Громов: Хозяин теней. 2

Глава 14

Глава 14

«Этот строй держится на трёх китах: рабство политическое, рабство экономическое, рабство духовное. Чёрными перьями имперского орла выстлана дорога на каторгу. Клювы его красны от крови народа и защитников его. Однако ничто не длится вечно. Рано или поздно воспрянет страна…»

«Манифест»

Запрещённые прокламации

Чтоб тебя…

Надо было устраивать инфаркт. Глядишь, списали бы на передоз. А теперь вот…

— Пётр Васильевич должен был следить за нижними чинами, — спокойно отозвался Алексей Михайлович. — Контролировать. Всё же дорога дальняя, часто возникает искушение отдохнуть… а отдых у нижних чинов один.

Он повернулся в сторону двери.

— Так что ищите его где-то там…

С вооруженными солдатами.

— Всё одно сдохнет, — спокойно ответила Нина. — Рано или поздно. Идём. Времени не осталось.

Она бросила взгляд на изящные часики.

— Ещё полчаса, а потом или останавливаем поезд, или будут проблемы…

Полчаса…

Полчаса до взрыва. Хватит ли переварить? Я потянул поток силы на себя, и тень неохотно поддалась. Ничего, ты сейчас третью бомбу сожрёшь, после чего я дам сигнал Еремею, и он всех тут быстренько убьёт. А судя по лицу Алексей Михайлович ему с превеликою охотой в том поможет.

Суд устроили в очередном купе, где остро пахло чем-то медицинским.

— Что за дрянь? — Красавчик скривился.

— Камфорная мазь, — пояснил Алексей Михайлович. — Мне порой нездоровится. Спина, знаете ли. Да и так-то.

— Что ж вы к целителям не обратитесь? — с издёвкой произнесла Нина. — С вашими-то возможностями?

— Увы… возможности есть, но в моём случае целители скорее вредны. Клади его вот на диван. Позвольте узнать, долго ли Георгий Сергеевич будет пребывать в сём состоянии?

Он поправил генеральские ноги, а Еремей и вовсе сунул под голову Анчуткова подушечку. Кстати, в первом классе подушечек было больше и диваны вроде как пошире.

— А что, беспокоитесь? Не стоит. Средство верное. Хорошее… часов пару пролежит. Нам того с избытком. Ты, титулярный, вон, туда ползи, к окошку.

Лаврентий Сигизмундович послушно опустился на диван. Свой саквояж он так и не выпустил.

— Возможно, мальчикам… — начал было он.

— Мальчики побудут здесь, — у Красавчика явно было своё видение процесса. — А ты пасть закрой, если не хочешь раньше времени на тот свет. Ты нам так-то и не особо нужен.

— Довольно, господа… — Алексей Михайлович отёр руки белоснежным платочком. — Не стоит срывать ваш гнев на человеке случайном, раз уж я есть. Спешу заверить, что я всецело к вашим услугам.

И слегка поклонился.

— Так… Нина, ты снимаешь… Лиза, мать твою ж… где камера⁈

— Камера? — Лизонька моргнула, точно опомнившись. — Камера… да… сейчас… я вот… там, где-то… я сейчас!

И выскочила из купе.

— Идиотка. Курощеев, присмотри за ней, — велел Красавчик. — А то сейчас натворит… бардак.

— А я что?

Впрочем, Курощеев тоже вышел.

— Нина, займи место у двери… следи. Если кто дёрнется — стреляй. Надеюсь, вы-то не станете рисковать жизнями этих милых юношей и портить свою безупречную репутацию.

Красавчик погладил Метельку по голове, а потом подтолкнул к Нине, чтоб ей, стало быть, легче стрелялось.

Я покачнулся.

Сила…

Надо с ней что-то сделать. Что? Так… у Лизоньки я зацепил за серые нити, кстати, связь осталась и я вполне могу подёргать, но пока не буду. А с этой Ниной…

— Что-то он квёлый какой-то, — недовольно бросила Нина. Мне? Похоже. — Сядь вон. И ты садись. На колени. Так, передо мной.

На колени я опустился с немалым облегчением. Ноги, честно говоря, не держали.

— Если что, я мозги им скоро…

И дуло ткнулось мне в затылок.

Не испугало, скорее… есть контакт. Вторая рука Нины вцепилась мне в волосы, и я выпустил силу, позволяя той оплести эту вот руку.

А не хрен детей обижать.

И что я могу? Рука одёрнулась, но вот сила осталась. Допустим… те красные пятна на Лизоньке — это чужая кровь. И убить она убила. А серый флёр — след от чужой смерти? Та самая трещина души, за которую цепляются тени? Или вот я… а Ниночка никого не убивала. Во всяком случае в ближайшем прошлом — за дальнее не поручусь. И флёра нет, но моя сила за неё зацепилась.

Нормально это?

И что я могу сделать? Сердце… нет, ещё пальнёт с перепугу, а мне мои мозги внутри черепа дороги. Пока просто подержим.

Тень тем временем отряхнулась и нехотя, словно через силу, потянулась к третьей бомбе. Давай, родная… ложечку за маму, ложечку за папу… хотя хрен его знает, есть ли у теней мама с папой. Тогда за меня вот и Еремея…

Ниночка, нервно дёрнувшись, отступила на шаг. Но дуло смотрело мне в затылок.

— Вот! — Лизонька вернулась с чёрной коробкой, из которой вытряхнула камеру. — Аполлоша подарил…

И хихикнула.

Камера… скажем так, отвык я от таких, здоровых, которые держать приходится обеими руками. С выпуклым глазом объектива, чем-то похожим на прицел.

— «Русь», сорок минут записи со звуком! Свежая плёнка… — Лизонька попробовала примостить камеру на плечо. — Есть и запасная… господа, улыбаемся. Вы же всегда улыбаетесь, а, господа⁈

— Успокоилась, — уже жёстко произнёс Красавчик. — Время…

Время.

Сила уходила в тень, но тоненькою струйкой. Я прям чувствовал, как она давится. И то и дело вздрагивает, сдерживая рвотные позывы. И меня мутит вместе с ней.

Ничего.

Сцепим зубы и потерпим. Можно… вытащить силу из себя. И создать… не знаю, клубы скатать. Один я подвесил к Нине, и та подпрыгнула, кажется, обернулась, а потом опять револьвером ткнула, рявкнув:

— Только дёрнись!

— Ниночка в своём репертуаре… нервы, дорогая? Капельками поделиться… — Лизонька захихикала. — Для успокоения… хорошие капельки.

— Заткнись! Не так что-то…

Ещё как «не так». Созданное мною марево Ниночку окутало и медленно всасывалось внутрь её. Вот подозреваю крепко, что здоровья это Ниночке не прибавит.

— Попрошу тишины, — строго произнёс Красавчик и руку поднял. — Как махну, начинай снимать…

И махнул.

— Здесь и сейчас мы проводим особое заседание революционного суда, — Красавчик вскинулся и плечи расправил, стал боком к камере, принимая позу не самую естественную, но такую, с героическим уклоном. — На котором рассмотрим преступления, совершенные против народа, поборниками кровавого режима, Слышневым Алексеем Михайловичем и Анчутковым…

Камера тихо стрекотала.

А бомба всё не заканчивалась. Какая-то она была иная, отличная от прочих. Не то, чтобы больше, скорее уж энергию в неё свернули в тугой клубок, который разматывался, разматывался, но тому ни конца не было, ни края.

— … обвиняется…

От силы шумело в ушах, и я прислонился к стене.

Лишь бы не отключиться.

Лишь бы…

И домой мне нельзя. Савка не справится. Он и не хочет. Он чуть шелохнулся, а потом будто ушёл глубже.

Ниже?

Хрен его знает. Но если меня выдернет, то… то будет плохо. Всем. Поэтому держимся. И за сознание, и за силу… Нину одарили, можно и Лизоньке дать.

Она вон, стоит, снимает, жадно облизывая губы.

Красавчик вещает что-то про кровавый режим, недостаток свобод и проклятых капиталистов, которые тянут из народа последние соки. Вот… вспоминая ту больничку, даже не могу сказать, что он сильно не прав.

В чём-то прав.

— … обвиняемый приговаривается…

Так, твою мать. Уже и до приговора дошли? А ведь с исполнением они точно затягивать не станут. У них и плёнки маловато, и время поджимает.

— А последнее слово? — с некоторой долей ехидства осведомился Алексей Михайлович, который, кажется, этим выездным заседанием революционного суда вот нисколько не впечатлился. — Всякому обвиняемому положено последнее слово…

— Пусть говорит, — буркнула Нина, зябко поведя плечами.

А я…

Я вдруг понял, что Тень остановилась. И ощутил, как её распирает сила. И что силы этой слишком уж много. И от избытка этого с тенью что-то происходит, будто… внутри, что ли?

Её дёргало.

И корёжило.

А потом раз и… и сила ушла, да ещё и от меня потянулась. И остатки из бомбы. Чтоб вас! Аж в дрожь кинуло. И если бы не стеночка, о которую получилось опереться, я бы точно отъехал.

— Вот вы обвиняете меня в жестокости, в крови народа на руках, хотя здесь и сейчас мои руки чисты. Это не я заразил детей потницей. А кто? Вы, Лизонька? Вы упрекали в коварстве, тогда как сами вошли в семью, позволили полюбить вас. Привязаться. Это ли не подлость? Собственными руками обречь на смерть тех, кто вам безоглядно доверял? А дальше? Поезд остановится. Люди побегут в панике, разнося заразу по всей стране. И сколькие погибнут? Сотни? Тысячи? Или счёт пойдёт на сотни тысяч? Как вам вообще могло прийти в голову использовать столь опасную болезнь…

— Революция невозможна без жертв, — отозвался Красавчик.

А я понял, что изменившаяся Тень жадно всосала остатки того, что было в бомбе.

Хорошо.

Я проморгался, снял очки и, поймав взгляд Еремея, осторожно наклонил голову. Понятия не имею, что там в бомбах было изначально, но сейчас они стали слегка беднее.

— … но вы ошибаетесь. Зараза не пойдёт далеко. Час-два и она утратит заразность. Поэтому никакой эпидемии не случится…

Еремей прищурился.

— А что до детей, то каждый месяц, каждую неделю, каждый день дети умирают! По всей стране и тысячами! От голода! От невыносимых условий существования! От сонма болезней и прорывов… — голос Красавчика обрёл силу.

Даже я заслушался.

Харизматичная он скотина, ничего не скажешь.

— Но их жизни ничего не значат для таких, как вы. Пусть же жизни ваших детей станут символом…

Ниночкины пальцы вцепились вдруг в мои волосы и дёрнули, заставляя задрать голову. Перед глазами всё плыло, но, кажется, только у меня.

— Охотник… — тихий голос Нины заставил Красавчика запнуться. — Мальчишка — охотник!

И револьвер уткнулся в мою макушку.

— Спокойно…

— Он охотник!

Вот… не надо было очки снимать, наверное. И главное, дальше-то что? Еремей уже подобрался и явно готовился ударить.

Да и Алексей Михайлович тоже, несмотря на расслабленный вид, воевать умел. Тут я душу готов был в залог поставить. А теперь чего?

— Нина, это…

— Ты на глаза его посмотри! Посмотри на глаза!

Я бы вот тоже посмотрел. Но пока дёргаю поводок. Если в багажном вагоне мы всё сожрали, то нечего там шариться.

— Выродок… ещё одно уродливое создание империализма! Охотники! Те, из-за кого каждый день в мир наш прорываются тени. Они и дарники — вот, что манит тварей, вот, что заставляет их раз за разом преодолевать границу. А жертвами становятся простые люди…

Красавчик был хорош. У него, верно, по любому поводу речь имелась, такая, чтоб душевная и вдохновляющая.

Я бы даже восхитился.

Интересно, смогу я Нине паралич устроить? Вот так, чтобы сразу?

— И наша задача — уничтожить их! Всех! До одного! В тот миг, когда в мире не останется ни одного охотника, ни одного дарника, люди обретут, наконец, свободу…

— Хрень не неси… — Еремей замер.

— Но это будет ещё не скоро. Люди слабы, но знания делают их сильней. И этот мальчик даст нам новые возможности…

Обойдётесь.

— Нина, выходи… Курощеев, свяжись с машинистом, пусть останавливает поезд…

— Вставай!

Меня опять дёргают. Нет, этак и облысею раньше времени. Но встаю. Как не встать, когда дуло в самую душу смотрит и прямо кожей ощущается желание Ниночки отправить меня на тот свет. А я вот в свою очередь это желание не разделяю.

Потому подчиняюсь.

Её рука на моём плече, вцепилась так, что того и гляди кости треснут. А Савкино тело слишком слабо и малоподвижно, чтобы рискнуть и сбросить эту руку.

Нина пятится. И мне приходится с нею. А ведь она меня боится, но отпустить не смеет. И ненавидит тоже. Боится, ненавидит и не отпускает.

Не смеет ослушаться.

И мы так идём. Отступаем к двери шаг за шагом. Здесь недалеко. Купе не так уж и просторно, а дверь вовсе рядом. Но и шаги мелкие. Шаг… тень я призвал, и она рядом, только страшно. Дуло вот оно. Упёрлось в затылок. А дёрнется пальчик и расплескаются мои мозги по всему купе первого класса… надо ждать.

Терпение.

И спокойствие.

Убить… не убьют. Вон какая у Красавчика рожа радостная. Лизонька вообще, кажется, перестала понимать, стоит, покачивается, приложением к камере. А вот и коридор. И дверь… может, о ковёр запнётся? Но не запнулась. И мне зашипела:

— Только попробуй.

Не буду. Чай, не дурак. Другого случая подожду… я вообще терпеливый. Это дядька Матвей ещё когда подметил. Так и говорил, мол, ты, Гром, та ещё паскуда.

Поэтому в коридорчик вышли… и дальше что? Вот то-то и оно, что Ниночка сама не знает, что дальше. И Красавчик. Ему и снять суд охота, прославившись в веках или хотя бы средь революционеров, и меня он упустить боится.

Курощеев высунулся следом.

— С-связать его н-надо, — сказал он, слегка заикаясь. А потом вытащил из кармана какую-то мятую бумажку.

— Не теперь! — взвизгнула Нина, но Курощеев дрожащими руками бумажку развернул и сказал:

— Извини… я на нервах… сейчас…

И в рот содержимое высыпал.

Гадость какая.

И глядя на то, как он шевелит нижней челюстью, шарит под ней языком, я с пропустил момент, когда холодное дуло убралось от моей головы.

А Ниночка охнула. И потом куда-то исчезла.

— Что…

На лице Курощеева появилось выражение преобиженное. И рука его потянулась к револьверу, который он в карман сунул. Только не дотянулась. Над моим ухом бахнул выстрел и Курощеева опрокинуло на спину. Следом раздался истошный визг Лизоньки. И я, очнувшись — надо с этой тормознутостью что-то делать — запоздало дёрнул нити. Визг перешёл в хрип.

Я толкнул закрытую было дверь, понимая, что опоздал.

В купе…

Алексей Михайлович аккуратно, за шею, придерживал Лизоньку, причём на пальцах правой руки поблескивали серебряные кольца кастета.

— Пётр Васильевич, вы там как? — поинтересовался Алексей Михайлович, укладывая Лизоньку на пол, причём со всею обычною своей вежливостью.

Страшный человек.

И кастет, главное, в карман убрал. Еремей вот безо всякого почтения приложил безвольного Красавчика о стенку, а потом, перехвативши за голову, ещё раз стукнул.

— Этак вы ему все мозги отобьёте… — произнёс с упрёком Алексей Михайлович.

— Будто у него они имелись, — проворчал Еремей, но Красавчика выпустил. — Не переживайте, до суда очухается. А повесить и без мозгов можно.

— Живы? — дверь в купе распахнулась, и на пороге появился Пётр Васильевич. — Кто вопил-то? Девица? Экий ныне террорист нервический пошёл…

— Это от неожиданности. Что там?

— Аполлон… в общем, о мёртвых плохо не говорят.

— Анна? — кажется, судьба Аполлона любезного Алексея Михайловича не слишком волновала.

— Жива. Ранена, но там скорее страшно, нежели опасно. Целительский амулет кинул, Матрёну позвал, а больше… извини, к вам торопился. Этих вот…

— Вяжи, — распорядился Алексей Михайлович. — Я… сейчас.

И вышел, не договоривши.

Вот так.

— Еремей, — я поднял слетевшие очки, в которых, как понимаю, смысла немного. — И чего теперь будет?

— Понятия не имею. Поживём — увидим, — честно ответил Еремей. — Погоди. Пётр Васильевич… ты его на живот поверни, а руки и ноги за спиною. И в пасть верёвку надобно, чтоб гадость какую часом не проглотил.

— Вот ты меня ещё поучи, Еремей… рот ему открой. Надо же, какие люди…

— Знакомый?

— А то… это ж сам Устин Борисович Броновский…

— Чего?

— Отстал ты от жизни, Еремей, — с лёгкой укоризной произнёс Пётр Васильевич, просовывая меж зубами лежащего Красавчика скрученное жгутом полотно. — Так… надо бы простынек нарезать, а то верёвками не запаслись.

— Это вы зря.

Лизонька захрипела и попыталась шевельнуться, но Еремей сдавил шею, и она затихла.

— Метелька, пригляди за той, которая в коридоре. И ты, Савка, тоже.

— Охотник, стало быть…

Меня проводили взглядом, который явно говорил, что сей момент не останется без внимания.

— Молодой… бестолковый…

— Но бомбы обезвредил.

— Так… случайность. Повезло.

— Алексею Михайловичу расскажешь… и про случайность, и про везение. Эту надо бы скрутить покрепче. Тварь больная. Хотя… рядом с нашим Устином других и не бывает. У него как чутьё на таких вот… сам же ж видел какой? Красавец. Пудрит мозги высокими идеями, любовями, а потом… на Тополева покушался. Уфимский губернатор. Тоже дочку его окрутил, наобещал златые горы… она папеньке и взялась конверт передать. С очень важным проектом реформы от страждущих, которые через бюрократию пробиться не могут. Только любопытная оказалась очень. Решила сама почитать, что за реформа-то. Конвертик в руках и полыхнул. Губернатор-то жив, а вот её три месяца лучшие целители пытались спасти, только не вышло. Не из-за ран, сколь знаю, а из-за расстройства душевного…

Ниночка лежала носом вниз с руками, стянутыми за спиной и куском, кажется, носового платка во рту. Курощеев ещё дышал. Пуля Лаврушина вошла ему в живот, и теперь под телом расплывалась красное пятно крови. Курощеев зажимал дыру руками и всхлипывал.

А ещё умирал.

Я видел серое марево, что расползалось быстрее крови. И Тень тоже чуяла.

Изменилась она.

Стала… больше? Конкретно так больше. Сколько ж они в те бомбы энергии вбухали? Теперь она стояла по ту сторону от Курощеева и глядела на меня.

С телёнка?

Да с меня она ростом. Глаза на одном уровне. Грудь стала шире. И теперь тёмные пёрышки топорщатся, не размытые, но чёткие вполне. Ноги передние кошачьи. Спина ломаная, треугольником. Из неё крылья торчат, но уже не куцыми обрубками, а такие вот, реальные крылья. Шея длинная, змеевидная. И круглая голова на ней покачивается этаким шариком. Клюв заостренный.

— Ко мне, — говорю, глядя в выпуклый, проблёскивающий жёлтыми искрами глаз.

А длинный хвост тени, уже обрётший чёткую форму, загибается кругом. И жало тут, точно скорпионье. Яд… пахнет лилиями.

— Ко мне… — я чувствую её внимание.

И желание напасть.

И что там Еремей говорил? Непростая зверушка… и не то, чтобы она от меня освободиться желает. Скорее вот чуется недоумение такое, будто непонимание, как вышло, что она, большая и сильная, вынуждена подчиниться.

— Ко мне, — упрямо повторяю и протягиваю руку. Внутри вспыхивает страх. Савка? Ну да, она вполне способна этим клювом руку отхватить. Материально или ещё как, но способна.

И тень тянется навстречу.

Она остаётся на месте. Просто шея наклоняется, словно не может и дальше удерживать тяжёлую голову. Приоткрывается клюв. Из него выглядывает тонкий язык, который и скользит по пальцам… надеюсь, не моет перед тем, как сожрать. Кончик клюва осторожно прикусывает мизинец и я слышу урчание.

Да она ласки просит.

И пальцы зарываются в перья.

— Хорошая… хорошая… — я чешу за ухом или там, где должны быть уши. — Умница…

И чувствую, что ей радостно.

— Савка… слушай… а я вот тут… — Метелька указывает на тень. — Будто облако какое висит…

— Тень, — отвечаю. — Она нам крепко помогла. Руку протяни… не бойся. А ты нюхай. Это свой.

Мысленно пытаюсь донести до Тени, что Метельку надобно оберегать. Она обнюхивает его пальцы долго, то и дело пофыркивая. И Метелька вздрагивает, но остаётся на месте.

— Будто… не знаю, в прорубь зимою пальцы сунул, — говорит он, когда тень отступает и старательно дышит на кулак. — Слушай, этот вот подыхает вроде… может, позвать кого?

Курощеев окончательно окутался серой пеленой, и тень заволновалась. Эта сила манила её. Если там, в бомбах, была просто еда, то эта вот, сила агонии, улетающей души, она была подобна деликатесу.

А я…

Может, оно и не хорошо, но пускай ест. И когда клювастая башка наклонилась к луже крови, а язык замелькал быстро-быстро, я не стал одёргивать тень.

Меня привлекло скорее иное.

Поезд. Грохот колёс сменил тональность. И покачивало иначе. И… замедляемся? Додумать я не успел, потому что в следующее мгновенье раздался протяжный визг тормозов. Вагон слегка качнуло, потом дёрнуло и так, что я с трудом удержался на ногах, а вот Метелька полетел прямо в лужу Курощеевской крови.

— Чтоб тебя… — он с воплем вскочил.

И снова рухнул, как и я, потому что следующий рывок был жёстче. Вагон вовсе, как почудилось, покачнулся. И долго, протяжно, застонал металл. Потом стены содрогнулись. Тряхнуло. Качнуло. И снова дёрнула, намекая, что лучше пока лежать.

А если… вагон развалится?

Но нет, выдержал.

Чтоб вас… лучше б мы на машине. Да хоть пешком, чем это вот всё…

А вот тень, всосав остатки серой пелены, снова растопырила перья и заклекотала. Соглашалась, наверное. Или наоборот?