Големикон

Прежде всего....

Големы не знают сна.

Не потому, что работают не покладая рук, днем и ночью, когда это необходимо, и не потому, что они – всего лишь глиняные куклы, пускай и здоровые, два метра ростом, движимые магическими потоками, пронизывающими все сущее.

Големы по природе своей неживые. Они лишены чувств, эмоций и даже легкого намека на сознание – эти… конструкты из коричневой глины просто ходят заводными солдатиками. Вечно бодрствующие, даже тогда, когда томно стоят в углу и ничего не делают, дожидаясь новых команд – големы живут работой, хотя, говорить «живут» об этих изваяниях в корне неверно. Но такой оборот можно допустить, ведь големы не спят, не дремлют ни на секунду – такое случится, только если всю магию мира вдруг отключат. Зато…

Големы умирают.

Когда их срок кончается, когда они изнашиваются – ведь ничего не вечно, – когда ломаются их мощные, похожие на могучие дубовые стволы глиняные руки, по телу идут трещины, а рубины в груди и во лбу лопаются – големы, никогда не знавшие жизни, умирают, и больше не возвращаются в строй. Они отправляются на… хочется сказать, что на кладбище, но опять же, такое суждение не совсем верно – ведь не может быть кладбища тех, кто никогда не знал жизнь. Скорее, они отправляются на склад, где в стрекочущей темноте лежат, разбитые, поломанные, нетленные и мертвые.

Но почему-то големы, никогда не знавшие сна, давно мертвые и непригодные, здесь, на этом мрачном складе-кладбище, не слыша скрежета шестерней, словно спали.

И будто бы ждали пробуждения.

***

Проснувшись, она встряхнула крыльями и сменила позу – ей совсем не хотелось пробуждаться, но что-то заставило ее открыть глаза и прервать сладкую, медовую дрему, которая для нее – и ее сородичей – была нормальным состоянием. Она посмотрел по сторонам насыщенными желто-янтарными глазами, в которых переливались мрачные, но прекрасные земные недра, и собиралась было уснуть, но…

Она проснулась – и закричала ужасным рыком.

Глава 1. Традиции и инновации

– Идите вон!

Такими были первые и единственные слова в адрес Прасфоры Попадамс до того, как прямо перед ее носом взмахнули шелковым фиолетовым шарфом и захлопнули дверь.

Девушка вздохнула, посмотрела на осыпающиеся пламенные осенние листья, летевшие прямо под ноги, перекинула большую кожаную сумку через плечо и спустилась с крыльца.

Нет, все-таки ненормальными мир полнится.

Пухленькая Прасфора, конечно, догадывалась, что новая идея не получит ходу сразу. В конце концов, так происходило практически со всеми человеческими придумками: сначала от них шарахались, как от огня, а потом, много после, понимали – да как мы вообще раньше без этого жили? И вроде бы идея, которую они с отцом придумали, должна была разойтись на ура, как горячие пирожки в зимнюю стужу – кстати, в этом контексте очень хорошая метафора, – но вот только попадались такие люди, которые об услуге тебя просили, а потом посылали, самое лучшее, куда подальше. Это если не оказывались остры на язык.

И девушка не понимала, в чем беда – ведь идея разносить еду из кабака по домам, по личным просьбам людей, к тому же еще теплую и пахнущую всеми возможными пряностями, должна большинству понравиться! Такой подход в разы упрощает жизнь.

Прасфора Попадамс жила без матери, и всегда хотела не знать, почему все случилось именно так: чтобы, как героиням иных книг, думать, что мама пропала при таинственных обстоятельствах, героически пала, защищая дочь, или же просто умерла при родах. Девушка хотела не знать, но проблема была в том, что она знала, притом весьма отчетливо – мать свинтила куда-то в поисках лучшей жизни, хлопнув дверью, плюнув на идеи отца и кабак. Отворот, поворот, разворот – и все.

Семейство Попадамсов всегда славилось тем, что было оригинально на выдумки – начиная с пра-пра-пра (и так до бесконечности) дедушек, один из которых, на заре тех времен, когда люди еще кутались в шкуры животных, почти наверняка однажды притащил в пещеру дубинку с тремя заостренными зубцами и наткнул на нее кусок мяса. Впрочем, эта история скорее из разряда легенд, и тут уже не поймешь, правда или вымысел. Вполне реален другой факт – нынешнее поколение Попадамсов от своих предков уж точно не отставало, заведуя кабаком «Ноги из глины», без которого жизнь города представить просто невозможно. Хотя – в этом нет сомнений, – в первые дни существования кабак наверняка считали до ужаса странной идеей. Слишком большой, слишком аккуратной, слишком… слишком смелой, короче говоря.

А вот теперь отец Прасфоры загорелся новой придумкой, которая всему семейству из двух человек и своры родственников разной степени дальности показалось не просто гениальной, а невероятной, будто не от мира сего. Про Попадамсов в принципе часто говорили – не от мира сего, особенно когда они реализовывали нечто, стукнувшее им в голову, упавшее туда раскаленным метеоритом. Вот и папа Прасфоры вдруг решил, что давно пора разносить горячую еду прямо по домам, когда люди не могут прийти в «Ноги из глины». Для этого-то, всего ничего, нужно просто поработать над специальными сумками и иметь пару достаточно быстрых ног.

Попадамсы никогда не двигали колесо прогресса вперед, они лишь заставляли его подпрыгивать, как мелкие камушки на идеально ровной дороге.

Прасфора поправила сумку из коричневой кожи – ту самую, для разноса еды – и посмотрела по сторонам.

Двуединый город Хмельхольм пылал оттенками огненного.

Осень устроила пожар из сочных красок, и поникшие, но еще не уснувшие окончательно витиеватые деревья склонили ветки, усыпанные золотистыми, красными, оранжевыми, алыми и бордовыми листьями – свет, еще согревающий, носился мимо, заставляя листья светиться, излучать необъяснимый уют и будто бы пылать по-настоящему. Город утоп в этом теплом, расшитым ярчайшими нитками свитере, готовясь к грядущим холодам и затяжным дождям. А пока сияло солнце, прыгая по косым крышам из насыщенно-бордовой черепицы, заползая в простенькие окна с деревянными рамами и заставляя тени прижиматься к стенам уютных пухлых бежевых домиков максимум в два этажа, с темно-коричневыми балками. На деревянных балконах и подоконниках розовыми пятнами цвели хризантемы в горшках.

Прасфора вдохнула бодрящего, пока теплого, но постепенно остывающего воздуха – и поспешила к кабаку.

Вдалеке, за городом, виднелись горные пики – острые и высоченные, припорошенные снегом, который скоро покроет и черепичные крыши. Точнее, нет, то было вовсе не за городом – это и был сам город, вторая часть двуединого Хмельхольма.

В горах жили люди.

В этих огромных небоскребах из камня, прямо внутри, работали и отдыхали люди – в породе они сделали себе окна и балконы, обустроили подземные тоннели, проложили рельсы и превратили каменные изваяния в дома, каждый день поднимаясь из глубин до пиков и обратно.

Между городами – точнее, между городом – лежали бесконечные равнины-поля, засаженные всем, чем их можно было засадить. Местные знали, что так любезно предоставленное волей судьбы свободное пространство не должно пропадать даром.

Прасфора Попадамс поймала себя на мысли, что засмотрелась на горы – они всегда завораживали ее. Девушка возобновила шаг.

Если долго смотреть в бездну, бездна начнет смотреть в тебя – общеизвестно. Если же долго смотреть на горы… то рано или поздно там обязательно окажешься – мудрость не столь доступная, зато куда более вероятная.

Иногда в ней приходится убедится на собственной шкуре.

Всего четыре ноты.

Его пальцы ударили по старинному пианино из темного дуба, видавшему виды – по залу, хотя, вернее сказать, кабинету, разлетелась незатейливая, простенькая и мрачная мелодия. Такие часто используют в театре перед началом представления, чтобы подогреть интерес, вдавить зрителей в кресло с первых секунд.

Это была его мелодия.

Записать ее на бумаге, не пользуясь нотами, можно как-то так: та-та-там-там; и все это – на низкой тональности. Эти четыре ноты свинцовой пулей ударились об одну стену, о другую, облетели весь кабинет, пока не затихли.

Мужчина встал, убрав руку – свою единственную руку – с клавиш. Вторую ему заменял золотисто-бронзовый протез. Металлические пальцы зашевелились – мужчина поправил темно-синий мундир с золотистыми эполетами, желтой лентой, алым воротничком и того же цвета манжетами.

Человек оглядел кабинет, но не так, как это делают, изучая незнакомое место – а так, как делают в уже до ужаса приевшемся пространстве, проверяя, все ли на местах, все ли в порядке, да и просто – проверяя.

Мужчина знал, что без проверки все всегда идет не так, как нужно.

Свет скользил по комнате, отражаясь от графинов и граненых стаканов, дробясь мелкой сеточкой и падая на грозные, будто великаны, шкафы и комоды. Чуть вздернутые вверх усы мужчины и борода с проседью, поддавшись некой оптической иллюзии, слегка светились.

Человек прошел к самому большому арочному окну, вырубленному прямо в горной породе, открыл его и посмотрел вниз.

За виляющими горными склонами и пиками пониже горели осенним пламенем пологие равнины, а за ними – мизерные, как казалось с такой высоты, домики, сбившиеся в кучу и словно пытающиеся согреться.

Вдалеке раскинулся двуединый город Хмельхольм, точнее – одна его часть.

Мэр Кэйзер смотрел, щелкая механическими пальцами левой руки, и думал.

Мысли его сквозило потоками идей и вещей, которые обязательно надо обдумать, но на этот бал тропических муссонов внезапно влетел холодный, пагубный и незваный борей.

Кэйзер опять подумал о дедушке.

В «Ногах из глины» было непривычно тихо, спокойно и просторно – жизнь кипела, словно магма в жерле вулкана, обычно под вечер, когда все заканчивали с делами и приходили сюда расслабится, пропустить пару кружек спиртного и – что случалось чаще – вкусно поесть, потому что кабак славился именно магистральным подходом к приготовлению блюд. Если здесь подавали поросячью ножку, то размером она скорее смахивала на слоновью, и хватало ее на пять голодных шакалов, двух людей и троечку гиен, а оставшейся костью можно было пользоваться, как дубинкой.

Догадаться, что в «Ногах из глины» готовят вкуснее вкусного, получалось даже с закрытыми глазами. Все решали запахи, которые здесь правили бал.

Прасфора, конечно же, ко всему этому привыкла и привычно лавировала в сторону кухни меж довольно узких, но длинных деревянных столов, залитых зеленовато-желтым светом магических ламп. Девушка давно предлагала сделать освещение просто желтым, без этого дурацкого зеленого оттенка, ведь свет ламп и фонарей, работавших на магическом огне, можно было перекрасить щелчком пальца – Прасфора знала, что фонари в некоторых городах специально всегда горят фиолетовым, так, для атмосферы.

Возвращаясь к запахам… если представить, что с девушкой в кабак вошел кто-то, никогда здесь не бывавший, то он бы мог и в обморок свалиться. Чистый воздух резко перекрылся бы, уступив место ароматам жареного мяса, ромовых кексов, пирогов с курицей и грибами и вечному запаху картофеля, которым «Ноги из глины» пропитались так же стойко, как хронический алкоголик – своей любимой бодягой.

«Ноги из глины» жили картофелем, он добавлялся практически в каждое блюдо. Хорошо, хоть не в десерты – но, зная Попадамсов, такое вполне могло произойти.

Если в двух словах: «Ноги из глины» разили всех наповал, даже завсегдатаев, одними лишь запахами.

А еще тут было очень тепло, что особенно хорошо чувствовалось, опять же, на контрасте с осенней прохладой. Контраст – вообще вещь очень важная, позволяет многое ощутить. И грязей, и князей, и всего там прочего…

Чем ближе Прасфора подходила к кухне, тем раскочегаренней становился воздух вокруг. Девушка даже употела – не сказать, что она была толстой, вовсе нет, но одна неоспоримая истина гласит: нельзя проработать в кабаке, оставаясь абсолютно худым. Все равно от соблазна стащить что-нибудь с кухни никуда не убежишь, он будет преследовать тебя, как гончая – лисицу.

Но полнота Прасфоры Попадамс была такой, какая некоторым людям очень к лицу – девушка под параметры «некоторых» как раз подходила. Ну, может быть, полноты было чуть больше, чем нужно. Но только капельку.

К тому же, эта чуть более нужного полнота отлично смотрелась с длинной бежево-коричневой клетчатой юбкой, белой блузкой с крупными пуговицами и темно-русыми волосами, постоянно собранными в пучок, этакую дульку.

Дойдя до двери в кухню, Прасфора постучала и замерла по стойке смирно, прилипнув к стене. Нет, там не копошилась никакая сварливая старуха или злобный повар, никто не устанавливал строжайшие правила посещения и не говорил грозным голосом не лезть поперек батьки в кухню. Просто… просто… просто… Прасфоре было всегда немного стыдно в этом признаваться, но просто…

Она всегда мечтала готовить.

И до ужаса боялась кухни.

Страх этот жил глубоко внутри, затаился и прилип к стенкам сознания, как морской паразит к корме корабля – при всем желании, Прасфора бы просто не дотянулось до него, чтобы отскрести и вышвырнуть вон. Это был один из тех подсознательных страхов, которые появляются спонтанно, в детстве, и настолько въедаются в восприятие мира, что становятся частью человека. Правда, в большинстве случаев, частью, очень усложняющей жизнь.

Когда Прасфора Попадамс еще под стол пешком даже не ходила, а ползала – в общем, была совсем малюткой, – ее на пару минут оставили на кухне «Ног из глины», где, как обычно, готовили обед: жарили мясо, рубили овощи, месили тесто… А кухня в полной боевой готовности для любого ребенка – место намного опаснее диких джунглей, потому что там хотя бы есть дружелюбные волки, медведи и пантеры, которые и выходят, и – при определенных обстоятельствах – песни попоют. На кухне же каждый квадратный сантиметр мог оказаться последним, конец наступил бы пострашнее, чем в пыточной камере: увязнуть в тесте, наткнуться на нож…

В общем, Прасфора Попадамс, воспринимая мир как один большой размытый знак вопроса, поползла. С умением сапера пробравшись по столам и опрокинув пару досок с нарезанной морковкой, малютка оказалась рядом с кастрюлей с бурлящим кипятком, стоящей ниже уровня стола – так уж расположили магические конфорки. Дрова трещали в огне, подпитываемом потоками магии, отчего пламя становилось больше, окрашивалось в голубоватый и горело дольше и куда яростней.

В кабаке привыкли готовить на широкую ногу и широкий живот, вот кастрюля и была огромной – вверх валил пар. Прасфоре его тепло показалось очень привлекательным, как… ну, с детской точки зрения, стадо мягких и пушистых овечек, поваляться вместе с которыми одно удовольствие. Вот малютка, балансируя на краю стола, сиганула вниз.

И упала прямиком в кастрюлю.

Каким чудом ее успели вытащить моментально, сразу после падения – загадка, но бульона из младенца в тот день, к общей радости, не случилось. Оказалось, что Прасфора родилась в рубашке. Малютка отделалась засевшим глубоко в голову страхом кухни, парой легких ожогов, которые прошли, и одним, оставшимся на всю жизнь – на щеке.

Сейчас же дверь в кухню отварилась. Оттуда выглянула голова. Круглое лицо с густой бородой, напоминающей дикорастущий шиповник, вытянулось, словно придя в замешательство.

– Ты уже вернулась? – спросило лицо.

– Ага, – ответила Просфора и, сняв сумку, потрясла ей. – Мне сказали идти куда подальше.

Лицо вытянулось еще сильнее, став дыней-торпедой.

– Но они же сами сделали заказ… Мы ничего не перепутали?

– Нет, в этом-то и вся странность. Пап, куда убрать еду из сумки?

Кельш Попадамс наконец-то явил себя в полный рост, закрыв дверь на кухню. Этим мужчиной можно было… скажем так, если бы Кельша по какой-то невероятной причине запихнули бы в пушку, выстрелив по ближайшей горе, в горной породе осталась бы зиять сквозная дыра, а Кельш, снеся еще пару пиков поменьше, как ни в чем не бывало потер бы голову и пошел обратно.

– Кхм, кхм… давай-ка ее мне и иди отдыхай.

Прасфора сделала, как просили.

– Пап?

– Да?

– Ты уверен, что эта доставка – хорошая идея?

В бороде-кустарнике словно бы завыл ветер.

– Конечно, я уверен! Один дурак вовсе не означает, что идею надо пресечь на корню. Мы просто дождемся других заказов, вот и все.

– Ладно. Пойду помогу в зале…

– Конечно, булочка моя, – с этими словами Кельш, держа в руках сумку, махнул на кухню, забыв закрыть за собой дверь. Прасфора, поддавшись мимолетному соблазну, одним глазком заглянула внутрь – там, куда поднимался пар от печей и кастрюль, звенел металл и урчало доходящее тесто.

Прилив смелости резко сменился привычной паникой, остолбенением и сковывающими колючками ужаса. Девушка отпрянула, захлопнув дверь. Прасфора тяжело задышала, коснулась рукой шрама-ожога и, взяв себя в руки, отойдя от двери на расстояние пушечного выстрела, пошла обратно в зал.

Главный городской алхимик Барбарио Инкубус проголодался так сильно, что с аппетитом грезил хотя бы о натюрморте, висевшем в его кабинете.

При знакомстве с Барбарио первое, что бросалось в глаза – это, конечно же, его фамилия, странная на фоне наиболее странных, чудная среди самых чудных, и так далее, и тому подобное. Даже сам алхимик до конца не знал, почему фамилию менять не стали (она была мамина): возможно, родители ожидали, что у них родится и вырастет невообразимый красавец, который одним своим видом будет соблазнять всех вокруг. Но, как говорится, что выросло, то выросло.

Если быть точнее – и это было вторым, что бросалось в глаза, – вырос Инкубус основательно, только вширь. Он напоминал колобка, не убежавшего от бабушки, а очень хорошо у нее погостившего и, к тому же, отрастившего длинную черную бороду, завязанную в косичку. Третье, что бросалось в глаза – это, собственно… сами глаза. Они у алхимика были разного цвета.

Вытерев рукой пот с лица – Барбарио потел даже в самые ужасные стужи, – алхимик выпрямился. Как же он ненавидел эти подземные пещеры и тоннели, одним своим видом кричащие: тебе, человек, тут не место. Но сейчас он был здесь, а не в уютном кабинете-лаборатории, где и поесть можно, и натюрморт не нужно представлять в голове. Хотя, что бурчать – выбора у него все равно не было.

Барбарио покосился на кладку драконьих яиц.

Большие, шипастые, с металлическим блеском, они, казалось, укоризненно глядели на алхимика. Тому даже смешно было, что он пытается спрятать взгляд от обычных яиц. Вот Инкубус и поднял глаза, чтобы отвлечься – увидел как раз, как замахивается киркой Кейзер.

С металлическим хрустом яйцо треснуло, изрыгнув содержимое прямо на мэра Хмельхольма.

Кэйзер вытер вязкий желток – или белок, поди разбери, – с запачканного и местами порванного мундира.

– Я все еще не понимаю, зачем мы делаем это вручную, – пробубнил алхимик, отходя подальше от шипастых яиц, поближе к Кэйзеру. Хотя, с этим возникали проблемы. В кладке плотность яиц была такой, что даже воздуху, казалось, становилось тесно. Хотя бы своды пещеры, подумал алхимик, ими не усеяны. Это было бы, во-первых, жутко, а во-вторых – ужасно долго, раз они собирались избавиться от абсолютно всех яиц.

Мэр щелкнул механической рукой, опустил кирку и ответил Барбарио, по привычке, почти монотонно:

– Включай голову, Барбарио. У нас нет другого варианта. Твои алхимические химикаты им ничего не сделают, – словно в подтверждение слов, мэр постучал по оболочке целого золотисто-бордового яйца. Оно отозвалось металлическим звоном.

Вокруг клокотали кирки – работали алхимик и мэр не вдвоем, – и при каждом ударе Инкубус вздрагивал. Вот и сейчас, вновь чуть не подпрыгнув на месте, он затеребил бороду.

– И сдалось нам избавляться ото всех этих яиц? Ну, оставили бы их в покое…

– Нет, – Кэйзер вернулся к работе. В желтом свете переносных магических ламп сверкнула кирка, яйцо треснуло, вновь плюнув содержимым на мэра. – Мы не можем позволить себе оставить здесь хоть что-либо – это всегда шанс… того, что планы могут пойти не так. А сейчас, Барбарио, они ни в коем случае не должны идти не так. Знаешь, говорят, к тому же, у этих тварей отличная генетическая память. Не хочу проверять. Думаю, ты тоже не горишь желанием.

У Инкубуса звучно заурчало в животе. Чтобы хоть как-то заглушить это, алхимик, не подумав, выпалил:

– Вот знаешь, твой дед… – и тут же чуть ли ни до крови прикусил язык, осознав, что ляпнул лишнего.

Кэйзер замер.

– Не надо, Барбарио… не надо……