Големикон

Глава 1. Традиции и инновации

– Идите вон!

Такими были первые и единственные слова в адрес Прасфоры Попадамс до того, как прямо перед ее носом взмахнули шелковым фиолетовым шарфом и захлопнули дверь.

Девушка вздохнула, посмотрела на осыпающиеся пламенные осенние листья, летевшие прямо под ноги, перекинула большую кожаную сумку через плечо и спустилась с крыльца.

Нет, все-таки ненормальными мир полнится.

Пухленькая Прасфора, конечно, догадывалась, что новая идея не получит ходу сразу. В конце концов, так происходило практически со всеми человеческими придумками: сначала от них шарахались, как от огня, а потом, много после, понимали – да как мы вообще раньше без этого жили? И вроде бы идея, которую они с отцом придумали, должна была разойтись на ура, как горячие пирожки в зимнюю стужу – кстати, в этом контексте очень хорошая метафора, – но вот только попадались такие люди, которые об услуге тебя просили, а потом посылали, самое лучшее, куда подальше. Это если не оказывались остры на язык.

И девушка не понимала, в чем беда – ведь идея разносить еду из кабака по домам, по личным просьбам людей, к тому же еще теплую и пахнущую всеми возможными пряностями, должна большинству понравиться! Такой подход в разы упрощает жизнь.

Прасфора Попадамс жила без матери, и всегда хотела не знать, почему все случилось именно так: чтобы, как героиням иных книг, думать, что мама пропала при таинственных обстоятельствах, героически пала, защищая дочь, или же просто умерла при родах. Девушка хотела не знать, но проблема была в том, что она знала, притом весьма отчетливо – мать свинтила куда-то в поисках лучшей жизни, хлопнув дверью, плюнув на идеи отца и кабак. Отворот, поворот, разворот – и все.

Семейство Попадамсов всегда славилось тем, что было оригинально на выдумки – начиная с пра-пра-пра (и так до бесконечности) дедушек, один из которых, на заре тех времен, когда люди еще кутались в шкуры животных, почти наверняка однажды притащил в пещеру дубинку с тремя заостренными зубцами и наткнул на нее кусок мяса. Впрочем, эта история скорее из разряда легенд, и тут уже не поймешь, правда или вымысел. Вполне реален другой факт – нынешнее поколение Попадамсов от своих предков уж точно не отставало, заведуя кабаком «Ноги из глины», без которого жизнь города представить просто невозможно. Хотя – в этом нет сомнений, – в первые дни существования кабак наверняка считали до ужаса странной идеей. Слишком большой, слишком аккуратной, слишком… слишком смелой, короче говоря.

А вот теперь отец Прасфоры загорелся новой придумкой, которая всему семейству из двух человек и своры родственников разной степени дальности показалось не просто гениальной, а невероятной, будто не от мира сего. Про Попадамсов в принципе часто говорили – не от мира сего, особенно когда они реализовывали нечто, стукнувшее им в голову, упавшее туда раскаленным метеоритом. Вот и папа Прасфоры вдруг решил, что давно пора разносить горячую еду прямо по домам, когда люди не могут прийти в «Ноги из глины». Для этого-то, всего ничего, нужно просто поработать над специальными сумками и иметь пару достаточно быстрых ног.

Попадамсы никогда не двигали колесо прогресса вперед, они лишь заставляли его подпрыгивать, как мелкие камушки на идеально ровной дороге.

Прасфора поправила сумку из коричневой кожи – ту самую, для разноса еды – и посмотрела по сторонам.

Двуединый город Хмельхольм пылал оттенками огненного.

Осень устроила пожар из сочных красок, и поникшие, но еще не уснувшие окончательно витиеватые деревья склонили ветки, усыпанные золотистыми, красными, оранжевыми, алыми и бордовыми листьями – свет, еще согревающий, носился мимо, заставляя листья светиться, излучать необъяснимый уют и будто бы пылать по-настоящему. Город утоп в этом теплом, расшитым ярчайшими нитками свитере, готовясь к грядущим холодам и затяжным дождям. А пока сияло солнце, прыгая по косым крышам из насыщенно-бордовой черепицы, заползая в простенькие окна с деревянными рамами и заставляя тени прижиматься к стенам уютных пухлых бежевых домиков максимум в два этажа, с темно-коричневыми балками. На деревянных балконах и подоконниках розовыми пятнами цвели хризантемы в горшках.

Прасфора вдохнула бодрящего, пока теплого, но постепенно остывающего воздуха – и поспешила к кабаку.

Вдалеке, за городом, виднелись горные пики – острые и высоченные, припорошенные снегом, который скоро покроет и черепичные крыши. Точнее, нет, то было вовсе не за городом – это и был сам город, вторая часть двуединого Хмельхольма.

В горах жили люди.

В этих огромных небоскребах из камня, прямо внутри, работали и отдыхали люди – в породе они сделали себе окна и балконы, обустроили подземные тоннели, проложили рельсы и превратили каменные изваяния в дома, каждый день поднимаясь из глубин до пиков и обратно.

Между городами – точнее, между городом – лежали бесконечные равнины-поля, засаженные всем, чем их можно было засадить. Местные знали, что так любезно предоставленное волей судьбы свободное пространство не должно пропадать даром.

Прасфора Попадамс поймала себя на мысли, что засмотрелась на горы – они всегда завораживали ее. Девушка возобновила шаг.

Если долго смотреть в бездну, бездна начнет смотреть в тебя – общеизвестно. Если же долго смотреть на горы… то рано или поздно там обязательно окажешься – мудрость не столь доступная, зато куда более вероятная.

Иногда в ней приходится убедится на собственной шкуре.

Всего четыре ноты.

Его пальцы ударили по старинному пианино из темного дуба, видавшему виды – по залу, хотя, вернее сказать, кабинету, разлетелась незатейливая, простенькая и мрачная мелодия. Такие часто используют в театре перед началом представления, чтобы подогреть интерес, вдавить зрителей в кресло с первых секунд.

Это была его мелодия.

Записать ее на бумаге, не пользуясь нотами, можно как-то так: та-та-там-там; и все это – на низкой тональности. Эти четыре ноты свинцовой пулей ударились об одну стену, о другую, облетели весь кабинет, пока не затихли.

Мужчина встал, убрав руку – свою единственную руку – с клавиш. Вторую ему заменял золотисто-бронзовый протез. Металлические пальцы зашевелились – мужчина поправил темно-синий мундир с золотистыми эполетами, желтой лентой, алым воротничком и того же цвета манжетами.

Человек оглядел кабинет, но не так, как это делают, изучая незнакомое место – а так, как делают в уже до ужаса приевшемся пространстве, проверяя, все ли на местах, все ли в порядке, да и просто – проверяя.

Мужчина знал, что без проверки все всегда идет не так, как нужно.

Свет скользил по комнате, отражаясь от графинов и граненых стаканов, дробясь мелкой сеточкой и падая на грозные, будто великаны, шкафы и комоды. Чуть вздернутые вверх усы мужчины и борода с проседью, поддавшись некой оптической иллюзии, слегка светились.

Человек прошел к самому большому арочному окну, вырубленному прямо в горной породе, открыл его и посмотрел вниз.

За виляющими горными склонами и пиками пониже горели осенним пламенем пологие равнины, а за ними – мизерные, как казалось с такой высоты, домики, сбившиеся в кучу и словно пытающиеся согреться.

Вдалеке раскинулся двуединый город Хмельхольм, точнее – одна его часть.

Мэр Кэйзер смотрел, щелкая механическими пальцами левой руки, и думал.

Мысли его сквозило потоками идей и вещей, которые обязательно надо обдумать, но на этот бал тропических муссонов внезапно влетел холодный, пагубный и незваный борей.

Кэйзер опять подумал о дедушке.

В «Ногах из глины» было непривычно тихо, спокойно и просторно – жизнь кипела, словно магма в жерле вулкана, обычно под вечер, когда все заканчивали с делами и приходили сюда расслабится, пропустить пару кружек спиртного и – что случалось чаще – вкусно поесть, потому что кабак славился именно магистральным подходом к приготовлению блюд. Если здесь подавали поросячью ножку, то размером она скорее смахивала на слоновью, и хватало ее на пять голодных шакалов, двух людей и троечку гиен, а оставшейся костью можно было пользоваться, как дубинкой.

Догадаться, что в «Ногах из глины» готовят вкуснее вкусного, получалось даже с закрытыми глазами. Все решали запахи, которые здесь правили бал.

Прасфора, конечно же, ко всему этому привыкла и привычно лавировала в сторону кухни меж довольно узких, но длинных деревянных столов, залитых зеленовато-желтым светом магических ламп. Девушка давно предлагала сделать освещение просто желтым, без этого дурацкого зеленого оттенка, ведь свет ламп и фонарей, работавших на магическом огне, можно было перекрасить щелчком пальца – Прасфора знала, что фонари в некоторых городах специально всегда горят фиолетовым, так, для атмосферы.

Возвращаясь к запахам… если представить, что с девушкой в кабак вошел кто-то, никогда здесь не бывавший, то он бы мог и в обморок свалиться. Чистый воздух резко перекрылся бы, уступив место ароматам жареного мяса, ромовых кексов, пирогов с курицей и грибами и вечному запаху картофеля, которым «Ноги из глины» пропитались так же стойко, как хронический алкоголик – своей любимой бодягой.

«Ноги из глины» жили картофелем, он добавлялся практически в каждое блюдо. Хорошо, хоть не в десерты – но, зная Попадамсов, такое вполне могло произойти.

Если в двух словах: «Ноги из глины» разили всех наповал, даже завсегдатаев, одними лишь запахами.

А еще тут было очень тепло, что особенно хорошо чувствовалось, опять же, на контрасте с осенней прохладой. Контраст – вообще вещь очень важная, позволяет многое ощутить. И грязей, и князей, и всего там прочего…

Чем ближе Прасфора подходила к кухне, тем раскочегаренней становился воздух вокруг. Девушка даже употела – не сказать, что она была толстой, вовсе нет, но одна неоспоримая истина гласит: нельзя проработать в кабаке, оставаясь абсолютно худым. Все равно от соблазна стащить что-нибудь с кухни никуда не убежишь, он будет преследовать тебя, как гончая – лисицу.

Но полнота Прасфоры Попадамс была такой, какая некоторым людям очень к лицу – девушка под параметры «некоторых» как раз подходила. Ну, может быть, полноты было чуть больше, чем нужно. Но только капельку.

К тому же, эта чуть более нужного полнота отлично смотрелась с длинной бежево-коричневой клетчатой юбкой, белой блузкой с крупными пуговицами и темно-русыми волосами, постоянно собранными в пучок, этакую дульку.

Дойдя до двери в кухню, Прасфора постучала и замерла по стойке смирно, прилипнув к стене. Нет, там не копошилась никакая сварливая старуха или злобный повар, никто не устанавливал строжайшие правила посещения и не говорил грозным голосом не лезть поперек батьки в кухню. Просто… просто… просто… Прасфоре было всегда немного стыдно в этом признаваться, но просто…

Она всегда мечтала готовить.

И до ужаса боялась кухни.

Страх этот жил глубоко внутри, затаился и прилип к стенкам сознания, как морской паразит к корме корабля – при всем желании, Прасфора бы просто не дотянулось до него, чтобы отскрести и вышвырнуть вон. Это был один из тех подсознательных страхов, которые появляются спонтанно, в детстве, и настолько въедаются в восприятие мира, что становятся частью человека. Правда, в большинстве случаев, частью, очень усложняющей жизнь.

Когда Прасфора Попадамс еще под стол пешком даже не ходила, а ползала – в общем, была совсем малюткой, – ее на пару минут оставили на кухне «Ног из глины», где, как обычно, готовили обед: жарили мясо, рубили овощи, месили тесто… А кухня в полной боевой готовности для любого ребенка – место намного опаснее диких джунглей, потому что там хотя бы есть дружелюбные волки, медведи и пантеры, которые и выходят, и – при определенных обстоятельствах – песни попоют. На кухне же каждый квадратный сантиметр мог оказаться последним, конец наступил бы пострашнее, чем в пыточной камере: увязнуть в тесте, наткнуться на нож…

В общем, Прасфора Попадамс, воспринимая мир как один большой размытый знак вопроса, поползла. С умением сапера пробравшись по столам и опрокинув пару досок с нарезанной морковкой, малютка оказалась рядом с кастрюлей с бурлящим кипятком, стоящей ниже уровня стола – так уж расположили магические конфорки. Дрова трещали в огне, подпитываемом потоками магии, отчего пламя становилось больше, окрашивалось в голубоватый и горело дольше и куда яростней.

В кабаке привыкли готовить на широкую ногу и широкий живот, вот кастрюля и была огромной – вверх валил пар. Прасфоре его тепло показалось очень привлекательным, как… ну, с детской точки зрения, стадо мягких и пушистых овечек, поваляться вместе с которыми одно удовольствие. Вот малютка, балансируя на краю стола, сиганула вниз.

И упала прямиком в кастрюлю.

Каким чудом ее успели вытащить моментально, сразу после падения – загадка, но бульона из младенца в тот день, к общей радости, не случилось. Оказалось, что Прасфора родилась в рубашке. Малютка отделалась засевшим глубоко в голову страхом кухни, парой легких ожогов, которые прошли, и одним, оставшимся на всю жизнь – на щеке.

Сейчас же дверь в кухню отварилась. Оттуда выглянула голова. Круглое лицо с густой бородой, напоминающей дикорастущий шиповник, вытянулось, словно придя в замешательство.

– Ты уже вернулась? – спросило лицо.

– Ага, – ответила Просфора и, сняв сумку, потрясла ей. – Мне сказали идти куда подальше.

Лицо вытянулось еще сильнее, став дыней-торпедой.

– Но они же сами сделали заказ… Мы ничего не перепутали?

– Нет, в этом-то и вся странность. Пап, куда убрать еду из сумки?

Кельш Попадамс наконец-то явил себя в полный рост, закрыв дверь на кухню. Этим мужчиной можно было… скажем так, если бы Кельша по какой-то невероятной причине запихнули бы в пушку, выстрелив по ближайшей горе, в горной породе осталась бы зиять сквозная дыра, а Кельш, снеся еще пару пиков поменьше, как ни в чем не бывало потер бы голову и пошел обратно.

– Кхм, кхм… давай-ка ее мне и иди отдыхай.

Прасфора сделала, как просили.

– Пап?

– Да?

– Ты уверен, что эта доставка – хорошая идея?

В бороде-кустарнике словно бы завыл ветер.

– Конечно, я уверен! Один дурак вовсе не означает, что идею надо пресечь на корню. Мы просто дождемся других заказов, вот и все.

– Ладно. Пойду помогу в зале…

– Конечно, булочка моя, – с этими словами Кельш, держа в руках сумку, махнул на кухню, забыв закрыть за собой дверь. Прасфора, поддавшись мимолетному соблазну, одним глазком заглянула внутрь – там, куда поднимался пар от печей и кастрюль, звенел металл и урчало доходящее тесто.

Прилив смелости резко сменился привычной паникой, остолбенением и сковывающими колючками ужаса. Девушка отпрянула, захлопнув дверь. Прасфора тяжело задышала, коснулась рукой шрама-ожога и, взяв себя в руки, отойдя от двери на расстояние пушечного выстрела, пошла обратно в зал.

Главный городской алхимик Барбарио Инкубус проголодался так сильно, что с аппетитом грезил хотя бы о натюрморте, висевшем в его кабинете.

При знакомстве с Барбарио первое, что бросалось в глаза – это, конечно же, его фамилия, странная на фоне наиболее странных, чудная среди самых чудных, и так далее, и тому подобное. Даже сам алхимик до конца не знал, почему фамилию менять не стали (она была мамина): возможно, родители ожидали, что у них родится и вырастет невообразимый красавец, который одним своим видом будет соблазнять всех вокруг. Но, как говорится, что выросло, то выросло.

Если быть точнее – и это было вторым, что бросалось в глаза, – вырос Инкубус основательно, только вширь. Он напоминал колобка, не убежавшего от бабушки, а очень хорошо у нее погостившего и, к тому же, отрастившего длинную черную бороду, завязанную в косичку. Третье, что бросалось в глаза – это, собственно… сами глаза. Они у алхимика были разного цвета.

Вытерев рукой пот с лица – Барбарио потел даже в самые ужасные стужи, – алхимик выпрямился. Как же он ненавидел эти подземные пещеры и тоннели, одним своим видом кричащие: тебе, человек, тут не место. Но сейчас он был здесь, а не в уютном кабинете-лаборатории, где и поесть можно, и натюрморт не нужно представлять в голове. Хотя, что бурчать – выбора у него все равно не было.

Барбарио покосился на кладку драконьих яиц.

Большие, шипастые, с металлическим блеском, они, казалось, укоризненно глядели на алхимика. Тому даже смешно было, что он пытается спрятать взгляд от обычных яиц. Вот Инкубус и поднял глаза, чтобы отвлечься – увидел как раз, как замахивается киркой Кейзер.

С металлическим хрустом яйцо треснуло, изрыгнув содержимое прямо на мэра Хмельхольма.

Кэйзер вытер вязкий желток – или белок, поди разбери, – с запачканного и местами порванного мундира.

– Я все еще не понимаю, зачем мы делаем это вручную, – пробубнил алхимик, отходя подальше от шипастых яиц, поближе к Кэйзеру. Хотя, с этим возникали проблемы. В кладке плотность яиц была такой, что даже воздуху, казалось, становилось тесно. Хотя бы своды пещеры, подумал алхимик, ими не усеяны. Это было бы, во-первых, жутко, а во-вторых – ужасно долго, раз они собирались избавиться от абсолютно всех яиц.

Мэр щелкнул механической рукой, опустил кирку и ответил Барбарио, по привычке, почти монотонно:

– Включай голову, Барбарио. У нас нет другого варианта. Твои алхимические химикаты им ничего не сделают, – словно в подтверждение слов, мэр постучал по оболочке целого золотисто-бордового яйца. Оно отозвалось металлическим звоном.

Вокруг клокотали кирки – работали алхимик и мэр не вдвоем, – и при каждом ударе Инкубус вздрагивал. Вот и сейчас, вновь чуть не подпрыгнув на месте, он затеребил бороду.

– И сдалось нам избавляться ото всех этих яиц? Ну, оставили бы их в покое…

– Нет, – Кэйзер вернулся к работе. В желтом свете переносных магических ламп сверкнула кирка, яйцо треснуло, вновь плюнув содержимым на мэра. – Мы не можем позволить себе оставить здесь хоть что-либо – это всегда шанс… того, что планы могут пойти не так. А сейчас, Барбарио, они ни в коем случае не должны идти не так. Знаешь, говорят, к тому же, у этих тварей отличная генетическая память. Не хочу проверять. Думаю, ты тоже не горишь желанием.

У Инкубуса звучно заурчало в животе. Чтобы хоть как-то заглушить это, алхимик, не подумав, выпалил:

– Вот знаешь, твой дед… – и тут же чуть ли ни до крови прикусил язык, осознав, что ляпнул лишнего.

Кэйзер замер.

– Не надо, Барбарио… не надо… – механическая рука с такой силой сжалась на ручке кирки, что чуть не изогнула ее.

– Хорошо-хорошо, прости-прости! Работаем, работаем… – алхимик нервно потянулся к своей кирке. – Слушай, а мы так и будем работать вдвоем? Ну, я не про остальных. Ты понимаешь, о чем. Никто третий к нам не присоединится? Ну, хотя бы сейчас, как ты там сказал, на финишной прямой.

– Он болеет, – еще одно яйцо треснуло под ударом мэра.

– Ну да, конечно, болеет… – вокруг последнего слова Барбарио, с трудом поднимающий кирку, максимально непрозрачно нарисовал голосом кавычки.

Все же, алхимик замахнулся – правда слишком слабо, так что по яйцу пошла лишь легкая трещина. Инкубус, все еще до жути голодный и представляющий натюрморт перед глазами, полез в один из сотни тысяч карманов одеяния, достал пузырек и кинул в непокорное яйцо. Не рассчитал количество алхимического вещества и от взрыва отлетел в сторону, не слишком далеко, зато прямо в уже разбитые яйца. Приподнявшись на локтях, Барбарио сплюнул – яйцо осталось нетронутым, только трещина увеличилась.

И тут Кэйзер со всей дури расколол его.

– Я ведь говорил, – вздохнул мэр. – Не поможет.

– Я решил проверить наверняка, – алхимик кое-как встал. – Ты же в курсе, что твой мундир… ну, как так помягче сказать… теперь надо выкинуть, а лучше вообще сжечь?

Мэр Хмельхольма взглянул на извазюканного в вязком содержимом яиц Инкубуса. Улыбнулся вечно холодной – даже по морозному колющей – улыбкой, но ничего не ответил. Посчитал, что алхимик сам догадается. К тому же, времени у них оставалось не так много…

В глубине, под сводами той же подземной пещеры, раздался приглушенный рык.

И вот тут Кэйзер опять улыбнулся.

Потоки магии со свойственной им проворностью рассекали реальность, проносясь нитями, сплетаясь в динамическую паутину. Если бы можно было увидеть их наяву, то Хмельхольм – как и любое другое место – оказался бы испещрен фиолетово-голубыми лучами, тянущимися горячей карамелью.

Откуда взялся мир? Вопрос, который многие века будоражит умы ученых, служителей церкви, фанатиков, философов, сектантов и тех, кто просто долго не может заснуть по ночам – очевидного ответа, конечно, обычно не находится. Но в виде исключения, можно позволить себе восстановить картину практически со стопроцентной достоверностью. Все было примерно так…

Мир родился из Стабильности и Нестабильности, без лишних деталей. Две эти, ну, положим, субстанции, поныне составляют магию, время и материю в разных пропорциях: в магии где-то 70% Нестабильности, 30% – Стабильности, во времени – ровно наоборот, а в пространстве и того, и другого поровну. Ясное дело, что чем больше Нестабильности, тем проще субстанцию изменять. Материальную вазу можно разбить, приложив определенное усилие, но сама она просто так на куски не разобьется, не расплавится в воздухе. Магия же постоянно течет, меняется, ее очень легко использовать… для работы фонарей, големов, для опытов, для усиления пламени, для вращения шестеренок. Это самый упругий строительный, пусть и незримый, материал. Проблема лишь в том – к горю любителей всего эффектного, – что никаких вам огненных шаров, превращений в жаб и прочей «волшебной магии» не получается, слишком уж это дело нестабильно.

Правда, нашлись умники – без преувеличения, – которые создали специальную магическую Карамель, добавив к сладости рубиновой крошки. Ведь рубин, как известно – камень, проводящий и накапливающий магию. Лизнешь – делай с магией что угодно, хоть огненные шары кидай, хоть вино из воздуха создавай. И побочный эффект всего на всего один – вот только такой, что пользуются этой магической Карамелью только слабоумные или отважные (обычно два в одном), а Правительство запретило ее на государственном уровне. Но контрабандой мир полнится….

Так вот, потоки магии текли, пронзая воздух, крыши, дома, столы и людей. Через Прасфору, задумчиво потягивающую горячий чай за длинным пустовавшим столом, они тоже проносились.

Девушка откровенно скучала – она даже успела прибраться в комнате, помочь, чем можно было, в центральном зале, оттереть противное зеленоватое пятно от стола и подкрасить губы своей любимой, бледно-вишневой алхимической помадой.

Сегодня Прасфора до вечера планировала заниматься доставкой, но начало дня как бы непрозрачно намекнуло: ничего хорошего ждать не стоит. Так все и случилось – ни одного больше заказа, тишь да гладь.

Прасфора Попадамс терпеть не могла сидеть без дела.

Тяжело было назвать ее трудоголичкой, потому что такие люди обычно пашут ради того, чтобы пахать – как графоманы пишут лишь ради того, чтобы перед глазами бегали буковки. Нет-нет, девушка просто работала, чтобы в голове назойливыми мухами перестали зудеть комплексы…

А комплексов там было так же много, как семян в среднестатистическом арбузе.

Вот сейчас пел свою кривую серенаду комплекс, имя которому: «Я чувствую себя абсолютно бесполезной». Его-то уж точно нужно было глушить работой, это самое верное средство, как лопата против крота. А поскольку делать было нечего, хоть дело было лишь относительно к вечеру, Прасфора решила прогуляться.

Как только девушка вышла на улицу, в лицо ударил уже практически окончательно остывший воздух с потухшими, еле-заметными нотками тепла – после разгоряченного, в некоторого плане даже раскаленного, дышащего огнем кабака, казалось, что Прасфора очутилась в вечной мерзлоте.

Девушка оглядела улицу, на мгновение остановив взгляд на далеких горах – на той части Хмельмхольма, где она никогда не была, но где в свое время создали первое Алхимическое Чудо.

Задумчивость развеялась дымкой, и голову Прасфоры Попадамс заняли мысли куда более насущные: раз уж она вышла на улицу просто так, надо побыть хоть немного полезной и заглянуть в бакалейную лавку – так, на всякий случай. Туда как раз должны принести свежих овощей, картошки уж точно. А картошка – истина эта была абсолютней некуда – залог успеха «Ног из глины».

Овощам повезло, что у них не было даже подобия чувств и болевых ощущений, ведь иначе в руках отца Прасфоры они могли ощутить себя, как в лапах опытного вивисектора, которому не нужно ничего, кроме боли, страданий и стонов. Стонать, хвала всему и всякому, овощи тоже не умели.

Поэтому очередная картофелина с завидной скоростью разлеталась на круглые кусочки, тут же отправившись в большой чан.

Руки Кельша двигались как механические – наверное, ничего на всей кухне «Ног из глины» не шевелилось быстрее, разве только нашкодившие подмастерья, да и те, по правде говоря, в последнее время перевились.

Вся обширная кухня была в буквальном смысле насыщена теплом. Заходя сюда, казалось, что на тебя тут же накидывают теплый шерстяной свитер, пару шуб и пальто сверху. Добавим к этому ароматов, которые вскруживают голову и заставляют голодный желудок трястись в конвульсиях – и начинается то состояние, когда становится так хорошо, что силы резко покидают тело, и нет ни желания, ни возможности делать что-либо, только лежать, лежать и лежать.

Но Кельш такому соблазну поддаться не мог, а потому резал, строгал, варил и кипятил, периодически вытирая пот со лба.

– Ну что, как твоя доставка? – спросил вдруг подошедший человек в кожаном фартуке, рядом с которым массивный отец Прасфоры напоминал маленький детский куличик.

– Пару дней назад все было просто прекрасно, – ответил Кельш, меняя картошку на морковку. – А сегодня весь день как-то… не везет.

– Эй! – здоровяк легонько хлопнул отца Прасфоры по плечу. – Ты что, приуныл? Ты? Это что, правда мой шестиюродный брат – приунывший?

Шестиюродный дядя Прасфоры размерами превосходил всех остальных Попадамсов – на-минуточку, семью, разросшуюся и разбежавшуюся по всем семи городам как хорошенько сдобренные сахаром дрожжи, – а потому его легкий хлопок по плечу был сравним с метанием каменного диска. Притом выигрышным.

Каким-то чудом нож не выскочил из рук Кельша.

– Нет, что ты, – неуверенно ответил он. – Просто я… задумался.

Кельш Попадамс практически никогда не унывал, оставался в тонусе и вообще, работал как батарейка, которой давно пора бы уже сесть, но она все еще в строю, постоянно выплескивает спонтанную энергию. И эти выплески – идей, начинаний, веры в лучшее – питали не только самого отца Прасфоры, но и всех окружающих, а потому доставка еды из таверны казалась начинанием, которое не может просто так взять и сойти на нет. На эту задумку должны были просто накинуться, как на ароматные булочки, но пока особо не клеилось. То ли метафорические булочки не приглянулись, то ли никто вообще еще не понял, что их уже испекли.

Короче говоря, Кельш не то чтобы приуныл… скажем так, он, как магическая лампочка, продолжал светить, но с редкими перебоями.

Сейчас произошел как раз один из них.

Но, в отличие от лампочки, отец Прасфоры мог починить себя сам.

– Раз в Хмельхольме появилось первое во всех семи городах Алхимическое Чудо, еще до Философского Камня, – заговорил Кельш, продолжая резать – невероятно, но факт – снова картофель, – то я просто не верю, что такая полезная задумка останется незамеченной. Временные трудности, временные трудности!

– Ха! – воздушный поток с грохотом выскочил из легких шестиюродного (или все же семиюродного? С Попадамсами никогда нельзя быть уверенным) дяди Прасфоры. – Вот это я понимаю, вот это действительно мой шестиюродный братец!

В воздухе повисла еще одна разжиженная фраза, но она так и осталась несказанной. Ее спугнул топот ног, быстрый и ритмичный, а потом в кухню ввалился запыхавшийся молодой человек. Огибая столы и перепрыгивая через корзины, он добрался до Кельша, который перестал резать, отложил нож и удивленно посмотрел на внезапного гостя.

– У меня, у меня… – молодой человек выдавливал из себя слова, пытаясь восстановить дыхание. – Для вас… вас… письмо!

Он поднял конверт в воздух – ну, говоря откровенно, не то что бы поднял, скорее рука его вялым шлангом полуприподнялась, согнувшись в локте.

– Письмо для меня лично? – ошарашенный отец Прасфоры взял конверт.

– Письмо для…– за этим последовал глубокий выдох. – Для вас, да.

– Идите-ка отдышитесь, выпейте что-нибудь, кружка за счет заведения, – пробормотал Кельш, распечатывая письмо.

Молодой человек засиял, как медведь, удачно обчистивший улей, и со всех ног понесся из кухни к длинным столам, совсем позабыв о своей недавней одышке.

– Да, вот что бесплатная кружка выпивки делает с человеком… – рассмеялся дальний дядюшка Прасфоры. Кельш не обратил на него никакого внимания, с пристрастием изучая письмо – хирурги препарируют лягушек и то не так тщательно и трепетно, как старался рассмотреть каждую букву отец Прасфоры.

– Эй, там все хорошо?

Анабиоз Кельша продолжался еще с минуту. Потом хозяин «Ног из глины» опустил письмо, потер глаза, промокнул фартуком вспотевший лоб и сказал:

– Все просто отлично, – для уверенности, Попадамс еще раз взглянул на письмо. – Все просто, просто отлично. Только скажи мне, насколько хорошо ты помнишь всех наших родственников? И, кстати, а где Прасфора?

По дороге девушка задержалась. Совсем не собиралась останавливаться, спешила по неумолимо осенним, притухшим улочкам. Сменялись таблички с названиями: «Тминная улица», «Мускатная улица», «Табачный переулок». И тут Прасфора совершенно случайно опустила глаза вниз – остановилась, увидев зажавшегося в угол и мяукающего рыжего котенка. В больших глазах того мерцало сущее непонимание.

Попадамс улыбнулась и наклонилась к нему.

– Ну и что же мы тут делаем, а?

Котенок, ясное дело, мякнул, вроде как сообщая: «да сам не знаю».

Прасфора подняла его, схватив под передние лапы – тот сосиской повис в ее руках. Девушка поднесла его к себе, поводила носом около его мордочки, играясь. Потом по нормальному взяла на руки и стала тискать, поглаживая. Шерсть была мягкая и ухоженная, котенок, судя по всему – явно домашний.

– Ну и как же тебе угораздило тут оказаться, а?

Ответ пришел откуда не ждали – даже не от котенка. Из-за угла выбежало несколько разгоряченных подростков, яростно ища нечто глазами и пререкаясь. Котенок, подумав, видимо, что он черепаха, попытался спрятать голову в несуществующий панцирь.

Девушка сложила два и два.

– Дай мне спички! – махал руками один из детей с растрепанными волосами. – У меня точно получится!

– Да ни разу! Ты что, думаешь, что раз я не смог, то ты вот так сможешь?!

– А я его нашел! – закричал третий. – Вон он!

Вся компания взглянула на Прасфору с котенком в руках. Тот жалобно мяукнул.

– Ну все, тебе крышка, – сквозь зубы потянул второй и тут же поправился, вспомнив о Попадамс. – А вернете нашего котенка? Он, подлец, постоянно бегает.

– От спичек? – уточнила Прасфора.

– Эм… да это мы так! Поделить никак не можем. Спички две, а нас трое, ха-ха.

Последнее вышло слегка нервным.

– А, ну ладно, – пожала девушка плечами, подходя к детям.

Мальчишка ликовал. Повернулся к друзьям, выпятил грудь вперед, источая гордость, ощутимую за версту. Протянул было руки, чтобы принять непокорное животное, но вместо это получил пощечину от Попадамс – не слишком сильную, так, на полпинка, но все равно заревел.

– И вот даже не думайте, ясно вам? По глазам ведь вижу.

– Девчонка! – засмеялся тот друг, что пытался выклянчить спички. – Его избила девчонка!

Под звонкий хохот, Прасфора пошла прочь, не выпуская пригревшегося на руках котенка. Она не была бы собой, если бы, отойдя совсем немного, в голове не скрипнула предустановка, заставившая подумать – может, не стоило? С чего она взяла, что они вообще над ним собирались издеваться? Нет, ясно, с чего, но вдруг все оказалось бы не так?

Потом девушка посмотрела на котенка. Мысль вроде бы растаяла – как это всегда случалось с комплексами, не до конца. Осадок забился в щели сознания, делая предустановки еще прочнее.

Траекторию Попадамс пришлось сменить.

Бордовая черепичная крыша бросала на брусчатку густую тень, словно накидывая на дом маску таинственного незнакомца. В этой тени утопала вся бакалейная лавка «Жив-сыт-здоров», из-за танца света казавшаяся фигурой черного ловеласа. С балкончика второго этажа, вопреки всем представлением, свисали не орхидеи, а… помидоры, которых, видимо, не волновало, что пришла стойкая, неотдираемая осень – они все еще плодоносили.

– … и тогда я решила добавлять эту алхимическую настоечку еще и в горшки с помидорами. Ох, как растут! А базилик, а? Все подоконники ими уставили, и не только снаружи, но и внутри! – жена хозяина, болтавшая уже неприлично долго, показал рукой на отливы под окнами, заставленные горшками с пушистым фиолетовым базиликом.

– Во сколько, говорите, должен вернуться ваш муж? – попыталась порвать порочный круг Прасфора, начинавшая уже и замерзать в ласкающей своим холодком тени.

– О! Так я не знаю, но точно скоро, скоро. Давай я пока расскажу тебе…

Даже после минуты разговора с внезапно снизошедшим с небес божеством женщина уже бы общалась на «ты» и делилась тысяча и одним секретом домохозяйки. Удивительно, но гипотетическое божество пару советов точно зафиксировало бы.

Попадамс совсем не собиралась заходить в «Жив-сыт-здоров», были лавки куда ближе, с куда более молчаливыми хозяевами. Но девушка знала – здесь маленького котенка примут, как надо. Не ошиблась – жена хозяина растрогалась, забрала рыженького котика в дом, обещая пристроить его. Котенок на прощание лизнул Прасфору в нос.

– Ну прямо взрослый зверь, – потискала она его. Он не понял, конечно. Хотя с животными обычно и говорят просто для того, чтобы успокоить себя. Иначе смысл?

Жена хозяина вернулась, и вот тут началось.

Прасфора попыталась не обращать особого внимания на болтовню женщины – сделать так, чтобы слова стали фоновым шумом. Это почти получилось и почти помогло, но град информации сыпался такой, что пробило бы любое сознание, даже твердое, как кремень. Именно поэтому, назойливые домохозяйки – самое страшное на свете оружие.

Но внезапно Прасфора Попадамс услышала легкий грохот, словно бы на самой тихой громкости включили землетрясение. Сначала девушка не придала этому особого значения, но потом обернулась и увидела хозяина бакалейной лавки, радушно машущего рукой. За ним, с коробками в руках, шагало штук пять големов.

Големы из коричневой глины, метра два-два с хвостом каждый, были похожи на людей – то есть, базовый комплект «палка-палка-огуречек» оставался тем же, но без очертаний частей тела. Никакой шеи, головы привычной формы и, конечно, ушей. Истуканы скорее напоминали глиняные фигурки, тело вместе с головой у которых – единая раздутая вширь торпеда. В руках и ногах големов на остывающем солнце мерцали рубины, еще два таких же сияли вместо глаз, и один – в груди. Они позволяли потокам магии, подобно крови, циркулировать по телам глиняных истуканов, приводя их в движение: големы шагали, будто бы марионетки с ниточками, за которые дергал неведомо кто. То есть, конечно, дергала магия сама по себе – но для большинства она и оставалась тем самым «неведомо кем».

Хмельхольм был родиной големов, а големы – Алхимическим Чудом.

Так уж вышло, что алхимики всех семи городов однажды решили —Чудесами можно называть четыре вещи, на тот момент еще не существовавшие: Голема, Философский Камень, Искусственного Человека и Эликсир Вечной Жизни. Ну а потом, пошло-поехало – алхимия поскакала вперед семимильными прыжками атлета-чемпиона, и первым созданным Чудом стал именно Голем. Здесь, в Хмельхольме – точнее, в горной его части, – создали каменного исполина, суставы которого для прочности скрепили воском и металлическими пластинами. Через несколько лет, когда големы уже не пугали и не мозолили глаза, в жарком приморском городе Златногорске алхимик Фуст создал Философский Камень. Вещичку, правда, конфисковало Правительство, зато теперь именно это Алхимическое Чудо снабжало все семь городов золотыми монетами с выгравированной буквой «Ф», или просто, как их называли, философами. Отшлифованные камни с тех пор сыплются сквозь огромную стеклянную трубу в башне Правительства, обращаясь в золотые монеты, и мерцающей рекой стекают вниз…

Искусственный Человек и Эликсир Вечной Жизни еще маячили на грани мечт и фантазий, зато в магазинчиках прекрасно чувствовали себя Эликсиры Молодости, этакие средства для оттягивания старости, хотя бы внешне. И гомункулы – существа из красно-розовой жижи с глазами навыкат, постоянно меняющие форму, способные отыскать человека по магическому следу. Как гончие, но надежней и отвратительней. До Искусственного Человека им тоже было далеко – ни то слово.

Замахавший рукой хозяин бакалейной лавки сперва казался слегка размытым. Прасфора, ничего еще толком не разобрав, смущенно кивнула в ответ, понимая, что застряла надолго – бакалейщик не уступал в разговорчивости совей жене.

– А, Прасфора! Извини, что заставил ждать, но я вот тут… – мужчина показал рукой на грузно шагающих в лавку големов, несущих деревянные ящики с торчащими пучками зелени и клубнями картофеля.

– А что с поломанным големом? – вскользь уточнила жена.

– У вас сломался голем? – удивилась Попадамс. Это случалось так редко, что воспринималось как солнечное затмение где-то в населенных аборигенами землях.

– Он совсем вышел из строя, – вздохнул хозяин. – Пришлось отправить его… эээ… на кладбище големов…

Женщина поморщилась и махнула рукой. О кладбище големов не любили говорить, как стараются не рассказывать детям о смерти их обожаемого домашнего питомца, закопанного теперь на заднем дворе.

– И…? – протянула жена, ожидая продолжения.

– Да, да, конечно, на днях я куплю нового, – издал усталый рык загнанного в угол тигра бакалейщик. – А сейчас, давай отпустим Прасфору, мне кажется, она хотела что-то купить, и стоит тут уже чересчур долго.

Тут случилось неожиданное. Один из големов внезапно затрещал, рубин в его груди треснул. Руки истукана мгновенно опустились, глаза-рубины погасли, и ящики повалились, треснув и высыпав все содержимое. Сам голем продолжил стоять, но уже неработающий, точнее, говоря с точки зрения жителей – мертвый.

Вот жена хозяина и взизгнула.

К счастью, Прасфоры, последующая часть балета окончилась быстро. Девушка забила сумку зеленью и отказалась брать картошку, потому что ее в «Ногах из глины» и без того некуда девать, за ней лучше зайти в другой раз, тем боле не хочется покупать то, что выпало из рук уже мертвого голема. Прасфора расплатилась золотыми философами, попрощалась и собралась уходить.

– Прасфора? – окликнули ее.

Девушка развернулась. Пялясь на нее во все четыре глаза (ну, ладно, газа было два, поверх – пара кругленьких очочков) в своем бесконечно длинном вязаном красном шарфе, около бакалейной лавки стоял Альвио, просто Альвио.

Прасфора тяжело вздохнула – этот молодой человек тоже входил в ящик Пандоры ее комплексов.

– Привет, Альвио. Какими судьбами?

– Такими же, какими все попадают в бакалейную лавку… за зеленью. Хотя, у меня появилась идея лучше, – засиял Альвио. – Как насчет посидеть где-нибудь и выпить что-нибудь? Так размыто говорю, потому что на твой выбор.

Его странно передернуло, и он скороговоркой добавил:

– Только не в «Ногах из глины». Ты там и так каждый день…

Какое-то время, Прасфора Попадамс и Альвио, просто Альвио, чего греха таить, встречались – ну, поигрались-поигрались и бросили, ни о чем, в принципе, не жалея. Не сошлись, не подошли друг другу, с кем не бывает. Они все еще общались, но набегами, как племена кочевников – раз в какой-то сумасшедший отрывок времени. При этом в голове Прасфоры все равно умудрялась гнойной бабочкой порхать мысль о том, что в присутствии Альвио нужно быть максимально… привлекательной, то есть вести себя не так, как обычно, а в разы лучше – хотя на деле это всегда выходит чересчур наигранно, неоспоримый факт. Так обычно происходит, когда человек все еще вроде как нравится, и глубоко внутри фантомная возможность второго шанса орет похлеще армейского генерала, заставляя вытягиваться по струнке, держать осанку так, словно позвоночник – водосточная труба или флейта, а манерам научился прежде, чем самостоятельно дополз от люльки до стола.

Проблема была в том, что Прасфора ни о каком втором шансе даже не думала. В ней просто срабатывала эта заморочка – вот и все.

– А почему бы и нет, – она машинально выпрямила спину, хотя и так не горбилась.

– Можешь так не беспокоиться насчет осанки… – опешил Альвио.

Позвоночник снова просел.

– Прости, оно… как обычно.

– Ничего нового, – улыбнулся Альвио.

И они ушли, так и не определившись, куда – такие решение лучше всего принимать по дороге.

Хозяева бакалейной лавки обменялись парой фраз, что-то хихикнули – ох уж эти проныры, везде видящие какой-то подвох – и, убедившись, что оставшиеся големы дотащили все ящики, двое схватили валяющиеся овощи и шагнули в дом, почти захлопнув дверь.

Остановил их Кельш Попадамс.

– Постойте! – крикнул он на бегу, не обращая внимания на мертвого голема. Когда отец Прасфоры бежал, казалось, что грядет катастрофа. – Прасфора же к вам заходила, да?

– Вот именно, что заходила. Ушла только что со своим… – он сделал обязательную для этого момента паузу, куда ж без этого, – другом.

Кельш затормозил – тектонические плиты словно кувалдой вбили на место.

– А, с Альвио, что ли? Дайте угадаю, они пошли посидеть и поговорить, а куда – не решили, но только не в «Ноги из глины», потому что, – он откашлялся, пародируя Альвио, – ты и так там слишком много времени поводишь?

– Браво! Слово в слово.

– Теперь их полдня искать придется, – вздохнул Попадамс и снова побежал. – Ну почему именно сейчас, когда нам прислали такое….

Тетушка Синтрия копошилась в желтом свете крохотной мастерской, где успевала совмещать все виды деятельности: от стирки и шитья до рисования. Она прожила долгую жизнь и не без причин считала, что учиться нужно всегда, а там, может, лет через -цать, какой-нибудь из навыков обязательно пригодится. Так и делала до глубокой стрости, так что теперь заведовала в горном Хмельхольме практически всем хозяйством – контролировала кухарок, швей… и, как начальник здорового человека, набирала кучу работы себе, никогда не просила большой мастерской – в маленькой, она говорила, все под рукой – и знала чуть ли не всех жителей города, просто потому что помнила, как они пешком под стол ходили, и как за ними гонялись разъяренные родители, клянясь наказать за очередную шалость. О шалостях этих тетушка Синтрия, тетушкой никому де-факто не приходившаяся, тоже знала и молчала. Что тогда, что сейчас.

Дубовая дверь скрипнула, нарушая рабочую атмосферу, окутывающую мастерскую тетушки Синтрии душистым мыльным пузырем. Она и правда развешивала всюду ароматные травы, чтобы чувствовать себя на свежем воздухе даже здесь.

Сухонькая старушка опустила на нос небольшие очочки, отложила нитку с иголкой и обернулась.

На пороге стоял мэр Кэйзер в рваном и местами прожженном мундире, испачканном липкой гадостью. Синтрия неодобрительно зацокала.

– Ты даже в детстве так не пачкался, – заметила она. – Все же не зря заранее занес мне другой мундир. Не стой в дверях, заходи, сейчас переоденем тебя. Я его подлатала и сделала даже лучше.

Мэра, как и большинство жителей Хмельхольма, тетушка Синтрия тоже помнила с детства. Кэйзер знал это, сам помнил ее – скорее не воспоминаниями, а смесью приятных ощущений, таких душистых, как травы под потолком, – и потому каждый раз чувствовал себя рядом с ней маленьким мальчиком. Раньше это ему нравилось. Теперь – равно наоборот. После всего случившегося…

Впрочем, мэр все равно позволял ей говорить с ним как угодно, пускай и как с ребенком. Слишком уж трудно было сказать что-то против – все равно как приехать к бабушке в деревню и отказаться от вкусностей, ругая себя за это до конца лета и ловя укоризненные взгляды хитрой старушки.

Кэйзер снял мундир. Ленту и прочую атрибутику мэр благополучно снял до того, как уничтожать кладку.

– Кидай в корзину, – подсказала тетушка Синтрия так, будто мэр первый раз явился к ней. – Потом постираем, подлатаем…

Старушка слегка трясущимися руками повесила мундир, над которым работала, на вешалку. Он казался чуть бархатным – с теми же золотистыми эполетами.

– Я добавила чуть больше золота, – объяснила она, взглянув на холодное лицо мэра. Холодное не от недовольства, а просто так, как всегда. – И не хмурься ты так часто, морщины появятся. Вон, посмотри на меня – старше тебя чуть ли ни в два раза, а лицо – как у молоденькой девочки.

Это было не враньем, а просто приукрашенной правдой – и не важно, сколько краски на нее ушло.

Мэр отошел за ширму, скинул грязную рубашку, надел новую – тетушка Синтрия обо всем позаботилась. Потом натянул мундир с брюками, тоже новыми.

– Ну вот, другое дело! – улыбнулась старушка, когда он появился. – Дай-ка я тут поправлю…

Она закончила, с довольным видом встав напротив.

– Спасибо. С этим, – он механической рукой показал на корзину с грязным бельем, – можете не торопиться.

– Разберемся, – прохрипела она. – Ты занимаешься своими мэрскими делами, я – своими.

Кэйзер ничего не ответил. Уже собирался уходить, как тут старушка схватила его за руку. Мэр остановился и повернулся.

– Кэйзер, – она никогда не говорила ему «мэр» и, тем более, «господин мэр». Он и не просил. – Скажи мне, что ты задумал? Я ведь, знаешь ли, слышу слухи… а когда что-то затевает мэр города, от них тяжело избавиться и спастись.

– Как вы и сказали, я занимаюсь своими делами, вы – своими.

– Кэйзер, – остановила она его. – Я не знаю, что ты затеял… но знаю, что твоему дедушке это бы не понравилось. И он бы такого точно не делал…

Мэр сам не понял, как произошло последующее, но внутри словно извергся вулкан, залив сознание магмой и затмив пеплом. Кэйзер и так постоянно думал о дедушке, особенно в последнее время, а теперь тетушка Синтрия зачем-то сказала эти ужасные, неправильные слова, и мэр почувствовал, как вновь давит на его плечи тень деда…

Он ударил старушку по лицу механической рукой. С такой силой, что та чуть не упала – еле-еле устояла на ногах.

– Я не он. Не надо сравнивать… – проскрипел он, тяжело задышав. Только теперь понял, что натворил. Посмотрел на рассеченную щеку тетушки Синтрии, на ее ошарашенные, но понимающие глаза и, ничего не ответив, вышел вон.

Поступки сейчас – мелочи. Узелки на идеальном полотне, просто мозолящие глаз.

Старушка протерла щеку алхимическими жидкостями, остановив кровь. Она не разозлилась, не обиделась на него – просто поняла, что нечто будет.

И, зная Кэйзера – будет обязательно.

Есть такие звуки, которые могут свети с ума – допустим, капающая с потолка в тихой комнате вода, скрежетание мела по доске или трущиеся друг о друга ржавые шестеренки. Звук, стоявший внутри гор Хмельхольма, мог довести до помешательства, с этим тяжело поспорить – но в то же время он завораживал, потому что источник его был невероятен.

Все здесь было невероятно, только вот спускающийся по широкой винтовой лестнице Кэйзер этого не замечал. Привык, как люди, изо дня в день проходящие мимо сидящего на подоконнике чудища перестают замечать и его.

Пока мэр Хмельхольма, приходящий в себя, спускался в просторный холл, вокруг грузным эхом сливались удары из шахт под горами и скрежетания механических вагонеток, доставляющих жителей из недр к нижним ярусам, от горы к горе. Шестеренки, движимые магией, питавшей их и позволявшей вращаться – как и любые шестеренки – крутились, приводя эти чудеса техники в движение.

А еще здесь гремели и топали големы – куда же без них. Спустившись, Кэйзер как раз прошел мимо парочки с ящиками в руках. Мэр задумчиво пошевелил пальцами механической руки золото-бронзового отлива, чуть испачканной кровью, и словно бы сыграл на невидимом рояле свои любимые, грустные и протяжные ноты: та-та-там-там….

Мэр поднял голову – на него смотрел голем на постаменте, огромный, в два раза больше обычного, с металлическими пластинами на суставах и на груди. Даже не планируя, подумал мэр, он сам пришел сюда, именно в это проклятущее место… Голем молча пялился в никуда, давя одним своим видом. Кэйзер почувствовал, как к нему тянутся липкие щупальца эфемерных воспоминаний, уносящих далеко-далеко – он позволил им коснуться себя и…

– Кэйзер? – в реальный мир мэра вернул шаркающий и чистенький Барбарио Инкубус. – Тебе надо меньше смотреть на Анимуса, вот что я скажу, он как-то отключает тебя от реальности.

– Барбарио, – мэр потер переносицу. – У меня все под контролем.

– Не спорю, – шмыгнул носом алхимик, все еще без сил шаркающий навстречу Кэйзеру. – О, новенький мундирчик! По-моему, тут больше золота…

– Что с тобой случилось? – не замечая его слов, спросил Кэйзер. —Обычно ты ходишь куда быстрее, и вид какой-то у тебя… не слишком рабочий. Даже глаза выглядят чуднее обычного.

– У меня случились твои просьбы и заботы! Я в жизни не колол яйца киркой, а только начало. Все это забирает столько сил, а я был так голоден… Чуть натюрморт не сожрал, когда вернулся!

Никто в здравом уме не стал бы разговаривать с мэром Хмельхольма в таком тоне и такой манере, но Инкубус не видел в этом ничего такого – оставим вопрос о том, был ли он до конца в своем уме, это не так-то важно. Просто алхимик незнаемо сколько лет проработал рука об руку с Кэйзером и считал его суровый взгляд из-под седеющих бровей не более, чем постоянно включенным защитным механизмом. Барбарио знал все, что знает мэр – просто потому, что в большинстве из этого участвовал.

Точнее, знал почти все. Некоторые вещи можно было понять, только взломав сознание мэра. А голова Кэйзера представляла собой адскую машинку, где запутаны сотни проводов, и никогда не знаешь, за какой нужно дернуть.

Мэр махнул рукой. Всегда размышлял строго в рамках прямолинейной логики – как идущее напролом войско. При этом мышление Кэйзера нельзя было назвать неподвижным или закостенелым, о нет, ни в коем случае – ум его был подвижен до ужаса, но покоился в каркасах четких и нерушимых, своих логических систем.

– Давай ближе к делу, – голос Кэйзера затвердел до состояния невозврата. – Потому что моя рука…

Чуть не сказал «в крови», но вовремя замолчал.

– Ой, да, да! – закопошился наконец-то дошедший алхимик. – Кхм, да где же оно… а, вот!

Алхимик вытащил склянку с насыщенно-красной жидкостью и передал Кэйзеру – тот с громким «хлоп» откупорил ее и выпил залпом.

– Я увеличил концентрацию молотого рубина в два раза, – проговорил Инкубус. – Надеюсь….

Мэр активнее зашевели механической рукой – маленькие шестеренки заскрежетали с новой силой. Кэйзер пару раз сжал руку в кулак. Потом вытер другой рукой кровь. Знал, что Барбарио заметил, просто промолчал.

– Отлично! – вскинул руки алхимик, но они тут же опали вялыми лентами. – Главное, чтобы не было никаких побочных эффектов…

– Их не будет, – улыбнулся Кэйзер почти по-настоящему. Эта эмоция была редкой гостьей на его лице. – Я себя отлично чувствую.

Он врал, конечно – его душа болталась на скрипящих и разболтанных шарнирах. И кто же тянул тетушку Синтрию за язык…

– Эээ, ну вот и славно. Я так понимаю, мне налаживать производство?

Мэр махнул механической рукой – ему явно нравилось это делать.

– Позже. Сейчас у нас есть другое дело.

– Мне готовить еще один балахон на смену? – уточнил алхимик.

Они дошли до вагонеточных спусков, что вели в глубокие шахты – мрак внизу рвало светом желтоватых магических ламп.

– Мы спустились достаточно глубоко, избавились от кладки… Теперь нам нужно браться за работу, Барбарио.

– Ты уверен, что хочешь… ммм… браться за работу именно там? Там нас может ждать…

– То, чего не можем ждать мы? Именно на это я и рассчитываю.

– Я хотел сказать – дурные воспоминания. Ну ты ведь понимаешь, о чем я. К тому же, нам бы не помешала помощь кое-кого третьего, но он…

– Он вернется. Поверь, я просто знаю.

– Ну-ну…

Кэйзер уже не слушал – отвел взгляд от шахт, мельком глянул на изнеможденного (но все еще круглого, надо сказать) алхимика, а потом повернулся и издалека посмотрел на огромного голема на постаменте. Теперь мэр видел его в полный рост. Воспоминания снова пошли в наступление, но Кэйзер лишь закрыл глаза, нахмурился и проговорил:

– Ох, дедушка…

Альвио сидел и зажигал в руке голубой магический огонек, тут же гася и вновь разжигая – излюбленная забава-антистресс всех волшебников.

Да, юноша был волшебником, но вот только профессия эта содержала в себе столько же чарующего и прекрасного, сколько профессия рудокопа – чистого лица и белоснежных подушек. Сама по себе суть магии не давала волшебникам творить ничего грандиозного с точки зрения… ну, веселого волшебства – зато зажигать магический огонек, лучше разбираться в работе магических приборов, в устройстве потоков магии, поглощать магические аномалии и усиливать пламя спички посредством (опять) магии – это пожалуйста. Всегда можно пустить незримые потоки на опыты и изобретения, но голова Альвио была устроена так, что скорее бы придумала велосипед в десятый раз, чем реактивный двигатель.

Они с Прасфорой дошли до забегаловки, которую сами хозяева называли «чайной» – под набухшей бордовым цветом черепичной крышей здесь росло столько зелени, что дом скорее напоминал оазис посреди городского пейзажа. Притом оазис дикий и запущенный – зато все, что здесь росло, не пропадало просто так и добавлялось в чай. В отличие он многих других кабаков, таверн и харчевен, в этой «чайной» дубовые столики стояли прямиком на улице, вплоть до стальных зимних холодов.

Прасфора укуталась в любезно принесенный из «чайной» плед и сделала глоток.

– …ну так вот, – продолжил Альвио, внезапно перестав баловаться с огоньком. Юноша выудил откуда-то тетрадку в кожаном переплете и протянул собеседнице. – Я тут сделал еще пару зарисовок…

Прасфора Попадамс видела эту тетрадку чаще, чем собственное отражение в зеркале. Рефлекторно открыла последние изрисованные страницы.

Конечно же, там тонкими карандашными линиями там гарцевали драконы.

Альвио, уже окончив учебу, понял, что быть волшебником всегда, круглые сутки – это не про него, и рубильник его страсти переключился на всякого рода существ, так или иначе с волшебством связанных. Юноша ничего не имел против лошадок, кроликов, кошек и других зверушек, но изучать их ему казалось до безумия скучно, к тому же, нельзя же отбирать хлеб у зоологов-натуралистов. Вот и ринулся Альиво в сторону существ иного рода – в частности, драконов. С ними все было куда проще, потому что любой, кого не спроси, знал – да, драконы реальны, это не бабушкины сказки. И что, что они не летают? Конечно, делать им больше нечего – они дрыхнут глубоко под землей либо около драгоценных металлов, свойства и цвет которых перенимает их чешуя, либо спят на награбленном. Когда ты огромная ящерица с крыльями фантастического размаха, чем еще заниматься?

Альвио был влюблен в драконов – не настолько, конечно, чтобы пытаться их, как другую живность, завести. Любое животное погибло бы у Альвио уже на второй день от отсутствия не столько питания, это ладно, сколько внимания – юноша целиком и полностью погружался в исследования, поедая информацию, как конфеты. И даже называл себя драконологом – почему, спрашивается, не взять и не придумать род деятельности с легкой руки?

– А это что такое? – Прасфора удивленно провела по рисунку существа, напоминающего помесь орла и льва, и второго – коня с рогом.

– Это грифон и единорог, ты что, Прасфора!

– По-моему, ты изучал магических животных, – откашлялась девушка.

– А это что, по-твоему?

– Мифические животные.

А вот второй страстью – и особенностью Альвио – стала его помешанность на существах, которых, в отличие от драконов, никто не видел, но о них почему-то постоянно говорили, или находили старые записи. Большинство, как это обычно бывает, ссылалось на то, что все это – чистой воды выдумка, но юноша, разойдясь в споре как следует (или выпив лишнего, что, в сути, одно и то же) начинал гнуть свое так упорно, что от его стараний все находящиеся рядом ложки и вилки становились кривыми. Альвио говорил: у всякой вещи есть рациональное основание и, если кто-то хотя бы раз упомянул сияющую призрачно-белым лошадь с одним рогом, значит что-то сподвигло его сказать такое.

Вариант о бурной фантазии, приправленной не очень хорошим алкоголем, юноша даже не рассматривал.

– Ну, я видел этих грифонов, когда ездил в горный город, – пожал плечами Альвио, поправив длинный шарф. – Точнее, не самих грифонов, а их изображения – в основном барельефы…

– Тебе не кажется, что это просто украшения? – Прасфора вернула тетрадку.

– Ты знаешь мою позицию – не кажется! Тем более, я точно верю в ту зарисовку моего деда, или прадеда, постоянно забываю. Такое невозможно придумать! Он рассказывал, как видел грифонах на скалах горного города…

Это было отдельной историей. Действительно, в архивах Альвио хранился такой рисунок, притом не просто каля-маля, а анатомически точное изображение. Вот только было это так давно, что никто уже драконологу не верил. И не только сейчас, ведь даже отец Альвио еще во времена своей молодости говорил: все это – сказки. И не принимал аргументов, что надо бы съездить в горы и проверить, увидеть самому. Однажды, все же, приехал – и никаких гифонов, кроме изображений да барельефов, тоже не увидел.

Потому вопрос о дедовском или прадедовском изображении оставался открытым.

Драконолог перевел тему:

– Как там твои дела с вашей новой… эээ… доставкой?

Прасфора вздохнула. Ну вот, пришло время рассказывать все, как есть.

– Да как, никак, – пожала девушка плечами. – Сегодня меня послали куда подальше, ну это-то ладно. Само по себе все как-то не очень активно…

Альвио поправил кругленькие очки в золотой оправе.

– А ты вообще веришь в успех этой затеи? – заговорчески спросил он, конечно же, зная ответ заранее.

– Ну а как же! – фыркнула девушка. – Если не верить, то никогда не реализуется – тем более, любая задумка всегда потенциально обречена на успех. Главное этим успехом ее обеспечить.

Юноша улыбнулся. Конечно, ничего другого Прасфора сказать не могла – вот она, русоволосая мисс Попадамс во всей красе, идет напролом, пока не поймет, что перед ней жилой дом, и его проламывать не очень-то прилично, хотя реально.

Если Прасфора Попадамс сдастся – обязательно наступит конец света, вот уж точно.

– А как твои… – Альвио замялся и сделал глоток чая, – кухонные дела?

У девушки еле-заметно дернулся глаз.

– Все так же, – вздохнула она. – Я не могу. Даже заглянуть не могу.

– А ты пробовала резко вбегать в кухню…

– Конечно же! Сразу, как ты предложил – это казалось очень действенным. На меня все, конечно, посмотрели, как на идиотку, но это ерунда. Я и минуты внутри не продержалась.

У Прасфоры затряслась рука.

– Да что же это такое, – проворчал Альвио.

– Вот это, – девушка постучала себя по лбу. – Что-то там, внутри – и оно никуда не хочет уходить.

Прасфора верила, что через себя можно всегда перешагнуть – достаточно просто вложить столько усилий, сколько до этого даже не снилось, а потом – пуф! – и любая проблема, или задача, чудесным образом решается. Хотя, почему же чудесным – вполне себе обычным, своим собственным образом. Но справиться с панической боязнью кухни, с этим королем тараканов в голове, у Попадамс не получалось, что бы она не пробовала. Да к тому же, когда внутри ютится целый рой из комплексов, тяжело передавить их всех разом.

Можно подумать, что в числе этих переживаний была внешность Прасфоры – но это суждение весьма и весьма ошибочно. Девушка знала, что она полненькая – но считала такую полноту привлекательной.

А вот сейчас Попадамс опустила голову – просто так, – и взгляд ее упал на ноги. В голове стал клещом набухать еще один пунктик: ладно, все-таки, может это и не столь привлекательная полнота…

– Прасфора! – вдруг закричал кто-то.

Девушка резко подняла голову – так, что аж в глазах потемнело – и посмотрела на Альвио, но он сам был в недоумении. Его и без того расширенные от удивления газа стали размером с апельсин из-за очков.

Девушка повернулась в сторону. К «чайной», словно бы с каждым шагом проваливаясь под землю и оставляя воронку, на всех парах спешил Кельш Попадамс.

– Прасфора! – повторил он, наконец-то добежав, остановившись и согнувшись в три – а то и во все пять – погибели, чтобы отдышаться. При этом отец девушки судорожно тряс каким-то листком.

– Папа? Что-то случилось?

Мужчина затряс листком и снес чашку юноши – та пролилась на брюки драконологу-любителю.

– Здравствуйте, господин Кельш, – Альвио не забывал о нормах приличия даже во время таких ситуаций.

– Привет, Альвио, – махнул рукой хозяин «Ног из глины», даже не заметивший, что чашка лежит на столе, хотя ей положено там стоять.

Сделав пару глубоких вдохов и выдохов, которыми можно не просто поросячьи домики, а целые поросячьи империи смести с лица земли, Кельш выкрикнул:

– Вот! – он передал письмо Прасфоре. – Твой дядя… не шестиюродный, а родной дядя… В общем, ни то приболел, ни с ним что еще случилось – ну, ты знаешь этот горный Хмельхольм… Просит приехать, привезти алхимические лекарства – там что-то редкое, у них такого нет. Я все уже купил и приготовил, заодно отвезешь ему нашей еды. Ну и вдруг это поможет нам немного расшевелить доставку? Тебе лучше идти прямо сейчас. Пока мы дойдем до «Ног из глины», пока… Я бы и сам поехал, но ты ведь знаешь, булочка моя…

– Я все понимаю, пап, не оправдывайся. Все в порядке.

– Ого, в горы! Последний раз я там был… ох, и не помню, когда, – Альвио засиял так, словно его первоклассным фосфором накачали. – Мне там рассказывали о драконах и грифонах!

– Ты хотел сказать, – поправил его Кельш, – о драконах и сказках?

Прасфора два раза перечитала письмо, до одури покрутила в его руках и на мгновение представила себе – вот она, в кожаном фартуке, режет картофель, добавляет специи, мясо, ставит все на огонь и наслаждается сладко-острым ароматом, предвкушая, как совсем скоро дядя съест это в горном Хмельхольме, еще даже не остывшее. Но картинка с грохотом, как воздушный шарик, лопнула, когда воображение дорисовало кухню – неописуемый ужас ударил в бубен сознания.

Девушка так хотела приготовить это, а не нести, но реальность оказалась куда суровее, как, впрочем, и обычно. Дядю, к слову, она совсем и не помнила – остались только обрывки из далекого детства.

Прасфора и не знала, как отреагировать на новость.

Чтобы увидеть это, нужно отмотать золотисто-сизые, неуловимые лучи времени назад, вывернуть их наизнанку и вновь затянуть тугой спиралью, чтобы оказаться в этом месте, в этом времени, и увидеть, как…

…влажный весенний ветерок летит сквозь пики, остужаясь снежными шапками самых высоких гор и прохладой тех, что пониже, визжит, свистит, с беспечным воем рассекает расщелины и весело влетает в окна Хмельхольмских гор-домов, а потом уносится на дно шахт и там затихает, гулко отзываясь безмятежным эхом.

В лучах щекочущего озорного солнца у большого круглого винтажного окна стоит седой старик, сочащийся вязким теплом – таким, какого так не хватает в промозглые осенние вечера, полным ощущений и вкусов, цветов, запахов, еле-уловимых настроений; полным горячего малинового чая, мягкой шерсти, корицы, кориандра и легкой грусти.

Старик отворачивается, потому за штанину его дергает ребенок с горящими, энергично бегающими глазками.

– Дедушка, дедушка, – спрашивает он. – Что это такое?

Ребенок тыкает рукой куда-то в противоположную от окна сторону.

Старик разворачивается, а солнце чертит на его лице театр света и теней – потом он улыбается и, теребя волосы внука, говорит:

– Это голем, внучок.

– А что такое голем, дедушка? – не скрывая восхищения, спрашивает мальчик.

Старик улыбается.

– Я не знаю, как объяснить тебе, – признается он. – Это первый голем, внучек.

– А как его зовут? – никак не успокоится мальчик.

Старик задумывается.

– У него пока нет имени, – признается он. – Но пусть его зовут… Анимус.

– Дедушка, но Анимус – это ты! – мальчик не может сдержать смеха.

– Теперь еще и он, – улыбается стрик и вновь разворачивается к окну. Взгляд его, притупленный желтым стеклом, летит через горы, а вместе с ним разматываются из тугого клубка и мерцающие потоки времени, откидывая события назад, или вперед – смотря откуда наблюдать. Все вокруг звенит хрустальным звоном, сотрясается, дрожит, пока не замирает, теряя золотисто-желтый оттенок былого, налет воспоминаний…

Кэйзер открыл глаза и снова прошептал:

– Дедушка…

А потом посмотрел на огромного голема в холле и сжал механический кулак.