Граф Рейхард (СИ)

СЕМЬ СЛЕПЦОВ

В харчевне «У старых ворот» с самого утра горланили посетители. Под низкими сводами слышались раскаты грубого хохота и непристойные песни. Люди ругались, судачили, твердили своё, не слушая собутыльников, чокались кружками, мокрыми от вина и браги, и под этот стук то здесь, то там вспыхивали ссоры, в которых драчуны рвали друг на друге одежду. В общий шум вносили свою лепту даже мухи, которые с громким жужжанием бились о запылённые слюдяные стёкла. Большинство посетителей явились в Тюбинген по случаю ярмарки, и потому споры и разговоры велись главным образом о товарах, ценах и новых налогах, которые установил маркграф. Но не менее бурно обсуждали и недавнее воззвание папы отвоевать у язычников Гроб Господень.

— Всюду собираются люди с крестами на спинах, — толковали чуть ли не за каждым столом. — Готовятся к походу в Святую землю… Папа обещал им благословение и отпущение грехов…

— Жизнь в тех краях — чистый рай, — мечтали выпивохи. — Пряности растут чуть ли не на каждом кусту, а золото считай что под ногами лежит, нагнись и подними…

О том же говорили и за столом Ганса Кмоха — зажиточного крестьянина из окрестностей Тюбингена, рослого и уже довольно пожилого, с большим красным лицом, окаймлённым седеющей бородкой. Он усмешкой слушал приходского писаря Якоба Герштеккера, бубнившего ему в ухо:

— Добра у язычников целые горы, и всё дешёвое… Кто уйдёт в поход, вернётся с полными карманами золота, вот увидишь…

А посмеивался Ганс потому, что ему и здесь жилось неплохо. У него был дом, коровы, свиньи, козы. Местный барон, у которого Ганс арендовал землю, ему благоволил: три сына Ганса служили в дружине барона и проявили себя храбрыми воинами. Жена Ганса каждое утро отвозила в город молоко и сыр, получая за это звонкую монету. На что ему Святая земля?

Хозяйка харчевни открыла окна, выпустив насытившихся мух и впустив новых, изголодавшихся, которые с жадностью набросились на липкие столы и посуду. С улицы в харчевню ворвались говор многолюдной толпы, мычанье волов и скрип телег. Послышался и однотонный звук колотушки, в которую стучат, прося дать им дорогу, бродячие слепцы.

Петер Цвиглер — помощник деревенского кузнеца, здоровенный детина с рябым лицом, привстал и посмотрел в окно.

— Это те самые нищие, которые третьего дня проходили моей деревней, — сказал он, выпучив глаза. — Точно, они! Уже и сюда припёрлись!

Тщедушный писарь, допивавший третью кружку, утёр ладонью свой залитый пивом бритый подбородок.

— Как бы они не занесли чуму или чего похуже, — заметил он. — И позволяют же им шляться по дорогам! В Силезии таких сжигают на кострах, чтоб не разносили заразу.

— Да нет, это безвредный народишко, — благодушно возразил Ганс, тоже посмотрев в окно. — Побираются Христа ради, и Бог с ними…

Слепцы с несвязным пением, ковыляя на своих деревяшках и держась один за другого, вошли на задний двор харчевни и сгрудились у стены. Белки невидящих глаз обращались на всех проходивших мимо, из запылённых лохмотьев высовывались культи рук и ног, щербатые рты жалобно тянули: «Подайте, господин, на кусок хлеба!»

Через час, когда Ганс с помощником кузнеца и писарем выходили из харчевни, они всё ещё были тут. Помощник кузнеца остановился и вгляделся в одного из них. Писарь потянул его за рукав:

— Идём, мы ведь ещё собирались посмотреть на комедиантов…

— Погоди, — на большом раскрасневшемся лице Цвиглера отразилось волнение. — Сдаётся мне, что вон у того слепца физиономия в точности такая, как у Фрица Хебера, нашего бочара! Хебер пропал в тот день, когда эти убогие околачивались в нашей деревне… Ну да… Очень похож… Особенно нос — крупный, со шрамом на переносице… Этот нос не спутаешь ни с каким другим! Я готов поклясться, что это нос Хебера!

Писарь засмеялся.

— А может, это сам Хебер здесь нищенствует, переодевшись в лохмотья? — ехидно спросил он. — Вот было бы забавно!

Цвиглер рассматривал слепца так и этак.

— Нет, это не Хебер… Тот высокого росту и ладно сложен, а этот какой-то низенький, невзрачный, одна нога короче другой… Но нос… Боже мой, нос! Ведь даже шрам на том же самом месте!..

Интерес приятеля невольно передался Гансу. Он тоже начал разглядывать нищих и подмечать в их облике странные особенности.

— Они и болеют как-то по-чудному, — сказал он. — Гляньте хотя бы на этого, что держит колотушку: одна нога вроде бы здоровая, толстая, волосатая, а вторая — ссохшаяся, потемневшая, как у трупа…

— Ты прав! — пьяно выкрикнул писарь. — Вон у того крайнего слепца то же самое: одна нога здоровая, а вторую хоть отрывай да выкидывай… — Он расхохотался от неожиданно пришедшей ему забавной мысли. — Смотрите, если здоровую ногу одного слепца приставить к здоровой ноге другого, то получились бы две здоровые ноги — правая и левая, клянусь бородавками моей тётушки! Ха-ха-ха!.. Ведь правда: у одного здорова правая нога, а у другого — левая!.. Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!..

— А у того коротышки одна рука в язвах, а другая здоровая и как будто похожа на женскую, — подхватил наблюдательный Ганс. — Хоть и грязная, но пальчики пухленькие…

И тоже засмеялся. Зато помощнику кузнеца было не до смеха.

— Всё это странно и чудно, — бормотал он. — Смотрю на них, и думаю о Хебере. У него сильные руки, он гнёт металлические обручи для бочек! Руки вон того слепого вполне могли бы принадлежать Хеберу…

— Чудо! Чудо! — давился от смеха писарь. — Сильные здоровые руки пришиты к дряблому телу!..

— Эй, послушай, приятель, — Ганс обратился к большерукому слепцу. — Твоими руками, похоже, можно ломать подковы. Как тебе удалось сохранить такие мышцы на плечах, в то время как остальное тело ссохлось и покрылось струпьями?

— Значит, так было угодно Всевышнему, — глухо отозвался слепец и плотнее запахнул на себе лохмотья.

— Подайте на пропитание сирым и убогим, — тонко заголосил слепец со старческим сморщенным лицом, на котором провалился нос. При этом он старательно кутал в тряпьё свою левую руку — видимо затем, чтобы не показывать, какая она розовая и упитанная.

— Причудлив промысел Божий, — Цвиглер, качая головой, перекрестился. — Чего только не бывает на свете…

Друзья отошли от увечных и зашагали по узкой городской улице. День клонился к закату, но улица была полна праздного люда, среди которого во множестве сновали всякого рода торговцы. Приходилось смотреть в оба, чтоб не наткнуться на бочонки продавцов браги и пива, которых они вечно перекатывали с места на место. Писарь, желая показать свою учёность, разглагольствовал о всевозможных болезнях, про которые наслышался от знакомого доктора.

— Хворь, поразившая слепцов, была известна ещё самому Аристотелю, — говорил он, потрясая указательным пальцем. — Она разъедает не всё тело, а только его части. Одна рука, к примеру, может быть совершенно здоровой, зато остальное тело высыхает и покрывается язвами…

Друзья вышли из городских ворот и смешались с толпой, валившей на просторный пустырь, где с самого утра развлекали народ бродячие комедианты в пёстрых нарядах. Только что они закончили представлять сцены из Святого Писания и сейчас демонстрировали своё искусство ходить по натянутому канату, кувыркаться и жонглировать кеглями.

Поглазев на них, Ганс и его приятели вернулись к дороге. Здесь они стали прощаться: Цвиглер собирался идти в город, а Герштеккер — наведаться в гости к Гансу, чтобы купить у него поросёнка.

В это время мимо них проходила знакомая группа слепцов, оглашая окрестности заунывной колотушкой.

— Опять они, — поморщился писарь.

— Не выходит у меня из головы бочар, — признался Цвиглер, косясь на калек. — Как посмотрю на того, что идёт вторым, и представляется мне добряк Фриц! Я, наверно, перепил сегодня, но мне кажется, будто Фриц рассыпался на части, которые достались каждому из этих увечных. Одному — голова, другому — правая нога, третьему — левая, а вон тому, высокому, — обе руки… — Он нервно засмеялся.

— Ты и правда перепил, — рассудительно молвил Ганс.

— Это сатана тебя морочит! — воскликнул писарь, едва державшийся на ногах. — Подай им милостыню и помолись, и всё пройдёт.

— А в самом деле, — здоровяк Цвиглер вытер рукой вспотевший лоб, нашарил в кармане медяк и с опаской приблизился к слепцу, похожему на Хебера. — Вот, возьмите, и помолитесь за меня.

— Благодарствуем, добрый человек, — принимая деньги, ответил слепец.

Цвиглер вздрогнул, услышав этот густой бас.

— И голос точь-в-точь как у Хебера! — сказал он шёпотом, обернувшись к приятелям.

— Тебе чудится, клянусь рогами сатаны, — отозвался писарь.

Побледневший помощник кузнеца снова обратился к слепцам:

— Откуда путь держите?

— А мы уж и сами забыли, — ответил первый слепец. — И сколько дорог обошли, перебиваясь подаянием, знает один Господь Бог.

— Не случалось ли вам бывать в Остенвальде?

— В Остенвальде? — Слепец пожал плечами.

— Кажется, так называлась деревня, в которой мы… — начал было замыкавший шествие коротышка, но двое его товарищей толкнули его локтями и он умолк.

— Может, и бывали, — сказал первый слепец. — Мы названий не спрашиваем.

Цвиглер, крестясь, отошёл в сторону.

— Тра-ля-ля, наш славный Петер, тру-лю-лю, — запел писарь. — Тебе мерещатся привидения средь бела дня! Признайся, ты ведь испугался!

Помощник кузнеца торопливо распрощался с приятелями и быстрым шагом, то и дело озираясь на жутких слепцов, направился к городу. А Ганс с писарем двинулись к постоялому двору, где Ганса дожидался его конь. На покорного каурого мерина они взгромоздились вдвоём. Качаясь на крупе, писарь сначала уверял, что привидений не бывает, а потом начал клевать носом и чуть было не свалился с коня.

Путь их был недолог. Изба Ганса Кмоха находилась в полудюжине вёрст от города, на окраине густого леса, в стороне от других изб. Когда путники миновали последнюю деревню и свернули с дороги на тропу, ведущую к Гансову жилищу, солнце уже потонуло за вершинами деревьев и лес потемнел. Вскоре перед Гансом предстала знакомая картина: низкий дом, дымок вьётся над покатой крышей, в загоне на заднем дворе видны головы жующих сено коров.

Услышав стук копыт, на крыльцо вышла дородная супруга Ганса и, уперев руки в бока, начала выговаривать мужу за позднее возвращение. Заодно сообщила, что Алоиз — молодой мужик, работавший у Ганса по найму, ещё днём отправился в город и до сих пор не вернулся.

— Этот шалопай наверняка опять напился, — ворчала она. — Явится не раньше завтрашнего утра. Вот я ему задам!

Ганс поморщился в досаде.

— Алоиза нет? Бог меня наказал таким нерадивым слугой… — Он зевал и протирал глаза. — Дождётся, что я его выгоню…

— Тогда ему одна дорожка — идти воевать Святую землю, — ухмыльнулся Герштеккер.

— И то дело, — ответил хозяин. — Вот пусть и отправляется.

После ужина и недолгих разговоров все уснули.

Гансу во сне привиделись слепцы, даже почудился далёкий стук их колотушки. Он открыл глаза, уставился на озарённое месяцем окно и прислушался. В лесу кричала выпь. И, похоже, стук колотушки действительно раздавался…

Кмох беспокойно заворочался на кровати; сон как рукой сняло.

Стук приближался. Кряхтя, Ганс встал, набросил на плечи плащ и вышел на крыльцо. Поляна, лес и тропа озарялись лучами месяца. На востоке уже начинало светать — там над лесом протянулась бледная полоса. Ганс зевнул во весь рот, зябко передёрнул плечами.

Предчувствие говорило ему, что это те самые слепцы, которых он видел в Тюбингене. И всё же до самой последней минуты он не верил в это. Мало ли разных бродяг шатается нынче по дорогам! Когда же вереница знакомых калек вышла из-под навеса деревьев на свет месяца, он отпрянул и несколько раз перекрестился.

— Надо же, принесла нелёгкая… Ох, не к добру…

Ганс не был трусом и не испугался бы и грабителя с ножом, но при виде этих уродливых фигур в запылённых капюшонах его почему-то прошиб ледяной пот.

— Так и есть: здесь жильё! — втянув ноздрями воздух, сказал первый слепец. — Я чую запах дыма и хлеба…

Он нащупал палкой калитку и остановился. Встали и остальные.

— Скажите, добрые люди, где здесь постоялый двор? — спросил он громко, повернувшись к дому.

— Нет здесь никакого постоялого двора, — ответил Ганс. — Вы свернули с дороги на тропу, а она ведёт только к моему дому. Дальше один лес.

— Стало быть, тут только твой дом? — уточнил слепец. — Не деревня?

— Нет, только мой дом, — подтвердил крестьянин. — Возвращайтесь на дорогу и ступайте по ней. Там будет и деревня, и постоялый двор, вас накормят и дадут отдохнуть на охапке сена.

— Что? Опять идти? — застонал коротышка, тащившийся последним. — С моей отсохшей ногой мне уже не сделать и десяти шагов…

— У меня всё тело разламывается от усталости, — вторил ему другой слепец.

— Взгляни на наши раны, на наши струпья и язвы, — заголосил третий. — Дай нам приют на твоём дворе, любезный хозяин, мы отдохнём и отправимся дальше…

— Может, ты дашь нам воды и несколько корочек хлеба? — умильно пробасил слепец, лицом похожий на Хебера. — Сжалься над нашим несчастьем, на том свете тебе воздастся сторицей…

На крыльцо вышла заспанная жена.

— Это ещё что? Бродяги? Только их нам не хватало!

— Здесь и хозяйка есть? — услышав её голос, сказал первый слепец. — Ну, так она уж точно сжалится над несчастными.

Но женщина недовольно хмыкнула.

— Больно вы тут нужны! Убирайтесь отсюда!

— Ладно, пускай переночуют у забора, — сказал Ганс, украдкой перекрестившись. — Небось не разоримся, если вынесем им жбан воды и остатки вчерашнего хлеба.

Но жена продолжала ворчать, подозрительно глядя на слепцов.

— Сколько сейчас шатается всякого народу. Недели не проходит, чтоб ко двору не прибились беглые солдаты, бродяги или нищие… Римский папа истинное благодеяние учинит, если отправит всю эту рвань воевать Святую землю…

— Не болтай, чего не понимаешь, — оборвал её муж. — Освобождение Гроба Господня — дело богоугодное, внушённое свыше!

— А я тебе говорю, поход затевается с умыслом. Слишком много бродяг развелось, вот и придумали, как убрать их…

Супруги ушли в дом, а через некоторое время хозяйка вернулась с деревянным жбаном, в котором было немного воды.

— Нате, пейте уж, — брезгуя приблизиться к дурно пахнущим оборванцам, она с громким стуком поставил жбан недалеко от них.

Первый слепец проворно дохромал до него и приник к воде. За ним потянулись остальные, обратив свои незрячие бельмы в сторону хозяйки.

— Вы, наверное, небогатые люди, — проговорил первый слепец, напившись. — Но, может быть, у вас всё-таки найдётся немного хлебца? А то ведь с утра ни крошки во рту…

— Нету ничего, сами едва перебиваемся, — ответила хозяйка. — Второй год неурожай.

Слепцы жалобно застонали, показывая хозяйке свои язвы и струпья и прося подать хоть какой-нибудь еды. Протягивая руки, они понемногу приближались к ней.

— Сидите у забора, коли пришли! — недовольно прикрикнула она. — Ночи нынче тёплые, переночуете на дворе, а утром Алоиз выведет вас на дорогу.

— Алоиз — это твой муж, добрая госпожа? Теперь мы будем знать, за кого молить Бога…

— Это работник наш, только его сейчас нет. Утром заявится.

— Стало быть, вы тут одни с хозяином? — Слепцы продолжали подходить, ощупывая землю перед собой палками.

Хозяйка повысила голос:

— Нечего тут расхаживать! Пришли, так ведите себя смирно! А то скажу мужу, чтоб отодрал вас кочергой!

Слепцы отошли к забору и сбились там в тёмную шепчущуюся груду. Хозяйка уже собралась уйти в дом, как первый слепец вынул из своего рубища блеснувшую при свете месяца монету.

— Смотри, чистое серебро, — прохрипел он. — У нас есть чем расплатиться…

Хозяйка расплылась в улыбке.

— Ну, тогда другой разговор, — заговорила она оживлённо. — Есть у нас и пивко, и свининка найдётся… Почаще бы к нам заходили такие щедрые гости, а то забредает одна рвань воровская…

— Прими за еду и ночлег… — Слепец двинулся ей навстречу, протягивая монету. — Это всё, что у нас есть…

Она тоже направилась к калекам, не сводя глаз с монеты и не замечая, что они бесшумно придвигаются к ней. И как только она протянула руку, цепкие, как стальные прутья, пальцы стиснули её запястье. Женщина успела лишь коротко вскрикнуть: сразу несколько рук вцепилось в неё, а одна зажала ей рот.

Слепцы набросились на неё со всех сторон, повалили и принялись душить, одновременно стараясь заткнуть ей рот своими вонючими лохмотьями. Женщина сопротивлялась, отбивалась кулаками и ногтями, но слепцы действовали дружно и со знанием дела.

Слепец, у которого были сильные руки — остенвальдского бочара, как недавно показалось Цвиглеру, — навалился на неё и сдавил на её полной шее свои заскорузлые мозолистые пальцы. Изо рта несчастной вывалился язык, лицо посинело, из горла исторгся предсмертный хрип…

На шум из окна выглянул Ганс, но ничего не разглядел в тёмной шевелящейся груде тел. Калеки затянули молитвы, запричитали, закашляли.

— Тише вы, здесь не паперть, — крикнул он. — Дам я вам хлеба, только не шумите.

Он заглянул в сени, потом в хлев. Не найдя нигде супруги, взял ломоть вчерашнего хлеба и вышел из избы. К его удивлению, слепцы были уже на крыльце. При его появлении они замерли, навострив слух. Их лица, освещённые синеватым светом месяца, казались застывшими и неживыми, как у покойников. Перепуганный Ганс метнулся назад, но захлопнуть дверь не успел: ближайший слепец сунул в проём палку. И, как ни напрягал силы крестьянин, слепцы оказались сильнее. Дверь распахнулась рывком, швырнув Ганса на пол.

У Кмоха уже не оставалось сомнений в злодейских умыслах незваных гостей. Он схватил железный ухват и кинулся на слепца, вошедшего первым.

Слепец остановился, прислушиваясь. Чёрной тенью застыла в дверном проёме его сутулая фигура. Ганс со всего размаху обрушил ухват на лысую голову, та с треском раскололась и слепец начал медленно заваливаться. Падал он, однако, как-то странно, боком, в ту сторону, где стоял Ганс…

Дальше случилось то, отчего волосы на голове крестьянина поднялись дыбом. Руки безголового мертвеца потянулись к ногам Ганса и схватили их. Вне себя от ужаса, Ганс принялся бить по ним ухватом. Наконец он высвободился и заметался по избе.

В дом один за другим входили слепцы.

— Эй, Зиберт, отзовись! — глухими голосами говорили они. — Где хозяин? Зиберт, что молчишь?

Безголовый Зиберт не мог произнести ни слова, но его тело продолжало шевелиться и даже как будто пыталось встать на четвереньки…

Кто-то из слепцов наткнулся на него палкой и наклонился к нему.

— Зиберт! — Он ощупал его. — Зиберт, это ты?… Э, да тебе снесли голову… Братцы, у Зиберта головы нет!

Ганс подбежал к окну, собираясь выскочить в него, но его шаги тотчас услышали слепцы. С прытью, которую трудно было ожидать от этих увечных, они метнулись за ним. Ганс чудом увернулся от чьей-то протянутой руки.

В углу на лавке как ни в чём не бывало сопел спящий Герштеккер. Обнаружив его, слепцы разразились радостными криками.

— Тут мужик, — заговорили они, жадно ощупывая его грудь и живот. — Похоже, не старый… Да чего там — молодой!.. Кожа гладкая и живот не выпячивает… Повезёт тому, кому достанется такой живот!..

Писарь проснулся и, увидев слепцов, завопил от ужаса. Его тут же снова опрокинули на лавку. Откуда-то появилась верёвка, которой его начали связывать.

Писарь отвлёк на себя внимание большинства слепцов и за Гансом продолжали охотиться только двое.

— Тише! Тише! — кричали они своим товарищам. — Мы не слышим из-за вас хозяина!

И всё же слух у этих существ оказался поистине дьявольским. Любое шевеление Ганса выдавало его с головой, и они тут же устремлялись к нему, словно были зрячими. Через минуту Ганс убедился, что спастись от них невозможно. Выход из избы был перекрыт, к тому же они размахивали палками так, что раза два или три чувствительно задели беглеца.

— Вот он, здесь! — гнусавили они щербатыми ртами.

В последней надежде Ганс бросился к лестнице на чердак. Палка слепца просвистела у самого его уха, но Ганс добрался до лестницы и проворно полез наверх.

Когда он перебирался с верхней ступеньки в душную черноту чердака, преследователь был у него уже за спиной и протягивал к нему свои скрюченные подагрой пальцы. Кмох ткнул ногой ему в голову, и тот, хрипло ругаясь, заскользил вниз по лестнице, увлекая за собой взбиравшегося следом товарища. Затем Ганс принялся колотить ногами и кулаками по лестнице. Подгнившее дерево трещало, лестница раскачивалась и наконец обрушилась, подняв целый столб пыли. Вместе с лестницей полетел на пол взбиравшийся по ней слепец.

Какое-то время в пыльных клубах раздавались ругань и кряхтение, а когда пыль осела, Ганс снова увидел слепцов. Они расхаживали по избе и ощупывали всё, что им попадалось. Время от времени их незрячие лица обращались к отверстию в потолке.

— Он там, — звучали их глухие голоса. — На чердак улизнул… Может, ещё есть лестница? Ищите… Надо поймать его до первых петухов…

Слепец с лицом Хебера пробасил:

— Того ещё успеем, а пока этим займёмся, — и он показал на связанного писаря.

Ганс боялся пошевелиться, зная, что малейший шорох стразу привлечёт к нему внимание страшных существ. А в том, что это не люди, а выходцы из преисподней, он уже не сомневался: слепец, которого он только что лишил головы, поднялся с пола, нетвёрдой поступью подошёл к скамье у стены и сел.

Увидев безголового, Герштеккер завыл от ужаса. Слепы снова принялись его ощупывать. До Ганса долетали их голоса:

— Мышцы на руках хороши…

— Правая рука должна достаться мне. Я не менял свою уже лет пятьдесят… Пощупайте мою правую руку, во что она превратилась…

— Ишь, чего захотел — правую руку… Будешь тянуть жребий вместе со всеми…

Ганс понемногу перевёл дух. Он смотрел из чердачного люка на калек, которые сбрасывали с себя рубища, обнажая свои нелепые тела и становясь от этого ещё уродливее и страшнее. А от разговоров их и вовсе бросало в дрожь.

— Но Зиберту же вы отдаёте голову без жребия! — спорил один из слепцов.

— Ты, Руди, совсем выжил из ума, — отвечали ему. — Зиберту в любом случае надо отдать голову, не будет же он ходить без головы!

— Не хнычь, Руди. Тебе с гнилой рукой больше милостыни подавать будут.

— А, идите вы к чёрту! — кипятился слепец, которого звали Руди. — Мне нужна новая правая рука!

— Получишь её, коли удачно бросишь кости.

Ганс вдруг подумал о жене. Она ведь ничего не знает. Она может войти в избу и попасть в лапы к этим демонам!

Слепец с сильными руками вышел на середину избы и стукнул об пол палкой, привлекая к себе внимание.

— Значит, так, — объявил он. — Голову отдадим Зиберту. Остальное будем делить.

— Правильно, Гюнт! — загудели слепцы. — Остальное поделим по жребию, как всегда делаем!

— Мне-то правая рука не нужна, — продолжал Гюнт, — так что твои, Руди, шансы заполучить её повышаются.

— А ноги? Ноги? — чуть ли не хором заголосило сразу трое или четверо.

Ноги для слепцов были, пожалуй, самой большой ценностью из того, что называлось телом Якоба Герштеккера. Слепцы их ощупывали с особенным вожделением.

— Хороши ножки! — причмокивали они. — На них до самого Нюрнберга дойдёшь, а то и того дальше — до блаженной Италии…

— На каждую ногу будем бросать кости отдельно, — сказал Руди, — так, как мы это делали в Остенвальде. Затем разыграем живот, грудь и по отдельности — руки…

— Я требую отдать мне живот без жребия! — тонким голосом проверещал низенький слепой. — Я не менял живота без малого девяносто лет, и если бы у вас были глаза, вы бы увидели, что из меня уже вываливаются сгнившие кишки! Пощупайте! Чувствуете, как лопается кожа?…

— Ну уж нет, Шютц, — злобно отрезал Руди. — Ты будешь бросать кости вместе со всеми.

Остальные согласно закивали:

— Правильно! Не давать ему поблажки! Это из-за него мы не видим света, пусть мучается…

Внезапно они смолкли и насторожились. Со стороны тропы донёсся приближающийся конский топот. Гюнт сдавил писарю рот, чтоб не вздумал крикнуть. Слышно было, как лошадь ночного гостя остановилась и всхрапывает у крыльца, как сам гость, громко отдуваясь, подходит к двери.

Он ещё не вошёл, а Ганс уже понял, кто это. Из города вернулся работник!

— Алоиз, стой! — закричал он срывающимся голосом. — Не входи в дом! Беги!

Но крик его от волнения получился слишком тихим. Дверь распахнулась, и в её проёме возник молодой бородач в лихо сдвинутой набок матерчатой шапке с пером. Алоиза качало от выпитого пива. Нетвёрдыми шагами он вошёл в полумрак избы, остановился и завертел головой.

— Беги! — ещё громче крикнул Ганс, но было уже поздно. Тёмные фигуры кинулись на бородача со всех сторон.

— Эй! Вы кто? Пустите меня! — заголосил было работник, но слепцы повалили его и принялись душить.

Ганс с содроганием смотрел, как тело распластанного на полу Алоиза бьётся в предсмертных судорогах.

Задушивший его Гюнт выпрямился.

— Ну, Шютц, твои шансы получить новое брюхо удвоились, — пропыхтел он, скалясь в ухмылке. — Теперь мы имеем два новых живота, две новых груди, четыре ноги, четыре руки и одну голову. Такого славного улова у нас не бывало много лет!

— В Остенвальде мы тоже неплохо поживились, — сказал басом слепец по имени Килькель. — Помните верзилу-бочара?

— Тебе досталась его голова, — сказал Руди.

— Да, и её узнал тот малый в Тюбингене, — подтвердил Килькель. — Из-за моей новой головы мы чуть не погорели!

— Это потому, что мы не разукрасили её синяками, чтоб её никто не узнал, — рассудительно сказал Николаус — слепец с одной здоровой ногой и с одной дряхлой, отчего при ходьбе он сильно хромал. — Голову надо будет отделать как следует, а то не оберёмся хлопот. Так и на костёр угодить недолго.

— Нас всё равно сожгут, рано или поздно, — мрачно заметил Руди.

Гюнт принюхался.

— Скоро рассвет, — сказал он. — Торопитесь с заклинаниями, а то не успеете. А я пока приставлю Зиберту новую голову…

Он взял большой ржавый нож, наклонился над бородачом и перерезал ему шею. Затем, держа отрезанную голову в обеих руках, приблизился к сидевшей на скамье жуткой безголовой фигуре, нашёл на ней шею и приставил к ней голову.

Ганс следил за его действиями, цепенея от ужаса. А когда слепец, придерживая голову на плечах своего товарища, начал произносить заклинание, горло Кмоха сдавил безумный страх. Магические слова не принадлежали ни одному из земных языков. Гюнт издавал звуки, похожие отчасти на козлиное блеянье, а отчасти на кошачье мяуканье. Несколько раз он сбивался, прокашливался и начинал всё сначала. Наконец он оторвал руки от головы и та осталась сидеть на плечах безголового!

Кмох вытягивал шею, вглядываясь в слепца с головой Алоиза. Лицо на голове обрело осмысленное выражение. Только глаза слепо смотрели куда-то в пустоту.

«Алоиз» встал, повертел головой, приноравливаясь к ней, и проговорил голосом покойного работника, только слегка приглушённым:

— Ну вот, теперь другое дело. С новой головой чувствуешь себя словно заново родившимся.

— Это нестарая голова, Зиберт, — сказал Гюнт. — Прослужит тебе лет восемьдесят, не меньше!

— Эх, жаль, глаза по-прежнему не видят… — Зиберт подошёл к слепцам, азартно метавшим кости. — Я бы не отказался ещё от левой ноги и груди.

— Прости, Зиберт, но ты получил голову без жребия, так что по нашим правилам уже не можешь участвовать в дальнейшем дележе, — возразил Руди, бросавший кости.

Пятеро уродов расположились на полу возле несчастного обезглавленного Алоиза и по очереди бросали два кубика с насечками. После каждого броска они тянули к кубикам руки, ощупывали выпавшие насечки и из их глоток вырывались то вопли отчаяния, то радостный смех.

— Две шестёрки! — гаркнул Килькель. — Правая рука — моя!

— А левая — моя! — спустя минуту провопил Руди.

— У нас есть ещё одно тело, — Гюнт кивнул в сторону связанного писаря. — Может быть, тебе, Зиберт, что-нибудь перепадёт, когда мы начнём его разыгрывать. А пока садись и жди.

Те, кому улыбнулась удача, расселись вокруг безголового тела Алоиза и положили свои руки на предназначенную им часть трупа. Вновь в тишине послышались жуткие сатанинские звуки, от которых Ганса бросило в дрожь. Словно врата ада приоткрылись на мгновение там, где сидели страшные создания. Они читали заклинания, и всё сильнее Кмоха охватывал ужас. В глазах его потемнело, он чувствовал, что начинает задыхаться…

Наклонившихся над трупом слепцов словно заволокло пеленой, а когда в глазах у Ганса прояснилось, он обнаружил на том месте, где только что лежал труп Алоиза, какие-то странные, высохшие, почернелые части человеческих тел. Это были те части, которые ещё минуту назад принадлежали слепцам и от которых они избавились благодаря заклинанию!

Зато труп Алоиза как будто распределился по этим увечным. Краше они, может быть, и не стали, зато явно улучшили своё телесное состояние. Они ходили по избе, подпрыгивали, приплясывали, привыкая к своим новым членам, ругались или удовлетворённо хмыкали.

— Моя новая нога превосходна, лучше не надо! — говорил Руди. — Правда, она чуть длиннее другой, но это неважно. Главное — она совсем целёхонькая и на ней можно даже скакать!

— На моей новой правой руке нет ни одной язвы, — вторил ему Килькель, — кожа даже не начала сохнуть. Сколько она мне послужит, как ты думаешь, Николаус?

— До следующего трупа, который мы получим, — смеясь, отвечал Николаус, которому досталась грудь Алоиза. — До следующего трупа!

Их товарищи, которым от бородача ничего не перепало, прислушивались к веселью с явным неудовольствием.

— Хватит вам беситься! — пропищал наконец коротышка Шютц. — Давайте скорее приступим к разделке второго тела. Мне осточертело ходить с драным животом. Может, я сейчас получу новый?

И он впился дрожащими от вожделения пальцами в живот Герштеккера.

Зиберт грубо толкнул его в спину.

— Тебе нужен живот? — проговорил Зиберт с яростью. — А нам всем нужны глаза! Да, мы хотим видеть, чёрт тебя подери, но обречены на вечную слепоту, и повинен в этом ты, Шютц!

— Зачем вспоминать старое? — заскулил тот. — Это было так давно… Лет триста прошло, не меньше…

— Да, — распаляясь, продолжал Зиберт голосом бедняги Алоиза. — Мы бродим по миру триста лет, перебиваясь подаянием. И на эту нищенскую жизнь, на вечное попрошайничество обрёк нас ты, Шютц!

— В тот день я выпил лишний стаканчик вина… — дрожащим голосом пролепетал коротышка, отползая на четвереньках от разгневанного приятеля. — Я забыл заклинание для заимствования глаз… Забыл… Я повторял, повторял его весь день и всю ночь, но оно такое сложное, такое труднопроизносимое, что… — Шютц прослезился. — Что в тот момент, когда надо было взять новые глаза, оказалось, что я забыл его…

— Забыл! — закричал Килькель громовым басом. — А того человека, которому мы отдали наши души в обмен на заклинания, и след простыл… Где нам теперь его искать?

— Но это был не человек! — взвизгнул Шютц. — Это был сатана в человеческом облике!

Слепцы умолкли. Словно ледяной вихрь промчался между ними, они поёжились, зубы их дробно застучали.

— Да, это был сатана, не иначе, — согласился молчаливый Андреас. — Он хромал и картавил, один глаз его был закрыт бельмом, а другой глядел так пронзительно, что мороз продирал по коже…

— До встречи с ним мы были нищими, больными, убогими бродягами, наши тела разъедала проказа, — сказал Гюнт. — Были, считай, наполовину мертвецами… Он встретился нам в полночь у развилки трёх дорог и подарил бессмертие…

— Заклинания, которым он нас научил, не только спасли нам жизнь, но и продлили её на сотни лет, — подхватил Зиберт.

— Помните самую первую нашу жертву — подвыпившего прохожего, которого мы подстерегли на дороге и задушили? — заговорил мечтательно Николаус. — Тогда мы впервые испробовали заклинания на деле. И получили от ещё тёпленького трупа его руки, ноги, голову, грудь и живот. А взамен отдали ему части наших изъеденных проказой тел… До сих пор с удовольствием вспоминаю, как мы в первый раз кидали жребий, — он захихикал, потирая руки. — Мне тогда повезло больше всех! Я получил новую голову, правую руку и торс!

— Мы взяли от трупа всё, кроме глаз! — рявкнул Зиберт и с силой выбросил кулак в том направлении, где, по его расчётам, должен был находиться Шютц.

Но вместо Шютца ему подвернулся деревянный чурбак. Зиберт выругался.

— Ну, Шютц, попадись ты мне, безмозглая скотина!

— Что стоит бессмертие без глаз? — заговорил Гюнт. — С глазами мы бы не нищенствовали. Мы разбойничали бы на дорогах и легко завладевали бы новыми молодыми телами…

— Или стали бы ростовщиками, — подхватил Николаус, вспомнив своё давнее прошлое. — Ссужали бы деньги под проценты!

— Или открыли бы харчевню, — поддакнул Руди.

Гюнт в сердцах ударил палкой по полу.

— Каждый из нас запомнил одно из заклинаний, которые сообщил нам хромой незнакомец, — сказал он. — Мы запомнили заклинания для заимствования ног, рук, головы, торса, живота с кишками… Все вместе, объединившись, мы можем взять у трупа всё его части… Тебе, Шютц, доверили запомнить заклинание для заимствования глаз. И ты подвёл. Подвёл нас всех.

— Такое простить невозможно, — негодующе зашипели слепцы. — С глазами мы жили бы припеваючи, не мёрзли бы под снегом, не мокли бы в лохмотьях под дождём…

Они окружили Шютца и принялись пинать его ногами.

— О! о! о! — вопил Шютц. — Бедный мой живот! Только не по животу… Он гниёт, из него вываливаются внутренности… О!.. о!.. о!..

Зиберт вдруг разразился мстительным хохотом.

— Знаете, что? — рявкнул он. — Если ему нужен новый живот, то он его получит! Там, у забора, лежит здоровая, толстая, только что задушенная баба. Совсем свежая…

Ганс похолодел. Внутренне он уже был готов к тому, что его жена погибла, но всё же слова слепца заставили его содрогнуться.

— Её живот слишком толст для моего тщедушного тела, — проскулил Шютц. — Если вы мне его передадите, то он будет выпячивать… К тому же он всё-таки… женский…

Слепые подхватили смех Зиберта.

— Это будет для тебя хорошим наказанием, гнусный пропойца, — сказал Гюнт. — Тащите его к бабе! Дадим ему новый живот, чтоб не ныл!

— Дадим! — заголосили слепцы, подхватили упиравшегося Шютца и толпой вывалили из дома.

— Андреас, Килькель, останьтесь здесь и следите, чтоб хозяин не сбежал, — прибавил Гюнт, выходя с остальными из избы.

Ганс непрерывно крестился, шептал молитвы и с надеждой смотрел на окна, за которыми реял слабый свет зари. Ему почему-то казалось, что утро должно развеять колдовские чары. Во всяком случае, при свете дня слепцы уже не должны казаться такими страшными…

Со двора доносились голоса слепцов, среди которых выделялся пронзительный писк коротышки Шютца. Наконец жуткие создания снова ввалились в избу и сразу направились к связанному писарю. Почуяв свою смерть, Герштеккер побагровел, застонал, задёргался.

Килькель вытащил из кармана игральные кости.

— Разыгрываем голову, — деловито сказал он. — Кому нужна новая голова?

— Мне! Я не менял свою семьдесят лет, с неё слезает кожа!

— А я свою — сто двадцать! В ней не осталось ни одного зуба и ввалился нос, как у мертвеца!

— К чему эти вопросы, Килькель? — рявкнул Руди. — Новая голова нужна четверым из нас! Бросай скорее кости!

Шатаясь и постанывая, в дом ввалился Шютц. Его тело в нижней части было уродливо раздуто — всё-таки жена Ганса была женщиной весьма тучной. При маленькой голове, узкой впалой груди и тонких ручках, полный живот делал Шютца похожим на чудовищного карлика. Его слабые ножки подогнулись, когда он встал на них, и еле удержали пухлый живот.

— А вот и Шютц, любитель выпивки! — завопил Зиберт, услышав его шаги. — Пощупайте его, каким он стал аппетитным, каким сочным и мягким!

— И впрямь! — заржал Гюнт, хватая Шютца волосатой ручищей остенвальдского бочара. — Слушай, Шютц, а ты, случаем, не беременный?

Его шутка была встречена взрывом хохота. Рука Гюнта проникла между толстыми женскими бёдрами и нащупала волосатую ложбинку, от прикосновения к которой лицо Гюнта расплылось в ухмылке.

— Ляжешь под меня, милашка, — проревел он. — Может, хоть на что-то ты сгодишься…

— Начинай первым, Гюнт, — пуская от вожделения слюну, прохрипел Зиберт. — А я после тебя!

Ганс, вытаращив глаза, смотрел, как один слепой повалил другого на пол и схватился за его толстые ягодицы. Он сразу узнал эти ягодицы, узнал и дебелый живот, на котором темнели два родимых пятна…

— Лизхен! — провопил он исступлённо. — Лизхен! Лизхен!..

— Кричи, кричи, — Зиберт на миг обернулся в его сторону. — Мы и твою задницу себе заберём…

Обезумевший Ганс повторял имя жены, глядя, как Гюнт обхватил ручищей свой внушительных размеров член, принадлежавший то ли остенвальдскому бочару, то ли несчастному Алоизу, то ли ещё кому-то, и, наклонившись над Шютцем, шире раздвинул его толстые бёдра…

— Лизхен, Лизхен, — доносилось с чердака, но на эти крики уже никто не обращал внимание.

Слепцы столпились вокруг Гюнта и Шютца, с жадным любопытством тянули к ним руки, касались пальцами влажного влагалища Шютца и твёрдого члена Гюнта.

Гюнт не спеша, со смачным хряком, ввёл свой уд в вожделенную расселину и задвигался всем телом.

— Кончил? Ещё нет? — Зиберт чутко прислушивался к его участившемуся дыханию. — Ну, хватит с тебя, дай другим…

— А-а-а-а… — застонал наконец Гюнт и судорожно задёргался.

Он отвалился от Шютца и, отдуваясь, растянулся рядом на полу.

Его место на бывшем хозяйкином животе занял Зиберт. Первым делом он закатил хнычущему Шютцу оплеуху.

— Вот тебе, получи! — прорычал он. — На всю жизнь запомнишь тот стаканчик, который отшиб у тебя память… Ну, шире ноги, фройляйн Шютц!

Ганс, метавшийся по чердаку, едва не вывалился в люк. Лишь в самый последний момент он схватился за его края и отпрянул от отверстия. «Лизхен, Лизхен…» — повторял он.

— Мы развлекаемся, забыв, что скоро рассвет, — раздался гнусавый голос Андреаса. — Этак мы можем не успеть разделать второй труп! Давайте-ка лучше бросать кости. Перво-наперво разыграем правую руку…

Писарь снова заизвивался и застонал, но его быстро угомонили несколькими увесистыми ударами палкой. По полу со стуком покатились кости.

Внезапно на заднем дворе прокричал петух. Слепцы замерли.

— Я так и знал, — прошептал Андреас.

— Заклинания больше не действуют! — проговорил Руди.

— Вы слишком долго возились с этим дураком Шютцем и потеряли драгоценное время, — раздражённо сказал Гюнт. — Давай, Зиберт, продолжай скачку, коли начал, и по-быстрому уберёмся отсюда.

— Хорошо бы сначала обыскать дом, может, здесь золотишко припрятано, — сказал Николаус и двинулся вдоль стены, ощупывая руками все попадавшиеся ему предметы.

Слепцы разбрелись по дому. Зиберт, взгромоздившийся на Шютца, дёргался всем телом и сладострастно стонал.

Внезапно слепцы притихли, навострив слух.

К дому приближались три крестьянина из ближней деревни, нанятых Гансом для ремонта хлева. Послышался громкий голос одного из них:

— Что-то не выходит встречать нас хозяйка! Ещё спит, что ли?

— Хозяин точно спит, — отозвался другой голос. — Вчера, я слышал, он ездил в город. Небось теперь не скоро прочухается!

— Даже печь не затопили — вон труба не дымит, — говорил третий. — Не поесть нам сегодня свежего хлебушка…

Слепцы ринулись к двери, толкая друг друга.

— Стойте! — зашептал Килькель. — Неужели мы так и бросил это здоровое, сильное тело? — Он подскочил к писарю. — Возьмём его с собой! До полуночи спрячем где-нибудь в лесу, а в полночь задушим и поделим!

— Нас увидят с ним, — возразил Руди.

— А может, Килькель прав? — поддержал товарища Николаус. — Ведь теперь не скоро нам представится случай убить человека и произнести над трупом заклинание. Магические формулы действуют только при молодой луне и при особом сочетании звёзд, а оно бывает далеко не каждый год…

Гюнт обернулся к нему.

— Ты получил сегодня новую ногу?

— Получил.

— Ну и хватит с тебя.

— Но мне ещё нужны новые голова, торс и левая рука!

— А сгореть живьём на костре не хочешь? Убираться надо отсюда, пока они ещё далеко… — Гюнт задержался возле писаря. — Заодно мужика надо зарезать, чтоб не болтал…

И он дважды всадил Герштеккеру в грудь нож.

— Нужное сочетание звёзд бывает даже не каждые десять лет… — стонал Шютц, выходя из дома последним. — Кто скажет, сколько ещё мне придётся обходиться гнилой культёй вместо руки?

— А мне — грудью, на которой свалялась кожа и из прорех торчат голые рёбра? — подхватил Андреас.

— Тише вы, чёрт бы вас всех побрал! — зашипел на них Зиберт. — Молитесь сатане, чтоб нас не заметили!

Он шёл впереди, ведя ватагу к тропе, которая ныряла в тень под раскидистыми дубами. Его палка ловко ощупывала дорогу. За него цеплялся Гюнт, который на этот раз не стучал колотушкой; за Гюнтом хромал Килькель; Руди, очень довольный своей новой левой рукой, впился ею в плечо бредущего перед ним Николауса; за Руди шёл Андреас; замыкал процессию широкозадый неуклюжий Шютц, постанывающий и поёживающийся.

Слепцы скрылись за деревьями в тот момент, когда на противоположной стороне поляны показались молодые работники.

Беззаботно посвистывая, молодцы распахнули калитку и вошли во двор. Тут им сразу бросилось в глаза мёртвое тело, в котором они узнали хозяйку дома. А вглядевшись в труп, они побледнели: тело было раздето догола, и там, где должны были находиться дородный женский живот и бёдра, желтел худой, иссохшийся, изборождённый застарелыми язвами живот, производивший чудовищное впечатление своей жуткой несовместимостью с остальным телом. Но особенно поражали дряблые мужские органы, висящие между худыми бёдрами хозяйки!

Работники попятились, не сводя глаз с уродливого трупа. Не осмеливаясь приблизиться к мертвецу, они двинулись вдоль забора и, дрожа от страха, вошли в дом. В дверях они остановились, поражённые ещё больше. На лавке лежал труп, сочившийся кровью, а на полу распласталось что-то совсем уж невиданное: безголовое человеческое тело, словно составленное из частей других тел. Ноги и руки его высохли, кожа растрескалась, в гнойных ранах на животе чернели выступающие кишки. Мертвец казался выходцем из преисподней, страшным порождением Сил Тьмы, явно посетивших нынешней ночью этот уединённый дом.

Внезапно откуда-то сверху раздался дикий, пронзительный вопль:

— Лизхен!

В чердачном люке на потолке показалось бледное перекошенное лицо Ганса Кмоха.

— Лизхен! Лизхен! Лизхен! — повторял несчастный хозяин.

Работники бросились вон из дома.

В тот день на участке Кмоха побывали священник и управляющий барона, но ничего толком от Ганса они не добились. К полудню он впал в забытьё, а к вечеру умер. Все сошлись на том, что дом и впрямь посетила нечистая сила.

Селиться на этом месте никто не захотел. На следующий год поляна заросла молодым лесом, а ещё через несколько лет заброшенная, с провалившейся крышей изба Ганса Кмоха и вовсе скрылась в буйной лесной поросли.

Слепцы, убравшись отсюда, поспешили покинуть и окрестности Тюбингена, где люди могли узнать головы Алоиза и бочара из Остенвальда.

Больше о слепцах ничего не известно. След их затерялся на пыльных и беспокойных дорогах средневековой Германии, и их зловещая тайна сгинула вместе с ними.

1994 г.

Опубликовано в журнале «Метагалактика» 1, 1995 год.

Текст отредактирован автором в августе 2011 года.