Главная роль 3

Глава 1

Старообрядец старообрядцу рознь. Радикал всегда радикал, и старообрядец из таёжного скита — тот да, даже царю гостевой комплект посуды выдаст, а собравшиеся в доме Евстафия — он человек состоятельный, и кирпичный двухэтажный особняк себе отгрохал знатный — ничем, кроме количества пальцев в крестном знамении от прочих православных в целом не отличались. Иначе и нельзя — общество выдавит, оно презрение к себе чувствует, а иначе как гордыней и презрением к окружающим любой радикализм объяснить нельзя. В столовой нас собралось три десятка человек, из «традиционных» только я и епископ Владимир. В остальном доме — еще пара сотен, переселенцы-единоверцы. Дом от этого весь день наполнен звуками молитв, шагов, обрывками разговоров.

Душу греют веселые «детские» звуки — играют маленькие подданные, в большом особняке, набитом мебелью да картинами, увитом сетью «тайных», предназначенных для слуг, переходов, детворе всегда есть чем заняться. Сейчас — вечер, и по темноте всех загнали домой, а днем им открывается доступ в огромный, засаженный яблоками, крыжовником, смородиною да пихтами, сад с настоящим прудом — когда-то в нем, по словам Евстафия, рыбки жили, но «деткам-то нужнее, эвон жара какая стоит».

До ужина я успел посетить прием в доме градоначальника — некоторые «опальные» заводчики туда просочились, и я во всеуслышание подтвердил все сказанное рабочим — раскручивайте гайки, иначе потянется к вам бесконечная череда ревизоров да прочих проверяльщиков.

— Хватит людей гноить, — напоследок окинул я их хмурым взглядом. — Переселенцам помогли — за то вам благодарность и почет. Знаю, что рабочие с профессией хорошие деньги зарабатывают, но чернорабочий что, не человек? Мало платите — пёс с ним, тележку катить желающих хватает. Но платить надо честными деньгами!

Больше ко мне «опальных» не пускали, и общался я с отделавшимися легким испугом да теми, кто капитализм понимает чуть менее правильно, а потому до нитки рабочих не выжимает. Прилагающийся к производству «кластер»: жилье, школа, больница, столовая — на самом деле не такая уж и редкость. В Сибири, по крайней мере, но там народу сильно меньше, и оттого отдельный рабочий ценится больше. Рынок — штука безжалостная, и направить его «невидимую руку» куда надо может только государство.

Обиделись — даже социально ответственные. На Дальнем Востоке и в Сибири я, получается, инвестициями да ласкою одариваю, а здесь — прибыли удушаю. Пусть обижаются — я им не сват и не брат, и задачи у них — свои, а у меня — государственные. Сигнал подан, господа, будьте добры реагировать, потому что для всех нас будет лучше уметь договариваться по-хорошему.

Расписав всех полезных для меня людей — это те, кому денег на хорошее можно дать — по завтрашнему дню, я откланялся и прибыл сюда, на обещанные чай с сухарями — Евстафий правильно понял, что я нифига не шучу, и добавку к меню подать распорядился только после согласования — пирог с крыжовником, сейчас как раз сезон, и такие пироги по всему Екатеринбургу пекут: в каждом саду растет.

Уверен, «заначка» с разносолами у Евстафия есть — специально под мой приезд и берёг, но в глазах стоят тысячи переселенцев, и даже мой казавшийся поначалу непробиваемым цинизм дал трещину. Ерунда, через пару дней приду в норму, а пока и так нормально — за предыдущую, такую, блин, вкусную во всех смыслах часть страны я набрал килограмма три, и похудеть будет даже полезно.

Рассказ об «изгнании индийского чёрта» в этот раз был встречен особо тепло. Евстафий выглядел именинником, и я хорошо его понимал — он в одночасье стал настоящей суперзвездой. Напрямую с ним — я же не раз свой рассказ повторял! — связывают полученные послабления в свободе вероисповедания. Благодаря Евстафию о старообрядцах заговорили в полный голос: в газетах, журналах, через слухи и откровенные небылицы. Традиционные православные иерархи держат лицо изо всех сил, в последние тысячи полторы километров через местных попов стараются не лезть, потому что Синод мне присылал наполненное ласковой бранью коллективное письмо, на которое я ответил многообещающим «очень надеюсь по возвращении встретиться с вами лично».

Дальнейшие расспросы заставили меня приуныть — давят на Евстафия и других местных. Капиталы старообрядческие на Урале крутятся нешуточные, за ними, помимо товаров, транспорта и спекуляций (чего уж тут греха таить), стоят конкретные производственные мощности. Какой бы веры не был подданный, если у него попробуют «отжать» металлургический комбинат на несколько квадратных километров плотно застроенной площади да пять-шесть тысяч рабочих рук, с большим «портфелем» договоров с отечественными и иностранными партнерами, за это очень сильно прилетит. Да, в «уездном городе N» пару-тройку лавок «купить» за пару копеек можно, но это же совсем другое.

Евстафию в этом плане не повезло — он же купец, «выдавить» его не мытьем, так катаньем не трудно. Условия, в силу моего к нему расположения, очень мягкие — даже бизнес перепродавать с большим дисконтом не требуется: оставляй управляющего да отправляйся, братец, на Дальний Восток — прущую туда лавину уже не остановить, и обычные православные молчаливо отдали его необычным. В Индии Евстафию делать нечего — у него характер деятельный, и на Родине его применить сподручнее.

— … Вот и решил я, Георгий Александрович — уеду!

Отхлебнув чаю из блюдечка — здесь все так пьют, мне нравится — я обратился к Владимиру:

— Батюшка, почему ничем не запятнавший своей репутации и не нарушавший законов добрый христианин терпит притеснения от других добрых христиан?

— Слаб человек, — печально вздохнул епископ. — Хозяином дома сего гордыня овладела…

Минут на десять за столом воцарился хаос — Евстафий сотоварищи начали винить в еретичестве епископа, тот — их. При этом никто не то что за бороды друг дружку не дергал, даже голоса не повышал — ругались вполне ласково, не забывая прихлебывать чаёк. Короче — видно, что не первый раз тема обсуждается, все уже привыкли.

Начав закипать — я же не железный — я громко раздавил в кулаке сухарь и велел:

— Хватит!

Мужики перепугались и изобразили раскаяние.

— Все вы здесь гордецы, — припечатал я их. — И сие — для Отечества нашего и душ ваших губительно. Нет в нас согласия — человек на человека волком голодным смотрит. Мне это, господа, решительно не нравится! Но с вас спрос маленький, а посему, Евстафий, в самом деле передавай дела своим да собирайся.

Владимир не совладал с собой и явил на лице победную ухмылку, почти сразу, впрочем, стертую. Не повезло — я заметил.

— В Николаевской губернии городок есть прибрежный, на Желтом море, в юго-восточной оконечности Квантунского полуострове. Ныне он зовется Порт-Артур, там три десятка лет назад капитан английский погиб, Артуром звали — отсюда название. Китайцы его под базу морскую готовили, да не успели. Мы тем же займемся, но это — потом, а пока быть Порт-Артуру главным торговым портом в тех краях. Тебя, Евстафий, мы туда градоначальником отправим. К военным лезть не надо — у них свои задачи, у тебя — свои. Основная — присматривать за порядком в торговых делах. Другая, но для нас важнейшая — стараться крестить оставшихся там жить китайцев.

Епископ подобрался:

— Это в двуперстых-то крестить? Ваше Императорское Высочество, нехорошо это! Этих вот, — окинул взглядом староверов. — Почему не любят? Потому что своих везде тащат. Один лавку открыл, глядь — через пять годков уже десяток. А ежели двуперстые китайцы заведутся? Да они весь Дальний Восток оттяпают!

— Евстафий, что будешь делать, если твои единоверцы да китайцы предложат от Империи отделиться? — спросил я.

— Известно, что — я таких сам удавлю, греха не побоюсь! — перекрестился купец.

— Там же флот Тихоокеанский, батюшка, — ласково улыбнулся я епископу. — Пока мелкий, но мы его приращивать будем. Войска ни староверам, ни тем паче китайцам не подчиняются. Подчиняются они Империи! Их там уже сейчас хватит бунт задавить, а дальше группировка еще увеличится. Так что, батюшка, — стер улыбку с лица. — Про «отделение» больше речи не заводи, а то решу, будто тебе оно одному и надо.

Владимир с выражением великомученика на лице поерзал на стуле.

— Город в честь англичанина нам в Империи не нужен, — вернулся я к основной теме. — Переименуем в «Евстафьевск».

Епископ скорбно покачал головой, купец возрадовался:

— Не подведу, Георгий Александрович!

— Не подведешь, — кивнул я. — Крепок в вере, побольше бы таких, — покосился на Владимира, заставив того поморщится.

Задрало это человечество! Любая сфера жизни превращается в ресурс, вокруг которого тут же образуются «интересанты», которые этот ресурс пользуют к своей пользе и ОЧЕНЬ не хотят допускать к нему других. Церковь богата, церковь владеет немалыми наделами, церковь не платит налогов, церковь устанавливает монопольные цены на комплекс оккультных услуг, от которых в эти времена никуда не деться. Крещение, свадьба, погребение — все это документально фиксируется попами, и гражданин Империи ни родиться, ни жениться, ни помереть без ее участия не может — «тугамент»-то поп оформляет, и за это, собака такая, берет «добровольное пожертвование в установленном порядке». Не всегда, конечно — с голытьбы что возьмешь? Краюху хлеба принес, на семейный праздник пригласил, и то хорошо. Но это же меньшинство.

— Родился человек, сие радость для всех великая — новая душа в мир пришла! — принялся я давить взглядом Владимира. — А за крещение поп подарков требует. Да он первый должен от счастья плясать — паства прирастает, а с нею и мощь нашего Отечества. Мы, господа — оплот православия, вон там, — указал на Запад. — Доигрались, ишь чего удумали, «чья власть, того и вера». Это ж чистой воды еретики! Там, — указал на Юг. — Магометане, эти получше, ибо их Аллах «резать неверных» не завещал, а напротив — велел уважать и заботиться о «людях книги», в числе которых и мы. Тоже, получается, в еретичество впали. Там, — указал на Восток. — Вообще черт ногу сломит, все перемешалось за тысячи лет. Пес с ними, это азиаты, у них свой взгляд на мир и свои особенности, исправить которые мы не сможем, но для нас они вреда не несут — слишком они там друг дружку ненавидят. Только с Севера еретиков и нету — там медведи белые живут, да дивный зверь «тюлень», твари Божии к еретизму не склонны. И вот наш крестьянин, который, даром что неграмотен и больше всего на свете о поле своем печется — что правильно, ибо труд его в высшей степени богоугоден — сердцем недоброе чует. Враги кругом, и так уже много веков. Чует он тоску, чует — тьма наступает, и в церковь идет. У него денег-то после податей да продажи урожая рубля три осталось до весны, а приходится свечку за две копейки купить, за крещение наследника выложить пятьдесят, да за венчание старшего ребенка — от восьми рублей. Получается — Империя с крестьянина деньги податями тянет, попы тянут, исправнику подарки дарить надо, а вокруг, на тысячи километров, мир в еретичестве утопает.

— Гнева в вас много, Ваше Императорское Высочество, — пожурил меня Владимир. — Господь — в небесах, да на Земле-то люди. И Церкви служат люди. Им что, с голоду помирать? И нет в Церкви крохоборов, с понимаем все, ежели человек за обряд дар принести не может, так отслужат.

— Зашел я в храм Тобольский, — откинулся я на стуле. — А там, значит, бумажка висит, прямо у входа, на виду стало быть. За службу по покойному, мол, благословляется рупь за взрослого человека и пятьдесят копеек за маленького. Это, батюшка, как рассчитывали? По весу?

— По грехам, — буркнул он.

Обиделся.

— И еще приписочка на бумажке той — мол, от половины до рубля, это в церкви отпеть. А ежели со всем усердием в последний путь покойного проводить, от церкви и до кладбища, уже десять рублей «дарить благословляется». Это что же, спасение более качественным будет? Господь шаги посчитает, да усердие поповское? Или вы типа артистов бородатых — состоятельного человека одним обычаем хороните, бедняка — другим, типа как за ваши деньги и споем, и спляшем чего надо?

— Смирите гнев да обиду, Ваше Императорское Высочество, — мягко попросил Владимир. — Бумажка бумажкою, да только по всему Уралы ныне и крестят, и отпевают без даров.

— Прижало потому что, — фыркнул я. — Это же кретином надо быть — в тяжелые времена у голодных людей последнее забирать. Они же обидятся и начнут попов на вилы сажать, вместе с полицией и армией. Я хороших, крепких в вере да человеколюбивых служителей РПЦ за свое путешествие видел много, и радостно мне от этого — не все потеряно.

— А чего же тогда гневаетесь, Ваше Императорское Высочество? — развел руками епископ.

— Потому что тенденции не очень, — признался я. — Ежели словеса отбросить, да трезвым взглядом посмотреть, в государстве нашем сложилась монополия на духовные услуги.

— Не услуги то, обряды! — нахмурился Владимир.

— Ага, — не стал я спорить. — Монополия, батюшка, хочет только одного, без исключений — получать побольше денег да влияния. Людям деваться некуда, а посему любые «дары» нести будут, на какие поп деревенский укажет.

Одной пропагандой заставить крестьянина повесить всю жизнь знакомого попа на колокольне не заставишь — он для этого обиды долго копить должен.

— А бывает и по-другому, — заметил Епископ. — Приходят с подарками, да просят за урожай помолиться. По осени недовольны остались — пришли да зубы выбили. По весне снова с подарками — помолись за урожай, батюшка. Помолится, по осени последние зубы потом выбивают. А он и не жалуется — понимает, что людям деток кормить нечем, через то озлоблены они и что творят — не ведают. На третий год в село какой-то язычник пришел, говорит крестьянам, мол, волхвы-еретики в дикие времена землю семенем своим удобряли, и оттого земля родила хорошо. Пошли с ним к попу, значит, и говорят — давай, батюшка, удобри-ка землицу. Плакал тот, да деваться некуда — пришли-то с дрекольем. По мне так лучше добрым христианином мученическую смерть принять, да слаб в вере тот пастырь оказался — сделал все, что от него требовали, да в слезах в епархию поехал. Ныне в монастыре северном грех свой великий искупает.

— Нет в мире совершенства, — вздохнул я, поразившись особенностям быта сельских священников.

— В земном мире, — поправил Владимир.

Инциденты всегда есть, но смотреть-то нужно на ситуацию в целом, а потому отдельными специфическими моментами смело можно пренебречь.

— Долго Русская Православная Церковь была Торжествующей. Оттого гниение в ней, гордыня да гнев поселились. Устроили из Церкви рынок — так давайте рыночными методами и пользоваться. Монополия стагнирует и требует влияния да доходов. Можно ей по сусалам надавать, да только попов на каторгу гнать — последнее дело, ибо в массе своей они верою и правдою Господу нашему служат. Посему работать придется аккуратнее — вот я, батюшка, и начал. Теперь в трех городах да кусочке Николаевской губернии будет у вас, прости-Господи, конкурент. Господь один у нас на всех, а служить ему по-разному предлагают. Вот и соревнуйтесь промеж себя, пастве на радость. Об остальном я с Синодом говорить буду, вам оно, батюшка, не надо, при всем моем к вам расположении — а оно велико, ибо вижу я, как вы с другими служителями Церкви о пастве заботитесь.

— В Синоде-то поумнее меня люди сидят, — выразил Владимир лояльность начальству.

«Симфония», мать ее за ногу — вся власть от Бога!

Вечером, когда я уже лежал на кровати в выданной мне градоначальником комнате, в дверь аккуратно поскреблись. Вздохнув — нет цесаревичу покоя! — я велел войти, и Остап с виноватым видом протянул мне телеграмму. Сердце ёкнуло — что-то очень срочное, а такое, как правило, грозит проблемами. Велев секретарю зажечь лампу да подождать на стуле, я развернул телеграмму. Писала матушка-Императрица:

«Георгий, придется прервать твое путешествие. За тобою вылетел этот ужасный летательный аппарат. Нас заверили, что он вполне надежен, но я все равно буду молиться за твое благополучное возвращение. Прошу тебя, береги себя. С любовью, твоя матушка Мария».

Земля словно ушла из-под ног — такая спешка нужна только в одном случае, и думать о нем мне совсем не хочется.

Твою ж мать.