Гоголь. Мертвая душа

Глава XXVII

Шнура хватило и на петлю, и на то, чтобы крепко- накрепко связать руки Верховского за спиной. Теперь, беспомощный и с веревкой на шее, он стоял на стуле, который, в свою очередь, был установлен на столе.

Дело происходило в соседней комнате, которая до учиненных в поместье бесчинств служила столовой. Ее Гуро выбрал наугад, но, как оказалось, очень удачно. В буфетах и прилегающей кухне нашлось чем подкрепить силы. Таким образом, пока Верховский балансировал на стуле, наши герои получили возможность поесть что бог послал. А послал он им дырчатого сыру, кольцо копченой колбасы, черную краюху ржаного хлеба и совсем уж затвердевшую французскую булку, которую приходилось размачивать в воде. Громоздились также на подносе виноградные кисти и румяные, пахнущие свежестью яблоки, так что подзакусить было чем.

Не глядя на Верховского, Гуро с аппетитом уплетал посеченную на кольца колбасу и делился с Гоголем своими знаниями.

– Теперь, мой друг, вы воочию увидели, что собой представляет та самая темная сила, которая совершенно оправданно вызывала у вас отторжение. Ваша ошибка состояла в том, что к силе этой вы относили меня и ведомство, которое я имею честь представлять. Надеюсь, теперь ваше заблуждение развеяно. Вы и я сражались плечом к плечу и преследовали одну цель. А именно: уничтожение этой пакости... – Гуро указал куском булки на пленника.

Верховский инстинктивно вздрогнул и закачался на своем неустойчивом эшафоте. Для того, чтобы сделать его положение максимально неудобным, Гуро не просто поставил его на стул, а предварительно как следует расшатал ножки. Теперь эта конструкция отчаянно скрипела и грозила развалиться при малейшем неосторожном движении.

Верховский устоял. Его ноги мелко тряслись. Его положение было незавидное. Если бы его угораздило упасть или разрушить опору под ногами, то он повис бы на тонком, но прочном шнуре, привязанном к крюку на месте снятой люстры. Гоголю было страшно смотреть на потенциального висельника, но, подчиняясь выразительным взглядам товарища, он старался ничем не выдавать своего состояния и изображал беспечность.

– У колбасы появился запашок, или мне кажется? – спросил он, когда первый голод был утолен и пропало стремление глотать, не жуя и не принюхиваясь.

– Если и так, – сказал Гуро, то смертельного отравления можно не опасаться.

Он повернул голову.

– Эй, пан Кашмарек, каким ядом вы приказали отравить моего друга тогда в трактире?

– И моего спутника, – поспешил добавить Гоголь.

– И его спутника, – кивнул Гуро. – Но еще больше меня интересует метод, с помощью которого вы наблюдали за нашими перемещениями. Поделитесь?!

– Магия, – процедил Верховский. – Вам не понять.

– Что до меня, то вы на мага не похожи, пан Кашмарек. Обычный провинциальный шарлатан. За вашей демонической внешностью ощущается пустота. Нет? Тогда продемонстрируйте какой-нибудь трюк. Простейший. Погасите свечку взглядом, остановите те часы в углу, верните колбасе свежесть, наконец, ха-ха! Не можете? Ну и стойте столбом, черт с вами. Я предоставил вам выбор. Дело за вами.

Потянувшись, Гуро обратился к Гоголю:

– Предлагаю вздремнуть, пока наш пленник будет размышлять над своим поведением. Я лягу на этом диване, с вашего позволения. Вы, голубчик, можете воспользоваться топчаном в смежной комнате.

– Хорошая идея, Яков Петрович, – согласился Гоголь. – У меня, признаться, глаза слипаются после столь сытного обеда.

– В таком случае приятных снов, Николай Васильевич, – произнес Гуро и повернулся к пленнику, – а вам спать не рекомендую; господин артист погорелого театра. Ваш сон может оказаться гораздо более долгим, чем вам бы того хотелось.

Он снова рассмеялся, демонстрируя отличное расположение духа. На самом деле, успев неплохо изучить своего товарища, Гоголь видел, что тот скрывает злость и растерянность. Гуро явно не ожидал столкнуться с такой несговорчивостью. И что ему оставалось делать теперь? Гордость не позволит Гуро пойти на попятный. Неужели ой допустит, чтобы пленный повесился, так и не раскрыв всех своих тайн?

Размышления об этом сменялись все более несвязными и странными мыслями, которые в конечном итоге превратились в совершеннейшую путаницу, и тогда мозг Гоголя, признавая свое поражение, отказался думать и погрузился в сон. Сколько он спал? Неизвестно. Но, когда Гоголя разбудил шум, за окном было уже совсем темно.

За стеной раздался треск дерева, сопровождаемый сдавленным криком, перешедшим в хрип. Бросившийся в соседнюю комнату Гоголь увидел, как Гуро одним взмахом клинка на конце трости перерубает шнур, на котором болтается и дрыгает ногами Верховский. Падение тела отозвалось вздрагиванием пола.

Гоголь решил, что пленник успел удавиться или же сломал себе шею, но это было не так. Верховский сел, потирая горло обеими руками. Они у него оказались почему-то развязанными. Это же заметил и Гуро, пробормотавший:

– Черт подери, как вам удалось освободиться?

– Магия, – сказал Верховский и хрипло рассмеялся. – Кое-что я все-таки могу, а?

Гуро тростью поднял с пола завязанный узлом шнур и хмыкнул:

– Веревка порвалась при падении. Страх смерти вызвал невероятный прилив сил. Такое бывает.

– Вы вольны думать, как вам заблагорассудится, сударь, – сказал Верховский, глядя снизу вверх.

– Разумеется, – кивнул Гуро. – Я всегда поступаю именно таким образом. И знаете, что мне пришло на ум? Я возьму целый стул взамен поломанного и верну вас на исходную позицию. Заодно проверим ваши магические способности, пан Кашмарек. Поднимайтесь.

– Вы предлагали мне подумать, – сказал Верховский, облизывая пересохшие губы. – Я этим и занимался, пока стоял с петлей на шее.

– И что надумали?

– Я готов вам все рассказать, господа. При одном условии.

– Назовите ваше условие, – потребовал Гоголь, выступая вперед.

Гуро предостерегающе сжал пальцами его плечо.

– Никаких условий, – отчеканил он. – И не пытайтесь морочить мне голову, сударь. Мне и без вас известно достаточно много, так что я без труда отличу правду от лжи.

– Если вы меня не защитите, господа, она меня убьет, – сказал Верховский. – И тогда мои признания окажутся бесполезными, потому что дело все равно не будет доведено до суда. Я главный свидетель. И, возможно, уже единственный. Бьюсь об заклад, что сейчас она методично уничтожает всех, кто способен указать на нее...

– Кто она? – вскричали Гоголь и Гуро одновременно, но с разными интонациями.

– Прекрасная Маргарита, – ответил Верховский с кривой усмешкой на худом и бледном лице. – Баронесса фон Борх, вынудившая меня жениться на себе, чтобы было удобнее действовать за моей спиной. Настоящее зло в женском обличье. Это она околдовала меня, использовала и бросила. Я такая же ее жертва, как и все остальные.

– А лаборатория? быстро спросил Гуро. – А трупы в леднике? Мертвые души?

– Все она, она. Почувствовав, что вы вот-вот доберетесь до нее, она выставила заградительные отряды, а сама сбежала. Мне посчастливилось запереться от нее в подземелье. Для нее, конечно, не составило бы труда сломать запоры силою своего колдовства, но время поджимало. Теперь она далеко и, скорее всего, приняла новое обличье, так что вам ее не поймать.

– Сменила обличье? – переспросил Гоголь.

– Да, господа, – ответил Верховский с удрученным видом. – Сам я этого не видел, но она однажды обмолвилась, что способна предстать перед людьми в любом облике, какой сама выберет. Это случилось, когда в приступе отчаяния я заявил, что сбегу хоть на край света, лишь бы не находиться в ее власти. Маргарита с улыбкой – такой ослепительной и вместе с тем безжалостной улыбкой!.. Пообещала, что отыщет меня, где бы я ни находился, и подберется ко мне, обернувшись горничной, половым, сапожником, городовым, базарной торговкой – кем угодно. «Ты и пикнуть не успеешь, как окажешься в моих руках, – сказала она, – поэтому не надейся на спасение, его не будет». Вот какая это женщина. В далеком прошлом она была ведьмой, сожженной на костре. Ее воскресил сам Калиостро. От него же она получила в дар вечную молодость и умение менять внешность. За вами она следила с помощью хрустального шара...

Заслушавшись, Гоголь помотал головой, прогоняя одурь. Гуро сделал то же самое. Время близилось к полуночи. Бросив взгляд на тикающие часы с раскачивающимся маятником, Гоголь вспомнил, что еще недавно они стояли. Наверное, пошли от сотрясения, вызванного падением Верховского. В мозгу его барахталось, пытаясь всплыть на поверхность, еще какое-то воспоминание, но пока оно оставалось слишком смутным.

Гуро прошелся по комнате, постукивая тростью. Потом остановился напротив пленника, слегка наклонился вперед и произнес следующее:

– Все это весьма увлекательно и, несомненно, могло бы стать сюжетом для приключенческого романа, однако возникает вопрос. Какого дьявола вы, господин Кашмарек, морочили нам голову и отпирались, вместо того чтобы сказать правду и избежать экзекуции с петлей на шее? Как-то все это не вяжется.

– Страх, сударь, – пояснил Верховский. – Банальный страх. Я опасался, что Маргарита еще где-то совсем близко и расправится со мной за предательство.

– Допустим, – кивнул Гуро. – Но это не объясняет того факта, что я собственными ушами слышал ваш голос из дома. Вы лично командовали стрелками. Так что начнем сначала. Итак...

– Яков Петрович! – окликнул Гоголь.

– Что вам? – спросил тайный советник, недовольный тем, что его перебивают.

– Следы!

– Какие следы? Можете вы выражаться яснее, Николай Васильевич?

Верховский наблюдал за ними своими черными, будто нарисованными глазами. Что-то в лице его изменилось. Он больше не казался жалким и запуганным.

Часы заскрежетали, готовясь к бою.

– К столу вело много следов, оставленных после дождя, – торопливо заговорил Гоголь. – И были среди них отпечатки дамских туфелек. Кто это мог быть?

Бом-м! – донеслось из часов.

– Маргарита... – прошептал Гуро.

Бом-м!

Губы Верховского разъехались в широкой ухмылке, обнажившей все его зубы, казавшиеся желтоватыми на фоне белой, будто напудренной, кожи.

Бом-м!

Все стало другим, не таким, как всего несколько секунд назад. Тень, отбрасываемая Верховским, зашевелилась и поднялась во весь рост на стене, хотя сам он продолжал сидеть. Свечи в люстре, снятой с потолка, вспыхнули сами собой, озарив комнату ярким неверным светом. Часы продолжали бить, и Гоголю представилось, что это звенят литавры невидимого оркестра, играющего похоронный марш. На дальней стене возникла тень, не принадлежавшая никому из присутствующих. Ее отбрасывала женщина – женщина с распущенными волосами, которой в комнате не было!