Много лет назад – пятнадцать или двадцать – я написал около полусотни стихов, лирическое повествование о первом Московском князе Данииле и незаконченную поэму «Калка». Нигде я их не публиковал. А недавно обнаружил в своих архивах, перечитал… и понял, что все они как нельзя кстати в наше страшное, черное время, в наш иудин век Впрочем, читатель и сам разберется, что к чему.
Над рекою хороводят терема.
За рекою синь лазурная ясна.
Для одних и в светлом тереме – тюрьма.
Для других тюрьма – набитая мошна.
Кто-то ищет, как кому-то угодить.
Кто-то пьет и хочет в жизни только пить.
Кто-то мудрости прядет витую нить.
Для кого-то смысл жизни – просто жить.
Для кого-то все на свете – кутерьма.
Бестолковая возня и суета.
А кому-то надоела жизнь сама.
Опротивела и стала вдруг не та!
Кто-то смотрит только в небо – знака ждет.
Кто-то смотрит лишь соседу в огород.
Кто-то мыслью все возьмет да обоймет.
Ну а вместе все, как ни крути, – народ.
Не толпа, не паства, не убогий сброд,
А единственный и вековой оплот.
И ничто его на свете не берет.
И ничто его на свете не возьмет!
Оживляет луч краску на стене
И глядит из туч в тишине.
Вдруг закрыла туча чистый луч,
И погасла краска,
стала как сургуч.
Ожила другая – серая и мрачная.
Там дожди осенние полотно испачкали.
Там в скверу неубранном
– грязь и мразь.
Осень, осень, зря за кисть взялась!
Не верю в академиков седых.
Увитых лаврами, распятых благодушьем.
Не верю в демосфенов громовых,
Грозящих нам с трибуны до удушья.
Не верю в классиков,
стоящих над толпой –
Учебников пустое порожденье.
А верю в Божью искру, в Озаренье,
Дарованное свыше –
не в покой.
Рожденный пониманием всего, –
Кто знает все –
не знает ничего.
Покой – удел покойников:
живых
И мертвых
(ведь два сорта их).
Не верю в искренность
высокопарных фраз.
За ними прячут преступленья.
И коль с трибуны сладость полилась –
Вернейший это признак отравленья.
Очередь диванная.
Нету диванов!
Очередь, как водится,
чехвостит ветеранов.
И глядит холуйски завмагу в глаза.
Только понапрасну –
завмаг «завязал».
Очередь волнуется,
колышется,
потеет,
Жертву выглядывает.
А вот и она!
Старик с ветеранскою книжкой робеет.
Смотрит,
будто им проиграна война.
Очередь – стадо,
очередь – стая
(хотя и неповинна в очередях).
Очередь все слышит,
все видит,
все знает.
Ветеран – как меж ножей,
будто на углях.
«Вон он, записался, номерок на ладони.
А квиток получит – продаст и пропьет.
Нет на них ни совести, ни законов.
И когда их только всех черт приберет!
Пьяная харя! Сизое мурло!»
А у «пьяной хари» – пять орденов.
Да в груди осколки.
Сколько?
Не считал!
Ведь за вас же, волки,
кровь проливал!
Что ему диваны –
не было и нет!
Нары и топчаны знал его хребет.
В Воркуте для родины уголек рубал –
Грешен был по-молодости –
все долги отдал!
Да с лихвой,
с довесочком,
на сто лет вперед.
Скоро и повесточка
в мир иной придет.
Только в жизни тесно ведь –
локоть в живот.
Очередь диванную, кто ж ее проймет!
Середина лета, середина лет.
Отсветы рассвета брезжут еле-еле.
Нет, пожалуй, это вовсе не рассвет,
просто ночью сдуру петухи запели.