9

Был последний день занятий перед Рождеством, и уроки продолжались только пару часов. Каждый из детей унес домой записочку, в которой его родители, братья, сестры и прочие члены семьи сердечно приглашались на рождественский праздник завтра вечером. Всех просили захватить с собой собственные чашки или кружки. Бента-Эдварда отправили в шахтерские бараки — он должен был пригласить всех. Хотя никто не ждал от этого особых результатов. А маленький Эгон должен был обойти все дома на пустоши, в которых детей не было, и просить всех прийти.

Семья Брандта, священник из ближайшего прихода, а также Нильссон и лавочник уже получили приглашения. Священник, во всяком случае, прийти пообещал.

Чтобы собрать народ, больше уже нечего сделать было нельзя. Анна-Мария вынуждена была признаться самой себе, что настроена довольно мрачно. В поселке, где было так много сплетен и подозрительности, а отсюда и враждебности, все предпочитали быть сами по себе.

После обеда в школьном зале началась чудовищная суматоха. Детям уже не надо было больше репетировать рождественскую пьеску, теперь они должны были собраться все вместе непосредственно перед представлением. Но необходимо было закончить костюмы и привести в порядок весь зал. Были принесены стулья и скамейки, которые сколотили специально — слишком много, по мнению Анны-Марии, — столы накрыли красивыми вышитыми скатертями, которые обычно лежали глубоко в ящиках комодов. Кофе собирались варить у Клары, а потом нести в школу. Там его подогреют на камине. По правде говоря, ближе всех к школе жил кузнец, но никому не хотелось, чтобы угощение готовилось в охваченном болезнью доме. И Анна-Мария весьма дипломатично объяснила, что Клара так настойчиво просила, чтобы именно ей была представлена честь сварить кофе у себя. И уж поскольку она первая попросила…

— Если бы мы только знали, сколько народа придет, — жаловалась Клара, появляясь то с одним, то с другим.

— Да, следовало бы раздать приглашения пораньше, — ответила Анна-Мария. — И попросить подтвердить, придут они или нет.

Жена кузнеца, которую удалось тактично направить на решение других задач, не связанных с приготовлением пищи, распрямила худую спину. Она украшала весьма неприглядный пол ветками можжевельника, от которых шел приятный и свежий запах.

— Мой Густав знает, что несколько парней точно собираются прийти, — сказала она.

— Превосходно, — обрадовалась Анна-Мария.

— Уж все мои домашние обязательно придут, — сказала маленькая Анна, которая тоже помогала превращать школьный зал в праздничный. Эта задача была не из легких. Она приклеивала декорации на самые страшные пятна и трещины в стенах. Развешивала там странноватые соломенные маски. И надо признать, смотрелись они там неплохо.

— Мои родители придут, — сказал Бенгт-Эдвард. — Даже отец. А у тебя, Эгон?

— Не знаю, — пропищал маленький бедолага. — Сюне только хихикает, а отец…

Пьян, подумала подавленно Анна-Мария. Но в последнее время Эгон немножко поправился. Они явно уважали Коля.

Да, Коль. Ее мысли часто, часто возвращались к нему, и тогда ее охватывала какая-то печальная смесь грусти и уныния. Неужели правда, что он убил человека? И сидел за это в тюрьме?

Нет, никого нельзя судить с чужих слов. Анна-Мария предпочитала думать, что это было обычное нильссоновское вранье.

Коль еще не принес сюда свои рождественские ясли. Но, как она слышала, они работали теперь в шахте день и ночь. Очевидно, чтобы немного отдохнуть на Рождество.

Нильссон просунул в дверь зала голову со свинячьими глазками и щеками-яблоками и фыркнул.

— Да тут просто сорят деньгами, это ясно, как Божий день! А ведь мы не за это вам платим такие деньги, фрекен Ульсдаттер!

Клара подошла к нему поближе:

— Лучше заткни свою ненасытную пасть, ничей кошелек от этого не пострадал, кроме кошелька самой фрекен. Она была так щедра ко всем. Иди-ка ты лучше сейчас домой, а то как бы тебя ненароком не забили, как рождественскую свинью!

Все женщина и дети весело захихикали. И как это Клара посмела? Нильссон оскорбленно отпрянул.

— Попридержи язык, Клара, — предупредил он. — Все не без недостатков, даже ты.

— Знаю. Но если ты попытаешься выжать из меня деньги, то я сделаю из тебя посмешище!

Но Нильссона в конторе уже не было.


Анна-Мария была в напряжении до позднего вечера, она даже почти ничего не ела — не было времени. Возможно, она ждала того, что так и не произошло? Стол для яслей стоял в углу пустой…

Она уходила последней. Медленно, глубоко вздохнув, задула свечи и закрыла за собой дверь.

Из освещенного зала она сразу попала в зимнюю ночь, поначалу глазам было очень трудно привыкнуть к этому. Она ничего не видела еще и потому, что снег все еще так и не соизволил выпасть. Многие жаловались на это: снег мог бы создать более рождественское настроение в убогой деревне, скрыть грязь и мусор, валявшийся по всему поселку. Снег украсил бы жалкие домишки и отвратительное здание конторы. Небо было тяжелое, ни одной звездочки, было темно, как в мешке. И холодно, и этот вечный ветер, который обметал углы домов.

Анна-Мария подошла к дому кузнеца — так ей казалось, ведь было так темно, что ее не привыкшие к темноте глаза даже очертания домов различали с трудом. Все огни в доме были погашены, было поздно, уже скорее ночь, чем вечер.

Вдруг из темноты показалась какая-то фигура, она неслась прямо на Анну-Марию.

— Ой, поосторожнее, — рассмеялась она, но в следующее мгновение поняла, что на уме у этого человека было недоброе. Чья-то рука вцепилась в ее широкую накидку, что-то коснулось ее, она услышала звук рвущейся ткани.

Но Анна-Мария уже успела инстинктивно отпрянуть, и удар не достиг цели. Она побежала назад, несколько шагов, и вновь оказалась перед большим зданием, испуганная и ничего непонимающая. Неужели это был насильник? Непохоже. Больше ни о чем подумать она не успела, потому что это существо вновь накинулось на нее и пресекло все ее попытки добраться до жилых домов. Анне-Марии уже некуда было больше бежать — только к пустому зданию конторы.

Сначала она восприняла нападение не вполне серьезно, чтобы кричать о помощи. Ей показалось, что это мог быть Бенгт-Эдвард и его маленькие приятели, которые просто хотели попугать ее таким образом. Но она не была уверена в этом полностью, и пугалась все больше. А когда обогнула угол большого здания, было уже поздно. В жилых домах ее все равно никто бы уже не услышал.

Кто бы ни был ее преследователь, он явно видел в темноте лучше, чем она. Наверное, он просто дольше, чем она, находился на улице. Может быть, подстерегал? Ждал, когда же она, наконец, выйдет из школы?

Эта мысль привела ее в панику, и она побежала, как сумасшедшая.

Разумеется, в темноте она упала. Неизвестный тут же накинулся на нее, но она выскользнула. И внезапно увидела маленький огонек вдалеке…

Неужели лавка?

Да нет, конечно, бараки. Жалкие жилища шахтеров.

Она кричала. Звала на помощь, ведь должен же кто-то был там не спать, если в окне горел свет.

На нее снова напали, теперь с отчаянной решимостью. В ударах и тычках, от которых ей с трудом удавалось уворачиваться, была ненависть. Она задыхалась и жалобно кричала, и чья-то рука попыталась закрыть ей рот — и тут…

Сначала она не заметила боли. Она почувствовала, что руки ее коснулось что-то холодное и гладкое, и оно вонзилось ей в ладонь. Такая непостижимая подлость дала ей силы оттолкнуть нападавшего другой рукой и пробежать несколько шагов по направлению к баракам.

И тут пришла боль. Неприятная, сильная, безжалостная. Она почувствовала, что теряет сознание. Она упала, и ей удалось скатиться с того, что, как она считала, было дорогой. Анна-Мария свалилась в какие-то кусты и затаилась там.

Дышать беззвучно оказалось совсем непросто, к тому же она была сильно измотана, да еще и эта невыносимая боль в руке. Она заметила, что все испачкано теплой кровью, и подавила в себе всхлип ужаса.

Впрочем, нападавшего не так легко было провести. Анна-Мария слышала, как крадущиеся шаги приближаются…

Но передышка дала ей новые силы. И прежде чем он успел подойти слишком близко, она вскочила и бросилась бежать по направлению к свету.

И вдруг она услышала голоса. Грубые голоса, кричавшие:

— Эй! Кто кричал?

— Сюда! На помощь! — прокричала она.

И тут же что-то тяжелое ударило ее между лопатками, так, что она упала носом в землю. Она сама слышала, как стонет от боли, а потом перед глазами у нее завертелись фиолетовые круги, ей казалось, что она различает, что кто-то убегает — или же наоборот, бежит к ней? Она попыталась защитить голову руками, но ей было так больно, что она просто не могла поднять руки. Свет пляшущего фонаря, голос, который произнес:

— О, господи, это же мамзель из школы! И для Анны-Марии все погрузилось в темноту.


Она очнулась от того, что голова ее ударилась обо что-то.

— Эй, неси ее поосторожнее, Пер, а то она головой о косяк стукнется!

Анну-Марию положили на что-то. Нары, подумала она. В комнате стоял нестерпимый букет всевозможных мужских запахов. Тех, что проникают всюду и с трудом выветриваются.

Но это казалось ей теперь пустяком.

— Спасибо, — прошептала она. — Думаю, вы спасли мне жизнь.

— Да, там был какой-то чертяка, он удрал в кусты, — произнесло мужское лицо, старавшееся выглядеть как можно благообразно и дружелюбно, несмотря на то, что все было в рудничной грязи и вообще довольно грубым. — Ребята пытаются его догнать. Но зачем барышня выходила? Кто это был?

— Я не знаю, — прошептала она. — Кто-то, кто напал на меня с ножом, когда я вышла из школы. Ой, моя рука так сильно кровоточит, я вам всю постель испачкаю…

— Не волнуйтесь, все в порядке! Мы послали за мастером из шахты.

За мастером? За Колем?

Как приятно было услышать это.

Ей было так больно.

— И еще спина. Меня ударили или…

— Это был большой камень. Мы нашли его там, в стороне. Захватили с собой как доказательство.

Доказательство для кого? Но она не могла думать. Закрыла глаза и постаралась не плакать.

Коль быстро вошел в комнату и наклонился над ней. На столе между четырьмя колодами карт стоял фонарь. Мужчинам явно помешали — прямо в середине партии. Коль поднял фонарь и осветил ее.

— Рассказывайте, — тихо сказал он, приказав принести шайку воды.

Анна-Мария как могла связно рассказала о том, что произошло. На нее навалилась чудовищная усталость последних недель, когда она так много работала, а еще ей было ужасно обидно, что кто-то настолько не любил ее, что даже решил убить, и она с трудом могла говорить. Но ей не хотелось плакать сейчас, когда он был рядом.

Она еще рассказывала, когда в комнату вошли двое парней.

— Мы никого не нашли, — сказали они. — Только слышали, как кто-то убегает, но чертовски темно.

Коль попросил их всех на секунду выйти в другую комнату, потому что он хотел осмотреть спину Анны-Марии. Никто не стал делать никаких глупых комментариев, они явно восприняли серьезно то, что случилось.

Коль и один из мужчин вымыли и перевязали ей руку с помощью тех немногочисленных подручных средств, которые имелись в аптечке барака. Когда мужчины выходили, они украдкой поглядывали на Коля. Он стоял, дожидаясь, пока все уйдут, и его лицо было жестче и строже, чем когда-либо раньше. Он был необычайно силен, не особенно высокий, так себе, подумала она. Плотный, с квадратными руками, необычайно красивыми глазами и ртом. Ей особенно нравился его рот. Он был такой мужественный, и вместе с тем такой чувственный и выразительный. Вообще, он был невероятно привлекательным мужчиной, этот Коль Симон. Или Гийом Симон, как его звали на самом деле. Нет, так она не могла называть его. Ей казалось, что имя Коль больше походит ему. В нем было что-то темное и опасное. И не только во внешности. Но все равно он казался надежным. Она не могла понять, как это может сочетаться.

Когда она остались вдвоем, он повернулся к ней и спросил:

— Вы можете сесть?

— Да, если вы дадите мне руку.

Он сжал губу, но взял ее здоровую руку и поддержал ее — так, чтобы она могла сесть. Но Анна-Мария с трудом подавила стон.

Как странно было видеть его так близко. Это чувство было таким сильным, что оно почти заглушало боль. Опасное чувство, которое делало ее слабее — по-другому, чем из-за раны.

— И еще, — произнес он немного неуверенно. — Мне надо попросить вас… мне надо взглянуть на вашу спину…

Не говоря ни слова, она здоровой рукой, и помогая ей больной, расстегнула лиф платья. И когда он достаточно приоткрылся, позволила платью упасть с плеч.

— Так достаточно? — глухо спросила она.

— Чуть побольше, — сказал он тоже безо всякого выражения.

Анна-Мария напряженным голосом попросила его попытаться немного стянуть платье вниз у нее на спине, она не могла двигать рукой. Она сильно вздрогнула, ощутив его руку на своей коже. Она слышала, как тяжело он задышал, заметив такую ее реакцию, но он ничего не сказал. Он лишь изо всех сил старался смотреть только на спину, а сама она придерживала лиф платья на груди как можно плотнее.

Коль поднял фонарь, чтобы получше осветить ее спину.

— Да уж, у вас сильный ушиб, это точно. Все покраснело и опухло, а кожа между лопатками немного поцарапана.

Он осторожно провел рукой по ее позвоночнику. Анна-Мария застонала.

— Непохоже, что что-то сломано, — продолжал он.

— Счастливо отделались.

— Да. Но он ужасно размахивал ножом вначале.

— Точно. Я видел — ваш плащ в нескольких местах просто порезан на кусочки.

Коль вновь осторожно натянул на нее платье, и она застегнула его, наклонив голову.

— Не видели, кто это был?

— Нет.

— И не догадываетесь?

— Нет. Я просто не могу ничего понять. Неужели я кому-то в Иттерхедене так насолила, что он хотел…

Голос ее сорвался, и она тут же замолчала. Как будто ужасно боялась, что он решит, что она хнычет и преисполнена сострадания к самой себе.

Коль сам тоже вел себя совершенно безразлично — как будто хотел держаться на расстоянии.

И ей было больно от этого.

— Вы не можете и дальше лежать на этих грязных нарах, в комнате, где полный кавардак, — сказал он. — Я провожу вас домой.

— Спасибо! Не думаю, что у меня хватило бы смелости пойти одной.

— Нет, разумеется! Пер!

Когда он крикнул, в комнату вернулись все остальные.

— Пер, пойдешь с нами и будешь держать фонарь. А вы… Никому ничего не рассказывайте! Давайте попытаемся это скрыть. Таким образом нередко удается найти виновника.

Последнее Анна-Мария не совсем поняла. Но она с благодарностью оперлась на руку Коля и встала. Она тепло поблагодарила троих остальных и пожелала им спокойной ночи.

— Господи! — произнес один из них. — Вы улыбаетесь, и как будто солнышко светит! Как думаешь, мастер, кем же надо быть, чтобы попытаться причинить зло такому ребенку?

— Во всяком случае, я знаю, кто был в шахте, — сухо ответил Коль. — И знаю, что вы были здесь. А больше ничего не знаю. Это мог быть кто угодно.

— Не удивлюсь, если окажется, что это был Нильссон, — проговорил Пер, пока они все шли к двери. — Он ужасно злится, что барышня так популярна здесь.

«Неужели? — обрадованно подумала Анна-Мария. — Как чудесно это слышать!».

Но Коль сказал, горько улыбаясь:

— Нильссон так злится, что даже решил не приходить завтра вечером на праздник. Поедет утром в город. «И пусть эта дерьмовая выскочка-мамзель останется с носом!»

Все рассмеялись. И Анна-Мария тоже. Потому что на самом деле никого не волновало, будет Нильссон на празднике, или нет.

— И даже лучше — не услышим его кислого брюзжания, — сказал один из мужчин.

Они медленно шли по направлению к дороге, освещаемой дрожащим светом фонаря. Анна-Мария сосредоточилась только на том, чтобы дойти. Голова кружилась ужасно.

Коль заметил, как ей трудно.

— Постой, Пер! Будет лучше, если я понесу девушку, не стоит ей идти самой.

Пер пробурчал что-то насчет сотрясения мозга. Анна Мария не думала, что оно у нее действительно есть, но не протестовала, когда Коль легко подхватил ее на руки. Осторожно держа ее в руках, он бережно нес ее всю оставшуюся дорогу.

Анна-Мария сделала вид, что не может не опустить щеку ему на плечо и не прислониться лбом к его щеке. И он не противился этому, а лишь немного подвинул голову так, чтобы его щека как бы ласково коснулась ее лба. Анна-Мария закрыла глаза и лишь вполуха слушала, что мужчины говорили о северной выработке в шахте, которая была ненадежна, и куда не удавалось поставить хорошие подпорки.

Наконец они дошли, башмаки их застучали по Клариному коридору. Хозяйка тотчас же вышла из кухни с только что зажженной свечкой.

— О господи, барышня, что с вами случилось? Коль быстро объяснил, и Клара принялась охать.

— Я сейчас же разогрею ей что-нибудь поесть.

— Давай.

Пер прошел на кухню вместе с Кларой, а Коль понес Анну-Марию в ее комнату. Там горела свеча.

— Как у вас здесь хорошо, — коротко заметил он, явно взволнованный тем, что оказался в этой светелке.

— Да, Клара содержит свой дом в такой чистоте. Мне абсолютно не на что пожаловаться.

— Нет, я имею в виду, что в вашей комнате так уютно, и это благодаря вам самой. Это не похоже ни на какую другую комнату, в которой мне доводилось бывать. Я хотел сказать…

Он явно зашел в тупик и быстро проговорил:

— Погодите, я сниму с вас ботинки. Вам не стоит двигаться.

Анна-Мария сидела на краю кровати и смотрела на его склоненную голову, и вдруг ей жутко захотелось погладить темные волосы. И пришлось просто-таки силой заставить свою руку не делать этого.

— Ну вот, — сказал он и поднялся. — А сейчас ложитесь в постель, а потом придет Клара, принесет вам поесть и попить. Как ваша голова?

— Теперь лучше. Но я все еще не могу прийти в себя из-за того, что произошло. Я просто не могу понять.

Он осторожно уложил ее ноги на кровать, поправил подушку под головой и натянул на нее одеяло.

— Вы выглядите ужасно усталой, — озабоченным голосом сказал он. — Скажу Кларе, чтобы она завтра утром дала вам поспать как можно дольше.

— Но у меня нет времени…

Он предостерегающе поднял руку.

— Ведь вы же должны завтра утром выглядеть здоровой и отдохнувшей? Правда? Мы сами позаботимся о том, что еще нужно сделать!

Она могла лишь благодарно кивнуть. Она так устала, так устала, и ей по-прежнему хотелось плакать.

Коль на секунду присел на край кровати и с беспокойством посмотрел на нее.

— Все, что здесь происходит, — это для вас слишком, — он пытался говорить строго, но это ему не удавалось. — Вы приехали сюда, в Иттерхеден, с чувством вины после смерти вашей матери, а сейчас к тому же взвалили на плечи еще и все наши проблемы…

— Ой, — сказала Анна-Мария и попыталась подняться, но он удержал ее. — Я же совсем забыла, я обещала брату Клары, Клампену, что поеду с ним в город искать его маленькую дочку — ее отчим наверняка бьет. Вы знаете, я имею в виду мужа Клары.

— И когда вы собрались туда?

— Послезавтра. Мне все равно надо в банк, и я обещала…

Коль со вздохом прервал ее.

— Но когда же вы начнете думать о себе самой, Анна-Мария?

И было так прекрасно, когда он так назвал ее. Она едва удержалась от слез.

— Вы знаете, мне многое надо искупить, — сказала она сдавленным голосом.

— Разве вы еще не отказались от этих мыслей? Анна-Мария Ульсдаттер, послушайте, что я вам сейчас скажу! Вы все сделали для своей матери, когда у нее была душевная болезнь, мы же уже решили это.

Она почти плакала, ей не хотелось, чтобы он снова бередил старые раны.

— Да, но этого недостаточно! Она лишила себя жизни! И я предала ее!

Коль строго смотрел на нее, сидя на краешке ее кровати. Его голова заслонила свет, так что лицо было в тени. И оно было невероятно привлекательно в этой своей сумрачной строгости.

— Вы не должны так думать, это просто самоистязание какое-то, — сказал он. — А кроме того, я думаю, вы лжете сама себе.

— И почему, по-вашему?

— Подумайте сами! Вы действительно сделали все, что только возможно, я уверен в этом, насколько уже смог узнать ваш характер. И ваше чувство вины не от этого, но вы пытаетесь внушить это себе, чтобы успокоить свою совесть в чем-то другом. Нет, когда вы заботились о больной, вы пытались искупить что-то другое. Потому что вы предали свою мать не тогда. Видимо, это случилось раньше.

Анна-Мария смотрела на него широко раскрытыми глазами, ей было интересно, что он скажет дальше.

— Всегда ли вы были такой доброй и послушной, какой должны были быть? — спросил он. — Нет, я спрашиваю не как какой-нибудь священник, нет, я спрашиваю об этом, потому что, как мне кажется, вы и я пережили что-то похожее. Не так ли?

— Я… — заикаясь, начала она, пытаясь собраться с мыслями.

— Я была исключительно послушным ребенком, это говорили все. Но был один период, мне было тогда 14—16… И тогда мне казалось, что мама и папа — особенно мама — ужасно глупые. Все, что они говорили, было глупо. И я втайне перечила им. Все во мне восставало против них, я вспоминаю это сейчас. И не то, чтобы я делала что-то особенное, мне… было стыдно за них, я хотела освободиться от них. И особенно от мамы, которая из них двоих была наименее талантливая.

— Это совершенно естественно. Все в юности проходят через это.

— Но я этого не понимала, у меня не было никого, с кем бы я могла это обсудить, я всегда была так одинока. Позже, когда я поумнела, я ужасно сожалела об этом и думала, что я худшая в мире дочь.

Коль кивнул, его подозрения подтвердились.

— Когда вы стали немного старше, вы вновь полюбили их. Неужели вам не ясно, что вы по-прежнему испытываете то застарелое чувство вины? Все еще?

Анна-Мария надолго задумалась.

— Да, я думаю, что раньше могла бы больше сделать для нее. Еще до того, как она овдовела и заболела от горя. Я знаю, что часто предоставляла ее самой себе, пока отец был на войне, я долго, без устали бродила, чтобы избавиться от снедавшей меня непонятной тоски. Она все время упрекала меня за это. Вы совершенно правы, Коль. Но это не уменьшает ни мое предательство, ни мою вину.

В его темных глазах что-то сверкнуло, и он немного сжал ее плечо.

— Послушайте, милая моя девочка, вам надо отказаться от этих губительных идей! Неужели вы не понимаете, кто кого предал в данном случае?

— Нет!

— Ваша мать! Да, именно ваша мать. Вы, ее единственный ребенок, изо всех сил — и физических, и душевных — стремились помочь ей, а она и пальцем не пошевелила, чтобы утешить вас, а ведь вы тоже горевали. Ни слова благодарности или утешения, она только брала…

— Но ведь она была больна!

— Нельзя быть настолько больной, чтобы забыть свою маленькую одинокую дочь. Неужели можно быть настолько эгоистичной, чтобы утопить себя в своей собственной печали и не заметить горя других? И вместо того, чтобы поблагодарить вас за два года самопожертвования, она предпочла бежать от своих собственных проблем и оставить беззащитное дитя с удвоенным чувством вины?

— Я была уже не ребенок, мне было почти девятнадцать лет.

— Вы все еще ребенок, — жестоко сказал он. — Вы настолько добры, что почти глупы! Вы всем позволяете себя использовать, а особенно этой проклятой семейке на холмах.

— Но ведь они были так добры ко мне. Приглашали меня к себе домой и…

— Они не были добры. Они купили вас и лишили возможности возражать и сломили своими подарками. И сейчас вы просто стоите и блеете что-то, не осмеливаясь сказать «нет».

Это оказалось чересчур для Анны Марии. Слово «блеять» вызвало у нее смех, а за ним последовали и слезы. Она закрыла лицо руками.

— Не могли вы бы уйти сейчас? Мне… надо отдохнуть.

— Да, конечно, — он тут же поднялся. Немного постоял в нерешительности перед скрючившимся хрупким существом на кровати, глядя, как плечи поднимаются и опускаются от рыданий, которые она пыталась подавить.

Анна-Мария почувствовала, что ее щеку неловко гладят два пальца.

А потом дверь за ним захлопнулась.


Коль Симон мгновение постоял в темном коридоре у Клары, не решаясь зайти за Пером, который, разумеется, сидел на кухне и болтал с Кларой, пока она готовила ужин для Анны-Марии.

Коль прислонился к стене и закрыл глаза. Попытался выровнять дыхание, чтобы унять дрожь в теле.

Еще никогда ему не приходилось сдерживать себя так сильно, как сейчас, когда он прикоснулся к этому маленькому, изысканному созданию там, в комнате!

Ее мягкая, исцарапанная кожа. Ее отчаянные попытки скрыть свою беспомощность, свое горе из-за того, что кто-то напал на нее. Красота, ум, приветливый голос… Ее абсолютная доверчивость по отношению к нему — вперемешку с девичьей застенчивостью.

Таких девушек — одна на тысячи.

И она абсолютно недосягаема для потомка валлонских кузнецов, которого они называют Колем!

Усталый и отчаявшийся, он открыл дверь на кухню.

— Пошли, Пер! Нам надо на шахту.

Загрузка...