Госэкзамен

Пятая глава

– Я?! – совершенно искренне изумился Корнейчуков, пробежав сощуренными глазами строчки полученной телеграммы. Похмыкав, он прикусил тронутую шрамом от ассегая обветренную нижнюю губу и слегка нахмурил густые брови, пытаясь вспомнить тот разговор, на который ссылается Егор, но безуспешно. В голову пролезли проблемы огромного хозяйства, обустраиваясь с привычной уверенностью завсегдатаев.

– Облава… Хм, – проговорил он задумчиво и снова замолчал. Тишину нарушал лишь мерный рокот деревянных лопастей вентилятора, да тихое гуденье кондиционера[22], охлаждающего воздух в помещении телеграфа.

Увидев краем глаза изнывающего от любопытства молодого белобрысого телеграфиста, тщетно пытающегося сохранить равнодушный вид, Николай решил сделать вид, что ситуация под контролем, всё идёт должным образом, и всё-то он понимает. Разобраться с телеграммой можно и потом, покопавшись в геологических пластах памяти.

Подавив неуместное желание объясниться с телеграфистом, плантатор сложил телеграмму и спрятал её в нагрудный карман косоворотки, с неохотой выходя из здания телеграфа на улицу. Жара сразу набросилась на него с липкими, удушливыми объятиями, осязаемой тяжестью навалилась на плечи и намочила спину дорожкой пота.

Корнейчуков заколебался на миг, ностальгически вспоминая прохладу двухэтажного особняка, но чувство долга в очередной раз победило чувство лени.

Хочется… и ох как хочется усесться в любимое кресло, вырезанное из цельного пня красного дерева, стоящее в уютном прохладном кабинете у настежь распахнутого окна. А затем грезить наяву, неспешно выписывая рифмованные строки, с ювелирной дотошностью работая над каждой буковкой и создавая восхитительно-необычные образы… Или может быть, проза? Заметки о прошедшей войне или жизни огромного поместья? Воспоминания об Одесском Восстании?

Читают ведь, чорт подери, читают! Два года назад и мечтать о таком не мог, а ныне – читают, да говорят притом, что – талант! Ох, как хочется в это поверить… что ты – талант, и что отныне он может жить, как мечтал когда-то – литературой!

Но суровая действительность такова, что сейчас он интересен, но пожалуй – более как пионер, чьи стихи будоражат воображение не красотой рифм и возвышенными образами, а скорее фактами его биографии! Ярмарочный несколько интерес у читающей публики. Увы.

Угаснет интерес, и что? А у него мать, сестра… дети, наконец.

Вспомнив о детях, Николай вздохнул, улыбаясь кривовато. Да уж, со стороны, наверное, это выглядит интересно… Он и сам бы в гимназические годы охотно прочитал что-нибудь этакое о белом вожде воинственного чернокожего племени, гареме и приключениях в Африке!

Реальность намного более прозаична и отчасти даже скучна, несмотря на едва ли не каждодневные, приевшиеся уже приключения. Бремя! Тяжелейшее… и не бросишь ведь!

Тогда, после едва закончившейся войны, кровь кипела, а критичность мышления была близка к абсолютному нолю. А вожди, не будь дураками, подкладывали чернокожих красавиц, желая крепче привязать к племени именитого воина. Всё по их и вышло… накрепко привязан.

Сильно потом, набравшись политического опыта, Корнейчуков осознал, что бытия племенного бычка и лоббиста племенных интересов в ЮАС вообще и Кантонах в частности, можно было избежать. Но… дети. Не бросать же…

А сами матабеле? Оставь их одних… Нет, они проживут и не впадут в ничтожество, вот уже нет! А вот окружающим племенам не поздоровится… Он и без того с большим трудом остановил резню остатков тсвана, вытесненных на наихудшие земли и пребывающим отныне в роли спартанских илотов. Зато живы…

Хороший народ… куда как более работящий и цивилизованный, ежели с зулусами[23] сравнивать. А сложилось так, как сложилось! Война!

Ранее, читая запоем мемуары полководцев былых времён, он частенько представлял себя на их месте, и укоряя мысленно за жестокость, думал, что он-то сумел бы смягчить сердца озверевшей солдатни, заставив их служить без каноничного "город на три дня!"

Не вышло… Война как стихия, как грозная штормовая волна, которая подхватила тебя, и всех мыслей только – остаться бы в живых! Да где-то там, в глубине сознания – животный непроходящий восторг, от того, что ты – жив! Снова и снова…

В Европе, пусть даже и Средневековой – с инквизицией, религиозными войнами и жесточайшим насилием, всё ж таки было какое-то подобие морали. Притом с античных ещё времён, когда не существовало ещё понятия греха, зато существовали хюбрис[24] и дике[25], а "город на три дня" был явлением пусть и привычным, но за гранью человеческой нормы, как некая антитеза подвигам и Славе.

А у него – племена, только-только вступившие на путь государственности, и руководствующиеся моралью готтентотской[26]! Дышишь с ними одним воздухом, ешь одну пищу, пьёшь одну воду… даже сердца стучат в унисон. Частично – да, подтягиваешь их на свой уровень… а частично – и наоборот!

А ещё понимаешь – когда можно отдавать приказы, а когда тебя просто не будут слушать! А могут и убить… По крайней мере, пытались.

Изрядно он тогда одичал… и озверел. Потом уже оглянулся на пройденное, и ужаснулся сделанному.

Мог бы иначе? Мягче, цивилизованней? Пожалуй… не слишком, но мог бы. Будь у него десяток-другой подготовленных белых волонтёров, которых можно поставить на офицерские должности, да сотня цветных, воспитанных должным образом.

Передавить европейской дисциплиной и менталитетом обыденную, первобытную жестокость племён, едва вступивших в железный век!

А так, будучи иногда единственным белым на несколько сот, а потом и тысяч вооружённых африканцев… Нет, и наверное, никто бы не смог.

В итоге, для тсвана он стал фольклорным персонажем из тех, коими пугают непослушных детей и вспоминают с искренним ужасом несколько поколений. Матабеле же до сих пор недовольны тем, что он не дал вырезать тсвана под корень. Так, как это принято в Африке!

– Р-романтика… – кривовато усмехнувшись, протянул Корнейчуков, давно уже (как он искренне считал) лишившийся остатков иллюзий. Просто…

… кто, если не он?

Раз уж пришлось стать частью племенной структуры матабеле, и так сложилась судьба, он будет тянуть их к цивилизации! Через гарем, через нелюбимых и далеко не всегда красивых дочерей вождей, будущие браки своих сыновей и дочерей с детьми племенных вождей, через феодальное общество – к телеграфам, железным дорогам, школам и больницам!

Криво тянуть. Косо. Как умеет. Потому что… а кто если не он[27]?

Приняв от молчаливого слуги поводья и взлетев в седло австралийского приклада[28], невесть какими путями попавшее в ЮАС, Николай окинул окрестности, по въевшейся привычке выглядывая врагов. Война не закончилась окончательно ни для него, ни для тсвана, ни не для десятков, если не сотен племён, многие из которых не поймут самого значения слова "мир".

Добавить в это экзотическое блюдо, томящееся на медленном огне племенных конфликтов и экономических интересов Великих держав привычно-враждебных британцев, горстку беспринципных авантюристов, африканской природы по вкусу… Малярийные москиты, ядовитые насекомые и змеи, ну и разумеется – леопарды, нет-нет, да и пробирающиеся на территорию поместья, привлечённые запахами человеческого жилья.

Да и с матабеле не всё так однозначно! Народ этот безусловно храбрый и воинственный, но никакого "благородства дикаря", нелепой выдумки некоторых европейцев, у матабеле не наблюдается! Воинственность, жестокость, маскулинность – сколько угодно!

А благородство… оно есть, как не быть. Но отнюдь не утрированно-идиллическое, а то самое – Ветхозаветное. Вождь здесь второй после Бога, но он должен постоянно доказывать сакральность свой власти, что не отменяет бесконечных заговоров или как минимум – попыток прощупать пределы прочности!

Да, заговоры и мятежи в исполнение африканцев имеют несколько иной антураж, и понять суть человеку несведущему часто просто невозможно. Они верят в магию и колдовство, используют части человеческого тела в качестве "лекарств" и могут обвинить человека в колдовстве на том основании, что у него плохо растут волосы на ногах[29]! Притом обвиняемый может только бежать… если успеет.

Можно посмеяться над попыткой заколдовать вождя по плевку… Но нельзя прощать.

Намерение есть действие, и неграмотный африканец, задумавший извести вождя или одного из его приближённых, совершает попытку убийства, или как минимум – причинения умышленного вреда здоровью! Умышленного!

Сегодня просвещённый Белый Вождь посмеялся над колдуном, отпустив его восвояси, или наказав сугубо символически…

… а завтра члены племени не поймут, если на высоком суку вздёрнут неудавшегося стрелка! В их голове это явления одного порядка…

Объезжая усадьбу, напоминающую одну огромную стройку, Корнейчуков своим присутствием выполнял ту же роль, что выполняет канонерка Великой Державы в колонии. Каждодневно напоминая о своём существовании, заглядывая в самые отдалённые уголки, он стимулирует нерадивых работников много лучше, чем любая система наказаний и поощрений.

Он по опыту знает, что стоит ему ослабить внимание всего на несколько дней, и беспечные африканцы начнут лентяйничать, выдумывая себе всевозможные оправдания. Что с того, что завербованы они отнюдь не насильно и получают за свой труд вполне сносное жалование, а дневной урок создан с учётом особенностей племени?

Менталитет скотоводов, сложившийся за тысячи лет, не изменишь в одночасье! Хотя племена зулусов и не чужды ни земледелию, ни ремёслам, но основа их благосостояния – скот! А работа африканского пастуха заключается в том, чтобы сидеть на пригорке и поглядывать по сторонам, высматривая хищников. Самая главная их задача… не заскучать! Какой уж там монотонный физический труд…

"– Тсвана куда как способней к работе", – мелькнуло в голове молодого плантатора при виде мускулистых фигур воинов матабеле, танцующих возле строящейся ограды крааля. Тронув пятками коня, он подъехал к засмущавшимся чернокожим.

– Вы как дети! – резко сказал Корнейчуков, хмуря брови и особое внимание уделяя немолодому старейшине, выполняющему роль бригадира, – Мужчины знают, когда можно веселиться, а когда нужно работать, и если надо – умеют работать весело!

– Может, они ещё маленькие мальчики? – осведомился он у разом вспотевшего пожилого матабеле, – Тогда им нужно выполнять работу мальчиков и забыть думать о женщинах и пиве!

– Они мужчины, бвана! – старейшина склонил голову, украшенную кольцом, делая небольшой шажочек вперёд, как бы принимая на себя ответственность. Воины тихо зароптали, недовольные покушением на святая святых, то бишь на женщин и пиво.

– Мужчины? – усмехнулся плантатор, окидывая взглядом засмущавшихся и разом замолчавших головорезов с рожами, способными напугать любого парижского апаша, – Ну так пусть докажут это работой! Я знаю, что у матабеле даже мальчики – храбрецы, и рождаются с ассегаем в руке. Но мужчинами становятся только тогда, когда понимают, что работать нужно больше, чем танцевать и веселиться!

Устроив разнос, и одновременно польстив племенной гордости воинов, Корнейчуков поехал дальше, тая в усах кривоватую усмешку. Сцены такого рода не доставляют ему никакого удовольствия, но приходится заниматься специфической африканской риторикой, держа в голове десятки шаблонов на разные случаи.

Рослый рыжий мерин английских кровей, прядая ушами, мерно вышагивает по широкой, изрядно разбитой грунтовой дороге, по краям которой высажены тоненькие пока деревца. Лет через двадцать они будут давать густую тень и прохладу, а ныне – только отдохновение для глаз!

А пока… пока вокруг сплошная стройка и будущий парадиз можно скорее угадать! Что-то строится накрепко, на века, а что-то – как времянка, и сия архитектурная чересполосица режет глаз всякому человеку, не лишённому от рождения вкуса.

Впрочем, это не в укор, да и рабочие придают строительному ландшафту своеобразную деловитую прелесть растревоженного муравейника. Нет-нет, да и пересекут дорогу кафры, тащащие на плечах пилы, топоры и мотыги, и непременно – с песнями! Танцуют и поют они куда охотней, чем работают.

Повсюду если не грязь, так пыль и навоз, щепа и растаскиваемый ветром тростник. Мычание быков, конское ржанье, пение работников, визг пил и стук топоров сливаются в мелодию стройки, самую сладостную для собственника!

Запряжённые могучими быками повозки, неспешно поскрипывающие впереди, завидев хозяина, без нужды сворачивают к обочине, а работники-кафры приветливо скалят зубы, размахивая руками. Иногда Николай удостаивает кого-то взглядом, и тогда улыбки становятся настолько широкими, что он всерьёз опасается, что лицо работника треснет пополам от переполняющего его счастья!

Менталитет… Корнейчуков уверенно втиснулся в племенные рамки, и для матабеле он – вождь и старший родич! Подчиняться ему можно и должно, но и вождь, в свою очередь, много чего обязан делать для племени.

С одной стороны – работы на благо вождя в традициях зулусов, хотя и регламентированы от и до! Что можно делать мужчинам-воинам, что – женщинам и детям… А вождь должен кормить работников, поить просяным пивом и по необходимости – разрешать конфликты, выполняя работу судьи.

Последнее – задача не самая простая, ибо судить нужно по справедливости, не забывая при этом племенных обычаев, густо замешанных на прецедентном праве и магических ритуалах, и обязательно – с учётом сложного переплетения родственных, дружественных и имущественных связей. Для этого приходится слушать старейшин… и тщательно фильтровать их советы, потому как они – лица заинтересованные. Непросто, но только так можно быть в курсе всего происходящего в племени!

Патриархальная, практически Ветхозаветная действительность… Но только людям недалёким или неосведомлённым кажется, что плантатор, получивший права племенного вождя, становится кем-то вроде помещика с практически бесплатными работниками! Действительность куда прозаичней, ведь племя инертно, и сдвинуть его, пытаясь заставить выполнять какие-то работы не по тысячелетним заветам предков, практически невозможно.

Да, работники эти очень дёшевы… Но и квалификация их ниже всякой критики! А всё, что нельзя сделать с песнями и танцами за полдня, вызывает у матабеле уныние, и необходимость стоять рядом буквально с палками – у плантатора.

Всё бы ничего… вот только Белый Вождь, в отличии от буров, не может выгнать лентяев к чертям! Это его племя, и его родня, чёрт бы их подрал…

… и работников со стороны нанять он практически не может! Довольствоваться нужно тем, что имеешь! Обходные пути есть, но не всегда удобны, а иногда – не всегда возможны по этическим мотивам.

В результате – самые обыденные действия, вроде постройки крааля для скота, требуют как минимум определённого знания этнографии матабеле, и умения применять эти знания на практике. А ещё – политической гибкости, умения маневрировать в хитросплетении родственных связей, и необходимости закрывать глаза на некоторые неблаговидные поступки старейшин. До поры…

Любая работа вязнет в племенном менталитете, в нежелании старейшин учиться чему-то новому, в гордыне воинов, чурающихся "неправильной" работы. Как камень в болото…

С другой стороны – есть личный авторитет Корнейчукова как военного вождя, родственные связи со старейшинами и вождями матабеле, и…

… личные земли плантатора. Отдельно – собственные, полученные от правительства ЮАС за военные подвиги. Отдельно – как одного из вождей племени матабеле.

Схема предельно сложная и работает со скрипом, но ведь работает! Нужных ему работников он может нанимать как плантатор ЮАС, перебрасывая затем "командировочных" на нужное направление, маскируя это риторикой и словоблудием. Язык у коренного одессита подвешен, с софистикой и подменой понятий он знаком, да и с красочными метафорами всё в порядке.

Сложно, очень сложно… но чёрт подери, до чего же интересно! Не затрагивая самих племенных основ, выплетать из родовых связей и трайбализма[30] нечто новое. Справится ли? Бог весть…

… но ради детей – должен!

Вектор африканской ленивой безалаберности задают белые специалисты и цветные работники из бастеров и гриква, многие из которых имеют вполне европейский менталитет, что куда там немцам и голландцам! На некоторые рожи посмотришь – кафры, ей-ей кафры! И не разглядишь капельку белой крови.

Ан нет… европейское воспитание перебивает африканскую кровь! Ценнейшие кадры. Но…

… приходится снова и снова подтверждать их легитимность в глазах матебеле. Редкий день, когда ему не приходится разбирать очередную ссору между матабеле и цветными из бастеров.

Воины матабеле с трепетом относятся к малейшему умалению чести, видя покушение на достоинство там, где его никогда и не было. А тут – чужаки, приставленные командовать… и вообще, а чего они?!

Приходится ехать и разбираться. Снова, снова и снова! Переложить эту работу на плечи управляющего не всегда возможно, матабеле с упорством баранов апеллируют к вождю.

Отчасти, по своим племенным законам, они правы, ведь Корнейчуков вполне официально признан одним из вождей матабеле, а управляющий – человек совершенно посторонний для африканцев! Он имеет право приказывать белым специалистам, гриква и бастерам, нанятым чернокожим из других племён… А они, матабеле, подчиняются только своим вождям!

А бывает, проблемы создают именно цветные. Проживая обыкновенно рядом с белыми, они привыкли к определённой социальной роли, считая чернокожих априори ниже себя.

Только вот матабеле имеют собственное мнение, а уж если в крови цветного течёт "низкая" кровь шона, бушмена или готтентота, скандалу – быть!

Приходится разбираться, кто там прав, кто лев… Не забывая о гордыне матабеле и ни в коем случае не обижая цветных специалистов! Постоянная, непроходящая головная боль.

Впрочем, потихонечку происходит определённого рода диффузия, и цветные начинают взаимодействовать с матабеле без постоянной прокладки в лице плантатора! К сожалению, процесс этот медленный и требует постоянного контроля, ибо такое явление, как коррупция, в Африке неизвестно разве что племенам бушменов, кочующим в Калахари.

Белые специалисты не лучше, местами так и вовсе – караул! ЮАС, несмотря на все трудности, в настоящее время развивается, и человек, мало-мальски сведущий в африканских реалиях, может сделать карьеру поистине головокружительную! Особенно если имеется хоть капля решимости, образование и самомалейшие амбиции.

Остаются… Да нет, не отребье, но всё больше свежеиспечённые иммигранты, никоим образом не ориентирующиеся в окружающей его действительности, да тюфяки, решительно не склонные к самостоятельной работе.

Ничем не лучше идеалисты, взрощенные книжной пылью и вспоенные библиотечными тётушками на идеях просветителей. Некоторые искренне считают, что если объяснить африканцу, что такое Свобода, Равенство и Братство, то кафр непременно проникнется, воспылает, и начнёт строить Царство Свободы – так, как это понимает белый просветитель.

А потом обижаются… и часто, озлобившись – мстят! Невротический идеализм, столкнувшийся с суровой действительностью, часто рассыпается на осколки. Недавно ещё человек разглядывал мир через розовые очки, а теперь он впал в другую крайность, видя реальность уродливой и шрамированной, пребывая в перманентной обиде на неправильное человечество.

А работать приходится с теми, кто под рукой… Отбросов нет, есть кадры[31]!

Всхрапнув, мерин сбился с шага и повёл шкурой на холке, пытаясь согнать укусившего его слепня. Корнейчуков, прервав размышления, прихлопнул зловредную тварь, вытер руку о конскую гриву и успокаивающе похлопал Малыша по потной шее.

– Всё, всё мой хороший… убили гадину!

Будто поняв что-то, мерин фыркнул, кивнул головой благородной лепки, и кажется, даже пошёл веселей. Сам же плантатор, отбросив философствование, принялся решать проблемы практического характера.

Одетый по заветам буров, очень просто и практично, Николай побывал буквально в каждом уголке усадьбы. Заехав к котловану будущего противопожарного пруда, он заметил откровенную ленцу работников, и подъехав к распорядителю работ, соскочил с седла и одними глазами задал безмолвный вопрос.

– Бвана… – немолодой гриква поклонился еле заметно, и только затем пожал протянутую руку.

– Снова? – осведомился Николай, некоторое время удерживая того за руку и тем самым показывая матабеле, какой важный человек над ними поставлен.

– Да, бвана, – кивнул цветной, доставая тетрадку с записями, – здесь все бездельники записаны, и кто воду мутит.

Бегло просмотрев, плантатор вернул тетрадку гриква, носящему вполне прозаичное для протестантов имя Адриан, и образованному получше большинства российских мещан. Свободно владеющий, помимо африкаанс, немецкого и английского ещё десятком африканских языков и наречий, он бегло считает в уме, знаком с основами механики…

… и если бы не чёртовы превратности войны, начисто разорившие преуспевающего торговца, чёрта с два Адриан он стал работать на кого-то! В общем, человек явно неординарный, и неудивительно, что плантатор присматривается к цветному… Ну а тот, в свою очередь, к нанимателю.

– Бездельники… – задумчиво протянул Корнейчуков и встряхнул головой, – ладно! Не понимают по-хорошему, будет по-плохому!

Адриан изобразил на лице сомнение, но смолчал. Он вполне независим, но ещё недостаточно хорошо изучил патрона и не знает, когда можно спорить, а когда – нужно молчать.

– Скажешь им, – усмехнулся плантатор, – что плохие работники останутся без вечернего пива, а откровенные бездельники и бузотёры не будут допускаться вечером на танцы.

Брови гриква вздёрнулись наверх, и он искренне захохотал, хлопая себя по ляжкам.

– Без пива и танцев!? – выдавил он сквозь смех, – Ты прав, бвана – зачем стоять над работником с палкой? Без танцев, а?!

Стоило Николаю снова сесть на коня, как Адриан, надрывая глотку, объявил о решении вождя. Над котлованом пронёсся стон ужаса, и за работу взялись даже бригадиры-старейшины, старательно кося глазами в сторону Белого Вождя, не успевшего ещё отъехать.

Африканцы без танцев… нет, это нонсенс! Можно представить непьющего матабеле, но существо это скорее мифическое. Все признают, что слышали о таком, но видеть своими глазами…

Африканец же, не имеющий возможности танцевать, существо глубоко несчастное, обездоленное, близкое к самой тяжёлой депрессии. А уж не любящий! Нет… такие уроды не встречаются даже в местной мифологии!

Корнейчуков не настолько жесток, чтобы вовсе лишать их вкуса к жизни, но…

… одно дело – танцевать под тамтамы и ритмичные хлопки в ладоши, и другое – под патефон при свете керосиновых ламп!

– Как же я раньше-то не догадался! – хохотнул плантатор, видя столь ярко вспыхнувший трудовой энтузиазм, – Кнут и пряник, да? Только вот кнут – как самый крайний случай, а наказывать лишением пряника… хм…

Тронув пятками бока мерина, перешедшего на рысь, одессит на время выкинул из головы вопросы поощрений и наказаний работников, давая им время отлежаться. Только где-то на периферии подсознательного вертелись мысли про диафильмы и синематограф для лучших работников…

На аэродроме Корнейчукова уже ждали матабеле, прямо-таки жаждущие получить приказания и поедающие вождя глазами. Даже вальяжные старейшины отложили ассегаи в стороны и взялись за лопаты и мотыги, демонстрируя готовность к трудовым подвигам.

Весь их энтузиазм выстроен на фундаменте из слухов и сцементирован желанием оказаться в аэродромной команде, когда на лётное поле будут приземляться "Фениксы". Высокая Встреча такого рода вызвала бы живейший интерес и у европейских обывателей, заставив газеты захлебнуться сплетнями и предположениями! А уж в захолустье Матабелеленда…

– Как же быстро в Африке расходятся слухи, – пробормотал одессит, качнув головой. Он точно знает, что телеграфист избегает общения с цветными, и тем паче чёрными, и уж точно не стал бы с ними сплетничать.

Слуга? Николай покосился на всегда молчаливого Нкоси, неизменно пребывающего чуть позади. Так он не делился с ним содержанием телеграммы. Да и поделился бы… Он нгуни[32], но не матабеле, и верен прежде всего вождю. Чертовщина какая-то, и ведь не в первый раз!

Разумеется, можно предположить, что в здание телеграфа, расположенное прямо в усадьбе, сразу после его ухода зашёл кто-то из любопытствующих работников-европейцев. Как бы невзначай, разумеется… и телеграфист, не видя в том ничего дурного, поделился информацией…

"– Да, скорее всего так и было", – с облегчением решил просвещённый одессит, отметая чертовщину к чертям! Проблема с телеграфистом, впрочем, осталась открытой.

Несмотря на все грозные постановления служащим Кампании, белые удивительно быстро пропитываются в Африке своеобразным европейским интернационализмом. Притом чем меньше вокруг белых и больше кафров, тем больше выражен белый интернационализм и отношение к европейцам, как к близким родственникам.

Наиболее выражен этот интересный эффект у африканеров, которые действительно другу дружке родня, и новичков, только-только ступивших на землю африканского континента, и успевших разве что загореть, но никак не пропитаться духом Африки. Сперва – европейский интернационализм, а потом уже всё остальное.

"– Выговор, – решил он для себя, – А лучше, пожалуй, обстоятельная беседа с разъяснениями по поводу шпионажа британцев и прочего. Приглашу-ка я его на чай! Да… самое то. Обед или ужин слишком официально, а чай – уважение покажу, но без чрезмерной близости!"

"– Стоят, голубчики! – переключился он на воинов, – Во всё лучшее вырядились, как будто и не на работы собрались, а прямо сейчас к почётному караулу готовятся! Да-а… стоило один раз фотографии напечатать не только гостям, но и представителям почётного караула, как пожалуйста!"

"– Впрочем, – он усмехнулся внутренне, но на бесстрастном лице его эмоций отразилось не больше, чем на падающем кирпиче, – не я ли недавно размышлял о синематографе для работников? Вот он, крючок…"

"– Нормальные условия для жизни и труда как некие базовые принципы, а в качестве пряника – жажда удовольствия и тщеславие! Ну а в качестве наказания – возвращение в родные пенаты, и больше никаких движущихся картинок, танцев под патефон и фейерверков по праздникам! При условии, что я не буду грубо ломать их жизненный уклад – вполне приемлемо."

Окончательно сформулировав для себя стратегию поведения с матабеле на ближайшие годы, плантатор успокоился.

– Отец! – тут же грянуло на зулусском, будто они только и ждали этого момента, – Вождь!

Босые ноги матабеле слитно ударили о землю, строительные инструменты взяты наизготовку, подобно оружию, а из выпученных глаз прямо-таки полилась преданность Белому Вождю. Корнейчуков усмехнулся едва заметно, и концентрация градуса преданности повысилась ещё сильней.

– Приказывай, отец! – выступил из рядов пожилой, но всё ещё бравый старейшина, выпячивая испещрённую шрамами грудь.

– Отец! – снова грянуло громом, – Вождь!

– Н-да… – тихо сказал одессит и расправил плечи, перерождаясь в Вождя.

– Воины матабеле! – начал он на зулусском, который успел неплохо выучить за прошедшее время, – Через три дня сюда прибудут вожди белых людей. Они прибудут по Небу, подобные богам и героям…

Он говорил образно и велеречиво, как и подобает у зулусов в подобных случаях. Перечисляя каждого из гостей, Николай называл не только имя, но и заслуги, а также все звания, чины и регалии.

Процедура долгая и достаточно нудная…

… хотя матабеле так не считали. Глаза всё больше и больше разгорались восторгом, и… плантатор мог поклясться, что они начали светиться!

Объяснив зулусам, кого он ждёт в гости, и какая это честь для него лично и для воинов, которые будут причастны к столь значимому событию, Корнейчуков расставил акценты должным образом.

– В оцеплении будут стоять настоящие мужчины! – повествовал он.

– Отец! – слитно топнули ноги, и на него уставились полные энтузиазма глаза, – Вождь!

– Я знаю, – Корнейчуков упорно гнёт свою линию, – что зулусы рождаются с сердцем льва, но мальчика, даже если он нгуни, не называют сразу мужчиной! Это право нужно заслужить! Мужчиной становятся не тогда, когда вырастают волосы на груди или познают женщину.

– Мужчина матабеле… – он сделал паузу, обведя воинов взглядом, – не просто храбрец. Это воин, который может неделями преследовать врага, не пить и не есть по несколько дней. Он отвечает за свои слова, а за его спиной женщины и дети его народа чувствуют себя в безопасности!

– Сигиди! – проревели зулу боевой клич, надрывая лужёные глотки и выбрасывая вперёд мотыги и лопаты, как ассегаи. Глаза их горели, ноздри раздувались, и общему воинственному воодушевлению не было предела.

– Воины матабеле могут сражаться часами, не чувствуя усталости и не замечая ран, – продолжил Корнейчуков, – Они могут терпеть боль, голод, жажду и пытки врагов…

Затем он плавно подвёл всё к тому, что настоящий мужчина нгуни имеет сердце льва, и как настоящий лев – защищает своих львиц и детёнышей.

– … если надо, матабеле пойдёт в атаку на пулемёты в полный рост, но настоящий мужчина думает не только о смерти врага, но и том, чтобы вырастить своих львят! А для этого нужно не только убивать врагов, но и приносить домой мясо, чтобы львята нгуни были сыты и веселы, и весело играли у ног своего отца.

– Если для того, чтобы накормить своих львят, – продолжал он, увеличивая дозу пафоса, – льву надо лежать в пыли, подстерегая антилопу, он не думает о том, достойно ли это! Он думает о своих львятах и том, что сегодня они будут сыты и веселы! Мужчина нгуни подобен льву, и если для того, чтобы накормить своих детей, ему нужно копаться в земле, он не думает о своём величии, а думает о том, что его дети будут сыты и веселы, а жёны радостно и завлекательно смеяться при виде своего льва!

Корнейчуков распинался как мог, увязывая воинскую доблесть с необходимостью работать. С учётом психологии матабеле, пришлось сделать акцент, что работают они не в поле, подобно женщинам и рабам, а строят краали для скота и дома. А строительство аэродрома или конюшни для племенных лошадей – деяние из тех, что можно доверить только настоящим воинам!

– … в оцеплении будут стоять настоящие мужчины! – повторил он, – Настоящие львы… а встречать Небесных гостей в почётном карауле – львы из львов! Вожди и старейшины, которые умеют не только охотиться, но и воспитывать своих львят! Самые мудрые, хитрые и острожные! Те, что одним рыком могут осадить молодого льва!

– Кажется, сработало, – пробормотал Николай, покидая наконец лётное поле, на котором вовсю кипели работы. Поглядев на стоящее в зените солнце, он с точностью до минут определил время, и только потом сверился с брегетом.

– Совсем африканером стал, – усмехнулся плантатор, защёлкивая крышку часов, и трогая конские бока пятками, приказал:

– Домой, Малыш! Домой!

Не оглядываясь, он пустил мерина лёгким галопом, наслаждаясь редкими минутами безделья. Дома он помоется, переоденется к обеду…

… за которым будет длинный, обстоятельный разговор с управляющим Людвигом Карловичем, ветеринаром Штейнбахом и геологом Ласточкиным, исследующим земли поместья на предмет всяких полезностей.

Трапеза из тех, когда ешь на драгоценном фарфоре (трофеи!) и серебре, но не почти не чувствуешь вкуса приготовленных блюд. Полтора-два часа бесед за столом, а потом – учёба…

Почивать на лаврах, надеясь на добросовестность управляющего, Корнейчуков и рад бы, да натура не та! А поэтому – чтение десятков книг из списка, составленного профессорами университета.

По необходимости можно прояснять непонятные моменты у одного из специалистов, проживающих в усадьбе. А потом – экзамены в университете! Биология, органическая химия, сельское хозяйство, экономика…

А куда деваться? Чёрт бы с ними, с поместьями… но куда он денется от своего народа?!

Вынырнув из-за высоких раскидистых деревьев, делаю широкий круг над лётным полем, поглядывая на ярко окрашенные ветроуловители и по въевшейся военной привычке, высматривая на земле возможные несоответствия. Всё в порядке, и я приземляюсь, как по учебнику – на три точки, без подскоков и козленья.

Короткая рулёжка, и "Феникс", вращая лопастями всё реже и реже, подъехал к ангару, у которого высится долговязая фигура Корнейчукова. Он изрядно раздался в плечах за то время, что мы не виделись, и выглядит эталонным атлетом, только что без дурной цирковой мясистости. Не силач, способный гнуть через шею рельсы, но с трудом пробегающий пару вёрст, а атлет времён Эллады, способный совершить самый длительный переход в доспехах, а потом сходу вступить в бой.

Чуть поодаль от него, в почтительном отдалении, несколько разодетых кафров, наряженных в том неповторим стиле, который московские вороны нашли бы, пожалуй, несколько ярким и вульгарным.

Африканцы не лишены своеобразного вкуса, пусть он и несколько эклектичен на взгляд европейца, воспитанного на Викторианских ценностях Старой Европы. Но это… полное впечатление, что предстоящий прилёт гостей начисто выбил из их возбуждённого сознания само понятие вкуса.

Они не выглядят полными дикарями, и надраенных медных кофейников, как это бывает в более диких уголках Африки, на себя не навешивают. Украшения вполне в африканском стиле, просто их до невероятия много – в три, в четыре, в пять больше, чем требуется даже по весьма специфической местной моде. Собственно, они наверное и нацепили на себя всё, что у них было. А зная местную незамутнённость нравов, они могли и одолжиться у соседей!

Спрыгивая с самолёта, я не успел коснуться земли, как попал в крепкие объятия друга.

– Пусти… – заворочался я, дрыгая ногами и сопя в съехавшую к носу полу собственного реглана, – да пусти ты, чортушко! Экий ты, Колька, здоровый стал! Тебе бы с Мишкой на пару в цирке с номерами выступать! Да поставь же… Коля, я летел без остановки почти шесть часов, што ты меня тискаешь…

– А-а… – дошло до плантатора, и он аккуратно поставил меня на землю, давясь от смеха.

– Вот тебя бы и заставил отстирывать! – кричу ему из-за ангара, орошая постройку литрами жидкости.

– В другой раз непременно! – с хохотом отозвался Коля, – Дожамкаю до последней капелюшечки и понесу отстирывать!

– Дожамкает он… – я вышел, скидывая реглан на руки подошедшему слуге, – жамкатель нашёлся! Всё, всё!

Отпрыгнув от расшалившегося друга, хлопаю его по длинным рукам и удерживаю дистанцию. Тот не унимается с игрульками, и я, сделав проход в ноги, роняю его на траву, где мы и возимся в партере. Оба ржём, а ощущение… ну ей-ей, как в детство вернулся!

– Веришь ли, – пожаловался Коля пару минут спустя, отряхивая с себя травинки и букашек, – вот так вот повозиться и не с кем! Не как тренировка, а…

Он не заканчивает предложение и дёргает щекой, еле заметно вздохнув и на миг приходя в дурное расположение духа. А я представил, каково это – без Мишки, Саньки, Фиры, дяди Гиляя и все-всех-всех, для кого я просто – Егорка… Одни сплошные подчинённые и вассалы, ети их в качель!

Представил, и ажно до тошноты, до желания бежать куда угодно, лишь бы подальше!

– Вот… – тихо сказал Коля, прекрасно поняв моё состояние, – а я так неделями… Понимаешь теперь, почему я в Дурбане такой… ну, дурошлёпистый?

– Н-да… ладно! – поводя плечами, сбрасываю незримую паутину уныния, рваными серыми нитями упавшую на нас, – Вернёмся к делам! Я чуть опередил нашу воздушную армаду, минут через пятнадцать начнут приземляться первые ласточки. Ты б подготовил тут… Чуть не полсотни самолётов, и всем в уборную нужно. Причём некоторым – невтерпёж!

Усмехнувшись снисходительно, Коля дёрнул подбородком на несколько причудливых круглых хижин из тростника, стоящих на краю лётного поля.

– А-а… – я почувствовал себя неловко, но всё ж таки попытался отшутиться:

– Вот не жамкал бы, тогда и посцал бы, куда надо! А теперь получи обосцанный ангар!

– Да! – тут же перескакиваю на тему, спеша заболтать недавнюю нелепицу, – Прикажи, пусть выгружают мой аэроплан! Только осторожней… там не только бумаги, но и вино.

– Из Франции прислали, – отвечаю на невысказанный вопрос, – Члены Жокей-клуба шлют вино из собственных виноградников. Я, ты знаешь, не любитель выпить, у меня оно так до скисания и простоит. А так хоть в дело пойдёт, да отписаться смогу – дескать, понравилось не только мне, но и высоким гостям на таком-то мероприятии.

Кивнув, он отдал несколько команд на зулусском, и тут же два кафра начали разгружать самолёт, а остальные разбежались по сторонам. Смотреть на чернокожих грузчиков, наряды которых стоят больше, чем иной парижский рабочий зарабатывает года за два, достаточно забавно и как-то неловко.

Африка, она такая, один сплошной диссонанс! Нищая и в тоже время безмерно богатая, к ней сложно подходить с европейскими мерками и пытаться переменить чернокожих на манер, угодный европейскому обывателю.

– Торжественная встреча, – тут же пояснил Корнейчуков, заметив мой интерес к матабеле, – ты раньше времени прилетел, да ещё и из-за деревьев на бреющем вынырнул, вот мои и не успели подготовиться.

– А-а… ну прости, – ёрничаю я и спохватываюсь тут же – а чего это я на друга серчаю? – Уф-ф… извини, Коля… устал очень.

– Полёт сложный? – посочувствовал Корнейчуков, подзывая слугу и что-то тихо тому приказывая.

– Сам полёт не особо… а вот его обеспечение – да! Маршрут подготовить, да в головы всем вдолбить…

– Вроде и взрослые люди, – пожаловался я, принимая из рук слуги огромный стакан ледяного лимонада с соломинкой, – а семь потов сошло, пока не втолковал каждому, что лететь нужно не "как удобней", а "как правильно"! Строго группами, с приземлением в контрольных точках и прочим.

– Это же Африка! – на эмоциях повышаю голос, заглушая их ледяным напитком, – Одиночка, да ещё если в сторону хоть на десяток миль вильнёт, и сесть при поломке придётся… Я за такого гроша ломаного не дам!

– Ну… – начал было Коля, – не так в Африке и страшно…

– Ага… – киваю вроде как согласно, но с ехидцей, – а зашибётся при посадке? Здесь же, как я погляжу, на каждом шагу подготовленные лётные поля, да? Эт тебе не пешкодралом, в сопровождении батальона дружественных аборигенов!

– Всё, всё… – друг шуточно поднял руки, – твоя взяла!

– Ничего, – устало потираю глаза, – зато опыт какой! В будущей войне перемещение такими вот армадами точно пригодится.

– А бритты… – Коля выразительно приподнял бровь.

– А бритты всё поодиночке летают, – усмехаюсь зло, – Я тогда через французов продавил идею аэроплана, как возрождения рыцарской конницы. Вот и утекло… да ещё в утрированном виде.

– Странствующие рыцари Неба… – с соответствующим завыванием передразниваю апологета возрождения рыцарства.

Коля, услышав знакомые нотки Аполлинера, много сделавшего для романтизации воздухоплавания, заржал не хуже коня. Творчество Гийома он ценит, и вполне приязненно относится к поляку, но саму фигуру поэта считает (и не без оснований!) изрядно карикатурной. Человек он очень симпатичный, но очень уж увлекающийся, да и придурь, положенная всякому приличному поэту, выдана ему, мне кажется, в тройном размере.

– Французы, впрочем, не лучше… – признал я со вздохом, – и неизвестно ещё, кто из них первым додумается сводить этих странствующих рыцарей в единые отряды! Ладно, неважно… нам первый удар отразить, а дальше много проще будет.

– Думаешь, не выдержат бритты длительной войны? – поинтересовался Корнейчуков. Я открыл было рот…

… и захлопнул, поражённый зрелищем. Лётное поле, весьма и весьма немаленькое, окружали празднично разодетые матабеле, вставая по периметру. Было их так много, что я невольно забеспокоился и покосился в сторону ангара.

– Торжественная встреча Высоких Гостей, – съёрничал Коля, но видно – пробрало и его. Вроде и сам сюрприз готовил, ан нет! Вот чего у африканцев не отнять, так это любви ко всяким танцам и шествиям, и умеют же, чорт возьми! Если не подходить к ним с зауженными европейскими мерками, и тем более не пытаться переделать их на свой манер, то остаётся только восхищаться!

– Веришь ли, – он зачем-то наклонился ко мне, хотя и так стоим почти впритирочку, – не только мои молодцы, но и из соседних селений пожаловали! Услышали, ну и…

Он усмехнулся этак по одесски, что я таки сразу понял, шо Коля поимел на этом свой не очень скромный гешефт! А с другой стороны… а где он не прав? Здесь и сейчас делается Политика, и если он смог вставить в наше уравнение вождей матабеле и поиметь на этом политический капитал, то честь ему и хвала!

С некоторым запозданием на лётное поле начали выходить вожди и старейшины, разодетые с необыкновенной пышностью. Шкур, перьев и всевозможных украшений на некоторых из них с таким избытком, что не считая лица, не видно и кусочка чёрной кожи!

Я не эксперт, но всё ж таки бытиё владельцем золотых и алмазных шахт, да совладение процветающей ювелирной фирмой приложило меня ворохом несколько разрозненных и специфических, но всё ж таки небезынтересных знаний. Золотые украшения на вождях собраны весьма эклектичные.

Украшениям от местных мастеров или скажем – европейских, я особо не удивился (трофеи!). А вот изделиям, перекликающимся стилистически с бенинской бронзой[33] или пуще того – с украшениями из гробниц Древнего Египта, поразился до самой глубины души!

Женский золотой медальон европейской работы на пожилом пузатом старейшине – это превратности войны и тот самый случай, когда охотник за сокровищами сам обогатил чью-то сокровищницу. Интересно, но в общем-то понятно, да и интерес несколько отстранённый, ибо для Африки это весьма рядовая обыденность.

А вот Египет или Бенин… Я поклялся себе, что выкуплю у вождей наиболее интересные образцы! Свободных денег у меня сейчас нет, но…

… что-нибудь придумаю! И совесть меня потом не загрызёт, потому что это – для музея Университета!

– … и дядю Фиму нужно будет предупредить, – бормочу тихохонько, – что для науки… А может, у него для науки средств экспроприировать?

– Чего ты сказал? – поинтересовался Коля.

– А… так, – отмахиваюсь, – гляди! Летят!

Придерживая шляпу левой рукой, Корнейчуков задрал голову ввысь, щурясь от солнечного света, льющегося в глаза. Воздушная армада, предводительствуемая Санькой, описала несколько кругов над лётным полем, усадьбой и деревней матабеле – всё так, как обговаривали ранее.

Взыскательный зритель, то бишь я, видел в этом представлении массу недостатков, над устранением которых придётся долго работать. Но то я…

… а остальные видели – силищу! Больше пятидесяти аэропланов, мать честная… Притом, что в недавней войне всего несколько штук натворили столько дел, что авиации зряшно приписывали едва ли не главенствующую роль.

А потом "Фениксы" начали садиться один за другим, выруливая к натянутым полотняным тентам, где уже суетятся белые и цветные обитатели усадьбы, хоть сколько-нибудь знакомые с техникой.

Санькин аэроплан коснулся короткой, подъеденной коровами травы, чуть скозлил при посадке и резво покатился к ангару. Псходелическая[34] раскраска братова "Феникса" вызвала тяжёлый ступор у почётного караула, вплоть до отвращающих знаков и явно выраженного желания сделать ноги. Останавливала разве что знаменитая гордость нгуни, да наше с Колей деловитое спокойствие.

Стоило Чижу спрыгнуть с крыла и сорвать пропотелый шлем с лица, как по рядам африканцев прокатилась волна облегчения, и только сейчас они кинулись подкатывать его аэроплан к ангару. Оцепление по краям лётного поля запоздало пустилось в пляс, что-то ритмично напевая и хлопая в ладоши.

– Коля! – заорал брат восторженно, распахивая объятия, – Сто лет тебя не видел! Всё, всё… хватит обнимашек, усцусь сейчас! Где…

– Вон там уборные, – давясь смехом от незамутнённой Санькиной простоты, показал плантатор, и брат, скинув реглан, потрусил в указанном направлении.

– А то Чижа не знаешь… – выразил я своё удивление непроходящему смеху Коли.

– Нет… не в этом дело! – замахал на меня руками плантатор, изображая ветряную мельницу при штормовом ветре, – Жаль, ты зулусский не знаешь!

Он снова заржал, и я не сразу добился ответа.

– Д-духи… – иская сквозь смех, сообщил Коля, – раскрасочка то… того, специфическая! А потом – Санька! Ну, ты вашу репутацию знаешь…

Я кивнул, поморщившись. Сомнительная слава существа не вполне земного, навеянная дурацкими книжонками, приносит немало докуки. Экзальтированные девицы, всякого рода теософские общества и медиумы, повадившиеся "вызывать" меня, а потом – от моего имени рассказывать всякую ересь о бытие в Холмах или того пуще – советовать что-либо в финансовых или сердечных вопросах, изрядно приелись, раздражая и вынуждая тратить деньги на судебные тяжбы.

– Вот… – выдохнул Коля и снова заржал, – Жаль, что ты зулусского не знаешь! Перевод без контекста и понимания местных реалий…

Он расстроено махнул рукой.

– Хотя… – задумался Корнейчуков явно о чём-то своём, – А, да! В общем – они ещё больше удостоверились, что вы не люди. Нечисть, но как бы это сказать…

– Полезная? – предположил я.

– Ну… я бы сказал – зловредная, – усмехнулся друг, – но отчасти полезная и прирученная. Мной.

– Х-хе… – вырвалось у меня, – неожиданно!

– Это кто тут нечисть? – вытирая руки поданным слугой полотенцем, заинтересовался подошедший Санька, услышавший только кусок беседы.

– Мы, – ответил я вместо Коли, – На взгляд нгуни.

– А-а… – брат даже не стал уточнять деталей, не меньше меня наевшись сомнительной славы. Покивав, он встал у аэроплана, пока подоспевший Ласточкин суетится с фотоаппаратом, делая снимки.

Санька, с улыбкой глядя в зрачок фотоаппарата, стоял перед аэропланом, а по обеим сторонам, торжественные и важные, пыжились белые специалисты. Потом он же с цветными и наконец – с ротой почётного караула… то бишь со сводным взводом из вождей и старейшин, старательно пучащих глаза и выстраивающихся вокруг брата согласно собственному табелю о рангах.

Постоянно извиняясь за опоздание, дико нервничающий Ласточкин сфотографировал наконец меня, и умчался встречать аэроплан Феликса.

– … замрите на несколько секунд! – донёсся до нас истошный вопль фотографа, – Ещё чуть… готово!

В стратегических местах у него расставлены три стационарные фотокамеры на массивных штативах, и фотограф-любитель мечется между ними, ныряя под чёрное покрывало и пытаясь командовать всем и вся. Впрочем, некоторые обладатели фотокамер ничуть не впечатлены попытками Ласточкина диктовать свою волю, шипеть и сверкать глазами.

Фотоаппарат в наличии у большинства белых и некоторых цветных работников усадьбы. Это, некоторым образом, показатель даже не доходов, а скорее статуса, заявка на принадлежность к эфемерному клубу людей творческих, тонких, высокохудожественных и чувствующих.

Большинство гордых владельцев фотографических аппаратов могут делать в лучшем случае сносные снимки для семейных альбомов. Из тех, что важны никак не художественной составляющей, а исключительно воспоминаниями для членов конкретной семьи.

На звание фотохудожника, если не считать меня и Саньку, претендует разве только геолог Ласточкин, увлёкший фотографией ещё в гимназии, и с той поры изрядно продвинувшийся в этом искусстве.

Полагаю, минимум два-три человека смогли бы сделать вполне пристойные снимки. Но Ласточкин – победитель и лауреат ряда фотографических конкурсов (о чём я узнал через минуту после знакомства) и скорее всего – продавил выгодное для себя решение, желая кусочек славы на этой встрече в Верхах. Знакомый типаж… не самый скверный, откровенно говоря, но учитывать особенности характера необходимо.

Аэропланы тем временем приземляются один за другим, мечущийся фотограф охрип и насквозь пропотел в своём парадном сюртуке английского сукна. Матабеле неустанно танцуют, а парадный караул из вождей и старейшин по самое горлышко налился ощущением причастности к Великому.

Приземляется очередной аэроплан, и Карл Людвигович, сверившись со списком гостей, объявляет его на зулусском. Один из старейшин, надуваясь от волнения жабой, отбегает в сторону на десяток метров, и орёт изо всех сил, перечисляя все регалии, звания и прозвища вновь прибывшего.

По рядам матабеле проносится восхищённый выдох, и некоторое время они поют вовсю уж оглушительно, а от слитного топота ног, ударяющихся о землю, ощутимо вздрагивает земля. Потом энтузиазм спадает и…

… на лётное поле запоздало приземляется аэроплан с кинооператором. Вместо того, чтобы сразу выгрузить операторское барахло на противоположном от нас конце поля, как и было уговорено заранее, пилот начинает колесить по аэродрому.

– Адик, сука… – вырывается у меня, и прямо-таки вижу, как носатый жидяра, перегнувшись через перегородку, брызгая слюной, орёт пилоту в ухо о правильном свете, хороших кадрах и должном ракурсе. Пилота я даже не могу винить, у этого христопродавца харизма запредельного уровня, и какое-то гипнотическое воздействие на собеседников!

Не вообще… но во всём, что касается синематографа, даже я спорить с ним не всегда берусь. Хотя казалось бы, владелец кинокомпании… А как начнёт глаза таращить и орать шёпотом, так мозги отключаются!

"– Он вообще-то немец", – напоминает подсознание, – но я отмахиваюсь от такой нелепицы. Ну да, немец… на морду лица истинный викинг, разве что шнобель как румпель, но вот характер…

Его дядя Фима жидярой патентованным называет, а это ого! Характеристика. Так себе характеристика, это да… но точная!

"– Криптоиудей!" – отозвалось подсознание, выдав идиотический, но очень яркий сценарий о том, как семья иудеев в Раннем Средневековье примеряет на себя христианскую веру, оставаясь тайными иудеями. Потом они, оставаясь иудеями, принимают участие в крестовых походах, становятся рыцарями и обрастают замками, ради маскировки гнобят иудеев явных, едят свинину и женятся на женщинах из семей таких же криптоиудеев, сохраняя…

"– А собственно, что?" – озадачился я вывертам собственного бессознательного и постарался выбросить из головы это бред, возвращаясь в реальность.

– Зато фильма́ хорошая получится, – утешает меня Саня. Набрав было воздуха в грудь… с шумом выдыхаю – да, фильма́ получится хорошая… Собственно, у Адика других не бывает. Талант!

Наконец, Адик выбрал нужную точку, аэроплан остановился, совершенно очумелый пилот помог оператору выгрузить оборудование…

… да так и пошёл к нам пешком через всё поле. Благо, управляющий Карл Людвигович проорал что-то на зулусском, и старейшины, раздуваясь от гордости, покатили аэроплан в нашу сторону. Некоторым, как мне показалось, удалось разве что руку к механизму приложить, но и то – гордость!

– Я с ним заикой стану, – ошалело пожаловался мне Котяра, – Всю дорогу в ухо – бу-бу-бу! Свет, масштаб, кадры… через встречный ветер перекрикивает, а?! Всю дорогу! Меня через полчаса полёта аж жопой к сидушке приварило, как стукнутый сидел! Што хотишь делай, а обратно я с ним не получу!

– Здравствуй, Николай, – пожал он руку подошедшему Корнейчукову, – а где…

Коля показал рукой в сторону домиков, и шериф потрусил туда, отмахнувшись от фотографа. А на поле тем временем садился аэроплан дяди Фимы, легко узнаваемый по стилизованным иудейским львам, шестиконечным звёздам и тому подобной символике, выполненной в стиле "Бляйшмановского китча". Не, не Санька… нашлись подражатели.

Народ в ЮАС всё больше такой… не обременённый излишним образованием. А если оно, образование, и есть, то как правило сугубо прикладное, заточенное под сельское хозяйство, геологию и прочее в том же духе.

Жаба-старейшина, не дожидаясь Карла Людвиговича, заорал так, что кажется, сорвал голос.

– По… – хрюкнул рядом Коля, краснея от сдерживаемого смеха, – податель всех благ Фима Бляйшман!

… и захохотал гиеной.

На лётном поле тем временем начало твориться нечто невообразимое. Такое я видел…

"– Только на концертах рок-звёзд!" – подсказало подсознание, и я вынужденно с ним согласился.

Обступив Подателя Всех Благ, лучшего из людей и кандидата в зулусский Пантеон, то бишь Фиму Бляйшмана, старейшины и вожди старались коснуться краешка его одежды "на счастье" и вели себя…

"– Как восторженные малолетки в присутствии Кумира" – подсказало альтер-эго, подкинув соответствующих картинок, а потом ещё раз – уже с африканским колоритом. В голове плотно засели идиотическо-синематографические сценки, в которых вожди и старейшины, визжа от радости, кидают в дядю Фиму нижнее бельё – начиная от набедренных повязок, заканчивая почему-то старинными женскими панталонами с разрезом и застиранными бюстгальтерами огромных размеров.

Давясь смехом, поделился своими виденьями с Колей и Санькой, отчего нашего гостеприимного хозяина скрючило от хохота мало не пополам.

– Я это нарисую, – отсмеявшись, пообещал брат, и в глазах Коли мелькнуло что-то этакое… мстительное!

"– Эге ж… – отреагировало подсознание, – а ведь приревновал своих матабеле к дяде Фиме!"

Не думаю, что Коля ревнив к славе вообще, дело тут скорее в чувстве собственника. Он привык считать их "своим" племенем, а тут – Бляйшман, с отдышкой карабкающийся на зулусский Олимп!

Ну и отчасти – дело в самом дяде Фиме. Нынешнее своё положение он прогрыз с самого дна, и привычки – те самые, крысиные, остались.

Это не в укор ему! Просто для лучшего понимания. Дядю Фиму я очень люблю, он и в самом деле воспринимается как родственник, притом близкий. Приязнь эта обоюдная, и даже если поначалу была какая-то фальш, она давно ушла в небытие.

Со мной он ведёт дела честно, я бы даже сказал – болезненно честно. Да и в целом Бляйшман старается соблюдать Букву если не Закона, то как минимум Сделки, памятуя о важности репутации в деловом мире.

Ситуация с матабеле немножечко наособицу – тот самый случай, когда подлости нет, а что ситуация выглядит не вполне приглядно в точки зрения Корнейчукова…

… так это извините! Матабеле не его вассалы!

Что мне прикажете делать? Подойти к дяде Фиме и сказать, что Коля Корнейчуков ревнует к нему матабеле, и пусть он ради дружбы между мной и Колей отойдёт в сторонку?

Не слишком стесняясь, Бляйшман потихонечку протягивает ниточки деловых интересов между Матабелелендом и Иудеей. Я в этом нисколько его не виню, наоборот… Хотя мне очень интересно, что же за химера вырастет на древе Нгуни, если привить туда веточки иудейских деловых интересов!

… а отчасти – проблема ещё и в идеалистических воззрениях, впитанных Николаем в гимназии. Все эти истории о Сцеволе и прочих… На этом фоне Бляйшман и правда как-то не смотрится!

Или это с Одессы ещё, когда дядя Фима фактически "вляпал" Корнейчукова в Восстание, а теперь не желает оказать ответную любезность?

В общем… всё сложно. Они не враждуют и вроде как даже приятельствуют официально, но холодок пробежал изрядный, и как их мирить, я решительно…

– … общие деловые интересы, – послышалось рядом, я быстро обернулся, но не нашёл говорившего в толпе гостей. А кстати… действительно! И желательно побыстрей, пока холодок между ними не превратится в ледяные торосы!

Аэропланы тем временем приземляются один за другим, и атмосфера над лётным полем становится всё более праздничной. Африканцы совершенно счастливы, удовлетворяя свою жажду зрелищ невиданным доселе ви́деньем летательных механизмов и персон, в них прибывающих.

Они не прекращают свои танцы и песнопения, и хотя на взгляд европейский их искусство выглядит изрядно непривычным, нельзя не признать определённой эстетики происходящего. Непривычной, несколько даже чуждой, но очень самобытной, и пожалуй – интересной.

А вообще – выглядит всё, разумеется, очень ярко и празднично, но и несколько забавно. Стоит приземлиться аэроплану, как отважный пилот, пожав несколько рук, трусцой спешит в уборную, и только затем оказывается под прицелом фотоаппарата.

Иногда сценарий даёт сбой, особенно если гость излишне деликатен. Ласточкин чрезвычайно напорист, да и некоторые самодеятельные фотографы, завидев именитого гостя вблизи, становятся порой очень настойчивыми. Они буквально хватают того за рукав или полу реглана, вынуждая останавливаться и с несколько вымученной улыбкой стоять под прицелом фотоаппарата.

На пару с Корнейчуковым стараемся разрешать ситуации подобного рода, но нельзя поспеть везде и сразу. Да и если говорить откровенно, именно гости виновны в изрядной доле Хаоса на этом тщательно отрежессированном празднике.

Личности здесь по большей части яркие, волевые, привыкшие начальствовать и повелевать. Я изрядно намучался с ними при перелёте, а уж теперь-то, считая путешествие завершённым, они слушают меня, но не всегда слышат.

Это не то чтобы проявление неуважения, а скорее – ощущения отпускника, усугублённые долгим и сложным перелётом. Своеобразная легкомысленная эйфория, сродная наркотической.

Наконец, приземлились все аэропланы, и хвала всему зулусскому Пантеону разом – благополучно! Ремонтной бригаде найдётся дело, но в общем-то, насколько меня уведомили, ничего страшного.

Сделали групповые фотографии, собрав всех причастных, кроме собственно оцепления. Не знаю уж, что там можно будет разглядеть на фотографии с полутора сотнями людей, но такая вот сейчас мода.

Впрочем, Бог с ними… для кого-то вроде Феликса это ничего не значащий эпизод в жизни, а для цветного моториста из усадьбы Корнейчукова что-то вроде верительной грамоты, притом вот они, заверители! На фотографии!

К вещам такого рода относятся достаточно серьёзно, и если ты сфотографирован с кем-то, то стало быть, ты этому человеку как минимум знаком, а возможно и представлен. Знаю не один десяток историй, когда годы, а то и десятилетия спустя за помощью к людям с подобной коллективной фотографии обращаются даже не сами сфотографированные, а их дети, и это считается допустимым.

Фотографии эти берегут едва ли не пуще официальных документов. Да порой они и поважней! Вот они – люди, к которым можно обратиться при нужде! Не факт, что сильно помогут, но для какого-нибудь мелкого клерка или служащего усадьбы порой достаточно нескольких благожелательных слов от одного из Сильных Мира Сего, чтобы – к примеру, ребёнок смог устроиться в хорошую школу.

Мероприятие тем временем подходит к логическому завершению. На лётное поле подали табун осёдланных лошадей и повозки, украшенные цветами так обильно, что позавидовал бы иной европейский цветочный магазинчик. Запах – дурманящий, излишне тяжёлый, маслянистый… в африканском вкусе, но пожалуй – не без приятности.

Над повозкой что-то вроде тента из лозы редкого плетения, в которую вставлены ветки, бутоны, соцветья и Бог весть что ещё в сочетании, кажущимся африканцам уместным. Пышность неимоверная, ветки над лозой торчат чуть не метр вверх и на полметра, а то и больше, вниз.

В цветах возницы, четвёрки лошадей, сбруя и… нет, в самом деле – колёса! Как это будет держаться, и будет ли держаться вообще, не имею понятия, но впечатление сильное.

Сами повозки длинные, с высокими бортами. В подобных возят тяжёлые, но относительно деликатные грузы, то бишь не камни и ветки навалом, а скажем – доски красного дерева или мраморная облицовка для пола. В середине повозок, спинками друг к другу – две скамьи, и всё… вот буквально всё – в цветочных лепестках, так что даже досок пола не видно.

– Долгохонько одёжку отстирывать придётся, – вздохнул Санька в редком порыве хозяйственности, и взлетел в седло. Улыбаясь белозубо, он помахал кафрам рукой, что вызвало шквал ответных эмоций.

Начали рассаживаться и остальные гости, но почти все выбрали повозки. Верхами поехал только сам хозяин поместья, я с братьями, Бляйшман с Дзержинским и ещё с десяток человек.

Верховых лошадей у Корнейчукова в избытке, но не все гости способны уверенно сидеть в седле, тем паче после длинного перелёта. Да и не все хотят. Дядя Гиляй, к примеру, усидит на коне даже без седла, притом в любом состоянии, но ему не терпится припасть на уши приятелям с какой-то свежей байкой.

У прочих свои соображения – старые раны, свежий геморрой, желание пообщаться с давно не виденными знакомцами, усталость или что-либо ещё. Да какая разница…

Лошадь подо мной нервно переступает копытами, встревоженная шумом и обилием незнакомых людей, но я уверенно сдерживаю её, в ожидании, пока все погрузятся в повозки. Наконец, все залезли, и африканские шарабаны длинной вереницей цветочных клумб потянулись к усадьбе.

Африканцы тотчас пустились в пляс, а старейшины с вождями взялись провожать нас, нисколько не отставая от повозок и притом ухитряясь выделывать коленца прямо на ходу. Воины, выстроившись по обе стороны, и так же пританцовывая, всё не кончаются.

Фокус этот старый и давно известный. Задние, которых мы уже проехали, за спинами товарищей забегают вперёд и вновь выстраиваются в шеренги, множа тем самым ряды своего войска в наших глазах. Известный трюк, однако же впечатление производит немалое.

Время от времени из пританцовывающих шеренг выбегает какой-нибудь особо умелый плясун и с полминуты или минуту выделывает вовсе уж невообразимые прыжки, после чего скрывается среди прочих матабеле. Смотрится это совершенно потрясающе, полное ощущение военного парада, совмещённого с балетом и театрализованным действом.

Покосившись на Николая, ловлю его взгляд и киваю одобрительно.

– Умеешь! Могёшь!

– Велик могучий русский языка[35]! – отвечает тот и смеётся во весь голос, пхая меня в плечо.

– А то! – отзываюсь задорно. С Одессы ещё за мной признали право на некоторые филологические эксперименты, а после Парижа и поэзии в цифрах, которую ругмя ругают и так же взахлёб хвалят, были попытки взгромоздить мой забронзовелый бюст на прижизненный памятник. И разумеется, утвердить потом некие рамки…

Я тогда не согласился ни на бюст с памятником, ни на бытие мэтром. Ну её в жопу, забронзовелость эту!

Оккупировать особняк мы не стали, расположившись в несколько стилизованной зулусской деревне, выстроенной специально для нас на территории усадьбы, в полутора сотне метров от белоснежного особняка с колоннами.

Круглые тростниковые домики, рассчитанные на двоих-троих постояльцев, несколько огромных навесов со столами под ними, десяток будочек летнего душа, и разумеется – уборные, сделанные с некоторым избытком в разных концах нашей деревушки. С расчётом на нетрезвых гостей, не всегда способных донести последствия щедрого гостеприимства до места назначения.

– … и не уговаривай! – решительно отбояриваюсь от Колиного гостеприимства.

– Да никто в обиде не будет! – не унимается тот, – Все знают, что мы друзья давнишние… а?

– Коль… – остановившись ненадолго, я перекидываю через плечо полотняный мешок с чистым бельём и мыльно-рыльными принадлежностями, – не надо, а? Все всё понимают, но разговоры-то будут! Пусть не промеж нас, а посторонние болтать будут, а нам это зачем?

– Принцип спартанской военной демократии в действии? – несколько уныло осведомился Коля.

– Он самый… да не куксись! – я стукнул его в плечо, – Лучше давай тоже – в хижину… а?

– Ты ж вроде с братьями? – осторожно сказал плантатор, в нерешительности дёргая себя за короткий ус.

– С Мишкой, – уточнил я, – Санька отдельную хижину займёт, он же вроде как на пленер выбрался! Одних мольбертов с полдюжины тащит, да все эти лаки-краски… Он один, мне кажется, этой вонью дышать может! А? Заодно и наговоримся!

– А давай! – отчаянно махнул рукой Коля, – Сто лет нормально не разговаривали, в самом-то деле! Сейчас указания отдам… ты в какой остановился?

В душевой кабинке я немножечко задержался – оказалось, здесь очень уж интересная система подачи воды. Инженерно несовершенная, но рассчитанная как раз на низкую технологичность, доступность материалов и никакущую квалификацию местных работников.

– Спорное решение, – бормочу себе под нос, исследуя нехитрую механику, – я бы, пожалуй, решил его несколько иначе… Но работает, и вполне…

– Виллем! – окликнул я проходящего мимо механика, – Твоя работа?

– Да, хер Георг, – несколько неуверенно отозвался тот, жестом приказывая сопровождающим его работникам отойти в сторонку. Заулыбавшись, те отошли в тенёк…

… а несколько минут спустя и вовсе – развалились, оживлённо болтая и беззаботно пуская вверх кольца дыма. Я же насел на Виллема, выспрашивая его, как именно он подошёл к решению задачи, и почему выбрал именно такое решение.

– … Егор!

– … а я всё-таки думаю… – спорил со мной механик, чертя прутиком прямо на земле.

– Егор!

– А? – я повернулся к Мишке, не сразу осознавая действительность.

– Час уже, как мыться пошёл, – с укоризной сказал брат, – и што я вижу?

Вопрос из серии риторических, так что я только плечами пожал и строго приказал механику никуда не уходить, на что тот слегка склонил коротко стриженную голову.

– … остроумнейшее решение! – перекрикиваюсь с братом, намыливая мочалку, – А вообще – целая серия интересных решений – простых, даже простеньких, но действенных! Я как увидел…

Смыв с себя наслоения пота, грязи и машинного масла, вытерся небрежно и переоделся в чистую одежду.

– Виллем! – окликаю терпеливо ждущего механика, – У тебя есть какие-то срочные дела?

Задумавшись на несколько секунд, он замотал головой.

– Через два часа подойди, – приказываю ему, – мы с тобой не договорили.

– Да, херр Георг, – коротко поклонился тот.

– Ну и зачем тебе этот бастер? – вполголоса поинтересовался Мишка, когда мы отошли.

– Бастер? – удивился я, – А действительно… внимания даже не обратил на цвет кожи. Механик талантливый, даже удивительно. Образования не хватает, но природной сметки с избытком. Такого надо к рукам…

– Ах да, он же на Колю работает… – досадливо сморщившись, машу рукой самым решительным образом, – А и ладно! Придумаем што-нибудь. Нет, но каков талант!

В стилизованной зулусской деревушке тем временем царит тихий час. Перелёт выдался достаточно сложный, а на вечер наш гостеприимный хозяин запланировал обширную программу развлечений.

Для желающих перекусить на столах под навесами нехитрая снедь, напитки и доброжелательная молчаливая прислуга, маячащая чуть поодаль, но готовая примчаться на зов со всех ног. Здравое решение, как по мне – не насиловать людей официальщиной, и упаси Боже – банкетом сразу после долгой дороги.

Спать улеглись далеко не все, но немногие бодрствующие ведут себя тихо. Несколько человек беседуют, сидя за столами и лениво отщипывая местные дары природы, но даже издали видно, что скоро усталость возьмёт своё. Пойду-ка и я спа-ать…

Мельком окинув местную этнографию, расставленную по хижине, я скинул с себя одежду и завалился на кровать. Спа-ать…

Многочисленные костры и керосиновые фонари светят таинственным мерцающим светом, перемигиваясь с мириадами звёздам, прикреплённых к чёрному бархату африканской ночи. Вьются вокруг ламп насекомые, привлечённые светом, и падают на землю, обжигая крылышки.

Под фонарями сидят огромные уродливые жабы, снуют изящные ящерки – будто ожившие брошки из полудрагоценных камней, статуэтками цветного стекла притаились в траве лягушки. Падающие вниз насекомые – манна небесная для этой братии! Но и сами они, в свою очередь – накрытый стол для змей, мелких хищников и ночных птиц.

Звуки граммофона разносятся далеко окрест, Африка слушает великолепный хор Софии Медведевой, записанный на пластинках Берлинера. Стрёкот цикад, пронзительные крики ночных птиц и желудочные песнопения жаб кажутся продуманным музыкальным фоном к основному произведению.

Из зулусской деревни, расположенной в паре вёрст, доносятся иногда песни нгуни, звуки барабанов да топот тысяч ног, взбивающих в танце красноватую пыль на деревенской площади. Матабеле пьяны от просяного пива, красоты своих женщин, плясок и осознания могущества своего вождя, величественная тень которого уютным покрывалом накрывает каждого члена племени.

Они веселы и беззаботны, для них есть только здесь и сейчас. Да и о чём можно беспокоиться, если у Вождя такие друзья? Если по одному его Слову прилетает воздушное войско!?

Нгуни ждут войны – славной, победоносной, с реками крови и богатыми трофеями. Для них война – это новые земли, смеющиеся от радости женщины и бойкие весёлые ребятишки. Львята, которые продолжат род, раздвинут принадлежащие зулусам земли, и когда-нибудь – завоюют всю Африку!

Я сижу на бревне, не думая ни о чём. Есть только здесь и сейчас. Мириады звёзд, стрёкот сверчков, снующие под ногами ящерицы и негромкие разговоры друзей.

Иногда кто-то суёт мне в руки бутылку вина или чего покрепче, и я сделав символический глоток, передаю его дальше. Вкус чувствую отстранённо и странно, на губах не алкоголь, а будто бы сама Африка целует меня.

Я сейчас будто чувствую на вкус эту пряную ночь. Воедино смешался алкоголь, разговоры у костра, запахи цветов и жарко́го. Ощущение единства с Африкой, будто она коснулась своими полными губами моих, улыбаясь лукаво и очень по-женски, и обещая много больше…

… но потом.

Ассоциации страннейшие, но я сейчас не пытаюсь обдумывать и анализировать, а просто принимаю всё, как есть. Здесь и сейчас…

Слева Санька, спорит негромко о чём-то с Верещагиным, так и прижившимся в Африке. Чуть поодаль Мишка, с лёгкой полуулыбкой слушающий болтающих наперебой дядю Гиляя и дядю Фиму. Оба-два хохочут, понимают друг друга с полуслова и слова "А ты помнишь?" звучат постоянно.

Память пока свежа, но душевные раны уже отболели, а думать здесь и сейчас о надвигающейся страшной войне нет ни желания, ни сил. Сейчас эта просто встреча старых друзей и добрых приятелей, многие из которых не виделись с самого окончания войны.

Мероприятие это не светское, все мы давно и хорошо знакомы, так что какого-либо чёткого сценария нет. Совершенно броуновское движение людей промеж костров и навесов, и у всех свои интересы.

Кому-то – выпить со старыми приятелями, пустив пьяную слезу и ударившись в воспоминания. Дела будут решать позже, а сегодня – сбросить с плеч груз тяжелейшей ответственности, забыться, отбросить прочь заботы и проблемы.

Кому-то – поговорить о делах, решить проблемы служебные, а заодно и личные. Это не осуждается, а скорее одобряется. Есть, разумеется, граница между личным и общественным. Запускать руку в карман государства считается недопустимым – вплоть до револьвера с одним патроном… и прецеденты были. А вот инвестировать личные средства, видя с олимпийских высот финансовые реалии… почему бы и не да?!

Ну а кто-то – вроде меня, растворился в африканской ночи. Дела – завтра, потом… дела могут подождать. Не умом, а какими зачеловеческими инстинктами понимаю, насколько целительно для меня сегодняшнее растворение сознания.

Народ собрался очень разный, от гешефтмахеров наподобие дяди Фимы, до ортодоксальных марксистов, типа Ульянова. Обстановка самая неформальная, в другое время и вовсе, пожалуй, невозможная.

Многие леваки так старательно сохраняют идеологическую девственность, что так и протухают в своих кружках и ячейках, занятые сугубым теоретизированием, да редкими попытками выйти "в народ" или уничтожить очередного сатрапа-городового. Иногда они пытаются заниматься неумелым политическим петтингом с такими же меньшинствами, но редко заходят дальше предварительных ласк, и расстаются неудовлетворённые, виня во всём исключительно партнёров.

А здесь, в Африке, сложно сохранять идеологическую чистоту, видя перед собой пример того, как высоко взлетели их товарищи, решившие отбросить нелепое ханжество. Тот же Феликс, которого ныне сложно называть ортодоксальным марксистом, да собственно, и марксистом вообще, решает судьбы ни много, ни мало, а целого государства!

Можно обвинять его в нарушении политической девственности, но даже хулители не могут не признать, что пойдя на компромиссы и став одним из вождей Кантонов, Счастливчик получил возможность созидания. И никто не скажет, что Дзержинский мало сделал для демократии, для становления Кантонов государством социалистическим.

Да, на взгляд некоторых ханжей и завистников – сделал недостаточно и вообще не так… но ведь сделал же! И продолжает делать, продавливая свою позицию не вооружённой рукой, а созданием парламентских коалиций, написанием статей и вербовкой сторонников.

А Калинин? Ортодоксальный марксист, но нашёл ведь свою нишу! А всего-то – не пытается согнуть всех под себя и свою идеолгию, и готов сотрудничать… с оговорками, но человек в политическом плане договороспособный.

А политические девственники всё ищут себе правильный народ, который внезапно поймёт прекраснодушие ортодоксальных радикалов, да и полюбит их такими, как есть! С вонью застарелых цитат из давно нечищеных собраний сочинений. С нетерпимостью к иному мнению. С попытками переломить через колено жизненные реалии под их, политических девственников, понимание жизни.

Пусть их! А пока…

… я смотрю, как Ульянов живо обсуждает что-то с Марковым[36] и Ивановым-Первым[37]. Несколько недель назад эта ситуация была вовсе невозможной, а сейчас – пожалуйста!

Ульянов морщится недовольно, спорит достаточно резко… но ведь спорит же! Находит аргументы, выслушивает оппонентов, пытается вести диалог. Интересно…

С разговорами ко мне не лезут, понимая и принимая сегодняшнюю отстранённость. Народ здесь собрался не то чтобы сплошь от природы чуткий, но некоторые зачатки эмпатии есть у хоть сколько-нибудь значимого публичного человека. Если, разумеется, он достиг этих высот самостоятельно, а не по праву рождения или ещё каким-нибудь противоестественным кунштюком.

В единую симфонию сплелись запахи жареного на углях мяса, крепченного кофе, и нормальной, живой музыки. Хор, несмотря на всё их академическое совершенство, производил на меня впечатление несколько гипнотическое. А сейчас, когда граммофон выключили, и кто-то начал не без живости наигрывать на аккордеоне, меня потихонечку отпускает.

Я шевельнулся, полной грудью вдыхая воздух тварного мира, и почти тут же на колени мне поставили тарелку жареного мяса.

– Ешь давай, – с ворчливой заботой сказал Санька, – а то ишь… тощий какой!

– Как-то у тебя так ловко вышло, што чуть не отвод глаз! – перевёл он разговор.

Пожав неловко плечами, я хотел было поделиться впечатлениями от недавнего катарсиса, но не смог подобрать слов. Да собственно, и не надо было… брат, убедившись, что со мной всё в порядке, не стал продолжать разговор.

Помолчали уютно, уже вдвоём, отмякая от катарсиса и поцелуя Африки, а потом запах жареного мяса достиг моего носа, и я окончательно ожил. Вытащив нож, запилюкал им по простецкой жестяной тарелке, используя его же заместо вилки.

Сегодня у нас по простецки, даже нарочито немного. Слуги подготовили дрова, мясо и продукты, а остальное сами! Плохо ли, хорошо ли… сами! Без лишних глаз и ушей, когда у костра возятся те кому это нравится – как это обычно и бывает в мужской компании.

Одним – нравится кормить друзей, разрумяниваясь от жара костра и комплиментов поварскому искусству. Другим – травить байки и самим же хохотать, не успев закончить рассказ. Третьим…

– Далеко там аккордеон? – повернулся я к брату.

– Как знал, – довольно отозвался тот и утопал в темноту. Через несколько минут Санька появился вновь, таща на хребтине аккордеон, гитару и виолончель, а за ним, как за гаммельнским крысоловом, начали подтягиваться все, кто хоть сколько-нибудь мнит себя музыкантом.

– Ну-с… господа-товарищи? – поинтересовался я, подмигнув одним глазом сперва Иванову-Первому, а затем одному из его антагонистов, – Сыграем?

Несколько минут мы настраивались и переговаривались, пытаясь подобрать те самые песни, которые нравятся решительно всем и…

… это оказалось непросто. Одни хотели исполнения революционных песен и настаивали на "Марсельезе" и "Варшавянке", другим хотелось романсов. Самое же интересное, что эта вкусовщина достаточно слабо связана с предпочтениями политическими! Сугубо дело сиюминутного настроения.

С небольшим перевесом победили "романтики", и…

… оркестр наш играет не слишком-то слаженно, но весело всем! Музыканты время от времени меняются, и уже кто-нибудь другой берёт в руку гитару, аккордеон или флейту, пытаясь подстроиться под остальных.

Получается обычно так себе, потому как принципы классического образования предполагают занятия музыкой, но таланты есть не у каждого. Ну и сыгранность, разумеется!

Впрочем, никого это не смущает, и танцы сменяются хоровым пением, а потом кто-нибудь берётся исполнять романс или "каторжные" песни. Спели наконец "Варшавянку", но…

… подпевали не все! Оба Ивановых молчали, но так… не слишком демонстративно. Иванов-Второй, к слову, вполне себе социалист на свой извращённый лад, и не самый плохой человек, но идеологические разногласия бывают и на уровне песен!

Запутанная история, которую я не помню, да откровенно говоря, и не хочу ни помнить, ни знать. Одна из тех, для понимания которых нужно знать всю историю, предысторию и предысторию предыстории, чтобы пожать недоумённо плечами и отмолчаться на вопрос "Ну теперь ты понимаешь!?"

Не понимаю… Но это нормально для всевозможных политических движений. Очень многое здесь на чувстве момента и некоей общности, в том числе основанной на любимых и нелюбимых песнях.

Потом…

– Егор! – позвал меня раскрасневшийся Мишка в круг танцоров.

– Шломо! – замахал руками потный, но абсолютно счастливый дядя Фима.

– Ежи! – … это уже Феликс.

– … станцуем? Нашенское! – произнесли они почти одновременно.

Я потерялся было, а потом ка-ак разобрало! Захохотав гиеной, сказал несколько слов Саньке, заржавшему не хуже меня, прервал недолго музыку и пошептался с музыкантами.

– Да ну…

– Егор Кузьмич, это… – не найдя подходящих слов, немолодой уже человек, переглянулся с другими самодеятельными музыкантами, прыснул мальчишеским совершенно смешком, да и кивнул решительно.

– Сыграем, – весело сказал он.

– Ох и сыграем… – с предвкушением протянул дядя Гиляй.

– Нашенское! – объявил Санька дурашливо, и оркестр заиграл русскую плясовую, я вышел на площадку, поклонился с лицом настолько серьёзным, что подвох прямо-таки подразумевался, и дал жару… https://www.youtube.com/watch?v=qb0fbq55sRM

… а минуту спустя музыка зазвучала с явственным оттенком Молдаванки! Той, что была до Одесского восстания… https://www.youtube.com/watch?v=ltlmffH995E

Потом музыканты заиграли причудливое попурри[39], в котором смешали мотивы славянские и иудейские, а я танцевал, не думая ни о чём.

– А ну! – дядя Гиляй, отложив мандолину, вышел в круг и подбоченился, важно подкручивая ус, – Посторонись, молодёжь… зашибу!

Гиляровский плясал с гиканьем и уханьем, но удивительно легко для человека грузного. Смотреть, как шестипудовая туша прыгает, подстригая ногами в воздухе, вертится волчком и выделывает самые сложные коленца, было необычно даже для меня…

"– А ведь он впервые пляшет после смерти жены…" – прорезалось подсознание, но я задвинул его куда подальше… Вот не хватало сейчас ещё сочувствие показать!

– Нашенская! – с каким-то вызовом сказал дядя Фима, стоявший до того чуть поодаль, и…

… удивительно, на какой разный манер могут танцевать люди на одну и ту же мелодию.

Потом мы снова пили, пели, плясали… и наконец-то полностью стали теми, прежними ещё мужчинами-победителями, для которых война только что закончилась Победой. Просто – победители, а не председатели парламента, мэры городов и шерифы округов… Братство.

Спать легли ближе к трём пополуночи, и что интересно…

… пьяных не было.

– Привыкай! – перекрикиваю шум моторов, надевая лётный комбинезон, – Воевать тебе предстоит всё больше по картам, а это, брат, совсем другое!

На губах Железного Феликса появляется еле заметная улыбка, но воспитанный шляхтич не спорит, считая очевидно, что я впал в менторский раж и озвучиваю очевидные для него вещи.

Аэропланы тем временем один за другим выруливают на лётное поле, и взлетают, начиная описывать широкие круги над усадьбой Корнейчукова, к вящему восторгу кафров.

– Другое! – повторяю ещё раз, – И не улыбайся ты так, чортушко!

– Прости, – Дзержинский уже откровенно скалит зубы.

– Да, другое! – стараюсь отрешиться от раздражения, – Это только кажется, что ты всё-то уже знаешь и умеешь, а на самом деле чорта с два! Вот скажи – честно только… Не думал ни разу, что если тебе тогдашнему, да сегодняшние знания, то-то было бы здорово?! А? Как бы врага громил, зная заранее… Пусть даже не ходы, а хотя бы более глубокое понимание момента. Стратегия, тактика, логистика, политический момент… нет?

Феликс хмыкает этак неопределённо и кивает… не вдруг. Но хорошо хоть задумывается!

– То-то и оно, – я наконец справляюсь со всеми застёжками, но не лезу пока в кабину аэроплана, желая договорить, – Генералы всегда готовятся к прошедшей войне[40], и ты не исключение!

– Да и я, – отвечаю на незаданный вопрос, – Мы можем только предугадывать, анализировать, просчитывать стратегию на основе имеющихся у нас знаний. Проблема в том, что даже самые лучшие военачальники основой стратегии делают не имеющиеся знания, а имеющийся личный опыт! Сознательно или подсознательно, не важно.

– Мишка говорит, – вставляю для пущей убедительности авторитет брата, – что даже штабного офицера отучить думать шаблонно крайне сложно. Чу-уточку самую если человек может творчески мыслить, своё что-то придумывать, так уже – ценность! Только вот не все эту ценность понимают, н-да… даже среди штабных.

– Есть у офицера какой-то положительный опыт, так везде его пихать и будет! – продолжаю я, и Феликс, усмехнувшись чему-то своему, кивает согласно, – Не всегда собственный даже – бывает иногда, что лекция особенно яркая была, или преподаватель харизматичный, и всё… В голову влезает военная наука времён Цезаря, и хоть ты тресни! На её основе и строит генерал свои планы. А если современная военная наука не укладывается в прокрустово ложе завоевательных походов Рима, то тем хуже для науки! Подпиливают, подклеивают… но пхают свои представления о должном, а потом – кровью аукается архаичность эта старинная!

– Ладно… – слегка утратив запал, хлопаю его по плечу и одеваю шлем, – Вижу, сейчас ты задумался о моих словах, но то ли не переварил ещё, то ли подсознательно не согласен. Может, в воздухе понятней будет. Полезли!

Дзержинский по стремяночке весьма ловко забрался на место пилота, а я в кои-то веки уселся сзади, пассажиром. Неуютно, слов нет!

Раскрутив винт, механик отскочил и помахал рукой. Отмашка в ответ, и Феликс начал выруливать от ангара на лётное поле.

Сижу как на иголках, всё-то хочется поправить, подсказать… С каким трудом удерживаюсь, словами и не передать! Я ж впервые пассажиром-то, всё время за штурвалом сидел.

В учебных аэропланах система управления дублированная, и я, даже когда сидел сзади, всегда мог перехватить управление, а то и вовсе – заблокировать курсанту саму возможность сделать какую-то глупость! А здесь…

"– Ладно… – нервно отозвалось подсознание, – живы будем, не помрём!" – и подкинуло ви́денье парашюта! И это мы ещё не взлетели…

Короткий разбег, взлёт, аэроплан Дзержинского присоединился к основной группе, и мы полетели до условленной точки. Долетев до приметной красноватой скалы, торчащей на плоской равнине гнилым зубом, разделились на три двойки и полетели разными маршрутами.

– Как слышно? Приём! – осведомляюсь у Феликса через переговорную трубу, постучав предварительно по мембране-звоночку. Так себе… эрзац-решение, но всё лучше, чем орать изо всех сил, надрывая голос, или расстёгивать ремни и привставать, хлопая пилота по плечу и перегибаясь через переборку ради привлечения внимания.

– Слышно хорошо, – не сразу отозвался тот из трубки искажённым голосом, – Приём…

Поглядывая то и дело вниз, сверяюсь с картой и провожу на бумаге линию маршрута, делая рядышком особые пометки. Точность карты, мягко говоря, вызывает сомнения, но для Африки это нормально. Здесь полным-полно территорий, куда не ступала нога не то что белого, но и чёрного человека! Может быть и "не вообще", но уж точно – веками!

Матабелеленд сплошная "терра инкогнита", и если за всю писаную историю здесь прошло с полсотни белых, я буду удивлён. Путешественников, геологов, военных и прочих, кто озаботился хоть какими-то географическими изысками, уровня хотя бы "два лаптя правее солнышка" и "У Кривого ручья направо, дальше спросить Н'Коси", дай Бог, человек десять из них!

Ситуацию несколько выправляет то, что с некоторых пор Коля является гордым обладателем аэроплана и проводит регулярные облёты местности. Другое дело, что забот у владельца плантации по самое горлышко и ещё чуть, да и пилот из него аховый. Освоил взлёт-посадку, простейшие ремонтные работы, и всё на этом. На штурманское дело, даже на самые азы, не хватило ни времени, ни (что важнее) желания.

Так что поправки в "карте от Коли" имеются, но соответствующего уровня. К примеру…

… у него не хватило опыта понять, что ориентиры сезонного уровня, вроде сухих рек, наполняемых водой в период дождей, вносить на карту необходимо, но с соответствующими правками рядом. И уж точно – не стоит делать этот ориентир центральным!

Управление преимущественно на автопилоте, Феликс точно также делает пометки на карте. Иногда он снижается, или даёт крен вправо-влево, желая рассмотреть поближе какой-нибудь ориентир. Логику его действия я не всегда могу понять, и боюсь, штурман из него аховый…

Конечно, генералу не обязательно заниматься воздушной разведкой, и скорее даже – противопоказано. Но! Всегда остаются те моменты, когда военачальнику нужно самому оценить ситуацию с воздуха, и здесь нужно не просто уметь летать и пялиться вниз, но и видеть!

С высоты многое искажается но…

… молчу.

Пролетев по маршруту до условленного места, коим служила очередная красноватая скала причудливой формы, приземлились. Наземная команда из полудюжины лопающихся от гордости матабеле в старой униформе ЮАС и одного бастера-главнюка, помогла закатить "Фениксы" под навес и провести техобслуживание.

Ох, как громко это звучит… Но к сожалению, дальше "принеси-подай…" они не освоили ничего, а уже – каста! Чувство собственной важности переполняет их настолько, что ещё чуть, и взлетят, как воздушные шарики.

Это черта, свойственная многим африканским народам – стоит им возвыситься хоть немного над соплеменниками, как они решительно перестают учить новое, воспринимая свои знания как что-то жреческое, тайное, окутанное мистическими ритуалами. Даже прокручивание кривой рукоятки стартёра сопровождается у них массой ненужных ритуальных сложностей.

Почтительно удалившись подальше, дабы не мешать нам, матабеле устроились на часах, то бишь позируя в героических позах на интересном фоне, в страстной надежде на фотографирование. С лёгкой руки Коли, для нгуни оно стало одним из важных признаков социальной значимости.

Бастер, смешливый молодой полукровка с совершенно европейским воспитанием, только усмехнулся при взгляде на подчинённых. Устроившись в паре десятков метров от нас, в тени каких-то колючих деревьев, он беззаботно жевал травинку, поглядывая иногда в нашу сторону.

Мы же сели на брёвнышках под треугольным полотняным навесом. На спиртовке, трудами бастера, уже вскипает огромный медный чайник. Бляйшман зашуршал разворачиваемым шоколадом, и Владимир Алексеевич требовательно протянул руку за своей долей.

Несколько минут сидели почти молча, иногда только подавая реплики, да отвечая междометиями, отхлёбывая чай, да шурша шоколадом и бисквитом. Потом с плоского камня, служившего нам столом, смахнули крошки, и я расстелил карты с пометками, мельком проглядев их и оставшись недовольным.

– Господа военачальники… – привлёк я внимание, – извольте не обижаться.

– О-о… – протянул дядя Гиляй с тоскливым видом гимназиста, который сломал себе мозг, делая уроки, и тут выяснилось вдруг, что не то и не так!

– Всех касается, – я неумолим, – но раз уж летел с Феликсом, с тебя и начну…

Развернув его карту, кладу рядом со своей, и шляхтич досадливо закусил губу, видя разницу сильно не в свою пользу. Но я неумолим…

Разношу его деликатно, выбирая выражения…

… заранее заготовленные и отрепетированные, вплоть до пауз, жестов, интонаций и возможных ответов.

Дзержинский краснеет, бледнеет, кусает губу, но я с настойчивостью бульдога пережёвываю каждую его ошибку. Мне и самому решительно неловко, отчего поляку становится вдвойне горше.

Шляхетский гонор, помноженный на чуткость человека совестливого, не даст ему забыть ни сам разнос, ни тем более – то мучительное ощущение, с которым я устраиваю ему выговор. Человек он порядочный и умный, и не может не видеть моих красных ушей, запинок и общего впечатления того, что я с превеликим удовольствием обошёлся бы без подобных сцен!

– … пан Щенсны, как вы можете объяснить отсутствие на вашей карте столь крупных ориентиров, как скальный гребень, хотя и невысокий, но решительным образом непроходимый для транспорта?

Мне и в самом деле стыдно! Отчасти – потому, что я не любитель подобных сцен. Отчасти – потому что многие ошибки его прямо-таки смехотворны и напрашиваются в учебники – как эталон того как делать не надо.

… а отчасти – потому, что спровоцировал эту ситуацию – я! Все эти детские ошибки, снисходительные улыбки профессионала, не нуждающегося в объяснениях… я!

С Владимиром Алексеевичем общаемся мы почти каждый день, так что бывшего опекуна я знаю так хорошо, насколько это вообще возможно. Приходилось пару раз выслушивать даже откровения интимного характера по пьяной лавочке… Вот уж без чего я решительно бы обошёлся!

Человек он тщеславный и самолюбивый, но в Российской Империи его звёздной болезни не давала разыграться суровая российская действительность, в коей дядя Гиляй был хотя и не пешкой, но уж точно не ферзём! Церковь, власти… да и супруга, Царствие ей Небесное, удерживала мужа на земле.

Здесь, в Дурбане, первое время якорем служила болезнь Нади, но как только она уверенно пошла на поправку, рецидивы звёздной болезни стали приключаться с Владимиром Алексеевичем всё чаще. В принципе, ничего страшного, далеко его "болезнь" не заходит, и наткнувшись на колючую действительность, эго бывшего опекуна сдувается до приемлемых размеров.

Вот только одно дело – эго обычного, хотя и именитого репортёра, и совсем другое – городского головы в преддверии войны! В таком разе невнимание к мелочам и ощущение непогрешимости могут аукнуться слишком многим.

… ну а приглядевшись, я понял, что звёздная болезнь охватила многих из нас.

Мишке хватило всего одного памятного разговора, а ради прочих пришлось разрабатывать психологические этюды по маканию мордой в грязь.

Несложно, на самом-то деле… Стыдно поступать так с друзьями, но именно что сделать – не сложно.

Сперва – подать важную информацию максимально докучливым, неуместным и занудным образом. Но не усердствуя в этом, а выводя всё так, будто это собеседник не желает тебя слушать, и главное – чтобы собеседник сам был в этом уверен!

Например – начать разговор, когда человек пришёл с делового ужина, нафаршированный едой, алкоголем и важной информацией так, что в его голову не впихнётся вообще ничего. Или напротив – пребывая в настроении легкомысленном и игривом. Предвкушающем.

А тут я… жужжу. И слова подбираю так, чтобы внешне – всё правильно, а в голове они ну ничуточку не укладывались!

Жестоко по отношению к друзьям? Да! Вот только если Мишке хватило разговора, то с остальными – зась! Время, время и ещё раз время… которого нет ни у меня, ни у них, да ещё – без гарантий.

Потому и решил преподать жестокий, но действенный урок, акцентируя их внимание на важной теме – до болезненности.

– … пан Щенсны может объяснить… – маканье продолжается, но без формальной издёвки. Я не просто тыкаю его носом, а заставляю вспоминать – как и о чём он думал, совершая ту или иную ошибку. А переход на формально-отстранённую беседу – как бонус к гадотности беседы. Навсегда запомнят!

Бляйшман с Гиляровским, заранее обвиснув мордами и характерами, вникают. Крякают изредка, сочувствуя молодому шляхтичу, сопят… но помалкивают.

Основательно растоптав самолюбие Дзержинского, переключился на дядю Фиму…

– И шо ви можите мине сказать за такую глупость? – осведомляюсь у него, – Я понимаю за хуцпу, как часть национального характера, но это…

Выразительно трясу картой.

– … если бы я не знал тибе, то подумал бы не за умного человека, а за мишигина[41]!

Закончив разнос, помолчал немного, слушая обиженное сопенье.

– Поняли хоть? – осведомляюсь так кротко, как это вообще возможно… что на самом деле – провокация! Я характер бывшего опекуна знаю и от и до, и подобная ласковая кротость, да в нужный момент, раззадоривает его пуще прямого вызова.

– Поняли, поняли, – бухтит дядя Гиляй, но так, что мне…

… приходится объяснять ещё раз. Но уже, разумеется, не отдельные ошибки, а своё виденье ситуации.

– Это, – тычу рукой в сторону аэропланов, – сильнейшие наши козыри, и если мы не хотим ввязываться в длительное противостояние, нам нужно разыграть их – правильно! А для этого нужно знать все сильные и слабые стороны авиации. Все!

– Староват я, в пилоты идти, – диссидентствует дядя Гиляй, всё ещё дующийся на меня.

– Пилоты… – вздыхаю еле заметно (и хорошо отрепетировано!) так, чтоб ежу было ясно – от мата я удержался с большим трудом!

– Да не пилоты, а военачальники! – тон моего голоса с ноткой безнадёжности, – А как вы можете отдавать приказания, если сами толком не понимаете, что можно потребовать от пилота, а что нет? Как вы будете читать результаты аэрофотосъёмки, если вы просто не умеете видеть?

– Надеяться на специалистов… – сам же отвечаю на вопрос и склоняю голову набок, – Так?

Владимир Алексеевич отмалчивается угрюмо, но эта угрюмость с нотками задумчивости.

– А они есть, эти специалисты? – не отстаю я, – А ещё время, господа хорошие… Пока специалист найдётся, пока расшифрует… понимаете?

– Понимаю, – мрачно отозвался дядя Гиляй, и встав внезапно, стиснул меня в железных (и несколько пропотелых) объятиях, – Ох, Егорка… Спасибо! Всё, всё… прости!

… дальнейший разбор полётов проходил уже нормально, без психологического давления и прочих домашних заготовок. Но теперь уже – с полным осознанием и самоотдачей!

Дым от пожаров тонкими струйками поднимается к самому небу. Выглядит это так, будто подожгли тысячи ароматических палочек в языческой кумирне, и всё, что происходит сейчас, является своеобразным жертвоприношением неведомому, но несомненно жестокому божеству.

Даже на высоте в сотню, а то и две сотни метров, воздух едкий, с явственным привкусом гари и пепла, разъедающий лёгкие и заставляющий страдальчески перхать. Растительность сейчас, во время сезона дождей, сырая, и в нормальных условиях гореть тут нечему, но у облавной охоты свои правила, и матабеле приготовились загодя.

У каждого нгуни, участвующего в загонной охоте, припасены высушенные пучки травы, скрученные особым образом и дымящие совершенно нещадно. Выстроившись частой цепью, чернокожие размахивают своими дымарями, орут во всю глотку и колотят кто во что горазд. Шум стоит совершенно невероятный, и кажется мне, что некоторые животные погибают просто от разрыва сердца!

Порой тлеющий пучок травы, пущенный меткой рукой, летит в колючий кустарник. Обычно безрезультатно, но иногда разгорается дымный потрескивающий огонь, нехотя крадущийся низом по сырой растительности, чтобы через несколько минут потухнуть окончательно. Дымных очагов такого рода – тысячи-тысяч, и сверху кажется будто горит вся Африка.

Животные сходят с ума от ужаса, и повинуясь инстинктам, спешат покинуть горящий буш. В случаях, когда здравый смысл берёт верх над инстинктами, в дело вступают зулусы, подгоняя хищников и копытных меткими бросками дротиков.

В подходящих местах вырыты огромные ловчие ямы, соединённые с замысловатой изгородью, плетённой из колючего кустарника и ветвей. Изгороди выстроены умело, со знанием дела, образуя настоящий лабиринт, с длинными коридорами и даже тоннелями, с обратной стороны которых стоят опытные охотники и бьют дичь копьями прямо через колючую преграду.

Животных так много, что местами получается настоящая давка, в которой слабые особи падают… и больше не встают. Тысячи копыт втаптывают их в африканскую почву – так, что даже самой голодной и неприхотливой гиене не сыскать себе поживы.

Мелкие антилопы и одиночные особи гибнут, гибнут, гибнут… Но живая река течёт дальше. Сейчас не до вражды, и порой можно увидеть самые причудливые сцены, невозможные в обычное время.

Вот леопард, извернувшийся и каким-то чудом спасшийся из-под копыт, и пытающийся сейчас удержаться на буйволиных спинах. Смертельная эквилибристика длится едва ли не полминуты, после чего хищник, взметнувшись в воздух, в невероятном прыжке преодолевает заграждение!

К нему тотчас же бросается один из воинов нгуни, укрывшись за большим щитом из коровьей шкуры и вооружённый лишь узловатой дубинкой. Короткая, полная драматизма схватка, и леопард падает с проломленной головой, а друзья воина-победителя издают восторженные вопли.

Здесь и сейчас – не просто охота, не массовый забой скота. Это воинский праздник, это жертвоприношение Духам земли, которая ещё недавно была – чужой!

Обильно поливая землю кровью, матабеле кормят духов, богов и божков, тем самым как бы нанимая их на службу. Льётся кровь не только животных, но и людей. Не один и не два воина матабеле уйдут сегодня к предкам, и по мнению нгуни – это хорошая смерть! Достойная.

Сцены такого рода я сегодня наблюдаю десятками, а сколько сегодня будет отснято киноплёнки и сделано фотографий! Документы жестокой уходящей эпохи…

Поднявшись повыше, наблюдаю разрыв в цепи загонщиков, и покачав крылами, привлекаю к себе внимание нескольких пилотов. Вираж… и я со снижением пошёл на штурмовку стада буйволов, прорвавших колючую изгородь!

Коста, сидящий позади с пулемётом, щедро полоснул одной длинной очередью, и могучие быки, бегущие в передних рядах, полетели через головы, будто налетев на спрятанную в траве стальную проволоку. Тотчас же образовался затор, и я, заложив вираж, зашёл с другой стороны. В этот раз грек стрелял редко, экономя патроны, и очевидно, пытаясь просчитывать ситуацию тактически.

"– Надо было ставить синхронизатор!" – выплыла в голове мысль, полная кровавого азарта, и я задвинул я её назад. Не время… Синхронизаторы давно испытаны и лежат на складах. Имеются подготовленные инструктора, механики и прочие, так что как только придёт час, они поступят в войска в считанные часы! А пока…

… мы просто отрабатывает штурмовку пехотной колонны!

Отрабатываем не тонкости, а сам принцип, и так – чтобы в головы коммандантов и фехт-генералов эти самые принципы легли намертво. Наглядно. Не сотни объяснений, пусть даже сто раз верных и подтверждённых расчётами, а вот этой бойней, которую они творят сейчас сами, своими руками.

Всё, я снова наверх…

… но рёв испуганного скота слышится даже здесь, в небесах. Рёв скота, топот десятков тысяч копыт, от которых содрогается земля…

… и запах. Я пропитался запахом бойни, от которой выворачивает нутро.

Кажется, уж я-то должен быть привычен к такому! Ан нет… скотину жальче.

К британцам жалости не было, как собственно и вражды. Так… глухая досада на ненужную лично мне войну. Да, потом эта война обернулась прибытками, Русскими Кантонами и… случись мне вернуться назад, я не стал бы поступать иначе!

А животных – жаль… Всё-то кажется, что я не додумал что-то, поленился выделить ресурсы для мозга, а решил по-простому – декалитрами скотской крови простимулировать…

Залетев повыше, обозрел ситуацию с высоты. В воздухе сейчас примерно половина аэропланов, даже скорее чуть поменьше. Экипажи сдвоенные, да и началась охота с раннего утра, так что удивительно даже, как мало летательных аппаратов на дозаправке или на неизбежном мелком ремонте.

Несколько часов полёта – уже не самое простое испытание, а уж летать на самых малых скоростях, до рези в глазах вглядываясь вниз и не забывая о взаимодействии с другими пилотами – задачка, непосильная большинству европейских пилотов.

Я нисколько не умаляю их лётные качества, но специфика полётов именно в Африке такова, что здесь не всегда возможно сориентироваться по карте или скажем – снизившись возле железнодорожной станции и прочитав на лету название. Так что азы штурманского дела и привычка цепляться глазами за рельеф местности въедается достаточно быстро.

Да и расстояния… Для большинства европейцев, не считая редких покамест почтовых курьеров да любителей устанавливать рекорды дальности, перелёт на пару сотен вёрст в диковинку.

Военные пилоты обычно сопровождают пехоту на марше во время маневров, садясь то и дело возле штабного автомобиля и принимая документы, дабы сбросить их в нескольких верстах в руки командиру полка. Ещё, пожалуй, тренируются стрелять из пулемёта и сбрасывать флешетты, и вовсе уж редко армейцы отрабатывают что-то иное, не столь тривиальное.

Пилоты гражданские в большинстве своём состоятельные дворяне и буржуа, занимающиеся лихачеством в меру сил и фантазии, да катающие дам на пикниках. Ещё, пожалуй, немногочисленные "извозчики", купившие аэроплан на последние деньги, а то и в кредит, и занимающееся ярмарочными увеселениями публики попроще.

А у африканеров и жителей колоний, независимо от национальной принадлежности и гражданства, отношение к аэропланам пусть и не без романтических ноток, но вполне утилитарное. Рекорды дальности, полёты в сложных метеорологических условиях и тому подобные вещи как-то сами набегают, без какого-либо желания впечатлить публику.

Читаю иногда европейские газеты, с заметками о графе N, установившем очередной рекорд дальности, или совершившем полёт средь гор, и смешок сам собой пробивается. Там – рекорд, а у нас – обыденность, потому как поместье у иного африканера с четверть Бельгии, а за хозяйством присмотр нужо́н!

Благо, по какому-то выверту британской политики, в Капской колонии аэропланов и десятка не наберётся в частных руках, военных же и вовсе нет. Всё собственно британское производство под контролем военного ведомства, равно как и централизованные закупки в третьих странах.

Даже если и захочет житель колонии приобрести аэроплан на собственные средства не в Британии, купить его напрямую не так-то просто. Франция, равно как и Германия с Австрией, аэропланы враждебной стороне продавать запретили, а через посредников получается мало того, что дорого, так ещё и идиотизм собственной бюрократии вставляет палки в колёса.

Как несложно догадаться, я нисколько не расстроен тем фактом, что британцы, да и не только они, не понимают пока возможностей авиации. Это козырь, фактически даже Джокер…

"– Как хорошо владеть послезнанием…" – мяукнуло подсознание.

… осталось только правильно разыграть партию. С одной стороны – противник должен пребывать в заблуждении и бродить в темноте своего невежества до самого последнего момента. С другой – надо вдолбить понимание авиации в своих.

… и как мне, чёрт возьми, соблюсти этот баланс?!

– Ладно… – говорю неведомо для кого, облизывая тут же заветрившиеся губы. А в голове всё бьётся набатом, что так – неправильно! Всё неправильно…

Дурость какая-то. С духами, жертвоприношением и воинским ристалищем. А мы – из пулемётов…

"– Судьба возьмёт своё…" – вылезло из подсознания, и я глухо заматерился, в бессильной ярости выплёвывая ветру ругательства на полутора десятке языков.

– Возьмёт… – снова говорю вслух неведомо для кого. Решившись, стучу по мембране, и вытащив пробку из переговорной трубки, запрашиваю Косту.

– Как слышно? Приём…

– Слышно нормально, – не сразу отзывается грек, голос которого искажён трубой почти до полной неузнаваемости, – Приём.

– Передаю командование Чижу и снижаюсь, – деловито сообщаю ему, – Приём!

– Командование Чижу и снижаемся, – повторят Коста.

Несколькими условленными виражами привлекаю к себе внимания находящихся в воздухе пилотов, после чего Коста флажками семафорит о передаче командования.

"– Бред, ну бред же…" – отзывается альтер-эго, и я будто чувствую свою-чужую зубную боль.

С вырвиглазного "Феникса" Саньки отсемафорили о принятии командования, а я решительно пошёл на посадку. Сделав несколько кругов, сел на ровную площадку неподалёку от изгороди и решительно выпрыгнул из кабинки аэроплана.

– Поссать? – светски осведомился Коста, прыгая на землю и разминаясь.

– Ну… – прислушиваюсь к позывам организма, – и это тоже.

Сливать излишки жидкости под любопытными взглядами кафров то ещё испытание. Нгуни по своему, на свой африканский манер, народ очень благородный, но десятки глаз, заинтересованно пялящихся в спину, ощущались едва ли не физически.

Постояв затем возле изгороди и перекатываясь с носка на пятку, я решительно расстегнул куртку и скинул на руки смутно знакомому воину, просиявшему от оказанной чести.

"– Чести… – фыркнуло подсознание, – давно ли корочку плесневелую за счастье считал, Большой Белый Вождь?"

Хмыкнув смущённо, прошёлся вдоль ограждения, выстроенного так, чтобы опираться на рельеф местности и имеющуюся растительность. Переплетение колючих ветвей густое, и вместе с листвой они вполне надёжно закрывают нас от взглядов животных, лишь местами оставлено нечто вроде бойниц, через которые охотники бьют зверей тяжёлыми копьями.

Не приближаясь к бойницам, дабы не мешать охотникам, попробовал разглядеть что-либо через переплетение ветвей, но увидел лишь мозаику из чьих-то шкур, рогов и копыт. Нгуни не мешали моим исследованиям, скорее им польстило уважительное внимание белого вождя.

Стадо буйволов, голов около двухсот, перевалило через холм и встало, как вкопанное. Впереди вожаки и матёрые самцы, высоко задравшие головы, что у меня почему-то ассоциировалось с вызовом на бой.

Здесь, на земле, это выглядит совершенно иначе, чем с воздуха. Это не синематограф и не крохотные фигурки где-то далеко внизу, а опаснейшие животные Африки. Грозные тяжеловесы, моментально приходящие в неистовство, и способные при толике удачи в одиночку отбиться от львиного прайда.