Громов: Хозяин теней. 2

Глава 27

Глава 27

Как на семи путях, да на перекрестье, сидит старуха одноглаза, однозуба, трёхволоса. Один волос меден, другой — серебрян, третий — из злата сотворён. Сидит старуха, пряжу перебирает, судьбу решает. Кому меди отсыплет, тому медью всю жизнь пробираться, кому серебра — тому серебряными гребнями косы чесать да из серебряных чаш вины пить, а уж если глазом своим поглядит и злата не пожалеет, то будет человек силён и крепок, ликом пригож, собой хорош, не познает он ни болезни, ни горя, ни бедности. Возьму ж я зеркало новое, да на него пряника печатного положу, к нему — расписного. Заверну в плат шёлковый. Встану, иконам не помолясь, выйду, порогу не поклонясь, пойду, не оборотясь на дом, да в ночь безлунную, дабы поднесть старухе дар малый и просьбу свою. Погляди глазом своим, матушка, на младенчика, сколь славен он. Попробуй зубом своим пряничка мягкого. Накинь на голову платок да в зеркало поглядись. Хороша ты, хорош и он. Так даруй же…

Повитуший заговор на счастливую жизнь.

Кровь.

Красная-красная кровь… в ушах бухает знакомая мелодия. А ещё одновременно страшно и какое-то… предвкушение, что ли.

Как там Еремей говорил? Потянет в петлю, зови? Кажется, самое время.

Пусть даже в петлю и не тянет, но со мной явно что-то не так. И дело даже не в этой крови, которая из носу течёт и определённо не собирается останавливаться. Дело скорее в ощущениях. Слишком путаные, что ли? Суматошные какие-то. И разные.

Точно… не мои?

Частью не мои.

Так.

Я сел и прижал подбородок к груди, сдавив пальцами переносицу.

— Еремея найди, — тени говорю вслух, хотя она и так поняла бы. Но мне почему-то важно слышать собственный голос. Будто… будто если не услышу, окончательно сорвусь.

Куда?

Откуда?

Хрен его знает. Савка… Савка был. Во сне. В подсознании. В хрен-знает-где, куда я провалился.

Кладбище.

Могила.

Наш разговор.

Он сказал, что умер. Может такое быть? Может… или нет? Как это понимать? Образно или буквально? Или он мог считать, что умер, хотя тело… так, если б он был покойником, думаю, это бы заметили. Антона Павловича, конечно, целителем от бога не назовёшь, но живого человека от мёртвого он, думаю, отличить способен. Значит…

Ни хрена не понимаю, что это значит.

А главное, думать тяжело. Малейшая попытка сосредоточиться хоть на чём-то вызывает головную боль. Такие молоточки в макушке тук-тук-тук.

Прям в ритм колёс.

И смешно.

Сижу. Хихикаю. А из глаза левого слеза ползёт. И главное, теперь я понимаю прекрасно, насколько это всё… неправильно? Неадекватно. Да меня под дурью так не штырило, как сейчас.

Чтоб вас…

А и вправду, может, чтоб их… всех… больной мирок. И люди не лучше. А поезд тук-тук-тук. И Савка вон жить не хочет. Силой тянуть? Надо… надо подумать… в окошко выглянуть. Только закрыто.

Дёрни и откроется.

А если и нет, то разбить можно.

Громов. Сидеть. Сидеть и дышать. Помнишь науку? Дыхание — основа основ. Так что глубокий ртом… нос забит, в нём хлюпает и клокочет. Говорят, что можно и через нос досмерти кровью истечь. Тогда хорошо, делать ничего не надо.

— Савка? — Метелька просыпается. — Савка, чего с тобой?

— Н-не знаю, — говорить тяжело, зубы словно склеивает и мышцы лица подёргивает судорогой. — Не… пускай… меня.

— Куда?

— Никуда.

Тянуло наружу.

Немедленно.

Вот встать и… если не в окошко — чем его разбить-то? — то можно выйти в коридор. В тамбур. Там дверь открыть и поглядеть, что так стучит.

Тук-тук-тук.

Нет.

Сидеть.

Это не моё. Савкино? Той твари, что сидит в тумане? Маринкиной шизы, которую я хапнул ненароком? Вдруг да заразная. Нет, вот вирусняк, он заразный, а почему бы и шизой не заражаться? Мирок-то стрёмненький. Может, тут шиза, как у нас вирусы, магически перелетает.

Прыг-скок и в мозги.

Смешно.

Смешок вырывается из горла.

— Савка… — Метелька уже рядом и держит. — Сидеть.

— Я… мне надо… не надо. Еремея… кого-нибудь… если вздумаю идти… по голове дай… меня… тянет…

Посмотреть.

На колёса. Всегда ж интересно было, как они крутятся. И почему стучат. Если круглые, то ведь гладенько должны. А они стучат. Тук-тук-тук… ещё монетку сунуть можно, её тогда расплющит.

А человека, говорят, режет.

Я стискиваю зубы и заставляю себя сесть. Тянет скинуть Метелькины руки и откуда-то знаю, что если не удержусь, то Метелька меня не остановит. Что он слабый. Если… если ножичек вытащить, то можно незаметно в бочину вогнать. Я ж умею. С той, с прошлой, жизни знаю, куда бить, чтоб тихо и… а ему-то чего за жизнь цепляться?

Всё одно война большая.

И Громовых не станет. И никого не станет… а мучиться? Стоит ли…

Тук-тук-тук.

— Метелька… оружие… забери. У меня. Всё, какое есть, — я пытаюсь сосредоточиться на дерьмовом дыхании, да только мысли то и дело соскальзывают.

Теперь крутится, что можно и без оружия.

Ударить по горлу. Резко. И бежать. Надо лишь до двери, дёрнуть и выскочить. А там подпереть чем. И хватит, пока открою…

— И сядь. Подальше.

— Что тут у вас… — голос Еремея ненадолго возвращает в реальность.

— Вот…

— Убери его, — говорю сипло. — Убить хочется… и наружу. Под колёса.

Холодная рука стискивает шею и сознание ускользает. Последнее, что вижу, выпуклые глаза Тени, в которых чудится беспокойство.

Она ж тварь.

Как она может обо мне беспокоится?

Возвращаюсь.

Или… нет?

Я в теле, только тело это, точно мешок с костями, в котором едва-едва жизнь теплится. И на этот раз всё. Отбегался, Громов. Чуда не случилось.

Я чувствую.

Всё чувствую. Иглы, что вошли в вены, и лекарство, которое медленно вливается в кровь. Мышцы рассыпающиеся. Заразу… ну да, вот и она.

Гнию.

Заживо.

Нога… да, похоже, ступню пришлось отнять, но не помогло. Хрен бы… в лёгких тоже муть какая-то. Сердце будто склизкою плёнкой обёрнуто. И сдохнуть бы. Без опухоли, без… просто тихо взять и сдохнуть. Так нет же, не пускает.

Зато что-то пикает.

И в лёгкие вкачивают воздух. Ну да, и дышать заставят, и всё остальное. Медицина наша и без целителей могуча. Но сейчас как никогда понимаю Савку. Дерьмово жить, когда уже не хочешь, а уйти не позволяют.

Гуманизм?

Такой вот, с оттенком неизбежности.

Ладно, хватит ныть.

Шевелиться? Сил нет. Да и на хрена? Врачи прибегут? И… отцепят от всего? Вряд ли. Да и вообще ничего-то не изменится. Значит, смысла нет.

Ни в чём нет.

Тук-тук… нет, это не колёса, это у меня эхо оттуда. Да уж… надеюсь, Еремей правильно всё понял. И вот что это было?

Здесь хотя бы думается легче.

Определённо, легче.

Я всё же открыл глаза. Ночь. Палата. Кажется, другая. Да, другая. Окна нет. Плевать. Давай, Громов… нить есть? Есть. Никуда не делась. И потянуть… стоит ли?

Не спеши.

Подумай. Там от тебя пользы нет. Одна шиза, своя ли, приобретенная, — разницы никакой. А тут ты хотя бы мозгами воспользоваться можешь. Итак, что есть? Магическое перенапряжение или истощение, или как оно? Имело место. Это все признавали. Стало быть, явление, если не частое, то в принципе известное.

Логично?

Определённо.

Допустим, это как у нас надрыв… там, мышц или связок. Или другая спортивная травма. Главное, что травма на мозги не давит. А вот то истощение… давит? Если Еремей сразу предположил про петлю, стало быть давит. И Марина, помнится, ссылалась, что я неадекватный. Причём её слушали. Следовательно, как минимум прецеденты имели место быть.

Мысли успокаивали.

Да что там мысли, я наслаждался самой способностью думать, вот так ровненько и худо-бедно последовательно, без срывов на желание самоубиться или попутно прибить кого. Как там… я мыслю, значит… так, мудрости отложим.

Допустим, у меня сорвало крышу от этого перенапряжения.

Или не только?

Будь перенапряжение таким страшным, это заметили бы… тот же Михаил Владимирович чайком отделался и бубликом, и ни слова не сказал, что меня стоило изолировать. Значит, не только оно.

Что ещё?

Савка?

Савка, который был, но потом постепенно начал пропадать? Уходить, уступая мне тело и сознание. И… и дошёл до крайности? Могли ли суицидальные мысли принадлежать ему?

Вполне.

А тело?

Я распоряжался им, как собственным, но ведь изначально оно принадлежало Савке?

Добавим сюда то, что говорил императорский целитель и получим… да херню получим, если в сумме. Как там? Смешалось всё в доме Облонских. Смешалось и треснуло под нагрузкой. Просто трещинки вышли незаметненькие, на которые ни целитель, никто другой внимания не обратили. Им бы затянуться, зарасти, а они наоборот, дальше пошли.

Твою же ж…

И главное, сейчас, со стороны, я понимаю, что вести меня начало давно. Только там, пока я был в Савкином теле, не замечал. Ну да, логично. Самому себе диагноз сложно поставить.

Но теперь…

Теперь главный вопрос, а, собственно, чего дальше-то делать? И смогу ли я вообще сделать хоть что-то?

Что-то пикнуло.

И нить между нами натянулась, выдёргивая меня вовне.

…тук-тук-тук…

Заткните этого дятла.

Нет. Поезд. Надо остановить. Звук идёт от земли, усиливаясь, разливаясь по вагону. И разве не понимают они, как опасен этот звук? Он пробирается в тело и то трясётся, рассыпаясь.

Спокойно.

Никто ещё от езды в поезде не рассыпался.

Приступ паники удаётся погасить усилием воли. Пока она есть. Дышать. Осознать себя в пространстве. Тело вот оно. Лежит. И кажется, не само по себе. Ноги стянуты… какая падла… спокойно.

Приступ ярости тоже давлю.

Еремей.

Отлично. Понял всё правильно. Он вообще, как птица Говорун, отличается умом и сообразительностью.

Тук-тук.

Кто тут? А никого… никого нет дома. Смешно.

До колик просто обхохочешься. Вдох и выдох. Вдох и выдох. И отрешиться от звука. В целом от всего отрешиться. Попробуй не думать минуту о белом голубоглазом медведе. Шутка из того мира. А в этом я ещё жив. Но тоже состояние дерьмовое.

— В себя не приходит? — голос вовне.

— И лучше, чтоб не приходил, — а это уже Еремей. Его рука лежит на шее. Хорошо так лежит. Жёстко. И чувство, что шею эту он не выпускал. — Если так накрыло, то, может, уже и не…

А если тень на них натравить? Тень заберет силу и отдаст мне. Я тогда вылечусь…

Идея кажется охрененно привлекательной. Да что там, гениальною почти. И я с трудом удерживаю себя от того, чтобы не воплотить её прямо на месте.

Дышать.

Так, Гром, возьми себя в руки. Или за яйца. Может, оно даже вернее будет.

Это не твоё.

Наведённое.

Кем и чем? Не ясно, главное, что поддаваться нельзя.

— Держишь?

— Пока держу, но это так… он же ж может и глаз не открывая. Надо решать. В любой же момент…

И пальцы сжимаются, выдавая готовность шею мою сдавить, на сей раз до хруста. Оно бы и правильно, с точки зрения общественной безопасности, но помирать жуть до чего не тянет.

— Не спеши. Вот как чуял, что запас пригодится, — на грудь ложится что-то тяжёлое, будто камень, который эту грудь вдавливает. Я даже чувствую, как гнутся под его весом рёбра, проседает грудина.

Эй, я так задохнусь.

— Сейчас активируем… вот так… теперь он полностью безопасен.

Камень дрожит.

И дрожь эта отдаётся в кости. Она такая, мелкая, звонкая. Я пытаюсь справиться, а никак… кости вибрируют… дерьмо! И Тени не слышно.

И надо…

— Не уверен, что оно сработает. Всё же…

— Меня поражает ваша кровожадность, — Алексей Михайлович поправляет камень, и будь у меня чуть больше сил, я бы вывернулся. — Неужели не жаль воспитанника?

— Жаль. Хороший мальчишка, только… вы не подумали, что будет, если он свою тварь выпустит? Я с ней не справлюсь. Вы…

Да.

И он не справится.

Никто не справится! Почему? Да потому что не видят. Ты не видишь тень, а вот она тебя вполне… особенно, если со мной! И надо было раньше, надо. Я попытался выдернуть тень из себя, только треклятый камень и её придавил.

Не отзывается.

— Он ведь всех нас положить может… а я, старый дурак, решил… нельзя было ему позволять… тварь многих сожрала. Я пятерых насчитал так точно. И тут умирали, при нём… небось, подбирала.

Силу.

Сила сладкая.

— А это и для опытных испытание. Они ж тоже не всесильные… этот вовсе необученный. И без роду, без… ей, небось, тоже не показывали.

Ей?

Кому?

Надо до тени дотянуться. Камень давит… стоп. Хорошо, что давит. Это, надо полагать, тот самый блокиратор? Алексей Михайлович запасливый.

Дерьмо.

Нет. В голове проясняется. Гудение костей — вот точно чувствую в себе каждую, не больно, но мерзковатенько — позволяет прийти в себя. Рот открыть и дышать.

— И я порадовался, что ничего-то… а если б…

— Если бы да кабы, — Алексей Михайлович вздохнул. — Вовремя заметили и хорошо. А там, даст Бог… Громовым телеграфировали. К завтрашнему будут на станции ждать. Так что всего-то и надо до утра дотянуть.

Тянуть-потянуть.

Как в сказке. Дедка за бабку. Бабка за дедку…

— А если не получат вашу телеграммку?

— Мою — получат. Вряд ли кто рискнёт перехватывать меченую. Да и генерал, знаю, тоже отправил… нет, с нами связываться поопасутся.

Хорошо, если так.

Если не переоценил.

А ты, Громов, лежи тихонько и дыши. Вдох и выдох.

Выдох и вдох. Блокиратор — штука хорошая. Разом думаться ровнее стало. Внятней.

Савка, ты там…

Ответом пришла волна столь концентрированной ярости, что едва меня не разметала. Эк его-то…

— Савка, ты чего…

И ненависть лютая.

Чем заслужил?

Нет, там, дома, меня многие ненавидели. И чаще всего за дело. Но тут-то я вроде не успел никому нагадить. Или… ладно. Дышим. Просто дышим. Вдох, что сложно, потому как эта магическая хреновина и вправду давит, и выдох. Медленный и спокойный.

— Вроде дышать стал ровнее… хоть не мечется уже.

А то.

Лежим и снова… вдох…

Провал.

Душно как. Жарко. Пот стекает по шее, по плечам, рубаха вся намокла, прилипла к коже. Матушка плачет. Её голос, тонкий, надрывный, мешает. И я пытаюсь открыть глаза.

Савка.

Перед глазами муть. И тяжело так… голова болит. И жар, этот жар изнутри, просто мучает. Он выкручивает, выламывает тело. И не получается так лечь, чтобы не больно. Каждый вдох даётся с боем. В теле клокочет что-то, и само оно, что мешок.

— Боюсь, ничего сделать нельзя… мальчик отходит. Соборовать надо бы…

Этот голос пробивается извне.

И мне хочется кричать, что рано. Не спешите хоронить или как там…

— Савушка, Савушка… — мамин голос, что чайки крик.

— … ты хоть понимаешь, о чём просишь, женщина? — а этот другой. От него веет холодом и тяжестью могильною. И мне страшно.

Нам обоим страшно.

— Чтобы он жил. Ты же можешь сделать так, чтоб он жил? Пожалуйста…

— Так ведь он уже почти помер. Дай уйти. Не мучай.

— Нет, нет, нет… он должен! Должен жить! Помоги… проси, что хочешь… всё отдам! Деньги? Тебе деньги нужны? У меня есть! Много есть! Двадцать тысяч… и ещё дом продать можно… мне уж предлагали выкупить. Я продам… и вот, украшения…

А выходит, не нищей её батюшка Савелия бросил. Двадцать тысяч по нынешним временам — сумма приличная. Ещё и украшения.

Дом.

— Ты можешь… он говорил, что ты многое можешь. Что должен…

— Даже так? Что ещё?

— Ничего. Мало… я женщина. Женщине не след совать нос в дела мужские… но сказал, что если вдруг, то могу к тебе. За помощью.

Савка заворочался.

Тихо.

Не знаю, что это, но чую, что важно. Куда важнее желания убить всех.

— Можешь. Украшения и деньги — это хорошо, да только не в них дело. Не в деньгах… — голос вкрадчивый мурлычущий. — Кому другому и слова не сказал бы… Апинька, сходи вон, принеси колодезной воды… нечего, чтоб нас слушали. Раз уж муж тебе доверился, то и я могу.

— Можешь… конечно… я никому и ни слова… только верни. Пусть он живёт!

И такая в голосе надежда, что тошно становится.

Сука.

Уже чую, что сука и редкостная.

— Понимаю. Жалко мальца. Очень жалко. И жизни-то не видал, читай… судьба такая, несправедливая. Не крещён ведь?

— Н-нет, — голос женский дрожит, и Савка отзывается на этот голос так, что вся его память трещит. Но я удерживаю.

— И хорошо… так-то, конечно, тебе бы помолиться. К мощам сходить, вон, порой ходят в Лавру-то пешком да с поклонами, но случай не тот… да… нет над ним власти Господней, но есть иная. Знаешь, какая? Чай, об этом-то муж говорил?

— Я… я… не хотела… чтоб так… я просила.

— Тише, детонька. Не плачь. Не в том дело… так оно даже лучше. Потому как над своими детьми только она и властная. Захочет, жить будут. А захочет, то и к себе призовёт…

— Помоги… — это почти не слышно. И от мольбы в этом голосе у меня душу наизнанку выворачивает. И ведь он не отказывает. Тянет. Заставляет уговаривать.

— Я б и рад… повторюсь, не в деньгах дело. В силе…

Так, а это, стало быть, папеньки знакомый?

— Я мужу твоему и вправду многое должен. Иначе и не отозвался бы, но иные долги…

Вздох тяжкий.

И притворный. Неужели она не видит? Хотя… чего это я. Ребенок умирает. Ей не до чужих вздохов.

— И есть способ, есть, да только моих почти не осталось… и ждать, пока восстановлюсь, неможно. Сейчас надо обряд проводить.

— К-какой?

— Душу сына твоего на ту сторону отвести и назад вернуть, чтоб увидала она, благословила… только… — он выразительно запнулся. — Не смогу я сейчас. Разве что…

И она цепляется за оговорку, насаживаясь на неё, как рыба на крючок.

— Что⁈ Что мне сделать⁈

— Тебе? Ничего. А вот муж твой… не оставлял ли он тебе часом кроме денег книгу. Такую, небольшую вот, в деревянном ящичке, но может, и без ящичка. Обложка у ней чёрная ещё, будто обугленная. А страницы желтые, из такой бумаги, что и не бумага. Плотная, точно кожа тонкая…

Выдох.

Судорожный.

— Вижу, знаешь, о чём я. Книга эта особую силу имеет. Она на той стороне писана, на языке неведомом, который обычному человеку не прочесть. И кровью тварей кромешных… и потому сила в ней большая, такая, которой с лихвой хватит, чтобы душу твоего сына свести.

— Я… я…

Сука. Нет, какая же сука. И главное, складывается всё один к одному. Я маялся, кому это мальчишка из затрапезного рода понадобился, который и не наследник даже. А он и не нужен, если сам по себе. Книга — дело другое. Уж не знаю, чего там в ней, заклятья бомбической силы, тайны мироздания или энергия, но книга явно непростая.

— Если знаешь, где она, — произнёс голос жёстко, — то неси.

— Она… она не тут… я… он не велел… трогать не велел.

— Оно и правильно, — с лёгкостью согласился мужик. — Простым людям такое трогать точно не след. Но я знаю, как с этим дело иметь. И помогу. Решайся, что тебе дороже. Книга или сын?

Выбор, как по мне, очевидный.

И дверь хлопает.

А потом приотворяется со скрипом. На лоб же Савкин горячий падает рука, и холод, от неё исходящий, слегка унимает жар.

— Проследить?

— Не стоит. Небось, в погреб полезла, в кадушку какую, — тон явно изменился. — Или за иконой, хотя вряд ли. Сейчас притащит. И видишь, сама всё, без шуму. А ты поймать, пытать…

Жёсткие пальцы расцепили веки.

— Дышит? — осведомился другой голос. — Всё одно как-то оно… потратился.

— А ты хотел, чтоб всё даром? Оно-то и по-твоему можно было, но сам посуди. Тут, чай, не трущобы. Пропадёт баба с дитём, так искать станут. И мало ли, как… или вон Громовым весточку всенепременно отправят. Они же точно не упустят такого, чтоб их кровь да пролили безнаказанно. Даже если тела убрать, всё одно искать примутся. Копать. И как знать, до чего докопаются.

— Громовы же ж…

— В своё время, — оборвал голос. — Пока не надо туда лезть. Потревожим зазря. А вот книгу она сама всё притащит.

— Ну да… — всё же в этом голосе сомнения были. — Снимешь?

— Дурак? Это не снимается…

— Шуметь станет, если пообещаешь и не исполнишь.

— Бестолочь ты, Анциферов… я сейчас его душу привяжу.

— Так она ж отошла уже… как ты…

— Вот так. Верну мёртвую. И запитаю на матушку. Пусть кормит своего возвратника. Пару месяцев протянет, а там и скончается от естественных причин. И он надолго не переживёт, без подпитки…

Савкин лютый вой заглушил шепоток.

Сволочи.

Согласен.

Редкостные.

— … только пойми, что книгу эту многие ищут. И к тебе придут рано или поздно, — снова голос в ушах звенит, возвращая в ту, украденную, реальность. — К нему вот. Твой муж, он ведь не просто так от рода отложился. Уезжать тебе надо. Прятаться. Я помогу. Документы выправлю. Оно, конечно, дорого станет, чтоб нормальные, хорошие. Да и дело небыстрое. Тебе же спешить надобно. Сделаем так…. — он словно бы задумался. — Дом продавай. Комнаты я тебе сниму. Место, конечно, попроще, но там точно никто искать не станет. Деньги отдашь. Не смотри, разве ж стал бы я тебя обманывать?

Стал бы.

Ещё как стал бы.

— Перевести их надобно будет. На другое имя. Сумма ж немаленькая. Ни к чему тебе перед людьми такими деньжищами светить. Да и не удержишься, тратить начнёшь.

Эта тварь была убедительна.

А убедить не особо умную женщину, готовую на всё, чтобы сына спасти, не так и сложно.

— Я же в банк положу, на новое имя. И чековую книжку сделаю, чтобы честь по чести. Думаю, в России вам вовсе делать нечего. Как бумаги выправят, то в Эстляндию переезжай…

— Как же ж…

— Обычно. Тут вам покоя не дадут. Ни тебе, ни ему… Громовы писали?

— Т-телеграмку прислали… что приедут…

— Ни к чему оно. Отпиши, что дара нет, что вы в помощи не нуждаетесь. Или думаешь, что лучше меня помогут?

— Но… родня ж…

— Родня. С такой роднёй и врагов не надо. Они ж не просто так. Нужна ты им. Сына, может, и заберут, а с тобой разговор короткий будет. Муж твой вот сбежал не просто так, знал, что нельзя ему оставаться и этим вон верить… нельзя… поэтому меня слушай. Ныне же телеграммку я напишу, а ты сходишь и отправишь. Лучше даже не про дар. Правду напиши, что, мол, заболел мальчонка и помер. И ты от горя уходишь в паломничество. По святым местам. Вот прям перед дорогою и пишешь.

— Но…

— Или ты меня слушаешь и делаешь, что говорю, или я ухожу. Сама спасай своего сына.

— С-сделаю.

— И умница. Поглядишь, всё у нас получится. Телеграмку я набросаю, а ты сходишь и отправишь. Вот прям сейчас, пока я ритуал проводить стану. Тебе-то всё одно тут быть неможно. А уж как вернёшься, так и вещички собирай, для переезда…

— А дом?

— Доверенность подпишешь, и мой человек сам всё сделает.

Суки.

Какие же суки… и даже не в обмане дело. Я и сам обманывал частенько. Но теперь это воспринимается иначе.

— Многое не бери… драгоценности тоже мне оставь. Список сделай, чтоб потом принять и без обид…

Этот вкрадчивый шелестящий голос звенел в Савкиной голове, вызывая приступы лютой необъяснимой ярости.

И не способный с нею справиться, Савка заорал.

Чтоб тебя…