Гиблое место

Глава 4

— Как тебя звать-величать, красавица? — спросил я гостеприимную девочку, когда, неспешно позавтракав, сидел у затянутого бычьим пузырем оконца.

— Ульянкой кличут, — охотно ответила отроковица.

— А не истопишь ты нам баньку, Ульянушка? — попросил я.

— У нас бани нет, я соседей Гривовых поспрошу, — пообещала девочка, — они вчера топили, может, еще не простыла.

— Поспроси, поспроси милая, а если простыла, то пусть опять натопят, я заплачу.

Девочка убежала к соседям, а я попытался разговорить Наталью Георгиевну, которая занималась дочкой. Девочка, несмотря на недавнюю тяжелую болезнь и наши злоключения, выглядела вполне здоровенькой, что-то лепетала и забавлялась с матушкой, теребя ее за нос и волосы.

— Как вы нынче спали? — спросил я рыжую красавицу, перейдя почему-то с вчерашнего «сердечного ты» на почтительное «вы».

— Спасибо, батюшка, хорошо, — односложно ответила Морозова, не отвлекаясь от игры с ребенком.

Обращение ко мне «батюшка» было мне непривычно и не очень приятно, но, пока я не снял рваный стихарь, закономерно. Батюшка, так батюшка.

— Мыться в бане будете? — поинтересовался я, как бы между прочим, пытаясь представить, что скрывается под затрепанными одеждами Натальи Георгиевны.

— Уж как буду, как буду, батюшка, все тело от грязи свербит.

Ответ был настолько неромантичный, да и произнесла это молодая женщина так безыскусно просто, что особый интерес к ее не обозначенным под одеждой прелестям у меня временно пропал.

— Гривовы спрашивают, вам жарко топить? — скороговоркой спросила Ульянка, влетая в избу.

— Жарко не нужно! — откликнулся я за всех, реально представляя, что такое жарко натопленная маленькая крестьянская банька. Да и не время нам было тешить плоть долгими водными процедурами.

Наталья Георгиевна, судя по выражению лица, была противоположного мнения, но не возразила, просто нейтрально и отстранено взглянула на меня зелеными глазами.

Девочка кивнула, выскочила вон, через минуту вернулась и принялась собирать нам банные принадлежности. Вопрос, пойдем ли мы мыться вместе или по раздельности, как-то не стоял. Не знаю, как велось у бояр, но крестьяне мылись все скопом, без полового разделения.

Вообще, совместные «помывки» в последние времена мне удавались. Стоило вспомнить об этом, и тут же нахлынули ностальгические воспоминания. Въяве представилась Аля, которая, очень может быть, так же, как я мыкается сейчас по беспредельной Руси, Алена в Москве.

— …Ты где был, батюшка? — пробился в сознание голос Морозовой.

— Простите, не расслышал?

— Я спрашиваю, где был-то? Так задумался, что ничего не слышишь.

— Вспомнил старое, — неопределенно ответил я.

— Поди, зазнобу? — со скрытой насмешкой поинтересовалась Наталья Георгиевна. — Небось, пока сан не принял, многих девок жалел?

Мне ее странный тон не понравился, и я кратко подтвердил:

— Зазнобу.

— Поди люба, зазноба-то, была, — продолжала любопытствовать Морозова.

Я посмотрел на молодую женщину. Она продолжала играть с дочерью, на меня не глядела, но было понятно, то, что в ее присутствии я вспоминаю другую, ее задевает. Нравлюсь ли я ей, и почему она так ревностно выполнила волю покойного мужа — рискнула бежать со мной в неизвестность, я не знал и не понимал. Однако, то, что она ревнует, было заметно, как говорится, невооруженным глазом.

Наталья Георгиевна смотрела на меня ждущими, требовательными глазами. Врать мне не хотелось, как и говорить ей о своих чувствах к другой женщине. Такое всегда если не бестактно, то глупо, потому я только неопределенно пожал плечами и задал вымученный вопрос:

— Вы сыты?

Морозова, не сразу поняла, что я спросил, рассеяно кивнула:

— Не хлебом единым жив человек.

Библейская фраза в таком контексте выглядела немного двусмысленно, но я сделал вид, что не обратил на скрытый намек внимания. В это время около избы послышался шум и чьи-то громкие голоса. Я отогнул полупрозрачную кожу, закрывавшую крохотное окошечко, и выглянул в щель. Невиданные, если верить Ульяне, здесь казаки спешивались со своих низкорослых лошадок прямо перед нашими окном. На виду их было четверо, но по тому, как они перекликались с товарищами, их было гораздо больше. Вот уж действительно — картина Репина «Не ждали»!

Я совершенно растерялся. Спрятаться в избе, в которой не было даже нормальной печи, а только лавки вдоль стен и очаг посередине комнаты, было негде. Бежать, соответственно, некуда. Оставалось принять бой. Хотя в лучшем случае, мне удастся заколоть только первого, кто войдет в комнату, а потом нас просто отсюда выкурят или того проще — спалят заживо.

— Казаки! Прячьтесь под лавки! — крикнул я Морозовой и бросился за своим ятаганом, который вчера оставил у входа.

Между тем голоса во дворе стали слышны отчетливей, и я разобрал, о чем идет речь. Казаки прочесывали деревню в поисках чужака. В ином я не сомневался, как и в том, кого они ищут.

— Садитесь по лавкам, — торопливо сказал я Наталье Георгиевне, которая стояла у стены, ничего не предпринимая. — Скажете, что вы местные.

В избе было полутемно. Маленькие оконца, затянутые кожей, почти не пропускали свет, и разглядеть здесь что-нибудь после яркого дня будет невозможно. Может быть, и обойдется…

В этот момент дверь широко распахнулась, я отвел руку с эфесом ятагана к плечу, готовясь заколоть первого же нападающего, но в помещение влетела одна Ульяна.

— Гривовы баню подтопили, можно мыться! — с порога закричала она.

— Какая баня! — прошептал я. — Там казаки!

— Да, Бог с ними, — легкомысленно, в полный голос ответила девчонка. — Они вас не увидят.

— Как это не увидят, они же у тебя во дворе!

— Так я им глаза отвела! — с удовольствием похвасталась отроковица. — Они сейчас как слепые котята!

— Ты это серьезно? — только и успел задать я риторический вопрос, как в избу ввалились двое казаков с шашками наголо.

Я попятился от двери, не зная, что делать. Один из вошедших подошел к оконцу и бесцеремонно сорвал с него кожу. Сразу сделалось светло.

— Поп высокий, без клобука, в рваном стихире?.. — продолжил он начатую, видимо, еще снаружи фразу.

— Никого здесь не было, дяденька, — ответила Ульяна. — У нас и церкви своей нет, откуда батюшке взяться!

Казаки мельком осмотрели пустую избу и, заглянув под лавки, вышли наружу. Нас они как будто не видели.

— Я вам чистое исподнее батюшки и матушки дам, а деткам и так хорошо.

Ульяна достала из неказистого сундучка домотканое холщовое белье и передала его Наталье Георгиевне.

— Веники и щелок я уже в баню отнесла, — сообщила она. — Можете идти мыться.

— Там же казаки! — возразил я, выглядывая в оконца.

Человек двадцать конных казаков шныряли по деревне, проверяя все избы. Теперь они отошли к центру, но были достаточно близко, чтобы нас увидеть.

— Они ничего, они не заметят, — обнадежила нас отроковица. — Идите спокойно.

Мы так и сделали, вышли из избы и задами отправились вслед за Ульянкой в соседнее подворье. Земля еще не просохла, травка только начала пробиваться на прогретых кочках, и деревня выглядела голой и неприютной. С соседского огорода казаков видно не было, только что изредка долетали до нас женские крики. Вероятно, станичники совмещали приятное с полезным — искали меня и заодно помаленьку грабили местное население.

Баня у Гривовых была заглублена в землю, наружу выходило всего четыре венца, крыша покрыта землей. Срублена она была, вероятно, недавно, как и все окрестные дома, желтела свежими бревнами и казалась совсем маленькой. Навстречу нам открылась низкая дверца, и по ступеням вверх поднялся бородатый мужик, как я предположил, сам Гривов.

— Здравствуйте, вам, гости дорогие. Спасибо, что нами не побрезговали, милости просим, — сказал он, церемонно кланяясь. — Легкого вам пара.

Мы поздоровались, поблагодарили и гуськом спустились вниз. Предбанник был очень тесен, всего с двумя узкими скамейками и освещался через отворенную дверь. Наталья Георгиевна усадила на скамьи детей и начала их раздевать. Я вышел наружу, чтобы не мешать: вчетвером там было не повернуться.

Время, судя по теням, приближалось к полудню. Солнце стояло высоко и хорошо грело. Несмотря на прохладный ветерок, было тепло. Предстоящий визуальный контакт с молодой женщиной приятно волновал воображение. К бане я относился без священного, языческого трепета, потому свои половые пристрастия за ее порогом не оставлял.

В начале XVII века Свода Законов Российской империи еще не существовало, так что никаких правовых ограничений на совместные посещения бань не было. Только много позже нравственность восторжествовала, и появился такой закон: «Полиция наблюдает, чтобы в публичные бани никто не входил в отделение не своего пола (XIV том Свода Законов, ст. 250)».

Погревшись минут пятнадцать на солнышке в нетерпеливом ожидании, я спустился в предбанник. Там уже никого не было, только снятые одежды женские и детские аккуратно лежали на лавках. Я скинул свое монашеское одеяние, снял собственное «исподнее» платье и нырнул в душную жару бани.

Парная, она же моечная, была чуть больше предбанника, так же с двумя лавками и высокими, под потолок полатями. Привыкая к жару и темноте, я присел на одну из лавок.

Остальная компания была уже наверху и со смехом и шутками хлесталась вениками. Разглядеть толком что-либо было невозможно, потому, отогнав грешные мысли, я взялся отмывать щелоком свои свалявшиеся в колтун кудри.

Щелок — это жидкое самодельное мыло, отстоявшийся, прозрачный раствор золы, который содержит в себе соду, растворяющую жир. Замена, прямо скажем, фиговая, но лучше щелок, чем ничего. И, вообще, добраться, наконец, до горячей воды было таким наслаждением, что никакие пленительные женские прелести в ту минуту меня не волновали.

— Батюшка, — позвала меня с полатей Наталья Георгиевна, полезай к нам погреться!

Я на ощупь влез наверх в умеренный жар и предался празднику плоти.

Увы, только банному.

Дети и Наталья Георгиевна в тепле ожили, развеселились, баловались, и казалось, позабыли о гибели отца и всех своих передрягах. Я как-то незаметно втянулся в их игры.

— Ты, батюшка, мойся, а мы пошли одеваться, — сказала Морозова, когда малышка пожаловалась, что ей жарко.

В открывшейся двери в предбанник мелькнул изогнутый силуэт обнаженного женского тела, и я остался один.

Одному сидеть в темной жаре было скучно, я лениво похлестал себя веником, обмылся из бочки холодной водой и выглянул в предбанник. Наталья Георгиевна была уже в крестьянской холщовой рубашке и одевала детей. Я прикрыл дверь в парную, посидел на лавке, остывая и ожидая, когда они уйдут. Потом вышел в предбанник, оделся в хозяйское белье, прихватил свои вещи и, как был, в исподнем, отправился в дом Ульянки.

Казаков видно не было, деревня опять замерла в тишине и недвижности. Пахать было еще рано, так что крестьяне не переутомлялись и занимались обычными повседневными делами. Даже недавний налет не вывел земледельцев из сонного равновесия.

Как только я вошел в избу, Ульяна собрала наши грязные вещи и отправилась стирать на речку, а мы остались одни в избе, ожидать, пока нас приведут в божеский вид. Наталья Георгиевна, простоволосая, в одной посконной рубахе выглядела очень ничего, так что я невольно начал за ней ухаживать. Дети, утомленные купанием, легли спать, а мы чинно беседовали, сидя у окна. Упоминать о гибели мужа я избегал, потому наш разговор больше касался «светской жизни», которую вела молодая женщина. Увы, никаких дискотек и светских раутов она не припомнила, сплошные богомолья и хождения к святыням. Впрочем, судя по ее оживленному рассказу, развлечения такого рода ей нравились.

Часа через два вернулась Ульяна с нашим стираным платьем. Проснулись дети, начали возиться на лавке, занимаясь сами с собой. Одним словом, жизнь налаживалась. Я наслаждался бездельем, безопасностью и впервые за последние дни никуда не спешил. Шустрая отроковица, развесив во дворе мокрую одежду, присоединилась к нам, и я сумел задать с утра интересовавший меня вопрос, каким образом она отвела глаза казакам, и они нас не увидели. Одно дело, когда всякой чертовщиной владеет старушка-ведьма, и совсем другое — девчонка.

— У нас в деревне многие умеют глаза отводить, — пояснила Ульяна. — Дело нехитрое. Делаю, как матушка учила.

— И как делаешь? — попытался я поймать ее на слове.

— С Божьего благословения, батюшка.

— Ну, насчет Божьего благословения, такого быть не может. Церковь за колдовство не хвалит, — нравоучительно объяснил, было, я, но, наткнувшись на непонимающий взгляд, замолчал. Решил, пусть с язычеством и ведовством борется сама церковь. Спросил: — А меня можешь научить?

— Не могу. Ты же батюшка! Да и не получится у тебя, этому сызмальства нужно учиться.

— А где, кстати, твои родители?

— Батюшку в Москве в голодный бунт убили, а матушку в избе крестьяне сожгли, — просто сказала девочка.

— Как это сожгли! — невольно воскликнул я.

— Как ведьму.

— Господи, когда?

— На нынешнее крещенье.

— Здесь? — машинально задал я глупый вопрос.

— Нет, в Покровке, сюда я к дяде Гривову прибегла, как начали со мной покровские парни баловать.

— Как баловать?

— Как с бабами, как стала я сирота, так они начали меня тереть, — просто ответила девочка.

— Тереть… — я понял, что она этим хотела сказать. И только покачал головой, глядя на хрупкую, почти детскую фигурку девочки. Христианская община, твою мать!

— А я за то на них порчу навела, — неожиданно добавила Ульяна, — а в деревню красного петуха пустила.

Про такого известного на Руси петуха я слышал.

— Деревню сожгла! — поразилась Морозова. — Как же можно?

— А матушку жечь можно, а со мной силком баловать?

Что делать, у каждого своя правда и своя ненависть. Попробуй, разберись в соразмерности действия и противодействия. Мы надолго замолчали, каждый думал о своем.

— А откуда у тебя эта изба? — спросил я, чтобы отвлечь собеседниц от грустных мыслей.

— Она не моя, а дядьки Гривова, — ответила Ульяна. — Он матушкин братец, а я живу у него по родственности. А хочешь, я тебе, батюшка, погадаю, или побоишься, — вдруг неожиданно предложила девочка, круто меняя тему разговора.

— Погадай, — согласился я, — только я гаданиям не верю.

— А я верю, — заинтересовалась Наталья Георгиевна. — Мне погадать сможешь?

— Смогу, чего не смочь, вот батюшке погадаю, а потом, тетенька, тебе. Тебе, батюшка, на чем гадать? — спросила меня Ульяна.

— На чем хочешь, на том и гадай, я в этом не разбираюсь. А на чем вообще гадают?

— Можно на гадальной книге пророка и царя Давида, — серьезно сказала девочка, — можно на бобах, на решете, на воде…

— А ты, что, умеешь читать? — удивленно спросил я, потом поправился. — Гадай, на чем тебе удобно, мне все равно.

— Тогда буду на воде, — подумав, решила Ульяна, — вода никогда не обманет.

Девочка тут же пошла в сени, принесла небольшую деревянную бадейку, почти до верха наполненную водой, и поставила ее на лавку у окна. Мы с Морозовой потеснились, освободив ей место. Вокруг бадейки девочка разложила самые разные, несовместимые друг с другом предметы: уголья из печки в глиняной миске, венок из сухих цветов, медное колечко, деревянный гребень. Мы молча следили за приготовлениями, даже Бориска, оставив игру с сестрой, подошел и внимательно глядел на чистую гладь воды в низком, широком ведре.

Ульяна первым делом, подхватив голой рукой несколько подернутых пеплом угольков, опустила их на воду, Они зашипели, потухли и начали беспорядочно двигаться по поверхности. Наверное, при желании, можно было найти в этом какой-то смысл или систему. Я не нашел и смотрел не на воду, а на сосредоточенное, с мучительной гримасой личико девочки. Что она видела в расходящейся кругами воде и плавающих угольках, догадаться было невозможно.

— А мы с тобой, батюшка, уже встречались, — вдруг сказала Ульяна, поднимая личико и всматриваясь в меня.

Я только пожал плечами. Если девочка жила безвыездно в деревне, то встретиться нам было невозможно.

— Только ты почему-то тогда был молодой, а я уже старая, а не по правде, как сейчас, я молодая, а ты старик, — добавила она, обескуражено качая головой.

Оценка как «старика» меня почему-то задела. Я, конечно, не мальчик, но так сразу попадать в старики, даже в оценке подростка!

— Может быть, и встречались, — подумав, ответил я, вспомнив единственную женщину с редким именем Ульяна, старую ворожею, с которой пересекались наши пути в благословенном восемнадцатом веке. Тогда таинственная старушка одарила мою Алю сомнительным даром читать чужие мысли.

— И не батюшка ты вовсе, — сказала вдруг девочка, пристально вглядываясь в воду, а кто, не знаю…

— Как это не батюшка? — заинтересовалась Морозова. — Так ты, государь, не священник?

— Нет, — односложно ответил я. — Не священник!

— А как же… — начала говорить Наталья Георгиевна и замолчала.

Я понял, то, что она не досказала. Как же это я соборовал ее умирающего мужа, не будучи священником.

— Не перед человеком кайся, а пред Господом, — сочинил я фразу, которую условно можно было принять за цитату из Священного Писания. — Тайна исповеди священна, — добавил я для пущего эффекта.

Наталья Георгиевна промолчала, но все-таки спросила:

— А кто же ты, государь?

Вопрос был, что называется, на засыпку. Как ни ответь — все солжешь. Выручила меня Ульяна, она продолжала гадание, не обращая на нас внимания:

— Дорога у тебя дальняя и неясная. Впереди темно, позади темно. Явился ты к нам ниоткуда и уйдешь никуда.

С этим спорить было невозможно.

— То-то, я смотрю, говоришь ты как-то не по-нашему, — опять задумчиво прокомментировала Наталья Георгиевна.

Я опять промолчал. Было похоже на то, что слова гадалки Морозова воспринимает как истину в последней инстанции.

— И зла нет у тебя на сердце, прост ты и незлобив. Хочешь добро нести, да не всегда можешь.

В принципе, все сходилось.

Я даже наклонился над бадьей, пытаясь разглядеть то, что видит в воде девочка. Однако угольки уже прекратили свое движение, и вода была гладкая и спокойная.

— Не знаю, о чем ты толкуешь, — только и нашелся сказать я. — Откуда пришел, куда ушел! Ты вот лучше Наталье Георгиевне погадай, ей, поди, интересно про себя узнать.

— А и погадаю, — задумчиво сказала Ульяна, пристально вглядываясь в мое лицо.

— Только на тебя, боярин, я после еще погадаю.

— Гадай, — согласился я, только я во все это не очень верю.

— Вода никогда не обманет, — упрямо сказала Ульяна, — на что гадать-то, добавила она, взглянув на Морозову, на угли али на кольцо?

— Погадай на кольцо, — зардевшись, попросила вдова.

Ульяна выдернула из юбки нитку, привязала к ней медное колечко и начала раскачивать его над водой в бадейке так, что оно слегка задевало гладь.

— Быть тебе, боярыня, любимой, — заговорила девочка каким-то сомнамбулическим голосом, — да не долго счастливой. Бури ты любишь, а гладь и мир не по тебе. На самый верх взойдешь, на самом верху умрешь. Сына твоего близ двух венцов вижу. Все ему кланяются, а он никому.

Наталья Георгиевна напряженно ловила слова простой деревенской девчонки.

— А про дочку скажи, как дочка-то, — заворожено спросила она.

— Про дочку много не вижу, — сказало усталым голосом Ульяна и положила руки на колени. — Жива будет, а как жизнь повернется, не знаю, на нее особо гадать нужно.

Однако погадать на девочку Ульяна не успела, дверь избы широко распахнулась, и в нее ввалилось несколько человек стрелецкого обличия, но незнакомого цвета кафтанах. О желто-зеленом стрелецком полке я не слышал. Были они при бердышах и саблях.

— Попались, ясны соколы! — сказал, выходя из-за спин солдат и довольно потирая руки, толстый мужчина с румяным, сытым лицом. — Давно мы вас поджидаем!

Я, было, дернулся инстинктивно к своему ятагану, но стрельцы оказались быстрее и двумя копья приперли меня к стене. Острия проткнули нательную рубаху неглубоко вошли в тело. Грудь окрасилась кровью.

— Ишь, какой шустрый! — довольно сказал толстяк.

Все произошло так неожиданно, что я ничего толком не понял. Мелькнула мысль, что меня все-таки выследили за инцидент с разгромленными стражниками.

По животу поползли струйки крови. На груди рубаха быстро краснела, а стрельцы, будто играя, шевелили в ранах концами бердышей. Пока было не очень больно, но сделалось страшно.

— Как деньги брал, слезы лил, и я тебе хорош был, — продолжил толстяк, — а отрабатывать, в бега наладился! Шалишь, холоп, кабалу отслужить надо.

Я сначала ничего не понял: какие я брал деньги, при чем здесь кабала! Потом понял, что меня, вероятно, просто с кем-то перепутали. Однако, взглянув в наглые, хитрые глазки толстяка, догадался, что здесь происходит обычный беспредел, и промолчал.

— Побегал и будет, — не дождавшись моего протеста, вновь заговорил наглец, — да ладно, будешь хорошо работать, может быть, и прощу! Ишь, какая баба лепая! — добавил он, переключив внимание на Наталью Георгиевну. — И тебя возьму за его долг, будешь мне пятки чесать!

Толстяк подошел к Морозовой и приподнял ее лицо за подбородок.

— Лепая, баба, лепая! И детки растут хорошие. А в побег ударитесь, запорю до смерти! — жестко добавил он.

Ситуация складывалась самая дурацкая. Что дальше делать, по-моему, никто толком не знал. Начни я выступать, возмущаться, меня бы или закололи, или забили. Поэтому я молчал и не дергался, ждал, чем все это кончится. Молчала и Морозова. Не дождавшись наших протестов, толстяк обратился к своим опричникам:

— Гулящему дать пару дюжин батогов, чтобы неповадно было бегать, да смотрите, не забейте до смерти. Знаю я вас! А бабу вечером ко мне приведете. Да глаз с них, холопов, не спускать!

Отдав распоряжения, он похотливо ухмыльнулся и, прихватив мой ятаган, вышел из избы. Холщовый мешок с деньгами, лежащий на полу, его не заинтересовал. Как только начальник исчез за дверями, два стрельца подхватили меня под руки и выволокли из избы. Сопротивляться не имело смысла, и я покорно подчинился их воле. Остальные стрельцы вышли вслед за нами. Один из нападавших, высокий парень с чистыми голубыми глазами, оставшийся здесь, скорее всего, за старшего, горделиво оглядел меня и своих товарищей.

— Ты, что ли, Ермола, гулящего холопа учить будешь? — спросил он здоровенного мужика, из тех двоих, что прокололи мне грудь.

— Можно и поучить! — с деланной неохотой ответил Ермола, довольно склабясь.

— Учи. Только помни, что боярин сказал, не забей до смерти!

Меня грубо швырнули на землю лицом вниз. Я попытался встать, но меня тут же придавили сверху за плечи и ноги. Я оказался лицом в грязи и едва смог повернуть голову, чтобы не захлебнуться. Было похоже на то, что методика истязаний была у них отработана до тонкостей, Ермола встал рядом со мной, и я краем глаза увидел конец толстой палки-батога, которым он оперся о землю.

Мне задрали рубаху. Первый удар по спине был хлесткий, с оттяжкой. От острой, нестерпимой боли я невольно вскрикнул.

— Не нравится! — радостно сообщил товарищам Ермола. — Гулять нравится, а учиться не нравится!

Снова свистнула в воздухе палка, и опять мне словно кипятком обожгло спину. Я буквально взвыл от боли… После десятого батога удары уже не ощущались. Я потерял сознание.

Очнулся я от нежных, но болезненных прикосновений к спине. Казалось, на ее месте теперь была сплошная горящая рана. Из горла невольно вырвался стон.

— Очнулся, — сказал надо мной женский голос.

Я открыл глаза. Перед лицом была бревенчатая стена.

— Не трогайте, — попросил я, разом возвращаясь к реальности.

— Мы водичкой помочим, легче будет, — наклонившись ко мне, произнесла Наталья Георгиевна дрогнувшим голосом.

— Не нужно водичкой. Лучше помогите мне повернуть голову.

Меня осторожно приподняли за плечи, я смог повернуться, чтобы видеть, что делается в комнате. Посторонних в ней не было. Дети, сжавшись, сидели на противоположной лавке. Надо мной, склонившись, стояли Морозова и Ульяна. Лицо у Натальи Георгиевны было совершенно потерянное, в глазах стояли слезы. Я вспомнил, что, кроме всего прочего, ее поволокут вечером в опочивальню толстяка, и это не прибавило мне бодрости.

— Где стрельцы? — спросил я, проглатывая ком, застрявший в горле.

— Двое на улице, стерегут, — откликнулась Ульяна, — остальные ушли. Только не стрельцы они вовсе, а нашего помещика холопы.

— Ничего не бойтесь и мне не мешайте, — попросил я, — все будет хорошо.

Отделал меня Ермола со знанием дела и с такой душой, так что я был не уверен, что моих экстрасенсорных талантов хватит справиться с такими травмами. Однако выхода не было. Я попытался отвлечься от боли и сосредоточиться. Напряг спину…

— Ой, — воскликнула Ульяна, — кровь пошла!

— Не мешайте, — попросил я и опять сосредоточился на спине.

Постепенно боль стала уходить. Теперь мне было легче удерживать внимание и думать о лечении. Резервов организма, скорее всего, хватало, потому делалось все легче, состояние чем-то напоминало слабое опьянение.

— Ой, батюшки! — опять не сдержалась девочка. — Смотри, боярыня!

Я услышал это уже как бы со стороны, голова закружилась, и я то ли уснул, то ли потерял сознание.

— Как спина? — спросил я, приходя в себя.

— 3-з-заживает… — прошептала над ухом девочка.

— Сколько сейчас времени?

— Чего сколько?

— Вечер скоро? — поправился я.

— Скоро.

— Если я опять усну, разбудите, — попросил я и вновь занялся самолечением. Теперь появилось ощущение, что в голове у меня пусто, так что даже зазвенело в ушах.

Минут через пятнадцать я осторожно пошевелил плечами.

Боли почти не чувствовалось.

— Помогите мне сесть, — попросил я.

— Ты, батюшка, лучше лежи, — откликнулась Морозова. — Тебе покойно лежать надобно. Зачем раны бередить!

— Уходить нам отсюда надобно, — сердито ответил я. — Знаешь, что тебя ждет вечером?

— Я лучше себя порешу, — твердо сказала Наталья Георгиевна.

— Не нужно себя «решать», лучше помогите мне подняться.

Меня подхватили подмышки и не очень ловко помогли сесть на лавке. Я опять пошевелил плечами. Боль в спине была нудно тупой, но терпимой. Я уперся локтями в колени и опять сосредоточился на спине. Взгляд упал на проколы от бердышей. Раны на груди уже затянулись и покрылись лиловой кожицей.

— Господи, воля твоя, прости меня, великую грешницу… — начала речитативом молиться Морозова.

— Не мешай, Наташа, — попросил я, впервые назвав ее просто по имени.

Наталья Георгиевна испугано замолчала, прикрыв рот ладошкой, За последние часы между нами как будто что-то произошло, неожиданно возникла внутренняя связь.

Я опять ушел в себя. Боль уходила все дальше, пока не стала почти неощутимой. Я отдохнул минут десять с закрытыми глазами и попытался встать на ноги. Со второй попытки это удалось. Разминаясь, я, не спеша, прошелся по комнате. Ноги слушались хорошо, но при резких движениях возникала слабость и тошнота.

Я прилег на лавку, закрыл глаза и попросил разбудить, если усну. Меня пожалели, не стали беспокоить, и проснулся я сам, когда во дворе почти стемнело. От испуга, что проспал Морозову, я как ужаленный подскочил на месте. Однако все были на местах — все мои соратники, включая детей, сидели на противоположной лавке и во все глаза смотрели на меня.

— Батюшка, ты кто? — спросила Ульяна почему-то фальшивым голосом, глядя круглыми от счастливого ужаса глазами.

Я догадался, о чем она думает, и поспешил ее разочаровать:

— Я не Христос, а простой лекарь. Стрельцы во дворе?

Женщины синхронно кивнули.

После сна я чувствовал себя вполне прилично. Покрутил в разные стороны плечами и сделал несколько гимнастических движений. Члены слушались вполне удовлетворительно. Скоро должны были прийти за Натальей Георгиевной, и следовало спешить. Я порыскал глазами по пустой избе. Ничего металлического, кроме примитивной кочерги, у очага в ней не оказалось. Я взял в руку это грубое изделие какого-то местного кузнеца, кое-как откованное из низкосортного железа. Сделать из кочерги какое-либо подобие сабли было невозможно.

По моим расчетам, за Морозовой придут двое, в лучшем случае один стрелец. С теми, что стерегут нас во дворе, их будет трое-четверо. Без оружия справиться с ним будет весьма сложно.

— Ульянушка, — спросил я девочку, — а ты сможешь отвести стрельцам глаза, чтобы нас не было видно.

— Могу, — ответила девочка, — только тогда мне нельзя будет в деревне остаться, сожгут в избе, как матушку.

— А с нами пойдешь?

— Пойду.

— Вот и хорошо.

Я, поразмыслив, согнул кочергу вдвое, сделав из нее короткий, тяжелый прут. Таким если с маха огреть по голове, мало не покажется.

Ульяна начала что-то неразборчиво бормотать, наверное, заговоры. Я встал к стене у двери. На улице уже смеркалось, и в избе, несмотря на открытые настежь оконца, было совсем темно, так что нас было не разглядеть даже и без «отвода глаз». Потекли томительные минуты ожидания. От нечего делать я «долечивался», но не очень рьяно, чтобы не потерять силы.

Наконец снаружи послышались громкие голоса. Как и в прошлый раз, дверь от грубого удара ноги распахнулась настежь, и в комнату начали вваливаться стрельцы. Было их, как я и предвидел, четверо. После улицы они ничего не видели, а захватить с собой факел не позаботились. У меня же глаза привыкли к полутьме, и я различил даже их лица. Персонажи были все те же, включая моего экзекутора Ермолу.

Он-то и получил первый удар. Никаких угрызений совести относительно этого садиста-любителя у меня не было. Ударил я его насмерть, точно в висок, так, что было слышно, как хрустнула височная кость. Второго стрельца, у которого на голове была надета железная, вроде суповой миски, шапка, я ударил по шее, он ничком рухнул на пол. Оставшиеся двое встрепенулись, пытаясь понять, что происходит, но ничего сделать не успели. Их я бил сверху и сбоку по головам. Делать большой замах из-за низкого потолка не получилось, но и того, что им досталось, хватило, чтобы парни снопами повалились на земляной пол.

Дело оказалось сделанным безо всякого колдовства и чертовщины.

— Раздуй огонь, — попросил я Ульяну. — Нам пора собираться, одежда, наверное, уже высохла? — спросил я Морозову нарочито будничным голосом.

— Да, да, я сейчас принесу, — торопливо сказала она, с опаской обходя лежащие на полу недвижные тела, и выскользнула в сени.

Девочка раздула в очаге последние не прогоревшие угольки и сунула в них пук сухих лучин. Они долго не загорались, а она все осторожно дула, пока не появился первый язычок пламени. Изба постепенно наполнялась неверным, колеблющимся светом.

Я собрал у стрельцов оружие и начал выбирать себе ратные доспехи. Сабли и бердыши были дрянные, плохой ковки, так что пришлось брать, что было. Пока я возился с оружием, вернулась Наталья Георгиевна и начала спешно одевать детей. Малышка Олюшка капризничала и трепала мать по волосам. Бориска был сосредоточен, доволен «нашей победой» и, как мог, помогал матери. Снарядив детей, Наталья Георгиевна без стеснения стащила через голову сменную посконную рубаху и, стоя ко мне боком, начала надевать собственное платье. Несмотря на спешку и все произошедшее, я не мог отвести взгляда от ее сияющей в теплом свете лучин наготы.

У этой женщины было на что посмотреть! Округлые, уже чуть тяжеловатые груди, полные ноги с идеальным переходом в ягодицы. А когда она, повернувшись ко мне спиной, наклонилась… Мужчины меня поймут… Мне стало не до наглого боярина и его отвязанной челяди.

— Что же ты, государь мой, не одеваешься, — удивленно спросила Морозова, тщательно пряча под черный платок свои рыжие кудри.

— Да, да, я сейчас, — независимо ответил я пересохшим горлом.

Теперь уже мне пришлось, не стесняясь, сбросить с себя крестьянское исподнее и переодеваться посреди избы. И наблюдали уже за мной. Правда, не как я, остолбенело, в упор, а быстрыми вороватыми женскими взглядами. Причем, подглядывали обе: и маленькая, и взрослая женщины. Наверно, боялись, что у меня окажется если не нимб, то хвост и копыта…

Когда мы уже были готовы выйти, в дверь осторожно постучали. Я сделал предостерегающий знак, чтобы женщины сразу не отвечали и соблюдали спокойствие. Потом опять встал сбоку от дверей. Однако оказалось, что пришел на огонек дядька Гривов. Войдя, он оторопело уставился на пол, заваленный телами, и только хмыкнул.

— Как же вы это их?!

— У боярина много еще стрельцов? — задал я более всего интересующий меня сейчас вопрос.

— Да почитай, все тут, — ответил он. Гривов рассмотрел и пересчитал павших воинов и поправился. — Нет, трех не хватает. А этих жечь будешь, батюшка, или так порешишь?

— Сжег бы, да твоей избы жалко. Просто запрем.

— Зря, — осуждающе сказал он, — избу срубить недолго…

— Я лучше к боярину наведаюсь, — многозначительно сказал я, хотя до этого не собирался затевать войну с толстой сволочью. — Может, и лошадками у него разживусь.

— Я бы тоже пошел с тобой, — сожалея, произнес добрый самаритянин. — Эх, кабы не детки малые! А Ульку с собой возьмете? А то ей здесь не жить.

— Возьмем, — ответила за меня Наталья Георгиевна. — Ко мне в вотчину возьмем.

— Это хорошо, боярыня-матушка, а то, что одной девчонке горе мыкать.

— Послушай, — обратился я к мужику, — пускай женщины у тебя переждут, а то мало ли что… А если со мной что случится, отведешь их в вотчину Морозовых в Семеновское.

— Это можно, да лучше мы тебя в лесу подождем, у дуба. Как освободишься, да выйдешь за околицу на закат, то его и увидишь. Он здесь один такой на весь лес.

— Ладно, — согласился я, — ждите у дуба, так и вправду будет безопасней.

Мы вышли наружу. Было уже темно, только на западе розовели дальние облака, да полная луна показалась краем на горизонте.

— Я как освобожусь, свистну, и вы мне голос подайте, а то я ваш дуб не найду в потемках.

— Может, Бог с ним, с боярином этим, — подала голос Наталья Георгиевна. — Лучше худой мир, чем хорошая брань.

Было заметно, что идти в лес с малознакомым мужиком ей боязно, но она понимает, что, не разобравшись с боярином, нам отсюда с детьми далеко не уйти.

— Посмотрю, может покончу с ним миром, — пообещал я, щадя ее женскую гуманность.

Мы вышли на деревенскую улицу. Там не было видно ни души. Не брехали даже собаки. Часть пути мы прошли вместе, потом Гривов указав мне господский дом, вместе с женщинами и детьми свернул к лесу. Собак в деревне не было, как сказал Гривов, их перестреляли бариновы воины. Потому шел я открыто. Дом у толстого помещика оказался небольшим и был немногим краше крестьянской избы. Зато со всех сторон защищался крепким, высоким тыном. Я обошел его кругом, ища подходящее для перелаза место. От ходьбы и движений опять начало саднить спину, что явно не способствовало проявлениям гуманизма.

На мое счастье успела взойти луна, и стало совсем светло, иначе мне бы пришлось искать дорогу ощупью. Как всегда в родном отечестве, даже в самом крепком заборе обязательно не обойдется без прорехи. Место с раздвинутыми жердями оказалось в дальней от ворот стене. Я без труда их развел и, не коснувшись мозжащей спиной дерева, пролез внутрь. Потом осторожно двинулся к дому. Похоже, что меня здесь не ждали. Хозяин был так уверен в своей силе, что не держал возле дома даже обычных сторожей.

Я подошел к крыльцу, воткнул стрелецкий бердыш в землю, обнажил саблю и неслышно вошел в дом. Смазанные жиром петли не скрипели, и я, не останавливаясь, двинулся вглубь дома. За просторными сенями сразу же оказалась темная каморка, за ней дверь, из-за которой пробивался свет. Я осторожно ее приоткрыл. В комнате, освещенной сальными свечами, стоял большой стол, за которым сидело несколько человек: четверо мужчин и две женщины. Компания мирно ужинала, услаждаясь хмельным медом. Голоса были пьяные, неестественно громкие, у женщин визгливые.

Я прислушался к разговору. Громче всех говорил хозяин, обрывая и прерывая не в меру расходившихся гостей. О чем шла речь, я не сразу понял, бражники обсуждали какие-то свои дела. Потом я уловил знакомые мотивы и насторожился. Речь зашла о нас:

— …Долго не протянет, — говорил толстяк, — завтра погоню навоз возить, она не сможет, тогда еще батогов получит…

— Кнутом его надо, чего его жалеть, чтоб мясо летело… — перебила одна из женщин.

— … бабу сейчас приведут, все и погуляем, мы ее, лахудру рыжую… а потом батогами, батогами!..

— Кнутом ее, суку… — опять взвизгнула та же женщина. — И зенки выдрать…

— Ох, боярин, мы ж и потешимся! — заревел головастый мужик с непомерно широкими плечами и складчатым, мясистым лицом.

— Надо, чтобы они не сразу сдохли, а помучились! — продолжил с подъемом хозяин. — Чтоб с нас спроса не было, что, мол, порешили. Да и им наука, не зарься на чужое!

Последние слова меня заинтересовали.

Никаких счетов с незнакомым толстяком у меня не было, я сегодня увидел его впервые в жизни.

— Умен ты, Гаврила Васильич, ох, умен, — льстиво проблеял высокий, худой человек с узкой головой, которого видно было только со спины. — Тебя б на Борискино место-то! Ты б поцарствовал!

— Ты крамолу не сей! Воровские речи не веди! — довольным голосом оборвал худого хозяин. — Бориска, он хоть и из татар, да царь венчанный!

— Да ты знатней его семикратно! — загудели гости. — Тебе бы царствовать, а не ему, идолу!

— Будет, будет! — шутливо рассердился Гаврила Васильевич. — Полно вздор нести, нам бы морозовскую вотчину получить, и то ладно, а там, глядишь, одно к одному…

Последние слова толстяка разом поставили все на свои места. Теперь стало понятно, откуда у осла растут уши.

— А поп не помешает? — спросил доселе молчавший сотрапезник, лица которого я в дверную щель не видел.

— У Ермолки не побалуешь! — засмеялся хозяин. — После его батогов долго не живут. Он завтра ему еще подсыплет, и Господь батюшку к себе приберет!

— Может быть, нужно было сразу его на небеса отправить? — опять спросил тот же голос.

— Не хотел я торопиться, боярин, попик-то и так квелый, слышал бы ты, как он визжал под батогами! Хуже бабы. Совсем в их сословии нет мужества. Вот мы одного боярского сына пытали, этот да! Брюхо ему вспороли, он ничего, кишку вынули да к столбу прибили — терпит! Смех, да и только. Потом кнутом заставили кругами бегать, пока все кишки на столб не намотались! Это — да! А он ничего, не просил пощады, только ругался матерно!

«Ах, ты, тварь, — подумал я, — мужества ты хочешь! Удовольствие тебе нужно было еще доставить! Погоди, доставлю я тебе удовольствие!»

Между тем толстяк продолжал сладостно вспоминать:

— Уж брюхо у него пусто, ан, все не подыхает. Тут один мой клеврет удумал бросить его на муравьиную кучу! Там, шалишь, там он прочувствовал!

— А откуда вообще этот поп взялся? — перебил интересный рассказ невидимый гость.

Говорил он уверенно, без лести в голосе, скорее, в ответах Гаврилы Васильевича слышалось вежливое почтение.

— Ногаи его в полон взяли. К тому часу, люди говорят, они боярина Иван Михалыча уже порешили, а боярыню с детками не успели. А тут чертов поп-то возьми и убеги от них, да и ведьму рыжую с собой прихвати…

— Ловок, видать, батюшка, коли от ногаев сбежать смог! Им же за Морозовых было сполна уплачено. Ты, Васильич, с ним ухо востро! Не ровен час! И с ногаев пеню взыщи, нечего их баловать. И князька их припугни, чтоб не повадно…

— Это уж как водится. Да, куда же мои удальцы запропали, давно должны быть! Неужто сами с боярыней забаловали, поперек батьки! Шкуру спущу с подлецов! Мишутка! — неожиданно закричал в сторону двери хозяин.

Я едва успел отпрыгнуть в угол, как из сеней выскочил рослый парень и бросился в комнату. Пока он в комнате выслушивал распоряжения, я выскользнул наружу и затаился за утлом.

Луна светила на полнеба, кусты были голы и прозрачны, прятаться было негде. Вступать в бой со столь превосходящими силами противника было бы полным безумием. Я с больной спиной даже убежать не смогу, не то, что попытаться со всеми ними рубиться на саблях.

Дождавшись когда «Мишутка» выскочит из дома и побежит разыскивать пропавших стрельцов, я спешно вернулся к лазу и благополучно покинул опасное место.

Идти по тропинке к лесу мне было легко, но не весело. Положение, в которое мы попали, было если и не безнадежное, то крайне тяжелое. То, что по «горячим следам» за нами погонятся люди Гаврилы Васильевича, а с ними, если он додумается, вся крестьянская округа, я ни минуты не сомневался. Бегать же по здешним лесам с детьми от вполне реального и организованного противника, хорошо знающего местность, — последнее дело Я даже пожалел, что не послушался Гривова и не сжег в хате стрельцов. Теперь, после того, как я их отделал, они как никто будут заинтересованы нас поймать и отомстить.

Нужно было придумать что-нибудь необычное, но ничего оригинальнее того, чтобы спрятаться под фонарем, в самом доме толстяка, мне в голову не приходило. Будь дом больше, такой, какие обычно бывают у нормальных помещиков, схорониться там было бы реально. Я шел и надеялся, что в голове у меня непременно что-нибудь «сварится», но пока никаких конструктивных идей в ней не было.

Выйдя за околицу на западную оконечность деревни, я свистнул. В ответ раздалось неестественно басовитое кряканье утки.

Я пошел в нужном направлении и вскоре различил на фоне темного низкорослого леса здоровенный дуб.

Под его лунной сенью группа товарищей с надеждой и тревогой ждала моего возвращения.

— Ну, что? — спросили одновременно и Морозова, и Гривов.

— Ничего хорошего, — честно сказал я, — они охотятся за Натальей Георгиевной с детьми. Подкупили ногайцев, чтобы вас всех убить. Дело, как я понял, в наследстве на морозовские вотчины. Ты того толстячка, который приходил со стрельцами, случайно, не знаешь? Его зовут Гаврила Васильевич? — спросил я Наталью.

Женщина задумалась, потом отрицательно покачала головой.

— Там еще был один человек, главный, но я его в лицо не видел и по имени его никто не называл, он и есть зачинщик… Кто, кроме твоего покойного мужа и вас с детьми, может наследовать земли и имущества Морозовых?

— Не ведаю, Иван Михайлович ничего мне про наследство не сказывал.

— Когда узнаем, кому выгодна ваша гибель, тогда и найдем заказчика. Пока же нужно думать, как отсюда выбраться. С утра за нами устроят охоту…

В подтверждение моих слов со стороны деревни послышались отчаянные крики.

— Слышите, нашли стрельцов. Тебе лучше вернуться домой, — сказал я Гривову, — не дай бог, хватятся.

— Верно, говоришь, батюшка, да только и вас не бросишь, без меня-то, думаю, вас сразу поймают.

— А я глаза им отведу, — пообещала Ульяна.

Несмотря на то, что фокус с казаками у нее получился, и они нас действительно не увидели в темной избе, экспериментировать на детях и себе я опасался.

— Есть в лесу одно место, куда никакие стрельцы не доберутся, знают про него всего два человека, мои кумовья… — задумчиво начал дядька Гривов. — Только больно глухо там и нехорошо…

— Чем нехорошо?

— Нечисто. Много чего про то место болтают. Известно, у страха глаза велики. А вот что правда из того, что нет, не знаю… Туда потому никто и не ходит, все боятся… Мы с кумовьями случаем попали, да так напутались, еле ноги унесли.

— Чего напугались-то? — спросила Наталья Георгиевна.

— А Бог его знает чего. Так словом не скажешь. Одно дело, нечистое место.

В деревне ударили в набат. Все невольно оглянулись.

— Уходить надо, — нервно сказала Наталья Георгиевна, прижимая к себе спящую дочь.

— Ладно, пошли в нечистое место, — решил я. Лесной нечисти я не боялся, а вот людской стоило поберечься.

— Как знаешь, батюшка, ты священный сан, тебе виднее.

Несмотря на то, что рваный стихарь я оставил в избе и был одет в свое обычное платье, меня, видимо, по привычке, продолжали называть «батюшкой».

Крики в деревне делались все громче, какой-то идиот, несмотря на светлую лунную ночь, даже бегал с факелом.

— Пошли, что ли, — поторопил Гривов, а то не ровен час, заявятся…

Идти, особенно первую часть пути, было легко. Сквозь голые ветви во всю свою силу светила луна, и оттого лесная тропинка казалась серебряной. Потом под ногами захлюпало, начиналось болото. Идти стало труднее. Гривов взял на руки маленькую Олюшку, Ульяна помогала Бориске, а я подал руку Наталье Георгиевне.

Несмотря на то, что нам приходилось вглядываться в дорогу, вытягивать ноги из липкой грязи, скользить и спотыкаться, я ощущал не неудобства пути, а тепло женской руки. После порки батогами и помощи, которую оказывала мне Морозова, наши отношения начали стремительно меняться в лучшую сторону. Пока это внешне никак не проявлялось, но я чувствовал, что Наталья Георгиевна стал внимательней смотреть на меня, и между нами возникло нечто, что трудно объяснить словами, некая форма душевной близости, когда люди вдруг начинают как бы видеть друг друга.

— Дядь Мить, скоро уже? — спросила Ульяна Гривова, когда женщины, совсем выбившись из сил, попросили нас сделать остановку для отдыха.

— Да, кто ж его знает, племяшка, в лесу концы не меряны. Как путь кончится, так и ладно будет.

— А почему все-таки то место плохое? — дрогнувшим голосом поинтересовалась Наталья Георгиевна. — Убили там кого или как?

— Не могу сказать, чего не знаю, того не знаю, — охотно откликнулся Гривов. — Вроде бы ничего такого не было, я за свой век ни о чем таком не слышал. Однако слава идет плохая, народ и опасается.

— Черти здесь, что ли, водятся? — прямо спросил я.

Вопрос в лоб Гривова смутил, если не сказать напугал, — он несколько раз быстро перекрестился и три раза плюнул через левое плечо.

— Ты, батюшка, говори да не заговаривайся. Чего в таком месте, да еще ночью, да в полнолуние нечистого поминать! Свят, свят, свят! Говорю же, никто здесь не водится, только зря болтаешь…

— Извини, это я так…

— То-то же, ну, что, пошли, что ли, а то я и к заре в деревню не вернусь!

Мы опять начали скользить и спотыкаться по жидкой весенней грязи, а потом и вовсе скакать с кочки на кочку, когда кончилась хоженая тропинка. К довершению всего луна, отсветив свое положенное время, удалилась по своим космическим делам, и мы оказались в полной темноте на небольшом островке, посредине натуральной болотной топи.

— Ну, здесь и будьте, — сказал Гривов. — Это самое место и есть. Сюда, поди, никто не сунется. А я, как смогу, за вами приду.

— Тихо-то как, — задумчиво произнесла Наталья Георгиевна, — действительно, странное место.

— Пошел я, что ли, — виновато сказал Гривов.

— Действительно иди, а то не ровен час, хватятся, — бодро сказал я. — Счастливого пути.

— Прощайте, — Гривов поклонился и прыгнул на невидимую болотную кочку. В мертвой, ночной тишине было только слышно, как удаляются его чавкающие шаги.

— Давайте устраиваться, — стараясь, чтобы голос звучал уверенно, произнес я, хотя как можно устроиться на неверной болотной тверди в три квадратных метра, и сам не знал.

— Матушка, я водицы хочу, — попросил до селе молчавший Бориска.

Надо сказать, что мальчик все это время вел себя прекрасно, не ныл, не жаловался и даже не задавал вопросов.

— Потерпи, сынок, — ответила Морозова, — скоро рассвет будет, тогда водицы и поищем, а болотную пить негоже, от нее лихорадка бывает.

— Хорошо, матушка, — без капризов согласился мальчик.

— Ишь ты, водицы ему подавай, — вдруг всего в нескольких шагах от нас раздался, чей-то ломкий, насмешливый голос. — Ты еще «Фанты» спроси!

Наталья Георгиевна ойкнула и начала медленно опускаться на мох. Я еле успел выхватить из ее рук спящую девочку.

— Свят, свят, свят, свят, — затараторила Ульяна, осеняя себя крестным знаменем.

Намек на «Фанту» я оценил и, как только прошла первая оторопь, ответил:

— Ты бы, дед, зря женщин не пугал, а лучше бы помог боярыне встать.

— Пиво в банке принес? — деловито спросил невидимый оппонент. — А водки твоей мне и даром не надо, она у тебя паленая, и вообще, жулик ты, Григорьич…

…Услышать в 1605 году вопрос о баночном пиве и «паленой» водке от невидимого лесного гостя, такое выбьет из колеи кого угодно. И скажи это незнакомый голос, я быть, может, тоже лежал в обмороке рядышком с Натальей Георгиевной, но голос был такой характерный, индивидуально отличный, что узнал я его сразу и, честно говоря, очень ему обрадовался. Против такой «нечисти», как мой старинный приятель Леший, я ничего не имел против.

Первый раз мы с ним встретились, когда я впервые попал в «коридор времени», и этот колоритный, наглый и оборванный лесной дед принимал от меня скромные дары на границе веков. Тогда он служил кем-то вроде таможенного инспектора, требующего за переход границы времени определенную материальную мзду. Как почти любой его коллега, он с детской простотой конфисковал и в жаркий летний полдень на моих глазах выдул последнюю банку пива.

Второй раз мы встретились спустя несколько месяцев, и тогда я освободил его из плена. Черт его знает, кем на самом деле был этот забавный, нарочито мелочный старикан, но то, что он «не от мира сего», сомнений не вызывало.

— Сама встанет, не барыня! — пренебрежительно сказал дед, которого я прозвал «Лешим».

— Как раз она-то и есть барыня, — подколол я Лешего, — да не простая, а боярыня!

— Подержи Олю, — попросил я Ульяну и склонился над Морозовой. Она была в обмороке. Похоже, что дедовский прикол окончательно доконал бедную женщину. Я на ощупь нащупал ее грудь и несколько раз надавил с левой стороны грудной клетки, чтобы восстановить сердцебиение.

— Кто это был? — шепотом спросила Морозова, приходя в себя.

— Не бойся, это мой приятель, он нам поможет, — ответил я.

— Ага, помогу! — вмешался дед. — Ты мне вместо серебра дряни какой-то насовал, за которую и банки пива не купить, а я тебе помогать буду! Ишь, размечтался!

Действительно, такой случай был в наших взаимоотношениях. У меня не поднялась рука отдать сквалыге антикварные, старинные русские монеты, и я рассчитался с ним за переход границы времени российской мелочью.

— Успокойся, я тебе новую ефимку дам, — пообещал я.

— Пять.

— Две, и это последнее слово, — начал торговаться я, памятуя поразительную алчность старика.

— Тогда счастливо оставаться, — обиженно произнес Леший и неизвестно как (кругом было болото) громко затопал ногами, имитируя уход.

— Будь здоров и скатертью дорога, — в тон ему ответил я.

— Дедушка, миленький, не уходи! — вдруг плаксиво вмешалась в разговор Ульяна. — Дядя Алеша хороший, добрый, он даст тебе ефимок!

— Жулик он, твой дядя! — сердито оборвал ее Леший. — Четыре ефимки, иначе точно уйду!

Леший опять затопал на месте ногами.

— Грабь, живоглот! Три, и ни полушки больше!

Мне стало необыкновенно легко и весело. Присутствие старого скопидома гарантировало решение многих нерешаемых проблем, и торговался я с большим удовольствием, глупо улыбаясь в темноте.

— Видала внучка, каков вор! Ему двух денег к трем ефимкам добавить жалко! — апеллировал теперь к Ульянке Леший.

— Одну добавлю, и это мое последнее слово!

— Ладно, тать, грабь бедного старика! — наконец сошелся он в цене. — А теперь все идите за мной.

— Эй, дед, что значит пошли, мы же ничего не видим! — запротестовал я.

— По гнилушкам идите, они дорогу укажут, — распорядился старик и, по своей привычке, внезапно исчез.

Мы вновь одни остались в пустом, сыром лесу. Наталья Георгиевна, как поднялась, так и стояла, прижавшись ко мне. А я, видимо, по рассеянности, так и не убрал руку с ее груди. Однако действительно нужно было отсюда уходить.

— Ульянка, помоги Борису, — распорядился я. Потом одной рукой прижал к себе дочку, другой взял под руку маму и сделал первый шаг с нашего сухого «плато». Светящиеся призрачным светом гнилушки образовали что-то вроде тропинки. Идти было по-прежнему нелегко, но ноги скоро перестали тонуть в хлюпающей жиже, и продвигались мы довольно быстро.

Впрочем, идти далеко и не пришлось. Вскоре впереди мелькнул свет и мы вышли ко вполне приличному дому, стоявшему прямо между деревьев. Начинался ранний весенний рассвет, и дом уже можно было разглядеть вполне отчетливо. Был он высокий, рубленный и значительно больше обычной крестьянской избы. Стоял, как это делается на севере, на высокой подклети, и потому казался больше, чем был на самом деле.

Светящаяся дорожка довела нас прямо до высокого крыльца.

Женщины были испуганы и заинтригованы. Мои не очень связные объяснения, откуда я знаю «лесного старичка», не удовлетворили. Хорошо хоть вера в чудо, да еще в это дремучее время, была у них сильнее страха.

— А он нам ничего не сделает? — всю дорогу приставала ко мне Ульяна. — Он хороший?

Даже молчаливый Бориска подал голос:

— Батюшка, а дедушка не черт?

— Никакой он не черт, и вообще ничего не бойтесь, все будет хорошо. Никто вас не обидит, — однотипно отвечал я, сам, не очень понимая, что, собственно, представляет собой таинственный дедушка. Одно я знал твердо, вреда от лешака моим спутникам никакого не будет.

— Долго ходите, — раздался сердитый голос с крыльца, на котором за секунду до того никого не было.

Кудлатый, комедийный дедок во всей своей рваной красе стоял над нами, выпятив вперед нечесаную, кудлатую бороденку.

— Мог бы и сам довести нас до дома, — нарочито недовольным голосом, пародируя хозяина, сказал я. — Не видишь, мы с детьми.

— А кто бы кашу вам сварил? — парировал упрек старик.

— Сами бы сварили.

Впечатление, произведенное колоритной одеждой старика, оказалось обратно пропорционально его затрапезности. Женщины и Бориска совсем оробели, глядя на залатанного, посконного старика, и мне пришлось чуть ли не силой вталкивать их на крыльцо.

Наконец мы вошли в просторную горницу, тепло натопленную, с настоянным запахом лесных трав. Дед в очередной раз удивил меня. Определить по интерьеру, кому и какому времени принадлежит его жилье, было совершенно невозможно. В таком доме можно было жить в любом времени. Какая-то утилитарная обстановка вне моды. Даже печь у Лешего была какая-то смешанная, не то русская, не то голландская.

На женщин все окружающее произвело сильное впечатление. Они ошарашено крутили головами, разглядывая диваны, шкафы и комоды, находящиеся в горнице. Понятно, что в их скудное время, когда даже очень богатые люди обходились самой минимальной обстановкой, дедовские «мебеля» казались предметами невиданной роскоши.

— Ну, что встали столбами, проходите, — довольный произведенным эффектом, велел старик.

— Ох, дедушка, как у тебя тут лепо! — с восхищением сказала Ульяна. — А потолок-то высок, как в царских палатах.

Действительно, потолок в горнице был необычно высокий, метра два с половиной.

— Сколько ж дров нужно такие хоромы натопить! — опять вырвалось у Ульяны.

— Садитесь, отдыхайте, — милостиво разрешил Леший. — А ты, малый, давай три ефимки и две деньги, только не обмани, новыми! Знаю я, как ты подрезаешь деньги!

Открывать при старике свою богатую мошну я не стал, помня его завидущие глаза и, поковырявшись за пазухой, вытянул на свет божий четыре серебряных талера. Дед попытался выхватить их из руки, но я зажал монеты в кулаке.

— На тебе три ефимки, — сказал я, отсчитывая монеты, — а две деньги получишь, когда сыщешь сдачу. А пока подавай свою кашу.

— Ульянушка, внучка, вынай из печи кашу, — елейным голосом назвав девочку по имени, попросил Леший, хотя никто ему ее не представлял.

Ульянка, нисколько не удивившись осведомленности старика, подошла к печи и убрала заслонку. Из недр печи пахнуло упоительным запахом свежеиспеченного хлеба. Все невольно сделали по шагу в направлении тепла и пищи. Мой желудок свел спазм, и я почувствовал, как голоден.

Ульяна взяла прислоненный к печи ухват и перенесла на стол большой глиняный горшок с кашей…