Граница горных вил

Глава 1 САНЬКИНА РАБОТА

Сборы прошли в лихорадочном темпе, хотя я старался следить, чтобы все сделали на совесть. Мне было понятно, что эта экспедиция по-своему стоит нашей вылазки за Андре.

Он ожил сразу, как решился ехать. Дон Пабло сделал ему изумительные документы со множеством самых настоящих виз. Лететь Андре собирался через Испанию, но представляться гражданином Франции. Было у него такое гражданство, его оформили еще во времена экзаменов. Дон Пабло предлагал сделать Андре испанцем: в испанской бюрократии и дипломатии у нас более обширный и могучий блат. С другой стороны, с Францией тоже лишний раз ссориться никто не станет, а я радел за чистоту и неподдельность документов. Анкета у Андре и без того была проблемной, как совершенно правильно сказал когда-то Ивор.

Я инструктировал Андре о мелочах московской жизни: метро, автобусы, милиция; с такси не связывайся, с частником — тем более; денег твоих чтобы никто не видел, разве что замызганные какие-нибудь сто рублей; смотри, чтобы в карман наркотик не подбросили: потом посадят, и не отобьешься; с этим не связывайся, туда не суйся… В общем, он меня понял. Блеснув своей вернувшейся улыбкой, сказал:

— Пожалуй, в подземелье жилось спокойнее и безопаснее, чем у тебя на родине.

Тонио научил его искусству становиться невидимым. Это умение годится на крайний случай: оно достаточно опасно, а главное, делает щит очень заметным для некоторых приборов, поскольку при этом фокусе работает огромная энергия. Здесь, у себя, мы никогда им не пользовались, но там такой трюк вполне мог пригодиться. Дьюла учил Андре азам шпионского искусства, почерпнутым из книжек и кассет. Я, правда, подозревал, что Андре без всяких книжек понимает в этом деле больше Дьюлы. Ференц пригласил его пострелять, хотя стрелять в Москве Андре не собирался.

Особый художественный совет провели по его внешнему виду. Андре, посмотрев какие-то наши фильмы последних лет, предложил сделать из себя лицо кавказской национальности: типаж яркий, работать под него легко. Мы с Дьюлой, Зденек и Робби (поднаторевшие в политике) взвыли в один голос. Я объяснил, какими осложнениями чреват этот типаж. С помощью Бет, Милицы и нескольких журналов мы сделали Андре приличным и благонадежным московским студентом, может быть, приезжим, но уже пообжившимся в Москве, не новичком и не иностранцем. И никаких восточных орнаментов.

— Бриться не забывай, — напутствовал я его.

— Ты же сам говорил, что это сейчас немодно.

— О да! Особенно среди криминальных авторитетов.

— Одного не понимаю, — ответил он на это, — зачем вы Саньку туда отпустили?

— А что ей было делать? Сидеть и плакать на границе? — спросил Зденек.

— И то спокойней, чем жить в таком веселом городе.

— Так ведь и там люди живут, — ответил Робби философски. — Не все же там бандиты и кавказские головорезы. Иван вон родом из Москвы — и ничего. Вполне приличный человек.

— Спасибо, — сказал я.

— Ты меня утешил, — кивнул Андре. — Но я знаю Саньку. Она найдет себе неприятности где угодно.

Насколько мне было известно, они начались у Саньки в первый же месяц ее московской жизни. Устраивать ее в Москве ездил дон Пабло. Я предпочел бы сделать это сам, но меня не пустили. Напомнили конвоиров с «Калашниковыми», и мне пришлось умолкнуть. Дон Пабло разговаривал с московским «наробразом», дарил цветы, духи, только что ручки не целовал, однако Саньку взяли на работу в какой-то интернат в районе Ховрина. Я бы такого никогда не допустил: Ховрина славится своей криминогенной обстановкой и общим культурным убожеством. Ну ладно. Откуда дону Пабло это знать? Работу Саньке дали, но жилья ей никто предоставлять не собирался. Проще всего было бы купить квартиру, но на это не соглашалась Санька, и я ее понимал. Обзавестись своим жильем в Москве значило бы для нее примерно то же, что похоронить Андре. Квартиру сняли.

Вообще-то и мне, и дону Пабло, и всем прочим в глубине души хотелось поселить Саньку в мой старый дом, к Витьке и Тане. Так всем было бы спокойней. Дон Пабло с Санькой навестили их, передали от меня письма, показали фотографии, рассказали всю нашу историю, прикрыв квартиру колпаком и, верно, очень досадив тем, кто тоже хотел послушать столь интересную сказку. Но о квартирных планах не заикнулись. Витя и Таня сами пригласили Саньку пожить у них. Она осторожно ответила, что ездить в Ховрино с Петровки, пожалуй, будет тяжело. Нам же дон Пабло доложил, что у этих замечательных людей уже есть один ребенок, и они ждут второго, а моя в высшей степени почтенная старинная квартира непозволительно мала даже для этой семьи. Она годилась лишь для одинокого холостяка, как я. Ни о каких постояльцах просто не могло быть речи.

Олега и его семейство дон Пабло с Санькой тоже навестили — по моей просьбе, без задних квартирных мыслей. Сказок там не рассказывали, только передали мое бодрое письмо и показали фотографии. Я срежиссировал для этих снимков самые банальные сюжеты: малыш в кроватке, мы в саду, Николка держит Рыжего за длинный пышный воротник, мы с Бет стоим, взявшись за руки, на фоне университета. Фотографии дон Пабло увез обратно, чтобы не оставлять улик.

Витя с Таней приняли Саньку близко к сердцу и взяли с нее слово, что она будет к ним заходить. Запросто, в любое время. Они оба не были москвичами и тоже не смогли как следует предостеречь от ховринского интерната. Вопрос с жильем остался открытым, и дон Пабло снял по объявлению какую-то квартиру.

— Дон Пабло, — сказал я, — ну как так можно? Вы что, просто содрали объявление со столба?

— Да, так я и сделал. Это не очень красивая форма торговли, но, надо признать, весьма удобная.

— И, конечно, никакой договор вы с хозяевами не оформили?

— Ты сам виноват, — вздохнула Бет. — Надо было все объяснить в деталях.

Сколько с них запросили (учитывая внешность и замашки дона Пабло) — об этом я лучше промолчу, чтобы других не вводить в искушение. Но когда дона Пабло уже не было в Москве, а Санька стала расплачиваться с хозяевами («Почему? Ведь вы же заплатили вперед?» — спрашивал я, но не получил вразумительного ответа), с нее стали требовать вдвое больше. Или велели немедленно освободить квартиру.

У Саньки к этому времени уже хватило и других проблем, рабочих. Но директриса интерната, надо отдать ей должное, заметила Санькину растерянность и удрученное состояние. Расспросила ее обо всем и решила этот вопрос по-своему. Директриса была женщиной совсем другого типа и склада, чем наша старая знакомая Тамара Викторовна Краковяк (забыл я ее настоящую фамилию — уж больно хорошо прозвали тетку). Директором интерната должен быть не просто мужик, а мужик в десятой степени, чтобы выжить самому и удержать свой интернат на более или менее приличном уровне. Особенно если этот интернат находится в Ховрине. То есть, конечно, я неправ. Мужики с этим тоже иногда справляются, но, в общем-то, для этого надежнее всего быть русской женщиной. Достаточно простой, из тех, кого Некрасов воспевал. Эта вольфрамовая леди устрашающего вида решала большую часть проблем с помощью тех немногочисленных родителей своих учеников, которые могли хоть чем-то посодействовать интернату. Немногочисленных, поскольку (объяснял я своим ближним) обычно в интернат попадают дети алкоголиков и других неблагополучных родителей (не будем их перечислять), от которых детям может быть только вред.

Директриса велела Саньке забрать из квартиры вещи и взяла у нее телефон хозяев, а потом как следует облаяла этих мошенников. Затем нашла среди родителей какого-то строительного деятеля средней руки (что за беда загнала его ребенка в этот интернат?) и заставила его поселить Саньку в нечто вроде общежития для лимитчиц. Нет, все было не так уж страшно. Этот старый двухэтажный дом на несколько больших коммунальных квартир, вероятно, давно считался как бы снесенным, а в то же время воду, свет, газ и тепло никто и не думал в нем отключать. Возможно, что за них даже плату не брали, как бывает в аварийных домах. Эта берлога имела ряд очевидных преимуществ: во-первых, близко от работы, во-вторых, комната своя, отдельная, общие лишь кухня и все прочее, в-третьих, есть газовая колонка и ванна. В общем, я сказал директрисе: «Браво!» — и предложил Саньке все-таки снять нормальную квартиру. Витька сделал бы это лучше, чем дон Пабло. Но Санька отказалась от квартиры. Отчасти из деликатности: чтобы не обидеть свою директрису этаким барственным жестом; отчасти потому, что ее не очень интересовало это временное жилье.

— Зачем что-то менять? Ведь я же там не навсегда, — сказала она однажды с такой тоской в голосе, что я готов был запереть ее в каком-нибудь чулане и больше не выпускать в чересчур самостоятельную жизнь.

А вообще-то она столько времени проводила на работе, что ей и вправду было почти все равно, где жить. История с жильем произошла в самом начале Санькиных московских приключений; с тех пор Санька так и оставалась в этом бараке.

Доброе отношение директрисы объяснялось несколькими причинами. Она профессионально угадала Санькино внутреннее одиночество, причины которого ей, правда, были неизвестны. Дело ведь не в том, что у Саньки никого не осталось на свете, а в том, что рядом не было одного-единственного человека, которого никто не мог заменить. В общем, директриса вполне благородно считала своим долгом защищать и опекать эту маленькую, совершенно не приспособленную к нашей жизни девчушку. Звали эту героическую женщину Ирина Дмитриевна — пишу, чтобы выразить ей глубокое почтение. Хотя, возможно, скрывался тут и прагматический мотив. Санька оказалась безотказным работником («Это ты научил ее так убиваться на работе», — вздохнула Бет — скорее с огорчением, чем с упреком). Несмотря на все естественные трудности с дисциплиной, которые гремели и взрывались у нее на уроках, ею, как когда-то мною, затыкали дырки в расписании. Она преподавала математику, потом еще английский, а бывало, что и русский, и биологию, и географию, и физику, и химию, и what not. Но даже не это главная беда. Санька без конца оставалась дежурным воспитателем: и за себя, и за кого-нибудь еще. У всех ведь находились какие-то личные дела, только у нее их не было.

Приходилось ей проводить и уроки физкультуры, причем эту нагрузку Санька даже соглашалась оставить за собой постоянно, но как раз этого ей не позволили.

— Оказывается, все, что я делаю, запрещено, потому что опасно, — рассказывала она нам, приехав первым летом на каникулы. — Я даже в волейбол неправильно играю. Ну, то есть, правильно, но в школе так нельзя. Если все будут прыгать, как я, начнется травматизм.

Со временем, как мы поняли, она и сама стала держаться от зала подальше, поскольку там, кроме мячей и скакалок, обитал еще физкультурник. История отношений между Санькой и физкультурниками так однообразна, что и рассказывать неинтересно (это я, между прочим, цитирую О’Генри). Встреча в каком-то узком и укромном месте, короткий поединок и фингал под глазом у ловеласа с разрядом по боксу. Он признал поражение и в открытую мужскую драку больше не вступал, зато вовсю использовал возможности женского оружия, то есть грязных сплетен.

Женская часть коллектива (хоть, может, и не вся) подхватила у него эстафету с истинно спортивным азартом. Во-первых, просто потому, что это очень интересно, а во-вторых, Санька им не понравилась.

И не могла понравиться — это заранее понятно. То, что у Мейбл вызвало истерику даже на огромном расстоянии, вызвало взрыв естественного раздражения и вблизи. И «личико одухотворенное», и некоторая отрешенность от житейской суеты, и стиль — простой и строгий, но внутренне очень свободный. Неслыханная нешаблонность, сила, нежелание делиться своей болью и проблемами и независимость — наверно, главное из ее свойств и главный грех с точки зрения ее коллег. Независимость особенно раздражала тем, что никаких зримых педагогических достижений Санька, естественно, пока продемонстрировать не могла. Нет, в самом деле: восемнадцать лет, диплом Оксфорда, а рявкнуть как следует не умеет. Или построить быстро и толково какой-нибудь, к примеру, восьмой класс. Для этого ей не хватало убедительности в голосе, а строить в интернате приходилось на каждом шагу. Строить — одно из основополагающих педагогических умений, поскольку трудно даже представить себе, что могут вытворить непостроенные дети, особенно в ховринском интернате.

Мы предлагали Саньке сменить место работы. Я уверял, что в той же Москве есть совсем другие школы, где Санька очень даже придется ко двору, но она и здесь отказалась что-либо менять. У меня было впечатление, что она действует по принципу «чем хуже, тем лучше». Летом я изводил ее расспросами:

— И многому ты научила своих деток? Как там успехи в математике?

— Никак, — отвечала Санька честно. — Такая математика, что тебе стало бы тошно. Их упустили уже много лет назад. А некоторые, по-моему, вообще умственно не вполне полноценны. Я пробовала заниматься с ними дополнительно, но проку мало. Там шумно, душно, тесно. За стеной все время работал телевизор (такая каверзная вещь, я и не знала). И время там просто невыносимое. Как тебе хватало времени, чтобы учиться?

— Да как тебе сказать? Телевизор я смотрел редко. Можно сказать, что не смотрел. Я был единственным ребенком в семье, родители всю свою жизнь в меня вложили. И я учился не в интернате для неблагополучных детей и даже не в районной школе. Тебе тоже стоит поработать где-нибудь в нормальном месте.

— А что же будет в интернате? Там и так некому работать.

— Ты знаешь, сколько у меня на родине школ, интернатов и тому подобных мест, где некому работать? Ты собой все дыры не заткнешь. И потом, каждому лучше заниматься своим делом. Ты сильный математик, а работаешь с недоразвитыми детьми.

— Там не все недоразвитые, — буркнула Санька. — Есть нормальные ребята.

— Да все равно! Математиков твоего уровня давно отобрали в специальные школы и классы. Давай я лучше позвоню в ту школу, которую я сам кончал. Они тебя возьмут.

— Так и возьмут — по рекомендации выпускника? — удивился Зденек, присутствовавший при разговоре.

— У нас любят своих выпускников, — ответил я. — И это действительно хорошая школа. Тебе дадут небольшую нагрузку — на пробу. А тебе большая и не нужна. Я все равно хотел позвонить своему учителю.

— «Все равно», конечно, позвони, но про меня не говори, — отрезала Санька. — Я лучше останусь в интернате.

Мы поняли, что спорить бесполезно и что логика у Саньки хоть и бредовая, но по-человечески понятная: пока Андре плохо, ей тоже не должно быть хорошо. Так и будет мучиться до какого-нибудь конца этой истории. Даже общение с детьми в этом интернате вряд ли приносило ей много радости. У них наверняка была культурная несовместимость: тотальное несовпадение вкусов и интересов. Я все же пробовал еще несколько раз уговорить ее немного изменить условия ссылки, но Санька мне ответила однажды:

— Этих детей тоже кто-то должен любить. Наверно, я люблю их недостаточно, потому мне и трудно. Вот если научусь любить по-настоящему — тогда все станет легко.

Что на это ответишь? Оставалось поскорее разыскать и вытащить Андре, чтобы он увез ее оттуда. Хотя никто из нас не сомневался, что Саньке там не место и что ее нужно эвакуировать из этого интерната чем скорее, тем лучше. После первого года работы она приехала домой на каникулы такая измученная и угрюмая, что у нас руки опустились. С нее будто смыло все краски. Джейн попыталась зазвать ее к себе на ферму, но Санька пробыла там очень недолго: то ли сельское хозяйство ее не вдохновило, то ли картина чужого семейного счастья. В Лэнде она тоже не осталась, и на Круг ее в тот раз не смогли заманить. В конце концов, она отправилась на станцию к Георгию и весь остаток лета собирала его жемчуг. Мы все ее там навещали, по очереди жили на списанных кораблях. Санька загорела и потихоньку обрела живые краски. Я запомнил ее сидящей на палубе под тентом: она ссыпала собранный жемчуг, горсть за горстью, с подстилки, на которой он сушился, в желтую выдолбленную тыкву: Георгий считал, что его жемчуг следует хранить именно так. Крупные белые жемчужины, текущие струйкой из маленькой ладони в узкое горло тыквы, так очевидно выражали идею слез, что наглядней некуда. Сама Санька не плакала.

Второе лето она провела примерно так же. Правда, каникулы ее были короче: Саньку отправили в какой-то летний лагерь. Вернулась она такая же до смерти замученная, как в первый раз, и еще более опустошенная.

— Не понимаю, — сказала она мне, — почему у вас так тяжело работать? Не только мне — всем. Жизнь как нарочно устроена так, чтобы все жили на износ. Зачем это нужно?

— «Там, где дни облачны и кратки, родится племя, которому умирать не больно».

— Но это же Петрарка. Ты о чем?

— Это Пушкин процитировал однажды, чтобы рассказать про нас. Вот такие мы чудаки. И всегда такими были. Пушкин все про нас знал.

— Где же взять сил, чтобы вынести такую жизнь? — вздохнула Санька.

— Возвращайся домой.

— Не могу. Пока он за мной не приедет.

Теперь, когда связь с ней прервалась, я не находил себе места от беспокойства и терзался разными предположениями. Наверно, я слишком мало рассказал ей о том, с кем и с чем в моей стране лучше не иметь дела. Теперь, собирая в путь Андре, я старался исправить эту ошибку и восполнить пробел. Образ родной страны вставал в моих рассказах таким жутким, что я даже корил себя за отсутствие патриотизма. Другие, правда, почему-то восприняли это иначе.

— Жалко Ивана, — услышал я однажды у себя за спиной. — Это все-таки ужасно: так любить свой дом и не иметь возможности его повидать. Хоть за что, казалось бы, любить? — это говорил Зденек.

— Во-первых, любят ни за что, а просто так. Я думаю, это касается любой страны, — это уже сказал Андре. — А во-вторых, за силу. Ты представь, какая мощь нужна, чтобы там жить, а тяжести даже не замечать. Сила противодействия, наверно, и есть любовь к такой вот… трудной родине.

Глава 2 ЕЩЕ О ДЕЖУРНОМ ВОСПИТАТЕЛЕ

Андре отправился в путь под самый Новый год, прямо с походного праздника, который мы устроили перед его отъездом. В Москву он приехал второго января, среди дня. Там была оттепель. Грязный снег, бурые лужи на мостовых, усами расходящиеся под носом у машин. Елки с большими раскрашенными лампочками. Растерянные, еще не оправившиеся от праздника люди. Сумерки, начавшиеся прямо с утра.

Андре наизусть выучил маршрут, который я продиктовал ему со слов Саньки: сначала электричка, потом автобус, потом пешком до старого облупленного домика в два этажа, зажатого между длинными белыми девятиэтажками. Андре поднялся на второй этаж развалюхи, нажал звонок. Ему открыла женщина лет тридцати — одна из трех Санькиных соседок. Она еще как будто не совсем проснулась и вышла открыть дверь в халате поверх ночной рубашки. Видно, поэтому она и разговаривала неохотно. Постучала к Саньке (ближайшая к входу комната), покричала, ответа не услышала, сказала: «Нет ее» — и хотела захлопнуть дверь. Андре вставил ногу в проем (моя наука, каюсь) и продолжал расспросы:

— А где она?

— Не знаю. Ушла куда-то.

— Надолго ушла?

— Она мне не докладывала.

За спиной у этой соседки возникла другая, так что расспросы продолжались.

— Вер, не знаешь, Александра скоро вернется? — спросила первая соседка ту, что вышла позже. Та оказалась помоложе и подружелюбнее.

— Скоро. У нее сегодня дежурство ночное. В магазин, наверно, пошла, — отозвалась Вера. — А что ей передать? Как сказать, кто спрашивал?

— Муж, — отрубил Андре (спровоцировав, по-видимому, немую сцену).

Он спросил, нельзя ли ему подождать в квартире. Его впустили на кухню (что само по себе удивительно), но скоро он сам оттуда убрался. Кухня эта, конечно, ничей глаз бы не порадовала: плита, пара холодильников, старые столики под грязноватыми клеенками, жуткого вида раковина, облезлый пол. Андре, впрочем, не столько интерьер вогнал в тоску, сколько достали соседки. Старшая все время входила и выходила и непонятно зачем каждый раз заглядывала в один из холодильников, но ничего из него не вынимала. Младшая появилась спустя некоторое время, переодевшись и подкрасившись, и стала приглашать зайти к ней выпить: по случаю праздника, за знакомство и вообще. Заодно она объяснила странное поведение другой соседки, Ларисы. По мнению Веры, та боялась, что у нее из холодильника утащат заготовки к вечернему приему гостей (вероятно, бутылку-другую спиртного). Андре осторожно отговорился от выпивки и вышел во двор — покурить (как он вежливо объяснил Вере) и ждать Саньку на промозглой оттепели, которая по южным меркам была вполне морозом. После оказанного ему приема Андре даже свой рюкзачок не решился бросить на кухне: подумал, что обыск ему ни к чему.

Он вышел очень вовремя и почти сразу увидел Саньку (не успел даже вытащить свое курево). Она показалась на верху довольно крутой горки, спускавшейся во двор. Серая куртка, белая вязаная шапочка, в руках хозяйственная сумка, не очень набитая продуктами. Санька оглядывалась, выбирая дорогу, и на лице ее было то же угрюмое и озабоченное выражение, которое, как заметил Андре, вообще отличало жителей Москвы. Правда, у большинства оно оттенялось хронической усталостью, а у Саньки к ней добавлялась настороженность и печаль. Одну дорожку раскатали дети, рядом с ней вниз вела лесенка с перилами — разбитая, раскрошенная и по-своему, наверно, не менее опасная, чем темная ледянка.

Дальше все было просто и понятно: бросить рюкзачок на скамейку у подъезда, рядом с тремя бабулями, успевшими только бдительно покоситься на Андре, но еще не успевшими его обсудить. Шагнуть к подножию ледянки — потому что не по лестнице же Санька спустится в этот убогий дворик. Вырасти как из-под земли, закружиться на конце ледяного раската. Выслушать обстоятельную лекцию о безобразной молодежи, у которой совершенно не осталось никакого стыда, — и не услышать ни слова. Споткнуться о брошенную сумку, в которой нечему ни биться, ни литься, и все равно удержаться на ногах. Это пусть кто-нибудь другой шлепнется — на радость зрителям. Не на того напали.

Зрителей хватало. Кроме трех бабушек были еще несколько мамаш с колясками, детишки вокруг недолепленного снеговика, два деловитых парня: один с бутылкой пива, другой — с мобильным телефоном, — шагавшие куда-то целенаправленной походкой. И, если разобраться, ну какое всем им было дело до этой встречи? Мало ли какие встречи происходят в большом городе?

Наконец, подобрав свое брошенное имущество, они вернулись в старый дом. Там обстановка уже изменилась, особенно на кухне, где трудилась старшая из обитательниц квартиры и еще одна, которую Андре раньше не видел. Их деятельность была кипучей в прямом смысле слова: на плите, на всех четырех конфорках, у них уже что-то кипело. Санька установила это, бросив в кухню один беглый взгляд; открыла свою комнату, сказала с отстраненным удивлением:

— Ну, надо же… В кои века мне есть кого покормить хоть пельменями, и вот, пожалуйста…

— Ты знаешь, когда я в первый раз вошел, там ничего не кипело и даже газ не горел, — поддержал Андре эту тему, не решаясь переходить к другим.

— А что ты им сказал?

— Да ничего особенного. Что я твой муж.

— Тогда понятно. Они мстят за разочарование.

— Неужели я им так не понравился, что меня приговорили к голодной смерти?

— Им не понравилось то, что ты есть на самом деле. Это было любимое развлечение Ларисы и Антонины: говорить, что тебя нет на свете. Что я тебя придумала, а колечко ношу просто на потеху публике.

— За что же… так?

— В каком-то смысле, может быть, за дело. Я как-то пришла с работы, а у них на кухне пировали кавалеры. Пьяные. И они хотели, чтобы я… присоединилась к ним… Это трудно описать. В общем, я спустила их с лестницы. Испортила Ларисе с Антониной вечер. Или вообще расстроила все планы.

Санька с Андре стояли возле входа в комнату, у старой казенной вешалки, оставшейся от каких-то былых жильцов.

— У меня нет для тебя тапочек, — сказала Санька. — И здесь довольно холодно. Вон видишь, стекло треснуло. Ты лучше садись туда, в угол дивана.

Он огляделся в этой комнате, крохотной, на удивление симпатичной (если не обращать внимания на трещину в стекле, расходившуюся странными ломаными линиями от центра), послушно забрался на тахту, покрытую уютным полосатым пледом, увидел перед собой маленький холодильник и улыбнулся:

— Ты тоже боишься, что у тебя стянут какую-нибудь еду?

— Ты о чем?

— О холодильнике. Меня твоя соседка заподозрила в таком преступном умысле.

— Я не боюсь. У меня обычно и тянуть-то нечего. Просто мне сказали, что на кухне и без моего холодильника тесно… А может быть, я их так раздражаю тем, что я из другого мира. Это всегда очень мучительно для тех, у кого другого мира нет, я понимаю. Хотя странно, что они именно на тебя так ополчились Я про тебя всем говорю обычную, понятную вещь: ты служишь в армии.

— Ну да. В саперных войсках, минером. А мне одна из них, Вера, показалась довольно дружелюбной.

— Правильно показалась. Так и есть. Она со мной более или менее дружит. Смешно сказать: за то же, за что другие враждуют.

— За другой мир?

— Нет. Я помогла ей выгнать одного типа. Он тут напился, стал за ней гоняться с бутылкой, орать: «Убью!» — ну и так далее. Лариса с Антониной заперлись по комнатам, а я его вытолкала из дома в сугроб.

— На тебя потом во дворе не пытались нападать?

— Пытались. Но я теперь всегда хожу под щитом, так что это нестрашно.

— Сань, а что ты сейчас хочешь делать? Может, тебе помочь?

— Да нет, тут двоим делать нечего. Я собираюсь поставить воду и сварить пельмени. Ты будешь есть пельмени?

— Я все буду есть. А что такое пельмени? С ними много возни?

— Наоборот. Их надо бросить в кипяток, подождать, пока всплывут, — и готово. Вода у меня есть в запасе — а то ее довольно часто отключают. А вскипятить ее можно и кипятильником. Меня Иван научил на кипятильнике готовить, хоть это и неправильно.

— Подожди. Это все успеется. Куда ты спешишь? Ты опаздываешь?

— Нет. Я спешу… Я боюсь, что если я перестану делать что-то очень простое и обычное, то ты исчезнешь.

— Я могу исчезнуть, пока ты смотришь на кастрюлю.

— Если б ты знал…

— Сань, хватит. Иди сюда. Сядь.

— …сколько раз мне снилось, что ты сидишь здесь, у меня, в этом углу. И почему-то тоже спишь или дремлешь. Руки уронил на коленки, голову на руки… Иногда мне даже удавалось дотронуться до твоего шерстяного носка. А удержать тебя не удавалось никогда. Я… не хотела плакать, но не получается.

— Прости меня.

— За что?

— Есть за что. Я мог бы приехать раньше. Меня лечили в Лэнде, но не в этом дело. Я все думал и не мог придумать, как я к тебе заявлюсь и расскажу свою историю. Еще бы долго собирался, но Иван намекнул, что сам поедет тебя выручать, если я такой слизняк. У меня очень скверная история, Сань.

— Я как-нибудь переживу. Все что угодно. Даже, может быть, другую женщину.

— Нет, этого не надо переживать. Но я, в самом деле, был чем-то вроде минера… а потом все взорвалось… едва мы вышли из подземелья. И все, кто там остался, погибли. Несколько сотен человек.

— Что-то не верится, что их взорвал ты.

— Их взорвал Альбер, но он хотел всего лишь выход завалить. Он не знал, насколько там все… заминировано.

Санька помолчала, потом усмехнулась, глядя в сторону:

— Значит, мы с тобой друг друга стоим. Ты хоть не хотел никого взрывать, а я иногда мечтаю, чтобы кто-нибудь взорвал наш интернат. К счастью или к сожалению, он от этого не взрывается. Я стала очень злая и жестокая. У меня тоже скверная история.

— Повернись-ка к свету. Нет. Это не жестокость, это усталость. Или отчаянье. Но ты не стала злее. Может быть, наоборот. Ты на соседок ведь не злишься и не хочешь их поколотить?

— Нет. Но это потому, что они делают гадости мне. Вот когда на моих глазах другого обижают, тогда лучше держаться от меня подальше.

— Понятно. Это слишком часто здесь происходит, вот и все. Ладно, Сань. Я постараюсь никого не обижать. Знаешь, я последнее время не хотел смотреть на ту мраморную головку. Она стала казаться мне игрушечной, что ли? Наверно, я подозревал, что ты уже другая. Более настоящая.

— А у тебя все косточки на лице видно. Хоть изучай их по-латыни. Помнишь, что как называется?

— Нет. Латынь мне как-то не пригодилась. Какая разница, как называется по-латыни скула?

— А кашель ты здесь подхватил?

— Нет. Он из подземелья: я два года дышал этим газом. Но сейчас все уже проходит.

— И ты, по-моему, куришь.

— Да. Я потом брошу.

— Как хочешь. Кури прямо здесь, я действительно переживу. Просто у меня уже выработался профессиональный нюх на курево… Ты в самом деле вернулся… ко мне?

— Да. К тебе и за тобой.

— Наверно, это правильно — что за мной. Потому что я, кажется, больше не могу без тебя жить. Иногда мне уже мерещилось, что они правы, а тебя даже не то что нет, а никогда и не было. Что я придумала тебя — с тоски от здешней жизни. И ничего нет, кроме интерната и этой комнаты. А еще мне все время кажется, что сейчас кто-нибудь из них к нам вломится и ты исчезнешь.

— Не вломятся. Я колпак поставил. А что, они к тебе еще и вламываются?

— Нет. Просто стучат и сразу входят. Я как-то раньше думала, что неудобно запираться… Да, но сейчас все мучаются от любопытства.

— Ну, пускай помучаются немного. Здесь, наверно, хорошо отсиживаться, запершись от всех. Я бы мог здесь жить… с тобой. Но, знаешь, давай лучше сразу уедем. Съедим твои пельмени, вымоем посуду — и все. Хватит.

— Через два часа я должна идти на работу.

— А ты не можешь не ходить?

— Сегодня я дежурный воспитатель. Это совсем не то, что у нас дома: не жизнь, а большая нервотрепка. Заменить меня никто не захочет: день-то праздничный. А оставлять эту банду без присмотра нельзя. Просто нельзя, и все.

— Да, это понятно. Я подежурю с тобой.

— Тебя не пустят в интернат.

— Меня? Я сам пройду. Подумаешь — не пустят! А утром мы уедем.

— А как? Меня ведь не хотят отсюда выпускать.

— Это с какой же радости?

— Да, в общем-то, по глупости моей.

История была такая. Саньку однажды вызвали в кабинет директрисы и представили ей какого-то дяденьку в штатском, который объяснил, что он представитель одной государственной фирмы, которая выпускает очень секретные вещи, чрезвычайно важные для обороны страны. Но в одном проекте у них что-то не ладится, и нужно это как следует обдумать, проанализировать. В общем, тут нужен небанальный подход и талантливый человек. И если бы вы согласились над этим поработать — как было бы славно. Работа очень интересная и хорошо оплачивается.

Дяденька оказался очень убедительным, а работа — очень сложной и действительно интересной. Санька ее сделала и почти не заметила того, что ей подсунули расписку о неразглашении — ну и все остальное, как положено. Ей показалось справедливым, что секрет не надо разглашать. А то, что за этим последует, она себе не представляла. Все ухищрения приезжих педагогов, жаждавших когда-то получить ее автограф, оказались воистину напрасными: Санька ничему не научилась. Даже досадно. Стоило ли всем тогда так мучиться?

Это произошло в начале осени. Ближе к зиме, когда мы уже вытащили Андре, и он хворал и хандрил в Лэнде, Санька затосковала так, что решила все бросить и вернуться к нам, невзирая ни на какой учебный год. И тут-то ей припомнили расписку и объяснили, что она теперь «невыездная» (подтвердив наши домыслы о том, что их интерес к Лэнду имел не мистическую подоплеку, а, так сказать, сугубо научную).

Санька была так ошарашена, что даже спорить не стала. Только пыталась связаться с нами, но безрезультатно. К счастью, ей случайно встретился в городе Витька, и она все ему рассказала. А Витька отправился якобы в Тверь, к родне жены за каким-то хозяйственным делом, а сам на попутках перебрался в Ярославль и сумел-таки подать нам сигнал бедствия.

— Сегодня я дежурю ночью, — закончила Санька свою грустную повесть, — а завтра вечером мы должны ехать в Питер. До конца каникул. На экскурсию со старшими классами.

— В Питер? — переспросил Андре. — Который Петербург? «Жемчужина архитектуры», как говорит дон Пабло? Ну и отлично. Поедем в Питер. Там есть море.

— Ты думаешь, получится?

— Я знаю, что «голландцев» попросили там подежурить. Давай, вари свои пельмени, а то я с голоду помру на радость вредным теткам.

Санька неуверенно предложила ему не ходить с ней на дежурство, а спокойно поспать в ее комнате. Андре отказался, и оба понимали, что он прав. Санька боялась, что без нее он исчезнет; Андре боялся, что Саньку стащат у него из-под носа, а спокойно спать в этой квартире все равно было бы невозможно: там уже начиналось гулянье, грозившее плавно перейти в большие неприятности.

Дежурство в интернате в ночь со второго на третье января — тоже одна большая неприятность, поскольку некая компания старших ребят наметила провести там свой сабантуй. Андре довольно скоро пришлось выйти из подполья и включиться в воспитательный процесс, то есть поизвлекать спиртное из различных тайников (в частности в мужском туалете). Батарея бутылок была заперта в кабинете директрисы, но передряги на этом не кончились.

Главный владелец изъятого арсенала и организатор сорванного мероприятия, некий Петя, начал качать права. Был этот юноша не по годам плечист и крепок, имел нахальную откормленную физиономию (что не совсем вязалось с образом несчастного интернатского ребенка), серьгу в ухе, рубаху навыпуск и нараспашку, под ней майку с черепом, а также двух юных поклонниц, повисших на его плечах. Одна была обесцвеченная блондинка, другая выкрасилась в ярко-рыжий цвет, и обе почему-то тоже отличались круглыми щеками, придававшими им несколько поросячий вид.

— А ты кто такой? — спросил Петя у Андре довольно агрессивно. — Чего тебе здесь надо?

Андре не стал представляться по всей форме, а сочинил себе легенду из обрывков русской классики и той информации, которая долетела до него из телевизионных новостей.

— Ты разве не слыхал, что мэр Москвы решил провести рейд по интернатам?

— Чего?

— Того! Послал повсюду ревизоров. А утром подведет итог: сколько кубометров спиртного удастся изъять.

Вокруг них собралась небольшая толпа, и при последней реплике началось гомерическое веселье — не в пользу Пети. Тот пошел в атаку:

— А документик предъявить ты можешь?

— Зачем? Я ревизор инкогнито.

Хохот усилился. Кто-то бросил:

— А Петя «Ревизора» не читал.

— Ну, ты! — Петя ринулся на обидчика, но был мгновенно обезврежен.

— Пусти! — буркнул поверженный герой. — Ты, блин, дерешься, как Александра Николавна.

— Серьезно? Ты дерешься с Александрой Николавной? (Отчество, недолго думая, позаимствовали у меня). И часто? Ладно, иди, остынь немного, — напутствовал его Андре.

— А с Александрой Николавной вы бы тоже не справились, — доброжелательно сообщил знаток «Ревизора».

Это был маленький очкарик из тех странных ребят, которые ходят за учителями по пятам и вечно что-нибудь рассказывают — бесконечное и в меру интересное. Видно, им очень нужно взрослое внимание. Андре улыбнулся:

— Я не буду драться с Александрой Николаевной. С дамами драться не положено.

— Может, и не положено, а только она умеет драться лучше всех.

— И часто ей приходится драться? Хоть с этим Петей? — обернулся Андре к Саньке.

— С Петей — нет. Он, в общем, теленок. Тут есть несколько настоящих бандитов. С теми посложнее. Но их сейчас здесь нет. Считается, что родители взяли их домой на каникулы. К счастью.

— Ничего себе работка у тебя.

— Да как сказать? Я разнимала драки. При этом приходилось иногда применять силу. Весь мой ничтожный авторитет лишь на том и держится. Остальное никого не интересует.

Когда дежурство кончилось, и они вышли в отступавший сумрак утра, Андре сказал:

— А ведь, наверно, ты сейчас и в самом деле сильней меня. Надо будет подраться с тобой, что ли… Вот вернемся домой…

— Подраться можно, но вряд ли я буду сильнее. Я здесь все время чувствую, как жизнь будто куда-то вытекает. Скоро я, наверно, тоже начну задыхаться.

Они не обратили внимания на микроавтобус с затемненными стеклами, который дежурил всю ночь возле интерната, а теперь медленно подъехал к ним. Их достаточно вежливо попросили подняться внутрь и провели краткую разъяснительную беседу, то есть еще раз напомнили, что Санька не может никуда уехать, а у Андре нет никаких прав возмущаться, поскольку брак их нигде и никаким образом не зарегистрирован. Но если он захочет присоединиться к Саньке и перебраться в Москву — пожалуйста. Хорошему специалисту работа везде найдется.

— Но мы… но я сегодня должна ехать со школьниками в Питер, — пробормотала Санька. — Я не могу не ехать. Это как раз и есть моя работа.

— В Питер? Ну, в Питер — пожалуйста. Мы там за вами присмотрим, — пообещали обитатели автобуса-лаборатории с выразительными улыбочками.

Глава 3 НОЧНОЙ ПОЕЗД

Лабораторию внутри автобуса подробно рассмотреть не удалось, но на всякий случай колпак решили пока больше не ставить, обойтись просто щитом.

В квартире было тихо. В сиреневом зимнем свете проступал кавардак на кухне: миски, тарелки, бутылки, объедки. Но никто не мешал плескаться в душе и спокойно попить чаю. Андре после дежурства и беседы в автобусе повеселел и в то же время подобрался в струнку. То ли близкая авантюра так его взбодрила, то ли какая-то новая мысль, которую он крутил то так, то этак, но Саньке до поры не высказывал, отделался абстрактным сообщением:

— Иван мне говорил, что чай по-настоящему можно попить лишь в Москве.

— Да, если, например, явиться в гости к Вите и Тане. Витя говорит: «Мой чай — моя крепость». Но мы сегодня уже не успеем. Надо не забыть им позвонить перед отъездом.

— Ты ложись спать, а я покараулю, — сказал Андре. — Тебе еще и следующую ночь работать.

— А ты?

— Я подремал, пока ты разбиралась с девчонками. И в поезде могу поспать. Я привык спать урывками.

— Ты только будь где-нибудь рядом.

— Конечно. Я тебе еще и сказку расскажу. Я стал большим специалистом по рассказыванию сказок.

— Под землей? Ну, вот про это и расскажи. Только не исчезни, пожалуйста.

— Хорошо. Есть один проверенный способ, как сделать, чтобы я не исчез. Нужно вцепиться в мою руку. Знаешь, я там, можно сказать, усыновил сиротку — так это называется, да? Она очень хотела тебя видеть.

— А где она сейчас?

— У Бет с Иваном. У них Николка есть, детям вдвоем веселее. Бет нам, наверно, ее не отдаст и будет, в общем-то, права, но все равно…

Санька вздохнула:

— Давай руку. Тебя я точно не отдам, даже сиротке. Ну, рассказывай.

О том, как покупать билеты на наших вокзалах (и как не покупать), я прочитал Андре отдельную лекцию. Заранее он с этим мучиться не стал, приехал на вокзал с интернатской группой, не спуская с Саньки глаз, и потом отправился в кассу. Билет ему продали безропотно, даже в нужный вагон, но без неприятностей не обошлось. Когда я говорил ему насчет наркотиков, я, в общем, не столько предупреждал о реальной угрозе, сколько хотел дать правильный настрой: чтобы не расслаблялся на воле. Андре воспринял мои слова всерьез, и это оказалось очень кстати. Ему таки попытались подложить эту свинью в карман, но ничего не получилось. Пакетик отлетел куда-то в сторону, а Андре исчез буквально на глазах у изумленных деятелей. В толпе и толчее вокзала это выглядело очень убедительно. Пока сотрудники не знаю уж какой службы метались в поисках пропавшего клиента, он спокойно вошел в свой вагон; невидимкой подергал Саньку за руку (чтобы не волновалась) и невидимкой устроился у окошка на своем законном боковом месте. Его почти не задевали, и проводник не очень удивился, увидев в тронувшемся поезде пассажира, который вроде бы не заходил в вагон. Когда везешь команду интернатских старшеклассников, трудно сосредоточиться на тихом одиноком пассажире. «Приглядывающие» лица тоже появились в этом вагоне, но позже, когда Андре уже сидел в купе, со всех сторон окруженный школьниками. На него покосились, но больше ничего предпринимать пока не стали.

Встреча Андре с ребятами из интерната была забавной и простой. На сей раз Санька представила его по всей форме — не только ребятам, но и трем дамам, командовавшим поездкой, а также физкультурнику, жизнерадостному парню, не поминавшему ей зла.

— Ты же говорил, что ты ревизор? — недоверчиво прищурился Петя.

— Да что ты, в самом деле, шуток не понимаешь? — миролюбиво улыбнулся ему Андре.

Петя шуток не понимал, но решил не связываться с этим непонятным противником.

Рассадка интерната по местам — задача очень непростая, математически-психологическая по сути. Санька довольно ловко рассовывала и перетасовывала по купе своих шумных детей, и в одном из них, ближайшем к Андре, отфильтровалась целая компания ребят, разительно непохожих на весь остальной коллектив. Стайка белых ворон: четыре девочки (как раз последнее купе) и трое ребят. Среди них маленький прилипчивый очкарик.

Они были тише других и, пожалуй, удрученней. Наверно, все они росли читающими детьми, и всем им тяжко жилось в диком интернатском окружении. Как потом объяснила Санька, это были дети из благополучных семей, по разным причинам оставшиеся без родителей. К их горю добавился кошмар интернатской жизни, где выжить почти так же непросто, как в подземелье у Альбера.

— Посиди с ними, посмотри, чтобы их не обижали, — бросила на бегу Санька, задержавшись на секунду возле Андре, — и скажи, чтобы дали тебе гитару. У них есть.

Из остальных купе слышался буйный гвалт, не умолкавший до ночи.

— Может, помочь? — спросил Андре. — Уложить, успокоить?

Санька махнула рукой:

— Не надо. Там есть кому с ними разобраться.

Детям, отданным под присмотр Андре, было лет по четырнадцать-пятнадцать; все выглядели не особенно здоровыми: у кого непрошеная полнота, у кого, наоборот, птичьи косточки астеника. Проблемы с зубами, проблемы с кожей и, наверно, еще много разных проблем. О, королева Бет! Хоть бы раз кто сказал тебе спасибо за то, что твои приемыши выросли абсолютно здоровыми, не знающими проблем такого рода. Эту естественную норму как будто не замечали, хотя она сама по себе была чудом. Но глаза у этих ребят смотрели ясно и требовательно, заставляя принимать их всерьез, даже когда они говорили вполне детские вещи.

Прилипчивый Сережа, самый маленький из всех, начал с того, что взял назад свое ночное утверждение:

— Наверно, если вы умеете драться, как Александра Николаевна, вы все-таки окажетесь сильнее. А где вы служили? В каких войсках?

Такой поворот совершенно не устраивал Андре. Он почуял (и Санька потом подтвердила), что Сережа о каких угодно войсках и о каком угодно оружии мог вести бесконечный и, главное, достаточно компетентный разговор. Андре подумал и сказал:

— Давай закроем эту тему. Я столько всего не должен разглашать, что лучше и не заговаривать.

Сергей согласился. Одна из девочек вытащила из чехла гитару, и вечер пошел по вполне приемлемому пути. К ним в купе подсаживались, потом от них уходили: репертуар был недостаточно веселым. Незадолго до отбоя пение иссякло, и начался разговор. К этому времени в купе остался только один мальчик, по имени Костя, постарше остальных, гитарист этой компании, а одна из девчушек благополучно заснула на верхней полке, зато к ним, наконец, присоединилась Санька. Она, правда, присела с краю, чтобы снова уходить, заслышав шум и гам.

Как часто бывает у подростков, разговор пошел резче, чем они, может быть, и хотели. И, как водится, с юношеской страстью к безнадежности, трагизму и обличениям.

— Когда Александра Николаевна нам рассказывала про ваш детский дом, где вы росли, да? («Да», — кивнул Андре), это походило на сказку, — сказала девочка, чем-то напоминавшая Сьюзен. Может быть, сочетанием карих глаз и русых волос, остриженных до плеч, а может быть, почти учительским суровым тоном. — Мне иногда казалось, что нам лучше было бы этого не знать.

— Почему?

— Потому что всем хочется жить в сказке, а у нас это невозможно.

— Ну да, — вступила другая девочка, сероглазая и пухленькая, напоминавшая портреты XVIII века еще неосознанной округлой грацией, — послушаешь, потом посмотришь вокруг, и жить не хочется.

— Александра Николаевна говорила, что хотела бы нас украсть, — вступила третья, темненькая, тоненькая и высокая девчушка. — Она вам рассказывала, что нас вроде бы пригласили летом пожить на какой-то морской станции?

— Нет, еще не рассказывала. Я только вчера приехал, — отозвался Андре. — Что, в самом деле?

— Да, — кивнула Санька. — И как будто это получалось. Но теперь не знаю…

— Детей украсть трудно, — заметил Костя. — Это уголовное дело. Хотя в пятнадцать лет мы могли бы и сами за себя решать.

— Но я, может быть, не хочу никуда уезжать. По крайней мере, навсегда, — сказала девочка с портрета. — Я лишь не понимаю, почему у нас нельзя сделать так, чтобы жизнь была… другой.

— Сказочной, — подсказал Костя.

— Нормальной, — сказала первая девочка, строгая Аня. — Когда я слушала эти рассказы, мне приходило в голову, что там у вас люди просто живут так, как должны жить. И потому счастливы.

Андре кивнул:

— Да, только вы ведь правы: наш мир не совсем обычный, он действительно немного сказочный. Сейчас даже мне трудно поверить, что где-то все это есть: веселый город, золотые померанцы, павлины в садиках…

— Главное, дело ведь не в том, что у нас чего-то нет, — вступила кругленькая девочка с портрета — Маша. — Нет — и не надо! Конечно, хорошо, когда есть море, ласковое солнышко, но ведь для счастья это все необязательно. Понимаете? Дело не в этом.

— А в чем? — спросила темненькая Таня.

— Наверно, в людях.

— Да уж, — мрачно кивнула Аня. — Люди умеют устраивать из жизни кошмар. Можно подумать, им доставляет удовольствие травить друг друга, грызться, сплетничать, скандалить.

— Все так живут, — сказала Таня. — Хуже зверей. Может, и есть исключения, но мы их не видали.

— Все эти люди — тоже люди, как и вы, — сказал Андре. — Это я точно знаю.

— Вон Александра Николаевна тоже пытается во всех видеть людей, — ответила Таня, — а нам это не помогает.

— Откуда ты знаешь? — вдруг не согласилась Аня. — Без нее будет очень плохо.

— Без нее? — вскинулась Маша. — Она уедет?

Андре молча посмотрел на них. Потом сказал:

— Ей нельзя здесь оставаться. Я приехал, чтобы ее увезти. И увезу при первой же возможности. Лучше мы вас потом действительно попробуем украсть. Вы подготовьте как-нибудь своих родных, что вас возьмут учиться за границу. Так ведь бывает даже здесь?

— А красть детей нехорошо, — вдруг вылез откуда-то Сережка.

— Не уверен, — парировал Андре. — Меня когда-то тоже украли, но я не жалуюсь.

— А вы в курсе, что у вас шрамы на руках? — продолжал приставать Сережа (он, похоже, пропустил весь предыдущий разговор). — Это очень запоминающаяся примета. Вам нельзя работать шпионом.

Все рассмеялись.

— Но если вы все-таки захотите стать шпионом, — гнул свою линию Сергей, — вам придется сделать пластическую операцию.

Андре ответил, что профессия шпиона его не привлекает.

— А кем вы будете работать? — не унимался любознательный ребенок.

— Я художник. Кстати, что же я сижу, если давно надо вас всех нарисовать?

Он потянулся к своей куртке — за альбомом и карандашами — и вдруг осекся, опустил руки.

— Что, мы не подходим для того, чтобы нас нарисовать? — усмехнулась Таня.

— Я суеверный, — объяснил Андре. — Боюсь, что если сейчас нарисую вас, то больше не увижу.

— А вы хотите нас еще когда-нибудь увидеть? — спросила Аня так сурово, что все тихонько фыркнули.

— Хочу.

— Значит, увидите.

— Вы лучше нарисуйте нам Александру Николаевну. И себя, — предложила Маша.

— Себя может не получиться, — отвечал Андре, — а Саньку — хоть с закрытыми глазами.

— Ах, вот как ее надо было звать, — прокомментировала Таня с удовлетворением.

Тут откуда-то из недр вагона появился физкультурник; взбалмошно, с развеселым наигрышем (видно было, что он привык к роли любимца публики) стал предлагать всем немедленно улечься и затихнуть. Андре выбрался из купе «белых ворон» и сел на свое боковое место. Оно было почти напротив купе проводников — по всем меркам плохое место, потому и билет, наверно, нашелся. Некоторое время еще толпилась небольшая очередь у туалета. Сережка норовил снова прилипнуть — на этот раз с длинной историей о своих летних впечатлениях. Андре слушал его внимательно, но проходивший мимо физкультурник увел рассказчика за шиворот. Тот еще вывернулся в мощных лапах атлета и успел бросить на прощанье: «Продолжение следует». Наконец все как будто стихло, но Санька еще не вернулась с ночного педсовета. Андре начал подумывать о том, чтобы выйти в тамбур покурить, как вдруг рядом с ним появился Костя. Неслышной тенью он скользнул на противоположное сиденье, тихо спросил:

— Там, в тамбуре и у проводника, ребята в штатском — они вас пасут?

— Похоже, что нас. Здесь вроде больше некого. Разве что вас охраняют.

Костя тихо фыркнул и продолжал:

— Если вы можете увезти Александру Николаевну, увезите. Не слушайте девчонок. Мы все равно в этом году уже уйдем из интерната. Ради нас ей не стоит оставаться.

— А ты смог бы уехать с нами?

— Сейчас — нет, а потом — не знаю. Это не только от меня зависит. Но я бы смог решиться.

— Боюсь я тебе что-нибудь обещать, — сказал Андре, — но я бы очень хотел помочь вам выбраться к нам в гости. Здесь очень трудно жить, да?

— Не знаю. А в вашей армии было легко?

— Нет. Тоже трудно. Там тоже приходилось бороться за выживание.

— Александра Николаевна пыталась изменить мир вокруг себя. Чего бы ей это ни стоило. Вы тоже, да?

— Трудно сказать. Не знаю, вряд ли. Сильный человек, наверно, всегда что-то меняет вокруг себя. Но я другое дело, мне было проще: я же не должен был никого воспитывать. Самому бы как-то удержаться, не скатиться в какую-нибудь… яму. И вообще я, наверно, пацифист. Кстати, Александра Николаевна учила тебя драться?

— Учила немного, — улыбнулся Костя (высокий, светленький, похожий в профиль на птицу). — Что, это помогает в общении с людьми?

— Очень. Давай завтра, если получится, поработаем с тобой немного… А вообще, если окажешься на берегу моря, значит, у тебя есть шанс до нас добраться.

— Слишком уж похоже на сказку, — усмехнулся Костя.

— Ты, может быть, и сам увидишь, как это бывает. Только, пожалуйста, не суйся под пули.

— Под пули?

— Да. И Сережку не пускай. Мне показалось, что ты из тех, кто бросится прикрывать, а сейчас этого делать не надо. Нам это лишь осложнит побег.

— Скажи… те, сколько вам лет?

— Двадцать. Или около того. Меня вполне можно звать на «ты».

— Тогда до завтра, да?

— До завтра.

Костя ушел. Примерно через полчаса поезд остановился в Бологом. К этому времени педагогический коллектив сумел добиться почти невозможного: никто из ребят не попытался выпрыгнуть на ночную станцию, на свежий, тоненький, искрящийся под фонарями снежок. Сами педагоги тоже не высыпали из вагона. Физкультурник встал покурить в тамбуре на одном конце вагона, Андре — на другом. К нему, наконец, подошла Санька в накинутой на плечи куртке, молча посмотрела на небольшое здание вокзала, на снег, на звезды в черном небе, потом спросила:

— О чем ты думаешь?

— Об Иворе. И о других. Ты правильно меня сегодня усадила с этой компанией.

— Правильно?

— Да. Как будто ко мне вернулись те люди. Что-то в них было такое… родственное с твоими ребятами. Наверно, безнадежность. И глаза такие же… А еще я понял, какая разница между тоской по живому человеку и по мертвому. Я два года разговаривал с тобой — почти непрерывно. Рассказывал тебе все подряд. Мне теперь не верится, что ты чего-то про меня не знаешь. А встретились — будто и не расставались никогда. Да? («Да», — кивнула Санька.) Иногда хотелось в голос взвыть от тоски по тебе, но никогда не было ощущения пустоты. А Ивора нет, и я не могу до него докричаться.

Андре взглянул на сигарету в своей руке:

— Курить я стал с его подачи. Он говорил, что никотин мешает тому газу входить в обменные процессы. Там все курили, хотя это никому бы не помогло. Не знаю, помогло ли мне. Теперь уже нет никакого газа, и я бы бросил это дело… а мне все кажется, что тогда я оттолкну от себя Ивора — насовсем. Это, наверно, глупо. Я набрался там суеверий. Вот побоялся рисовать твоих детей — чтобы они не сгорели, как все, кого я рисовал эти два года.

— Значит, когда ты куришь, ты разговариваешь с Ивором?

— Наверно, да. Но он не отвечает.

— Дай-ка мне сигарету.

— Сань! Зачем?

— Чтобы быть с вами. С тобой и с Ивором. Давай! Не дашь — я все равно достану. Дети дадут.

Андре посмотрел на нее. Выбросил окурок. Вытащил из кармана пачку, уже на треть пустую, и тоже бросил в открытую дверь вагона.

— Все! Нечего потакать предрассудкам, — сказал он, повернувшись к Саньке. — Пусть Ивор не обижается, но мы с тобой не будем курить. Расскажи лучше, о чем думаешь ты.

— О том, как украсть своих детей. Но сейчас это не получится.

— Сейчас вообще неизвестно, что получится. Лучше не рисковать.

— Да. А еще я думаю, что из меня выйдет очень плохая жена.

— Почему?

— За эти два года я, конечно, осознала глубину своей бесхозяйственности, но не исправилась. Я забыла, что в дорогу надо взять еды. И ты теперь умираешь с голоду.

— А ты?

— Я тоже… в какой-то мере.

— Значит, будем умирать вместе.

— Нет. Добрые люди сначала обругали меня: сказали, что мужика надо кормить, а потом поделились припасами. Так что… пошли?

— Сейчас. Подождем, пока поезд тронется, хорошо?

— Да, если хочешь…

— На самом деле я не умираю с голоду. Твои дети поили меня чаем с сушками и этими… сухарями. Я заказывал чай, а они выкладывали припасы. И, кстати, прямо на твоих глазах.

— Ну, так я тоже не совсем умираю. Дорожный педсовет тоже без чая не бывает.

— Вот видишь? Еще неизвестно, кто из нас плохой. Ты не моришь меня голодом, зато я держу тебя на морозе.

— Разве это мороз?

— А что же ты тогда дрожишь?

— Не знаю. Так просто…

Когда поезд тихонько тронулся, на него не обратили внимания. Осталось неизвестным, когда проводник закрыл двери и что при этом делали ребята в штатском. Но пожертвованные припасы в конце концов были съедены.

Глава 4 ПОБЕГ

Утром на вокзале началась изнурительная бестолковая суматоха, почему-то всегда преследующая поездки такого рода. Никто не знал, как ехать в интернат, который принимал их «в порядке обмена». Был только его номер и телефон. Старшая дама долго названивала в этот интернат, но трубку никто не брал. Потом звонили в Москву, своей несгибаемой директрисе. Та разыскала где-то адрес питерского интерната. Еще некоторое время шли расспросы местных жителей о том, как добраться на какую-то далекую, окраинную и малоизвестную улицу с невыразительным названием.

Дети тем временем осаждали съестные ларьки (им всегда хочется есть и всегда хочется поскорее потратить деньги). Андре пытался «повозиться» с Костей, найдя свободный пятачок, но ничего хорошего из этого не получилось. Слишком многих эта возня профессионально заинтересовала. Во-первых, ребят в штатском, приблизившихся на какое-то уж совершенно неприличное, угрожающее расстояние. Во-вторых, милиционера, решившего проявить бдительность на глазах у коллег-силовиков. В-третьих, сопровождающих дам, которые всякую возню такого рода воспринимают как хулиганство и стараются пресечь. А в-четвертых, интернатского физкультурника. По иронии судьбы его тоже звали Славиком, и он стал с интонацией небрежного превосходства доказывать, что Андре все делает неправильно. Тот немедленно закончил тренировку, сунул руки в карманы и стал что-то насвистывать (хотя и не был уверен, что на вокзалах разрешается свистеть: я ничего ему об этом не сказал). Славик отошел, а Костя разочарованно спросил:

— Но ведь ты справился бы с ним одной левой?

— Ну, может, и не одной, но справился бы. А что?

— Так показал бы ему, что правильно, а что — нет.

— Он ваш учитель. Я не могу прикладывать его при вас.

— Учитель! — протянул Костя, но не стал объяснять, что он имел в виду.

Дорога к далекому питерскому пристанищу пролегла почему-то не прямо через метро, а с промежуточной прогулкой по Дворцовой набережной, вдоль Невы, сплошь забитой множеством небольших судов — не больше «Дельфина». Интернатская команда держалась одной компактной стайкой: детей было не так уж много. Андре покосился на Саньку:

— Если что, с детьми вполне справятся и без тебя.

— Да, только Римме Борисовне придется больше работать и меньше отдыхать.

Андре и сам заметил эту даму. Она отличалась тем, что командовала детьми, не поднимаясь с места. Санька пояснила, что Римма Борисовна попросилась в экскурсионную команду сама, потому что ей захотелось навестить своих питерских родичей, находясь при исполнении обязанностей. Это очень выгодно с денежной точки зрения. Поблескивая золотом в ушах (почему-то ее серьги и другие украшения очень бросались в глаза), Римма Борисовна жизнерадостно и громко восторгалась видами. Она не знала, какие ей готовились неприятности.

Вид, как всегда, был изысканно красив — сквозь дымку легкого морозного тумана, в розовом свете зимнего утра. В Питере оказалось холоднее, чем в Москве.

— Вот здесь особенно заметно, — сказал Андре, — какая зыбкая у нас граница с большим миром. В Москве здешняя реальность ощутимей. Правда, и нездешняя тоже, насколько я помню.

Санька не успела ответить, как в разговор влез не замеченный вовремя Сережка.

— А где в Москве нездешняя реальность?

— Там есть такой монастырь, — ответил Андре, — мы возле него на горке катались, когда нам было примерно столько же лет, сколько сейчас тебе.

— Новодевичий, — сказала Санька.

— Да. Я помню, там, внутри ограды, стоял белый храм, а мне показалось, что это облако спустилось и висит над самой землей. Хотел я рассмотреть его поближе, но туда уже не пускали.

Такой ответ Сережу озадачил, и он умолк.

— Я теперь понимаю, что Бет права: граница должна быть открыта, — сказал Андре, снова обращаясь к Саньке.

— Кто такая Бет? — опять влез Сережка.

Другие «белые вороны» тоже держались близко, так, чтобы слышать разговор.

— Бет — наша королева, — пояснил Андре, — королева нашей страны. А мы ее подданные. И не только мы. На свете много ее подданных. Им нужен шанс однажды перейти границу и вернуться домой.

— А это не будет предательством? — спросил Костя, лучше других понимавший, о чем идет речь.

Санька смотрела на них с молчаливым удивлением. Андре покосился на нее и ответил:

— Взгляни с другой стороны. Что, если ты родился подданным королевы Бет? Ты всегда и везде будешь чужаком, пока не вернешься домой. А вот если не вернешься, тогда и будешь предателем.

— Почему я никогда не слышал про эту королеву? — ворчливо спросил Сережа.

— Почему же не слышал? — улыбнулся Андре. — Наверняка слышал и не один раз. Обычно ее называют королевой фей.

— И как же перейти эту вашу границу? — спросила Таня.

— Да примерно так, как рассказывают в сказках, — ответил Андре, пристально вглядываясь в сутолоку суденышек. Потом оглянулся: штатские сопровождающие были на месте, отставая на несколько шагов от школьной толпы. Он продолжал: — Мы постараемся вам в этом помочь, но не сегодня. Ты не обижайся.

— Нет, я не обижаюсь, — кивнула Таня с насмешливой улыбкой.

— Ну, тогда до встречи. И удачи вам, — улыбнулся в ответ Андре и повернулся к Саньке:

— Видишь впереди спуск к воде? Бежим.

Схватил ее за руку, и они бросились туда, где то ли мелькнул, то ли померещился в тумане еще один кораблик, не такой, как остальные. Хотя почему не такой? Кораблик как кораблик, только флаг над ним был уж очень интересный: на зеленом поле белая коза, стоящая, как геральдический лев.

Погоня была очень недолгой, поскольку, несмотря на все невзгоды, Андре и Санька бегали, как прежде: как ветер, а не «как стадо бегемотов». А именно так, по определению Андре, затопали их преследователи. О том, решились ли эти последние открыть пальбу в центре Питера да еще в толпе детей, мнения разошлись. Санька и Андре утверждали, что никаких выстрелов не было или, по крайней мере, они их не заметили. Капитан же «голландца» утверждал, что пальба была, — да что толку стрелять по щиту, тем более по призрачному кораблю? Пустая трата времени и пуль. И очень велика опасность рикошета — ну, в общем, глупая затея. Кораблик проскользнул почти вплотную к низкой неогороженной площадке, и ребят буквально подхватили на борт. Затем «Зеленая коза» вроде бы промелькнула среди других суденышек и растаяла в тумане. Для этого ей ничего особенно не нужно было делать: «голландцы» — невидимки по сути.

Кораблик-то растаял, но те, кто остался на набережной, были видны с него четко и ясно — как в перевернутый бинокль. На первом плане, у самой воды, — герои в штатском. Выше — толпа школьников, растерянно вертевшихся во все стороны, чтобы увидеть то главное, что уже никак нельзя было увидеть, — уплывающий кораблик с беглецами. Среди школьников — такие же растерянные взрослые, которые, кажется, вообще не поняли, что же произошло. Отдельной маленькой группой у парапета сгрудились «белые вороны» и махали руками вслед невидимому кораблю.

Санька стояла у борта, смотрела на них и тихо плакала.

— Не надо, — утешал ее Андре. — Мы еще украдем твоих детей — если они, конечно, захотят.

— Я сам за ними зайду, барышня, — кивнул седоусый капитан. — Как только начнут бродить по набережной и тосковать, так тут же и явлюсь.

— Я не о том, — ответила им Санька.

— Понятно, — сказал капитан и кивнул Андре: — Забери-ка свою барышню в кают-компанию. Вас там покормят завтраком. Порция доброй овсянки — и все как рукой снимет.

«Зеленая коза» принадлежала, строго говоря, не нашему королевству, а соседнему. На Балтике подвизались кораблики из Шотландии, Ирландии, Уэльса — не видимых, а легендарных, разумеется. Само название этой посудины говорило за себя — со всеми его сказочными корнями и алогичным юмором детских стихов. Соответственно, и пассажиров они доставляли не к берегам Средиземного моря, а к своим родным северо-западным суровым берегам. Такие уж это кораблики.

Море, как всегда в это время года, было неприветливым и неспокойным, но на «голландцах» не качает, лишь очень клонит в сон. Ребята почти всю дорогу (трое суток) провели в странном блаженном полузабытьи. Потом они вспоминали, что совсем не все время спали, что вечерами в кают-компании собиралось замечательное общество. Там по стенам поблескивали под стеклом старинные карты и приборы, а лампы высвечивали мягким светом небольшие теплые круги: то часть стола, то фрагмент кресла, то тяжелую штору с кистями, прикрывавшую иллюминатор. В кают-компании играли на волынке и на клавикордах, пели хором и рассказывали удивительные истории. И хоть никто не сомневался, что все это было на самом деле, у ребят осталось ощущение, что плаванье на «Зеленой козе» им приснилось, причем обоим сразу. Вот такой счастливый сон. Они утверждали, что «Коза» даже менялась в ходе плаванья: то становилась небольшим современным теплоходиком, а то серьезным крылатым парусником, правда, под белыми парусами.

Реальным показался только последний эпизод их плаванья, когда корабль прошел вдоль грозного прибоя, взлетавшего до небес и рушившегося на дикие скалы, и легкой тенью проскользнул в небольшую закрытую бухту. Там была пристань, выше — деревушка, всего-то пять каменных домиков.

Одной из замечательных особенностей «голландцев» является то, что законы нашей страны выполняются на них с откровенной волшебной убедительностью. Когда мы снаряжали Андре в спасательную экспедицию, мы учли, что, возможно, ребятам придется идти по глухим местам — если их высадят далеко на западе. Беда-то, собственно, невелика: надо идти себе вдоль Круга на восток, и рано или поздно доберешься до дома. Но для этого похода требовалось соответствующее снаряжение: палатка, спальники, одежда, обувь, каны, продукты и прочее. Мы собрали ребятам по соответствующему рюкзачку и погрузили их на «Дельфин». А дальше произошло некоторое таинственное перемещение масс, и рюкзаки оказались именно на том корабле, который подобрал ребят, — то есть на «Зеленой козе».

Рюкзачки были укомплектованы с запасом, на случай, если до самого нашего пограничья ребята не встретят никакого жилья. Капитан «Зеленой козы», взвесив Санькин рюкзак, остался недоволен. Он сам донес его до дома, куда определил ребят на ночлег, и очень советовал добыть какого-нибудь вьючного помощника, но ничего не получилось: в селенье не нашлось лишнего ишака, значит, помощник ребятам и не полагался.

— Я сильная, — сказала Санька, — я вполне могу нести такой рюкзак.

— Сильная, сильная… — проворчал капитан. — Барышням надо на балах танцевать, а не по горам с рюкзаками бродить.

Рюкзак Андре он тоже взвесил и пришел к выводу, что груз разложен правильно. Но все равно не удержался от нравоучительных напутствий:

— Идите осторожно, не спешите. Некуда вам спешить. Я передал в открытом море на ваш катер, что с вами все в порядке и чтобы вас встречали. Ты только не давай барышне сильно уставать. Привалы делай, как заметишь, что ей трудно. А то она лишний раз не пожалуется… Досталось ей, сразу видно.

Андре кивнул.

— Тебе тоже досталось, но я вот что тебе скажу… Я всякого повидал на своем веку и теперь точно знаю: легче пять раз пережить наши… этакие, особенные неприятности, чем просто жить в этом их большом мире. Тем более твоей красавице. Она ведь не оттуда родом. Ты это знаешь?

— Догадываюсь.

— Чего уж тут догадываться? Это сразу видно. Так что смотри, не отпускай ее больше болтаться невесть где.

«Коза» исчезла незаметно, по-английски. Была — и вдруг растаяла в вечерних сумерках. В маленьком доме было празднично, уютно и тепло. Везде висели гирлянды остролиста и омелы: накануне наступило Рождество. В этой глухой валлийской деревушке от века не слыхали о григорианском календаре и праздновали Рождество по юлианскому — 7-го января. Церковь находилась в соседнем селе (это не близко). Народ ходил туда на ночную службу, днем вернулся, а к вечеру уже веселился вовсю. Ребят позвали к ужину и рассказали им, как выйти на тропу, идущую вдоль Круга, и какие на этой тропе подстерегают опасности. В приморской деревушке дорогу на восток не считали приятной прогулкой. Кроме понятных и естественных предупреждений об оползнях и камнепадах в словах местных жителей звучала еще некая опаска, к которой Санька и Андре прислушались с достаточным вниманием: они-то знали, что сказки об опасности на пустом месте не возникают.

— А что там происходит? — выпытывал Андре.

— Да кто ж его знает? Пошел один из соседней деревни и пропал. Может, заблудился, может, со скалы сорвался. А вот рассказывали у нас и раньше, что люди в этих местах пропадают. Да…

Ребята не смогли определить, были ли это отголоски Альберовых фамильных художеств или какая-нибудь неведомая местная напасть. На всякий случай они решили принять меры предосторожности. Во-первых, щит не отключать, но колпак не ставить: по колпаку какой-нибудь чересчур знающий злодей мог бы их выследить даже издалека. Во-вторых, выбирать места для стоянок так, чтобы они были отовсюду закрыты и костер не бросался в глаза. А в-третьих, разделить ночь на стражи и по очереди бодрствовать, чтобы беда не застала их врасплох.

В горах не было ни дождя, ни снега, но висел туман, поэтому ребята шли очень медленно. Главное было не сойти с тропы, до которой их в первый день все-таки проводили, посетовав на неуютную погоду.

— Действительно, тут странная зима, — сказала Санька. — Я от такой отвыкла. Зима — значит полгода снег и лед. Сплошная графика, никакой живописи.

— Здесь тоже графика, — вздохнул Андре. — Только немного в стиле «сюр». Вон, пожалуйста: клубок тумана, а из него прутья торчат. То ли куст, то ли ежик. А тебе действительно хочется, чтобы было похолоднее?

— Пожалуй, лучше бы здесь было потеплее. И посветлее, — отозвалась Санька. — Так и кажется, что вот-вот шагнешь в пропасть.

Но тропа была проложена очень надежно и нигде не обрывалась ни в какие неприятности. Санька с Андре просто брели, невидимые и неслышные в тумане, между странами и мирами, не в пустоте — а вроде и нигде.

Глава 5 ПУТЕШЕСТВИЕ ВДОЛЬ КРУГА

Путь оказался долгим и тяжелым. Может быть, в этом был виноват туман, промозглый, влажный, зябкий и коварный, менявший звуки, расстояния, очертания предметов. У ребят осталось впечатление, что они шли сквозь сплошные облака, хотя я не представляю, как такое могло быть. В первый же день они приладились идти в импровизированной связке — настолько велик был риск потеряться в этом странном мире. Компас, правда, надежно показывал направление (не спрашивайте меня, как это возможно); иногда в просветах тумана был виден каменный Круг, и тропа не пропадала из-под ног.

Сказалась, вероятно, и их прошлая усталость, болезнь Андре и безрадостный, чрезмерный подвиг Саньки. Ночные дежурства тоже не добавляли им бодрости и сил. Тревожное вслушивание и всматривание в смутную тьму; резкий холод ночи, и потом тяжелый, через силу утренний подъем. Глядя друг другу в осунувшиеся лица, оба пытались что-нибудь придумать, но, в конце концов, все сводилось к спорам, из чьего рюкзака сначала доставать продукты: Андре считал, что из Санькиного, Санька — что из обоих по очереди. Но вообще говорили они мало: и силы берегли, и тишину вспугнуть боялись. Обоим лезли в голову тревожные сказки о колдовских туманах. Западная страна всегда считалась местом непростым: там, рядом с чистым миром вил, водилось много магии, древней и очень опасной, от которой у нас всегда держались подальше.

На десятый день пути тропа стала довольно резко подниматься вверх. Лес сделался гуще и темнее, а туман начал отступать. Он не лежал уже сплошной подушкой, а вился полосами. Деревья, камни и кусты стали похожи на себя, и дышалось легче. Правда, идти все равно было трудно: дорогу то и дело стали пересекать ручьи. Ребятам приходилось прыгать по камням с риском поскользнуться и упасть в ледяную воду, а сломать руку или ногу на таком пути было бы катастрофой.

— Постой, — сказал Андре, споткнувшись чуть ли не в двадцатый раз, причем на ровном месте. — Так больше нельзя.

— А что ты предлагаешь? — Санька устало остановилась и взглянула на него с надеждой: вдруг и вправду скажет что-нибудь толковое?

— Нам лучше сегодня больше не идти, а ставить лагерь.

— Здесь очень крутой склон.

— Поэтому я думаю (давай-ка ухо, информация секретная): давай поднимемся немного над тропой и посидим в засаде с полчаса. Я потом объясню.

— Да я, наверно, понимаю. Смотри, вон там валун — почти скала, возле него хороший подъем.

— Не вижу подъема, но все равно. Веди.

— Как не видишь? Вот же он.

Санька потянула Андре за собой и в самом деле ловко взобралась на валун, как будто предложение поставить лагерь придало ей сил.

— Пройдешь со своим рюкзаком? — спросила она у Андре. — Или лучше снять его?

— Пройду. Только дай руку. Что-то я сегодня совсем никуда не гожусь. Ну, все, дальше легко.

Они устроились над тропой, за колючим и разлапистым терновым кустом (хороший куст — терновник, это всем известно). Тропу из их засады видно не было: подъем прямо над ней оказался очень крут и весь зарос густым подлеском, но слышно было замечательно. Каждый звук падал отчетливо, как капля. Да, в общем-то, кроме легкого стука капель, иногда падавших с веток, слушать особенно было и нечего.

— Если кто-то за нами крадется, — тихо сказал Андре (Санька вздрогнула), — в чем я очень сомневаюсь, поскольку он уже давно мог бы и проявиться, а мы его даже не слышали ни разу, — так вот, если он есть, этот сомнительный тип, он не должен отставать больше, чем на полчаса, иначе он рискует потерять нас — при такой-то видимости. Идти он будет по тропе: тут по-другому не пройдешь, а шуму будет на весь лес… Ну давай час подождем. Будет еще светло. Ты подремли, я разбужу, если что.

В лесу все было тихо, и никто не появлялся на тропе. Даже птицы вели себя очень спокойно; больших опасных зверей в предгорьях Круга не водится, а мелкие зверушки все больше прятались по норам и не шумели. Эта тишина не казалась сонной или напряженной — она была спокойной, будто лес с облегчением вздохнул. Санька и вправду заснула, и лицо ее впервые чуть порозовело и тоже успокоилось во сне. Через час Андре тихонько разбудил ее:

— Пойдем. Поднимемся еще повыше. Мне кажется, тут где-то должна быть ровная площадка. И я расслышал впереди ручей. Давай дойдем до него, по нему поднимемся и по нему завтра спустимся обратно на тропу.

Так они и сделали: дошли до ручья, уже не спотыкаясь на каждом шагу, хоть и шли без тропы; поднялись вдоль него по довольно крутому склону и вышли на отличную поляну, с трех сторон окруженную лесом, а с четвертой прикрытую скалой, с которой и падал ручей. Он выдолбил себе под скалой целый бассейн, похожий на широкий каменный колодец.

День уже угасал, но на поляне было еще светло, и даже краски светились ярче, чем в нижнем лесу. Рябины на скале стояли еще красные от ягод (видно, птицы не все склевали), мох был зеленым, а вода отливала серебром. В лесу, конечно, было сыро, но хватало хвойного хвороста для растопки. Нашлось и ровное место для палатки, и камни для очага.

— А главная моя идея в том, — сказал Андре, — что я сегодня ставлю колпак, и больше никаких ночных дежурств. Я его, собственно, уже поставил на всю поляну. Пусть это будет наш дом.

— Пусть, — согласилась Санька. — Здесь хорошо. И очень интересная вода: не теплая, но не холодная. Легкая какая-то…

Андре с двумя канами как раз подошел к бассейну. Набрав воды, он отставил их в сторону, скинул куртку, засучил рукава и стал плескаться под серебряной струей. Кончилось тем, что он и голову засунул в водопадик.

— Отличная вода, — сообщил он, вынырнув из-под струи, — я бы поплавал тут немного. Хотя, конечно, не сезон.

— А ты не заболеешь?

— От такой воды, по-моему, заболеть нельзя. Ты посмотри за костром, хорошо?

— Я посмотрю, а потом тоже нырну.

— А если мы оба заболеем?

— Какая разница — оба или один? Вообще-то я постараюсь голову не мочить, а заболеем — будем болеть, пока не выздоровеем или пока нас кто-нибудь не спасет.

Но от купанья в каменных бассейнах не болеют, а совсем наоборот. Как будто с плеч у ребят сняли все прошлые невзгоды. Мне знакомо это чувство невесомого покоя.

Спустился тихий синий вечер; костер затрещал красными искрами, и, глядя в него, они впервые за весь путь заговорили о том, что оставалось нерешенным.

— Ну вот. Я, кажется, вывел тебя из царства теней, — сказал Андре, улыбаясь костру.

— А ты уверен, что так можно говорить? — спросила Санька, тоже глядя в огонь. — Конечно, там не жизнь, а трепыханье на липучке. Но бьются ведь не мухи и не тени, а живые люди. Если б не ты, я бы, наверно, там осталась до конца. То есть до смерти — потому что это и не жизнь. Но не пойти за тобой я не могу.

Андре кивнул (будто бы огню):

— Я двадцать раз все это передумал. Мне тоже казалось, что я должен был остаться в подземелье. А когда все взорвалось — что должен был сгореть вместе со всеми… Тем более что все так кончилось из-за меня… Если б не ты, я бы и дальше этим мучился.

— Если б не я?

— Да. Побывав в твоей квартире, я посмотрел на это по-другому. Даже святые, знаешь ли — не нам чета, — жили в своих монастырях, а не спускали с лестниц пьяных мужиков. Большой мир живет так, как ему нравится. А нам нравится жить по-другому, вот и все. Мы одной крови — да, конечно. Но это не значит, что мы во всем заодно.

— Что-то не видела я там людей, которым нравилась бы их жизнь, — сказала Санька недоверчиво. — Все понимают, что им очень плохо. Даже те, кто как-то приспособился.

— И тем не менее они живут, как тени, потому что сами этого хотят. Я знаю. Я ведь тоже был тенью среди теней. Нас строили три раза в день. Все остальное время никто не мешал им жить по одним законам, а мне — по другим.

— И тебя не считали сумасшедшим?

— Считали. А я их жалел. Но мне никто не давал права решать за них, как им жить. А тот, кто сам решится жить иначе, всегда найдет дорогу — дверь открыта. Бет ведь впускает всех, кто просит помощи. Если не хочешь жить, как тень, надо однажды вспомнить, где твой дом, вернуться… И уж за свой мир стоять до конца, хоть насмерть. По крайней мере, это будет не напрасная смерть.

— Легко нам с тобой вспомнить и вернуться.

— Я не сказал бы, что так уж легко. Да нет, я понимаю, что тебя мучит. Мы померились силами с большим миром и потерпели поражение. Набрали там вины — кому сколько досталось. Не хочется вот так… бежать с позором. Может быть, потом мы еще попробуем… отыграться. Только сейчас — я точно знаю — мы должны вернуться к тем, кто нас любит. Домой, к ребятам, к Бет…

— К самим себе, — сказала Санька. — Ты помнишь, какими мы были? То есть — какие мы на самом деле?

Он улыбнулся, по-прежнему глядя в огонь:

— Я не уверен, что мы когда-то раньше это знали. Мне кажется, мы сейчас встретились, как в первый раз.

Санька взглянула на него тревожно. Он снова улыбнулся и поднял глаза — темные, блестящие, отражающие огонь.

— Вот это уже было когда-то, — сказал он тихо. — Страшно давно. С нами или нет?

— А если нет?

— Тогда я должен снова пытаться удержать тебя какими-то словами…

— Слова, мне кажется, не так уж много значат. Ты в чем-то не уверен?

— Да, в общем, только в том, имею ли я право навязывать себя тебе. Мне это поражение дорого стоило… Правда, другим оно стоило еще дороже. Наверно, я теперь не очень-то надежная опора.

— Очень надежная. Даже надежнее, чем раньше: ты теперь понимаешь боль. Но дело не в этом. Ты живой человек со всем, что в тебе есть, — виной и поражением, — это все равно ты, не кто-то другой. Для меня лишь это имеет значение.

— Значит, ты снова скажешь «да»?

— Да.

— И мы рискнем жить дальше?

— Я бы рискнула, если я тебе еще нужна.

Он усмехнулся:

— Ну, если жить… то без тебя я не согласен.

Утром туман добрался и до этой поляны и снова начал играть со звуками: то скрадывать, то приближать. Даже если кто-то хотел выйти на голоса, то трудно было бы определить, откуда они доносятся. Сначала голос Саньки:

— Костер горит… Надо вставать?

— Не надо. Ничего не надо делать. Мы сегодня никуда не пойдем.

— Ну вот, а я уже собралась умываться. Только мне лень завязывать ботинки… Сроду такого не было.

— Хочешь, я завяжу? А где твои ботинки?

— Не знаю. Где-нибудь, наверно, есть.

Тихий смех — или плеск ручья.

— Босиком я вообще никуда не пойду.

— Да вот они. А хочешь, я отнесу вас к воде?

— Кого — нас?

— Тебя, ботинки, полотенце…

— Полотенце само дойдет. Нам с ботинками тебя жалко. Ты же завтрак варишь, да?

— Нет. Я просто жгу костер и не хочу отсюда уходить.

— Значит, останемся здесь.

— Хотя бы до завтра. Но давай поднимемся еще немного вверх. Я хочу осмотреться.

— Ты думаешь, мы что-нибудь увидим в таком тумане? Ну, как хочешь. Давай поднимемся. Тут где-то близко должен быть Порог.

— Тут должна быть хорошая открытая площадка. Может быть, завтра удастся идти выше, над туманом.

— Вот. Мы с ботинками готовы. Только сначала я все-таки умоюсь.

Хорошая площадка нашлась чуть выше их поляны. Там совсем не было тумана, и вид открывался впечатляющий.

— Не может быть, — сказала Санька шепотом. — Мы не могли так высоко подняться. Где мы?

— На Круге.

— Ты знал?

— Я хотел проверить. Сегодня утром я тоже пошел умываться и взглянул на свои руки. Видишь? Шрамы пропали. Иван рассказывал мне о таких колодцах, но вечером как-то было не до того. А еще раньше, в подземелье, меня прикрывал твой щит, хотя теоретически этого быть не могло. Но там я просто верил в чудо и не особенно раздумывал, как это может быть да почему… Я вообще в физику не очень верю, ты же знаешь…

— Посмотри на меня, — потребовала Санька.

— Поздно. Ты все равно моя жена. На самом деле ведь уже лет пять.

— Если бы я знала…

— Ты бы не стала четырежды отвечать мне «да»?

— …что мне не грозит жить без тебя бесконечную человеческую жизнь: до старости — и без тебя… Все было бы так просто и легко. Раз я живу, то и ты жив и не разлюбил меня: а если умер или разлюбил, то никто меня не заставит…

— Санька!

— Слова действительно немного значат. Я никогда не могла рассказать тебе в ответ, как я тебя люблю…

— Ты лучше не рассказывай. У тебя очень страшно получается. Я как-нибудь и без слов обойдусь.

— Да нет, это не страшно. Это просто. Я есть только с тобой и для тебя.

— Не я же тебя выдумал — я только прикарманил. Значит, вот так оно само и разрешилось. Наше место здесь, а не в большом мире. А кто хочет нас видеть, пусть заходит в гости.

Они спустились на стоянку и тут же были настигнуты неожиданностями. Капитан «Козы» предупреждал, что их должны встретить, но туман как будто отрицал возможность встречи. И вот теперь у костра хозяйничал какой-то человек. Огонь, почти угасший перед их уходом, плясал веселыми языками, в канах булькала вода; незнакомец то энергично промешивал палкой содержимое одного из них, то подвигал к центру жара другой, вероятно, предназначенный для чая. Человек был так занят своим делом, что не сразу заметил Саньку и Андре, и те успели его рассмотреть: изрядный рост и серьезный разворот плеч; взрослая уверенность движений — и юная угловатость; коричневый комбинезон с ремнем-щитом, тяжелые походные ботинки; длинные волосы, собранные в хвост и прихваченные зеленой резинкой.

— Дени! — окликнула его Санька.

Он резко выпрямился, сделал пару шагов от костра (то есть от дыма), взглянул на них сверху вниз, как на детишек.

— Гензель и Гретель! — усмехнулся он. — Ребята, вы… Это все-таки вы? Ваш лагерь?

— Наш.

— А я стал думать, что набрел на чье-то чужое стойбище. Вот уж не ожидал от вас такого разгильдяйства: поляна открыта, костер дымит, в палатке кавардак, — проворчал Дени.

Санька рассмеялась, а Андре молча, с улыбкой вглядывался в его лицо. Дени не так сильно изменился. По крайней мере, что-то в нем по-прежнему напоминало ежика, хотя черты лица стали крупнее и определенней. Андре удивило то, что глаза, которые он помнил серыми, теперь казались зеленоватыми, будто Дени смотрел на летнюю траву или листву. Дени от такой встречи растерялся.

— Вы чего так на меня смотрите? — спросил он подозрительно.

— Ах, дяденька, — улыбнулся ему Андре, — с тобой нам теперь нечего бояться. Ты с медведем-то уже мерился силой?

— Тут нет медведей, — буркнул Дени. — А где Рён?

— Кто-кто? — переспросил Андре (ему рассказывали про Рён, но как-то вскользь).

— Ее здесь не было, — сказала Санька.

— А кто же вас провел через Порог?

— Я, — сказала Санька. — Это случайно получилось. То есть нечаянно…

Дени посмотрел не нее ошалело, не нашел подходящих слов и заговорил о другом:

— Иван передал, что Рён пошла вас встречать. Я-то просто иду домой оттуда (он махнул рукой на запад).

— И как же она нас найдет? — спросила Санька. — Надо вернуться на тропу?

— Не знаю. Рён не любит спускаться вниз. А сверху нас не увидишь. Вопрос в том, где она все же решит спуститься. Ладно, придумаем что-нибудь. Сейчас надо есть, а то завтрак остынет. (Дени, не прерывая разговора, ловко поснимал каны.) Я варил на четверых.

Вот уж о чем не стоило беспокоиться. Дени справился бы и с завтраком на десятерых. Видно, он давно экономил продукты и теперь даже выглядел старше и аскетичней, чем ему свойственно. По крайней мере, летом, когда Санька видела его в последний раз, не было ни ввалившихся щек, ни резко выступавших скул. Андре еще не встречал Дени после своего возвращения — тот бродил вдоль какой-то дальней границы, — но тоже насторожился, глядя, как Дени машинально орудовал ложкой, не замечая ни каши, ни других деталей и нюансов.

— Что тебя так тревожит? — спросил Андре. — Мы здесь со вчерашнего вечера. Вряд ли мы с Рён разминулись на тропе. Неужели она пошла бы ночью в туман?

— Ах да, внизу туман, — Дени нахмурился. — Как же вы шли?

— Медленно и спотыкаясь, — отозвалась Санька.

— В туман Рён не пойдет. Знаете что? Вы собирайте лагерь, а я сбегаю вниз, взгляну. А там решим, что делать дальше.

Туман за ночь поднялся выше, залил весь лес, и Дени вернулся очень скоро, оставив для Рён на земле знак: пакетик с запиской, прижатый камнем.

— Значит, сделаем так, — распорядился он, выгребая банки сначала из Санькиного рюкзака, потом частично из рюкзака Андре и перекладывая их к себе.

— Куда? — пытался протестовать Андре.

— Сюда. У меня припасы еще вчера кончились. Нет, я бы, конечно, не пропал, но мне было бы очень грустно, если бы я вас не встретил. Винтовка при мне, но не люблю я охотиться. Точнее, не могу. А так я буду ощущать вес еды и радоваться сердцем. Так вот, я пойду нижней тропой, а вы — верхней: там тумана нет. Сейчас нарисую вам примерную дорогу. Вот здесь, меж двух скальных выступов, мы встретимся. Если придете раньше меня, разводите костер, грейте воду. Не заблудитесь?

Глава 6 ДОМ

С картой Дени заблудиться было трудно. Он действительно наизусть знал границу на много дней пути. К обеденной стоянке вышли без приключений, почти одновременно: Дени чуть раньше (ему и туман не мешал), Санька и Андре чуть позже. Рён им не встретилась ни наверху, ни на нижней тропе, и обед грозил не доставить Дени должной радости. Причина его беспокойства была уже очевидна, и Санька с Андре, не сговариваясь, стали расспрашивать его об экспедициях, опасностях и диковинах — обо всем, что можно вытянуть из опытного следопыта и чем можно отвлечь его от внутренней тревоги. Дени немного успокоился и, привалясь к большому валуну, пустился в рассказы о своем последнем путешествии вдоль западной границы. Я много раз слушал повести Мартина и Дени и всегда впадал в недоумение, когда они пытались объяснить, как сочетаются граница Круга и граница всей нашей страны. Круг всегда остается в центре, а внешняя граница тем не менее всегда где-то недалеко от Порога. Андре и Санька слушали, завороженно глядя на кисти его рук — правильной лепки, сильные и крупные: Дени пытался объяснить им эту головоломку буквально на пальцах. Иногда замолкал, задумывался и рассеянно, почти машинально пересвистывался с какой-то птицей, которая сидела на ближайшем дереве и, казалось, слушала их разговор. Дени и раньше звали птицеловом, а в своих странствиях он, видно, совсем сроднился с миром птиц. И все они, занятые разговором, прозевали появление Рён. Она спустилась к ним то ли на дым костра, то ли на звук голосов, а может, на какой-то еще знак — почти сбежала по тропинке размашистым, уверенным шагом: зеленый плащ гордо развевался за ее плечами, брови были сурово сдвинуты, и начала Рён с выговора:

— Чего вы раскричались на весь Круг?

— А это мы тебя зовем обедать, — ответил Дени, берясь за половник (он всегда носил его с собой из особого пижонства). — У тебя миска есть? Давай ее сюда.

Рён величественным жестом подставила свою миску к канам с едой.

— Хорошо, — сказал Андре после того, как был представлен Рён, — теперь все в сборе, наверно, можно успокоиться. Нам далеко еще идти?

— Смотря куда мы пойдем, — сказал Дени задумчиво.

— Во-первых, мы пойдем на другую сторону Круга, — решительно вмешалась Рён. — Здесь лучше не болтаться зря. Где ты их встретил?

— У того рябинового водопадика… знаешь, где тропа идет почти вдоль Порога?

— То есть ты их туда привел?

— То есть я их там встретил. Порог они прошли сами.

— Санька меня провела, — кивнул Андре.

Рён посмотрела на Саньку и грустно покачала головой:

— Да, в самом деле. Как же этого никто не видел? Большой мир мог задушить тебя насмерть. Ты больше с ним не связывайся.

— Все обошлось, — сказала Санька. — Так куда мы теперь пойдем?

Дени поворошил костер и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Бет ведь умеет делать коридоры, где захочет, — там, ниже Порога?

— Я тоже умею, — тут же отозвалась Рён. — И Саня сумеет, если попробует.

— Ну вот. Это я к тому, что нам отсюда до твоего дома еще неделю топать. А ребята сильно вымотались. Может быть, спустимся, проложим коридор? Бет говорила, что внутри него безопасно.

Рён посмотрела на него, сдвинув темные брови над темными глазами. Разрез глаз у нее был удивительный — удлиненный, но не раскосый. И будто серебристые белки.

— Может быть, — наконец ответила она. — Но только не до моего дома — там уж больно выход нехороший, что бы мне ни говорили, — а до другого. Он от меня примерно в дне пути — давно пустующий надежный славный дом. У нас никто не помнит, чтобы в нем жили. Я иногда там останавливалась на ночлег. Он любит, когда к нему заходят. И надо скорее идти, а то сейчас рано темнеет.

Рён не позволила им рассиживаться у костра: заставила быстро собраться и идти за нею чуть ли не бегом. Сначала вниз, через Порог, потом коридором по нижней тропе. Внутри него дорога, как всегда, заняла около часа, но вышли они уже совсем в других местах, да и погода изменилась. Поднялся ветер, нагнал низких туч, стал подвывать холодным тонким голосом. Рён забеспокоилась:

— Так может и снег повалить.

— Вряд ли сразу навалит очень много, — стал успокаивать ее Андре.

— А нам и мало ни к чему. На снегу все следы бросаются в глаза. Не нужен он нам. Пойдемте скорей.

Уже в сумерках, бредя почти вплотную к скальному монолиту Круга, они добрались до заброшенного дома. Сверху и вправду начинала сыпаться снежная крупа. Вход в дом был наполовину закрыт разросшимся кустом шиповника. Рён подвела Саньку к скале, положила ее руку на гладкую, как стесанную площадку.

— Вот, запомни, это замок. Скажи ему, чтобы открылся. Он должен послушаться.

И дом послушался. Скала открылась — сначала в маленькие «сени», потом — внутрь большого зала.

— А теперь закрой его, — сказала Рён, поежившись. — Не люблю, когда дом открыт на внешнюю сторону.

Рён из-за Санькиного плеча тревожно бросила последний взгляд в начавшуюся метель — да что в ней увидишь?

— Хорошо, — сказала Рён. — Теперь следы быстро заметет, и к утру мы для всех словно исчезнем. А дом нас не выдаст.

— Кому?

— Не знаю. Но с тех пор как этот… герой собрался умирать у моего порога, я жду беды со всех сторон.

Дени прошел мимо них и бросил на ходу:

— И как ты ее ждешь?

— Каждое утро поднимаюсь на корону Круга и смотрю в бинокль на все четыре стороны. Не влип ли рядом кто-нибудь еще в большие неприятности?

— Что, правда?

— Правда.

— Если мы когда-нибудь будем жить на Круге, — сказала Санька осторожно, — я тоже буду так делать. Хорошо, что ты сказала, я бы не додумалась. Надо только будет раздобыть бинокль.

— Ты скажи дому — он достанет. Если, конечно, знает, что это такое. А ты хочешь остаться в этом доме? Так далеко на западе?

— Я ничего еще не знаю. Да и не мне одной решать. Но у меня такое ощущение, что этот дом меня слышит и понимает.

— Значит, он в тебя вцепился, — вздохнула Рён. — Дома очень привязчивые. Как собаки. Ну, так давай я вас познакомлю, покажу, как в нем жить. Скажи Андре, пусть разведет огонь. Вон там лежат дрова.

Дом выразил свою большую радость, согрев, умыв и накормив гостей по-царски. Он открыл им белые внутренние покои, подогрел свои ручьи и выложил вороха мягкой и пушистой домашней одежды — на выбор. Собравшись возле очага и устроившись на белый меховой подстилке (кто сидя, а кто и лежа), ребята стали обсуждать план действий.

— Отсюда до дома Рён идти уже не больше дня, — сказал Дени, — но вам, по-моему, стоит сначала отдохнуть.

— А может, снова сделать коридор? — предложил Андре.

Рён тут же вскинулась:

— Нет! Там нельзя ходить!

Андре без спора с нею согласился:

— Нельзя так нельзя. Пойдем поверху.

— Да что за спешка? — пожал плечами Дени. — Отдохните недельку. Надо только передать в город, что вы целы, чтобы там не волновались, и, пожалуй, раздобыть вам лошадей. Вы ноги-то не сбили?

— Нет пока, — улыбнулся Андре. — А помнишь, как мы ходили вдоль моря и до горизонта?

Санька тоже улыбнулась и объяснила Рён:

— Мы были еще маленькие, лет по семь-восемь, когда Бет вдруг решила научить нас правильно ходить. И вот она весной вывела нас на берег моря, в пригород…

— Там все цвело, сады как облака, — добавил Андре.

— Да. Легкие, белые, и нам все нипочем. И Бет показала нам самый дальний мыс…

— Как раз на западе, — вставил Дени.

— И мы пошли. Вперед, до горизонта.

— Обратно нас, правда, везли, — уточнил Дени, — потому что ноги посбивали почти все.

— Но никто не плакал, — сказал Андре.

— А мы тогда поспорили: кто заплачет, тот будет сидеть в автобусе нечетным — в смысле, один, — продолжала Санька.

Теперь улыбнулась Рён.

— И кто же сидел нечетным, если никто не заплакал?

— Да просто Бет взяла кого-то на руки, — усмехнулся в ответ Андре.

Дени сердито отвернулся, и Андре попробовал его утешить:

— А я зато однажды поревел в свое удовольствие. Вас рядом не было, никто меня не видел, кроме Бет.

Дени буркнул:

— С чего это ты вдруг ревел?

— А я заблудился. Лэнд был тогда открыт — это случилось давно. Я пошел по тропинке, выбежал к реке — ну, в общем, хорошо так потерялся. А потом вдруг увидел Бет. Она как раз оглядывалась по сторонам: меня высматривала. Ну, я и взвыл — чтобы было слышно, где я. А случилось это на тропинке от пятого поста к броду.

— Где ж там можно заблудиться? — спросил Дени.

— В траве. Там лопухи и сейчас в рост человека, они меня совсем закрыли. Но я, конечно, больше воображал, что заблудился. Тропа-то никуда не делась.

В теплом уютном полумраке всем стало просто и легко, будто вернулось детство, — всем, кроме Рён. Дом не сумел ее утешить и успокоить. Ей не сиделось в дружеском кругу у очага; какая-то тревога гнала ее куда угодно — хоть в начавшийся буран, — но только прочь из дому.

— Мне в прошлый раз — то есть когда я в прошлый раз сюда забрела — показалось, что отсюда в глубь долины тоже идет тропа, — сказала Рён.

Санька насторожилась:

— Откуда же ей взяться, если здесь никто не живет?

— Дело в том, что на Круге тропы не зарастают. Если однажды ее кто-то проложил, то она никуда не денется. А если есть тропа, она должна вести к какому-то жилью. Может быть, тут кто-нибудь и живет совсем недалеко. Могли бы поделиться парой лошадей.

— И санками, — добавил Дени.

— Для санок снега мало. Можно сказать, что совсем нет. Я бы, пожалуй, посмотрела, есть ли тропа на самом деле или мне показалось. Прямо сейчас.

Рён встала, чтобы идти на поиски мифической тропы.

— Вы со мной не ходите. Я недалеко и ненадолго, — сказала Рён так, что всем стало понятно: ходить за ней действительно не надо.

Она ушла, и у очага стало спокойней, но все равно витал отзвук печали и разлада. Санька спросила:

— Может, мы зря ударились при Рён в воспоминания? Ее тогда не было с нами…

— Да нет. Это неважно. Она всегда так, — сказал Дени, пожав плечами.

Андре быстро взглянул на него и спросил:

— Прости, малыш, это, конечно, дело не мое, но что у вас случилось? Вдруг мы чем-нибудь поможем?

— Да я не знаю, что у нас случилось, — ответил Дени, помолчав. — Ничего. Просто вы, к примеру, изначально дружные, а мы как начали ругаться, так все никак не остановимся.

— Когда вы начали ругаться?

— С самого начала. Ты вообще-то знаешь эту историю? Я сбежал от охотников, они за мной погнались, а я как раз дошел до водопада возле дома Рён, увидел ее там на камне и начал с ней ругаться, чтобы она ушла. Я и не думал, кто она, не знал, что там Порог. Просто хотел ее прогнать, чтобы она не попала к ним в лапы.

— Хорошо, что Рён тебя переспорила, — улыбнулась Санька.

— Да. Она меня за шиворот втащила на Круг. И потом… Если бы не она… даже Бет не смогла ничего со мной поделать… в смысле, с заражением крови. А Рён принесла живой воды.

— Ну и с чего тут ругаться? — спросил Андре. — А вы вообще друг другу кто? Вы обручились или просто так — приятели?

— Не знаю, — буркнул Дени, глядя в огонь.

— Подожди. Как это может быть? С вилой нельзя не знать. В принципе невозможно. Да, впрочем, и не с вилой тоже…

— Я вообще не знаю… как все это бывает. Ну, мне это никогда не было интересно. То есть я слыхал, что надо объясняться… слова всякие произносить…

— А тебе лень? Язык отсохнет?

— Ты сам-то, что, так прямо взял и сразу объяснился?

— Я-то? Конечно. Именно так прямо. Пока кто-нибудь другой меня не обошел.

— Какой еще другой?

— Откуда я знаю? Мало у нас народу, что ли? Всякие Робби, Зденеки, Эрики… И Милош тоже очень славный парень. Вот разве что тебя я не считал особенно опасным. Я так прикинул, что ведь я уже не дам отбить у себя Саньку. Значит, и другой не даст. Ну вот… Я взял и сразу все… решил.

— Когда?

— Давным-давно. Когда мы, помнишь, ездили на соревнования по фигурному катанию?

— Почти не помню. Мне не очень понравилась эта затея. Вы там все парами катались.

— Андре потом каждый год заново объяснялся, — вставила слово Санька. — Чтобы я не забыла или не передумала.

— Правда?

— Правда, — кивнула Санька. — Наверно, мы поэтому никогда и не ругались. Мне с ним всегда было надежно и спокойно. И вообще мне очень нравилось, что он такой смелый и так серьезно ко мне относится.

— А сколько ему было лет? — ошарашенно спросил Дени.

— Да лет пятнадцать, вряд ли больше. Какая разница?

— Но вы же тогда все-таки не поженились?

— Конечно, нет. А зачем? — сказал Андре с мягкой усмешкой. — Сначала надо школу окончить, а уж потом детей растить. Да и вас тоже ведь никто не гонит.

— И Санька все это восприняла всерьез?

— Конечно, — кивнула ему Санька.

— А я для Рён что-то вроде щенка, которого она вытащила из лужи, — сказал Дени с почти победоносной горечью.

— С чего ты взял? — спросил Андре.

— Неправда! — возмутилась Санька. — Ты собирался умереть за нее — это больше, чем слова. В любом случае, кем бы ты ей ни был, она к тебе относится очень серьезно. Да только что она мне говорила… ладно, неважно. Захочет — сама скажет. И вообще на Круге объясняться словами необязательно.

— А что, надо украсть ботинки? — спросил Дени. То ли пошутил, то ли поинтересовался всерьез.

— Ботинки? Почему? — недоверчиво переспросил Андре.

— Когда я искал вас утром по голосам, то услышал, как вы спорили из-за ботинок.

Санька улыбнулась, Андре покачал головой:

— Нет, ботинки украсть мало. Надо еще крылья запереть в сундук.

Дени молча уставился на него. Андре вздохнул:

— Ты что, действительно умудрился не слышать эту сказку? Надо взглянуть в глаза. На Круге можно уже больше ничего не говорить — если ты тот, единственный.

— В глаза-то я как раз смотрел… однажды.

— И ничего не сказал?

— Может, и сказал. Я не совсем ясно все это помню. У меня только-только в глазах прояснилось, и я стал что-то видеть — увидел Рён. Но она, понимаете, была больше похожа на сказку, чем на реальность. Вот я ей это и сказал. А потом снова куда-то провалился. А еще позже представил себя со стороны — такое жалкое невразумительное создание — не маленький, не взрослый… В общем, не тот, кого можно принять всерьез. И решил подождать со всякими объяснениями. Иван подкинул нам тогда идею насчет границ — что надо их исследовать. Я и ушел. В дороге время идет быстрее. Только мы с Рён все время почему-то попадаемся друг у друга на пути. Как-то так получается. Встретимся, поворчим друг на друга и разойдемся.

Андре в который раз покачал головой:

— Вот чучело! Если ты привязал ее к себе, то Рён из-за тебя рискует жизнью. Ну ладно, ты себе шею свернешь по глупости, а ей за что погибать?

Санька добавила:

— А вообще Рён, наверно, думает, что ты ее не любишь. Я бы так подумала на ее месте.

— Что же теперь делать? — спросил Дени беспомощно и удивленно.

— Разберись с этим, и чем скорей, тем лучше.

— А если мне все приснилось?

— Начни сначала. Тебе же еще не сказали: «Нет», — Андре пожал плечами (подумаешь, мол, проблема какая). — Все равно это нельзя оставлять в таком подвешенном виде. В конце концов, если ты не тот, будете просто друзьями. Или разругаетесь до конца — будет хоть какая-то ясность. Побродишь еще годик по границам — все, глядишь, и заживет. И, кстати, поимей в виду: вечером объясняться намного легче, чем с утра пораньше. Послушай опытного человека, не откладывай эти разборки. Там еще не нужно поискать Рён?

Но Рён уже вернулась. Стряхнула с волос снег, повесила плащ на какие-то деревянные рога, пристроенные возле входа, подсела к огню. Ее встретили с такой почти буйной радостью, что она оглядела всех недоверчиво:

— Что это вы такие… странные?

— Мы уже хотели идти тебя спасать, — сказала Санька.

— Да что вы… что со мной случится? — Рён растерялась и поспешно стала рассказывать про свой поход: — Я увидела эту тропу и немного по ней прошла, потому что она сначала спускалась в лес, а потом поднялась на холм. В лесу, конечно, ничего не было видно, но и с холма — нигде ни огонька. Значит, если кто здесь и живет, то далеко. Туда сейчас идти не стоит — мне так кажется. Снегу тут, наверху, пока немного, дорога легкая. Нет, я не к тому, чтобы ребята уходили, не отдохнув.

— Конечно, — заявил Дени повеселевшим голосом. — Давай мы с тобой пойдем без них, быстрым шагом. Доберемся до твоего дома — пошлем весточку твоим родителям. Они передадут Бет и Ивану, что все в порядке. А дальше видно будет. Можно будет взять лошадей или сначала зайти в город…

Рён выслушала его, сдвинув брови, но ничего не возразила.

— Или ты не хочешь сразу уходить? — спросила Санька. — Ты не устала?

— Нет. Я редко устаю. И мне действительно нужно идти: с моим домом никто, кроме меня, не сумеет договориться. Разве что Бет… Да, кстати, вот что надо вам сказать. Этот дом вас накормит, и согреет, и оденет. Но если вы дадите ему волю, он вам обязательно подарит корову. Коней он почему-то вот так запросто добыть не может (я думаю, просто не хочет, чтобы гости уезжали), а корову — пожалуйста. И сена ей тут же запасет, даже среди зимы.

Андре повернулся к Саньке:

— Как тебе такая перспектива?

— Мне — ничего. А тебе?

— По-моему, после всего, что с нами было, коровой нас уже не напугаешь. Нам, может быть, как раз только коровы и не хватает для полного счастья.

— Ты со словами-то поосторожней, — сказала Рён. — Дома шуток не понимают. Хочешь завести корову — так и скажи. А не хочешь — тоже скажи, не мучай старика.

Санька рассмеялась. Андре сказал:

— Нет. Не сейчас. Когда-нибудь потом мы, наверное, поселимся в этом доме надолго. Если бы здесь еще мрамор добыть…

— Да что же тебе — гора мрамора пожалеет? — сказала Рён. — Это, очевидно, самое простое, что можно попросить у дома.

— Хорошо. Но сначала мы все-таки должны вернуться и собраться все вместе — там, у Бет. И я не знаю… в Лэнде тоже кто-то должен жить. Хоть не все время. И есть еще много разных дел. Дени тут так рассказывал о своих странствиях, что мы бы, кажется, пошли за ним — куда-нибудь до горизонта. А еще мы собирались украсть себе с полдюжины детей…

— Украсть? — переспросила Рён.

— Да запросто, — сказал Дени. — Детей всегда должно быть много.

Андре не дал ему пуститься в рассуждения.

— Там снег еще идет? — спросил он Рён, вставая.

— Да, легкий.

— А дверь на внутреннюю сторону открыта?

— Нет. Открыть?

— Может быть, Санька откроет? Очень хочется посмотреть на легкий снег.

— Вообще-то там темно. Ну, что-то можно разглядеть…

— Значит, я погляжу на что-то.

Он подхватил куртки — свою и Санькину — и утащил ее к порогу дома, глядевшему во внутреннюю долину.

Снаружи в самом деле падал снег. Крупные хлопья не спеша ложились у невидимой преграды, отделявшей дом от мира. Было не так уж и темно: от снега шел будто неяркий свет.

— Как на Новый год, — сказал Андре. — Помнишь, под праздник всегда валил вот такой снег. Мне кажется, Бет нарочно так устраивала… А ведь к утру лягут сугробы.

— Да, похоже, — кивнула Санька. — Только ребята все равно уйдут. Им сейчас все будет нипочем — если они, конечно, не разругаются.

— Ну, это вряд ли. По-моему, им обоим уже ясно, что они друг без друга жить не могут.

Андре подумал, помолчал и продолжал уже о другом:

— Значит, Дени дорос до юности. Теперь они будут ходить, как мы с тобой когда-то, — по крышам, как по облакам.

— А мы будем смотреть на них как на детей.

— Да как сказать? Мне кажется, что Рён гораздо больше лет, чем тебе.

— Может, и больше. Никогда не думала, сколько ей лет. И хорошо бы Дени тоже об этом не думал, а то опять куда-нибудь сбежит, — сказала Санька, вглядываясь в ночную вьюгу.

— Да, Дени пока еще не Иван. Тот просто вычеркнул лишние годы — и дело с концом. Вынес за скобки и там потерял, как он говорит. Ладно, ребята как-нибудь разберутся и без нас. Нам самим надо решить две вещи.

— Хорошо, — кивнула Санька. — Давай решать.

Он усмехнулся:

— Да? А что решать?

— Ну, во-первых, когда мы будем возвращаться.

— И когда?

— Нет, это ты решай.

— Я? Ладно. Хорошо. Вот снег весной растает — и вернемся. Согласна?

— Думаешь, весной можно будет начать сначала? Вместе с землей?

— С землей?

— Ну да. Земля ведь ничего не забывает, но все равно каждый год начинает жить сначала.

— Нет, знаешь, о таких сложных вещах я не думал. Просто хотел остаться здесь с тобой. Никуда не спешить. Прожить еще какую-то часть жизни. Я не уверен, что нам нужно возвращаться в раннюю юность.

— Мы будем жить дальше, — кивнула Санька. — Значит, сделаем, как ты говорил: проживем в полную силу одну жизнь — и хватит с нас?

— А я так говорил? Можно подумать, я хоть что-то в этом понимал.

— Ты всегда много понимал, даже когда был еще маленький.

— Нет, знаешь, это решай ты.

— А я не знаю, как решать. Раньше я тоже думала, что мне хватит короткой жизни, а сейчас хочется хоть немного пожить в медленном времени, чтобы все постепенно улеглось, встало на место. Медленное время доброе, а быстрое злое. Но это ведь можно не решать прямо сейчас. Между прочим, Рён в голову не придет, что можно выбрать короткую жизнь.

— А Дени — что мы бросим его в этой бесконечности.

— Хорошо, что мы с тобой не разучились думать синхронно.

— Наверно, это потому, что мы одновременно повзрослели. Ты нарочно так сделала?

— Уехала взрослеть? Не знаю. Я тогда не думала об этом. Мне казалось, если я тоже буду тосковать по дому, то буду ближе к тебе… Я все пыталась угадать, о чем ты больше всего тоскуешь.

— Наверно, о тебе. Вообще о людях. Меня всегда очень любили — как-то особенно, не так, как всех, — так что мне иногда делалось страшно, потому что не за что — и как на это отвечать? Но там я понял, что и я к вам всем привязан намертво этой любовью. Когда нас разорвали, из меня будто вся жизнь вытекла. Нет… Все время вытекала. Мне кажется, что я без вас не жил… Вернемся, надо будет к Кроносу сходить. А еще поискать твоих родителей. Они, наверно, и сейчас живут где-то на Круге.

— А ты пойдешь со мной?

— Куда же я денусь? Только не завтра, ладно? Вот стает снег, мы повидаем Бет и всех своих, может быть, и детишек твоих украдем, а там можно пойти хоть на край света… Не этой весной — так какой-нибудь другой. Ты хорошо помнишь тот поход вдоль моря?

— Я помню, — улыбнулась Санька. — Я и тогда ноги не сбила, между прочим. Просто устала.

— Ты тогда залезла на какой-то большой камень и не хотела слезать.

— А Бет тебя за мной послала.

— Интересно, почему ты меня тогда послушалась?

— А ты не кричал, как все: «Слезай! Слезай!» Залез наверх, протянул руку, плечо подставил… Вообще-то я туда залезла не потому что устала; я придумала, что это мой замок… заколдованный.

— Я понял. В смысле — тогда. Даже не понял, а увидел. Сидит такое маленькое чудо на скале. Светло-ореховое и к тому же перламутровое.

— У тебя были совершенно перепуганные глаза.

— Ну, еще бы. Это, сказать по совести, было совсем недетское видение. Я потом отыскал ракушку, похожую на тебя цветом и фактурой, и носил в кармане, чтобы не забыть. Ее в какой-то свалке раздавили, а нарисовать тебя я тогда побоялся, точнее — постеснялся. Ходил по Лэнду и придумывал везде замки, где бы поселить свою перламутровую принцессу.

— А ты бы сумел тогда такое нарисовать?

— Наверно. Акварелью. Я тогда чего только акварелью не выделывал. А уж потом видел достаточно взрослой живописи, где этот мотив звучит вполне осмысленно. Все мы, художники, такие. Тут ничего не поделаешь.

— А зачем тут что-то делать? Интересно было бы посмотреть, где ты строил в Лэнде замки.

— Чтобы сравнить с твоими?

— Угу.

— Вернемся — покажу.

— И долго ты их строил?

— Да как тебе сказать? Последним был домик Милицы. Тот, лагерный, — лучший из моих замков. Помнишь, ты хотела прожить тихую жизнь?

— Хотела. Интересно, кто сейчас живет в том домике?

— Гораздо интереснее, если там никто не живет. Вообще-то можно ведь вернуться хоть сейчас. Проводим Рён с ее идеями, и ты проложишь коридор хоть прямо во дворец. У королевы Бет всегда весна в каком-то смысле.

…Вот, собственно, и все. Мне кажется, что я не должен больше ничего рассказывать. Всего, что в жизни происходит, не перескажешь. В общем-то, каждый сам может понять, что я тут недорассказал: как Дени объяснялся с Рён и сколько времени они еще бродили вдоль границ со всякими приключениями, рисуя карты и довольно часто споря, но уже никогда всерьез не ссорясь; как Санька встретилась с Карин (всякому понятно, надо думать, что это не безоблачная история); как поладили между собой Кэт и Тонио; как крали Санькиных учеников; как сложилась жизнь у каждого из ребят и сколько детей они (мы) вырастили; долго ли еще народ гулял по крышам; сумели ли мы заманить к себе в гости (на неопределенный срок) Лешку с семейством; сколько жизней прожил Кронос и какие сделал открытия; какая музыка звучит у нас на балах и какого цвета наряды на танцующих — как сказано в одной хорошей сказке; какой век — долгий или короткий — выбрал каждый, у кого был выбор, и на каком перевале нам всем однажды придется встать насмерть…

Кому все это интересно, может приехать к нам и сам узнать последние известия. Границу мы не закрываем.