Гость из бездны

1

Сознание медленно возвращалось.

Смутные, расплывчатые мысли и образы возникали и исчезали, не оставляя никаких следов в памяти. Мозг работал короткими, отрывистыми «толчками», поминутно погружаясь в небытие.

Эти мимолётные проблески нельзя было даже назвать мыслями. Это были едва намеченные ощущения, отдалённый намёк на деятельность человеческого мозга.

Потом периоды «мышления» стали постепенно всё более и более продолжительными. Туманные образы начали принимать реальную форму.

И настал момент, когда он почувствовал, что просыпается от глубокого сна.

Но эта вспышка сознания мелькнула и сразу погасла. Он всё ещё не сознавал себя и не отдавал себе никакого отчёта в этом.

Его глаза были закрыты, и сквозь веки не проникало ни единого луча света. В ушах стояла полная тишина. Он не ощущал своего тела и температуры окружающего воздуха. Время не существовало для него.

Долго находился он в таком состоянии полужизни — полусмерти. Память не подсказывала ему никаких воспоминаний. Он жил смутным восприятием настоящей секунды, да и то только в те мгновения, когда к нему возвращалось его неокрепшее сознание.

Так прошло долгое время.

Но вот в его мозгу начали постепенно складываться всё более сложные представления. И очень медленно стали возникать ощущения. Он почувствовал свою голову — одну только голову, а остального тела как будто и не было…

Внезапно слабый звук проник в его уши.

Он сделал усилие, чтобы прислушаться к этому звуку. Но тотчас же опять впал в беспамятство.

Очнувшись, он вспомнил, что звук был. На этот раз он отчётливо понял, что прислушивается, но ничего не услышал.

Если бы он мог рассуждать, то понял бы, что впервые за долгое время память удержала в мозгу какое-то воспоминание, до этого все внешние впечатления или проходили совсем незамеченными, или воспринимались на мгновение и бесследно исчезали. Звук был первым воздействием внешней среды, которое не исчезло и не забылось.

Но он помнил только самый факт звука, а не его характер. Было ли это скрипом двери, человеческим голосом или стуком от падения какого-нибудь предмета, он не знал.

Долгое время никакие другие впечатления не затрагивали его. Но воспоминание о звуке не изгладилось, и каждый раз, приходя в сознание, он вспоминал о нём.

Раз пробудившаяся способность связного мышления медленно, но неуклонно усиливалась. Задержанное памятью воспоминание тревожило мозг, заставляло мысль работать интенсивнее. И настало, наконец, время, когда он попытался вспомнить, какой именно звук он тогда слышал.

Бесплодность этой попытки вызвала слабое чувство раздражения.

Но его мозг как будто только и ждал этого. Сознание сразу сделало резкий скачок.

И так же резко усилилось восприятие ощущений. Он внезапно понял, что у него, кроме головы, есть руки и ноги, что он лежит, и что его глаза закрыты.

Ему захотелось (не сразу, спустя долгое время) открыть их, но он не смог этого сделать. Попытка поднять веки причинила ему боль.

Но и болезненное ощущение немедленно послужило толчком к ещё большему пробуждению его чувств.

Спустя ещё некоторое время он попытался пошевелить рукой, но и это ему не удалось.

Так повторялось много раз.

Незаметно для него месяц шёл за месяцем.

Со стороны он казался мёртвым. Чуть теплившаяся глубоко внутри жизнь ничем не проявлялась внешне. Но, невидимо для тех, кто мог находиться рядом, хотя и крайне медленно, жизнь настойчиво пробуждалась.

И однажды после очередной неудачной попытки пошевелиться он подумал: «Что со мной происходит?».

Ему казалось, что теперь он окончательно проснулся. Но это совсем не так. Он не замечал длительных периодов беспамятства, в которые часто впадал. Его мысль возобновляла работу с того места, на котором прерывалась, и он, не замечая этого, считал, что думает непрерывно.

Когда он окончательно убедился, что не может пошевелиться, его охватило смутное чувство страха.

Он ясно понял своё положение — тело не подчинялось его воле.

«Что же это такое? — уже вполне отчётливо думал он. — Полный паралич или последние ощущения перед смертью?»

Но он понимал, что его мысли становятся всё яснее и яснее с каждой минутой. (Он воспринимал как минуты очень большие промежутки времени.) Если бы приближалась смерть, должно было бы происходить наоборот. Значит, это паралич! Парализовано всё тело. У него остались только способность мыслить и слух. Звук, вернувший ему ощущение жизни, запомнился так хорошо, как будто раздался секунду назад, но всё же он не мог вспомнить характер этого звука.

Всё время «бодрствования» он прислушивался, стараясь уловить хоть малейший шорох, но его окружала абсолютная тишина. И теперь он был уверен, что правильно понимает то, что говорил его мозгу орган слуха.

Сейчас кругом тихо, но какой-то звук был! В этом не было никакого сомнения.

Всё же однажды он подумал: «Может быть, мне только показалось, что я что-то слышал?».

И новый, более сильный страх охватил его. Звук — это была жизнь, доказательство существования чего-то вокруг него. Отсутствие звука — полное одиночество!

«Может быть, я в гробу, лежу в могиле, похороненный заживо!»

Страх стал ещё сильнее, и, как результат этого — новое усиление деятельности его мозга.

Сам не сознавая благодетельного процесса, он своими страхами, тревогами и смутными волнениями помогал мозгу просыпаться всё больше и больше.

Его мысль работала теперь почти отчётливо и ясно. Но по-прежнему он часто впадал в длительное беспамятство, не замечая этого.

Однажды он вновь услышал какие-то звуки.

Ему захотелось задержать дыхание, чтобы слышать их лучше…

И тут… он внезапно понял, что не дышит.

Сначала он не поверил себе, но вскоре убедился, что дыхания у него действительно нет. Это невероятное, невозможное открытие привело в смятение его мысли.

Ведь он жив! Он слышит, ясно сознаёт свою неподвижность, чувствует и думает! Как это может происходить, если у него нет дыхания? Может быть, это сон?

Он вспомнил, что, пытаясь открыть глаза, чувствовал боль и тотчас же повторил эту попытку. Он снова ощутил боль, где-то за глазами.

Значит, он не спит — во сне боль не чувствуется. Значит, всё это происходит с ним в действительности.

Но тогда что же это означает?!

Он вспомнил про слышанные им звуки. Они не прекратились за те секунды, которые понадобились ему, чтобы осознать новое обстоятельство в его положении.

Он ясно слышал и на этот раз отчётливо распознал шаги человека.

Они приблизились и стали ещё различимее. Кто-то подошёл и остановился совсем рядом… Послышалось восклицание, и шаги стали быстро удаляться.

Снова наступила полная тишина.

Но он не испугался, а почувствовал облегчение. Что бы всё это ни означало — он не один. Вокруг него есть люди, и они вернутся.

Для него это было самым важным.

Как бы ни был невероятен факт отсутствия у него дыхания, одно было несомненно — он жив, и сознание полностью вернулось к нему. Ощущение тела, реального, весомого тела, стало обычным ощущением, к которому он привык.

Он обратил внимание на то, что его сердце ровно и сильно бьётся. Это окончательно поставило его в тупик, ведь дыхания по-прежнему не было.

Мыслительные способности возвращались всё более быстро. Его мозг как бы разрастался, захватывая всё новые и новые области мысли. Медленно, но настойчиво стала просыпаться и память.

Настал момент, когда он, не удивившись и даже не заметив, как это случилось, вспомнил всё, что происходило с ним до того, как он заболел.

Где же он находится — дома или в больнице?

Ему мучительно захотелось открыть глаза, хоть на мгновение бросить взгляд на то, что его окружает, но все попытки только причиняли ему всё более резкую боль.

Его тело было совершенно неподвижно, но ощущения очень усилились. Он знал теперь, что левая нога у него забинтована от бедра до колена. Такую же повязку он обнаружил на правой руке от плеча до локтя и на шее. Его голова лежала на одном уровне с телом и казалась запрокинутой. Значит, подушки под ней не было. Он обратил внимание и на то, что не чувствует на себе никакого, даже очень лёгкого, покрывала.

Он лежал обнажённым.

Мелькнула мысль об операционном столе, но под ним было мягкое упругое ложе, не похожее на поверхность стола.

Неокрепший мозг устал; стало клонить ко сну — обычному здоровому сну, а не в забытье, как это бывало всё последнее время.

И он уже настолько «проснулся», что ясно ощутил эту разницу и обрадовался ей. С чувством удовольствия он погрузился в сон.

Сквозь дымку, заволакивавшую мозг, он слышал, как кто-то снова подошёл к нему. Он почувствовал чьё-то дыхание на своём лице, но не очнулся…

Резкая боль пронизала тело. Он успел понять, что в него проникает сильный ток, и потерял сознание.

Сколько прошло времени, он не знал, но когда очнулся (это произошло сразу, как от толчка), то мгновенно вспомнил всё, что случилось с ним до того, как он заснул. Испытанной им боли он не помнил, однако все опасения, смутные страхи и неопределённое волнение вернулись к нему.

Но в следующее мгновение всё исчезло, когда он понял, что ровное дыхание поднимает его грудь.

Он дышал!

Недавние страхи оказались ложными. Может быть, вернулась и способность двигаться? Попробовав пошевелить рукой, он убедился, что нет — двигаться ещё не может. Но это обстоятельство его не особенно огорчило, — все чувства сосредоточились на дыхании.

Воздух, проникавший в лёгкие, доставлял ему блаженство.

Он не задумывался над тем, почему испытывает такое удовольствие от процесса дыхания, которого прежде никогда не замечал. Он только боялся, что дыхание может снова исчезнуть, что снова он превратится в непонятное ему самому существо, не нуждающееся, в воздухе, чтобы жить. Но время шло, а ничего не изменялось в его положении: грудь равномерно поднималась и опускалась, воздух глубоко входил в лёгкие и выходил обратно. Вдох — выдох! Вдох — выдох!

Совершенно так же, как это происходило всегда, всю его жизнь.

Но, дыша полной грудью, он ни на мгновение не усомнился в том, что невероятный факт отсутствия дыхания действительно был, а не приснился ему.

Это было! Он помнил об этом совершенно отчётливо. Когда чувство наслаждения, доставляемое дыханием, несколько притупилось, потеряло остроту, он заметил, что в его положении произошла перемена, пока он спал. Голова лежала теперь на мягкой подушке. Он хорошо помнил, что нога, рука и шея были забинтованы. Теперь этого не было. Раньше он лежал обнажённым, теперь был покрыт одеялом или другим каким-то покрывалом, поверх которого лежали его руки.

Впервые он обратил внимание на то, что в помещении, где он находился, было очень тепло. Что-то похожее на лучи Солнца согревало его сверху — это он ясно почувствовал.

Лежать было удобно. Мягкая, упругая постель поддерживала его так равномерно, что почти не ощущалась тяжесть тела. Точно лежал он на поверхности воды.

Все эти перемены, по-видимому, связанные с тем, что он окончательно пришёл в сознание, успокоили его. Больше он ничего не боялся и решил терпеливо ждать, пока кто-нибудь придёт.

Кругом было безмолвно. Ни один, даже самый слабый звук не нарушал тишины, и он ясно слышал биение собственного сердца.

Так проходили часы, дни, недели, месяцы. Он не замечал времени. Как и раньше, оно не существовало для него. Обычно он находился в глубоком сне. Просыпаясь, неподвижно лежал с закрытыми глазами и думал.

Его мысли были теперь настолько ясны, что он мог в подробностях вспоминать различные обстоятельства, при которых впервые потерял сознание, и пытался уяснить себе, где он находится.

Однажды он подумал, что по запаху можно определить, дома он или в больнице, но воздух был очень чист, и никакого запаха он не почувствовал.

И ни разу он не слышал больше звуков.

Часы бодрствования проходили в состоянии беспомощной неподвижности. Он не смог бы определить, сколько времени провёл в полном одиночестве, предоставленный своим беспокойным мыслям.

Одно было несомненно — времени прошло очень много.

Сон его всегда был настолько глубок, что он ни разу не слышал как входили люди, как с его неподвижным телом производили различные процедуры. Ни разу он не проснулся при этом.

Но с каждым днём он чувствовал себя всё лучше и лучше. Если бы не тягостная неподвижность, он мог бы считать, что совершенно здоров, более здоров, чем когда-либо раньше. Его тело, ощутимо для него, наливалось жизнью, энергией и силой.

И вот однажды, когда навязчивый вопрос: «Где же я нахожусь?» — с особой силой завладел его мыслями, а ответа, как и прежде, нельзя было получить, он почувствовал сильное раздражение, стал делать отчаянные усилия, чтобы пошевелиться, и внезапно, совершенно неожиданно… открыл глаза.

В первое мгновение он даже не осознал, что случилось, но в следующее понял…

Ничего увидеть он не успел — свет причинил ему боль, но одно сознание, что он может видеть, может по своему желанию открывать и закрывать глаза, было для него, так долго лежавшего в полной темноте, большим облегчением и радостью.

«Наконец-то!» — подумал он.

Подождав несколько минут, чтобы успокоиться, он медленно и осторожно раздвинул веки.

Это удалось так легко, словно и не было бесчисленных бесплодных попыток.

Сначала свет показался слишком ярким, но он заставил себя долго смотреть сквозь узкую щёлочку, через которую ничего нельзя было рассмотреть. Когда глаза немного привыкли, он раздвинул веки чуть больше.

Он повторял это несколько раз, временами закрывая глаза совсем, чтобы дать им отдых. Было нелегко сдерживать естественное нетерпение увидеть поскорее, но он не поддавался искушению, опасаясь, что поспешность может привести к полной неудаче.

Наконец, когда он решил, что цель достигнута и глаза достаточно привыкли к свету, он позволил себе полностью раскрыть их.

То, что он увидел, наполнило его чувством величайшего удивления.

2

Когда он лежал с закрытыми глазами, ничего не видя, делая частые, но бесплодные попытки разомкнуть непослушные веки, перед ним иногда возникали картины того, что могло окружать его.

И он был убеждён, что обстановка окажется хорошо ему знакомой.

Но вот глаза открыты.

Где же он?

Сразу возникло сомнение — не сон ли? Не во сне ли он видит странную, ни на что известное ему не похожую картину?…

Он лежал на чём-то напоминающем большой турецкий диван, но без валиков. Странное ложе стояло на самой середине огромной, высокой… комнаты?..

Нет, это совсем не походило на комнату.

Словно гигантский темно-голубой мяч разрезали пополам и одну половину положили на землю так, чтобы она изображала собой потолок и стены. Геометрически правильная сферическая поверхность купола казалась выточенной из одного куска неизвестного материала, который очень напоминал металл, но был лишён характерного металлического блеска.

Пол, того же темно-голубого цвета, был гладкий, но не блестел и, по-видимому, не отражал в себе купола.

Никаких следов окон или дверей! За исключением «дивана», никакой другой обстановки — комната совершенно пуста!

Глаза привыкли к свету, и тогда он понял, что освещение только показалось ему ярким после долгого пребывания в темноте.

Нигде не замечалось ни малейшей тени. Насколько он мог видеть при полной неподвижности головы, предмет, на котором он лежал, также не отбрасывал от себя никакой тени.

После нескольких минут внимательного наблюдения больной решил, что, пожалуй, свет, как это ни странно, исходит из купола и из пола. Помещение освещено одновременно со всех сторон.

Его удивление возросло ещё больше, когда он посмотрел на то, что принимал раньше за одеяло.

Широкое покрывало темно-синего цвета мягкими складками закрывало его до середины груди. Подушка и поверхность ложа, которую он мог видеть у своих плеч, тоже были синими. На этом фоне он видел свою грудь и руки. Белые простыни, которые он по привычке ожидал увидеть, отсутствовали. Всё было глубокого ультрамаринового цвета и сливалось друг с другом.

Никакой одежды на нём не было.

Вид голых рук вызвал новый поток мыслей. Он вспомнил, как сильно похудел за последнее время (до того, как потерял сознание). Но теперь от худобы не осталось и следа. Руки были как у здорового человека и покрыты ровным коричневым загаром, которого раньше не было.

Скосив глаза, он, как мог, осмотрел свои плечи и убедился, что так же, как руки, поразительно изменились. Ключицы и плечевые суставы, так резко выступавшие раньше сквозь обтягивавшую их кожу, теперь были почти не видны.

Но если болезнь, едва не сведшая его в могилу, каким-то непонятным образом сменилась цветущим здоровьем, то почему же он не может двигаться?

За удивлением последовала тревога.

Почему так долго оставляют его одного? Почему никто не идёт к нему? Что будет с ним дальше?

Люди, кто бы они ни были, не могли не понимать, что обстановка «павильона» (он обрадовался удачно найденному названию) непонятна больному и должна волновать его. Если его лечат, а это безусловно так, то врачи не могут пренебрегать спокойствием своего пациента. Они должны прийти, и как можно скорее.

Неподвижность тела становилась мучительной.

Ему страстно захотелось крикнуть, позвать кого-нибудь, но все усилия привели только к тому, что удалось издать едва слышный звук сквозь сжатые губы.

Но всё же ничтожный результат обрадовал его почти так же, как возвращение дыхания, как способность видеть. Стало ясно — если сегодня к нему вернулось зрение, то завтра вернётся речь.

На этот раз он долго находился в сознании, с возраставшим недоумением рассматривал странное помещение, насколько позволяло неподвижное положение его головы.

Очень скоро он убедился, что купол действительно светится. Пристально вглядываясь, можно было заметить, как иногда он становился светлее или, наоборот, чуть темнее, чем раньше. По гладкой, словно покрытой тонким слоем стекла, поверхности «потолка» и «стен» пробегали искрящиеся точки или едва заметные туманные полосы.

Один раз, когда почти в центре купола вспыхнула особенно яркая, как маленькая звёздочка, искрящаяся точка, он увидел на полу её отражение.

Значит, пол только казался матовым.

Глаза, только что получившие способность снова видеть, устали и начали болеть. Он закрыл их.

Но картина загадочного помещения продолжала стоять и перед закрытыми глазами, тревожа и волнуя своей абсолютной непонятностью.

Где он находится?

Снова вопрос, так часто занимавший его мысли, стоял перед ним. И хотя он увидел наконец окружающее, это не внесло ясности, а, наоборот, запутало всё ещё больше.

«Павильон» был так странен, так не похож на что-либо виденное раньше, что невольно явились мысли о сновидении, о галлюцинации мозга, расстроенного болезнью.

Он даже обрадовался «объяснению» и поспешно открыл глаза, почти уверенный, что не увидит больше фантастического непонятного купола, что всё вокруг сменилось обычной, хорошо знакомой обстановкой.

Но ничто не изменилось.

По-прежнему его окружало голубое сияние геометрически правильной сферической поверхности «потолка». Ни стен, ни дверей, ни окон!

Не сон, не галлюцинация, а реальная и несомненная действительность…

«Всё же, — почему-то подумал он, — двери должны быть. Ведь кто-то входил ко мне. Вероятно, дверь находится позади, там, куда я не могу заглянуть».

Несколько раз повторил он про себя эту фразу, черпая успокоение в мысли, что кто-то приходил, значит, придёт ещё раз. Они один, вокруг него есть люди. Они, конечно, знают, что означает всё окружающее, и объяснят ему, когда придёт время…

Скорей бы!

И он нетерпеливо прислушивался, ожидая шагов, которые однажды уже слышал.

Но всё было тихо, так тихо, что удары взволнованного сердца казались ему громкими, как удары маятника больших часов, стоявших в его квартире с тех пор, как он себя помнил, и равномерный перестук которых был неразрывно связан для него с воспоминаниями детства.

Никто не приходил.

Время шло, не внося никаких перемен. Много раз он засыпал и снова просыпался для бесплодного ожидания.

Всё, что окружало его, словно застыло в неподвижности раз и навсегда. Только едва заметные колебания света на куполе, вспыхивавшие на нём искры говорили о существовании движения и жизни там, за пределами павильона.

Постепенно его стало охватывать отчаяние. Сколько ещё предстояло ожидать в мучительном одиночестве?

Должны же наконец прийти люди, принести ему хотя бы пищу.

«Но как меня могут кормить, — подумал он, — если я не могу пошевелить губами? Вероятно, применяют какое-нибудь искусственное питание».

Что его как-то кормят, было ясно и по внешнему виду тела, и потому, что голода он не ощущал.

«Я ни за что не засну больше, — решил он однажды. — Дождусь прихода людей. Во что бы то ни стало я должен увидеть кого-нибудь».

Сколько времени надо было ждать? Он совершенно не знал этого.

Но ничего другого, кроме терпеливого ожидания неизвестной минуты, ему не оставалось. Он был абсолютно беспомощен и ничем не мог воздействовать на окружающее, не мог изменить его по своему желанию. Он находился в полной власти неведомых ему людей, которые лечили его (это было совершенно очевидно) с помощью каких-то необычайных способов. Когда сочтут нужным прийти эти люди, оставалось неизвестным. Может быть, они намеренно ожидали, чтобы больной заснул, наблюдая за ним откуда-то, скорее всего, сзади.

В этот раз он долго боролся со сном, решив добиться поставленной перед собой цели, но в конце концов всё же заснул, не дождавшись.

Открыв глаза, он увидел то же помещение, но тотчас же понял, что произошла разительная перемена.

Пол и купол, бывшие столько времени темно-голубыми (он был уверен, что это их обычный, постоянный цвет), стали неизвестно каким образом молочно-белыми, и в павильоне было гораздо светлее.

Мало того. Синее покрывало, под которым он лежал, и синяя подушка были заменены белыми. И такого же цвета оказалась теперь поверхность его ложа.

Всё стало белым, как только что выпавший снег, и лишь его собственное тело оставалось прежним — золотисто-коричневым.

Он не успел ещё до конца осознать происшедшую перемену, как услышал слабый, но совершенно отчётливый звук — точно где-то далеко прозвенел звонок.

И он сразу узнал этот звук, тот самый, который он слышал, когда лежал ещё с закрытыми глазами, — звук, вернувший ему ощущение жизни и характер которого он тщетно старался вспомнить. Это был тот же звук, за которым, во второй раз, раздались шаги человека.

Наконец-то!

Сейчас он всё узнает!

И вот прямо перед ним нижняя часть купола внезапно раздвинулась, образовав проход. В помещение кто-то вошёл. Стена тотчас же сомкнулась за ним, но в глаза лежавшего человека успел ударить яркий свет оттуда, из-за пределов купола, служившего для него границей внешнего мира. Этот свет был так ярок, так ослепителен, что глаза сами собой закрылись.

И снова, как в давно прошедший день, он услышал приближавшиеся шаги. Совсем так же, как тогда!

Нет, на этот раз он не потеряет сознания!

Он открыл глаза.

Вошедший стоял в двух шагах.

В одно мгновение лежавший человек успел рассмотреть своя гостя (было бы вернее сказать — хозяина) с головы до ног.

И вместо облегчения от того, что исполнилось его желание и к нему пришёл наконец другой человек, он почувствовал вдруг тревогу.

Во всём облике вошедшего, в каждой черте его лица и фигуры, в каждой подробности необычайной одежды лежавший человек увидел чужое. Он сразу, всем существом, каждой клеточкой тела почувствовал, что незнакомец глубоко чужд ему, что это существо, имеющее все внешние признаки обычного человека, не имеет с ним самим ничего общего, что они совершенно различны, как должны быть различны жители разных планет.

Незнакомец был очень высокого роста, с могучей фигурой атлета. На плечах, достойных Геркулеса, помещалась голова, которая в первый момент показалась лежавшему раза в полтора больше обычной человеческой головы. Потом он понял, что эта голова просто пропорциональна росту и фигуре незнакомца.

Загорелое лицо обладало настолько правильными и красивыми чертами, что даже производило впечатление какой-то искусственности, точно классическая статуя, а не живое человеческое лицо.

Волосы были коротко острижены. Подбородок и верхняя губа гладко выбриты, а может быть, на них вообще не росли волосы.

Удивительнее всего была одежда. Она напоминала костюм европейца в тропиках и была сшита, по-видимому, из тонкой и лёгкой ткани. Рубашка с короткими рукавами и без воротника открывала шею и сильные руки с рельефными мышцами. Очень широкий пояс плотно стягивал талию. Брюки едва доходили до колен.

Этот наряд странным образом гармонировал с мощной фигурой необыкновенного человека. Трудно было его представить одетым иначе. Так естествен на человеке национальный костюм. С первого взгляда было видно, что вошедший привык к нему.

Каждое движение чем-то неуловимым, отличалось от движений обычных людей. Гибкость и точность их напоминали дикого зверя, и одновременно они были изящны, как движения гимнаста.

Всё это лежавший рассмотрел за одну — две секунды. В такие мгновения мозг работает с необычайной быстротой и точностью.

…Увидя закрытые глаза больного, незнакомец нерешительно остановился. Когда же глаза открылись, он, издав радостный возглас, стремительно подошёл и наклонился над ложем.

Его загорелое лицо слегка побледнело.

Почти с минуту он пристально всматривался в глаза больного, в этих глазах, тёмных и глубоких, застыл немой вопрос.

Незнакомец понял.

Он наклонился ещё ниже и спросил на русском языке, но с каким-то странным акцентом:

— Вы меня видите?

Губы больного дрогнули, и сквозь них раздался едва слышный звук.

— Вы меня слышите, но не можете мне ответить. Но вы можете шевелить веками. Закройте глаза, если вы видите меня.

Веки больного на мгновение сомкнулись.

Незнакомец выпрямился. Его лицо побледнело ещё больше, кисти рук судорожно сжались, словно он старался сдержать этим нараставшее волнение. Минуты две он тяжело дышал. Потом, видимо успокоившись немного, опять наклонился над больным.

— Я задам вам несколько вопросов, — сказал он. Даже звук его голоса отличался от голосов всех людей, которые приходилось слышать больному. — Вы будете отвечать мне глазами. Если вы захотите сказать «да», то мигните один раз, а если захотите сказать «нет», — два. Вы меня хорошо поняли?

«Да», — ответили глаза.

— Ваше зрение вполне нормально?

«Да».

— А слух?

«Да».

— Можете ли вы шевелить языком?

«Нет».

— Можете ли вы пошевелить одной из рук?

«Нет».

— А ногой?

«Нет».

— Чувствуете ли вы где-нибудь боль?

«Нет».

— Испытываете ли вы голод?

«Нет».

— А жажду?

«Нет».

— Чувствуете ли вы какое-нибудь неудобство?

«Нет».

Наступила небольшая пауза. Незнакомец сдвинул брови задумался. Лежавший смотрел на него, ожидая других вопросов ещё больше объяснений. Его сильно мучила невозможность самому задать вопрос.

— Вернулась ли к вам память? — снова спросил незнакомец как и раньше наклонившись над ложем, будто не доверяя слуху больного. — Помните ли вы свою жизнь?

«Да».

— Вполне отчётливо?

«Да».

— Понимаете ли вы, где находитесь?

Наконец-то задан нужный вопрос, которого с таким нетерпением ожидал больной.

«Нет… нет… нет!» — быстрое мигание глаз было более чем красноречиво.

— Вы не понимаете, где находитесь и зачем. Вы хотите знать это?

«Да».

— Вы это узнаете, но только не сейчас, а немного позже. Теперь я не могу вам сказать, потому что это принесёт вам вред. Вы у друзей. Они любят вас и ждут, когда вы придёте к ним. Потерпите ещё немного, и всё станет для вас ясно. Не бойтесь ничего. Не думайте о странных для вас явлениях, которые происходили с вами и могут ещё произойти. Всё получит объяснение со временем. Вы видите и слышите, ваша память вернулась к вам, но ваш мозг ещё не избавился полностью от последствий бессознательного состояния. Поэтому вы ещё не можете двигаться. Но это продлится недолго. Мы не думали, что так произойдёт, и я очень жалею, что вы получили сознание раньше, чем закончился процесс вашего лечения. Это создаст вам некоторые неудобства, но, к сожалению, тут ничего нельзя сделать. Будем надеяться, что эти неудобства скоро прекратятся. Вы быстро поправляетесь и, пройдёт немного времени, будете совсем здоровы. Вы поняли всё, что я сказал?

«Да».

— Сейчас я уйду от вас. Нельзя надолго прекращать процесс, а когда я здесь, приходится его останавливать. То, что полезно для вас, вредно для меня. Мы лечим вас сейчас излучением. Не смущайтесь тем, что цвет стен и пола меняется. Они освещены снаружи в нужной для вас последовательности электромагнитных волн. Было бы лучше всего, если бы вы заснули. Когда пройдёт назначенное время, я снова приду к вам, — его большая рука с необычайно длинными, тонкими и гибкими пальцами (никогда и ни у кого не видел лежавший человек таких рук) ласково коснулась плеча больного. — Вы не чувствуете какого-нибудь неудобства? — снова спросил он. Видимо, эта мысль его особенно беспокоила.

«Нет».

— Теперь вы спокойны?

Как хотелось больному ответить, что нет, он не спокоен и не может быть спокоен, пока не узнает, что это за странное помещение и кто такой не менее странный его хозяин. Но он не мог ничего спросить, не мог потребовать объяснений и настаивать на ответе.

«Да, я спокоен», — ответили глаза.

— Прощайте на короткое время. Когда я опять приду, вы будете в ещё лучшем состоянии, чем сейчас, и мы поговорим дольше.

Он улыбнулся (блеснула безукоризненная линия зубов), погладил руку больного и медленно направился к стене. Казалось, ему очень не хотелось уходить так скоро. И действительно, пройдя всего несколько шагов, он остановился, словно в нерешительности, и повернул обратно.

— У меня есть к вам один вопрос, — сказал он, явно волнуясь. — Очень важный для всех нас. Мне не хотелось бы откладывать его выяснение. Если память полностью вернулась к вам, то помните ли вы ваше имя?

«Ну конечно», — хотелось ответить больному, но он мог только медленно закрыть глаза:

«Да».

— Вы не можете мне его назвать, но я сам назову вам одно, наиболее вероятное. У нас есть предположение… оно, правда, почти достоверно, но всё же… Вся планета ждёт разрешения этой загадки, — он замолчал, точно собираясь с силами для вопроса, который хотел задать. Потом медленно, раздельно произнёс:

— Дмитрий Волгин?

Глаза больного ответили:

«Да».

3

Выздоровление шло всё более быстро. Каждый день в теле Дмитрия Волгина происходили ощутимые перемены.

Он мог уже, правда, с усилиями и не совсем свободно, двигать руками и головой. Язык плохо ему повиновался, но слова звучали достаточно ясно, чтобы быть понятыми.

Всё ещё приходилось лежать почти неподвижно. Физический отправлений организма не было, и Волгина ничем не кормили, но голода и жажды он не чувствовал.

Несколько раз ему делали вливание какой-то светлой жидкости, по-видимому питательного раствора, и он замечал, что крепнет и полнеет. Ухаживавшие за ним люди не ожидали теперь, пока Волгин заснёт, а входили к нему во время бодрствования. Они производили над его телом разнообразные, совершенно непонятные, но кратковременные и безболезненные процедуры.

Большую же часть времени Волгин лежал один, предоставленный действию света, который медленно и постепенно переходил из одного тона в другой.

Первое время Волгин следил за этими красивыми переходами с любопытством, но потом привык и перестал обращать на них внимание.

Ему было очень скучно. Приходилось неподвижно лежать и думать. Больше ничего не оставалось делать. На его просьбу дать ему книгу последовал ответ, что это пока совершенно невозможно.

Всё, что происходило с ним с момента, когда он очнулся от беспамятства, оставалось для него загадкой. Разговоры с первым человеком, которого он увидел, были кратки и сравнительно редки.

Волгин уже знал, что имя незнакомца — Люций.

Это удивительное имя, вызывавшее в памяти Древний Рим, поразило Волгина но потом оказалось, что и другие люди, которых он видел, носили не менее странные имена. Одного из них звали Цезий, другого Ио[1]. Но вместе с ними приходили двое молодых людей с обычными, хорошо известными Волгину именами — Сергей и Владилен.

На вопрос об их национальности Люций с улыбкой ответил что они все русские, однако они говорили между собой на языке, который Волгин понимал с большим трудом. В основе это был, безусловно, русский язык, но почти половина слов была ему незнакома, он и улавливал в них отдельные созвучия из других, неизвестных ему языков.

Один только Люций говорил с ним на обычном русском языке, с заметным акцентом, происхождение которого Волгин не мог уловить.

И он никак не мог поверить, что перед ним соотечественники. Внешний вид людей решительно говорил против этого. Так же, как Люций, все они совсем не походили на обычных людей двадцатого века. Их могучие фигуры, крупные головы, необычайно правильные черты лица, рост, движения — всё было не таким, как у всех, кого приходилось видеть Волгину.

Он с недоумением спрашивал себя — откуда явились эти гиганты? Где они были до сих пор, если Волгин не только не встречался с ними, но и не слышал о них. Здесь таилась неразрешимая загадка, поскольку Люций явно уклонялся от каких бы то ни было объяснений. Создавалось впечатление, что он просто-напросто боится вопросов Волгина. Но чего ему было бояться?

За исключением Ио, все окружавшие Волгина люди были, по-видимому, молоды, но, когда Волгин спросил как-то, сколько им лет, Люций снова уклонился от прямого ответа, сказав только, что они не так молоды, как выглядят.

Ио был старик, ещё крепкий и полный сил, но с совершенно седыми волосами и глубокими морщинами на лбу и щеках. Ростом он был выше всех остальных, и Волгину было странно видеть голову человека, стоявшего у постели, на расстоянии двух метров от себя. Тем более, что сам Волгин лежал не на полу, а на «диване» высотой примерно в сорок — пятьдесят сантиметров.

По-видимому, Ио был известным врачом, потому что, когда он осматривал Волгина, Люций и все остальные с большим вниманием и глубоким уважением прислушивались к его словам.

Но главным врачом Волгина был не Ио, а Люций. Это стало вполне очевидно Волгину через несколько дней после первого знакомства.

Постепенно он начал привыкать к необычайному внешнему виду и своеобразной одежде загадочных людей, и их вид уже не вызывал в нём удивления и любопытства.

В их разговорах между собой и при обращениях к нему его неприятно удивляло, что они никогда не употребляли слова «товарищ», называя друг друга по именам, а его самого Дмитрием.

Один раз Волгин спросил Люция, как его фамилия, но тот как будто растерялся и ничего не ответил.

Отсутствие в их лексиконе слова «товарищ» обеспокоило Волгина, и он прямо спросил Люция, почему они не употребляют этого обращения, если они русские.

Вопрос явно застал Люция врасплох, потому что он задумался прежде чем ответить.

— Мы все, — сказал он наконец, — близкие друзья и поэтому называем друг друга по имени. Вас мы тоже любим, как родного нам человека.

Объяснение было правдоподобно, но Волгин видел, что его обманывают, по какой-то непонятной причине не желая сказать ему правду. За всем этим что-то скрывалось. Если он ещё мог поверить что Люций и его молодые товарищи называют друг друга по именам из дружеских чувств, то по отношению к старому Ио это было странно. Тем более, что они все обращались друг к другу на «вы».

Из вежливости Волгин сделал вид, что поверил, и только спросил в какой стране они находятся. Люций сразу ответил, что в Советском Союзе, но Волгин заметил, как находившийся в это время в павильоне Владилен с любопытством оглянулся, услышав этот ответ.

Всё это было достаточно странно, чтобы возбудить тревогу.

Вскоре произошёл ещё более странный разговор.

— Значит, меня вывезли из Парижа? — спросил Волгин, когда Люций как-то пришёл к нему один. — Неужели я так долго находился в бессознательном состоянии, что даже не заметил переезда?

Он видел, что Люций в явном замешательстве.

— Вы очень долго не приходили в сознание, несмотря на все принятые меры, — ответил он.

— Где теперь находится мой друг и сослуживец Михаил Петрович Северский? — спросил Волгин.

— Михаил…

— Петрович, — докончил Волгин. — Северский. Работник Министерства иностранных дел СССР, первый секретарь нашего посольства во Франции.

— Его здесь нет, — ответил Люций.

Он внезапно заторопился и сказал, что необходимо возобновить излучение. Процесс нельзя останавливать на слишком долгое время.

— Мы после закончим этот разговор, — он улыбнулся, но в его глазах Волгин заметил смущение и растерянность. — Постарайтесь заснуть.

— Хорошо, — ответил Волгин.

Оставшись один, он глубоко задумался. Ответы Люция, его явное замешательство, поспешность, с которой он прекратил разговор, свидетельствовали, что вопросы Волгина были для него неожиданными и он не знал, как следует отвечать на них. Люций, видно, понятия не имел, кто такой Северский, и это было наиболее странно. Не мог же Михаил не интересоваться здоровьем Волгина. Нет, он должен был запрашивать врачей, и Люций не мог не знать его имени. Однако… Чем объяснить возникавшие одна за другой странности?..

В последующие дни Волгин не задавал никаких вопросов. В глазах Люция он видел напряжённое ожидание и даже явный страх. Волгину не хотелось причинять неприятности своему врачу, которого он почти полюбил за заботу и ясно выражаемую любовь к нему.

Он решил, и это решение было самым разумным, что все загадки должны рано или поздно разъясниться.

Волгин видел и понимал, что пробуждение от сна, в который погрузила его болезнь, окружено какой-то тайной, которую хотят пока что скрыть. Несомненно, на это были серьёзные причины, и хотя он не знал их, но решил подчиниться людям, так успешно лечившим его и, как он был вполне убеждён, спасшим ему жизнь.

Он хотел понять сам.

В долгие часы вынужденного одиночества Волгин старался свести воедино звенья таинственной цепи событий, происшедших за время пребывания в этом куполообразном павильоне, но ничего связного и хоть отчасти правдоподобного придумать не мог.

Иногда он снова начинал сомневаться в том, что всё происходит наяву. Не является ли это плодом его больной фантазии? Но, когда он высказал Люцию опасения насчёт своего рассудка, тот только засмеялся и, ласково погладив Волгина по плечу, сказал, что со временем он убедится в реальности происходящего.

Особенно часто мысль Волгина останавливалась на загадочной фразе, которую Люций сказал во время их первого разговора. Он хорошо запомнил эту фразу: «У нас есть предположение… оно, правда, почти достоверно, но всё же… вся планета ждёт разрешения загадки».

Что могли означать эти слова?

Какая планета? Очевидно, Земля! Не мог же он попасть на другую…

Он до того запутался, что начал допускать даже подобную фантастическую возможность, но прямо спросить Люция казалось слишком нелепым. Всё же он не удержался и под видом шутки задал такой вопрос, когда к его ложу поставили для очередной непонятной процедуры какой-то прибор или машину совсем уже диковинного вида.

Люций явно не понял шутки и серьёзно ответил:

— На Земле.

Он сказал это таким тоном, как будто считал вопрос Волгина вполне естественным.

«Вся планета ждёт разрешения загадки…»

Загадки его имени. Почему именно имя могло так заинтересовать всю планету? Чем вызвано такое исключительное внимание всей Земли к нему — Волгину?

На этот вопрос он не находил ответа.

Как-то он вспомнил, что читал роман английского писателя Уэллса «Когда спящий проснётся», где описывалось, как человек, заснув на два или три века, проснулся властелином Земли, владельцем всего, что на ней было. Герой романа находился в летаргическом сне.

Может быть, и с ним, Волгиным, произошло что-нибудь подобное?

И тотчас же из глубин памяти всплыло воспоминание. В самом начале болезни в разговоре со старым парижским врачом Волгин спросил, что такое летаргия и как долго она может продолжаться. Профессор тогда ответил, что летаргический сон не может тянуться слишком долго и переходит в смерть, если не наступает пробуждение.

А «летаргия» Волгина, если таковая действительно имела место, должна была быть очень длительной. Иначе оставались необъяснимыми поразительные перемены во всём окружающем, начиная от внешности людей, словно принадлежавших к неведомой доселе «пятой» расе, их одежды, непонятного «русского языка» и кончая архитектурой «павильона» и способов лечения. Всё указывало на то, что Волгин очутился в совершенно ином мире.

Но откуда он мог взяться, этот мир?…

Если даже допустить, что Волгин проспал или находился в бессознательном состоянии чрезвычайно долгое время, всё же оставалось непонятным, почему «вся планета» интересовалась «загадкой» его имени.

Волгин хорошо помнил, что молчаливый утвердительный ответ на вопрос, зовут ли его Дмитрием Волгиным, произвёл на Люция очень сильное впечатление.

Почему предположение, что его зовут именно так, Люций назвал «почти достоверным»? Если в силу длительности бессознательного состояния Волгина его имя было забыто (что казалось невероятным, — в больницах не забывают имён больных), то почему Люций назвал именно это имя, а не какое-нибудь другое? Откуда он его взял тогда?

Волгин пожимал плечами и отказывался понять что-нибудь во всей этой путанице.

Но самым загадочным, безусловно, оставалось помещение, в котором он находился, люди, окружавшие его, и их язык. За несколько лет и даже десятилетий на Земле не мог появиться совершенно новый, неизвестный ранее язык, представлявший собой странную смесь из всех европейских языков.

Люций не мог (или не хотел) разъяснить тайну. Оставалось терпеливо ждать того самого «со временем», которое должно было снять с глаз Волгина тёмную повязку непостижимой загадки.

Прошло несколько недель.

В круглом павильоне, где лежал Волгин, не было смены дня и ночи. В нём всегда было ровное, меняющее свой цвет освещение, создаваемое неизвестными источниками. Больной знал о течении времени только от Люция, который теперь навещал его ежедневно.

Физически Волгин чувствовал себя превосходно. От болезни, едва не сведшей его в могилу, не осталось и следа, если не считать естественных, как говорил Люций, последствий, ещё не ликвидированных. Больше всего изумляло Волгина, что сердце, бывшее причиной болезни, стало, по-видимому, совершенно здоровым.

Он часто спрашивал себя: к какому чудотворцу-врачу он попал? Кто такие Ио и Люций, которые не скрывали, что именно они вылечили Волгина, поставили его на ноги? Почему он раньше никогда не слыхал о существовании докторов со столь странными именами? Где, в какой стране находится это здание?

Люций сказал, что в Советском Союзе, но Волгин не мог ему поверить.

Не хочет ли Люций просто успокоить Волгина, зная, что он русский?

Процесс полного выздоровления, правда, медленно, но неуклонно продолжался. Он был заметен, если можно так сказать, «невооружённым глазом». Способность движения почти совсем вернулась. Волгин мог вставать и ходить, ему разрешали это, но только в те короткие периоды, когда цвет потолка и стен становился белым. Это означало, что они не освещены больше особыми лучами, именно тогда к Волгину входили люди.

Когда освещение, или, как говорил Люций, «излучение», действовало, приходилось лежать под странным покрывалом, которое меняло свой цвет синхронно с цветом купола. Волгин знал от Люция (только он один владел обычным русским языком и только с ним мог разговаривать Волгин), что оно в действительности совершенно бесцветно и предназначено для того, чтобы не пропускать излучения к тем частям тела, которые не должны подвергаться его действию. Волгину объяснили, что если он встанет или откинет покрывало, то причинит себе большой вред, который может свести на нет всё, что было достигнуто раньше.

Но, независимо от его воли, Волгин не мог бы этого сделать, даже если бы захотел, так как за ним непрерывно наблюдали. Когда однажды, желая переменить позу, Волгин сделал неосторожное движение, темно-зелёный цвет купола мгновенно сменился белым. Владилен вошёл и заботливо поправил покрывало. Потом погладил Волгина по голове, как ребёнка, и сказал, старательно выговаривая каждый слог:

— Будьте осторожны, это опасно.

Было очевидно, что Волгину старались не причинять никаких неудобств, но откуда за ним следили, он не знал. Здесь, вероятно действовала телевизионная установка или какая-нибудь иная оптическая система.

На вопрос Волгина Люций ответил, что за ним наблюдают «по экрану».

— Он был установлен, когда вы получили способность двигаться, — прибавил Люций. — Раньше, когда вы были неподвижны, в нём не было нужды.

Все находившиеся возле Волгина («персонал клиники», как он мысленно называл их) относились к нему заботливо и приветливо ему улыбались. Казалось, им доставляло удовольствие погладить его волосы или плечи. Волгин иногда думал, что на него смотрят, как на больного любимого ребёнка, и это не было ему неприятно. Со стороны же Люция он видел такую нежность, которую можно было сравнить с материнской.

Однажды Волгин сказал это Люцию.

— Вы правы, — ответил тот. — Вы наш ребёнок. А я могу считать себя если не матерью, то отцом.

Его слова не показались Волгину ни смешными, ни претенциозными. Он сразу поверил, что Люций имеет право так говорить.

Волгину надоело лежать целыми днями, и он чуть не каждый день просил Люция выпустить его отсюда хотя бы на короткое время. «Я не могу больше видеть купол», — говорил он.

Но врач был непреклонен.

Все вопросы Волгина о занимавших его загадочных обстоятельствах «пробуждения» оставались без ответа. Тайна не разъяснялась «Со временем вы узнаете всё, что вас интересует», — таков был стереотипный ответ.

Время становилось тираном и тянулось с мучительным однообразием.

Несмотря на то, что Волгин, по словам Ио и Люция, был уже совсем здоров, ему упорно отказывали в книгах.

— Пока ещё нельзя. Чтение повредит вам.

— Значит, я ещё не совсем здоров? — допытывался Волгин.

— Здоровы, но необходимы некоторые ограничения. Например, вы же сами знаете, что вас ещё кормят искусственно.

Действительно, за всё время Волгин не проглотил ни куска пищи, не выпил ни глотка воды. Их заменял светлый раствор. И хотя желудок Волгина был совершенно пуст, это не причиняло ему никаких неприятных ощущений.

— Мне будет трудно привыкнуть к нормальной пище, — говорил он.

— Нет, ничего, — отвечал Люций, — вы быстро привыкнете. Потерпите ещё немного.

— Скорей бы! — вздыхал Волгин.

И вот совершенно неожиданно, без всякого предупреждения, наступил конец заключению.

Проснувшись в это памятное утро, Волгин увидел, что находится в том же павильоне, что и раньше, но лежит не на середине, как всегда, а у стены. Странное покрывало, подушка, ложе — всё исчезло.

Низкая широкая кровать застлана белыми шёлковыми простынями, цвет которых совсем не соответствовал цвету купола, на этот раз золотисто-жёлтому. (Это было столь непривычно, что Волгин несколько минут с интересом ждал, чтобы они пожелтели, но этого так и не произошло.) Такая же белая подушка находилась под его головой. Он был покрыт тонким пушистым одеялом серебристого цвета.

У изголовья кровати стоял столик, сделанный, как показалось Волгину, из слоновой кости или материала, очень похожего на неё. На столике, покрытом голубой салфеткой, стоял хрустальный сосуд с букетом живых цветов. С удивлением Волгин заметил среди них несколько очень красивых, но совершенно ему незнакомых.

«Положительно, я в какой-то далёкой, вероятнее всего, южной, стране», — подумал он.

В ногах было кресло, на нём лежало бельё, на спинке аккуратно висел серый костюм того же покроя, какой постоянно носил Люций. На коврике стояли замшевые туфли.

Сердце Волгина радостно забилось. Наконец-то настала минута, которую он ждал так долго!

Он не задавал себе вопроса, как произошла вся эта перемена. В том, что и на этот раз воспользовались его сном, чтобы переменить обстановку, Волгин увидел всё то же внимание и заботу окружавших его людей, к которым он уже успел привыкнуть.

Даже цветы не забыты!

Он хотел соскочить с кровати, но по привычке посмотрел сперва вверх. Купол не был белым, а сохранял всё тот же золотисто-жёлтый цвет, похожий на солнечный.

Но ведь покрывала на теле нет. Не означает ли это, что он может не считаться с освещением?

Пока он раздумывал, нижняя часть купола раздвинулась и вошёл Люций. Обычными для него лёгкими шагами (удивительная лёгкость походки этого громадного человека всегда поражала Волгина) он подошёл и сел на край постели. Его серые глаза смотрели, как всегда, приветливо, но Волгин заметил в них тревогу. Он хорошо изучил все оттенки выражения лица своего врача и сразу понял, что тот чем-то сильно обеспокоен.

Люций пытливо, с пристальным вниманием смотрел на Волгина. Потом он улыбнулся и дотронулся до его руки.

— Как вы себя чувствуете? — начал он с вопроса, который задавал каждый день и который задавали все врачи с незапамятных времён, приходя к пациенту.

— Как мне понимать всю эту перемену? — вместо ответа спросил Волгин.

— Она означает, что ваше лечение закончено. Вы можете встать и выйти отсюда. С сего дня вы начнёте принимать обычную пищу и через несколько дней, привыкнув к ней, выйдете из-под наблюдения врача. Вы полностью здоровый человек.

— Этим я обязан вам, Люций. Вы спасли меня от верной смерти, к которой я был приговорён парижскими врачами. Я не знаю, кто вы такой, но надеюсь узнать… со временем.

— Время наступило. Вы можете узнать всё, что пожелаете. Но своим выздоровлением вы обязаны не мне одному. Много людей работало, чтобы поднять вас на ноги. Коллективными усилиями нам это удалось. Всё человечество гордится замечательной победой науки. Но мы не знаем, как отнесётесь вы сами к тому, что с вами сделали. Этот вопрос давно беспокоит и тревожит всех. Если вы обвините нас, то я должен заранее сознаться в том, что главная вина лежит на мне.

Волгин не верил своим ушам. Многое мог сказать выздоровевшему пациенту вылечивший его врач, но только не то, что сказал Люций. Вместо объяснений, которых с таким нетерпением ожидал Волгин, новые, ещё более непонятные загадки. О, как он устал от них!

— Люций! — сказал Волгин. — Вы только что сказали, что настала минута, когда я могу узнать всё, что пожелаю. Так вот, я желаю узнать правду, одну только правду, и больше ничего. Говорите! Где я нахожусь? Кто вы такой? Почему вся Земля интересуется мною? Что, наконец, со мной произошло? И почему излечение человека от смертельной болезни вы назвали «виной»? Вот вопросы, на которые я прошу дать ясный ответ. Если вы не можете ответить, то так и скажите.

— Я не хочу мучить вас, Дмитрий, — ответил Люций. — Я пришёл только для того, чтобы объяснить вам всё, прежде чем вы выйдете из этого помещения. Но это не так просто сделать, поверьте мне. Потом вы поймёте! Я сказал, что главная вина лежит на мне. Лично я не согласен с этим, но очень многие упрекают меня за то, что я с вами сделал. Вы считаете себя обязанным мне за излечение, но вы ошибаетесь — излечения не было. Вы не пациент, а жертва.

Изумление Волгина было так велико, что он даже забыл обо всех мучивших его вопросах. Он видел, что его собеседник едва сдерживает своё волнение. На серьёзном лице Люция застыла какая-то неестественная, напряжённая улыбка.

— Вы, Дмитрий, — продолжал Люций всё тем же, словно скованным, голосом, — стали жертвой ненасытной научной любознательности. Это доказывает, что даже века не в силах изменить человека, сделать его более благоразумным, когда дело касается жажды познания. Она бесконечна и часто принимает жестокие формы.

Он вскочил и быстро прошёлся по павильону, к двери и обратно. Волгин видел, как он сильно сжимал пальцы рук и как трудно дышал. Волнение Люция передалось и ему.

— Объяснитесь более ясно, — сказал он. — Зачем вы терзаете меня и себя этими недомолвками? Мне кажется, что вам не в чем упрекать свою совесть. Вы вернули мне здоровье. Я сейчас здоровее, чем был до болезни. И я вам очень благодарен за это. Будьте же решительнее, Люций! Вы имеете дело с мужчиной.

— Вы мне благодарны? — Люций опять сел на постель к Волгину. — Это потому, что вы ничего не знаете. Но будете ли вы так же благодарны, когда узнаете всё?

— Думаю, что да. Вы боитесь сказать, что я нахожусь далеко от родины и что с момента, когда я потерял сознание, прошло очень много времени. Но я это знаю. Пусть даже прошло много десятилетий, это меня не испугает.

Люций грустно улыбнулся.

— «Пусть даже прошло много десятилетий…» — повторил он. — Я понимаю, что это вас не испугает. Но… — он замолчал, тяжело перевёл дыхание и быстро, точно боясь, что у него не хватит силы докончить, сказал: — Что вы скажете, если прошло не много десятилетий, а много столетий?

Волгин вздрогнул. Выражение сострадания, появившееся на лице Люция, показалось ему зловещим. Как молния мелькнуло в его мозгу воспоминание обо всех необъяснимых загадках, которые он тщетно старался понять. Странная, незнакомая обстановка, окружавшая его с момента, когда он пришёл в себя, получала грозный смысл.

Нет, этого он не мог ожидать!

— Что вы сказали? — прошептал Волгин.

— Правду, — обычным своим голосом ответил Люций. Казалось, что, высказав наконец истину, он сразу успокоился. — Рано или поздно, вы всё равно узнаете её. Именно я должен сказать вам. Мне это тяжело сделать, но я виноват больше других и должен нести последствия своей вины. Вы действительно… проснулись не только в другом веке, но и в другой исторической эпохе.

Волгин закрыл глаза.

Его разум не отказывался верить тому, что он услышал, но не мог сразу воспринять сказанного. Это было слишком невероятно! Но Волгин ни на секунду не подумал, что Люций его обманывает…

— Какой сейчас год?

Ответа не последовало.

Волгин открыл глаза.

Совсем близко он видел красивую, благородную голову, с высоким лбом под густыми и тёмными волосами. Брови Люция были сдвинуты, и он пристально смотрел прямо перед собой.

Волгин с совсем иным, чем прежде, чувством окинул взглядом мощную фигуру своего врача. Он увидел его точно впервые.

Так вот почему они не похожи на обычных людей. Это не люди двадцатого века, как он думал. Это отдалённые потомки тех людей, в среде которых родился и вырос Волгин. Это люди новой исторической эпохи!

— Какой сейчас год? — повторил Волгин.

Люций обернулся.

На него спокойно и прямо смотрели тёмные глаза Волгина. В них не заметно было особого волнения. Тонкие губы были плотно сжаты.

При виде радостного изумления, которое отразилось на лице Люция, Волгин улыбнулся.

— Вы думали, что я потеряю сознание от ваших слов или что мной случится истерика, — сказал он. — Вы не знаете людей нашего поколения. Я перенёс в своей жизни много ударов, но они меня не сломили, — он взял руку Люция и положил её к себе на грудь: — Вы видите, моё сердце бьётся спокойно, так что можете говорить не опасаясь. Скажите же мне всю правду и перестаньте играть со мной в прятки. Какой у вас сейчас год?

Люций схватил его руки и сжал их.

— Вы удивительный человек! — взволнованно сказал он. — Я бесконечно рад, что вы такой. Меня предупреждали… мне говорили… я опасался самых тяжёлых последствий.

— Люди, которые вам это говорили, — сказал Волгин, — очевидно, не привыкли к ударам жизни. А мы жили в бурную эпоху, привыкли к трудностям и научились побеждать их. Говорите же наконец, какой сейчас год?

— На этот вопрос, — ответил Люций, — нельзя ответить прямо. Если я назову вам цифру, она вам ничего не скажет, и вы всё-таки не будете знать правды. Вы меня так обрадовали, Дмитрий, что мне стало совсем легко исполнить свою обязанность, которая казалась такой трудной. Когда вы родились? — неожиданно спросил он.

— В тысяча девятьсот четырнадцатом году, — ответил Волгин. — Но какое это имеет отношение к моему вопросу?

— В тысяча девятьсот четырнадцатом году христианской эры?

— Не слыхал о такой эре. Но всё равно! Я родился, если вам так угодно, в тысяча девятьсот четырнадцатом году после рождества Христова. Вы задаёте странные вопросы, — прибавил Волгин, — вместо того чтобы ответить на мой вопрос.

Казалось, Люций не слышал слов Волгина. Он смотрел на него взглядом, в котором были удивление, восторг и недоверие.

— За три года до Великой революции… — тихо сказал он — Этого не может быть!

— Но тем не менее это безусловный факт, — сказал Волгин. — Это так же верно, как то, что меня зовут Дмитрием Волгиным, а я помню, что и это вы назвали только почти достоверным, хотя и не могу понять, почему.

— Когда я вам всё расскажу, вы поймёте. Я говорю сейчас не то, что думаю, Дмитрий, но у меня путаются мысли. Это не так легко… Я знаю, что вы Дмитрий Волгин и родились за много веков до нашего времени. Но поймите, современному человеку трудно… психологически трудно поверить, что он видит перед собой одного из легендарных Героев Советского Союза.

— Вы сказали «легендарных»? — Волгин приподнялся, — Люций! Если вы мне друг, то говорите прямо и без отступлений: какой сейчас год?

Люций вдруг встал и обвёл взглядом стены павильона. Он словно хотел проверить, что находится в знакомой обстановке, что разговор с Волгиным происходит наяву. Потом он сел снова.

— Давайте по порядку, — сказал он почти умоляюще, — значит, вы родились за три года до начала коммунистической эры?

— Коммунистической эры?…

— Да, старое летоисчисление теперь заканчивают тысяча девятьсот семнадцатым годом. После Великой революции начинается эпоха, называемая коммунистической эрой.

Волгин перевёл дыхание и, стараясь говорить как можно спокойнее, спросил:

— И как долго продолжалась коммунистическая эра?

— Ровно тысячу лет, — ответил Люций. — Потом начали новый счёт годам, который продолжается и теперь.

Волгин понял, что ещё немного — и он потеряет сознание от волнения, которое начинало душить его. Он судорожно сжал плечо Люция:

— И сейчас у вас год?…

— Восемьсот шестидесятый!

Волгин откинулся на подушку.

«Это сон или бред, — подумал он. — Это не может быть в действительности».

Но всем существом он чувствовал и понимал, что Люций сказал ему правду.

Бессознательное состояние Волгина продолжалось почти две тысячи лет…

— Люций! — сказал он. — Тут что-то не так. Человек не может жить две тысячи лет ни при каких условиях. Это противоречит законам природы. Или они теперь иные, чем были в наше время?

— Нет, вы правы, Дмитрий! Человек, безусловно, не может жить тысячу девятьсот лет. — Люций пристально посмотрел в глаза Волгину и, взяв его руки в свои, закончил: — Но вы и не были живы, Дмитрий. Вы были мертвы всё это время.

1

За десять лет до описанных выше событий небольшой оранжево-красный аппарат быстро и бесшумно летел над землёй, направляясь на северо-восток.

Под его гладким удлинённым корпусом, не имевшим ни крыльев, ни каких-либо внешних движущих частей, стремительно проносилась поверхность земли, сливаясь в сверкавшие под лучами солнца полосы.

Далеко впереди показалась цепь невысоких холмов, поросших лесом, и через несколько мгновений молнией мелькнула внизу и скрылась за противоположной стороной горизонта.

Воздушный аппарат поднялся выше и полетел быстрее.

Земля расстилалась под ним изумрудно-зелёным ковром с серебристыми лентами рек и голубыми зеркалами озёр. Огромные площади хвойных лесов легко угадывались по характерному синеватому оттенку.

Всюду виднелись многочисленные здания, разбросанные среди зелени без всякого видимого порядка и окрашенные преимущественно в белый и голубой цвет.

С высоты эта картина казалась безжизненной. На земле нельзя было заметить никакого движения, ни одна струйка дыма не оживляла пейзажа. Нигде не виднелось полос возделанной земли, не желтели поля. Сплошная зелень покрывала всю видимую поверхность. Десятки и сотни километров проносились под корпусом машины, но пейзаж оставался всё тем же.

Изредка здания сближались, как бы сбегались в одно место, образуя населённый пункт с несколькими крупными сооружениями посередине, и снова разбегались во все стороны.

Ещё реже аппарат пролетал над гигантскими зданиями, занимавшими каждое несколько квадратных километров. Эти здания были очень низки и нестерпимо блестели сплошными стеклянными крышами. Их можно было принять за озёра, если бы не геометрически правильные линии и прямые углы, несвойственные живой природе.

На большом расстоянии друг от друга над землёй поднимались высокие, до восьмисот метров, металлические мачты, на которых даже днём ярко горели красные огни, предупреждавшие об опасности бесчисленные воздушные суда, мелькавшие во всех направлениях на разной высоте и окрашенные во все цвета.

Аппарат поднялся ещё выше. Здесь было меньше встречных машин, и скорость снова увеличилась.

Впереди показалась широкая водная равнина, и через полминуты машина оказалась над открытым морем. Земля исчезла из виду.

На безоблачном небе полуденное солнце сверкало горячим блеском. Человек, сидящий в машине, вытер лицо платком. В закрытой со всех сторон кабине было жарко.

Он посмотрел на часы.

И вдруг машина замедлила скорость. Пилот ни до чего не дотрагивался, он сидел в той же позе, откинувшись на спинку мягкого сиденья. Перед ним находился только маленький, изящно оформленный щиток с двумя миниатюрными циферблатами. Ничего, что можно было бы назвать системой управления, в кабине не было: ни штурвала, ни педалей, ни каких-либо рукояток.

А машина продолжала всё больше и больше замедлять скорость, не снижая высоты, пока не повисла над морем почти неподвижно.

Тогда пилот отодвинул боковое стекло и подставил лицо в рвавшемуся ветру.

Было ясно, что он хотел освежиться, не пользуясь внутренней вентиляцией, и что остановка произошла по его воле.

Это был человек уже преклонных лет. Его густые, коротко остриженные волосы были совсем седыми. Высокий лоб избороздили морщины. Однако он казался крепким и здоровым. Серые глаза, не утратившие блеска, смотрели ясно и твёрдо. Энергичная линия губ и развитый подбородок выражали сильную волю.

Он был одет в лёгкий белый костюм. Рубашка с короткими рукавами оставляла обнажёнными его руки, гладкие и сильные, как у юноши. Брюки, не доходившие до колен, позволяли видеть загорелые ноги с рельефными мышцами. Талию стягивал очень широкий пояс синего цвета.

Несколько минут этот человек дышал чистым, насыщенным запахами озона и водорослей морским воздухом, потом задвинул стекло.

Машина полетела с прежней быстротой, повернув прямо на восток.

В момент поворота какая-то крупная птица едва не столкнулась с нею. При большой скорости такое столкновение было бы небезопасным, но с поразительной лёгкостью аппарат скользнул в сторону, перевернулся и избежал встречи. Любой лётчик-истребитель двадцатого века мог бы позавидовать непринуждённому изяществу и точности этого манёвра.

И снова пилот ни до чего не дотронулся, не сделал ни одного движения. Он словно не заметил ни опасности, ни того, что машина сама избежала её. Казалось, что где-то рядом с ним находился второй пилот, который, оставаясь невидимым, управлял полётом.

Машина летела совершенно беззвучно. Ни малейшей дрожи не чувствовалось внутри неё. Если не смотреть вниз, можно было бы подумать, что она стоит на месте.

Пилот сидел в удобном кресле, расположенном в середине корпуса аппарата. Вся передняя часть машины была прозрачна, что давало очень широкий кругозор, задняя часть постепенно суживалась, кончаясь относительно небольшим стреловидным стабилизатором. Длина машины достигала четырёх метров при ширине не более восьмидесяти сантиметров в средней части.

Человеку, незнакомому с её устройством, невозможно было догадаться, какие силы держали эту машину в воздухе и позволяли ей менять скорость в столь широких пределах.

Стрелка указателя дрожала около цифры «6000».

Далеко на горизонте появилась полоска берега, и вот уже машина снова летит над зелёной панорамой Земли.

Прошло около часу.

Машина уменьшила скорость и снизилась.

Пилот вынул из кармана небольшую плоскую коробочку, открыл крышку и нажал несколько кнопок, в два ряда расположенных с её внутренней стороны. В кабине послышался слабый шорох. Потом чей-то голос произнёс громко и отчётливо:

— Люций слушает.

Казалось, что владелец голоса находился тут же, в кабине, звук исходил как будто из приборного щитка.

— Я где-то близко от вас, — сказал пилот. — Дайте направление. Мой индекс 1637-М-2.

— Даём, — ответил голос. — Настраивайся на номер 33, индекс 8889-Л.

Пилот наклонился к щитку и переставил маленькую стрелку на одном из циферблатов. Почти тотчас же в центре прибора вспыхнула крохотная синяя точка.

— Лечу правильно, — сказал пилот. — Не выключайте!

Прошло несколько минут, и вдруг синяя точка превратилась в красную. Тогда пилот стал всматриваться в местность, ища нужное место. Машина на малой скорости летела по кругу.

Вскоре он заметил большую поляну, а на ней двух человек, махавших ему платками.

Машина остановилась. Она неподвижно повисла в воздухе на высоте около двухсот метров, потом, как на невидимом парашюте, вертикально опустилась на землю.

У самого кресла боковая стенка откинулась, давая выход, как только пилот приподнялся. Но ни до кнопки, ни до чего-нибудь другого, что могло бы привести в действие механизм «дверцы», он не дотронулся. Казалось, невидимый механизм сработал сам, «увидя», что пришло время. Пилот вышел из кабины.

Ожидавшие люди подбежали к нему, радостно приветствуя.

Он протянул к ним обе руки.

— Здравствуйте, друзья! — сказал он на мягко звучавшем языке, в котором русская основа была дополнена и развита словами других европейских языков. — Я опоздал на две минуты. Извините, меня. Было очень жарко, и я останавливался в пути, чтобы подышать свежим воздухом. А так как летел на предельной скорости, то и не удалось наверстать упущенное время. Ну, покажись, Люций! — прибавил он, притягивая к себе одного из встречающих. — Мы давно с тобой не виделись в натуре. Как поживает Мэри?

— Всё в порядке, отец! — ответил Люций. — Внучка скучает по тебе и очень хочет тебя видеть. Она ждёт нас дома. Мы надеемся, что в этот раз ты побудешь у нас подольше, чем в прошлый.

— Это зависит от тебя самого, мой друг, — старик лукаво улыбнулся. — По телефону ты наговорил мне много, но как будет обстоять дело в действительности… увидим! Если это так интересно как ты уверял меня, то я останусь. Познакомь же меня со своим товарищем, — прибавил он.

Тот, к кому относились эти слова, подошёл ближе. Это был молодой человек высокого роста, худощавый, с бронзовым от загара лицом. Несмотря на жаркий день, на нём был синий комбинезон с длинными рукавами, застёгнутый до шеи.

Почтительно поклонившись старику, он с видимым уважением пожал его сильную руку.

— Меня зовут Владилен, — сказал он ясным и чистым голосом, в котором мягкость соединялась с металлическим оттенком. — Я очень рад лично познакомиться с вами. Очень рад, — повторил он, — что вижу Мунция, великого учёного нашего времени.

Старик улыбнулся.

— Где вы так сильно загорели, Владилен? — спросил он. — Вы совсем чёрный.

— Он недавно прилетел с Венеры, — ответил за товарища Люций.

— Тогда понятно. Я был на этой планете, Владилен. Это было очень давно, более ста сорока лет тому назад, но я хорошо помню, что за короткое время загорел так же, как вы. После того как мы разогнали вечные облака над планетой, там нельзя не загореть.

— Да, я с трудом закончил на Венере свою работу. Удивляюсь как некоторые могут жить там годами.

— А что вас привело сюда?

— Я посвятил себя изучению метеоритов, — ответил Владилен. — Три недели назад здесь упал большой аэролит. Я хочу найти его, но пока что мне это не удалось. По-видимому, он глубоко ушёл в землю, и хотя место его падения известно совершенно точно благодаря Люцию, найти его очень трудно. Но я обязательно найду.

— Вы работаете один?

— Нет, с тремя товарищами. Но они здесь не живут, а только прилетают помогать мне.

— А почему вы сами поселились здесь, в столь уединённом месте?

— Мне так нравится, — просто ответил Владилен. — У меня такой характер.

— Ища аэролит, — сказал Люций, — они пока что нашли, как мне кажется, более интересный предмет. Ради этого мы и решили вызвать тебя, отец.

— Знаю. Меня заинтересовало ваше сообщение — и вот я здесь, — ответил Мунций.

Разговаривая, они подошли к опушке леса. Земля здесь была разрыта во многих местах на значительную глубину. На краю одной из ям стояла громадная землекопательная машина-автомат, блестя на солнце металлическими частями.

Недалеко от этой машины, под сенью густых деревьев, была раскинута просторная палатка, рядом с которой на земле стояли два таких же воздушных аппарата, как тот, на котором прилетел Мунций, только другого цвета — один жёлтый, второй коричневый с серебряным ободком посередине корпуса.

— Вот жилище нашего землекопа, — сказал Люций. — Он живёт тут в полном одиночестве и упорно ищет свой аэролит.

— Я его найду, — сказал Владилен, и упрямая складка появилась на его лбу между бровями. — Найду, чего бы это ни стоило!

— Правильно, — одобрил молодого учёного Мунций. — Начатое дело всегда следует доводить до победного конца. Одна из самых древних пословиц на Земле говорит: «Терпение и труд всё перетрут». Это хорошие слова.

Владилен откинул полог палатки.

— Войдите, — сказал он. — Располагайтесь, как вам удобнее, и отдыхайте. У отца с сыном всегда найдётся о чём поговорить после долгой разлуки. Я вас оставлю на короткое время. Мне необходимо слетать на оптический склад за новым стеклом для видеоскопа, а заодно и за продуктами. Не пройдёт и часу, как я вернусь.

Он подошёл к одному из воздушных аппаратов, стоявших под деревьями. Боковая стенка, служившая дверцей, откинулась, как только он приблизился. Машина плавно поднялась в воздух и вскоре исчезла из виду за вершинами леса.

Отец и сын проводили её глазами.

— Ему действительно нужно на склад или это просто из вежливости? — спросил Мунций. Люций пожал плечами.

— Скорее, второе, — ответил он. — Но стекло и продукты ему, конечно, нужны, только он мог бы слетать за ними завтра. — Люций рассмеялся. — Владилен думает, что нам нужно поговорить наедине. Следовало удержать его.

— Это ничего, — сказал Мунций. — Вежливость даже по ошибке хороша сама по себе.

— Ты, наверное, устал, — сказал Люций. — Приляг и отдохни. А потом я накормлю тебя.

— Нет, я не устал, — ответил Мунций. — Но с удовольствием съем что-нибудь.

Они вошли в палатку. Там было прохладно и очень чисто. Пол, сплошь покрытый рыхлой тканью, приятно пах смолой. Парусиновая, аккуратно застланная койка, стол и несколько стульев сделанных как будто из слоновой кости или материала, очень похожего на неё, составляли всю обстановку.

На столе стоял громадный букет живых цветов.

— Это откуда? — удивился Мунций. — Я вижу тут цветы оранжерейные, а не лесные.

— Мэри очень заботится о Владилене, — ответил Люций. — Это она украшает его жилище.

Мунций ласково улыбнулся.

— Узнаю внучку, — сказал он. — Она неразлучна с цветами с раннего детства. А молодой девушке естественно заботиться о юноше, живущем так одиноко. Но почему Владилен не поселился у тебя? Если не ошибаюсь, до твоего дома не очень далеко.

— Совсем близко. Около ста километров. Две минуты полёта. Я предлагал ему, но он отказался.

Оба сели.

— Пока мы завтракаем, — сказал Мунций, — расскажи мне всю историю с начала. О находке я знаю, но как это произошло? Что побудило Владилена начать поиски метеорита? Я помню, он говорил, что место падения точно известно благодаря тебе. Я хочу знать подробности.

— Хорошо, — сказал Люций.

Он разлил по стаканам какой-то горячий напиток и начал свой рассказ:

— Это случилось три недели тому назад. Однажды я проработал в своей домашней лаборатории всю ночь. Увлёкся, попала интересная проблема. Часов в пять утра я вышел подышать свежим воздухом, прежде чем лечь спать. Было уже совсем светло, но солнце ещё не всходило. Ты знаешь такие ранние часы? Они имеют какую-то особую прелесть, не правда ли? Я прогуливался по саду совершенно забыв про сон. Внезапно я услышал слабый свист, раздавшийся как будто сверху и очень далеко. Не успел я даже подумать о том, что это может быть за звук, как он усилился, приближаясь с каждым мгновением, и прямо над моей головой пролетел раскалённый болид. Он двигался сравнительно медленно, на высоте не более полукилометра. Очевидно, он был уже на излёте. На мгновение болид осветил весь сад зеленоватым светом и скрылся горизонтом. Я успел точно заметить направление его полёта. Я знаю, как редки подобные явления и какую ценность для науки представляют собой эти небесные гости, если они прилетают к нам из-за пределов Солнечной системы. Кто знает, может быть, и этот гость из Космоса. Кроме того, я вспомнил, что болиды иногда вызывали лесные пожары. Короче говоря, я сразу кинулся к своему арелету, сел в него и с максимальной скоростью направился в ту сторону, где скрылся камень. По дороге я услышал глухой удар, а за ним ещё несколько, более слабых. Это меня встретила звуковая волна, вызванная падением болида. Километрах в ста от дома я заметил огонь. Значит, я не ошибся, и болид действительно поджёг лес. Я опустился на этой самой поляне, но у её восточного края. При падении метеорит свалил несколько деревьев и поджёг кустарник. Огонь был несильный, и мне удалось легко справиться с ним. Самого камня нигде не было видно. Он погрузился в песчаную почву поляны. Удивительно, что он не взорвался при ударе о землю. Это обстоятельство очень интересует Владилена. В то же утро я сообщил обо всём в астрономический институт. Оказалось, что, кроме меня, болид видели ещё несколько человек, но никто не заметил направление его полёта. Спустя несколько дней ко мне явился Владилен с целой комиссией астрономов. Я рассказал им всё, что видел, и указал место падения болида. Они решили разыскать его. Этим занялся Владилен. Он молодой учёный, но со временем обещает стать выдающейся величиной. Поселившись в этой палатке, он принялся за поиски. Пока что не удалось найти камень. Трудно сказать, на какую глубину он мог погрузиться. Почва здесь глинисто-песчаная. Владилен пользуется для поисков видеоскопом номер тридцать, но и это не помогает, хотя трудно предположить, что метеорит мог погрузиться на глубину больше тридцати метров. С помощью этого прибора Владилен обнаружил множество камней и отрыл их, но все они оказались земного происхождения. Три дня тому назад, перейдя на новое место, он увидел несколько камней на глубине всего пяти метров. Когда были извлечены на поверхность, Владилен сразу понял, что и камни — ценная археологическая находка. Он сообщил о ней мне.

— Почему он решил, что камни не простые? — спросил Мунций, с интересом слушавший рассказ сына.

— Потому что это мрамор, которого нет в этой местности.

— Это уже относится к геологии. Почему же Владилен решил, что мрамор интересен для археолога?

— Потому что ясно видны следы обработки и, по-видимому надписи. Похоже на остатки какого-то древнего монумента. Если хочешь, пойдём, и ты сам увидишь.

2

Люций направился к западной окраине поляны. Там, возле одной из ям, совсем свежей, лежало несколько больших камней и много других — меньших размеров.

— Вот, — сказал Люций. — Здесь восемнадцать кусков мрамора одного цвета. Когда-то он был белым, но сильно потемнел от времени. По-видимому, это камни большой древности. Мы с Владиленом мало смыслим в археологии, и потому я вызвал тебя. Самое интересное — это то, что на некоторых камнях имеются следы надписей.

Мунций увидел, что разбитые куски лежали на земле не как попало, а в каком-то порядке. Видимо, их пытались сложить, подгоняя друг к другу.

— Похоже на усечённую пирамиду, — сказал он. — Скорее всего, это остатки древнего памятника. Это действительно очень интересно, и я благодарен тебе за то, что ты меня позвал. Сейчас мы осмотрим их тщательнее. Помоги мне!

Он вынул из кармана лупу и пристально осмотрел каждый камень. Некоторые он переставил, другие, с помощью Люция, перевернул. Наконец он выпрямился, очевидно довольный проделанной работой.

— Сначала, — сказал он, — я думал, что придётся отвезти камни в лабораторию и только там попытаться прочесть надпись. Но она достаточно хорошо сохранилась, чтобы сделать это здесь, на месте.

Люций с сомнением посмотрел на мраморные куски. Он видел на некоторых из них что-то напоминавшее буквы, но даже не представлял себе, как подобный след надписи можно прочесть.

— Тем лучше… — начал он и замолчал.

В голосе сына Мунций услышал явное недоверие и засмеялся.

— Буквы очень стёрты, не правда ли? — сказал он. — Но всё же ты смог определить, что это именно буквы, а не случайные линии. Значит, для меня они прекрасно сохранились. Нам случается разбирать надписи, которые неспециалистам кажутся совершенно невидимыми, — Мунций пристально всматривался в чуть заметные неровности на поверхности мрамора, видимо, всё сильнее заинтересовываясь. — Принеси мне какой-нибудь измерительный прибор, лучше всего обыкновенный метр. Вот это как раз то, что нужно, — сказал он, когда Люций подал ему гибкую металлическую линейку. — Подвинем вот этот камень. Так… ещё немного… Теперь хорошо!

Прошёл час. Мунций на коленях ползал около камней, не отрываясь от лупы. В некоторых местах он зачищал мрамор остриём ножа. При этом он произносил отдельные слова и фразы, явно не заботясь о том, слушает его кто-нибудь или нет. Старый археолог забыл обо всём, кроме поглотившей его работы.

— Имеется первая буква, — бормотал он, — и ещё две за нею, если, конечно, это первое слово, но, по-видимому, это так… Большого куска нет… Жаль!.. Опять три буквы, рядом… Это всё, что осталось от длинной строчки… Вторая строчка. Да, именно вторая… Скверно… Только четыре буквы… Маловато! Да, очень мало! Длину этой второй строчки определить нельзя. А вот это ещё хуже!.. Но, ничего!.. Теперь ниже. Большие буквы… но только три… зато рядом… Очень хорошо! Загадка становится ясной… Теперь вполне ясно! Превосходно. Я так и думал… Небольшой промежуток, и одна буква… А это?… Чудесно!.. Больше ничего нет.

Он вынул из кармана записную книжку и скопировал все линии, которые сумел разобрать. Потом с помощью линейки принялся измерять расстояния между ему одному понятными точками.

Люций с интересом следил за этой работой.

Наконец Мунций поднялся и стряхнул песок с коленей.

— Я немного разочарован, Люций, — сказал он. — Задача оказалась совсем простой. От этой надписи сохранилось так много, что нет никакой заслуги прочесть её. Это совсем просто. Слушай! — прибавил он, садясь в стороне на траву. — Я сейчас объясню тебе, что это такое.

Люций сел на самый большой из камней.

— Нет, нет! — с живостью сказал Мунций. — На этих камнях не следует сидеть. Это древний могильный памятник.

Люций вскочил.

— Так вот, — продолжал Мунций, когда сын устроился с ним рядом, — ваша находка — это могила. Ты знаешь, что хоронить людей в земле прекратили более тысячи семисот лет назад. Я определяю возраст этих камней в две тысячи лет или около того.

— Как жаль, что нет самого трупа… — вздохнул Люций.

— Да, конечно! Но труп давно уже исчез бесследно. Может быть, можно найти остатки черепа и крупных костей.

— Это не то!

— Понимаю, но то, чего хочется вам, биологам, вы никогда не найдёте. Вернёмся к нашей теме. Для археолога самое важное в подобных случаях — это определить язык, на котором была сделана надпись. Остальное — дело времени и терпения. В данном случае того и другого потребовалось немного. В былые времена, которые нас интересуют, существовало много различных языков, и это обстоятельство часто затрудняет расшифровку. Так как эта местность расположена на территории бывшей России, то мы вправе предположить, что и надпись сделана на старом русском языке. И это действительно так и есть. Ты ещё помнишь его?

— Плохо, но помню, — ответил Люций. — Твои уроки не пропали. Странно, что они пригодились. Я думал, что русский язык мне никогда не понадобится.

— Знания никогда не пропадают, — сказал Мунций. Он открыл записную книжку и положил её на колено. — Вот смотри. В надписи три строчки. Первая буква первой строчки сохранилась. Это большое «Г». За нею идут две буквы меньшего размера — «е» и «р». Получается начало слова — «Гер…» Затем идёт большой пропуск, и опять три буквы рядом: «ю», «з» и «а» — «юза». Судя по величине букв и длине всей строчки…

— Постой, — перебил Люций. — Может быть, строчка не заканчивалась слогом «юза»?

— Заканчивалась. Это можно сказать наверняка. За буквой «а» идёт грань мраморной пирамиды. Она ясно видна. Итак, судя по длине всей строчки, можно сделать вывод, что в промежутке могло быть ещё восемнадцать букв. Но одного слова такой длины не существовало. Значит, сюда входят и промежутки между словами. Очень смутно, на местах четырнадцатой и пятнадцатой букв, можно различить несколько линий, дающих основание думать, что здесь могли быть буквы «о» и «г», расположенные рядом. Учитывая это, можно с уверенностью сказать, что первая строчка это — «Герой Советского Союза». Ты, конечно, знаешь, что это звание присваивалось людям в первые века коммунистической эры за подвиги, выделяющие своим героизмом. Перейдём ко второй строчке. На ней, как видишь, сохранились только четыре буквы, и они находятся не рядом. Кроме того, невозможно определить длину строчки и место, которое она занимала относительно первой. Всё, что мы можем сказать уверенно, это то, что строчка именно вторая, а не третья. И это очень важно. Видишь большое «И», потом маленькие «н», «в» и «а». Если вторая строчка прочитана нами правильно, а я в этом не сомневаюсь, то это может быть именем и отчеством героя. Ни того, ни другого мы прочитать не можем. Большое «И» даст некоторое основание считать, что героя звали Иван, имя очень распространённое как с тысячи лет назад, так и сейчас. Перейдём к третьей строчке. Тут-то и ждёт нас самое интересное и важное. Строчка была написана большими и, заметь, одинаковыми буквами. Три буквы рядом — «В», «О» и «Л», затем промежуток величиной в три интервала и буква «Ы». Получается «ВОЛ…Ы». Но, на наше счастье, безусловный факт, что от буквы «В» третьей строчки до буквы «Г» первой строчки и от буквы «Ы» третьей до буквы «а» первой совершенно одинаковое расстояние.

Мунций произнёс последние слова с нескрываемым торжеством в голосе. Люций с удивлением посмотрел на него.

— О чём же это говорит? — спросил он.

— Это даст нам решение загадки. Дело в том, что надписи на могильных памятниках делались обычно так, что строчки располагались симметрично. Отсюда вывод, в третьей строчке мы имеем дело с коротким словом в семь букв, начинающимся на «ВОЛ» и кончающимся буквой «Ы». Это фамилия! Знаешь, что это такое?

— Да, помню, — ответил Люций и улыбнулся. Он хорошо знал привычку своего отца разговаривать со всеми, как с учениками.

— Но, — продолжал Мунций, — эта фамилия написана во множественном числе, что доказывается буквой «Ы» на конце. А отсюда следует, что первая строчка прочитана нами неправильно. Не «Герой Советского Союза», а «Герои». Два героя с одинаковой фамилией. Вряд ли их было три. Вероятно, это братья. Если мы зададимся вопросом, когда могло так случиться, что два брата одновременно получили звание Героя и были похоронены вместе, то легко придём к выводу, что легче всего это могло произойти на войне. Они воевали вместе и вместе совершили свой геройский подвиг. Такие примеры знает история. Во время Великой Отечественной войны, которая происходила в двадцать пятом — двадцать девятом годах коммунистической эры, был случай, когда подвиг был совершён сразу двадцатью восьмью воинами. Ты должен помнить это.

— Я это помню, — ответил Люций. — Это были двадцать восемь панфиловцев. Но почему ты предполагаешь, что братья, которые были похоронены под этим могильным памятником, получили звание героев одновременно?

— Это, конечно, спорное утверждение, — ответил Мунций. — Но оно кажется мне наиболее вероятным. Этот вопрос мы очень скоро выясним. Я переберу архивные материалы и найду историю подвига. Мне поможет место, где была могила, и то, что известна часть фамилии и имя одного из братьев. И, разумеется, время совершения подвига — примерно две тысячи лет назад. Точнее тысяча девятьсот, так как звание «Герой Советского Союза» введено только с двадцатых годов коммунистической эры. Вы сообщали кому-нибудь об этой находке?

— Пока нет. Я хотел, чтобы ты первый увидел эти камни. Я думал, что они представляют собой более таинственную загадку.

— Всё, что я сказал, пока только правдоподобное объяснение, не больше, — ответил Мунций. — Все эти камни надо перевезти отсюда в археологический институт и тщательно изучить с помощью оптических средств. Только тогда можно будет окончательно сказать, что надпись прочитана правильно.

Мунций встал. Люций поднялся за ним.

— Я попрошу Владилена позвать кого-нибудь на помощь, — сказал он.

Вынув из кармана маленькую плоскую коробочку, точно такую же, как та, которой пользовался в полёте Мунций, Люций нажал нужные кнопки.

Через несколько секунд голос Владилена раздался так ясно, будто молодой астроном стоял в двух шагах:

— Я слушаю.

— Где вы находитесь? — спросил Люций. — На земле или в воздухе?

— На продовольственном складе, — ответил Владилен, — Это вы, Люций?

— Да. Найдите желающих помочь нам перевезти все найденные вами камни и захватите большой арелет.

— Хорошо! Ждите примерно через час.

— Пойдём пока в палатку, — предложил Мунций.

Не прошло и часа, как на поляне опустился большой арелет — отличающийся от одноместных только размерами — окрашенный в темно-вишнёвый цвет. Из него вышли Владилен и четверо мужчин, молодых и здоровых, одетых в одинаковые, различающиеся только по цвету, лёгкие костюмы с короткими брюками и рукавами.

По-видимому, они хорошо знали, кто такой Мунций, потому что поздоровались с ним со всеми признаками глубокого уважения. Не менее почтительно они приветствовали и Люция.

По просьбе Владилена Мунций рассказал о находке всё, что знал сам.

С большой осторожностью (многие из камней грозили развалиться на более мелкие) обломки были погружены на воздушный корабль.

Владилен обещал принять все меры, чтобы найти недостающие куски мрамора, если только они сохранились в земле, а не рассыпались от времени. Он дружески простился со своими гостями.

— Надеюсь непременно увидеться с вами в ближайшем будущем, — сказал он Мунцию. — Меня очень интересуют результаты ваших исследований.

— Я буду рад встретиться, — ответил старый историк. — Вы сделали очень ценную и интересную находку. Желаю быстрее найти метеорит.

Он крепко пожал руку астронома и направился к своей машине.

— Люций, — сказал Владилен, — оставьте мне ваш арелет. Я забыл свой на складе. Если вы любите именно этот, то я его верну.

Люций засмеялся.

— Мне всё равно, — ответил он, — на каком арелете летать. Возьмите этот совсем. Я полечу на большом. До свидания, Владилен! Желаю успеха!

Они простились, и вскоре обе машины поднялись в воздух и скрылись за кромкой леса.

3

В восемьсот пятидесятом году новой эры одно из первых по своему значению мест занимала старинная наука, роль которой для человечества поняли и оценили ещё в первом веке коммунистической эры, — биология.

На протяжении почти двух тысяч лет поколения учёных пытались исчерпать до дна «науку жизни», подойти к её пределу, за которым открывать и изучать будет нечего, поставить самую могучую силу природы целиком и полностью на службу человеку.

Проходили века. Много раз казалось — «дно» уже видно! Но мнимый конец опять и опять превращался в начало. Биология была неисчерпаемой, как неисчерпаем атом — основа всей мёртвой и живой природы.

Впрочем, в восемьсот пятидесятом году граница между живым и мёртвым почти стёрлась.

Проблемы возникали друг из друга, и им не было конца. Вопросов, ждущих разрешения, становилось не меньше, а больше с каждым пройдённым этапом. А значение биологии в жизни человека непрерывно возрастало.

«Наука жизни» предъявляла к своим адептам всё большие и большие требования. Чем дальше углублялись учёные в тайны жизни и смерти, тем сложнее они оказывались. Работать становилось труднее. Но армия биологов наступала упорно. Огромные, с каждым годом нарастающие знания, настойчивость и упорный труд были оружием в непрекращавшейся битве за Человека.

Тайна медленно, но непрерывно отступала. И снова казалось конец близок, окончательная победа совсем рядом. Вечный и благодетельный самообман!

Люций был одним из выдающихся биологов своего времени. Ученик и последователь знаменитого учёного семисотых годов, он как и его великий учитель, больше интересовался не жизнью, а её оборотной стороной — смертью, полагая, что чем дальше проникнет человечество в тайны смерти, тем скорее оно добьётся своей цели — продления жизни до её естественного предела.

Средняя продолжительность жизни современного человека — двести лет — казалась учёным-биологам восемьсот пятидесятого года до обидного малой.

Люций, как и его коллеги, был убеждён, что наука находится на пороге «великого скачка» и что совсем близко (по масштабам науки, разумеется) то время, когда цифра «двести» сменится желанной цифрой «триста».

Ведь именно к ней, к этой цифре, стремились усилия биологов длинного ряда веков.

«А что будет дальше? — нередко спрашивал себя Люций. — Разве наука остановится на этом? Мы считаем, что триста лет жизни — это предел для человеческого организма. Так же считали и две тысячи лет тому назад. Но так ли это на самом деле? Может быть, способность к обмену веществ многоклеточного организма беспредельна? Может быть, пройдёт совсем немного времени и цифра «триста», к которой мы так стремимся, будет отброшена и заменена другой? А если этой другой не существует вовсе?»

Много подобных вопросов вставало перед пытливым умом учёного. Ответ могло дать только будущее и… упорная работа в настоящем.

Люций умел и любил работать. Сын учёного, он с детства был приучен к настойчивости и систематическому труду. В мире науки он забывал обо всём, и годы проходили незаметно, когда новая интересная задача вставала перед ним.

В девятом веке Новой эры Люций являлся редким исключением — он работал один. Такие рецидивы изредка возникали среди человечества.

Результаты его трудов заставляли других учёных пересматривать прежние взгляды, меняли направление многих работ, но сам Люций не задумывался над значением своего труда для науки.

Его слава росла, вся планета знала его имя, а он в своей домашней лаборатории считал, что является лишь маленьким винтиком великой машины.

Но так не могло долго продолжаться. Настал конец неестественному уединению большого учёного.

Избрание в члены Совета науки явилось для Люция ошеломляющей неожиданностью. Он долго не мог осознать, как это могло произойти, что побудило учёных выдвинуть его имя на соискание чести, которой немногим удавалось добиться.

Пришлось покинуть привычную обстановку, руководить другими, уделять часть времени работе учебной.

Учить других! Не каждый был достоин такого доверия!

Против своих ожиданий, Люций быстро привык к новому положению. Расширение рамок работы пришлось ему даже по вкусу. Коллективные исследования были интереснее и продуктивнее одиночных. Но ошибка, допущенная родителями, — индивидуальное воспитание, развившее природное влечение к одиночеству, — заставляла его считать себя недостойным работать в мировых институтах и лабораториях.

Теперь их двери широко открылись перед ним — можно сказать, против его воли. Он не мог не войти. И Люций вошёл, сперва с недоверием к самому себе, потом с радостью и увлечением.

Но время от времени старая, укоренившаяся привычка сказывалась, и для решения какой-нибудь интересной частной задачи Люций возвращался в свою лабораторию. Новые мысли почему-то приходили ему в голову именно тут, дома.

Товарищи шутили, называя эти периодические исчезновения «периодами улитки». Но Люций вскоре возвращался, каждый раз удивляя весь учёный мир новой проблемой, за которую следовало немедленно браться всем вместе, решать силами всей мировой биологии.

Шло время, и «периодов улитки» стали ожидать с нетерпением. Они приносили новое. Они ощутимо двигали науку вперёд!

Люций был ещё молод. По понятиям людей восемьсот пятидесятого года девяносто — сто тридцать лет были порой зрелости, а отнюдь не пожилым возрастом. А Люцию было только восемьдесят.

Никто ещё не произнёс в связи с его именем слова «бессмертие», но Мунций, позабывший, когда сам был избран в члены Совета, видел и понимал, что имя его сына рано или поздно будет выбито на стене Пантеона — величайшая честь для человека новой эпохи.

Люди не ждали смерти учёного для того, чтобы увековечить его имя. Это часто делалось при его жизни.

Кто из учёных втайне не мечтал добиться столь великой чести. Благородное честолюбие — украшение человека!

Люций, незаметно для себя, становился во главе биологов всей Земли. Ещё за глаза, но уже многие признанные учёные называли его «Учитель». Было ясно, что очень скоро это слово будут произносить открыто.

В то время, когда произошло падение болида, вызвавшее все последующие события, значения которых ещё никто не мог даже заподозрить, Люций находился в очередном «периоде улитки». Но, несмотря на то, что его мозг был занят очень серьёзной проблемой, учёный не мог не заинтересоваться редчайшей находкой Владилена.

Памятники старины хранились очень тщательно. Человечество не забывало прошлого. Решение о снятии какого-либо монумента выносилось специальной комиссией исторической секции Совета. Правда, могильные памятники были сняты все сразу много веков тому назад, когда были ликвидированы все кладбища, а имена достойных занесены на золотые доски, установленные внутри, на стенах, и вокруг Пантеона. Но было странно, что памятник, установленный на могиле героя, мог развалиться от времени и погрузиться в землю. Это казалось необъяснимым.

Когда Мунций улетел, чтобы в стенах археологического института тщательно изучить куски мрамора и заняться розысками материалов о героях с фамилией «Вол…ы», Люций вернулся к прерванной работе. Но забыть, выбросить из головы всё, кроме изучаемого вопроса, на этот раз никак не удавалось. Он всё время помнил о памятнике и ожидал известий от отца.

Наконец Мунций вызвал сына к телеофу.

Ничего интересного, однако, Люций не узнал во время этого первого свидания.

Мунций сообщил, что работа продвигается медленно, так как оказалась значительно труднее, чем предполагалось вначале. Бурная эпоха зарождения коммунистической эры оставила после себя необозримое море архивных материалов. Найти среди этого изобилия нужный документ было совсем не просто, несмотря на идеальный порядок, в котором эти документы содержались.

На золотых досках Пантеона удалось обнаружить тридцать две фамилии, схожие по длине и по первым трём буквам. Нужно было найти материалы обо всех тридцати двух, чтобы определить, кто из них был похоронен на том месте, где нашли обломки памятника.

— Мне помогают семь человек, — сказал Мунций. — Но работа движется буквально черепашьими темпами. Пока удалось только твёрдо установить, что героев-братьев с фамилией, начинающейся на «Вол…», не было ни в первом, ни во втором веке коммунистической эры. А начиная с третьего века это звание вообще больше не присваивалось. Здесь мы, похоже, ошиблись. Как дела у Владилена?

— Пока ничего не удалось найти, — ответил Люций. Поиски недостающих кусков мраморного памятника не увенчались успехом. Под поляной и в ближайших районах леса их не было. Надежда узнать имена и отчества героев, что значительно облегчило бы розыски, рухнула. Предстояло и дальше искать почти что вслепую.

— Я начинаю допускать, — сказал Мунций во время одного из последующих свиданий у телеофа, — что фамилия на памятнике была написана несимметрично. В этом случае буква «Ы» могла быть не последней. На одной из досок Пантеона я видел, например, фамилию Героя Советского Союза Ивана Архиповича Володных. А если буква «Ы» не последняя, то фамилия написана не во множественном числе, а в единственном. Наша задача, естественно, сильно усложнится. Ещё хуже, если буква «В» не первая и перед ней были другие. Тогда придётся искать не по фамилии, а по месту, где находилась могила. Представляешь себе трудности такого поиска?

— Так что же делать? — спросил Люций, всматриваясь в явно утомлённое лицо отца. — Может быть, прекратить розыски?

— Искать! Ещё и ещё раз — искать! Я теперь не успокоюсь, пока не добьюсь успеха.

Прошёл месяц.

И вот как-то утром Мунций вызвал сына к телеофу я сообщил, что прилетит в середине дня. И не один, а с врачом Ио.

Люций не обратил внимания на имя, названное отцом.

— Документы нашлись? — спросил он.

Не отвечая, Мунций задал встречный вопрос:

— Где Владилен?

— Он ещё здесь.

— Попроси его прилететь к тебе. Его помощь может понадобиться. Мы будем скоро, ждите нас!

И Мунций выключил телеоф, так и не удовлетворив любопытство сына.

Но Люций понял, что отец находится в отличном расположении духа. Это говорило о том, что им достигнут какой-то результат.

Владилен прилетел сразу, как только узнал о предстоящем прилёте Мунция.

— Меня интересует история этого памятника, — сказал он, здороваясь с Люцием. — Вы не знаете, зачем я могу понадобиться?

— Не имею ни малейшего представления. Мой отец иногда любит задавать загадки. Так и в этот раз. Он мне ничего толком не рассказал.

— А кто такой Ио?

— Какой-то врач. Вероятно, знакомый отца, который, как и вы интересуется находкой.

— Вы его знаете?

— По-видимому, нет. Я знаю, и знаю очень хорошо, другого Ио. Но тот так известен, что и вы не можете не знать его.

— Вы говорите об Ио — члене Совета?

— Да.

— Его все знают. Так же, как вас, Люций. А не он ли это?

— Конечно, нет. Ио не такой человек, чтобы поддаться обыкновенному пустому любопытству. Исторические памятники его не интересуют.

— А вот вас они интересуют, — заметил Владилен. — И это очень хорошо. Нельзя замыкаться в рамках одной какой-нибудь науки, не правда ли?

Люций промолчал.

Немного погодя на площадку перед домом Люция опустился арелет бледно-голубого цвета. Аппарат был двухместный, и из него вышел Мунций и за ним очень высокий худощавый человек с седыми волосами.

Люций вздрогнул, увидя его.

— Вы были правы, — сказал он. — Но что это значит? Зачем он здесь?

— Выходит, он более любопытен, чем вы думаете, — тихо сказал Владилен, направляясь вслед за хозяином дома навстречу прилетевшим.

Люций с сомнением покачал головой.

Ио ничем не выразил удовольствия от встречи. Он рассеянно пожал руки Люцию и Владилену и отрывисто бросил:

— Рад видеть!

«Всё тот же, — подумал Люций. — Нисколько не изменился».

— Я никак не мог предположить, — сказал он вслух, — что отец говорил мне именно о вас. Тем более рад такому неожиданному и приятному сюрпризу.

— Кажется, — ответил Ио, не реагируя на слова Люция, — наши мечты «грозят» осуществиться. Вот потому я и здесь.

— Какие мечты?

— Сейчас всё узнаешь, — с недовольным тоном сказал Мунций. — Никогда не надо забегать вперёд.

Люций предложил устроиться на веранде или пройти в зал. Гости предпочли веранду.

Когда все уселись у круглого стола, Люций приготовился терпеливо ждать рассказа и объяснений. Он хорошо знал, что Мунция торопить бесполезно. Владилен не осмеливался первым задать вопрос людям, которые были значительно старше его. Но Ио не имел намерения ждать.

— Говорите, Мунций! — сказал он. — Время идёт. Надо приступать к поискам.

— Если дело идёт о поисках недостающих кусков мрамора, то их нет в земле. Теперь я могу поручиться за это, — сказал Владилен.

— Жаль, конечно, — ответил ему Мунций. — Но сейчас нас интересует другое. Так вот, Люций, — продолжал он, обращаясь к сыну, — я ошибся. Но ошибка оказалась не столь уж значительной. Я думал, что под мраморным памятником были похоронены два брата-героя. Для такого заключения было достаточно оснований. Оказалось, что не два брата, а муж и жена. Муж и жена, — повторил он. — Дмитрий Волгин и Ирина Волгина.

— Ирина Волгина! — воскликнул Люций. — Как странно! Каждый раз, бывая в шестьдесят четвёртой лаборатории, я вижу её бюст, установленный в вестибюле. Ведь Ирина Волгина была врачом. Не правда ли, это очень странно, что мы столкнулись с её именем в связи с этой загадкой?

— Не вижу ничего странного, — сказал Ио.

— Значит, муж Ирины тоже был Героем Советского Союза?

— Да. Именно из-за него я и явился к вам, — ответил Ио. Люций и Владилен посмотрели на него с удивлением.

— Сейчас поймёте, — сказал Мунций. — Я продолжаю. Под мраморным памятником были похоронены сперва Ирина, а затем Дмитрий Волгины. Они умерли в разное время. Могила находилась в центре парка одного небольшого городка. Этот городок был снесён в середине третьего века коммунистической эры, и на его месте выращен лес, который растёт здесь и поныне. Памятник остался в густом лесу. И постепенно о нём забыли. Вероятно, считали, что он снят. Сейчас уже невозможно восстановить истину, да это и не столь важно. Факт, что о нём забыли и он постепенно развалился от времени. Согласен, что это редкий случай, — сказал Мунций, точно отвечая на замечание, которого никто из присутствующих не произнёс. — Даже очень редкий случай. Но это факт. Для нас сейчас интереснее другое. Ирина погибла во время войны, и её похоронили в обычном для того времени деревянном гробу. Разумеется, от неё не осталось ровно ничего. Но не так получилось с Дмитрием. Он умер в Париже, который был столицей бывшей Франции. Его тело было запаяно в свинцовый гроб. То есть гроб запаян, — поправился Мунций. — И отправлен на родину, в бывший СССР. Мужа похоронили рядом с женой. Тогда и появилась на памятнике надпись, которая ввела нас в заблуждение. Любой мог ошибиться. Ничего удивительного здесь нет. Так вот! Под памятником было два гроба: один деревянный, другой свинцовый наглухо запаянный…

Люций вскочил.

— Понял! — вскричал он, перебивая Мунция. — Теперь я знаю о каких мечтах вы говорили, Ио. Надо попытаться найти этот свинцовый гроб.

— Вот именно! — Ио в первый раз улыбнулся. — Найти непременно, так как он никуда не мог исчезнуть. Свинец — не дерево. И если гроб был хорошо запаян…

Сильно возбуждённый Люций вторично перебил собеседника.

— Ваше мнение, Владилен? — спросил он.

— Могу только сказать, что поблизости от поляны никакого гроба нет, — уверенно ответил молодой учёный. — Мы не могли не заметить столь объёмистого предмета.

— Завтра прибудут два геолога, — сообщил Мунций. — Ведь ясно, что гроб перенесён на другое место силой подземных вод или, возможно, сдвигами почвы. Придётся затратить много труда, но поискать стоит. Такого счастливого случая может никогда больше не представиться.

На этом закончился памятный для Люция (но не для Ио, который никогда не жалел о сделанном) разговор.

На следующий день начались поиски.

Это была нелёгкая задача — найти в земле, в совершенно неизвестном месте, свинцовый гроб, переместившийся почти за два тысячелетия под землёй неизвестно куда и погрузившийся неизвестно на какую глубину.

Но упорство людей преодолевало и не такие трудности. На помощь прибыло несколько десятков человек, как только о намерении четырёх учёных стало известно. Работы развернулись широким фронтом.

Геологическое исследование местности не дало никаких определённых результатов. Следов подземных источников не нашли. Учёные-геологи разошлись во мнениях относительно почвенных сдвигов, происшедших за две тысячи лет.

Пришлось приступить к поискам без всяких указаний, систематически осматривая недра земли с помощью видеоскопов и извлекая на поверхность всё, что вызывало хоть малейшее подозрение. Такой метод требовал много времени и сил.

Поиски велись по концентрическим кругам, радиус которых постепенно увеличивался. Разведчики минувшего всё дальше и дальше удалялись от поляны.

Проходили недели, но всё было тщетно. Гроба Дмитрия Волгина обнаружить не удавалось.

Многие теряли терпение и прекращали работу. На их место, по зову Ио и Люция, являлись другие.

И вот пришёл успех как награда за настойчивый труд.

В полутора километрах от места, где были найдены обломки памятника, на глубине двадцати метров, обнаружили длинный, похожий на камень, предмет. Извлечённый на поверхность, «камень» казался свинцовым гробом, обросшим известковыми наслоениями. Казалось бы, бесспорная удача. Но учёные всегда осторожны в выводах.

К этому времени сотрудники исторического института подняли из архивов старые карты города У… и его окрестностей. И оказалось, что находка сделана как раз на том месте, где до третьего века коммунистической эры находилось городское кладбище.

Кто же лежал в найденном гробу?

Был ли это Дмитрий Волгин, или нашли другого неизвестного человека, похороненного тоже в свинцовом, а не в обычном деревянном гробу?

Как ответить на этот вопрос? Мало ли могло быть причин, по которым древние люди применили свинец для гроба…

Прекратить поиски или продолжать их? Люция и Ио не так уж интересовал вопрос о том, кто лежал в гробу. Самым главным было получить более или менее сохранившийся труп человека, умершего около двух тысяч лет тому назад.

Но не так смотрел на это моральный закон эпохи.

Извлечённое из могилы тело человека после обследования его учёными-биологами надо было похоронить вторично, по современному способу — сжечь его. Какое же имя назвать при погребальной церемонии? Какое имя записать в книгу?

— Надо продолжать поиски, — решил Мунций. — До тех пор, пока мы или найдём второй свинцовый гроб, или убедимся, что такового нет, и, следовательно, найденный является гробом Дмитрия Волгина.

И поиски продолжались с прежним усердием. Ими остались руководить Мунций и Владилен.

А Люций и Ио улетели, увозя с собой найденный гроб, в котором находилось чьё-то тело, могущее помочь им пролить свет знания на некоторые, ещё не разгаданные наукой тайны жизни клетки.

А чьё оно, это тело — не всё ли равно!

Известковые наслоения, приобретшие за долгие века крепость камня, осторожно и тщательно удалили. В ярком свете лабораторного зала тускло блеснула свинцовая поверхность, и людям показалось, что гроб совсем новый, изготовленный на этих днях, а не две тысячи лет тому назад.

С помощью мощной оптики осмотрели шов. Он был сплошным и не имел ни одного изъяна.

— Странно! — сказал Ио. — Шов выглядит не запаянным, а сваренным, и довольно небрежно.

Всем казалось, что гроб слишком мал. Никто из современных взрослых людей не мог бы в нём поместиться. Но они знали, что люди первого века коммунистической эры были меньше и ниже ростом, чем люди девятого века Новой эры.

— Там труп взрослого человека, — уверенным тоном сказал Люций. — Вскрывайте!

И вот четыре человека подняли и поставили в стороне крышку гроба.

Перед учёными лежал прекрасно сохранившийся труп мужчины. Почти чёрного цвета, сморщенная и высохшая кожа лица и кистей рук плотно прилегала к костям, но была целой. Остальное скрывало полуистлевшее покрывало когда-то белого цвета.

— Закрыть! — приказал Люций.

Прозрачный куполообразный футляр опустился на гроб, плотно войдя в пазы подставки.

— Не знаю, почему, — сказал Люций, — но мне кажется, что это несомненно Дмитрий Волгин.

— Какая разница, — пожал плечами Ио, — он или его современник? Для нашей цели это не имеет значения. Когда вы думаете приступить к работе, Люций?

4

Вторая биохимическая лаборатория стояла среди обширного сада. Громадное здание из белого материала, увенчанное куполом из молочного стекла, как снежная вершина горы возвышалась над зелёным морем окружавших его растений.

В глубине сада были разбросаны небольшие домики, такие же как и лаборатория. Некоторые из них были тоже увенчаны маленькими куполами. Эти домики как бы прятались от глаз в этой зелени.

Сад был очень велик — несколько квадратных километров. В нём были представлены все виды плодовых культур: груши, яблони, вишни, лимоны, мандарины, кокосовые деревья и ещё множество растений, неизвестных ботаникам двадцатого века.

Вдоль аккуратных дорожек тянулись длинные гряды всевозможных цветов, собранных, казалось, со всех концов света. Тут были хорошо известные во все времена розы, тюльпаны, георгины, маки. Рядом с ними росли новые, выращенные за последние века.

Огромные ели, высясь на перекрёстках дорожек, касались своими тяжёлыми ветвями лёгких и стройных стволов тропических пальм. В тени ветвей манговых деревьев, отягощённых плодами, поражало взор разнообразие форм причудливых орхидей.

Юг и север, восток и запад были представлены здесь вместе — самыми красивыми или полезными видами растительного мира.

Воздух, наполненный ароматом цветов и пряным запахом тропических фруктов, был так чист и прозрачен, что казался совершенно лишённым пыли.

Впрочем, это так и было на самом деле.

Ничем не возмутимая тишина царила в этом уголке роскошной природы. Разноцветные бабочки порхали с цветка на цветок, сверкая в лучах солнца, как драгоценные камни. Ни одного насекомого, кроме них, да ещё золотисто-коричневых пчёл, не было видно. На дорожках не ползали ни муравьи, ни жуки. В воздухе не мелькали комары и мошки — обычные спутники жаркого летнего дня.

Иногда с ветки на ветку перелетали маленькие красивые птички, напоминавшие своим ярким оперением колибри. Других птиц в саду, по-видимому, не было.

По одной из дорожек, покрытой мелкой, хорошо утрамбованной морской галькой, шли двое людей. Оба были высоки ростом и хорошо сложены. Их движения были гибки и точны, изящны и красивы, как движения гимнастов.

Мужчина в обычном для этого времени костюме — рубашке и коротких брюках, — сшитом из светло-серого материала, был Владилен. Со времени поисков метеорита, а затем гроба Дмитрия Волгина молодой астроном ещё больше загорел, и его кожа отливала теперь чуть ли не чёрным блеском.

Этот загар, который на всяком другом показался бы чрезмерным, очень шёл к худощавому лицу Владилена, к его характерным чертам, свидетельствующим, что в жилах его предков текла кровь арабов.

Его спутницей была молодая женщина, одетая в темно-красное короткое платье, сильно открытое сзади, а спереди закрывавшее всю грудь до самой шеи. Голые колени и голени отливали золотистым загаром. Ноги, обутые в туфельки вишнёвого цвета, казались очень маленькими в сравнении с её ростом. По моде того времени её волосы свободно падали на спину и плечи.

Женщина была светлой блондинкой и, несмотря на женственную тонкость черт, очень похожа лицом на Люция.

Она оживлённо рассказывала, а Владилен, наклонившись слегка в её сторону, внимательно слушал.

— В конце концов, — говорила она, — ему разрешили и этот опыт. Возражения были со многих сторон, высказывались самые разнообразные точки зрения, но отец с помощью своего единомышленника Ио сумел убедить противников. Ио считает, что, сказав «А» надо иметь смелость сказать и «Б». Если произведён один опыт, нет оснований отказываться от следующего. Отец говорит, что нельзя упустить такого счастливого случая, не использовав его до конца, что это подведёт итог многим работам как его самого, так и целого ряда его предшественников. Вы знаете моего отца, Владилен. Он большой учёный и великий энтузиаст науки. Я люблю и уважаю его, но в данном случае не могу с ним согласиться.

— Вот как? Это почему же?

— Мне кажется некрасивым этот новый опыт. Первый не требовал вскрытия тела и потому имел характер простого наблюдения. Это одно. А теперь… Нельзя забывать, что отец имеет дело не с животным, а с человеком. Пусть мёртвым, но тем не менее заслуживающим уважения. Какое право имеет отец, Ио или любой другой учёный производить над его телом свои опыты? Его согласия на это они не получали. И не я одна так думаю. Мой дед Мунций, вы его знаете, также был против.

Владилен на минуту задумался.

— Мне кажется, — сказал он, — что вы, Мунций и все остальные, думающие, как вы, неправы. Ваш отец рассуждает вполне логично. В очень древние времена умерших людей зарывали в землю. Они как бы продолжали существовать, не исчезали бесследно. Люди привыкали к мысли, что хотя человек и умер, но он где-то есть. Отсюда и происходил этот непонятный культ мёртвых, дошедший в сознании людей до нашего времени…

— В этом вопросе вы что-то путаете, — перебила молодая женщина. — История совсем иначе говорит о причинах…

— Возможно, что я действительно путаю, — перебил её, в свою очередь, Владилен. — Но не в этом дело. Я хочу сказать, что хотя мы не сохраняем тел умерших, а уничтожаем их, из памяти людей не исчезают те, кто этого заслуживает. Мы чтим не тело человека, а его деятельность как разумного существа. Если правда, что это тело Героя Советского Союза Дмитрия Волгина, то его имя начертано рядом с именем его жены на золотой доске у стен Пантеона, а этого, по-моему, вполне достаточно. Я уверен, что если бы можно было спросить его самого, то он с радостью согласился бы и после смерти послужить науке на пользу человечества. Я был бы счастлив на его месте. Да и вы, Мэри, конечно…

Она засмеялась.

— Вы рассуждаете совершенно так же, как мой отец, точно сговорились. И с вами трудно спорить. Любой из нас согласился бы послужить науке не только после смерти, но и при жизни. Я согласилась бы стать объектом опыта моего отца даже в том случае, если бы этот опыт лишил меня жизни. Это естественно. Но тут совсем другое дело.

— Не вижу разницы.

— Его согласия не было… — начала Мэри, но Владилен опять перебил её.

— Это всё формальные суждения, не имеющие практического смысла, — сказал он волнуясь. — Отвлечённые рассуждения о праве каждого человека самому распоряжаться собой при жизни и своим телом после смерти. Схоластика! — почти крикнул он. — Я согласен с Люцием, что это совершенно исключительный и неповторимый случай. Тело пролежало законсервированным в свинцовом гробу почти две тысячи лет и сохранилось лучше, чем знаменитые египетские мумии. Оно совершенно высохло, но все внутренние органы остались на своих местах. Установить — умерли ли клетки тела навсегда, или они способны снова ожить — это имеет колоссальное значение для науки. До сих пор все опыты доказывали исключительную способность клеток к восстановлению, но произвести опыт такого масштаба ещё никому не приходилось.

— Откуда вы знаете всё это? — спросила Мэри. — Вы же не биолог, а астроном.

— Если бы ваш отец, — продолжал Владилен, в своём возбуждении не обративший никакого внимания на её реплику, — крупнейший биолог Земли, упустил этот случай, не использовал его до конца, то он совершил бы предательский поступок по отношению к науке. Но, к счастью, у него ясный и трезвый ум. И я просто не могу понять, как вы можете рассуждать иначе. По-вашему, надо сжечь это тело, как это делается всегда. Кто же с вами спорит? Это и будет сделано. Но предварительно тело должно послужить науке.

— Оно уже послужило. Вполне достаточно. Сам отец говорит что результаты огромны. Но нельзя глумиться над мёртвым. Они собираются отрезать голову, вынуть мозг. Потом возьмутся за сердце и так далее, — она содрогнулась. — Это уже слишком. Всё должно иметь границы. Таково моё мнение.

— И тут вы неправы, — сказал Владилен. — Неправы формально и по существу. Отделять голову, насколько я знаю, никто не собирается. А вынуть мозг — что же здесь плохого или оскорбительного? Разве не производят вскрытия людей, умерших от неизвестной причины… или для учебных целей. Я знаю, вы скажете, что эти люди дали согласие ещё при жизни, а Дмитрий Волгин, или кто бы это ни был, такого согласия не давал. Но это же чистейший формализм. И ради такого формализма отказываться от полезных и нужных опытов… Не понимаю! Выходит, что наша индивидуальная свобода может приносить вред. Абсурд!

Мэри посмотрела на него весёлыми глазами.

— С вами трудно спорить, — сказала она ещё раз. — Со своей точки зрения вы и мой отец правы. Недаром же все были вынуждены согласиться, и тело Дмитрия Волгина — я совершенно уверена, что это именно он — находится сейчас в этом здании, где над ним вот уже три года работают все или почти все выдающиеся наши учёные под руководством старого Ио и моего отца.

— Вы видели его? — спросил Владилен.

— Кого, отца?

— Нет, тело.

Мэри поморщилась.

— Не видела, — сказала она. — Я ни разу его не видела. И не увижу. Смотрите на это как на женский каприз, но мне неприятен «великий опыт», как его называют. В нём есть что-то мрачное и невыразимо тягостное. А я люблю цветы и солнце. Я люблю жизнь и никогда не войду в лабораторию отца, пока там находится мёртвое тело. Так что идите туда один. Кстати, мы уже пришли, и дверь перед вами. Я думаю, что вы найдёте отца во втором этаже, прямо напротив лестницы. Он знает о вашем прилёте и будет рад увидеть такого же энтузиаста, как он сам.

Она кивнула головой. Светлые волосы рассыпались по её лбу, и Мэри лёгким движением руки отбросила их назад.

— Скажите отцу, что я жду вас обоих к завтраку ровно через два часа. Он сам, конечно, забыл об этом. Не забудьте и вы. Через два часа. Надеюсь, этого времени достаточно для первого разговора.

Она повернулась и пошла обратно по дорожке сада. Владилен смотрел ей вслед, пока её красное платье не скрылось среди зелени. Он внезапно обратил внимание, что на ней не видно пояса.

«Странно! — подумал он. — Неужели она так молода? Или пояс спрятан под платьем. Тогда, значит, она кокетлива. Во всяком случае, она стала красивее, чем была три года тому назад. Интересно всё-таки, сколько ей может быть лет?»

Он ждал, что Мэри почувствует его пристальный взгляд и обернётся. Но молодая женщина не обернулась.

Он вошёл в здание.

Громадный вестибюль был украшен многочисленными бюстами великих биологов прошлого и настоящего. Владилен обратил внимание, что бюста Люция здесь не было.

«Он скромен, как и подобает большому учёному», — подумал молодой астроном.

Он поднялся по голубой лестнице, на каждой ступеньке которой стояла каменная ваза с цветами, на второй этаж.

Мэри была права: Владилен сразу увидел здесь того, кого искал. Сквозь стеклянную дверь был виден Люций, который сидел за столом и писал. Он казался всецело поглощённым работой, и Владилену стало жаль прерывать его труд. Он решил подождать, пока Люций освободится, но тот, словно почувствовав присутствие гостя, поднял голову.

Через несколько секунд они крепко пожимали руки друг другу.

— Я рад, что вы, наконец, вспомнили о вашем обещании, — сказал Люций. — Почему вы так долго не показывались?

— Был очень занят, — ответил Владилен. — Пришлось ещё раз слетать на Венеру. Я только что оттуда, прилетел рейсовым ракетопланом. Невыносимая планета! Там мозг буквально плавится от жары. Вспомнил, что обещал посетить вас. И вот я здесь. Кстати сказать, перед отлётом на Венеру я присутствовал на вашем докладе о первых результатах работы над телом, но вы были так заняты, что я не решился подойти к вам.

— Напрасно, — сказал Люций. — Ну а как метеорит? Нашли вы его?

— Нашёл. Как только прекратились поиски второго свинцового гроба, которого, как вы знаете, так и не нашли, я вернулся к своей задаче. Камень погрузился на пятьдесят два метра. Он был совершенно цел и весил четыреста тридцать восемь килограммов. Но к сожалению, этот метеорит имеет солнечное происхождение.

— То есть как «солнечное»?

— Мы называем «солнечными» те метеориты, которые образовались внутри Солнечной системы, — пояснил Владилен, — в отличие от «космических», залетающих к нам извне. Нас больше интересуют эти последние.

— Так что, вы трудились зря?

— Нет, почему зря? Солнечные метеориты также полезны, только в меньшей степени. Но это несвоевременная тема, и вряд ли она интересна для вас. Да и для меня тоже. Сейчас мне хочется говорить о вашей работе. Я прилетел сюда с единственной целью — повидаться с вами.

— И я вас скоро не отпущу, — сказал Люций. — Я совсем переселился сюда и за все три года ни разу никуда не вылетал. Со мной живёт Мэри.

— Я видел её. Мы с ней только что расстались. А где ваш отец?

— У себя. Он покинул нас два года тому назад. Мы с ним немного не поладили. И с тех пор не виделись в натуре.

— Ваша дочь мне кое-что рассказала. Кроме того, я внимательно следил за всей полемикой, которая поднялась в связи с вашими предложениями. Должен сказать, что я целиком согласен с вами, хотя, конечно, моё мнение ничего не может значить. Как идёт дело?

— Очень хорошо, — ответил Люций, и его глаза блеснули. — Гораздо лучше, чем мы могли даже желать. Вы видели тело три года тому назад. Пойдёмте, я покажу вам его теперь. Предупреждаю, вы будете поражены.

— Я почему-то уверен в этом, — улыбаясь ответил Владилен. — Ведь вы очень скупо сообщаете о своей работе.

— Так надо, — ответил Люций. — И то чрезмерный интерес к ней вредно отражается на её же перспективах.

— Я понимаю, о чём вы говорите, — сказал Владилен. — Но думаю, что в конце концов вы добьётесь всего, что вам нужно.

— Спасибо, — сказал Люций.

Они поднялись в открытом лифте на самый верхний этаж гигантского здания и вошли в лабораторный зал, расположенный под куполом. Стеклянные своды доходили до самого пола, и зал был залит потоками солнечного света, свободно проходившими сквозь молочные стёкла. Но снаружи ничего не было видно.

Обстановка лаборатории — шкафы с приборами и аппаратами, столы и даже скамьи и кресла — была сплошь из стекла, что придавало всему какой-то призрачный вид. Блестящий пол как в зеркале отражал всё, что на нём находилось.

Несколько человек в белых халатах что-то делали у столов, а один из них при входе Люция пошёл к нему навстречу, так чётко отражаясь на поверхности пола, что казалось, его ноги ступают по застывшей прозрачной воде.

— Раствор меняли? — спросил Люций.

— Конечно, но Ио велел усилить концентрацию «владилина» на пять процентов.

— Хорошо! — сказал Люций.

Он взял Владилена под руку и подвёл его к предмету, стоявшему на самой середине зала.

Это был большой стеклянный ящик, установленный на тонких высоких ножках. Он был закрыт со всех сторон и наполнен прозрачной, слегка розоватой жидкостью.

В этом ящике, не касаясь дна, неподвижно висело человеческое тело, целиком погружённое в жидкость.

Снизу, сверху и с четырёх сторон на него были направлены раструбы металлических рефлекторов. От них шли гибкие, аккуратно уложенные трубки, уходившие сквозь пол куда-то вниз.

Рефлекторы и стеклянный ящик окружал красный шнур, протянутый на расстоянии трёх метров от них.

— За этот шнур проходить нельзя, — сказал Люций. — Попадёте в зону действия излучателей, а они очень сильны, и их излучение вредно для нормальных клеток. Но вам и отсюда должно быть хорошо видно.

Владилен подошёл вплотную к шнуру и, охваченный естественным волнением (то, что находилось перед ним, было слишком необычайно), принялся внимательно рассматривать неподвижное обнажённое тело.

Чем дольше он смотрел, тем более волновался. Люций был прав — зрелище не могло не поразить воображение.

Владилен хорошо помнил, как три года тому назад по приглашению Люция он вместе с Мунцием прилетел в лабораторию, чтобы взглянуть на труп, пролежавший в гробу почти две тысячи лет. Он видел тогда почерневшую от времени сухую «мумию», в которой не было ничего, что при самом горячем желании можно было бы назвать «живым». У обычных покойников в течение довольно долгого времени сохраняется общий внешний вид живого человека. Особенно кожа и волосы молчаливо говорят о том, что в мёртвом организме ещё есть жизнь. Здесь же, в этом трупе, извлечённом из могилы, всё было безнадёжно мёртвым. Даже волосы на голове казались окаменевшими, тронь их — и они разломятся.

Прошло три года. И вот тот же самый труп снова находится перед глазами Владилена.

Тот ли?…

Против воли закрадывается сомнение — не хочет ли Люций подшутить над ним, выдавая недавно умершего человека за того извлечённого из двухтысячелетней могилы?..

Куда делись чернота пересохшей кожи и общий «каменный» облик мумии? Так выглядят люди через несколько дней после смерти. Жёлто-восковая кожа кажется даже розоватой из-за цвета жидкости, в которую погружено тело. Это придаёт трупу «теплоту» жизни. Волосы не прилипают больше к черепу, они «всплыли», и не надо никакого прикосновения к ним, видно и так — они мягки и шелковисты.

— Волшебство какое-то! — Владилен встряхнул головой, точно все ещё не убеждённый в том, что это зрелище он видит наяву, а не во сне. — В чём дело, Люций? Что тут произошло? Когда я видел его три года назад, это был несомненный труп. А теперь он почти что ожил.

Люций улыбнулся.

— Ну, это, конечно, сильное преувеличение, — сказал он. — Труп остался, как и был, трупом. Но клетки кожи ожили, это верно, и отсюда огромная внешняя перемена. Это результат трёхлетнего непрерывного действия излучения и питательной среды, в которой находится тело.

Владилен схватил его руку.

— Значит, вас можно поздравить? — спросил он. — Вы добились цели?

Люций покачал головой.

— Поздравлять пока ещё не с чем, — ответил он. — О том, что сейчас происходит с телом, мы знали раньше, чем начали работу над ним. Это повторение старых опытов, только в большем масштабе в смысле времени. Клетки наружного кожного покрова легко впадают в состояние глубокого анабиоза и сравнительно быстро выходят из него. Нами доказано, что даже две тысячи лет — недостаточный срок для того, чтобы клетки умерли окончательно, то есть окончательно потеряли способность к обмену веществ. Вот и всё. Это ещё не так много.

— Вы прекрасно знаете, что это не так, — раздался за ними чей-то голос.

Люций и Владилен обернулись. Возле них стоял Ио.

— Рад вас видеть! — сказал он, протягивая руку гостю. — Каким ветром вас занесло к нам? — и, не ожидая ответа, повернулся к своему товарищу: — Откуда такой пессимизм, Люций? Ожили не только клетки наружного кожного покрова. В чём дело?

— Я этого пока не вижу, — сказал Люций.

— Вы не верите показаниям приборов?..

— Я хочу убедиться в этом собственными глазами.

— Кто же вам препятствует это сделать? — Ио пожал плечами. — Столкновение двух противоположных желаний. Вы знаете, Владилен, он запутался. С одной стороны, ему хочется продолжать опыт и заставить все клетки тела, как бы глубоко они ни находись, вернуться к жизни. С другой стороны, не терпится вскрыть тело и осмотреть, в каком состоянии внутренние органы. Одно исключает другое. Вот почему наш Люций в столь мрачном настроении.

Люций улыбнулся.

— Но ведь и сам Ио не в лучшем положении, — сказал он.

— Я слышал, что вы добились согласия на анатомирование тела, — сказал Владилен.

— Да, конечно! — иронически ответил Люций. — Нам разрешили вынуть мозг. А если говорить по-настоящему, то надо вынуть все органы тела и работать над каждым из них в отдельности. Но тогда нечего будет хоронить.

— Ничего, Люций! — успокаивающим тоном сказал Ио. — Мы и так сделаем немало. А может быть, добьёмся, что нам разрешат и большее. Падать духом нет оснований.

Люций вдруг заговорил горячо и страстно:

— Моральные принципы! Право личности на неограниченную свободу. При жизни и после смерти. Результатом той работы, которую мы хотим произвести, была бы победа над теми немногими болезнями, которые ещё остались у человечества. Такой результат оправдывает затраченные усилия и нарушения моральных устоев общества.

— Я не принадлежу к числу тех, кто вас обвиняет в их нарушении, — сказал Владилен. — Я считаю вас правым со всех точек зрения. Ваша работа меня восхищает, и я был бы счастлив, если мог бы помочь вам. Я не медик и не биолог. Но если вам нужен человек как рабочая сила, то располагайте мною.

— Эх, молодость, молодость! — не то одобрительно, не то осуждая порыв Владилена, сказал Ио.

— Спасибо! — ответил Люций. — Если время вам позволяет, поработайте с нами. Дело всегда найдётся.

— В таком случае считайте меня своим сотрудником, — весело произнёс Владилен.

— Мы вас переквалифицируем, — сказал Ио. — Из астронома станете биологом. Из макромира перейдёте в микромир. Поверьте, он нисколько не менее интересен.

1

За завтраком в маленьком уютном домике, занимаемом Люцием и его дочерью, разговор всё время вращался вокруг тела Дмитрия Волгина и проводимой над ним работы. Любопытство Владилена было беспредельно. Ему хотелось узнать всё сразу. Люций терпеливо отвечал ему.

— Что происходит с телом сейчас? — спрашивал Владилен. — Зачем оно погружено в жидкость?

— Сейчас, — отвечал Люций, — как и все эти три года, идёт процесс пробуждения умерших, а точнее, приостановивших свою деятельность клеток организма. Эта деятельность у живых клеток выражается размножением, делением, обменом веществ с окружающей средой. Жидкость, которую вы видели, это особый питательный раствор, проникающий в поры, и сейчас он заполняет всю внутреннюю полость тела. Этот раствор, который представляет собой идеальную среду для стимулирования жизненных процессов, мы систематически обогащаем. Он называется «владилин» и синтезирован триста лет тому назад великим биологом и химиком, которого, как и вас, звали Владиленом. Вы можете увидеть его бюст в первом этаже нашей лаборатории. Этот учёный всю жизнь работал над вопросами разложения тканей и оставил нам несколько десятков прямо-таки чудодейственных препаратов. Самым замечательным из них является препарат «В-64», о котором, если вы захотите, я как-нибудь расскажу вам. Кроме раствора, мы применяем ещё излучение. Вы видели металлические рефлекторы вокруг тела?

— Да, конечно. Вы ещё предупредили, что к ним нельзя подходить очень близко.

— Вот-вот! С помощью этих рефлекторов тело пронизывается излучением, заменяющим необходимую для восстановления жизни высокую температуру.

— А что это за излучение?

— Долго и трудно объяснять. Как-нибудь в другой раз. Согласны?

— Конечно согласен, — Владилен засмеялся, — Я и так злоупотребляю вашим терпением.

— Нисколько. Так вот, излучение плюс раствор создают условия, при которых клетки должны ожить — в том смысле, как я говорил, то есть начать обмен веществ, если в них сохранилась способность к этому.

— Но ведь они уже ожили, — с удивлением сказал Владилен. — Почему же вы говорите «должны»?

— Потому что я всё время думаю о тех клетках, которые находятся внутри тела, — Люций улыбнулся. — Вы видели его, так сказать, снаружи, внешне. Ио считает, что и внутренние клетки также ожили. Показания приборов как будто подтверждают его мнение. Что-то происходит, но что?.. Никакой прибор не заменит глаза и скальпель.

— Что вы намерены делать в ближайшем будущем?

— Пока продолжать нынешний режим, но без мозга. На днях, вынем его из черепа. А тело останется в растворе. По нашим расчётам, должен настать момент, когда все клетки тела вернутся к жизни.

— И тело будет живым?!

Люций пожал плечами.

— Что понимать под словом «живой»? — спросил он, точно ожидая ответа от собеседника. — Как ни странно, на этот вопрос всё ещё нельзя дать определённого ответа. Клетки тела, может быть, отдельные ткани, будут живыми, но организм в целом, конечно, останется мёртвым, в том смысле, как это понимается сейчас. Вообще для жизни многоклеточного организма характерно взаимодействие всех его частей, создаваемое работой мозга и нервной системы. Может быть, здесь проходит грань между «живым» и «мёртвым»? Для нас, биологов, эта грань стала настолько неясной, что часто нельзя сказать, что перед нами — живое или мёртвое. Для жизни организма, называемого «человек», жизни разумного существа, требуется уже сознательная работа головного мозга. Это ещё одна «грань». Может быть, принять за основу её? Так делает Ио. Но вернёмся к телу, находящемуся в лаборатории. Мы хотим довести его до состояния, в котором находится тело только что умершего, до начала разложения. Этим самым мы как бы вычеркнем все две тысячи лет, в течение которых это тело находилось в стадии разложения.

Люций замолчал и задумался. Владилен ждал продолжения, но, видя, что его собеседник как будто забыл о нём, решился задать следующий вопрос:

— А если это тело вынуть из раствора, что произойдёт с ним тогда?

— Тогда начнётся нормальный процесс разложения тканей. В теле Волгина, будем называть его так, этот процесс остановился благодаря герметической оболочке, в которую было заключено тело, но всё же происходил в своё время. Насколько глубоко он успел проникнуть, мы не знаем, но уверены, почти уверены, — поправился Люций, — что «владилин» должен ликвидировать последствия. В этом убеждает нас то, что не видно и не было видно никаких внешних признаков разложения. Но вполне возможно… с этим никак не хочет согласиться Ио, что эти признаки находятся внутри тела. Тогда у нас ничего не должно получиться. Но приборы… действительно… очень странно… — Люций замолчал. Через минуту он заговорил снова, обычным голосом и, как всегда, точно формулируя свои мысли: — Должен сказать, что с телом Волгина произошло что-то, чего мы никак не можем понять. Как бы быстро ни положили его в гроб после смерти, как бы быстро ни запаяли этот гроб, разложение должно было оставить гораздо большие следы, чем это произошло в действительности. Ведь после того, как гроб был запаян, процесс разложения продолжался некоторое время за счёт кислорода, находящегося в тканях тела. Не положили же Волгина в гроб живым! В чём тут дело? Можно подумать, что запаянный гроб подвергали сильному нагреву. Это очень счастливое обстоятельство для нас, но как это могло произойти? Нельзя же допустить, что гроб действительно для чего-то нагревали. Мы запрашивали геологов — никаких процессов в недрах земли, при которых происходило бы выделение тепла, за все эти века не возникало в данном пункте. Значит, в земле гроб не мог нагреться.

— Может быть… пожар, — нерешительно заметил Владилен.

— Возможно. В то время это было вполне возможно. Но в конце концов это не так уж и важно. Налицо факт, что тело почти не затронуто разложением. И этот факт — основа всех наших планов.

— Вы не могли бы в самых общих чертах рассказать об этих планах?

— Вы уже кончили завтракать? — вместо ответа спросил Люций.

— Да, я сыт, спасибо! — ответил Владилен. Он слегка поклонился в сторону Мэри, которая всё время молча слушала, не произнося ни слова. Молодой астроном заметил, что её настроение, отличное в начале завтрака, испортилось после слов Люция о том, что из тела на днях вынут мозг.

Мэри ответила кивком головы.

— Тогда пройдём в сад, — предложил Люций. Он посмотрел на дочь, подошёл и поцеловал её в лоб. — Каждая профессия, — сказал он, — имеет свои приятные и неприятные стороны.

Он первым вышел из комнаты. Владилен последовал за ним.

Спустившись по ступеням веранды, Люций подошёл к скамье, стоявшей в тени мангового дерева.

— Я люблю это место, — сказал он, жестом предлагая Владилену сесть рядом с ним. — Здесь как-то особенно чист и приятен воздух. Вы хотите знать наши планы. Мы не делаем из них тайны. Но, чтобы вы лучше поняли, мне придётся начать издалека.

— Я готов слушать вас до утра, — сказал Владилен. Несколько минут Люций молчал, точно собираясь с мыслями. Владилен понял, что его снова захватили какие-то вопросы, не имевшие отношения к тому, что он хотел рассказать. Такому неквалифицированному слушателю, как Владилен, Люций мог прочесть целую лекцию без всякой подготовки.

— Смерть! — задумчиво начал Люций. — Много загадок, до сих пор не разгаданных наукой, таит в себе это простое и всем знакомое слово. Одно из самых первых в человеческом языке. Внешне смерть проста. Это остановка деятельности сердца, которое прекращает подачу крови, а с нею и кислорода к клеткам тканей. Я говорю о смерти человека и других млекопитающих позвоночных животных. Не получая кислорода, клетки умирают, ткани начинают разлагаться. Вот и всё. Видите, как просто. Проще быть не может. Но это только на первый взгляд. Вопрос в том… впрочем, не будем отвлекаться. В медицине различают смерть клиническую и смерть биологическую. Первая — это ещё не окончательная смерть. Она характеризуется только остановкой сердца. После неё можно вернуть человеку жизнь. Первым, кому удалось это сделать, был профессор Неговский, живший в первом веке коммунистической эры. Профессор — это научное звание того времени. Теперь оно почти забыто, — пояснил Люций. — В то время считали, что клиническую смерть отделяют от биологической, то есть окончательной, шесть минут, после которых происходят уже необратимые изменения в клетках головного мозга и центральной нервной системы. Профессору Неговскому удался его опыт потому, что случай привёл его к умершему человеку через одну минуту после остановки сердца и он имел в своём распоряжении ещё достаточно времени. Этот промежуток между клинической и биологической смертью называют с тех пор «мнимой смертью». Вот здесь и таится бесчисленное количество загадок, над решением которых бьются поколения учёных, вплоть до наших дней. Чем дальше проникала наука в тайны клетки, тем продолжительнее становился период «мнимой смерти». Настойчивый труд биологов продлил его от шести минут до трёх часов. Мы добились того, что в течение трёх часов после остановки сердца человека можно вернуть к жизни, — в голосе Люция звучала гордость. — Правда, теперь, когда побеждены все болезни сердца и оно является самым долговечным из органов человеческого тела, случаев вернуть к жизни умершего от остановки сердца давно не представлялось. Это, конечно, очень хорошо, но всё же лишает нас возможности проверить на практике новейшие открытия. А это уже плохо. Нам надо знать, где находится предел «мнимой смерти». Ведь не может же быть, чтобы таким пределом являлись три часа, о которых я говорил. Предел находится гораздо дальше, но где?.. Человек должен победить смерть. Это не значит, что люди станут бессмертны, такое предположение бессмысленно. Но они должны жить столько, сколько позволяет им их тело, то есть триста, триста пятьдесят, может быть, четыреста, но никак не двести лет, как сейчас. То, что люди умирают раньше, чем следует, это вина нашей науки, моя вина в том числе. Мы мало работаем. Чего бы это ни стоило, мы должны дать человеку полный срок его существования. И это будет сделано!

Люций посмотрел на Владилена так, словно только что вспомнил об его присутствии.

— Извините! — сказал он. — Я уклонился в сторону… Вы спрашивали о наших планах. Я сегодня немного рассеян, мне не даёт покоя одна мысль. И самое интересное — я сам прекрасно сознаю, что мысль моя абсурдна. Волгин умер не три часа, а почти две тысячи лет тому назад… Да, так вернёмся к нашей теме. Прежде всего, что такое жизнь? На этот вопрос проще всего ответить, процитировав слова великого мыслителя древности: «Жизнь — это способ существования белковых тел, существенным моментом которого является постоянный обмен веществ с окружающей их внешней природой, причём с прекращением этого обмена веществ прекращается и жизнь»[2]. Тут всё сказано. Это относится к простейшим живым клеткам, являющимся основой всех сложных организмов природы, в том числе и человека. Отличие живого организма от мёртвого более сложно. Эта сложность происходит оттого, что многоклеточный организм, например человек, имеет очень много различных проявлений жизни. Когда организм как целое умирает, отдельные его органы могут продолжать жить, то есть обмен веществ в них не прекратится. Вам ясно?

— Да, конечно, благодарю вас.

— Вот тут-то, — продолжал Люций, — мы и подошли к задачам, которые поставили перед собой, работая над телом Волгина. За девятнадцать веков пребывания в земле клетки умерли, если можно так выразиться, до последнего предела. Но все органы тела находятся на своих местах. Сначала мы поставили перед собой такой вопрос: могут ли эти, как будто окончательно умершие, клетки снова ожить, начать снова обмен веществ с окружающей их внешней средой? Теперь мы можем уверенно ответить: «Да, могут!» Вы сами видели, что кожа ожила. Стоило только дать возможность клеткам вернуться к жизни, и они вернулись к ней. Это сам по себе замечательный результат опыта. Но оживление кожного покрова — ещё не всё. Мы поставили перед собой задачу доказать то же самое по отношению ко всем тканям тела, где бы они ни находились. Ио, утверждает, что мы уже достигли этого. Буду рад, если это так. Но сам пока ещё не уверен. Есть область, где никаких изменений не произошло наверняка. Это мозг. Мы решили вынуть его из черепной коробки и произвести опыт отдельно. Было бы хорошо сделать то же самое со всеми внутренними органами, но этого нам не разрешают. Неуважение к умершему! Мы не имеем его согласия! — сказал он голосом, в котором ясно звучала глубокая досада.

— Вашей работе, вероятно, очень мешает, что тело находится в ящике с раствором? — спросил Владилен, желая отвлечь Люция от неприятных мыслей.

— Вы попали в самую точку, — ответил Люций и тяжело вздохнул. — Не только мешает, но служит, в известной степени, тормозом. Если бы тело не было в растворе, мы могли бы легко убедиться, в каком состоянии внутренние ткани, не анатомируя труп, то есть не нарушая запрета, наложенного на нас. Но вынуть тело из раствора пока что никак нельзя.

— Почему?

— Я уже говорил вам, что тогда начнётся процесс разложения тканей. Жизнь клетки — это процесс в известном смысле аналогичный горению. Углерод должен соединяться с кислородом, с выделением при этом тепла. Если вынуть тело из раствора, то приток кислорода к клеткам прекратится. В живом организме об этом заботятся — сердце, кровь и лёгкие, а в мёртвом они бездействуют. Но должен сказать, что года через два, если всё пойдёт так, как мы предполагаем, тело можно будет вынуть из раствора.

— Каким образом?

— В теле имеются артерии и вены. Они проникают всюду. Подобно коже и другим тканям, они должны прийти в первоначальное состояние. Очистить их от старой свернувшейся и засохшей крови мы сможем. Это будет не трудно, если только сосуды станут достаточно эластичными. А я думаю — так и будет. Тогда с помощью «искусственного сердца», или попросту говоря специального насоса, мы пустим по ним жидкость, заменяющую кровь, насыщая её кислородом. Кстати сказать, эта жидкость известна очень давно, примерно с девятнадцатого века христианской эры. Она называется, как и тогда, Рингер-Локковской, но, конечно, сильно видоизменилась с тех пор.

Слушая Люция, Владилен всё время пытался вспомнить мелькнувшую у него мысль, которая сразу же пропала. «Кажется, это было тогда, — думал он, — когда Люций говорил о мозге».

— Я не понимаю только одного, — сказал он, надеясь, что, вернувшись к разговору об этом, вспомнит. — Зачем вы хотите удалить мозг? Не лучше ли оставить его в теле? Ведь артерии и вены проникают и в него.

— Я понимаю вашу мысль, — одобрительно сказал Люций. Но это нам ничего не даст. Если мы вынем мозговое вещество вернее, то, что осталось, то сможем воздействовать на него более сильными средствами. Ведь мы не имеем надежды на то, что клетки мозга оживут, как остальные органы тела.

— Почему? — быстро спросил Владилен. Он выпрямился, напряжённо ожидая ответа. «Сейчас вспомню. Это как раз то самое».

— Да потому, — ответил Люций, не замечая волнения своего собеседника, — что произошли необратимые изменения…

«Вспомнил!»

— Мнимая смерть?

— Да. Период мнимой смерти закончился тысячу девятьсот лет тому назад.

— Откуда вы это знаете? Откуда вы это знаете, Люций? Вы сами говорили, что с телом Волгина произошло что-то, чего вы никак не можете понять. Кто знает, может быть, его…

Он не закончил фразы, поражённый выражением лица биолога. Люций смотрел на Владилена странно остановившимися глазами. Потом его лицо вспыхнуло от прилива крови. Схватив руку молодого астронома, Люций сказал почему-то шёпотом:

— Идём… Идёмте сейчас же к Ио… Это… грандиозно!

Он сжал голову руками и просидел так несколько минут, словно борясь с нахлынувшими на него мыслями. Потом он порывисто вскочил. Его глаза блестели. Выражение торжества и какой-то глубокой радости было на его лице.

— Владилен! — сказал он. — Запомните эту минуту. Если бы вы только знали, какую мысль подали мне!

2

— Эта мысль явилась внезапно, как откровение. Слова Владилена, которым он не придавал должного значения, пробудили в памяти фразу из книги другого Владилена — великого учёного шестого и седьмого веков. Я вам напомню, а может, вы и не читали её. Владилен писал: «Свойства препарата В-64 ещё никому не известны до конца. Возможно, что они раскроются полностью только тогда, когда его применят к объекту, мнимая смерть которого кажется давно прошедшей». Разве это не поразительно, что никто из нас не вспомнил этого указания, прямо относящегося к нашей работе? Ни я, ни кто-либо другой никогда не думал о В-64 в таком аспекте…

— Разве? — перебил Люция Ио. — А когда вы работали над усовершенствованием этого препарата, разве вы не думали о его возможном применении? Не нужно ложной скромности, Люций. Все знают о вашей работе. Очень многие называют препарат В-64 препаратом ВЛ-64.

Люций поморщился и досадливо махнул рукой, словно отгоняя невидимое насекомое.

— Не в этом дело, Ио, — ответил он. — То, что я сам работал над препаратом Владилена, и работал не один год, делает ещё более странным моё упущение. Да, я считаю упущением, что мы не подумали раньше, а дожидались, пока нам не подскажут, что следует применить В-64. Ну, хорошо, — прибавил он, видя, что Ио опять собирается перебить его, — пусть будет ВЛ-64. Не всё ли равно, дело не в названии. Так вот я говорил, что никто не думал о препарате в связи с работой над телом. Ведь мы собирались вынуть мозг. И вот теперь… Я признаю, что это очень дерзкая мысль, но она осуществима!

Люций был сильно взволнован. Он говорил, не переставая мерить широкими шагами обширную террасу, увитую зеленью дикого винограда, в доме Мунция, расположенном у самого моря на южном побережье бывшей Франции.

Его слушателями были четверо.

Один был сам Мунций, другой — старик с совершенно седыми волосами и проницательным взглядом тёмных глаз под нависшими лохматыми бровями, третий — широкоплечий, с почти чёрным от загара монгольского типа лицом, с узкими, раскосо поставленными глазами. Четвёртый был Ио. Он сидел немного в стороне и следил за каждым словом своего друга, так же сильно взволнованный, как и тот. Многое зависело от того, сумеет ли Люций убедить этих трёх людей. Впервые идея, родившаяся в тишине их лаборатории, выносилась на открытый суд. Мнение людей, которые сейчас внимательно слушали Люция, могло сыграть решающую роль.

Что они думали? На чью чашу весов бросят они всю тяжесть своего авторитета?…

Старик был неподвижен. Мунций с нахмуренным лицом барабанил пальцами по ручке кресла. («Он против нас», — думал Ио.) Человек, похожий на монгола, не скрывая восхищения, следил за словами Люция с напряжённым вниманием. Его глаза блестели.

— Первоначально стоявшая перед нами задача вам известна, — продолжал Люций. — Проверить, могут ли клетки тела ожить после столь длительного пребывания в совершенно высохшем состоянии. Мы были уверены, что могут. Не надо вам говорить, как важно для науки получить доказательство. Именно потому, что это имело громадное, чисто практическое значение, было решено, что это исследование надо проделать. Вы знаете также, что многие возражали, мотивируя свой протест уважением к человеку и его личной воле. И вы знаете, что нам удалось доказать правоту наших взглядов. Не только клетки, но и ткани тела человека, умершего две тысячи лет тому назад, сейчас живут. Когда три года назад после разговора с астрономом Владиленом, который, не будучи биологом, заметил то что упорно ускользало от нашего внимания, я высказал свою идею, мои товарищи сразу согласились со мной. Даже Ио! Не сердитесь мой друг! Всем известно, что вас иногда трудно бывает убедить. Но и вы согласились почти сразу. Весь наш коллектив стал сознательно направлять работу по новому, до конца ещё не осознанному, пути. Никто не возражал нам по существу. Идея увлекла всех. Вы знаете, в чём она заключалась. Воспользоваться ожившими артериями и венами и ввести в мозг препарат ВЛ-64, оживить клетки мозга, не вынимая его из черепа. Поистине, это был грандиозный опыт! И вот теперь, когда перед наукой открылась перспектива величайшей победы, раздаются голоса, которые говорят нам: «Довольно! Задача выполнена, и надо дать возможность природе докончить так давно начатое дело». Нам предлагают прекратить работу и отдать, как они говорят, последний долг умершему, то есть уничтожить его тело. Мы не можем, не должны с этим соглашаться. Нами достигнуто больше, гораздо больше, чем мы предполагали вначале. Не только ткани, но и весь организм в целом получил способность к самообновлению. Мозг из высохшего комочка материи превратился в обыкновенное мозговое вещество. Комиссия из крупнейших учёных медицинского института признала, что восстановление превзошло все ожидания. Что отличает это тело от живого? То же, что отличает любого только что умершего. Отсутствие дыхания и централизующей работы мозга. Организм не работает как единое целое. Но обычный труп не имеет кровообращения, его ткани разлагаются каждое мгновение всё больше и больше. Здесь этого нет. Кровь нормально циркулирует по телу, правда, пока ещё не через сердце, а искусственным путём. Но это не имеет решающего значения. Сердце можно восстановить и заставить начать работу, так как это не зависит от мозга. В том состоянии, в каком оно находится сейчас, это тело может существовать сколько угодно долгое время. Все были поражены когда увидели его. Человек как будто спит…

Люций остановился у края балюстрады и стал рассеянно срывать листья винограда. На обширной террасе наступило молчание, только равномерный шум прибоя нарушал тишину.

Люций снова заговорил, не оборачиваясь:

— Осталось сделать последний шаг. Восстановить сердце, заставить работать мозг и вернуть дыхание. Превратить смерть в бессознательное состояние, в глубокий сон. А затем… разбудить мёртвого. Впрочем, это уже неверно — тело не будет мёртвым. Двести лет тому назад великий Владилен предлагал произвести такой опыт, но у него не нашлось подходящего объекта. У нас не сохраняют тел умерших. Невероятный случай, редчайшая удача дали нам возможность, в самой решительной форме, сделать то, о чём мечтали поколения учёных. И вот говорят: «Довольно!». Но почему? «Из уважения к человеку», — отвечают нам. Слабый довод! Нам говорят: «Это жестоко и ненужно!». Но ведь были и будут смерти случайные, внезапные, преждевременные. Они вырывают из жизни людей, которые могли бы жить долго. Как же можно говорить, что опыт не нужен, если он избавит человека от угрозы случайной смерти, какой бы редкой ни была такая смерть в наше время?

Люций повернулся к слушателям. По выражению их лиц он старался угадать, какое впечатление произвела его речь. С чувством досады он подумал о том, что не обладает столь нужным сейчас даром красноречия.

Он был глубоко убеждён в своей правоте. Но надо было убедить в этом других, и в первую очередь тех, кто находился сейчас перед ним.

Как это сделать?…

Мунций встретил взгляд сына и сдвинул брови. Его пальцы сильнее и чаще забарабанили по ручке кресла. Явное несогласие, написанное на лице отца, огорчило Люция.

— Ты, отец, — сказал он с горечью, — возглавляешь голоса тех, кто говорит нам «довольно!». Когда я предлагал первый опыт с оживлением клеток, ты и тогда был против меня. Но теперь и ты не можешь не признать, что этот опыт принёс большую научную победу.

Мунций вскинул гордую голову. Казалось, он ответит резкостью на слова сына. Но он сдержал вспыхнувший гнев и внешне спокойно сказал:

— Я говорил то, что думал. Я исходил из моральных и этических принципов. Большинство, к моему искреннему сожалению, приняло иную точку зрения. И тогда мы, оставшиеся в меньшинстве, также приняли её. Поэтому незачем вспоминать то, что было. Я искренне рад твоему успеху. Но сейчас речь идёт совершенно о другом. Ты говоришь, и это, безусловно, правильно, что вам удалось полностью восстановить первоначальный вид тела и даже возобновить в нём кровообращение, что является, конечно, выдающейся научной победой. В этом ты прав. Но, несмотря на все ваши успехи это всё-таки труп. И мне, да и не только мне, а очень многим, кажется жестоким и ненужным возвращать этому трупу жизнь. Того что уже достигнуто вами, вполне достаточно. А если всё же вам необходимо довести оживление до конца, то это можно проделать на другом объекте, получив предварительно согласие того, кого вы захотите воскресить после смерти. Я первый готов предоставить своё тело в ваше распоряжение, когда придёт час моей смерти, а он не так уж далёк. Но в данном случае вы не можете получить такого согласия. Человек, кто бы он ни был, каким бы крупным учёным ни являлся, не имеет права распоряжаться другим человеком без его согласия на это. Кажется, это предельно ясно. Распоряжаться собой может только сам человек или всё общество в целом.

Пока он говорил, загорелый «монгол» нетерпеливо постукивал ногой. Когда Мунций замолчал, с закрытыми глазами откинувшись на спинку кресла, точно не желая слушать никаких возражений, этот человек сочувственно посмотрел на Люция и сказал резким голосом:

— Мунций считает этот опыт ненужным, жестоким и, как можно понять из его слов, неэтичным. Я вас правильно понял?

— Да, правильно, — ответил Мунций, не открывая глаз.

— Почему же? Говорить о высоких принципах личной свободы очень красиво, но в данном, исключительном, случае совершенно нелогично. Мунций предлагает совершить этот опыт над другим, естественно умершим объектом, с его согласия. Но люди в наше время не умирают в молодом возрасте. Значит, Люцию, Ио и их товарищам предстояло бы сделать первый в истории опыт оживления умершего с телом старика. Вот это действительно ненужный опыт, даже, если хотите, жестокий. Именно поэтому Владилен, о котором вы упоминали, Люций, решил отказаться от опыта оживления, а не потому, что у него не было объекта. Такие объекты, какие предлагает Мунций, у него бы нашлись. Но вернёмся к нашему спору. Предположим, что случайно смерть постигнет кого-нибудь в молодом возрасте. Его согласия всё равно не получить — именно из-за случайности, а следовательно, и внезапности смерти. Не могут же Люций и Ио получить предварительное согласие всех людей, населяющих Землю. Но даже если бы это было возможно, неизвестно, сколько времени надо ждать, чтобы произошёл такой редкий случай. Так что же — выхода нет? Конечно, это неверно — есть! И сам же Мунций подсказывает его. Человеком может распоряжаться или он сам, или всё общество в целом. Это ваши слова, Мунций, не правда ли? Вам, Люций, надо обратиться к представителям всего человечества — к Совету науки. Пусть вся планета решит участь человека, лежащего в вашей лаборатории. Поскольку мой голос как члена Совета может иметь вес, я обещаю отдать его вам. Другого выхода я не вижу.

— Спасибо, Иоси! — взволнованно сказал Люций. — Я рад, что вы меня понимаете.

— Я вас понимаю, Люций. Но разрешите мне ответить вашему отцу ещё по одному пункту. Предварительно я хочу задать вопрос: верите ли вы, Мунций, что человек, лежащий в лаборатории вашего сына, является Дмитрием Волгиным?

— Это вполне вероятно, — ответил Мунций, пожимая плечами. — Но какое это имеет отношение к существу спора?

— Имеет, и самое непосредственное. Вы сейчас убедитесь в этом. Вы говорили о невозможности спросить мнение объекта опыта. Очевидно, вы не уверены в том, какое это было бы мнение. А вот я уверен в нём. В то время, когда жил этот человек, люди умирали задолго до наступления естественного предела жизни. Смерть казалась им несправедливой и злой насмешкой судьбы, потому что наступала тогда, когда, по законам природы, должна была только расцвести жизнь. Мы имеем дело с человеком, который умер задолго до того, когда он мог пожелать умереть…

— Этого мы не можем знать, — вставил Мунций. — Бывает, что человек хочет смерти в молодом возрасте.

— Таких случаев я не знаю.

— Я имею в виду прошлые века, — пояснил Мунций. — В то время жизнь не всегда была счастливой и лёгкой.

— Этого возражения я не принимаю, — сказал Иоси. — Но я его предвидел и потому спросил, верите ли вы, что это именно Дмитрий Волгин. Он был Героем Советского Союза и, следовательно, человеком волевым и сильным. Он не мог малодушно желать смерти из-за каких-нибудь личных несчастий. И к тому же, он был молод. Я помню опубликованные вами, Мунций, архивные материалы. Волгин умер в возрасте тридцати девяти лет. Мог ли хотеть смерти человек, проживший так мало? Я отвечаю — нет и ещё раз нет! Природа должна была протестовать против такого преждевременного конца. Я совершенно уверен, что если бы мы могли спросить Волгина, то его согласие было бы дано.

Самый старый из собеседников, молча слушавший до сих пор сказал ровным и тихим голосом:

— Я могу добавить к сказанному Иоси ещё следующее. Человек, о котором идёт речь, умер в годы великой борьбы за переустройство мира — в годы борьбы тёмного и страшного прошлого человечества с его светлым будущим. Он человек первого в мире социалистического государства, заложившего основы нашего мира, в котором мы живём вот уже почти две тысячи лет. Поставим себя на его место. Он боролся за будущее, боролся самозабвенно, иначе он не был бы героем. Но даже если это не Дмитрий Волгин, то суть остаётся та же. Мог ли он не желать увидеть это будущее своими глазами?… Я считаю, что Люций, Ио и их единомышленники правы. Опыт надо довести до конца.

Мунций поднялся с кресла. Казалось, он хочет уйти с террасы. Ведь он остался в одиночестве, все присутствующие высказались против него. Но он сдержался.

— Я не принадлежу к числу упрямцев, — сказал он, — и всегда готов сознаться в своей ошибке. Но пока мне не в чем сознаваться. Возможно, что я неправ, не знаю. Будущее покажет. Мои взгляды отличаются от ваших. Я думаю о том страшном потрясении, которое испытает этот человек, если Ио и Люцию удастся успешно закончить опыт. Он очутится в другом, чуждом ему мире, оторванным от всего, что было ему дорого, бездной времени. И он будет чувствовать себя глубоко одиноким. Всё, что будет окружать его, будет ему незнакомо и непонятно. Мы не знаем, была ли у него семья, дети, близкие родственники. Уверенно можно сказать — да, были. Они все умрут для него в один миг. Это тяжёлое горе. Мне говорят, — продолжал Мунций, не глядя ни на кого из собеседников, — что он должен был желать увидеть своими глазами тот мир, за который боролось и умирало его поколение. Но удовлетворение любопытства не перевесит его трагического одиночества среди людей, которые не будут понимать его и которых он сам не поймёт. Я историк. Я хорошо знаю психологию людей прошлого и то, как сильно они отличались от современных нам. Я почти не сомневаюсь, что в этом вопросе восторжествует ваша точка зрения, и очень сожалею об этом. Я также не сомневаюсь, что опыт удастся, потому что знаю, как велики силы науки.

Мунций замолчал, но никто ничего не возразил ему, и, поколебавшись, он закончил, обращаясь непосредственно к сыну:

— Ты можешь не беспокоиться, Люций. Моя точка зрения не победит, и то, чего вы хотите добиться, к сожалению, случится. Мои взгляды — это результат изучения прошлых веков, и разделять их может только тот, кто глубоко проник в жизнь и душевный мир идей прошлого. Запомни мои слова. Настанет день, когда человек, воскрешённый вами для новой жизни, доставит вам радость большой научной победы, но настанет и другой день, когда тот же человек измученный и душевно опустошённый, обвинит вас.

И уже без малейшего колебания Мунций повернулся и быстрыми шагами ушёл с террасы.

— Ваш отец, — сказал Иоси, — заблуждается, но он делает это с большой искренностью. Вы прилетели, чтобы убедить его стать на вашу сторону, но боюсь, что это не удалось. В предстоящих прениях Мунций будет для вас и для Ио очень опасным противником.

Люций ничего не ответил. Он стоял, опустив голову, в глубокой задумчивости, и, казалось, даже не слышал обращённых к нему слов Иоси.

— Да, это так, — ответил за друга Ио. Старик, в свою очередь, встал с кресла, собираясь уйти.

— Слова Мунция, — сказал он, — кажутся мне не лишёнными известного основания. Этот вопрос потребует самого пристального внимания не только членов Совета, но и всех людей. Я советую вам подумать над тем, что было здесь сказано. Представьте себе, что Мунций окажется прав. Вернуть человека к жизни для страданий — нет, это немыслимо!

— Почему вы предлагаете думать только им двум? — Иоси порывисто вскочил. — Вся Земля должна решить этот вопрос. Что касается меня, то слова Мунция, несмотря на всё его красноречие, меня не убеждают.

— Да, — сказал Ио, — ничего другого не остаётся, — надо обратиться в Совет. Спор может продолжаться без конца, и я предвижу, что он и будет бесконечным, если Совет не прекратит его.

3

После шестилетней работы над телом человека, умершего почти две тысячи лет тому назад, перед учёными реально встал вопрос о возвращении трупу жизни.

Сообщение об этом, широко опубликованное, взволновало всю Землю.

Ещё никогда о подобных вещах не говорилось как о практической задаче сегодняшнего дня, и даже привыкшие к чудесам науки и техники люди тридцать девятого века были ошеломлены дерзостью этого замысла.

Но ни у кого не возникло сомнений в осуществимости опыта. Раз крупнейшие учёные предлагают его, значит, в их распоряжении достаточно средств для успешного проведения исключительного эксперимента. Вопрос заключался только в том — прав или не прав Мунций, утверждающий, что человек, воскрешённый против воли, будет глубоко несчастен.

Особенно сильное впечатление произвело на людей предположение, что у Волгина (или кто бы это ни был) была семья, дети, любимые им родные и друзья, которые в его глазах умрут как бы в один миг, умрут все до единого. Это действительно могло стать причиной жестокой трагедии, и люди, привыкшие с любовью и заботой относиться друг к другу, содрогались при этой мысли.

Мунцию, убеждённому в своей правоте, удалось воздействовать на умы и пока что одержать победу над главным своим оппонентом — Иоси, который взял на себя роль защитника проекта Люция и Ио.

Протестующие голоса были столь многочисленны, что не могло быть и речи о самовольном проведении опыта, без согласия всего населения Земли.

В это время уже не существовало никакой административной власти, все формы государственного управления давно отмерли, и единственными авторитетными для всех органами согласования назревших вопросов и планирования работ были Совет науки и Совет техники. Их решения обычно принимались безоговорочно и считались решениями всего человечества. Членами этих советов были крупнейшие учёные и прославленные инженеры.

В Совет науки и обратились Люций и Ио с просьбой рассмотреть и решить вопрос об оживлении Волгина.

Заседанию предшествовала длительная и горячая дискуссия.

Мнения разделились.

Одни стояли на точке зрения авторов проекта и доказывали, что в интересах науки следует пойти на риск причинить зло человеку. Их доводы в конечном счёте сводились к старой, как мир, истине: цель оправдывает средства.

Другие, разделявшие мнение Мунция, считали, что производить подобные опыты без согласия самого объекта не имеет права никто, и что никакие научные или иные соображения не могут оправдать насилия над свободной волей. За всю историю человечества последних полутора тысячелетий не было ни одного случая, чтобы человек распорядился другим человеком без его согласия на это.

«Кто дал право Люцию или другому крупному учёному, — говорили и писали эти люди, — в интересах своей науки нарушать незыблемые законы общества? Так можно вернуться к доисторическим временам эксплуатации человека человеком».

Иоси, возглавлявший голоса сторонников Люция, отвечал на это: бывают случаи, когда приходится не считаться с привычными представлениями. Законы современного общества нельзя применять к данному исключительному стечению обстоятельств без существенных корректив. Другое дело, как отнесётся сам человек к своему воскрешению. Иоси страстно доказывал, что никакого зла причинено не будет:

— Семья и любимые люди? Да, это серьёзный довод. Но у человека есть разум. Волгин поймёт, что он сам умер раньше, чем его родные и друзья.

Утверждение Мунция, что человек, очутившийся в чуждом ему мире, будет глубоко одинок, Иоси также подверг критике:

— О каком одиночестве может идти речь в нашем мире, где всё человечество представляет собой одну дружную семью? Разве все люди не встретят пришедшего к ним из бездны времени, как любимого сына и брата? Увидеть своими глазами будущий мир (ведь наш мир для Волгина — это мир будущего), что может быть более заманчивым? Вспомните, Волгин умер тридцати девяти лет. Чего другого, кроме горячей благодарности, могут ожидать Люций и Ио от человека, которого они вернут к жизни после смерти, наступившей так рано?

Ещё никогда психология человека не обсуждалась с таким интересом. Давно уже не возникало вопроса, который с такой силой захватил бы умы буквально всех людей на всей Земле. С Венеры, Марса и других планет сообщали, что и там горячо обсуждают все «за» и «против». Пожалуй, только те, кто находился далеко от Солнечной системы, в космическом полёте, оставались вне этого всемирного диспута.

Решения ждали с огромным нетерпением. Все понимали, что только Совет науки может положить конец спору, который, как и говорил Ио, грозил стать бесконечным.

Обе стороны упорно стояли на своём.

В день заседания величественный зал, рассчитанный на шестьдесят тысяч человек, был заполнен до отказа желающими лично присутствовать на обсуждении столь необычайного предложения. Было известно, что многие крупнейшие учёные собирались выступить, и, хотя увидеть и услышать их можно было не выходя из дома, всем почему-то хотелось увидеть и услышать их именно здесь.

Ио ни в чём не сомневался. Он был вполне уверен, что прав, и потому не сомневался в решении, которое будет вынесено. Он прибыл на заседание в прекрасном настроении.

Зато в совершенно другом состоянии был Люций.

Инициатор и автор идеи оживления, он испытывал странное раздвоение чувств. Долгие разговоры с отцом в конце концов повлияли на него, и временами он испытывал даже угрызения совести. Иногда его охватывала жалость к человеческому существу, с которым он хотел произвести такой страшный опыт. Он начал бояться последствий. Обдумывая в тишине лаборатории слова отца и его главного противника — Иоси, он пытался поставить себя на место человека, лежавшего перед ним на лабораторном столе. Часами всматривался он в неподвижные черты так хорошо знакомого лица и под равномерный шелест искусственного сердца пытался найти ответ. Но ответа не было и не могло быть.

«Он будет, — думал Люций, — будет тогда, когда под этим высоким чистым лбом забьётся живая человеческая мысль, когда закрытые глаза откроются и посмотрят на меня. Что я прочту в них? Благодарность или горький упрёк? Кем буду я в глазах этого человека — благодетелем или палачом?»

Бывали моменты, когда Люций желал, чтобы Совет высказался против и можно было бы перестать думать о последствиях воскрешения, но ум учёного тотчас же начинал протестовать против такого решения.

Люций устал, изнервничался и на заседание явился внутренне опустошённым и безразличным к любому решению, которое ему предстояло услышать.

Первое слово было предоставлено ему.

По приглашению председательствующего на этом заседании Совета Люций поднялся на высокую трибуну.

Многочисленные телеофы, разбросанные по всему залу, показали всем его расстроенное и похудевшее лицо.

Стоя у подножия гигантской, пятидесятиметровой статуи Ленина, Люций видел перед собой необъятный простор исполинского зала. Задние ряды скрывались вдали в туманной дымке, пронизанной лучами солнца, свободно проходившими через прозрачный потолок.

Люций обвёл взглядом членов Совета — величайших учёных Земли, которые собрались здесь, чтобы вынести ему свой приговор.

Иоси, встретив этот взгляд, ободряюще улыбнулся. Отец не смотрел на Люция. Мунций сидел, откинувшись на спинку кресла с закрытыми глазами и по всегдашней своей манере неслышно барабанил пальцами по столу. В позе отца Люций почувствовал молчаливое осуждение, его сердце тоскливо сжалось. Он хорошо знал ясный ум и богатый жизненный опыт Мунция, привык во всём верить ему. В первый раз они резко расходились во мнениях.

В этот момент Люцию показалось невозможным выступать в защиту своей идеи, он был почти убеждён, что они с Ио совершают большую ошибку, в которой потом придётся раскаиваться. Он был бы рад сойти с трибуны, но было уже поздно.

Он начал говорить.

Все ожидали от него горячей речи и были удивлены его сдержанностью. Кратко и объективно Люций изложил историю работы над телом человека, извлечённого шесть лет тому назад из свинцового гроба, в котором оно пролежало почти две тысячи лет, более подробно остановился на состоянии, в котором это тело находится сейчас, и закончил своё выступление просьбой разрешить ему и его товарищам сделать попытку оживить этого человека. Ни одним словом Люций не коснулся своего мнения о моральной и психологической стороне вопроса.

Общий тон его речи был таков, что Ио только изумлённо переглянулся с Иоси и гневно пожал плечами. Казалось, что Люций из автора проекта превратился если не в противника его, то в человека, не знающего, чью сторону принять в споре.

— Более чем странно! — заметил Цезий, сидевший рядом с Владиленом и Мэри недалеко от трибуны.

— Влияние Мунция, — сердито ответила девушка, настолько громко, что её дед услышал эти слова, открыл глаза и, найдя среди публики свою внучку, укоризненно покачал головой.

Окончив речь, Люций поклонился Совету и сошёл с трибуны, уступая место Ио, которому председатель, видимо, так же, как и все, удивлённый странным тоном главного инициатора воскрешения, предложил выступить вторым.

Люций вернулся к своему месту и всё время, которое заняло обсуждение вопроса, просидел неподвижно, закрыв глаза рукой и не разу не переменив позы.

Горячая речь Ио, старавшегося рассеять впечатление от речи своего соратника, и блестящее выступление Иоси не заставили его пошевелиться. Так же неподвижно он слушал и возражения. Он открыл глаза только тогда, когда было объявлено, что прения окончены и вопрос ставится на голосование.

В коротких словах председатель напомнил Совету об огромной моральной ответственности и о долге человека бережно относиться к другому человеку.

— Мы слышали, — сказал он, — мнение обеих сторон. Сам инициатор идеи предпочёл не высказывать своего мнения. Мы ценим проявленную им сдержанность. Очевидно, Люций не хотел влиять на Совет силой своего авторитета. Легко причинить зло человеку, но и трудно отказаться от такого великого опыта. Долгие века победоносного пути науки подготовили почву, и если Ио и Люцию удастся осуществить их намерение, то это составит эпоху и откроет человечеству новую страницу познания. На одной чаше весов лежит научная победа, на другой — возможная трагедия для человеческого существа. От вас зависит дать перевес одной из этих чаш. Подавая свой голос, пусть каждый из вас поставит себя на место человека, судьбу которого мы решаем. В нашем мире человек самое ценное в природе, но нам дорога и наука. Вопрос труден, и недаром всё человечество так заинтересовалось им. Я верю в вашу объективность и жизненный опыт каждого из вас, которые должны подсказать вам правильное решение.

Люций заметил, что его отец, выступивший в прениях, не подал своего голоса. Мунций, казалось, внимательно следил за процедурой голосования, но сын видел по выражению его лица, что он думает о чём-то другом. Иногда он печально улыбался, и тогда Люцию хотелось, чтобы члены Совета высказались против.

Он ждал результатов голосования в мрачном раздумье.

Когда председатель обратился к нему, Люций встал рядом с Ио. Им говорили слова, которые они оба так стремились услышать, но в сердце Люция они не встречали отклика. И в то время, когда лицо Ио выражало удовлетворение и радость, лицо Люция было столь мрачно, что лёгкий шум пронёсся по огромному залу Шестьдесят тысяч человек видели выражение его лица и не смогли сдержать удивления.

— Люций, и вы, Ио, — говорил председатель, — Совет науки, руководствуясь своей совестью и благом человечества (это была обычная, введённая тысячу лет тому назад форма вступления), разрешает вам произвести этот опыт. Таким образом с вас снимается моральная ответственность — её берёт на себя всё человечество. Но на вас ложится другая, может быть, более тяжёлая ответственность. Вы должны вернуть своему пациенту — иначе мы не можем теперь называть его — все физические и умственные силы или отказаться от опыта. Совет ставит это условие как обязательное, единственное и самое важное. Ваша работа не должна быть произведена наполовину. Решение зависит от вас. Взвесьте свои силы и возможности ещё раз. Мы предоставим вам помощь любого учёного и все лаборатории и институты. Земля решила вернуть этого человека к жизни и вам поручается выполнить это решение. Совет науки и в его лице всё человечество желают вам удачи.

Люций молчал. Ио, слегка помедлив, ответил сам:

— Мы благодарны Совету. Возложенная на нас ответственность тяжела, но мы верим в свои силы и убеждены, что с помощью своих товарищей доведём работу до успешного конца.

— Вы сняли с нас моральную ответственность, — неожиданно заговорил Люций, — но я сам не снимаю её с себя и готов нести последствия на своей совести. Я не согласен с высказанными здесь мыслями и не верю, что эти последствия будут трагическими.

Он сам не знал, что побудило его сделать подобное заявление в столь неподходящий момент. Что-то, помимо его воли, словно прорвалось и вылилось в эти слова.

— Вы несколько поздно решили высказаться, — мягко заметил председатель Совета. — Вопрос решён. Но я рад слышать, что вы уверены в успехе.

Люций опомнился. Краска стыда залила его щёки. Молча поклонившись, он отошёл в сторону. Он увидел, что отец направился к нему. Люций ждал со смутным чувством виновности.

Мунций взял его под руку и увлёк к выходу из зала.

— Что с тобой происходит? — спросил он. — Можно подумать, что ты не рад полученному разрешению.

— Я сам не знаю, — ответил Люций. — Пожалуй, ты прав. Я действительно не рад, и было бы лучше, если бы нам отказали. Ты слышал, — прибавил он, неожиданно улыбнувшись, — реплику Мэри? Ты сам виноват в моём состоянии.

Мунций внимательно посмотрел на сына.

— Давай сядем! — сказал он, подходя к одному из диванов, стоявших вдоль стен вестибюля, предназначенного для отдыха членов Совета. — Выслушай меня! Кажется, я никогда не давал тебе плохих советов. Принятое решение уже не может быть отменено. Если это зло, то оно совершено, и надо думать только о том, как смягчить его. Как видишь, я не сомневаюсь в вашем конечном успехе и думаю о дальнейшем — как облегчить этому человеку его судьбу. Когда вы закончите свой труд и поставите мёртвого на ноги, на сцену явлюсь я. Я хорошо знаю русский язык, и весь уклад жизни того века мне знаком. Я смогу говорить на понятном ему языке и подготовлю его к нашей жизни. Когда он будет вполне здоров, а я повторяю, что не сомневаюсь в этом, ты отвезёшь его ко мне. Мой уединённый дом на берегу моря — подходящее место для этой цели. Это всё, что я хотел тебе сказать. Обдумай мои слова. А теперь езжай домой и приведи свои нервы в порядок.

Он крепко пожал руку сыну. Его серые глаза смотрели на Люция ласково и уверенно. Внезапно он обнял его и прижал к себе:

— Помни, что ты обязан добиться успеха. Тебе оказано большое доверие, и будь достоин его. Я хочу иметь право гордиться своим сыном.

Всё ещё сильной рукой он слегка толкнул Люция к выходу:

— Иди работай! Я скоро буду у тебя.

Кивнув головой, Мунций ушёл в зал заседаний. Люций посмотрел ему вслед: «Он прав, как всегда. Но теперь уже поздно!».

Выйдя из здания Совета, Люций сел в свой арелет и, ни о чём больше не думая, направил его к дому.

4

Люций остановился у постели, на которой, всё ещё не одетый сидел Волгин, и закончил взволнованно и горячо:

— Вот и вся ваша история, Дмитрий. Совет науки поставил обязательным условием вернуть вам полностью все физические и умственные силы. Мы сделали это. Потребовалось ещё четыре года очень напряжённого труда. Не раз нам казалось, что всё напрасно, что нас ожидает неудача. Не раз мы готовы были отступить перед колоссальными трудностями, которые одна за другой вставали на нашем пути. Но мы искали и применяли всё новые и новые способы воздействия, главным образом, на ваш мозг. Вам грозила опасность потери памяти. Мы не хотели этого. Мы твёрдо решили, что вы очнётесь от смертного сна с той памятью, которой обладали до смерти. Наибольшая трудность заключалась именно в этом. И в этом величайшая наша победа. Работая над вами, мы в конце концов полюбили вас, как своего ребёнка. Когда казалось, что всё напрасно и вы никогда не оживёте, мы испытывали такое чувство, как будто вы живой человек и должны умереть, и мы прилагали все силы, чтобы спасти вас. Странное это было чувство, обратное тому, что происходило в действительности. Получилось так, что научная проблема отошла для нас на второй план, и мы боролись за вашу жизнь, как за жизнь близкого нам человека. Какую радость, ни с чем не сравнимую, доставили вы нам всем, когда приборы впервые показали возникновение мысли в вашем мозгу. Это было полтора года тому назад. Сообщение об этом потрясло весь мир. Это был день, венчающий весь наш труд, так как именно тогда вы стали по-настоящему живым человеком. Смерть была побеждена! С тех пор каждую неделю мы должны были давать подробное сообщение о вашем состоянии. Сколько тревоги и волнений пришлось испытать всему человечеству, когда ваша мысль после короткого периода пробуждения неожиданно опять засыпала. Вся Земля, затаив дыхание, ждала — вернётся она или нет. С напряжённым вниманием мы следили за медленным процессом победы жизни над смертью. Мы бесконечно счастливы, что вы наконец с нами. Вас любят и ждут во всём мире. Но сомнения, о которых я говорил, ещё существуют. Они лежат на мне и на других тяжёлым грузом, и только вы сможете снять с нас эту тяжесть. Когда-нибудь, если вы захотите, я расскажу вам всё более подробно, но и сейчас вы знаете достаточно. Судите нас!

В продолжение своего длинного рассказа Люций медленно ходил по огромному павильону. Он говорил негромко, но Волгин слышал каждое слово, так обострён был его слух. Необычайное повествование о фантастических событиях, происшедших с ним, Волгин слушал как чудесную сказку, и были моменты, когда он невольно начинал сомневаться: в действительности ли это он слышит или в горячечном бреду. Разум человека двадцатого века с трудом воспринимал такие вещи.

— Я могу прибавить только одно, — сказал Люций. — Я хотел отвезти вас к моему отцу, как это было договорено между нами, и только там рассказать вам всю правду. Но удивительное мужество, с которым вы встретили моё сообщение о том, что вы были мертвы, заставило меня рассказать всё сейчас. Это, конечно, гораздо лучше и избавляет вас от многих неожиданностей и бесплодных догадок, которые неизбежно возникнут когда вы выйдете из этого помещения. Теперь вы не будете удивляться, зная, где находитесь. Вы человек с сильным характером, Дмитрий, и я рад, что вы именно такой. Ещё раз скажу — вы знаете всё. Судите нас!

Волгин молчал.

Люций взглянул на него и поразился выражению лица Волгина. Он понял, что рассказ произвёл совсем не то впечатление, которого ожидали он сам, Ио и Мунций. На этом лице, которое он так хорошо знал, до мельчайшей чёрточки, не было заметно волнения, отчаяния или горя. Оно было очень серьёзно и чуточку грустно.

Прошло две — три минуты полного молчания.

Волгин думал о чём-то. Потом он поднял глаза на Люция, стоявшего у постели.

— Вы не обидитесь на меня, — сказал он, — если я попрошу вас сейчас уйти? Я должен остаться один. Мне нужно, как бы это сказать, ну, что ли, переварить ваш рассказ…

Люций молча направился к выходу.

— Подождите минуту, — сказал Волгин. — Я не хочу, чтобы вы мучились ненужными и ошибочными мыслями и опасениями. Насколько я понял, главный вопрос для вас лично заключается в том, что пробуждение, или воскресение от смерти, может стать для меня трагическим по причине того, что все мои друзья и близкие люди давно умерли. Так вот, я хочу вам сказать, что не вижу повода для трагедии. А теперь идите и вернитесь ко мне часа через три. И ещё одна просьба. Я хотел бы, чтобы в это время за мной никто не наблюдал. Я знаю, что вы это как-то делаете.

Как всегда, с негромким мелодичным звуком, точно где-то далеко прозвенел звонок, стена раздвинулась перед Люцием, образовала узкий проход и снова сомкнулась, пропустив его.

Волгин остался один.

В том состоянии, в котором он находился, яркий свет был ему неприятен, и, точно подслушав его мысли, свет померк, в павильоне наступил приятный полумрак.

Волгин не обратил на это никакого внимания. Он даже не заметил, что его желание было чудесным образом исполнено. Со вздохом удовлетворения он откинулся на мягкую подушку.

Он был совершенно уверен, что его просьба не наблюдать за ним будет свято исполнена. Впервые он находился в полном одиночестве, а это было как раз то, в чём он остро нуждался после всего, что услышал от Люция.

Мысли и воспоминания нахлынули на него, и, закрыв глаза, Волгин погрузился в прошлое, ища в нём силы для странного и пока ещё непонятного настоящего.

Выйдя из павильона, Люций остановился у самой «двери».

Очень большое само по себе, куполообразное помещение целиком помещалось в другом, ещё большем. Оно было заполнено бесчисленными машинами и аппаратами самого разнообразного вида и величины. По стенам и на потолке концентрическими рядами висели приборы, напоминавшие прожекторы. Их открытые «жерла» были направлены на стены внутреннего павильона.

Прямо напротив «двери» огромный стенд искрился многочисленными разноцветными лампочками. Несколько экранов разной величины и цвета, множество движущихся за стёклами диаграмм и круглых дисков, по которым быстро скользили цветные стрелки, заполняли стенд до отказа.

Перед этим стендом в мягком глубоком кресле сидел Ио и внимательно смотрел на большой экран, на котором отчётливо виднелась внутренность павильона, постель и фигура Волгина, лежавшего на ней.

При входе Люция Ио повернул голову.

— Что? — спросил он.

— Вы же видели и слышали, — ответил Люций. — Дмитрий выслушал меня без малейших признаков отчаяния или даже сильного волнения.

— Вы думаете…

— Я не знаю, что думать. Нельзя даже предположить, что он не понимает того, что с ним произошло.

— Смотрите! — сказал Ио, повернувшись к экрану. Свет внутри павильона потускнел, сменившись полумраком.

— Он хочет остаться наедине с самим собой, сосредоточиться, — сказал Ио. — Свет мешает. Вы говорили ему, что яркость освещения зависит от него самого?

— Нет, кажется, не говорил, — ответил Люций.

— Значит, он сам догадался или это произошло случайно.

— Мне кажется, что спокойствие, проявленное Дмитрием, неестественно, — снова начал Люций. — Не кроется ли за этим что-нибудь другое, а не исключительное самообладание? Быть может, ум Дмитрия, его психология неисправимо изменились в результате опыта, которому подверглось его тело?

— Нет, — ответил Ио, — этого не могло произойти, и вы сами это отлично знаете, Люций. Мыслительные и психические способности Дмитрия те же, что были до его смерти. Возможно, что само время, когда он жил, все испытания, выпавшие на его долю, так закалили его, что даже сейчас он не теряет самообладания.

— Я очень хотел бы верить в это, — сказал Люций.

Ио дотронулся до поверхности экрана. И вдруг изображение на нём приблизилось. Лицо Волгина заняло весь экран.

— Посмотрите! — сказал Ио. — Он совершенно спокоен.

Люций быстро подошёл к стенду и выключил экран.

— Дмитрий просил не наблюдать за ним в продолжение трёх часов, — сказал он в ответ на недоуменный взгляд Ио. — Он хочет остаться совершенно один.

Оба молча смотрели на потухший экран.

В огромном здании стояла полная тишина, и только чуть слышный шорох в одном из приборов нарушал её. Люций посмотрел на прибор и протянул к нему руку.

— Его сердце, — сказал он, — бьётся спокойно. Но раз Дмитрий просил не наблюдать за ним, то и биение его сердца не надо видеть.

И лента прибора за тонким стеклом тоже остановилась.

В первый раз за десять лет люди выпустили из поля зрения воскрешённого ими человека.

Что делал он в одиночестве? Какие мысли и чувства владели им — вернувшимся к жизни из холодных объятий смерти?..

Прошёл час…

Но всё так же Ио неподвижно сидел в кресле, устремив взгляд на белый прямоугольник погасшего экрана, и так же возле него стоял Люций.

Они не могли ни о чём говорить. Невозможно словами передать то, что они чувствовали.

Исполинская задача, взятая ими на себя, была выполнена. Наука девятого века Новой эры сделала то, что прежде было только мечтой, одержала победу над силами природы в её самой недоступной и самой загадочной области. Отныне смерть будет послушно подчиняться человеку. Из непонятного и жестокого врага она превращалась в друга, избавлявшего человека от жизни, когда естественный предел возраста делал эту жизнь ненужной и тягостной.

Бессознательное влечение к личному бессмертию, хотя и ослабевшее в людях этого века, всё ещё давало себя чувствовать, потому что люди ещё не жили столько, сколько позволяло им их тело. И Люций, и Ио знали, что теперь быстро будет достигнут нормальный предел человеческой жизни, и тогда исчезнет из сознания желание жить вечно, и проживший положенный срок человек радостно и просто будет встречать смерть.

Они понимали, что достигнутый ими успех — грань истории, за которой останутся долгие века, когда человек покорно склонял голову перед смертью. Теперь люди будут управлять ею по своему желанию. Научная мысль разовьёт, использует достигнутое учёными и обратит новый опыт и новые знания на благо человека.

Сознание, что десять лет прошли не напрасно, что успех стал свершившимся фактом, наполняло их радостным и гордым чувством исполненного долга.

И они с волнением ожидали, когда пройдут назначенные три часа и они снова увидят его, услышат его голос, ибо они любили Волгина более глубоко, чем любят родители своего ребёнка, которому дали жизнь.

«Смерть есть факт, подлежащий изучению», — сказал две тысячи лет тому назад Максим Горький.

Не эти ли слова были путеводной звездой для длинного ряда поколений учёных, настойчиво старавшихся раскрыть все её тайны? Не их ли труды дали возможность Люцию и Ио победить смерть? Победа, одержанная ими, не была ли победой всей науки Земли на всём протяжении её истории?

Никто не имеет права сказать: «Я сделал это!». Любое открытие, любое достижение науки возможно только при использовании трудов ранее живших учёных. Человек имеет право сказать только: «Я завершил это!». Человек, а в особенности учёный, как единица бессилен. Его сила в трудах других, которые он использует на благо всех.

Люций и Ио знали и понимали этот великий закон преемственности. Ни на мгновение они не приписывали только себе чести великой победы. С благодарностью думали они о тех, кто работал всю жизнь, двигая науку вперёд, и своим трудом подготовил почву, на которой зародился и вырос чудесный плод их успеха.

Время шло медленно и томительно для них. Все эти три часа они волновались и мучились тревожными мыслями.

Они знали, что ни одной минутой раньше назначенного часа Люций не войдёт к Волгину, и, молча переживая каждый свои опасения, ждали.

5

— Ваш рассказ, Люций, я слушал с захватывающим интересом. Конечно, я и сейчас не понимаю, как вы смогли оживить меня через тысячу девятьсот лет после смерти, но, надеюсь, вы объясните мне это со временем, если я смогу вас понять. В вашем мире, куда я так неожиданно попал, для меня всё будет непонятно, и потребуется много времени для объяснений, если, повторяю, я вообще смогу что-либо понять…

Волгин говорил спокойным и ровным голосом. Черты лица были невозмутимы, но Люцию казалось, что это лицо, которое он так хорошо знал, чем-то неуловимо изменилось. Словно печать времени легла на него, словно встретились они не через три часа, а после долголетней разлуки. Лицо не постарело, не имело на себе следов слёз, отчаяния или пережитых тяжёлых мыслей. Оно отвердело, и странным спокойствием дышали ставшие неподвижными его черты.

«Это пройдёт», — с тяжестью в сердце наблюдая Волгина, думал Люций.

— Тысяча девятьсот лет — срок невероятно огромный. Наука и техника, быт и общественные отношения — всё должно было уйти далеко вперёд, и мне вряд ли удастся понять всё до конца. Тем более что я не учёный, не инженер, не врач. Я юрист, и моя былая профессия вряд ли пригодится мне сейчас. Так что в этом отношении вам не повезло. Никакой пользы от меня ваши современники не получат. Мне придётся изучить какое-нибудь простое дело, которое я смогу выполнять, чтобы не жить в безделье. Но об этом говорить сейчас ещё рано. Вы просили меня «судить» вас. Я это понимаю так: вы хотите знать, разрешил бы я вам воскресить меня или нет. Определённо ответить на такой вопрос мне трудно. Я ещё не огляделся в вашем мире. Кроме этого павильона, я ещё ничего не видел. Но если бы даже впоследствии я пожалел о том, что «воскрес», то всё же не стал бы осуждать вас, как это предсказывает ваш отец. Я вижу, что люди переменились за это время и смотрят на многое иначе, чем смотрели мы. Вы сказали, что ваш отец хорошо изучил мой век, но я могу уже сейчас сказать, что он не понял характера нашей эпохи. Мы были трезвыми людьми, отнюдь не склонными к трагедиям и психологическим копаниям в душе. У нас на это просто не было времени. У вас иная психология, чем у людей моего поколения. Одно то, что моим вопросом занялся Совет науки достаточно показательно. Возможно, что я не понимаю чего-нибудь, это даже наверное так, но мне после прожитой жизни, а она кажется мне совсем недавней, после всего, что мне пришлось пережить странно слышать, что всё человечество занималось вопросом, как я буду переживать своё возвращение к жизни. Может быть, когда я разберусь и привыкну к новым условиям и новым отношениям между людьми, я пойму это. В конце концов ваш мир — это прямое следствие нашей борьбы и усилий, и я буду рад увидеть его и приветствовать ваших людей от имени их далёких предков. С помощью вас и ваших друзей, которые, я верю, являются и моими друзьями, я найду себе место в вашей жизни. Так что отбросьте все ваши сомнения. На мою долю выпала очень странная, необычайная судьба, и хотел бы я испытать её или нет — не играет никакой роли. Вы вернули меня к жизни по решению всего человечества, так могу ли я, коммунист, протестовать против этого? Конечно, нет. Я горжусь, что послужил науке, и этого сознания мне достаточно. Конечно, мне тяжело, что все люди, которых я знал, всё, к чему я привык, исчезло с лица Земли. Горечь этой разлуки я пережил только что и больше никогда не буду говорить об этом. Начнём новую жизнь. В одном ваш отец прав: прежде чем войти в мир, мне нужно провести у него некоторое время. Отвезите меня к нему, это удачная мысль. Я хочу прочесть книги по истории человечества за эти две тысячи лет и, насколько это возможно для меня, ознакомиться с достижениями науки и техники хотя бы в общих чертах. И, разумеется, прежде всего надо изучить современный язык. Всё это потребует времени. Мне не хотелось бы появиться в мире среди людей, прежде чем я всё это проделаю. То, что ваш отец историк, очень счастливое для меня обстоятельство. А он сам сможет многое почерпнуть из разговора со мной. Я — участник и очевидец многих событий, о которых он мог только читать в книгах. У нас найдётся о чём поговорить.

— Я счастлив, что вы так просто смотрите на вещи, — сказал Люций. — На вашем месте я был бы потрясён гораздо сильнее.

— Это потому, что вы не закалены самой жизнью, — ответил Волгин. — Но вы ошибаетесь, если думаете, что меня не поразил ваш рассказ. Ваши слова меня глубоко взволновали, но за эти три часа я успокоился. Жизнь в моё время была суровой школой. Теперь, по-видимому, этого нет. Вам ничто не угрожает. Ничто не может изменить спокойного течения вашей жизни, я говорю о жизни человечества в целом, а не об отдельном человеке. Нужда, голод, болезни, война, внезапные смерти — всё, что веками терзало человечество, вам, вероятно, совершенно неизвестно.

— Вы правы и не правы, Дмитрий. Нам действительно не угрожает то, что вы сейчас перечислили. Но борьба с природой ещё далеко не окончена. Когда вы ознакомитесь с нашей жизнью, то увидите, что мы живём не так спокойно, как вам кажется после моего рассказа. Но наши заботы и тревоги совсем не те, что были у ваших современников.

— Это безусловно, — сказал Волгин, — и закономерно. Я хочу выйти отсюда и увидеть ваш мир. Надеюсь, что этот разговор вас успокоил и вы не будете больше терзать свою совесть. Десять лет своей жизни отдали вы, чтобы вернуть жизнь мне. Могу ли я не ценить этого?

Он протянул руку. Люций порывисто схватил её.

— Спасибо вам, Дмитрий! — сказал он. — Вы сняли с меня большую тяжесть. В течение столетий люди постепенно привыкли больше всего уважать человека и его свободную волю. Сознание, что мы распорядились вами без вашего согласия, угнетало меня, несмотря на решение, вынесенное Советом.

— Я понимаю. В моё время только у нас, в Советском Союзе, люди думали о других людях. Теперь это происходит по всей Земле. Так и должно было случиться, мы знали об этом ещё в двадцатом веке. Я счастлив, что история шла тем путём, в котором мы не сомневались. А после моей смерти были на Земле войны?

Люций улыбнулся. Он с радостью видел, что лицо Волгина несколько оживилось, утратив свою каменную неподвижность. Он ответил весёлым голосом:

— Вашим вопросам, Дмитрий, не будет конца. Так мы никогда не выйдем отсюда. Одевайтесь и покинем это помещение, которое вам так надоело. Вы всё узнаете постепенно, от людей, которые больше меня знают о том, что вас интересует. Любой учёный будет рад объяснить вам всё, что вы пожелаете. Всё человечество ждёт вас нетерпением. Вы самый известный человек на Земле.

Волгин невольно засмеялся. Слова Люция, к его удивлению доставили ему что-то вроде удовольствия.

«Интересно, — подумал он, — сохранилось ли у людей чувство тщеславия? Если судить по тому, что у них исчезли из обихода фамилии, то вряд ли».

Он стал быстро одеваться. Случайно его взгляд остановился на ясно видимом шраме с левой стороны груди. Шрам, которого раньше не было, давно интересовал его, но на вопрос об этом Люций ни разу не захотел ответить.

— Может быть, сейчас, — спросил Волгин, — вы объясните мне, откуда у меня этот шрам?

— Я уже говорил вам, что отвечу на любой вопрос, если только он в моей компетенции. Это след операции, но он скоро совсем исчезнет. Полтора года вы лежали без сердца, которое Ио реставрировал отдельно от остального тела.

Он сказал это спокойно, с таким выражением, как будто ничего особенного здесь не было, но Волгин почувствовал сильное волнение. Пропасть, отделявшая этот мир от его прежнего, предстала вдруг перед ним во всей своей необъятности.

«Мне надо привыкать к таким вещам, — подумал он. — То, что казалось немыслимым в двадцатом веке, теперь естественно. Подобные сюрпризы будут встречаться на каждом шагу».

Одевшись, Волгин посмотрел в зеркало, которое оказалось висящим возле его постели. Он остался доволен своей внешностью. Своеобразный костюм девятого века шёл ему. Только борода, выросшая за это время и сильно изменившая лицо, была ему неприятна.

— Я не хотел бы выходить отсюда в таком виде, — сказал он. — Нет ли у вас бритвы?

Люций протянул ему какой-то предмет, ничем не напоминавший бритву. Это была ручка, сделанная как будто из пластмассы. На её конце помещался маленький валик из того же материала.

— Что это такое? — спросил Волгин, с интересом рассматривая совершенно незнакомую ему вещь.

— То, что вы просили, — ответил Люций. — Бритва. Правда, у нас она носит другое название. Я специально запомнил слово «бритва», предвидя ваш вопрос.

— В наше время, — сказал Волгин, — такая вещь никак не называлась, потому что у нас таких не было. Наша бритва имела совершенно другой вид. Как же пользоваться этой?

— Проведите валиком по тем местам, где хотите удалить волосы.

— И только?.. — сказал Волгин.

Бритьё по способу восемьсот шестидесятого года Новой эры заняло не больше полминуты и очень ему понравилось. От прикосновения валика волосы исчезали, как по волшебству.

Закончив эту несложную операцию, Волгин внимательным взглядом осмотрел себя с головы до ног. Он понимал, что его появление привлечёт огромное внимание, и ему хотелось произвести на новое человечество по возможности хорошее впечатление. Он попросил у Люция гребень и был слегка разочарован, получив самый обыкновенный привычный предмет.

— Я уже думал, что вы дадите мне опять что-нибудь необычайное для меня, — улыбаясь сказал он. — Боюсь, Люций, что меня ждут слишком большие перемены. Даже обыкновенная бритва вызывает у меня изумление. Что же будет дальше?

— Вы быстро привыкнете. Если вы готовы, то идём.

Эти простые и естественные слова вызвали неожиданный эффект. Волгин внезапно почувствовал, что его охватил страх. Что ждёт его за этими стенами? Какой неведомый мир предстанет перед ним? Вместо того, чтобы идти за Люцием, он сел на постель.

— Подождите немного, — сказал он, — не знаю почему, но я боюсь выйти отсюда.

Люций положил руку ему на плечо.

— Это пройдёт, — сказал он ласково. — Я понимаю ваше состояние. Но сейчас вас не ждёт ничего необычного. Этот павильон был выстроен специально для вас, и место, где он находится, очень уединённо. Выйдя отсюда, вы увидите только сад и дом, в котором я сейчас живу. В них нет ничего примечательного. Из людей — Ио, которого вы знаете, моя дочь и больше никого. Всё это нами предвидено уже давно, и мы приняли все меры, чтобы облегчить вам переход из вашего мира в наш. Сегодня же я отвезу вас к моему отцу, а когда вы освоитесь, то увидите всё, что захотите увидеть.

— Я вам очень благодарен, — сказал Волгин, — за заботу обо мне. Но скажите, где находится это здание? В какой стране и части света?

— На острове Кипр, — ответил Люций.

— На Кипре? — удивился Волгин. — Но вы говорили, что я нахожусь в Советском Союзе?

— Тогда я не мог ответить иначе. Но я сказал правду. Любое место на Земле можно назвать бывшим Советским Союзом. Вас перевезли сюда три года назад. Раньше вы находились в нашей лаборатории, расположенной на территории бывшей России.

— В каком месте?

— Там, где раньше находился город Малоярославец.

— Находился? Значит, сейчас его уже нет?

— Его не существует уже давно. Я узнал, как он назывался опять-таки предвидя ваш вопрос.

— А город У…? — спросил Волгин. — Он тоже не существует больше?

— Я не слыхал такого названия, — ответил Люций, — Вы там жили?

— Там умерла моя жена, — ответил Волгин, — И там находилась её могила.

Он опустил голову на руки и долго сидел так. Чувство тоски и страха с огромной силой нахлынуло на него. Города исчезли с лица Земли, а он, Волгин, живёт вопреки всем законам природы как будто не прошло бесконечно долгое время. Прежняя жизнь, казавшаяся ему такой близкой, ушла вдруг куда-то далеко в тёмную бездну минувшего, и каждой клеточкой своего существа Волгин ощутил, что оторван от неё силой более непреодолимой, чем смерть, силой прошедшего времени. Смерть отпустила его обратно, время не отпустит. Никакие достижения науки не вернут его в привычный любимый мир, утраченный навсегда.

Волгину вдруг захотелось вскочить и потребовать от Люция, чтобы он вернул его к прежнему состоянию спокойствия и беспамятства, где нет и не будет воспоминаний о прошлом и тоски по нему. Но порыв этот мелькнул и погас. Сильная воля легко справилась с секундным малодушием. Волгин отнял руки от лица и встал.

— Я кажусь вам смешным, должно быть? — сказал он с принуждённой улыбкой. — Но, право, я не могу совладать со своим волнением. Не так просто выйти к людям прямо из могилы. Ваши дети будут бояться меня, как привидения.

Люций не улыбнулся этой вымученной шутке. Он сам волновался не меньше Волгина. С какой-то необычайной ясностью он понял, какой момент они сейчас переживают. Перед ним стоял человек, вырванный буквально «с того света», человек, родившийся и живший в далёкие, ставшие достоянием истории времена, живой представитель легендарных людей, заложивших первые камни в здание современного мира.

Одетый в современный костюм, с чисто выбритым лицом, Волгин показался Люцию совсем другим. Мелькнуло воспоминание о сморщенном, высохшем теле, плавающем в стеклянном ящике с раствором…

Подчиняясь влечению сердца, Люций стремительно подошёл и обнял Волгина. И тот ответил на это объятие. Люди разных времён, они были дети одной Земли.

И когда они оторвались друг от друга, то оба поняли, что это объятие было необходимо им обоим, что они давно уже бессознательно стремились к нему.

— Мне девяносто лет, — взволнованно сказал Люций. — Я дал тебе, Дмитрий, вторую жизнь. Позволь же мне считать тебя моим сыном.

— Мне было тридцать девять лет, когда я умер, — ответил Волгин. — И хотя я родился почти на две тысячи лет раньше тебя, ты имеешь право называться моим отцом. Если ты этого хочешь, то я с радостью согласен. Мой первый отец умер, когда я был ребёнком, и я его не помню.

Люций вынул из кармана маленькую коробочку.

— По желанию всего человечества, — сказал он, — возвращаю награду, которая тебе принадлежала. Её изъяли из музея, чтобы вернуть владельцу.

Он вынул из коробочки Золотую Звезду на красной муаровой ленточке и прикрепил её к костюму Волгина тем же жестом, каким сделал это давно умерший полководец на поле Великой Отечественной войны.

И так подействовал на Волгина вид хорошо знакомой звезды, каким-то чудом сохранившейся в течение веков, что он как-то сразу совсем успокоился.

— Идём! — сказал он. — Войдём в новый для меня мир.

— Постарайся полюбить его, — сказал Люций.

— Я его уже люблю. Это тот мир, к которому мы стремились, за который боролись и умирали.

Скрытая в стене дверь раздвинулась.

Сразу за ней стоял Ио, протягивая обе руки навстречу Волгину.

— От всей Земли, — сказал он, — приветствую ваш приход к нам.

— Спасибо! — ответил Волгин, обнимая старого учёного. — Спасибо за всё, что вы для меня сделали.

Переход через зал, наполненный машинами и аппаратами, установленными только для того, чтобы вернуть ему жизнь и здоровье, прошёл для Волгина незамеченным. Он ничего не видел. С непреодолимой силой его влекло вперёд — выйти из-под крыши на простор мира.

И вот беззвучно раздвинулась другая дверь.

Горячей синевой резануло по глазам воскресшего человека.

Впервые после перерыва в тысячу девятьсот лет Волгин увидел небо и сверкавший на нём диск Солнца.