Голова быка

Голова быка

С разворота газеты на меня смотрел мертвец. Per se в этом не было ничего выдающегося, особенно учитывая тот факт, что я разглядывал полицейскую колонку, где регулярно печатались фотографии как преступников, так и их жертв. Проблема заключалась в том, что его лицо было мне знакомо: не далее как вчера, разбирая бумаги на кафедре танатологии, я наткнулся на его карту и невольно запомнил прилагавшийся к ней портрет.

— Все в порядке, доктор? — Максим Мортимер, мой собеседник и коллега, зачитывавший в это время вслух статью о последних событиях капской войны, прервался, увидев мое изменившееся лицо.

— Могу ли я взглянуть на вашу газету? — попросил я.

Получив листок в руки, я поближе взглянул на фотографию. Сомнений не было, изображен на ней был именно мужчина, в данный момент лежавший в одной из холодильных камер университетского морга. N.N.18990302: я мог даже вспомнить номер, под которым он проходил. Нахмурившись, я пробежался глазами по объявлению:

Решение пришло само собой. Избегая вопросов, я подозвал слугу и попросил его позвать распорядителя клуба.

— Мне нужно позвонить, — как можно более абстрактно объяснил я свою просьбу.

Я встал из-за стола и, извинившись перед присутствовавшими, прошел за распорядителем в телефонную комнату. Оставшись в обшитом деревянными панелями помещении один, я взял трубку.

— Свяжите меня с полицейским управлением, — попросил я телефонистку. — Отдел убийств.

К моему удивлению, детектив Эйзенхарт не только оказался на месте, но и самолично поднял трубку.

— Слушаю вас.

— Это Альтманн, — представился я.

В голосе по ту сторону провода послышалось удивление:

— Роберт? Что у вас стряслось?

— Я звоню по поводу объявления… Яндра Хевель, вам знакомо это имя?

— Ах, это, — голос снова поскучнел. — Вам нужен четвертый отдел.

— Только если четвертый отдел занимается расследованием убийств.

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что мистер Хевель уже не вооружен и не опасен.

— Он мертв? — удивился Виктор.

— Уже несколько недель как. Его тело находится на территории университета с начала месяца. Попытка ресуррекции назначена на завтра.

— Вы уверены, что это он? — через помехи на линии я услышал, как Эйзенхарт подозвал к себе сержанта и о чем-то его спросил.

— Уверен. Все совпадает, вплоть до татуировки, кстати, неправильно вами описанной.

Эйзенхарт некоторое время помолчал.

— Я буду у вас через двадцать минут, — наконец сказал он и повесил трубку.

В дверь телефонной комнаты постучали. Я вышел в холл и обнаружил там Максима, переминавшегося под дверью со злополучной газетой в руке.

— Я прочел всю страницу, но так и не понял, что вас так взбудоражило, — сообщил он мне.

— Вы не помните его? — я указал на фотографию.

Он взглянул на нее и перевел полный любопытства взгляд на меня.

— А должен?

— Его тело находится сейчас в нашем морге.

Мой собеседник безразлично пожал плечами.

— Я редко запоминаю их лица. Но в таком случае… — он осекся на середине фразы, но все же я понял, что он хотел сказать.

— Полиция уже в пути.

— Профессору это не понравится.

Мысленно я с этим согласился. Профессор-доктор Фитцерей, наш общий начальник, считал свою кафедру своей крепостью и крайне болезненно реагировал на любые попытки посторонних пробраться в его владения — особенно в его отсутствие.

— Мы можем с ним связаться до появления полиции?

— Не успеем, — я покачал головой. — Я должен идти, но вы можете попробовать дозвониться до него.

Взвесив все за и против, мой собеседник проследовал за мной в гардеробную.

— Позвоню ему из университета, — решил он. — Будет лучше, если вам не придется встречать купов в одиночестве.

Я с благодарностью принял его компанию. Мы вошли на кампус за путь минут до полицейских и только успели отпереть двери морга, как появились наши посетители. Кроме детектива Эйзенхарта и сержанта Брэмли, на этот раз державшегося молодцом, я увидел незаметного вида мужчину в сером пальто.

— Мистер Конрад из четвертого отдела, — представил его нам Эйзенхарт. — Мистер Конрад возглавляет дело Хевеля. А это, мистер Конрад, доктор Альтманн, я рассказывал вам о нем по дороге, и… — Виктор перевел взгляд с Максима на меня, ожидая, что дальше церемонию знакомства проведу я.

— Максим Мортимер, ассистент профессора Фитцерея, главы кафедры танатологии.

Эйзенхарт окинул его недоуменным взором.

— Танатолог? — уточнил он, в ответ на что Максим оскорбленно поправил:

— Специалист-танатолог.

Замешательство Эйзенхарта можно было понять. Наука танатология занимала в умах простых граждан Империи место между где-то некромантией и противоестественными экспериментами над человеком, поэтому предполагалось, что служитель столь темного знания должен выглядеть как и положено всякой проклятой душе: мрачным как Дрозд, затянутым во все черное и полубезумным. Мортимер же, с его белокурыми локонами, широкой улыбкой и обаянием, способным покорить любую женщину от пятнадцати до девяносто пяти лет от роду, не слишком вписывался в этот портрет (в отличие от меня, был я вынужден признать, потому что моя принадлежность к неблагородной профессии еще ни у кого не вызывала вопросов).

— Мы хотим увидеть тело, — впервые с момента прихода заговорил мистер Конрад.

— Одну минуту.

С помощью Максима я нашел необходимую камеру и переместил тело на лабораторный стол. Полицейские склонились над ним.

— Это он.

Эйзенхарт согласился.

— Как он умер? — спросил он.

— Истек кровью. Колотая рана, нанесенная обоюдоострым лезвием, скорее всего, кинжалом, пробила бедренную артерию в этом месте, — показал я. — Сейчас рана, разумеется, зашита — это стандартная процедура перед проведением эксперимента.

— Моя работа, — похвалился Максим.

— Как он попал к вам? — этот вопрос уже задал мистер Конрад.

— У университета договор с городским моргом. Раз в месяц мы имеем право набрать среди невостребованных тел определенную квоту. Этот был в последнем поступлении. Я передам вам сопроводительные документы, напомните, когда мы поднимемся наверх.

— Среди неопознанных тоже? — уточнил полицейский.

— Таких там большинство. Если тело не подходит ни под одно из описаний, высланных полицией, по прошествии должного срока мы имеем право забрать его. Если есть какие-то сомнения, в морг вызывают седьмой отдел. Спросите лучше Эйзенхарта, он эту процедуру знает наизусть.

Виктор подтвердил мой рассказ.

— Не знаю, правда, как они упустили Хевеля. На всякий случай мы отослали им ориентировку еще в январе, — добавил он.

Полицейский из четвертого отдела помрачнел.

— Будем разбираться. Где его вещи? — задал он следующий вопрос.

Максим молча поставил перед полицейскими картонку, на дне которой одиноко болтались часы-луковица.

— Это все?

— Все, что было при нем, когда он попал в морг. А что вы ищете?

Эйзенхарт проигнорировал вопрос и со вздохом обратился к коллеге.

— Значит, либо они отправились в мусор, либо…

— … попали не в те руки, — закончил за него мистер Конрад.

— Необязательно. Если бы он успел встретиться с заказчиком, мы бы узнали об этом. Что, если он оставил их где-то перед смертью?

— Тогда мы этого все равно не узнаем.

— Необязательно, — повторил Эйзенхарт. — Доктор, вы можете оживить его?

Я с сомнением покосился на него.

— Я уже говорил вам, только Духи способны кого-либо оживить. В случае успеха мы можем вернуть его в мир живых на неопределенное время, вероятнее всего, от минуты до полутора часов. Но и на это шансы невелики.

— Попробуйте. Сейчас, — потребовал детектив.

Вперед выступил Мортимер:

— Подождите-ка! Подобные эксперименты обязательно должны проводиться в присутствии профессора. Ресуррекция назначена на завтра, вы можете…

— Мы не можем, — вежливо перебил его Эйзенхарт. — Государственные интересы и все такое. Но вы можете связаться с ним и пригласить его присоединиться к нам сейчас.

— Если дело только в этом, то мы выпишем вам подтверждение, что этот эксперимент был вызван полицейской необходимостью, — добавил мистер Конрад. — Полагаю, это избавит вас от проблем. Вы думаете, этот эксперимент нам поможет, Эйзенхарт?

— По крайней мере не помешает, — отмахнулся от него детектив, пытавшийся убедить Мортимера в необходимости провести эксперимент немедленно.

После некоторых споров Максим сдался и ушел наверх дозваниваться до профессора, в то время как мне выпала сомнительная честь готовить труп к попытке воскрешения. С помощью побледневшего Брэмли мне удалось перетащить тело в соседнюю комнату, обычно запертую и скрытую от посетителей, и там разложить его на деревянном ложе. Мистер Конрад, посмотрев, как мы стянули тело кожаными ремнями, попросил позвать его, когда приготовления закончатся, и расположился в морге на стуле для посетителей. Эйзенхарт же с выражением откровенного любопытства на лице заглядывал через мое плечо, наблюдая за подготовкой к эксперименту.

— Всегда было интересно, чем вы тут занимаетесь, — признался он, увидев, как я прикрепляю провода к телу. — Значит, будете гальванизировать труп?

— Не только, — я проверил, все ли провода закреплены, и объяснил. — Стимуляция nervus phrenicus, грудо-брюшного нерва, и диафрагмы поможет запустить вновь процесы дыхания, в то время как эти провода должны привести в действие мозговую активность. Но главное не это.

Проверив работу насосного механизма, я достал из холодильного ящика консервированную кровь.

— Теперь вы собираетесь делать ему переливание крови, — прокомментировал Эйзенхарт. — Неужели все так просто?

Я промолчал, устанавливая венозные катетеры. Флакон с бесцветной жидкостью, появившийся из холодильного ящика следующим, вызвал у Эйзенхарта еще больше вопросов.

— Что это? Хлорид кальция? Адреналин?

Я пообещал себе, что не стану больше на него отвлекаться, пока не закончу с подготовкой, но тут не сдержался:

— Я надеюсь, вы осознаете, что введение такого количества адреналина внутривенно привело бы к летальному исходу в течение пяти минут?

— Правда? Я запомню, — пообещал Эйзенхарт и действительно сделал какую-то пометку в блокноте. — В наше время так легко получить на него рецепт… Но тогда что же это, доктор? Неужели великий эликсир?

Подготовив все для внутривенной инфузии, я ответил:

— Я не знаю.

Разумеется, мой ответ только подогрел его любопытство.

— Как так?

— За историю танатологии было перепробовано множество теорий, и все они ни к чему не привели. Та же гальванизация, о которой вы так презрительно отозвались… Несколько десятилетий назад мистер Юре действительно считал, что подобным образом можно оживить человека, погибшего от удушения или утопления. Разумеется, этого было недостаточно: электрическое возбуждение мускулов приводит только к спазматичным движениям, которыми сейчас не обмануть даже простую публику. Первый настоящий прорыв в танаталогии случился семь лет назад: один ученый из Гельветских Кантонов, ваш тезка, кстати, заявил, что узнал, как оживлять безжизненную материю. В его лабораторию попало тело человека, за сутки до того воскрешенного Дроздами. Довольно ироничная ситуация, на мой взгляд, — Эйзенхарт согласно хмыкнул. — Духи велели вернуть его в этот мир после аварии, только чтобы спустя день он погиб под копытами понесшей лошади. Впервые попытка ресуррекции тогда увенчалась успехом: мужчина вернулся на тридцать девять секунд и даже успел назвать свое имя, прежде чем уже окончательно ушел в мир Духов. После были проведены всевозможные анализы, чтобы понять, чем он отличался от предыдущих подопытных, и тогда в его крови обнаружилось это.

— Вы действительно не знаете, что это за раствор? Вы, должно быть, шутите!

— Ничуть. Мои предшественники нашли способ экстрагировать его из крови и определили, что одного только этого вещества недостаточно для возвращения человека в мир живых (в этом плане мы надеемся на электричество, до сих пор эксперименты с ним показывали положительные результаты), но все еще не знаем, что это. Это тайна Дроздов.

— Как такое возможно?

Я издал смешок.

— Это невозможно. Лучшие химики мира бьются над загадкой этого вещества уже который год, и пока их вердикт неизменен: что бы это ни было, оно не может существовать. На каждый анализ оно реагирует по-новому, ни один тест не смог еще дать определенных результатов — если не верите, поинтересуйтесь как-нибудь хотя бы на нашем химическом факультете.

Проверив еще раз работу насоса, я кинул взгляд на Эйзенхарта: у того был вид мальчишки, которому рассказали сказку, и теперь он не знает, верить ей или нет. Я промолчал и не стал добавлять к своему рассказу, что уверен в том, что это вещество не имеет материальной, объяснимой природы: двенадцать лет я проработал по соседству от шатра Дроздов, и ни разу я не видел в их святилище никакого медицинского оборудования. То, что они делали, как они воскрешали погибших, совершалось по воле Духов, а не в соответствии с современной наукой. Оставив его в одиночестве, я вышел в помещение морга.

— Все готово, — объявил я. — Можем начинать. Мортимер еще не вернулся?

Сержант, на которого морг все еще действовал подавляюще, вызвался сходить за ним, и вскоре все мы в ожидании собрались вокруг деревянного стола. Я поместил в фонограф, стоявший в изголовье, новый восковой валик (финансирования кафедры было недостаточно для покупки современного дискового звукозаписывающего устройства) и отошел в сторону.

— Десятое марта 1899 года, три часа двадцать две минуты post meridiem. Попытка ресуррекции объекта N.N.18990302, идентифицированного как Яндра Хевель, — продиктовал я аппарату. — Причина смерти: массивная кровопотеря. Эксперимент проводится в присутствии Максима Мортимера, специалиста-танатолога, Роберта Альтманна, доктора медицины, а также представителей Главного полицейского управления города Гетценбурга: сержанта Шона Брэмли, детектива Виктора Эйзенхарта и…

— Комиссара Альфреда Конрада, — подсказал он мне.

— Код процедуры: Н42-е.

По моему сигналу Мортимер включил гальванический аппарат. Тело на столе зашевелилось. По мере увеличения напряжения движения становились все более выраженными, когда стрелка прибора дошла до необходимой отметки, конечности трупа конвульсивно задергались; на его лице ярость, страх и счастье сменяли друг друга со скоростью молнии. Краем глаза я отметил, как Брэмли отшатнулся от стола, а мистер Конрад посмотрел на труп с отвращением.

— Так и должно быть? — обеспокоенно прошептал Эйзенхарт.

— Да, — ответил я ему также шепотом. — А теперь помолчите.

Мертвец выгнулся дугой. Кожаные ремни затрещали, натянувшись до предела, но тут же ослабли: тело тяжело осело на деревянном столе. Мортимер выключил аппарат. В повисшей под каменными сводами подвала тишине зазвучало прерывистое дыхание.

— Яндра, — позвал я. — Яндра Хевель, вы меня слышите?

Человек, умерший более недели назад, повернул ко мне голову. На его лице застыло неопределенное выражение, а глаза смотрели куда-то поверх меня.

— Яндра Хевель, — повторил я, — если вы меня слышите, дайте мне знак.

Неуверенно, словно впервые в своей жизни, мертвец кивнул. Я с беспокойством заметил, что его вновь начала бить крупная дрожь. Понимая, что отпущенное нам в этот раз время ничтожно мало и уже близится к концу, я повернулся к полицейским.

— Задавайте свои вопросы. Быстрее!

— Где документы, Яндра? — инициативу перехватил мистер Конрад.

Лицо мертвеца исказила ужасная гримаса. С большим трудом он открыл рот и попытался что-то сказать.

— Он… — прохрипел Хевель. — он… придет…

— Где планы, Яндра?

— Он… деньги… я… должен… придет…

Хевель издал странный булькающий звук. Его голова запрокинулась назад, стучась о деревянную поверхность стола.

— Кто? Кто придет?

— Але… — скорее выдохнул, чем произнес Хевель.

Его затрясло. Снова мы стали свидетелями той жуткой пляски, которая сопровождала его возвращение в наш мир. В конце концов конвульсии остановились, и Хевель издал свой последний вдох. На его лице застыла издевательская усмешка, левый глаз был запрокинут так, что было видно только белок, а правый все еще смотрел на меня. Я отключил фонограф и, не выдержав, накрыл тело простыней.

В лаборатории было тихо. Брэмли, бледный как полотно, отвернулся от стола и пристально всматривался в небольшое окно, расположенное под потолком. Мистер Конрад стоял с брезгливым выражением на лице, что же до Эйзенхарта, то впервые на моей памяти он остался без слов. Только Максим был спокоен и записывал что-то в лабораторный журнал.

— Пятьдесят восемь секунд, — первым тишину нарушил мой коллега.

После его реплики все присутствовавшие разом пришли в себя.

— Вы можете это повторить? — спросил мистер Конрад.

— Нет, — ответил я. — Дальнейшие попытки ни к чему не приведут. Мы не знаем, почему, но Вирд дает нам только один шанс.

Полицейский в сером пальто задумался.

— Мне нужна фонограмма. Я хочу знать, что Хевель пытался сказать перед… смертью. И его вещи, — когда я отдал ему валик со звукозаписью, он обратился к Эйзенхарту, — детектив, заберите их. Встретимся в управлении завтра.

Не попрощавшись, мистер Конрад аккуратно прикрыл за собой дверь и ушел. Я понял, что забыл попросить его вернуть на кафедру копию записи, но было поздно. Эйзенхарт сжалился над Брэмли и попросил его проводить Мортимера наверх и взять у него документы на Хевеля; наконец мы остались одни.

— Ваши эксперименты всегда заканчиваются так плодотворно, доктор? — поинтересовался Эйзенхарт, без спроса закуривая сигарету.

— Практически, — я просмотрел записи, сделанные Максимом в журнале, и поднял на него глаза. — А иначе почему, вы думаете, полицию обычно не интересует танатология?

— Вам не позавидуешь, — заметил детектив, — столько трудов, и все без толку.

Я удивился: если я что-то и узнал о Викторе за время нашего знакомства, так это то, что подобное сочувствие было не в его духе. И то, что он ничего не говорил просто так.

— Напротив, — возразил я, — кому не позавидуешь, так это вам. Не я блуждаю в потемках, пытаясь отыскать убийцу. И не я сижу сутки напролет на работе, потому что стоит найти одного, как уже нужно искать следующего.

— Да уж, подбросили вы мне работенку, — улыбнулся детектив. — Но, впрочем, это все ерунда. Как по мне, так лучший момент расследования — это когда еще ничего не знаешь, так что я вам еще должен быть благодарен.

Он нахально стряхнул пепел в лоток для инструментов и надел шляпу.

— Что ж, думаю, мне тоже пора идти. Увидимся в четверг, как всегда? — напомнил он мне про еженедельный семейный обед, устраиваемый леди Эйзенхарт, его матерью и моей теткой.

— Подождите! — все еще колеблясь, окликнул я детектива. Тот уже был в дверях, но обернулся на мой зов. — Если я могу спросить… в каком отделе служит мистер Конрад?

В глазах Эйзенхарта промелькнула непонятная мне усмешка.

— В политическом.