Александр Чернобровкин

Толмач

Рассказ

На деревянных крепостных стенах собрались почти все горожане: вооруженные мужчины в шлемах и кольчугах молчаливые и суровые, встревоженные женщины, которые часто ойкали плаксиво и обменивались негромкими фразами, беззаботные мальчишки, которые, привстав на цыпочки, выглядывали поверх зубцов стены и удивленно восклицали, тыча пальцем в то, что их поразило, или сновали у костров, на которых в больших чанах кипятилась вода, или у груд оружия, сложенных на площадках у башен, примерялись к двуруким мечам, длинным и тяжелым, пытались натянуть боевой лук, большой и тугой, махнуть булавой шипастой и с кожаной петлей в рукоятке, делая все это весело, не задумываясь о беде, нависшей над городом, – безбрежной, как разлившаяся река, орде степняков на малорослых мохнатых лошадях. Басурманы с гиканьем и свистом сновали в разные стороны и поджигали все, что попадалось им на пути, и клубы дыма казались частью орды и вместе с ней приближались к городу.

Пока на крепостных стенах готовились к битве, на птичьем дворе она была уже в полном разгаре. Сцепились два петуха – черный, без единого светлого пятнышка, и красный, с радужным ожерельем на шее, – оба крупные, крепкие и люто ненавидящие друг друга. Гордо выпятив грудь, они прошли по кругу против хода солнца, злобно косясь, затем одновременно бросились, подлетев, в атаку, столкнулись в воздухе, забили клювами и крыльями, и мелкие перышки, черные и красные, плавно закачались в поднятой петухами пыли.

За поединком наблюдали птичник – сухощавый старичок, безбородый и с крючковатым, хищным носом, отчего напоминал изголодавшего коршуна, одетый в старый армяк с латками на локтях и в белых пятнах куриного помета – и толмач – дородный муж лет сорока, среднего роста, с крупной, лобастой головой, темно-русыми волосами и светло-русой бородой и усами, плутоватыми, зеленовато-серыми глазами, которые прятались в пухлых румяных щеках, одетый в нарядный темно-коричневый кафтан с золотыми пуговицами и шапку с собольей опушкой. Птичник все время дергался, переступая с ноги на ногу, размахивал руками и вскрикивал то радостно, то огорченно, и армяк мотылялся на нем так, что казалось, вот-вот расползется по швам и опадет на землю. Толмач стоял неподвижно, засунув большие пальцы рук за кожаный с золотыми бляхами ремень, и на застывшем лице не отражалось никаких чувств, как будто без разницы было, какой петух победит, вот только глаза неотрывно следили за дерущимися, и когда красный давал слабину, малость прищуривались.

Петухи расцепились, заходили по кругу, но теперь уже по солнцу, потому что у черного исчез передний зубец на гребне, из раны текла густая темно-красная кровь, заливающая левый глаз. Черный петух двигался чуть медленней, чем раньше, и часто дергал головой, наклоняя ее к земле, чтобы стряхнуть кровь. Увидев это, толмач презрительно сплюнул, попав прямо в середину гальки, что валялась в двух саженях от него.

На птичий двор забежал дружинник – здоровенный детина с румянцем во всю щеку, в кольчуге и шлеме и с мечом и булавой на поясе.

– Вот он где! – крикнул возмущенно дружинник, увидев толмача, подбежал к нему и схватил за плечо. – Бегом, князь зовет!

Толмач, продолжая наблюдать за петухами, левой рукой сдавил запястье дружинника, вроде бы не сильно, но у детины округлились от боли глаза и подогнулись ноги.

– Не суетись, – тихо произнес толмач, отпуская запястье.

Детина помотылял в воздухе рукой, погладил ее другой, снимая боль, посмотрел на толмача с таким благоговением, с каким не глядел и на князя, стал чуть позади и начал наблюдать петушиный поединок, не решаясь больше напомнить о спешном деле.

Петухи, подлетев, снова ударились грудь в грудь, вцепились клювами друг в друга и забили крыльями, поднимая пыль и теряя перья. Вскоре птицы скрылись в облаке пыли, и лишь по количеству вылетающих перьев можно было догадаться, что бьются они жестоко.

Вот птицы выскочили из облака, боевито встряхнулись и вновь заходили по кругу, но уже против солнца, потому что у черного петуха не стало второго зубца на гребне и кровь теперь текла на правый глаз. Черный двигался еще медленней и осторожней, чаще останавливался и тряс головой, кропя землю густыми каплями, а красный задиристей выпятил грудь, распушил радужное ожерелье и будто стал выше и толще. Толмач опять презрительно сплюнул, попав в центр той же самой гальки.

Подловив черного петуха, когда тот наклонил голову, красный налетел на него, оседлал, вцепившись клювом в гребень, но прокатился самую малость, не удержался и соскочил. Черный петух, лишившийся третьего зубца в гребне и с залитыми кровью обоими глазами, пробежал вперед, пока не ударился о забор. Здесь он стряхнул кровь с глаз и трусливо метнулся к приоткрытой двери курятника. Красный погнался за ним, правда, не особо напрягаясь, а когда противник исчез в курятнике, вернулся вальяжной походкой на середину двора, отряхнулся, поиграв радужным ожерельем, гордо вскинул голову и прокукарекал, звонко и радостно.

Толмач удовлетворенно хекнул и скосил плутоватые глаза на птичника, ссутулившегося и неподвижного.

– Знай наших! – произнес толмач ехидно и пригладил усы согнутым указательным пальцем.

– Князь зовет, – напомнил дружинник, бессознательным жестом погладив запястье.

– Успеем, – ответил толмач. – Сейчас рассчитаюсь с этим, – кивнул на птичника, – и пойдем. Ну-ка, заголяй лоб!

Птичник скривился, точно отведал кислицы, соскреб ногтем пятно помета на рукаве, потом тем же ногтем почесал затылок и только тогда снял шапку, оголив лысую голову с седыми перьями волос на затылке. Он наклонился и оперся руками в полусогнутые колени, подставив лоб, морщинистый, с дергающейся жилкой над правой бровью. Толмач положил на лоб широкую ладонь, оттянул другой рукой средний палец.

– Не лютуй! – взмолился птичник.

– А не спорь больше! – насмешливо произнес толмач.

– Каюсь, лукавый попутал! – скулил птичник и пытался отодвинуться.

– Ладно, уважу: в полсилы щелкну, – благожелательно сказал толмач, но придвинулся ровно на то расстояние, на какое отодвинулась жертва.

Палец его с громким ляском врезался в голову птичника, который, охнув коротко, шмякнулся на зад. Продолговатая шишка вспухла посреди покрасневшего лба и как бы вобрала в себя морщины. Птичник захныкал и приложил ко лбу обе руки, а седые перья на затылке возмущенно вздыбились.

– Ирод проклятый! – плаксиво ругнулся он. – Обещал же в полсилы!

– Если бы в полную врезал, твоя пустая голова треснула бы, как перезрелая тыква, – возразил толмач.

Схватив птичника за шиворот, он рывком поставил его на ноги. Проигравший покачался вперед-назад, послюнявил шишку, убедился, что не кровоточит и больше не растет, и нахлобучил на голову шапку.

– Вот видишь, в прошлый раз тебя дважды пришлось ставить на ноги, а сегодня с первого удержался, значит, не обманул я, – насмешливо сказал толмач. – С тебя причитается.

– Нету у меня ничего, – буркнул птичник, потирая кончик хищного носа.

– Ан, врешь! – лукаво подмигнув, возразил толмач. – Дело твое, но запомни: не последний раз спорим!

Птичник погладил шишку, покряхтел, почесал затылок и, отчаянно махнув рукой – гори все синим пламенем! – направился в пристройку к курятнику – узкую хибару, в которой едва помещались печка, лавка и стол, заваленный грязной посудой и обглоданными куриными костями, окружавшими полуведерный бочонок с медовухой. Птичник сперва сам попробовал хмельное, отлив малость в расписной ковшик, а последние капли плеснул на шишку и перекрестил ее, наверное, чтобы не болела, затем нацедил гостям в медные кубки, давно не чищенные, позеленевшие.

– Не жадничай! – прикрикнул на птичника толмач, заметив, что тот наполняет кубки на две трети, заставил долить до краев, поднял свой. – За твое здоровье! – пожелал он и добавил с усмешкой. – И чтоб спорил со мной почаще.

Выпил толмач одним духом и осторожно поставил кубок на стол. Промокнув тыльной стороной ладони светло-русые усы и бороду у рта, дружелюбно хлопнул хозяина по плечу, отчего птичника перекосило на один бок.

– Жаль, дела ждут, а то бы селезней стравили, еще бы разок врезал тебе по лбу! – сказал толмач, лукаво подмигнув птичнику, и на ходу толкнул плечом дружинника, как бы нарочно, однако молодца словно припечатало к тонкой дощатой стене, а кубок вылетел из рук

Дружинник восхищенно крякнул, будто сам двинул плечом толмача и тот не устоял на ногах, и пошагал за ним следом.

В гриднице было людно: кроме князя, сидевшего на возвышении, воеводы и попа, стоявших по правую и левую руку его, и бояр, разместившихся на лавках вдоль стен, у входной двери толпилось десятка два дружинников. Все смотрели на сидевшего на полу посреди гридницы посла – маленького толстого степняка, круглолицего, с раскосыми глазами-щелочками, черной бороденкой в десяток волосин и кривыми ногами, одетого в необычайно высокий колпак из серо-рыжего меха степной лисицы и бурый халат из толстой ворсистой ткани, а на шее висело ожерелье из волчьих и медвежьих клыков и черепов маленьких грызунов, наверное, сусликов. Руки он спрятал в рукава – левую в правый, правую в левый, – и казалось, что вместо рук у нехристя что-то вроде перевернутого хомута, соединяющего плечи. Сидел он смирно и как бы не замечал людей, наполнивших гридницу, но из-за раскосости глаз создавалось впечатление, что подмечает все, даже то, что у него за спиной творится.

Толмач протиснулся между дружинниками, остановился в трех шагах от возвышения, снял шапку и поклонился князю – вроде бы старался пониже, но то ли полнота помешала, то ли позвоночник не гнулся, то ли еще что, однако получилось так, будто равный поприветствовал равного, – и, пригладив на макушке непокорно торчавшие вихры, спросил:

– Зачем звал, князь?

Князь показал глазами на посла:

– Узнай, чего он хочет?

Толмач повернулся к басурману, посмотрел сверху вниз, прищурив глаза, точно рассматривая что-то ничтожно малое, презрительно скривил губы, точно попробовал это что-то на вкус и остался недоволен. Засунув большой палец правой руки за ремень (в левой держал шапку) и выпятив грудь, он зычным голосом, будто через поле переговаривался, задал вопрос на половецком языке. Нехристь не ответил и не пошевелился, даже голову не поднял, чтобы посмотреть на говорящего. Толмач повторил вопрос на хазарском, ромейском, варяжском и еще на каком-то, одному ему ведомо каком, языке. И опять не дождался ответа.

– Ишь, морда басурманская, никаких языков не знает! – обиженно доложил князю толмач. – Может, он немой?

И тут посол заговорил, тихо, но внятно, и длинная речь его напоминала то клекот орла, то рычание раненого зверя, то шипение змеи. Толмач какое-то время прислушивался, пытаясь выхватить хотя бы одно знакомое слово, потом беззвучно хекнул и покачал головой: откуда ж ты такой свалился?! Басурман замолк, и все уставились на толмача.

– Грозится, харя некрещеная, – после паузы сказал толмач и пригладил согнутым указательным пальцем усы.

– Это и без тебя поняли, – произнес воевода. – Если он пришел сюда, значит, хочет без боя получить дань. Спроси, чего и сколько?

– Если не много запросит, дадим, – добавил князь, – если совести не имеет…

– …тогда посмотрим, кто кого, – закончил воевода.

– Бог рассудит, – дополнил поп, откормленный, с красным в синих прожилках носом.

Бояре и дружинники загомонили, забряцали оружием, правда, не очень громко.

Толмач подумал малость, достал из кармана золотую монету и кинул ее к ногам посла. Басурман высвободил руку из рукава и грязным пальцем с черным ногтем отшвырнул монету, которая посунулась по половице, превращаясь в дорожку желтого речного песка. Этим же пальцем нехристь начертил в воздухе круг, давая понять, что ему нужно все. Толмач не долго думая свернул кукиш и, присев, ткнул его в приплюснутый басурманский нос. Раскосые глаза-щелки, казалось, не заметили кукиша, разбежались в дальние от носа уголки, будто хотели увидеть, что творится на затылке посла. Толмач встал и отошел шага на три от нехристя, как бы давая место гневу, который сейчас должен изрыгнуться в ответ на кукиш.

Степняк ничем не показал, что обижен, протянул вперед правую руку и тряхнул ею. Из широкого рукава выпал маленький черный комок, который состоял из бесчисленного множества малюсеньких червячков, стремительно расползшихся в разные стороны, причем, чем больше их отделялось от комка, тем объемнее он становился. Толмач брезгливо передернул плечами и шваркнул об пол шапку, накрыв и комок и расползшихся черных червячков, и затоптался на ней. Из-под шапки послышались стоны, детские и женские, но толмача они не остановили. Успокоился он лишь тогда, когда шапка рассыпалась на маленькие кусочки, разъеденная черной жижей, в которую превратились червячки.

Посол продолжал сидеть истуканом, однако правая бровь непроизвольно дернулась, выдавая огорчение или удивление. Басурман поднял левую руку и тряхнул ею. Из рукава вылетел плоский кружок огня, разбрызгивающий искры, и повис в воздухе под потолком – даже подпрыгнув не достанешь. Кружок стремительно разрастался, обещая перегородить гридницу, а затем располовинить и весь княжеский терем. Толмач плюнул в него, попав в самую середку и не пожалев слюны. Плевок зашкворчал, как на раскаленной сковородке, и вместе с огненным кружком превратился в облачко розового пара, которое со звоном ударилось в потолок и лопнуло, осев на пол сиреневой пылью.

У посла дернулась левая бровь и сильнее, чем правая, а с глаз словно бы спала пелена, и они с настороженным интересом ощупали толмача с ног до головы, проверили по одним только им ведомым признакам, насколько стоявший перед ними силен, умен и хитер, решили, видимо, что имеют дело с достойным противником и закрылись. После долгого раздумья нехристь открыл их, встретился взглядом с толмачом и еле заметно кивнул головой. Он опустил руки к полу, и из широких рукавов выкатились два шара одинакового размера, красный и черный. Не прикасаясь к ним, заставил шары несколько раз поменяться местами, а затем жестом предложил толмачу выбрать понравившийся. Толмач носком сапога показал на красный. Степняк провел над шарами рукой, заставив раскатиться в разные стороны и завертеться вокруг своей оси, отчего стали похожи на волчки, красный и черный. Посол хлопнул резко в ладони – и шары с невероятной скоростью покатились навстречу друг другу, столкнулись с таким грохотом, будто гром прогремел посреди гридницы. Красный шар, целый-целехонький, откатился малость назад, а две неравные половинки черного остались покачиваться на месте. Басурман долго смотрел на них бесстрастным взглядом – не поймешь, огорчился или обрадовался, – затем взял половинки в левую руку, а красный – в правую, сжал – и на пол посыпалась пыль, черная и красная, которой посол очертил себя. Закрыв ладонями лицо, он протяжно взвыл – и пыль загорелась ослепительно ярко и задымила так, что степняка не стало видно. Толмач попятился к возвышению, на котором сидел князь, и перекрестился, как и все христиане, находившиеся в гриднице, а поп еще и «Отче наш» забормотал.

Дым потихоньку рассеялся, оставив после себя неприятный запах серы и конского навоза. На полу, на том месте, где сидел посол, было темное пятно, будто половицы прижгли раскаленным железом. Первым к пятну отважился подойти толмач. Он смачно плюнул, попав прямо в центр, и когда слюна коснулась пола, на колокольне ударил колокол, а с крепостных стен послышались радостные крики. В гридницу ввалился запыхавшийся дружинник и прямо с порога заорал:

– Сгинули! Все, как один! Словно нечистая слизала!

– Божья помощь прогнала неверных! – поправил поп, но никто его не услышал, потому все бросились обнимать вестника, будто это он прогнал орду.

И толмач не был обделен дружескими тумаками, довольно крепкими, другой бы не встал после таких. Когда радостные крики поутихли, князь произнес торжественно, обращаясь к толмачу:

– Большую беду отвел ты от города. В награду проси, что хочешь.

Толмач без ложной скромности выпятил грудь, пригладил усы согнутым указательным пальцем и, придав побольше простоватости лицу, сказал:

– Мне много не надо: золотой верни да шапку, что поганый извел, – он лукаво прищурил плутоватые глаза, – а к ним добавь самую малость: коня справного, оружие надежное, наряд богатый и огромную бочку медовухи, чтоб на всех, – он обвел рукой собравшихся в гриднице, – хватило!

Князь улыбнулся, подмигнул недовольно скривившемуся ключнику, изрек:

– Вдвое, нет, втрое получишь. А медовуху, – он повернулся к ключнику, – всю, что есть в погребе, выкатывай на площадь, пусть весь город гуляет да князя и толмача добрым словом поминает!

– Быть по сему! – хлопнув себя по ляжке, согласился толмач и направился к выходу, чтобы первым отведать дармовую выпивку.

В дверях его перехватил дружинник, тот самый детина, что прибегал на птичий двор.

– Слышь, толмач, скажи, как ты угадал, какой шар тверже?

– Как говорят мудрые люди: тайна сия велика есть, – бросил на ходу толмач.

– Ну, скажи, а? – не отставал дружинник. – Век не забуду, отслужу!

– Так и быть, – остановившись, произнес толмач и поманил пальцем, чтобы дружинник подставил ухо, в которое прошептал очень серьезно. – После долгих лет учебы и странствий, я пришел к одному удивительному выводу. Знаешь какому?

– Не-а, – ответил дружинник и еще ниже наклонил голову, чтобы ничего не упустить.

– А вот к какому, – четко произнося слова, будто втолковывал глуховатому, изрек толмач наставническим тоном, – красные петухи всегда бьют черных.

– А почему? – допытывался дружинник, не поняв скрытой мудрости услышанного.

– Черт его знает! – весело крикнул ему в ухо толмач и, хохотнув, заспешил на площадь, облизывая губы, словно уже осушил не меньше бочонка медовухи.

Загрузка...