Гуляки старых времен

Рассказ о контрабандисте и сиренах

Черепушка – так назывался остров, на котором размещалась тюрьма. Остров был идеально кругл и лыс, желтовато-белого цвета и, казалось, покачивался в черных волнах, как самый настоящий череп, притопленный по надбровные дуги.

На самую макушку острова арестантской четырехугольной шапочкой было нахлобучено здание тюрьмы – слегка набекрень, крыша и северная стена примяты.

Авантюрист Пер Ковпак успел отсидеть три года. Начальник тюрьмы, Цезарь Мрожка, человек с желтым лицом и болью в печени, подошел к нему и сказал:

– Ну-с, если до сих пор к нам не пришел казенный пакет с веревкой для вашей виселицы, стало быть, вас помилуют. Вопрос только – когда? – И добавил: – Вам хорошо. Вас вешают или милуют, а я здесь уже двадцать лет.

Начальник ушел, пошатываясь. Ковпак, трудившийся над барельефом, изображающим голую красавицу, уронил черенок ложки – свое орудие, упал на топчан и закрыл лицо руками.

Тюрьма на Черепушке была наихудшим местом на свете. Арестантов там редко скапливалось более десятка. Поэтому еда была сносной и обильной – тюрьму по старой памяти снабжали на «двадцать рыл». Единственный надсмотрщик, хромой идиот Мавпа, боялся своих подопечных и заискивал перед ними. Повар, он же врач, он же палач, сам был из каторжных и регулярно «входил в положение» по части выпивки. И все же тюрьма на Черепушке медленно убивала Пера. Его сводил с ума ветер. Весной и летом он звенел в ушах высоко и тонко, почти пищал. Осенью и зимой ветер ревел – гулко, хрипло, сердито. Полгода он дул в одну сторону, полгода – в другую.

– От этого ветра в голове заводятся черви, – сообщил повар, когда Пер чистил батат на кухне.

– Правда? – спросил Пер Ковпак.

– Погляди на Мавпу, – ответил повар и хрюкнул в передник рваным носом.

– А почему у Мрожки не завелись?

– Мрожка ходит заспиртованный, – сказал повар. – Для того и пьет.

– А у тебя?

– А я слово волшебное знаю.

– Что за слово?

Повар скосил глаза и расцвел гнилой улыбкой. Глядя на его пухлые руки, покрытые ямочками и мерзкой говяжьей кровью, Ковпак крепче стиснул кухонный нож.

На четвертый год, весною, когда Ковпак закончил барельеф и отучался разговаривать сам с собою, Цезарь Мрожка позвал его к себе в кабинет, угостил хлебной водкой и сказал:

– Через три дня наш карбас приведут в порядок. Нужно сходить на континент и обратно, забрать провизию. Я болен, целую неделю меня рвет желчью. Даже мысль о качке выбивает пол у меня из-под ног. Мавпа один не справится. Я знаю, вы когда-то занимались контрабандой и пиратством. Пообещайте, что не удерете – и я отпущу вас вместе с Мавпой. Впрочем, попав в Совиную гавань, вы расхотите бежать…

Пер Ковпак, оглушенный и раздавленный, на следующий день уже руководил покраской и конопаченьем косопузой посудины. Всю зиму она валялась на берегу килем вверх – пять месяцев в году море в этих широтах непригодно для плаванья. В октябре карбас делает восемь рейсов туда и обратно – привозит зимние припасы. После чего в апреле его снова ставят на воду.

«Мавпу – за борт, – соображал Пер Ковпак. – На обратном пути, чтобы с припасами… Пройти вдоль берега до Смертельной Расчески, забрать к северу… что же дальше?»

Дальше он не помнил. Ему не приходилось бедокурить в этих краях. Прежде он предпочитал теплые страны, чтобы море было зеленым, а не черным, чтобы небо отливало яркой синевой…

Арестанты конопатили лодку так же скучно и неумело, как делали любую другую работу. Особенно неприятно копошился опустившийся тихий старик, у которого борода и шевелюра соединялись в один свалявшийся комковатый шар сизого цвета. Старика все называли Вонючий Дед. Теперь он перемазался смолой и все ронял на песок клочья пеньки. Пер не выдержал и отвесил Вонючему Деду пинка.

В день отплытия звук ветра усилился. Это было особенно заметно на пристани. В монотонном завывании Пер различил отдельные голоса – они заползали в уши подобно щупальцам и щекотали мозг. Ковпак вспомнил, как первые месяцы заключения это сводило его с ума – он колотил себя по голове кулаками и рычал. Есть он тогда не мог. Вонючий Дед подбирался бочком к его миске и запускал в нее пальцы, хныча и обжигаясь.

Убрали сходни. Мавпа, приседая, сворачивал швартовые концы. Волна шваркнула лодкой о причал, следующая подхватила кораблик. Баркас зачерпнул кливером воздушную струю. Цезарь Мрожка, скрючившийся на пристани, сделался меньше ростом. Грот, твердый от стирки в соленой воде, размотался, как свиток коры.

– Шевелись, макака! – кричал Пер Ковпак. Мавпа, волнуясь, колдовал над рифовым узлом.

От киля до клотика разболтанный кораблик скрипел, вихлялся и подрагивал. Румпель, закрепленный в нужном положении, вдруг сорвался и ударил Пера в поясницу. Мавпа заметил это и побелел – забоялся, что ему влетит. Но Пер Ковпак только сплюнул за борт. Он боролся с приступами дурноты.

Мавпа, облокотившийся о борт, вынул из-за пазухи ноздреватый, зеленеющий сухарь и принялся, чавкая и пуская слюни, точить его деснами. Отламывая большие куски, он сплевывал их в тяжелые волны и приговаривал при этом: «Гули-гули-гули!».

– Что ты делаешь? – удивился Пер. Мавпа с ужасом глянул на него, съежился и пробормотал: «Ничего».

– Врешь. Ты подкармливаешь рыб?

– Сухарик больно черств, – ответил Мавпа и жалко улыбнулся.

«Чего я, в самом деле, привязался к идиоту?» – подумал Ковпак про себя. А потом вспомнил, что этого идиота ему, Перу, придется вываливать в черную холодную воду и слушать его крики. Ковпаку стало мерзко.

– Говори, что ты делаешь, иначе я покрошу рыбам тебя! – крикнул он и надвинулся на надзирателя.

– Я кормлю сирен. Сирен. Ничего плохого… – запричитал Мавпа, закрываясь руками.

– Сирен? – Ковпак рассмеялся. – Что ты мелешь?

– Тут, в волнах… – Мавпа понял, что бить его не будут, ожил и завертелся, тыча пальцем в воду. – Они живут. И поют. Всегда поют. Никто не слышит, только я и еще трое. Один, правда, умер. Не выдержал. Кровь пошла у него из ушей и вся вышла. И остальные тоже умрут. Все, кто слышит, умрут. Только я не умру, нет, нет…

Пер тряхнул Мавпу за ворот, потому что глаза у Мавпы закатились, ноги связались узлом, а подбородок его задергался из стороны в сторону. Встряхиванье не сильно помогло, и тогда Пер, со стоном брезгливости, ударил Мавпу по колючему мокрому лицу. Надсмотрщик ожил, заулыбался и продолжил:

– Да, сегодня особенно громко. Голова раскалывается. Сначала. От этого умирают медленно. Года четыре… Последний год ЭТО слышно все громче и чешутся глаза, а во рту – вкус моря. Кровь начинает сочиться из носа и ушей. А потом – хлынет и конец. Крышка. Вся до капельки. Я знаю.

Ковпак отпустил Мавпу, и тот аккуратно упал на почерневшие палубные доски.

Через шесть часов показались рыжие холмы, меж которыми пряталась Совиная гавань. «Тоска», – сказал Пер, завидев убогие строения и обглоданные временем скелетики рыбачих лодок на отмелях. От занозистого причала пахло древесной гнилью. Поселок был тих. Даже собаки за дырявыми заборами перелаивались шепотом. Ветер волочил по земле чью-то рванину и соленые ледяные крупинки. Сточная канава ничем не воняла, потому что желтый лед на ней еще не растаял. Никого кругом не было. До почты встретился им только мальчик лет четырнадцати с землистым лицом. Он курил, сидя на пустой бочке, и методически бросал камнями в стену сарая. На здании почты было написано «Почта». На доме шерифа – «шериф». На почте пахло мышами и сургучом. Мавпа старательно поморгал в сумерки за конторкой, но ничего из этого не вышло. В тишине было слышно, как хлопает дверью сквозняк. Мавпа молчаливо довершил бессмысленный ритуал и вышел. Пер Ковпак двинулся за ним.

У причала уже стояла фура, и двое личностей, белоглазых и беловолосых, сносили в карбас ящики, коробки и тюки. В них была мука, вяленое мясо, крупа и табак, крепкий и вонючий, как ругательство. аВ одном бочонке плескало – он подтекал можжевеловым самогоном.

– Идем, – сказал Мавпа, возбужденно подрагивая ноздрями. – Здесь таверна. Я угощаю.

Ковпак так удивился, что и сам не заметил, как они вошли в закопченное зальце. Надсмотрщик долго трезвонил в колокольчик, подвешенный у стойки. Наконец в волнах чада заколыхался хозяин, белоглазый и серолицый, с нехорошей улыбкой. Он смерил глазами Пера и не отрывая от него взгляда нацедил два стакана маслянистой мути. Мавпа лизал пойло языком, цокал и заводил глаза. Ковпак выпил свой стакан одним глотком. Ему по-прежнему слышались сирены.

Он поверил надсмотрщику.

Люди, способные слышать сирен, рождаются теперь редко. Еще реже, чем сирены, которые, как известно, выводятся из яиц, отложенных на каменистых и сумрачных берегах острова Ту-Тао, раз в сто лет поднимающегося из черных волн Полуночного моря. Пер Ковпак ведать не ведал, что он – один из таких людей.

«Непременно надо бежать», – подвел Пер итоги своим размышлениям. Хотя бежать ему теперь действительно не очень хотелось, как и предсказывал Цезарь Мрожка. Окружающий мир, свободный и тихий, представлялся Перу холодным, полным белоглазых грязных людей, и люди эти клейко улыбались, липко поглядывали и хмыкали, словно собирались затеять ссору. У каждого за пазухой угадывался кривой рыбацкий нож, воняющий чешуей. Такие ножи удобнее всего втыкать в спину.

Тошнота, вызванная пойлом, улеглась, и в эту же минуту дверь с улицы распахнулась, неохотно впуская свежий холодный воздух. На пороге оказалась молодая, довольно привлекательная особа с усталым, обветренным лицом, но не с землистым, не с серым, а вполне людским. От таких лиц отвык Пер Ковпак.

Женщина вошла в гнездилище вони совершенно бесстрашно. Хозяин нагло и изумленно уставился на нее, заклокотав горлом. Женщина устремилась к Ковпаку, поклонилась ему сдержанно и, глядя жестко и прямо, спросила:

– Вы – офицер тюремной охраны?

Хозяин таверны закашлялся смехом и стукнул вялой ладонью по стойке. Мавпа втиснулся между Пером и незнакомкой, по-птичьи задвигал головой и пробормотал:

– Это я, госпожа, я старший надзиратель… это я.

Не обращая на него внимания, женщина оглядела Пера внимательно и, как ему показалось, презрительно.

– На острове отбывает срок заключенный Ангел Ракоша. Я – его дочь. Ему вышла амнистия… Курьер с комиссией приедет только через месяц, и я сама…

– С заключенным не можно разговаривать, – сказал Мавпа.

– Вы давно ждете нас здесь? – спросил Ковпак.

– День и одну ночь, – женщина потупилась.

– В этой таверне?

– Нет, в рыбацком сарае. Трактирщик требует особой уплаты с постоялиц. Денег ему не надо, однако он украл мой багаж.

Хозяин таверны снова прыснул. Пер поглядел на него пристально. Трактирщик подмигнул ему и повел локтем. Дескать – смотри, какая фифа, из городских. Ковпак перевел взгляд на женщину. Руки она держала сложенными на груди. Руки были в нитяных перчатках – митенках. Голые пальцы посинели от холода.

– Вы передадите пакет начальнику тюрьмы? – спросила дочь заключенного.

– Я передам… я надзиратель, я передам. – Мавпа все кивал и кивал головой.

Пер наклонился над стойкой в раздумье. Трактирщик сказал ему:

– Действуй, парень. Мне не обломилось, а ты можешь уговорить эту цацу. Не упускай случая. Я вам комнатку дам на полчаса. Чур, расскажешь потом, с продробностями…

Пер неожиданно ухватил трактирщика за загривок и крепко стукнул его лбом о стойку. Тот повалился и около минуты копошился где-то внизу, приглушенно рыдая.

– Дашь ей комнату, почище. Вещи вернешь. Понял меня?

– У, каторжный! – рыдал хозяин. – Развелось вас… я жаловаться буду!

– А я сожгу твой притон, – спокойно заявил Ковпак. – Скажи ему, Мавпа, я ведь могу.

– Могёт, могёт, – подтвердил Мавпа. – Он могёт, а я надзиратель при нем… Давайте ваш пакет, госпожа. Он могёт…

– Я привезу ее отца через неделю, – сказал Ковпак. – Если у госпожи Ракоша будет хоть одна жалоба, я истреблю всю вашу деревню. Это здорово очистит воздух на побережьи.

Женщина наблюдала за происходящим без особого ужаса и брезгливости, вполне терпеливо. Когда Пер произнес свою тираду, она передала Мавпе конверт с гербовой печатью.

– Что ж, неделю я подожду.

– За неделю с вас двадцать гульденов, – крикнул из-под стойки хозяин. – Деньги вперед.

Ковпак вышел прочь.

На карбасе, среди пения сирен и бесчеловечного холодного ветра Пер Ковпак предпринял последнюю попытку к бегству. От ящика с луком отскочила тяжелая медная скоба. Эту скобу Пер взвешивал на ладони – она идеально ложилась в руку. Один загнутый конец был слегка приплюснут и заострен. Ковпак подошел к Мавпе и примерился для удара. Одного-единственного в висок было бы достаточно. Но, как нарочно, Мавпа повернулся и заморгал гноящимися глазками.

– Не бойся меня, – сказал Ковпак и выбросил скобу в море. – Скажи лучше, кто такой этот Ангел Ракоша?

Мавпа неловко попытался скрыть улыбку и ответил смущенно:

– Ты знаешь его. Это Вонючий Дед.

Известие об амнистии слегка оживило тюремную холодную духоту. Вонючего Деда загнали в подвал, где умельцы сымпровизировали по такому случаю внеочередную баню. В три дня на Деде свели насекомых. На четвертый день мытья от него уже не воняло. Повар, зажав голову Деда между коленей, остриг сизый войлок и даже подравнял бороду. Старик орал, из глаз его, воспаленных от мыльной воды, текли черные слезы.

– Я отвезу его один, – сказал Ковпак Мрожке.

– Нет, – ответил начальник тюрьмы.

– Я справлюсь.

– О да. В этом я уверен.

– Вы не доверяете мне?

– Нет.

Потом Мрожка скрючился, обмок холодным потом и добавил:

– Если вас увидят без конвоя, меня отдадут под суд.

Ковпак оставил его в покое. Сирены пели прямо у него в голове.

В воскресный день карбас швыряло волнами. Мавпа плевал в буруны жеваным сухарем. Преображенный Дед в чистой одежде – ни дать ни взять отец семейства – держался за борт и скулил.

Ковпак довольно ловко галсировал. У входа в бухту ветер боролся с течением, но карбас удачно повернул и шел ровно, хоть и медленно.

На причале стояла дочь арестанта. Пер издали заметил ее. Деда он пустил по сходням впереди себя. Ракоша смотрел не в лицо дочери, а себе под ноги. Иногда он с тоской оборачивался в сторону залива, пытаясь углядеть Черепушку.

Ковпак и Мавпа оставили их вдвоем. Скоропортящийся груз – подтухающие яйца и мороженое мясо – требовал забот.

Поселок был охвачен оттепелью, что не шибко его украсило. Прямо за досками пристаней темнела обширная лужа. В ней плавали удивленные рыбьи головы и луковая шелуха.

Не хватало двух бочек солонины.

– Ничего не знаю, – сплевывал на доски грязнолицый бригадир грузчиков. – Груза не частные, груза казенные. Подписуй. – И тыкал испуганному Мавпе в лицо захватанным свитком.

Ковпак взял парнягу за ворот и макнул в лужу. Грузчики тупо и равнодушно глядели на него.

Госпожа Ракоша подошла к Перу. Выглядела она очень устало.

– Я должна вас поблагодарить, – сказала она. – Хотите денег?

Ковпак покачал головой.

– Может, передать кому письмо?

– Здесь есть почта, – ответил Пер.

– Экой вы… – Женщина поглядела исподлобья.

Мавпа на корме карбаса потрясал тесаком в сторону грузчиков.

– Пора, – сказал Ковпак. – Еще выйдет буза из-за солонины.

– Прощайте, – сказала женщина.

Ковпак отцепил швартов и перемахнул на зыбкую палубу. Карбас отваливал боком, пока поднятый парус не захлопал в воздухе. Мавпа переложил руль. Ковпак стоял и смотрел, как госпожа Ракоша провожала его взглядом. Серый ее дорожный плащ развевался. Женщина приложила ладонь козырьком ко лбу. Вонючий Дед Ангел Ракоша в чистенькой одежде бессмысленно топтался сзади нее.

– Хороший ветер, – сказал Мавпа, когда Совиная гавань утонула в дымке.

– Пошел ты! – крикнул Ковпак, привалился к борту и зарыдал. Невидимые сирены торжествовали.

Три дня он провалялся в беспамятстве. Повар осмотрел его и сказал: «Это горячка».

– Тиф? – спросил Мрожка.

– Просто горячка.

Перу пустили кровь, приложили уксус к вискам, а после напоили хинной настойкой.

Он выжил, но долго был слаб.

– Вы саботажник, – сказал ему Цезарь Мрожка. Теперь начальник сам вынужден был ходить на карбасе и с отвычки едва не утопил посудину, заблудившись в тумане. Мавпа ухитрился разглядеть в опасной близи зубья Смертельной Расчески, спас карбас и ходил гоголем по этому случаю. Однажды повар напоил его до бесчувствия. Мавпа выполз из здания тюрьмы, подошел к краю берега, оскользнулся и погиб в черных волнах. Арестанты шептались, что он увидел поющую сирену прямо у берега и решил посчитаться с нею. Повар говорил, что черви в голове у Мавпы взбунтовались супротив пьяных паров и Мавпа кончил с собой, спасаясь от страшной боли.

Мрожка до осени героически ходил на карбасе один. За сутки он начинал пить для куража, пьянел мертвенно, а после как бы приходил в себя, существуя в тумане. Взгляд его горел очень нехорошо, а лицо, обыкновенно желтое, бледнело и опухало.

– Скапучусь в море, а вы тут подыхайте с голоду, – кричал он арестантам, стоящим на берегу. – Еще сами друг дружку лопать будете, черти!

При этом Мрожка зычно смеялся.

Но ничего, не скапутился.

Пер проболел всю осень. Сирены пели.

«Это конец,» – решил он, когда кровь капнула у него из носа во время умывания. Но ничего не произошло.

Навигация приближалась к концу. Мрожка перевез много припасов. Рапорт о смерти Мавпы он написал, а потом сжег в печке, чтобы не сократилось довольствие. Потом он сказал: «Какая разница!» и напился. В полночь ему стало дурно. Мрожка изошел желчью. Утром было ясно, что выйти в море он не сможет.

– Кто пойдет? – спросил он слабо.

Староста арестантов вышел вперед и сказал, что добровольно никто не хочет идти. Море злое.

– Угля не подвезли раньше, – сказал Мрожка, – Баржа с углем ждет в Совиной. Без угля нам карачун. До весны не доживем.

– Доживем, – сказал староста. – Будем топить шкафчиками.

– Без угля я не смогу готовить еду, – заявил повар. – Вы будете жрать сырые клубни и мерзлые коровьи сердца. У нас не будет хлеба. Вы налопаетесь муки и подохнете, когда у вас склеятся кишки.

– Ты начальник, я дурак, – отвечал староста. – Но добровольно никто не пойдет.

– Я пойду, – сказал Пер. – Только, боюсь, вас отдадут под суд. У меня не будет конвоира.

Мрожка рассмеялся и харкнул чем-то черным.

– Оденете перевязь Мавпы и его кожаную шапку. Будете сами себе конвоир.

Ковпак вышел в море через час. Северо-западный ветер обдирал лицо.

«Обратно выйдет хуже, – прикидывал Ковпак, изучая капризы течения. – А ведь придется волочить за собою плоскодонную баржу».

Между волн уже скакали льдины. Редкие солнечные лучи, продравшиеся сквозь низкое, вязкое небо, поблескивали на ледяных корочках.

Пер старался не думать о сиренах. Черная глубина уже не страшила – манила. И это было плохо. Но на счастье сорвался шкот, и обледеневшая веревка рассекла лицо Ковпаку. Холод обжег рану, крови почти не было. Ковпак отвлекся. Рыча от боли и плюясь проклятиями, он добрался в Совиную. Там было спокойнее. Вода вяло шевелилась, словно покрытая пленкой прогорклого масла.

В трактире он влил в себя два стакана джина, пахнущего дымом. Третий стакан плеснул себе в лицо. Рана оттаяла, и кровь потекла.

– Обождите шквал, – сказал ему рыбак, карауливший баржу.

Пер махнул рукой и спросил еще стаканчик. Пока он пил его, раскрылась входная дверь и в чаду стало темнее. В смерче холодного пара укутанная и мокрая фигура оглядывала комнату.

– Вы узнаете меня? – спросила госпожа Ракоша. Она сняла капюшон. Ковпак не ответил. – Помните, я сказала, что хочу вас отблагодарить?

Она улыбалась.

– Вот ваша свобода. Я знаю ваше имя и кто вы. Вас помиловали, давным-давно. Больше года. Но бумаги ваши затерялись.

Она из-за пазухи извлекла конверт со знакомой уже печатью.

– Это удача, что вы здесь. Мне сказали, что за углем придут из тюрьмы обязательно. Но теперь вам можно не возвращаться.

– Нельзя, – подал голос Пер.

– Вот как?

– Я один вышел в море.

– Ох! – сказала женщина.

Помолчали немного.

– Хорошо! – Она тряхнула головой. – Я подожду вас до завтра. Вы вернетесь, вас перевезут.

– Не перевезут, – сказал Ковпак. – Некому.

– Глупости, – встрял старый рыбак. – Начинается тура, ветер-убийца. Всякий, кто попадет в волны, погибнет.

Госпожа Ракоша топнула ногой.

– Это какая-то недобрая выдумка, – заявила она.

– Послушайте, уезжайте отсюда, – сказал Ковпак. – Вам нечего делать здесь. Спасибо за помилование, извините, что придется ему подождать полгодика.

Женщина разозлилась.

– Да кто вы такой, чтобы мне указывать? Я найду, чем себя занять. Сколько вас не будет? Два месяца? Три?

– Пять, – сказал рыбак. – Пять месяцев.

– Я подожду.

Она присела на скамью и положила руки в митенках на колени, словно так и собиралась ждать все пять месяцев.

Пер Ковпак рассмеялся.

– Зачем вам это все? – спросил он.

– Незачем, – госпожа Ракоша пожала плечами. – Я одна. Отец умер… – Она снова рассердилась. – У вас сегодня скверное настроение?

Пер коснулся кровоточащей щеки и кивнул.

В трактир впал высокий костистый парень, совершенно ошалевший и пьяный.

– О, каторга! – закричал он. – Ты тут? Эт-то напрасно. Шторм. Тура идет! Ветер усиливается. Катись поздорову, а то через час совсем не выйдешь. Потопнешь еще в бухте. Уматывай! Если останешься, тебя забьют деревенские.

Сказав, парень притопнул весело и убрался наверх, гремя заиндевевшей одеждой.

– До весны, – молвил Пер.

Женщина смолчала. В ее глазах отражались огоньки свечей.

Когда карбас соскакивал с волны и летел вниз, хуже всего было, что баржа, влекомая буксирным тросом, падала следом и почти сокрушала корму. Ветер орал. Кожаная шапка улетела за борт.

– Тура! – кричал Ковпак. – По мою душу? Кто меня слопает раньше, ты или сирены?

Сирены пели испуганно и злобно. Пер боролся с рулем. Плоскодонную баржу бросало волной то влево, то вправо. Буксир натягивался и гудел, карбас разворачивало, и он получал другой волной, как кулаком по скуле.

«Меня снесло с курса, – отметил Пер. – Теперь надо держать право, на юго-запад».

Он пил прямо из горла и не пьянел, только злился.

– Ну, гадина, – орал он на волну, – только тронь меня! А-ах!

И карбас снова получал по скуле.

Румпель неистово дергало. Только Пер ложился на него, чтобы не пустить в одну сторону, как он летел в другую, и Ковпак падал на соленые мокрые доски.

Черепушка маячила уже близко. Ее сигнальные огни выскакивали то слева, то сзади, то справа, но почти не отдалялись. Это радовало.

– Ну и крутит, ну и вертит! – пел Ковпак.

И тут сзади, над кормой, возникла змеистая волна и замерла. Ковпак побледнел и обхватил руками голову.

Сирена лежала на самом гребне. Зеленовато-черная, в пятнах, нагая женская фигура, отлитая из переливчатого металла, венчалась страшной и бессмысленной харей глубинной рыбы. Во рту, распахнутом хищно, торчали спицеобразные зубы. Выпученные глаза, красные, неживые, остановились на Ковпаке. Сирена исторгла пронзительную ноту и провалилась в воду, когда Ковпак бросил в нее бутылку. Пошатываясь, Пер переложил парус, уперся о румпель спиной и обвязал себя веревкой. Второй конец он примотал к трюмовой решетке. Он терял силы и боялся, что ветер утащит его за борт.

– Это глупо, – сказал он себе. – Согласиться на пять месяцев ада… Как глупо…

Он принялся думать о госпоже Ракоша.

– Чудачка! Приехала… такая чудачка… Неужели дождется? Кого? Меня?

Ему стало смешно.

Он не заметил, как сирена выбралась на борт карбаса. Из холодной тьмы выпрыгнула рыбья пасть. Пера обдало вонью. Ему были видны глаза ее и ниточки слизи, висящие на зубах.

Сирена передвигалась по палубе, как гусеница. Сдвоенный черный хвост был ободран и сочился белым. Вероятно, ураган настиг ее неожиданно и унес из гнезда, и теперь она пыталась спастись. Инстинкт загнал ее на этот странный плавучий остров, инстинкт велел ей теперь избавиться от человека.

Чешуя на ее загривке приподнялась и зашуршала. Пер закричал на нее и топнул ногой.

Она ударила его головой в грудь, и Пер вылетел за борт. От холодной воды он оцепенел, но, ухватившись за веревку, стал выползать, прилипая к мокрому борту.

Сирена почуяла его и кинулась сразу, едва он перевалился внутрь. Длинный зуб пропорол ему левую руку. Помимо пения сирена издавала еще и шипение, от которого все чесалось внутри.

«Все, – решил Ковпак. – Судьба».

Когда сирена бросилась опять, Пер схватил баковый фонарь и ударил ее по морде. Ворвань с шипением растеклась по мокрому телу чудовища. Огонек погас. Теперь только два глаза горели во тьме. Пер шагнул назад, запутался в собственной веревке и упал на спину, ударившись затылком о борт. Сирена шипела где-то рядом. Потом карбас подбросило на волне. Ковпак увидел сзади и сбоку баржу, которая обрушивалась на карбас. Он закрыл глаза.

Послышался треск. Что-то ударилось о палубу, громко и тяжко. Пер приподнялся, но ничего не смог разобрать.

Их несло прямо на Черепушку, мимо отмелей. Ковпак отчетливо слышал звяканье тусклых колоколов на бакенах.

– Эй! Эй! – кричали с Черепушки.

– Я здесь! – закричал Пер в ответ.

На четвереньках он пополз к румпелю.

Встав у руля, он понял наконец, что случилось. Упала мачта и размозжила сирене голову. Она трепыхалась еще и шипела, но пение прекратилось. Вообще. Перу даже показалось, что он оглох.

– Она была здесь одна, – сказал Пер. – Только одна. Собратья ее ушли в другие места или издохли, а эта упрямо жила именно здесь и сводила меня с ума… Она одна пела здесь на разные голоса, одна в черной воде между белых камней. Слушала собственное эхо… Она пела, чтобы родственная душа услышала ее наконец и пришла к ней. Она пела и пела…

Карбас взломал пристань, но его пришвартовали намертво, подтянули баржу и сразу же принялись сгружать уголь.

– Унесет еще, – бормотал Мрожка. – Ну и дела.

– Я свободен, – сказал Ковпак. – И в апреле уйду.

– Да, – ответил начальник тюрьмы. – Что делать с сиреной?

– Она моя, – сказал Ковпак, потирая разбитый затылок.

– Что ты будешь с ней делать?

– Выброшу ее в море. В море…

– Да, – промолвил Дофью Грас, незаметно вытирая вместе с пивной пеной тайно пущенную слезу, – это стоило услышать, Сметсе! Благодарим тебя от всего сердца – и пьем за твое здоровье!

– Здоровье Сметсе! Здоровье Ночного Колпака! – грянул недружный, но воодушевленный хор, и оглушительно застучали кружки.

– Превосходно; только какое отношение имеет ко всему вышеуслышанному этот ваш Зимородок? – осведомился Забияка Тиссен, демонстративно вздыхая и отставляя пустую кружку. – Ох, Дофью, Дофью Грас! Ох, старина Дофью! Кому только ты вверил нашу судьбу?

– Я в него верю, – объявил Дофью Грас и с вызовом прикусил зубами трубку. – А если он достойно справится, я лично предложу принять его в наше сообщество.

– Ты еще женщин начни принимать, – не без яда заметил минхер Тиссен, сам не ведая, на какой опасной близости к истине он находится.

Причина, по которой Мохнатая Плешь заминировал подступы к своему жилищу, заключалась в том, что он принимал у себя гостя и не хотел, чтобы им помешали. Гостем этим была та самая Мэгг Морриган, о которой уже упоминалось раз или два в связи с Кочующим Кладом. После того случая она бросила прежнюю работу трактирной служанки и сделалась лесной маркитанткой.

Имелся, видать, у нее особый талант, у этой Мэгг Морриган, потому что не нашлось бы такого заказа, за который она бы не взялась и не выполнила. Зная об этом, Янник Мохнатая Плешь зазвал как-то раз ее к себе, угостил особым суфле собственного изобретения (ингридиенты сохранялись им в строгой тайне), был страшно, почти неестественно любезен – и таким образом вошел к ней в полное доверие.

Зачем-то (этого он и сам не понимал) Янник очень старался понравиться ей. Расстались они в наилучших отношениях, сговорившись напоследок видеться как можно чаще. Янник так ей и сказал при прощании: «Заходите ко мне, милая Мэггенн, как можно чаще». Наутро он вспомнил об этом и помертвел от ужаса. Как представил себе, что она и впрямь к нему зачастит… Бегал по комнатам, стеная, выскакивал из дома – катался по хвое, занозил палец на левой руке… Проклинал себя полутролль страшным проклятием: кто за язык тянул? зачем только поддался минутному порыву? суфле это дурацкое…

К счастью, Мэгг Морриган оказалась умнее, приглашение Мохнатой Плеши всерьез не приняла и в следующий раз явилась только через полгода, когда шок от приступа внезапного гостеприимства у Янника уже прошел.

С этого и началась их настоящая дружба. Мэггенн, натура одинокая и мечтательная, хорошо понимала полутролля. Приходила к нему нечасто и всегда по делу – с каким-нибудь товаром или известием. Это Янник чрезвычайно ценил.

В те скорбные часы, когда Зимородок погибал на болотах, Мохнатая Плешь и лесная маркитантка распивали медовый чай с хрусткими жабьими пряниками и вели неторопливую беседу. Мэгг Морриган доставила в этот раз очень редкую вещь – щепоть пыльцы с крыла молодой бабочковой феи. Такие феи в здешние края, как правило, не заглядывают; большинство из тех, что прилетают, принадлежат к стрекозиному роду. Но Мэггенн недаром обладала даром отыскивать что угодно. Нынешним летом она ушла в верховья Черной реки – как чуяла! – и провела там почти месяц в становище мушиных фей. Дни те ушли, мушиные феи давно снялись с лесной поляны и перебрались в теплые страны, едва лишь потянуло первыми холодами, а Мэгг, взвалив за спину корзину с товаром, направилась в деревню – и вот теперь гостит у Янника.

Ну и сами посудите – хотелось ли Мохнатой Плеши, чтобы кто-нибудь из шастающих по лесу бездельников, да хоть бы тот же Зимородок, притащился сейчас в дом и превратил серьезный, неторопливый, содержательный разговор в беспредметную болтовню, которая у иных болванов призвана служить «поддержанию отношений»!

Мэгг Морриган солидно отхлебывала чай, училась курить трубку, нахваливала пряники и особенно их начинку – нарезанное до тонкости бумаги и прожаренное в масле с сахаром мяско молодой жабы; а между делом – рассказывала.

Табор мушиных фей прилетел в эти края впервые. Обычно они бродят южнее, но тут их согнали с прежних мест куробычки, вот они и перебрались к Черной реке. Другие феи не слишком-то жалуют мушиных – те, всегда чумазые, смешливые, в каждое мгновение готовые оскорбиться и наговорить гадостей, – летают с громким жужжанием и горланят песни на своем гортанном наречии. Кто понимает – те переводить отказываются.

Мушиные феи боятся кукушку, знают прошлое любой вещи и неохотно вступают в общение с чужими – разве что щипнут исподтишка.

А Мэгг Морриган спала на поляне и вдруг проснулась от жужжания мушиных крыльев и приглушенного хрипловатого смеха. Увидела рядом с собой загорелые почти до черноты лица, глазищи в полтора раза больше человеческих, острые длинные носы и маленькие губки, вытянутые трубочкой, как для поцелуя. В зеленовато-черных волосах было понатыкано цветов – частью уже увядших. Феи разглядывали спящую девушку и пересмеивались.

– Мы-то сперва решили, ты из наших, – объяснила одна из них лесной маркитантке. – Люди, бывало, ловили нас и отрывали нам крылья, за это мы страсть не любим людей…

– Да нет, у меня никогда не было крыльев, – призналась Мэгг Морриган.

– Все равно, ты на нас похожа! – закричали мушиные феи и запрыгали рядом, тряся многослойными, лохматыми своими одеждами.

Мэгг села, похлопала по своей корзине.

– Здесь у меня много доброго товара! – сказала она. – Ленты, платки, зеркальца… Вам понравится.

– У, у! – загалдели мушиные феи и потащили ее в становище.

Целый месяц Мэгг Морриган сладко бездельничала там – кормилась за разноцветные ленточки, а пыльцовым вином ее поили за просто так. Слушала песни, сама научилась одной или двум.

Там-то и встретила она бабочковую феечку – совсем юную. Крылья у нее – как у простой капустницы, беленькие с черной сеткой. И лицо милое. Влюбилась в смуглого глазастого красавца и с ним сбежала, бросив родных, – пошла за любовью, как поступают все феи. Она была всегда немного грустная. Мэгг Морриган подружилась с нею, насколько обыкновенная женщина вообще может дружить с феей.

Янник слушал с неослабным вниманием. Сердечные тайны фей его, правда, занимали мало, зато все остальное… Правда ли, что мушиные умеют отводить человеку глаза? Правда ли, что они всегда видят, едва взглянут, каким будет человек или вещь перед смертью и оттого никогда ничего не рисуют и себя рисовать не позволяют? Правда ли, что они отрезают своим деткам, едва те родятся, мизинчик на левой ноге, потому что верят, будто этим мизинчиком живое существо уже стоит на краю могилы? Кстати, действительно ли мушиные живут благодаря этой операции вечно? И если да, то нельзя ли отрезать мизинец уже в зрелом возрасте – или придется жертвовать целой ногой?

Уже и последний пряник был съеден, и пыльца пересыпана в особый сосудик, и лучина запылала в клюве у медного горбатого журавля, стоящего на одной ноге в тазу с водой, и по этой воде заходили красные круги от огня, – а беседа старых друзей все тянулась, такая неспешная, такая подробная, сущее наслаждение.

За окнами таинственно синел снег и чуть шевелилась тяжелая еловая лапа. На ней выделялись шишки, похожие на огурцы, – как будто их нарочно там повесили.

В самый спокойный час, когда день уже отдал все свои долги и в тишине доживал отпущенные ему минуты, за этим волшебным окном вдруг раздался отчаянный воющий крик. Мэгг Морриган заметно вздрогнула. Янник пожал плечами.

– Наверное, какой-нибудь болван на арбалетную стрелу нарвался, – заметил он неохотно. – Сиди спокойно, Мэгг. К утру околеет – сходим, посмотрим.

Мэгг Морриган решительно накрыла его ладонь своей.

– Нет, Янник, друг мой, так не годится, – сказала она, стараясь говорить спокойно и ласково. – Что ты, в самом деле! Ведь это живое существо. Оно страдает.

– Невелика потеря, кто бы ни был, – заворчал Янник и с досадой стукнул по столу ладонью. – Эх, вот гады! Передавил бы всех!.. Вечно им надо припереться и все испортить.

– Да ладно тебе, – примирительно улыбнулась Мэгг Морриган. – Пойдем лучше, глянем, кто это попался. Вдруг что-нибудь интересное.

Едва только она это сказала, как – словно бы в подтверждение ее слов – к окну из темноты приклеилась растопыренная пятерня, а затем, снизу, поднялось белое лицо с выпученными глазами.

– Впустим? – просительным тоном произнесла Мэгг Морриган.

– Я был о тебе лучшего мнения, – хмуро сказала Янник и отвернулся.

Мэгг Морриган поднялась со своего места и скользнула к двери мимо насупившегося хозяина. «Припадочная», – проговорил он сквозь зубы.

Мэггенн приоткрыла дверь, и сразу в дом ворвались, разрушая теплое очарование очага, чайного запаха, беседы – морозный воздух и звериный дух чужого страдания. Лесная маркитантка едва не упала, когда человек с тонким древком в плече повалился прямо на нее. Он разевал рот неестественно широко и как-то криво и тоненько завывал.

Янник вскочил и забегал по комнате, колотя себя кулаками по плеши.

– Жаба! Пузырь! Бегепотам! – восклицал он.

Не обращая на это внимания, Мэгг Морриган втащила в дом незнакомца, ногой прихлопнула дверь, а после припечатала крепкую длань к его щеке и таким образом разом привела его в чувство. Он поморгал и взглянул осмысленно.

– Янник? – спросил он у Мэгг Морриган.

– Почему? – удивилась Мэгг Морриган.

Едва не своротив журавля, к ним подскочил полутролль и завопил:

– Я, я – Янник! Не видишь, что ли? Глазеть явился? Глазеть? Глазей!

– Я сяду, – молвил Эреншельд и тихо опустился на стул.

Янник опять начал метаться из угла в угол. Некоторое время все трое молчали: Мэгг Морриган – разглядывая пришельца, Янник – избывая тоску от вторжения, а Эреншельд – превозмогая боль и острую обиду.

Затем Эреншельд сказал:

– Я лучше лягу.

Одним прыжком Мохнатая Плешь оказался подле него, нагнулся над гостем и заорал:

– Нет!

– Ну, хватит, – оборвала Мэгг Морриган. – Приготовь ему лежанку. Сам виноват. Наставил кругом арбалетов.

– Лучше б ему в лоб попало, – сказал Янник. – Мы бы и не узнали. Спокойно допили бы себе чай и легли спать. И нечего вокруг моего дома шастать.

– Зимородок, – сказал Эреншельд. – Друг Янника.

– Ты убил его? – осведомился Янник и поджал губы.

– Наступил на гриб… – продолжал Эреншельд. – Он послал меня сюда. Он сказал, что Янник – его друг.

– Зимородок наступил на гриб? – переспросил Мохнатая Плешь, явно не веря собственным ушам. – И все? И ради этого ты притащился сюда? Сообщить мне о том, что Зимородок наступил на гриб? – Затем он на мгновение замер, и тут на его физиономии начал проступать ужас. – Зимородок… наступил на гриб? – повторил он в третий раз совершенно другим тоном.

Мэгг Морриган тем временем рылась в своей корзине. Там, на дне, приглушенно и зловеще звякали завернутые в тряпицу инструменты – щипцы, тонкий нож. Эреншельд следил за ней, кося глазами.

– Брось его! – заорал неожиданно Янник. – Подождет! Подай мне это, дай мне то, сними с полки, вынеси из подпола!

Он размахивал руками, указывая сразу в десятках направлений, так что казалось, будто число конечностей у полутролля увеличилось в несколько раз; а основной парой рук он перетирал в яшмовой ступке подаваемые ему интгридиенты. Пестик стучал и бился о стенки сосуда, а иногда, при особенно тщательном нажиме, вдруг производил скрежет, и тогда на губах Янника вырастала зверская ухмылка.

– Эй, была не была! – ухарски крикнул Янник и отправил в зелье драгоценную щепотку пыльцы, привезенную лесной маркитанткой. – Для друга ничего не жаль!

Мэгг Морриган села, сложив на коленях руки. Склонила голову набок. Янник уже умчался в сени и там грохотал лыжами.

– Пересыпь в мешочек! – вопил он ей из темноты. – И принеси мне сюда лампу!

– Где у тебя лампа? – спросила Мэгг Морриган.

Из сеней на мгновение высунулся Янник. Короткие волоски на его плеши стояли дыбом, глаза вращались, из широко раздутых ноздрей заметно шел пар.

– Дура! – проскрежетал он и скрылся.

– Ты же сам посадил там гриб! – сказала Мэгг Морриган.

– Но я ведь не знал, что это будет Зимородок! – ревел полутролль, сражаясь с лыжами и санями, которые норовили упасть ему на голову с полки в темных сенях. Снова послышался грохот. – Кроме того, я посадил его летом! С тех пор я о нем и думать забыл!

– Это все из-за раннего снегопада, – вдруг проговорил Эреншельд. – Никто ведь не знал, что выпадет снег.

Мэгг Морриган подошла к окну и выглянула. В ярком лунном свете на тропинке перед домом стоял Янник – на лыжах, мрачный. Мэгг Морриган постучала пальцем по стеклу. Полутролль обернулся. Лесная маркитантка выбежала из дома и вручила ему мешочек с порошком.

– Отменная, кстати, штуковина, – заметил Янник, препровождая мешочек себе за пазуху. – Убивает все живое, если оно гриб.

– Он, наверное, там замерз, – сказала Мэгг Морриган.

– Не учи ученого! – огрызнулся Янник, и тут оказалось, что фляги со спиртным он действительно с собою не взял. Мэгг Морриган еще раз сбегала в дом и принесла мушиного самогона из своих припасов.

Янник быстро заскользил прочь и скоро скрылся из виду.

Рассказ о том, как полутролль Янник, лесная маркитантка и барон Мориц-Мария Эреншельд спасали незадачливого следопыта впоследствии вошел в Анналы Общества Старых Пьяниц; одновременно с этой историей всегда рассказывалась и другая, где также участвуют лыжи, фляга со спиртным, стрелы для арбалета и лука, полуопытный юнец и чудесное животное.