Гибель отложим на завтра. Дилогия

«Радуйся, я слышу крылья смерти»

Лиммена умерла в конце весны, когда земля Илирина Великого возрождалась, ненасытно впитывая любовь юного солнца.

Рассветное марево полнилось дыханием расцветающих деревьев, но в покоях умирающей повелительницы, которая уже не вставала с ложа, ничто не напоминало о благоухании природы. Лиммена приказала закрыть и занавесить окна, она говорила, что не в силах видеть цветущее великолепие, слышать ароматы и понимать, что это последняя в ее жизни весна.

«Лучше я не буду знать о времени, лучше я останусь вне времени», — сказала она.

Лиммена могла принять яд и не мучиться. Когда-то, в ожидании своей неминуемой гибели, она так и собиралась поступить. Но теперь многое обстояло иначе.

Она лежала на промокшей от пота простыне, постоянно принимала маковые капли, которые должны были избавить от боли, но отчего-то лишь немного притупляли ее. Лиммена лежала и, не отрываясь, вглядывалась в лицо любовника, крепко, до хруста в костях, сжимая его руку. Она смотрела так, словно собиралась увести его с собой, в мир теней.

Из-за него — Аданэй знал, — именно из-за него женщина не выпила яд. Она готова была продлить собственные мучения, лишь бы видеть Айна дольше, лишь бы не расстаться с ним раньше времени. Если раньше Лиммена стеснялась, когда Айн становился свидетелем ее болезненных приступов, то теперь она с детской настойчивостью требовала, чтобы он не отходил от нее ни на минуту. Больше в палатах не осталось никого, царица выгнала всех, кто пришел к ней с визитом и словами поддержки. Даже собственную дочь она попросила уйти, отговорившись тем, что Латторе слишком тяжело видеть медленное угасание матери.

Душная тишина, прерываемая лишь сиплым дыханием и сдавленным шепотом Лиммены, угнетала Аданэя, заставляя забыть, что на улице весна, он сам здоров и молод, а Илирин Великий скоро раскинется у его ног. Казалось, будто он вместе с царицей уже на пороге призрачного мира, будто она утянула его за собой.

— Мой Айн, — шептала она, то и дело прерываясь из-за боли, — мой единственный бог, единственное, что мне жалко терять в этом мире, единственное мое счастье.

Аданэй не знал, что ответить. Продолжать лгать, наблюдая эту любовь пред лицом смерти, казалось кощунством, но не лгать было еще более жестоко. Потому он неловко гладил Лиммену по волосам и что-то успокаивающе бормотал.

Умирала она долго и тяжело. Но, несмотря на это, Лиммена могла уйти из жизни почти счастливой, зная, что до последнего вздоха с ней рядом находился тот, кого она любила. Если бы ее грубо не лишили этой последней радости.

В хмуром свете лампады, за плотно занавешенными окнами, не пропускающими даже проблеска дневного света, не удавалось определить то время суток, когда дверь распахнулась, и на пороге появились трое: Ниррас, Гиллара и некая девица — Аззира, его жена, как скоро понял Аданэй. На секунду ему почудилось, будто за их спинами мелькнула и юркнула в угол чья-то тень, но потом он решил, что ему привиделось из-за неверной пляски огня на стенах.

— Слетелись, стервятники, — прошипела Лиммена, попыталась насмешливо расхохотаться, но закашлялась. — Ниррас, зачем ты впустил их?

Советник отвел взгляд, и Аданэй прекрасно понял — почему. Но царица еще не поняла.

— Ниррас! — повторила она.

— Оставь Нирраса в покое, — раздался певучий голос Гиллары, — он уже давно не твой советник, а мой возлюбленный. Ты не знала?

— Что? — обомлела царица. — Ниррас — ты?

Советник все-таки нашел в себе силы посмотреть в глаза преданной им повелительницы. И Лиммена наконец все поняла.

— Предатель, — выплюнула. — Вы все — изменники и предатели. Стража! — крикнула она, собрав силы, на что Гиллара рассмеялась.

— Аххарит отпустил стражу, у входа никого нет.

— Так ты его для этого… Ниррас… для этого.

— Да, да, Лиммена, — ответила Гиллара вместо советника. — Аххарит для этого и стал главой стражи, а ты как думала? Но сейчас я понимаю, что это было лишней предосторожностью: твоя стража в любом случае не стала бы подчиняться тебе. Зачем им умирающая царица, когда здесь находимся мы, в чьих руках окажется власть?

— Уйдите, лучше уйдите — предупреждающе вставил Аданэй, но на его слова никто не обратил внимания. Или притворился, что не обратил. Впрочем, он находился не в том положении, чтобы встревать в эту давнюю вражду женщин, одна из которых являлась его любовницей, другая — женой, а третья — матерью жены.

— Вам не видать власти! — выкрикнула Лиммена. — Не в этой жизни. Ты — уже старуха, а дочь твоя никогда не станет царицей! — от нервного напряжения царица согнулась от боли и не смогла сдержать всхлипов. Аданэй, чувствуя почти невыносимую жалость, еще сильнее сжал ее руку.

Когда боль немного отступила, она разогнулась и с благодарностью посмотрела на своего Айна, отчего тот захотел провалиться сквозь землю.

— Я в восторге! — сказала Гиллара. — Это очень увлекательное зрелище. Лиммена, как давно я мечтала увидеть твои мучения и смерть.

— Может… я умираю, — парировала царица, — но умираю счастливой. А что ждет тебя?

— Я стану матерью царицы.

— Ты безумна, как и твоя дочь, — снова попыталась рассмеяться Лиммена. — Которая замужем за бывшим рабом, кстати.

Аданэй похолодел: он уже понял, что сейчас скажет Гиллара. Он должен был остановить ее. Лиммена имела право хотя бы умереть в уверенности, что Айн ее любит.

— Уходи! — прикрикнул он на Гиллару.

Она устремила на него ласковый взгляд.

— Игра уже окончена, можешь больше не притворяться, — произнесла.

Лиммена недоуменно посмотрела на любовника, а потом на Гиллару. Последняя ухмыльнулась и бросила-таки роковую фразу:

— Давай, принц, не стесняйся. Перед смертью царица имеет право узнать, на ком она на самом деле женила свою племянницу.

Аданэй понял: все, поздно, слова прозвучали, обратной дороги нет. Чем же ты прогневила Богов, Лиммена, если они даже умереть тебе не позволили спокойно?

— Ты спятила? Какой еще принц? — прохрипела царица.

— Кханади Аданэй Отерхейнский — вот какой!

— Лжешь! Он мертв.

— А ты присмотрись к своему Айну — и убедишься, что Аданэй еще как жив. О, я была уверена — мы с Ниррасом оба были уверены, — что ты не устоишь перед ним, — она глумливо хихикнула. — Никто бы не устоял.

— Что… как… — голос Лиммены дрогнул.

Он не сразу заметил устремленный на него взгляд царицы, в котором затаилась наивная надежда, что слова Гиллары — ложь. Однако понадобилось лишь несколько мгновений, чтобы она наконец признала правду.

Лиммена выдернула свою руку из его и прошептала:

— Ты… Айн… Аданэй… ты, — такая злоба и горечь прозвучали в этом шепоте, что захотелось зажать уши и не слышать. — Нет… Как ты мог? Ты все знал… Будь проклят! И ты сам, и жизнь твоя, и потомки твои! И каждый шаг, и каждый вздох твой пусть прокляты будут!

Он содрогнулся, услышав страшные слова. Попытался что-то сказать, коснуться ее, но царица посмотрела так, как смотрят на отвратительное насекомое. Сейчас, мучимая болью, в окружении одних лишь врагов и предателей, она находила в себе силы не взвыть от горя, а окатить всех ледяным презрением.

— Убирайтесь. Делайте что хотите, но оставьте меня одну.

— Ну нет, Лиммена, — почти ласково проворковала Гиллара, — я жажду увидеть твой последний вздох, даже если мне придется проторчать здесь еще сутки.

И тут царица сорвалась.

— Убирайтесь! — хрипло ревела она. — Убирайтесь! Я ненавижу всех вас! Латтора, Латтора, моя девочка, Латтора, где ты?!

— Она тебя не услышит, ее здесь нет, — хихикнула Гиллара.

— Что вы с ней сделали? Что вы сделали с моим ребенком?

«Так не должно быть! — в негодовании подумал Аданэй. — Гиллара, будь она неладна!»

— Латтора в безопасности, — как можно более мягко произнес он. — Никто не тронет ее, обещаю.

— Убирайся, ты, раб! Можешь звать себя кханади, но для меня ты — раб! Жалкий… грязный… раб. Вон с глаз моих!

Гиллара собралась что-то сказать, но Аданэй так на нее посмотрел, что она сочла за благо промолчать.

— Успокойся, Лиммена, мы уходим. Уже уходим, — все так же мягко вымолвил он. Отойдя от ложа царицы, он приблизился к Гилларе и, едва сдерживая злость, зашептал ей на ухо:

— Я сказал, мы уходим. Считай это первым приказом твоего будущего повелителя.

Небрежно, с нарочитой грубостью, он развернул Гиллару с дочерью и подтолкнул обеих к выходу.

Как ни странно, Гиллара не спорила и не сопротивлялась. Аззиру же все происходящее, похоже, не интересовало вовсе. Лишь у выхода она чуть помедлила и без всякой интонации произнесла: «Радуйся, я слышу крылья смерти».

Аданэй передернулся: он понял, что его жена и впрямь не в себе.

Ниррас вышел вслед за всеми, аккуратно прикрыв за собой дверь. Похоже, советник почувствовал большое облегчение, избавившись от обвиняющего взгляда Лиммены.

— Зачем тебе это понадобилось?! — набросился Аданэй на Гиллару. — Что, нельзя было дать ей умереть спокойно?

— Пожалуйста, не злись. Это наши с Лимменой давние счеты, я должна была отомстить ей. Извини, что тебя втянула.

Аданэй сознавал, что не сумеет доказать Гилларе всю омерзительность, всю подлость ее поступка, а потому лишь зло сжал зубы, понимая свое бессилие: уже очень давно не чувствовал он себя настолько паршиво.

Не удостоив никого и взглядом, он двинулся прочь, стремясь избавиться от невыносимого общества.

— Ничего, — обернулась Гиллара к Ниррасу, — мальчик скоро успокоится.

— Хотелось бы верить, — пробурчал Ниррас. — Хотя мне тоже стало как-то не по себе от того, что ты там устроила.

— Я имела на это основания, ясно? — возвысила Гиллара голос.

— Ясно, ясно, не кричи, — усмиряюще проговорил Ниррас, воздевая вверх руки.

— Мы так и будем здесь стоять? — раздалось у них за спиной.

— Ну что ты, дитя мое, — с улыбкой обернулась Гиллара на этот неживой голос, — мы уже уходим. Лиммена вот-вот умрет, а тебе нужно отдохнуть перед тем, как занять трон.

Обладательница голоса медлительно, как сомнамбула, тронулась вниз по лестницам, сопровождаемая Гилларой.

Ниррас помедлил: он подозвал Аххарита, который крутился невдалеке от царских покоев.

— Поставь у входа надежных людей, — сказал советник. — Хотя нет — лучше сам встань. Никого не впускай и не выпускай, пока она не умрет. Даже лекарей. Сам за ней следи. Как только умрет, — Ниррас кивнул на дверь, — дай мне знать.

— Обожаю грязную и подлую работу! — откликнулся Аххарит.

— Да ладно, не кривляйся, — увещевательно вымолвил Ниррас. — Это мое последнее распоряжение такого рода. Если все пройдет хорошо, сделаю тебя сотником, а потом и тысячником, как и обещал.

— Я не постесняюсь напомнить, ты знаешь.

— Знаю, — кивнул Ниррас и отправился догонять Гиллару и свою дочь — Аззиру.

Скоро, уже совсем скоро Гиллара сообщит и ей, и народу, кто приходится отцом будущей царицы Илирина.

Оставшись одна, Лиммена опрокинула в рот очередную порцию капель. Но они не спасали от всепоглощающей боли. Теперь она жалела, что отказалась от яда, но добраться до него уже не могла: ослабевшее тело не подчинялось, не позволяло встать с ложа. Вонзив взгляд в пустоту, тяжело и поверхностно дыша, Лиммена словно выпала из окружающего мира. Пропали, растворились мысли, осталась лишь нестерпимая боль — и непонятно, которая сильнее: та, что в теле или та, что в душе.

«Боги, Боги, вы прокляли меня. А я проклинаю вас, жестокие Боги жестокой земли! Я проклинаю жизнь. И смерть я тоже проклинаю. И тебя, подлый, хитрый, гнусный раб… Айн… Аданэй… мразь… Тебя я проклинаю страшнее всех».

Мысль о кханади заставила ее разрыдаться. Как же она могла быть так слепа! Так слепа! Если бы она не поддалась гибельной страсти, она заметила бы, какой странный этот Айн. Отерхейнский акцент, надменность облика и необычайная красота. Разве так много в Отерхейне светловолосых красавцев, чтобы она не заподозрила в нем Аданэя? А ведь ей не раз описывали обоих наследников.

Но больнее всего, что она даже сейчас не могла его возненавидеть! Его взгляд, его прикосновения не уходили из памяти.

«Айн, как ты мог, как же ты мог?!» — это не укладывалось в голове.

Выходит, проклятый заранее все просчитал. Подружился с Вильдерином, попадался на глаза ей, Лиммене. И их первая ночь — о Боги! — была не случайностью, а замыслом ее врагов, замыслом суки Гиллары!

«Запомни, — говорила ей свекровь, — мы, цари, умираем среди стаи стервятников».

Что ж, у ложа Лиммены стервятников оказалось немного, зато какие!

Царица издала яростный не то стон, не то вопль, когда услышала подле себя чьи-то сдавленные рыдания.

«Кто здесь?» — устало подумала и с трудом повернула голову.

Вильдерин. О, как давно она его не видела. Как он сюда проник? Что он здесь делает? Повинуясь неведомому порыву, Лиммена подняла слабую руку и уронила ее на голову юноши, зарывшись пальцами в разметавшиеся черные волосы. Рыдания тут же оборвались. Вильдерин вскинул на царицу покрасневшие глаза, порывисто сжал ее руку и поднес к губам, покрыл нетерпеливыми поцелуями. Лиммена посмотрела на него в удивлении, а он сбивчиво заговорил:

— Не уходи! Не уходи… Я не смогу без тебя. Я не хочу без тебя… ничего не хочу. Пожалуйста, не уходи! Лиммена, царица, любимая, не уходи!

Лиммена все еще молчала, смотря на него, пока наконец не выдавила, оправившись от первого изумления.

— Вильдерин… ты разве… любил меня?

Теперь уже он воззрился на нее в растерянности, и в этот момент Лиммена все поняла.

— Как нелепо, как глупо, — она попыталась усмехнуться, но закашлялась и по подбородку стекла струйка крови. — Я поверила ему, а тебя оттолкнула, — она провела пальцами под веком Вильдерина, размазав по его щеке слезы. — Прости.

Вильдерин в новом порыве припал к ее руке.

— Не надо, милый, не плачь. Хорошо, как хорошо, что ты здесь… хотя, наверное, я этого не заслужила.

Вильдерин не ответил, только погладил царицу по лицу, едва-едва прикоснувшись к ее скулам и губам кончиками пальцев. Лиммена замолчала тоже: ей было тяжело и говорить, и дышать. Она смотрела на молодого раба, отвергнутого любовника, который сейчас, перед ее смертью, стирающей все грани, превратился просто в любящего человека.

Как же она ослепла, что не заметила тогда, давно, его искренности? Почему решила, будто он мечтал лишь о красивой жизни? Но сейчас упали все завесы. И пусть она по-прежнему не чувствовала любви к юноше, но от горячей благодарности и нежности ее сердце заколотилось так сильно, что причинило новую боль.

Она вдруг вспомнила тот первый раз, когда обратила на него внимание. Она спускалась по лестнице и чуть не споткнулась о раба, который в это время присел, поправляя ремешок сандалии. Лиммена хотела разозлиться, но в этот момент смуглый юноша посмотрел на нее и улыбнулся. Дружелюбно, открыто, без намека на раболепие или страх. И Лиммене ничего не оставалось, как улыбнуться в ответ.

Она отогнала воспоминание, чтобы успеть сказать еще кое-что:

— Вильдерин … беги из дворца. Умоляю, беги. Как только… как только я умру, они тебя убьют. Ты слишком близко общался с… Аданэем. Ты раб, ты — напоминание, кем он был. Он не захочет помнить… Беги!

— Нет. Нет, Лиммена. Он последняя тварь, но не посмеет убить меня, ведь я столько раз его выручал!

Царица усмехнулась через силу:

— Ты слишком добрый… слишком хорошо думаешь о людях. Тем более, о царях… Он убьет… Как сбежать — я расскажу… Сейчас… слушай…

Она собиралась продолжить, но тут ее тело сковало болью, мышцы обратились в камень. И она хрипло, страшно закричала. Эти разговоры. Долгие, тягостные. Сначала с Гилларой, потом с Вильдерином. Они забрали все силы, они приблизили к смерти.

Испуганный Вильдерин крепко прижал ее к себе. Она тряслась, хрипела, пыталась что-то сказать, но язык уже не слушался. Одними губами Лиммена прошептала: «Поцелуй».

Но очень скоро Вильдерин понял, что целует уже мертвые губы.

С телом любимой он медленно опустился на пол.

— Очнись! Живи! Живи! — выкрикивал в безумии, склоняясь над ней. Тело царицы дернулось, вызвав в его глазах отблеск надежды, но это оказалась лишь густая, темная кровь, толчком вышедшая изо рта.

В отчаянии он уронил голову на ее грудь и просидел так, пока не вошли жрецы и лекари, которые оттащили его от тела Лиммены, чтобы не осквернял раб своим прикосновением мертвую Властительницу Илирина Великого.

Похороны Лиммены пришлись на такой же погожий день, каким был и день ее смерти. Усыпанная цветами торжественная процессия звучала горестными воплями плакальщиков и печальной музыкой.

Покрасневшие глаза Латторы, отсутствующий взгляд Маррана. Грустное лицо Гиллары, в котором лишь глаза выдавали ее истинные чувства. Аззира — как всегда безучастная, словно ничто ее не интересовало и не трогало. И хладнокровный Ниррас. Больше Аданэй никого не разглядел в этой пестрой толпе провожающих владычицу Илирина в мир теней.

За гробом, который на плечах несли обнаженные по пояс мужчины, следовала инкрустированная слоновой костью повозка, груженная золотом и драгоценностями: ей надлежало упокоиться в склепе вместе с царицей, дабы в призрачном мире все видели, кем она являлась при жизни. В былые времена к повозке прибавились бы еще и любимые рабы и кони повелительницы. Так что Рэме очень повезло, что сейчас уже не те времена.

«А жаль, — ехидно подумалось Аданэю. — Любопытно, где сейчас эта паршивка?» — с тех пор, как Лиммена перестала вставать с постели, он ее ни разу не видел.

Рэме с Вильдерином среди прочих рабов стояли на балконах дворца и сверху наблюдали за похоронной процессией. Подойти ближе им никто не разрешил бы.

— Эх, — вздохнула Рэме, — было крайне неосмотрительно с моей стороны ссориться с принцем Отерхейна. Но разве я могла знать? — она с тревогой посмотрела в застывшее лицо юноши. — Что же теперь с нами будет, а, Вильдерин?

Тот ответил мрачным взглядом и снова, сузив глаза, недобро уставился в спину удаляющейся колонны. А точнее — в спину Аданэя, который шел с Аззирой в первых рядах. Однако скоро процессия удалилась от дворца и превратилась в сверкающую яркими красками змею, в которой уже не угадывалось ни фигур, ни тем более лиц. Тогда Вильдерин угрюмо отвернулся и ушел с балкона. Рэме припустила следом.

— Ты хотя бы был его другом, — вздохнула она на ходу, заставив юношу еще сильнее сжать губы.

Скрепленные заговором, они добились своего

После погребальной церемонии пришло время Последнего Совета, на котором назначался день коронации, а главное — определялось, кого короновать. Аданэй не особенно волновался за его исход, почти предрешенный.

Несмотря на то, что ему удалось побыть советником не дольше двух месяцев, он узнал, кто чего стоит. Ниррас и впрямь пользовался огромным влиянием, и большая часть знати старалась с ним не ссориться, а потому нескольких значимых советников он сумел переманить на свою сторону, посвятив в заговор незадолго до смерти царицы. Нескольких удалось подкупить, пообещав им еще большую власть при новых правителях. Аданэй догадывался, что на самом деле никто эту власть им не предоставит. По крайней мере, он сам точно не станет этого делать: люди, способные переметнуться за эфемерные обещания, ему не нужны.

Первым из всех советников на сторону заговорщиков встал Оннар, что Аданэя обрадовало, ведь этот человек отличался дальновидностью в вопросах политики, а также оказывал большое влияние на купеческие гильдии. А потому Аданэй предпочел забыть, что Оннар еще месяц назад смотрел на него с плохо скрытым презрением, и на каждом совете норовил уязвить, уколоть и словами, и всем своим видом: его даже присутствие царицы не смущало.

Однако Ниррас вскоре поборол заносчивость советника поступком, неожиданным не только для Оннара, но и для Аданэя.

В тот день Аданэй пришел к Ниррасу. Сейчас он уже и не помнил, что именно они обсуждали, но скоро дверь раскрылась, и на пороге появился Оннар. Когда взгляд его упал на Айна, он как обычно поджал губы, выражая презрение, и процедил: «Я зайду позже, Ниррас».

— Отчего же? — усмехнулся тот. — Проходи. Я вас познакомлю.

— К сожалению, — по-прежнему недружелюбно отозвался Оннар, — я знаком с рабом Айном.

Однако все же остался, прикрыв за собою дверь.

Ниррас сделал вид, будто не услышал последних его слов и, как ни в чем не бывало, продолжил:

— У него много титулов. Позволь я тебе его представлю. Айн — бывший раб. Айн — супруг царевны Аззиры. Айн — советник. И наконец, Аданэй — кханади Отерхейнский, наследник престола, который ошибочно считался умершим.

Надо было видеть вытянувшееся лицо Оннара! Впрочем, Аданэй поразился не меньше.

— Ниррас, — уронил он, — ты мог хотя бы предупредить!

Ниррас успокаивающе засмеялся и замахал руками.

— Ничего, ничего. Сейчас уже пришло время. Присядь, Оннар. Я думаю, нам есть, что обсудить.

После этого разговора Оннар изменил свое отношение к любовнику царицы: он принадлежал к той части знати, которая очень щепетильна в вопросах крови и происхождения.

У входа в залу, где предстояло свершиться Последнему Совету, Аданэй лицом к лицу столкнулся с Гилларой и ее дочерью. Женщина посмотрела на него заговорчески. Аззира никак не посмотрела, просто прошла мимо.

Аданэй явился последним, а потому мог рассмотреть всех присутствующих. Латтора и ее муж восседали с горделивым видом, уверенные, что сейчас их объявят царями. Четверо кайнисов — с ними Аданэй никогда прежде не встречался, — обменивались с Ниррасом многозначительными взглядами. Хранительница Короны — старуха, призванная хранить атрибуты царской власти в период перемен — невозмутимо сидела во главе стола. И, конечно же, советники. Кое-кто смотрел на Аданэя с ожиданием и надеждой, в то время как иные — с затаенным злорадством, ошибочно предполагая, будто возомнившему из себя невесть что бывшему рабу недолго осталось находиться в высоком обществе. И еще одно лицо он с удивлением заметил — Маллекши, жрицы Богини. Она-то что здесь делала?

Сегодня Аданэй впервые внимательно разглядел свою жену — царевну, будущую царицу — которая уселась подле Маррана и Латторы, вызвав испуг, едва ли не ужас последней. Аззира не походила на Гиллару, все еще красивую, несмотря на возраст и седые волосы. Неужели она не могла хоть как-то украсить себя перед советом? Рядом с прочими илиринцами, богато одетыми, рядом с ним, Аданэем, она казалась размытым серым пятном, бледной молью: невысокая, худощавая, с черными волосами, закрученными на затылке, в каком-то буром платье из тусклой ткани. И лицо — неподвижное, окаменелое, с равнодушным взглядом и тонкими губами. И хотя нельзя было сказать, что она безобразная — скорее, безликая, — она ничем не напоминала ни на девочку с рисунка, показанного когда-то Вильдерином, ни загадочную царевну из его же рассказа.

От наблюдений его оторвал голос Хранительницы Короны:

— Здесь собрались те, кто решает судьбы. Пришло время говорить, и время отвечать, — начала она церемониальной фразой. — И я возглашаю: пришло время призвать Царей.

Тут же вскочила Латтора, потянув за собой Маррана. Поглядывая вокруг торжественным взглядом, она надменно вздернула подбородок.

— Присядь обратно, милая, — пропела Гиллара, — вас еще никто не назвал царями. Здесь присутствуют и другие наследники.

— Что? — взвизгнула царевна, обернулась на Аззиру и тут же перевела взгляд на Гиллару. — Она?! Она не может стать царицей! Ее муж — бывший раб! — и негодующе топнула ножкой. — Не может! Я сказала — не может!

Аданэй с удовольствием отметил, как растерялись присутствующие, увидев это неподобающее для особы царской крови поведение. Ведь сейчас рядом с Латторой не было матери, которая могла сдержать нелепую истерику.

Кхарра, вторя словам царевны, обратился к Гилларе:

— Это правда. Муж твоей дочери — бывший раб.

Аданэй понял: пришло его время включиться в игру. Он поднялся, обвел всех взглядом и, выдержав паузу, заговорил:

— Сейчас я такой же советник, как и ты, Кхарра. Так ответь, что важнее: кем я был ранее, или кем являюсь сейчас?

— Ты был рабом. Происхождение важнее мнимых заслуг. Да и все мы знаем, как именно ты добился нынешнего положения, — Кхарра фыркнул.

Мысленно Аданэй поздравил себя с успехом. Советник сказал именно то, что он желал услышать.

— Я тоже так считаю, — согласился он. — Главное — происхождение. Тебе интересно, кем я был до того, как попасть в рабство?

— Марран — далекий потомок царского рода Илирина. Латтора — прямая наследница, — откликнулся Кхарра. — Но ты! Возможно, когда-то ты был знатным господином в чужой стране, но этого мало, очень мало.

— Тебе известно имя Аданэй Кханейри?

— Брат кхана, им же и убитый, — протянул советник. — И что? Ты здесь причем?

— Я — кханади Аданэй. И я жив, как видишь.

Что происходило дальше, невозможно было разобрать: после секундного оцепенения заголосили все сразу, стараясь друг друга перекричать. Аданэй опустился обратно: он все сказал, а дальнейшие разбирательства взяли на себя Гиллара, Ниррас и посвященные в заговор. Невозмутимыми посреди этого орущего разноголосья остался лишь он сам, и еще Аззира с Хранительницей Короны. Ничего удивительного: он сказал то, что должен, Аззиру просто не интересовал исход совета, да и старуху-Хранительницу не волновало, кто взойдет на престол — ее роль на совете ограничивалась ритуалом.

Мало-помалу волнение улеглось, и выделились отдельные голоса.

— Ради Илирина, ради блага страны, — промолвил один из кайнисов, Хаттейтин, — на трон должна взойти Аззира и, — он помедлил, прежде чем произнести это имя, — Аданэй.

— Он наверняка лжет! Он — не Аданэй! — воскликнул Кхарра, всеми силами стараясь предотвратить неизбежное. Он понимал, что если недруг взойдет на престол, то наверняка отомстит ему, вот и старался избежать этого всеми способами.

— Знак династии! Пусть покажет нам знак династии! Знак Кханейри! — прокричал кто-то.

Этого Аданэй тоже давно ждал, а потому заранее выбрил виски. И сейчас с любезной улыбкой приподнял волосы.

На несколько секунд опять воцарилась тишина, но Кхарра нарушил ее:

— Все равно, он даже не илиринец! Он — наш враг! Отерхейнец!

— Но он прошел посвящение по нашим древним традициям, — раздался глубокий низкий голос, и все замолчали, переведя взгляд на Маллекшу. — Он прошел Тропою Смерти. А кто из илиринцев, желающих власти, может этим похвастать?

— Все равно! Какой толк, что он — кханади? Сейчас-то не он правит Отерхейном. Он — изгнанник. У него ничего нет, кроме громкого имени.

— Если вы хотите одолеть Элимера, — вымолвил Аданэй, — без меня вам не обойтись. Отерхейнцы жизни положат, но не отдадут страну чужеземцам. Но если во главе илиринского воинства встану я — законный наследник трона — они призадумаются. Если вы поддержите меня сейчас, то наступит день, когда я стану править и Отерхейном, и Илирином. Объединенная могущественная держава, в которой не будет смут, ведь я — сын Отерхейна, а Аззира — дочь Илирина — не об этом ли вы мечтали?

Кажется, его слова подействовали, поскольку все замолчали. Но только на миг, потому что молчание прервалось возгласом Латторы:

— Почему она?! — крикнула девушка, пальцем указывая на Аззиру. — Ну и пусть ее муж — принц! В Марране тоже царская кровь.

— И я — илиринец! — вторил Марран.

— Да, он — илиринец! — подтвердила Латтора. — А я — прямая наследница. Мы должны стать царями! Почему она?!

Ее крики прервались холодным, скучающим голосом Аззиры:

— Потому что ты — дура, а я — нет, — при этом она даже не взглянула на сестру.

Латтора как-то по-детски всхлипнула, подскочила на сиденье, а спустя миг бросилась из залы, но не через главный вход, а через двери, ведущие во внутренние покои царей. Детский поступок, но от Латторы почти никто и не ждал иного.

Марран обвел гневным взглядом совет и сказал:

— Мы этого не простим! — и двинулся за женой.

— И это их вы собирались усадить на престол? — поморщилась Гиллара, брезгливо покосившись в сторону двери, за которой скрылась царевна.

Кажется, именно ее слова все решили, ибо после выходки Латторы больше никто не возражал против восхождения на трон Аззиры и ее мужа.

Но Аданэй рано торжествовал: он почти забыл, что это еще не конец. Да, совет определил, кто взойдет на престол, но требовалось еще и одобрение знати: той, что столпилась у главных дверей — золотых врат, как они негласно назывались.

И вот, эти врата распахнулись. Вперед прошла Хранительница Короны. Позади нее стояли рука об руку Аданэй с Аззирой, а сзади сгрудились участники совета.

— Совет призвал царей! — возгласила старуха-Хранительница. — Теперь мы спрашиваем народ: назовете ли вы их царями! Адданэй Кханейри и Аззира Уллейта! — и она отступила в сторону, пропуская претендующую на царство чету.

Раньше, на протяжении веков, этот ритуал служил формальностью, но сейчас, в это самое мгновение, он для всех стал настоящим.

Аданэй видел, как оторопели вельможи, какими глазами они смотрели на Аззиру и, главное, на него. Недоверчивое молчание повисло в воздухе. Люди переглядывались, опускали глаза в пол, стояли неподвижно и — молчали. Аданэя охватила мелкая, нервная дрожь — слава Богам, пока невидимая окружающим. Неужели сейчас, когда он в полушаге от престола, все обрушится? Ведь тут даже власть Нирраса не играла роли: люди — а их почти сотня — либо преклонят колени перед ним и Азззирой, либо нет. А люди стояли и — молчали. Аданэй почти запаниковал, когда вдруг заметил в толпе какое-то движение. Кто-то протиснулся вперед. Мгновение — и Аданэй узнал Аххарита. Тот упал на одно колено, потянув за собой стоящую рядом девицу, и звучно возгласил:

— Да славятся в веках Адданэй Кханнейри и Аззира Уллейта, ступающие тропой царей!

И люди вторили ритуальному возгласу, сначала поодиночке и робко, потом все решительнее — и вот уже вся толпа преклонила колено перед новыми царями. Аданэй, почувствовав неимоверное облегчение, попытался поймать взгляд Аххарита, чтобы одарить его благодарным кивком, но глава стражи смотрел в пол: как и положено подданным.

В Илирине Великом долго плакать по умершим было не принято, даже по царям. Ведь умирая, люди просто возвращались к Богам. А потому уже через день после похорон горестные вопли сменились криками радости: народ приветствовал новых владык, благословляя их на царство.

На родине Аданэй никогда не видел подобной пышности торжеств. Хотя кто знает, как проходила коронация в Отерхейне? Когда его отец становился кханом, Аданэй был еще слишком маленьким, чтобы помнить.

Зато сейчас! Множество цветов, ликующая толпа, музыка, полуобнаженные танцовщицы и завораживающие игры с огнем — все кружило голову. До сих пор Аданэю казалось, будто он во сне. Неужели это правда, и теперь он не просто свободный, а — Царь?! Властитель! Наконец-то! После стольких злоключений он все-таки добился своего! Пусть не без помощи других, а во многом лишь благодаря этой помощи. Пусть! Главное — итог. Какое счастье не прятаться под фальшивым именем, не скрывать прошлого. Как радостно предстать перед людьми тем, кем он является — Аданэем Кханейри! Кханади Отерхейнским, царем Илирина Великого! Ликуй, толпа! Теперь осталось расквитаться с Элимером, но об этом можно подумать и позже.

Аззира все время находилась рядом. Она преобразилась и уже не выглядела той бесцветной тенью, которой явилась на совет: краска, драгоценности и яркая одежда сотворили чудеса, и перед народом Илирина возникла горделивая властительница. Но Аданэй видел, что все эти изменения — лишь внешние, и его жена осталась по-прежнему безучастной, безразличной, с неподвижным лицом и взглядом, и замедленными движениями. Рыба — прозвал он ее мысленно. Холодная мертвая рыба. Он боялся даже представить, какой она будет ночью. А попытавшись, тут же передернулся от омерзения. Он и сам не понимал, в чем дело, ведь Аззира, несмотря на все недостатки, была молода и не так уж уродлива. Но эти сжатые губы, лед рук, который ощущался при любых прикосновениях, наводили на мысль, что и во всем остальном она холодна и бездушна. Рыба. В голову упорно лез отталкивающий образ: она распростерлась на ложе, неподвижная, с таким же застывшим взглядом и ледяной кожей. И он снова передернулся.

Поразительно, как сильно две жрицы Матери отличались друг от друга. Одна — Богиня-на-Земле — обжигала, сводила с ума. Поцелуи этой ведьмы и по сей день горели на его коже! А другая… Впрочем, для Аззиры он уже подобрал верное определение.

Толпа взревела, когда на головы будущих правителей возложили царские венцы, и Аданэй, внутренне ликуя, улыбнулся. Казалось, народ сразу полюбил его, несмотря на то, что он — чужеземец. Впрочем, толпе свойственно обожествлять своих властителей, особенно если те молоды и красивы. Девицы влюбляются в царей, а юнцы — в цариц. Однако любовь черни переменчива, непостоянна и в любой момент может обернуться ненавистью. И тогда толпа ревет уже не от восхищения, а от ярости, и безжалостно крушит камни дворцов и омывает руки в крови тех, кого недавно боготворила. Отец еще с детства советовал Аданэю запомнить это. И он запомнил. Так, на всякий случай.

Только когда все церемонии закончились, и он остался в обществе жены, Гиллары с Ниррасом и Маллекши, которая не отходила от Аззиры ни на шаг, Аданэй окончательно прочувствовал свершившееся. И такая безудержная радость овладела им, что он позабыл и о смерти Лиммены, и о несчастном Вильдерине, и даже о своем брате. И так захотелось поделиться с кем-то восторгом, все равно с кем, что он, недолго думая, подхватил Аззиру и закружил с нею по зале:

— Милая! — кричал он, смеясь. — Мы счастливы! Мы молоды, богаты, красивы. Мы — Цари!

Ему показалось, или его жена и впрямь ответила ему чем-то, отдаленно напоминающим смех? Однако скоро Аззира оттолкнула его, отодвинулась, уставилась на свои руки, и тень испуга пробежала по ее лицу. Пожалуй, это оказалось первым проявлением эмоций, которое он в ней увидел. И скоро осознал почему. По рукам Аззиры расползались красные пятна, похожие на язвы. У Аданэя возникло смутное ощущение, будто где-то он что-то подобное уже видел. Он не сразу вспомнил, где именно, пока не всплыла в памяти роща, озеро и странное видение: жуткая прорицающая девочка. Черноволосая и зеленоглазая. Совсем как Аззира. И происходило с ней то же самое.

Тем временем, его жена уже овладела собой и обратилась к Маллекше:

— Принеси. Мне. Кровь, — и двинулась прочь из залы. Маллекша незамедлительно последовала за ней.

Истерично-приподнятое настроение Аданэя испарилось, и он вопросительно взглянул на Гиллару. Та выглядела изрядно смущенной, но все-таки ответила ему:

— Это у нее с детства, Адданэй. Моей дочери нельзя находиться на солнце слишком долго. А сегодня, к сожалению, выдался слишком безоблачный день.

Эта фраза окончательно развеяла его сомнения. Все сходится. Получается, та девочка — это Аззира в детстве.

— А что за странные слова о крови? — упавшим голосом отозвался он. — Чья кровь?

— Убиенных младенцев, конечно, — фыркнула Гиллара, но тут же добавила: — Успокойся. Всего лишь свежая кровь забитой скотины. Это ей помогает.

Видя недоверчивый взгляд Аданэя, женщина усмехнулась:

— Не волнуйся, ее болезнь ничем тебе не угрожает, она не заразна, да и проявляется редко.

— Ладно, — сдался Аданэй, — давайте лучше решим, что делать с теми, кто отказался признать нас с Аззирой царями.

— Они боятся потерять свою власть, — протянула Гиллара. — Они надеялись править от лица Латторы с Марраном — не вышло. Но мы сможем, если постараемся, примириться с ними.

— А зачем? — с легким раздражением откликнулся Аданэй. — Мне не нужны лишние заботы. Давайте просто лишим их должностей и вышлем из Эртины? А если воспротивятся, то казним.

Аданэй заметил, как переглянулись Гиллара и Ниррас.

— Несомненно, это лучше всего, — осторожно промолвила женщина. — Просто мы с советником полагали, будто для казней тебе не хватит жесткости.

— Наверное, вы просто забыли, что я брат кровожадного тирана, — усмехнулся Аданэй. — Все-таки мы воспитывались одним отцом. Вышлем от всех, кто обладал властью при Лиммене. А Кхарру… Кхарру мы казним. Главное, придумать повод. Казначея и советников мы в любом случае сменим. Естественно, кроме тебя, Ниррас, — уточнил Аданэй и добавил: — И Оннара.

— Оннара? — изумился мужчина. — Мне казалось, он тебе никогда не нравился.

— Как и ты, Ниррас. И у нас с тобой это взаимно, к чему скрывать. Но мы нужны друг другу. Вот и с Оннаром то же самое.

Как ни странно, а эти слова, похоже, понравились советнику, потому что после секундного замешательства он вдруг расплылся в широкой улыбке и хохотнул.

— Что ж, — заключила Гиллара, — значит, решено. Лучше всего, не откладывая, отдать указы о ссылках и казнях. Но сначала нужно решить, кто займет освободившиеся места.

— Верно, — вторил Ниррас. — И еще, кстати, нам потребуется новый глава стражи.

— Это еще зачем? — удивился Аданэй. — Не скрою, когда-то меня раздражал Аххарит, но теперь…

— Дело в том, царь, что это просьба самого Аххарита. Служба при дворе не для него. Он… странный человек. Мечтает не о власти, а о воинской славе, вот и захотел вернуться в войско. Если не позволим, все равно сбежит. Зато, если позволим — он не подведет. К тому же, его отец — кайнис.

— Хорошо, я понял. Завтра, думаю, вопрос о должностях решим окончательно, — сказал Аданэй и тут же заметил, как смутилась Гиллара. Точнее, притворилась смущенной, ибо в отношении Гиллары никогда нельзя было знать наверняка, какую эмоцию она играет, а какую испытывает на самом деле.

— Есть еще кое-что, Великий, — промолвила женщина. — Рабы. Надо от них избавиться. Ни к чему в столице люди, которые помнят о том, что некогда ты был Айном. Нужно продать их всех. Приобрести новых.

— И особенно это касается Вильдерина и Рэме, — вставил Ниррас.

Они замолчали, ожидая ответа. И Аданэй откликнулся:

— Мне все равно, что думают и говорят рабы. Но если вас это смущает, то займитесь ими сами. Поручите кому-нибудь, пусть отправят невольников за пределы Эртины и завезут новых. Только пусть этих новых будет раза в два меньше.

— Но почему? — удивилась Гиллара.

— Потому что рабы должны работать, а не бездельничать, — с усмешкой пояснил Аданэй.

— Но…

— Гиллара, мы не станем это обсуждать, — отрезал он. — Можешь считать меня отерхейнским варваром, однако вы этих варваров боитесь до дрожи. И правильно делаете. Отерхейн силен. Может, потому, что тратит золото на войско, а не на рабов-красавцев?

— Но наши традиции…

Ниррас прервал женщину, умиротворяюще положив руку ей на плечо:

— Царь прав, Гиллара. Сейчас не до традиций.

— Спасибо, Ниррас, — с благодарным изумлением отозвался Аданэй и добавил:

— Только Вильдерина не трогайте. Его я освобожу.

— А ты хорошо подумал? — протянула Гиллара.

— Да! — огрызнулся он. — Я слишком многим ему обязан.

— И ты думаешь, что подарив ему свободу, сделаешь счастливым? Я не понимаю, отчего тебя так волнует его жизнь, но воля — совсем не то, что он в состоянии оценить. Что он станет с ней делать? Он — раб. Раб с рождения. Он никогда, понимаешь, никогда не был свободен. Тебе сложно это осознать, но попытайся. Он привык, что о нем заботятся и все решают за него. Он никогда не сможет отвечать за собственную жизнь. Он пропадет.

Заметив, что ее слова заставили Аданэя задуматься, Гиллара проворковала:

— Если тебе интересно мое мнение, то лучше твоего так называемого друга отправить в какой-нибудь богатый дом. Он продолжит жить привычной для него жизнью — спокойной и удобной.

В словах женщины присутствовал здравый смысл. Действительно, в память о дружбе Аданэй решил непременно отблагодарить Вильдерина, даровав ему свободу, но совсем не подумал, нужна ли она ему. Теперь он ясно видел: юноша и впрямь не сможет быть свободным. Но и оставлять его во дворце, по которому тот бродил с мрачным видом, во дворце, который, должно быть, напоминал ему о Лиммене, тоже неправильно. Зато в другом доме у него начнется новая жизнь, а новые знакомые отвлекут его. Да и самому Аданэю станет куда легче: он избавится от тошнотворной неловкости, которую испытывал всякий раз при встрече с юношей, когда Вильдерин опускал глаза и почтительно, как полагалось рабу, кланялся.

— Наверное, ты права, — протянул он.

— Конечно, я права, Адданэй, — улыбнулась Гиллара. — Ни о чем не переживай. Я позабочусь о твоем друге. Я знаю всех богатых господ Эртины и отправлю его в самый лучший дом и к самому доброму хозяину.

— Хорошо, — рассеянно отозвался Аданэй, задумавшись о том, какую шутку сыграла с ним судьба, заставляя до сих пор воспринимать Вильдерина как друга, но при этом отсылать его из дворца.

— Не знаю как вы, но меня этот день изрядно утомил, — кивнув на прощание, он покинул залу и направился в свои покои.

Как только дверь за новоявленным властителем закрылась, Ниррас обратился к женщине:

— Что ты задумала? Ты ведь понимаешь, этот раб начнет болтать и хвастать о дружбе с царем! И все-таки собралась отправить его в дом столичного вельможи?

— Ну конечно нет, Ниррас, — отозвалась Гиллара и терпеливо пояснила: — Я только Аданэю так сказала. Зачем лишний раз волновать царя? Если ему так важен какой-то раб, то оставим его в уверенности, будто с ним все хорошо.

— А на самом деле?

— На самом деле отправим мальчишку в каменоломни или угольные шахты — и через месяц можно будет забыть, что он вообще существовал. Это создание не протянет там долго.

— Не понимаю. Не проще ли убить его сразу?

— Ты, как и большинство мужчин, слишком прямолинеен. Вильдерин — не обычный раб. Всем известно, кем он приходился Лиммене. И о его дружбе с Айном. Его внезапная смерть привлечет излишний интерес, пойдут сплетни — и все это рано или поздно дойдет до нашего мальчика. А ссориться нам с ним ни к чему. Он верно заметил, мы нужны друг другу. Так что пусть Вильдерин умрет вдали от Эртины, тихо и незаметно.

Советник только кивнул, но ничего не ответил.

Вереницы рабов покидали дворец, а вслед за ним и Эртину. И вереницы рабов вступали в Эртину.

Вильдерин со связанными за спиной руками сидел в раздолбанной колеснице, управляемой надзирателем. Его почему-то везли отдельно от остальных. К какому-то столичному вельможе, как юноша успел понять по мимолетно брошенным фразам. Пустым, безжизненным взглядом смотрел он, как царский дворец исчезал вдали, скрывался за поворотами дорог и громадами зданий. Он знал: скорее всего, ему никогда больше не увидеть своего дома. Ибо чем еще был для него замок властителей, как не домом? Здесь он вырос, здесь испытал счастье и терзания любви, и здесь же потерял свою царицу. Вся его жизнь протекала в этом месте, оно казалось вселенной, ведь юноша никогда, ни разу не выезжал за дворцовые пределы, где для него заканчивался мир, и начиналась пугающая неизвестность. Ужас, боль и отчаяние — вот все, что он сейчас испытывал. Но Вильдерин и не подозревал, что его ждала куда более тяжкая участь, чем просто разлука с домом.

Рэме, рыдая, вместе с остальными рабами шла по улицам Эртины. Девушка понимала: их уводят из столицы, перегоняют на работы. Плакали многие, ибо для них, как и для Вильдерина, царский дворец тоже был домом, они тоже никогда еще его не покидали.

«Будь все проклято!» — думала Рэме. Если бы она заранее знала, что этот высокомерный Айн на самом деле — Аданэй Кханейри, она вела бы себя по-другому, не стала бы портить с ним отношений. Хотя какой толк? Вильдерин с ним вообще дружил, но и его — даже его! — высылают из дворца. Цари, будь они прокляты, все одинаковы! Невольники для них ничто, пыль, бессловесная скотина! Даже те, кому они обязаны жизнью, как этот принц, а ныне и царь — Вильдерину. И Рэме опять разрыдалась в новом приступе злости и горя.

Скоро большая часть рабов, которая помнила Айна, была удалена из Эртины. На какое-то время дворец показался опустевшим. Но скоро вновь наполнился голосами — завезли новых рабов, которые теперь станут украшать собою царский дворец. Аданэя нисколько не волновала внешность невольников, но он решил, что если для илиринцев это так важно, то и ему следует отдать дань традициям.

Богини слишком опасны для мужчин

В покоях Лиммены Аданэю до сих пор мерещился дух смерти, и они неумолимо напоминали ему об Айне — рабе, ставшем счастьем и проклятием царицы. А потому он их закрыл, а сам обосновался в палатах, расположенных в противоположном конце дворца. Сейчас их украсили множеством разнообразных цветов, источающих столь же разнообразные запахи, которые смешивались, образуя приторную вонь, так что Аданэй сразу распахнул окна, впуская свежий воздух, и блаженно подставил ему лицо.

Раздался неровный стук в дверь, в покои заглянула молоденькая рабыня и поинтересовалась, не угодно ли чего-нибудь царю. Аданэй раздраженно махнул ей рукой, и девушка вновь скрылась за дверью. Сейчас ему хотелось только покоя и одиночества.

Но не сложилось. Минуту спустя дверь отворилась уже без предварительного стука и перед ним предстала Аззира. Теперь в каком-то бледном бежевом облачении неопределенного покроя, с такими же туго скрученными на затылке волосами. Ни одна прядь не выбивалась из этой строгой прически. «Бледная моль, мертвая рыба», — снова подумал он.

Аззира подошла ближе и тусклым голосом произнесла:

— Муж мой, нам следует зачать наследника. Сегодня подходящий день.

Двуликий Ханке! Значит, так она называет любовные отношения между мужчиной и женщиной? Зачать наследника? Какой ужас! Аданэй не чувствовал в себе сил даже прикоснуться к этой ходячей покойнице, что уж говорить о большем.

— Послушай, это подождет, ладно? Один день ничего не решит, а?

Она не ответила, замедленно развернулась и так же молча вышла. А у Аданэя возникло стойкое ощущение, будто только что он поцеловал лягушку. Чтобы хоть как-то избавиться от неприятного чувства, он пригласил к себе ту самую робкую девочку-рабыню, что незадолго до Аззиры заглядывала к нему. Лаская ее юное тело, вдыхая теплый аромат ее русых волос, он заставил себя выкинуть из головы вызывающую отвращение жену. Девушка, едва веря своему счастью, взирала на молодого царя Илирина с восторгом и затаенной страстью. Право, нет ничего более вдохновляющего мужчину, чем восхищение, горящее в глазах женщины.

Несколько последующих дней решались неотложные вопросы: снимались с постов советники, назначались новые — естественно, не без помощи Нирраса. Проводились встречи с воинской и купеческой знатью. В общем, у Аданэя не оставалось времени, чтобы думать о своей жене или о ком бы то ни было другом.

Аззира же не проявляла особого интереса к государственным делам. Видимо, к власти она относилась столь же безразлично, как и ко всему остальному. Зато она приказала освободить большую часть верхних этажей и запретила слугам, рабам и прочим обитателям дворца появляться там без ее личного приглашения. Оставила при себе нескольких женщин, коих привезла из Нарриана, а также Маллекшу, и поселилась с ними в этих необъятных покоях, которым теперь больше подошло бы слово «владения». Чем она там занималась, Аданэя не волновало. Но она почти перестала появляться в других частях дворца, и его это радовало: он хотел как можно реже встречаться с ней.

Впрочем, несколько раз она подходила к нему среди дня все с тем же гнусным предложением зачать наследника. А однажды выдала странную фразу:

«Придет день, ты явишься сам, — сказала она шипящим безжизненным голосом, напомнив этим девочку из видения, — и тогда я заберу твою душу».

Он только фыркнул в ответ, но Аззира уже снова не обращала на него внимания.

На закате дня первого летнего месяца, к Аданэю неожиданно пришла Маллекша. Когда ему доложили об ее визите, он подумал, что это не к добру, однако принял жрицу в своих покоях.

— Великий царь, — без лишних предисловий начала женщина, — вот уже много раз опускалась и вновь всходила луна, а ты ни разу не притронулся к своей жене.

«Она-то куда суется? — подумал Аданэй. — Интересно, это Аззира ей нажаловалась? Хотя нет, вряд ли, скорее, ведьма сама это поняла».

Он обреченно вздохнул и задал риторический вопрос:

— Маллекша, ты ее видела? Разве может ее желать хоть один нормальный мужчина? Она же — мертвая. Рыба.

— Но вам необходим наследник.

— Вот-вот, — усмехнулся Аданэй, — именно эту фразу она и произносит всякий раз вместо приветствия.

— Великий, ты должен понять. Аззира могла бы со временем стать верховной жрицей, посвятить свою жизнь Богине. Но пожертвовала этим, чтобы стать твоей женой. В этом заключался ее долг. Но ты тоже должен помнить о своем долге перед Илирином.

— Верховной жрицей? Да ведь она ненормальная!

— Не суди о том, чего не понимаешь, Великий, — сузив глаза, прошипела женщина, но уже спокойнее объяснила: — Богиня многолика и в каждой из нас проявляется по-разному. В Аззире она воплотилась своей темной стороной, но — воплотилась. Так ярко, как ни в ком другом. Именно устами Аззиры Богиня предвещала твое появление в Илирине.

— Мое?

— Конечно. Неспроста тебя подвергли испытанию, и ты соединился с Богиней-на-Земле. Весть гласила: «Когда прилетит коршун в Илирин Великий, тогда Матерь вновь воцарится на древней земле». Сначала мы подумали, что речь идет о твоем брате: он как раз недавно взошел на престол. Никак не могли взять в толк, каким образом дикарь-завоеватель может помочь славному культу. Но потом выяснилось, что жив ты — и все сразу стало понятно.

— Ну и почему тогда ваша Аззира не может стать верховной жрицей?

— Потому что стала твоей женой. Жрицы высокой ступени посвящения не могут принадлежать одному мужчине, не могут выходить замуж. Но мы удалились от темы, повелитель. Мы говорили, что тебе следует стать для своей жены настоящим мужем.

Аданэй не ответил, вместо этого задал давно интересующий его вопрос:

— Та ведьма, Богиня-на-Земле, как ее имя? Кто она? Я хочу знать.

— Кто она? Богиня-на-Земле. А большего тебе знать не следует. Это — таинство.

— Эта женщина не выходит у меня из головы, — произнес Аданэй, лелея лукавую мысль. — Как ты думаешь, может, поэтому Аззира не вызывает у меня желания? Возможно, когда я увижу эту вашу ведьму — я успокоюсь и найду в себе силы стать Аззире настоящим мужем?

— Не сомневаюсь, повелитель, — растерянно отозвалась Маллекша, глядя на него странным взглядом, и вдруг тихо засмеялась.

— Ты предлагаешь мне сговор? Смотри, как бы тебе не пожалеть об этом.

— Ты смеешь мне угрожать? — удивился Аданэй.

— Что ты, Великий, как я могу? Всего лишь предупреждаю. Та жрица опасна для мужчин.

— Я сам разберусь с такого рода опасностью. Имя!

— Я не могу его назвать, мой язык скован клятвой, прости. Но я могу сказать тебе место и время, где ты сможешь ее встретить. Только как ты надеешься ее узнать? Ведь в ту ночь ее лицо было скрыто.

— Я узнаю ее, — с какой-то фанатичной убежденностью произнес Аданэй.

— Хорошо, — Маллекша пронзила его взглядом. — Через два дня, ночью накануне солнцестояния приходи в священную рощу, к озеру. Она там будет. Среди прочих, что перебрались из Нарриана в Эртину.

— Если ты не солгала мне, — обратился он к женщине, — и я действительно встречу ее там, то обещаю, сделаю все, чтобы преодолеть отвращение к Аззире.

— Тебе даже стараться не придется, — со странной усмешкой пробормотала Маллекша. И на миг Аданэю почудилось, будто она знает что-то такое, что-то очень важное, что-то, о чем не желает или не может говорить.

Утонувшая в ночной тьме роща вызвала у Аданэя ощутимую дрожь и слабость в ногах. После того странного происшествия, когда он не то попал в другой мир, не то оказался во власти морока, он избегал этого места и сейчас ступил в рощу первый раз за полгода. Каждую секунду ему казалось, будто вот-вот, как тогда, исчезнут звуки, и случится что-то необъяснимое, пугающее. Однако ничего не произошло. Напротив, по мере приближения к месту празднества, до слуха отчетливо донеслась гипнотическая музыка варгана, сменяемая ударами бубна. По берегам горели костры, обрамляя золотым ожерельем черное зеркало озера. Люди — женщины и мужчины — бродили вокруг, сидели в траве, переговаривались. Основные обряды, судя по всему, уже закончились, и теперь все просто веселились и любили друг друга.

Как же ему среди этого множества лиц, полускрытых темнотой, найти ту, ради которой он сюда явился? Как найти волнующую ведьму илиринцев? Теперь Аданэй ясно понял — это не так просто, как ему казалось. Он не сомневался, что сразу узнает жрицу, стоит только ее увидеть. Узнает по запаху тела, по волосам, по неуловимым чертам. Но для этого сначала нужно встретить ее среди этих людей, многие из которых уже удалились в манящую глубь рощи. Может быть, и она тоже. Нет никакой уверенности, что они не разминутся.

Аданэй шел среди поющих, танцующих, целующихся, бегло оглядывая всех встречных и стараясь не упустить никого. Но это оказалось совсем непросто, он даже не сразу заметил, чьи руки возложили венок ему на голову. Потом, конечно, обернулся и увидел задорную улыбку и ласковый взгляд, смотрящий с симпатичного девичьего личика. В иной момент Аданэй отозвался бы на этот призывный жест, но сейчас он находился здесь ради другого. Точнее, ради другой. А потому, улыбнувшись в ответ, он двинулся дальше, оставив девушку в недоумении.

И все так же горели костры, подмигивали своим огненным братьям звезды, шептались озеро и деревья. Эта ночь казалась слишком прекрасной, чтобы закончиться ничем!

/И было записано Адданэем Проклятым — царем Илиринским в год 2463 от основания Илирина Великого/.

Лицо Аззиры. И одновременно — не ее. Оно дышало страстью. Безумное сияние глаз и приоткрытые распухшие губы ничем не напоминали застывший взор и жесткую линию рта жены. У Аданэя даже мелькнула мысль о сестрах-близнецах, настолько невероятной казалась эта перемена. Но в следующий миг его сомнения развеялись.

— Мой прекрасный Бог, мой муж и царь, мой Адданэй, иди ко мне!

И звуки этого голоса — низкого, чуть охриплого — заставили его задрожать от вожделения еще сильнее. А потом она улыбнулась. И улыбка эта походила на оскал хищницы, прекрасно сознающей собственную власть. А глаза ее говорили. Они действительно говорили. Теперь Аданэй понял, что имел в виду Вильдерин, когда сказал: «Ее глаза были куда красноречивее языка». И сейчас он видел, он слышал слова, что в них горят: «Я предупреждала, настанет день, когда ты сам явишься».

Но Аданэю было уже все равно. Никто еще не вызывал в нем столь безудержной жажды, как эта ведьма с именем, звучащим теперь словно музыка — Аззира. Богиня-на-Земле!

«Если правы люди, называя мой взгляд магнетическим, то сожри меня Ханке, если она не обладает таким же!» — , — подумал Аданэй.

А дальше он уже не думал. Ни о чем не думал. В голове образовалась блаженная пустота, мысли исчезли, зато желание обладать ею стало неистовым. Так самец желает самку, не размышляя и не задумываясь почему.

Мужчина, которого до этого обнимала Аззира, едва сдержал ярость, когда увидел, как она обратила внимание на другого. Но поскольку признал в этом другом царя Илирина, ему ничего не оставалось, как смириться со своей потерей и уйти, бросая через плечо злобные взгляды. Разумеется, Аданэй этого и не заметил. Едва ли не зарычав, он подхватил легкое тело на руки и потащил прочь от освещаемого кострами озера: туда, где промеж деревьев темнел прожорливый зев рощи. Несколько раз он чуть не наступил на волосы Аззиры, что волочились по земле тяжелым шлейфом. А она хохотала. Водила руками по его спине, прижималась влажными губами к разгоряченной коже и хохотала. Проклятая ведьма!

Темнота, запах травы, сплетение прекрасных тел — казалось, даже небо на время отбросило свое равнодушие, очами-звездами вглядываясь в эту испепеляющую страсть. А потом ведьма, Аззира, ушла. Сказала, что скоро вернется. Но не вернулась, хотя он прождал довольно долго. Раздраженный, он вновь вышел к озеру, у которого догорали последние костры и, опустошенные, бродили люди. Определенно, оргия уже завершилась. Аззиры он не нашел, и ему ничего не оставалось, как вернуться во дворец и дождаться ее там. Где бы она ни находилась, а возвратиться ей рано или поздно придется. И вот тогда он расспросит ее обо всем. И она расскажет, он вынудит ее рассказать, как такое возможно — из дохлой рыбы превращаться в безумную, полную огня Богиню.

Но в эту ночь и это утро ему так и не удалось поговорить с Аззирой, хотя он, не обращая внимания на робкие возражения служанок, решительно прошел в покои-владения жены. Ее комнаты Аданэй видел первый раз и в другое время с любопытством рассмотрел бы окружающую обстановку, но сейчас все его мысли были заняты лишь ею.

Она вернулась, как он и ожидал, ближе к рассвету. Точнее, ее вернули, внесли на руках две жрицы, в одной из которых он узнал Маллекшу.

— Кто впустил тебя? — не подумав, выпалила последняя, вызвав на лице Аданэя изумленную усмешку.

— Разве царю Илирина требуется разрешение для посещения покоев собственной жены? — протянул он, но тут же отрывисто бросил. — Что с ней?

Маллекша ответила не сразу, но все-таки ответила, слегка поведя плечами:

— Пьяна, Великий.

После этого обе жрицы с Аззирой на руках вышли в соседнюю комнату. Разумеется, он отправился следом. Он собирался выяснить, чего бы ему это не стоило, что на самом деле представляла собой его жена. И жрицы не посмеют ему помешать.

Комнату, в которой Аззиру положили на кровать, Аданэй осмотрел внимательнее, ибо помещение это оказалось столь же странным, сколь и сама Аззира. Освещенное лампадами, оно не впускало серого утреннего света: большие окна скрывались за плотными темными шторами. На полу беспорядочно валялись тюбики с красками, какие-то кисти и картины, в основном незаконченные, либо казавшиеся таковыми. И довольно-таки мрачного содержания: руины, кровь, смерть, какие-то тени и чудовища. Все так, как и рассказывал Вильдерин.

Вильдерин… Интересно, где он и что с ним? Хотелось бы верить, что на новом месте юноша счастлив.

Отогнав непрошеные мысли, Аданэй вновь посмотрел на Аззиру. Она еле слышно пошевелилась и что-то простонала. Он подошел ближе, но тут же отпрянул, не в силах побороть собственного потрясения и возмущения — на теле жены, ее шее и плечах темнели багряно-лиловые отметины чужих губ. Значит, пока он подобно глупцу ждал ее в роще, она блудила! Проклятая жрица! Божественная шлюха!

Несмотря на осознание, что он сам всякий раз отвергал Аззиру, когда она являлась в иной ипостаси, успокоиться оказалось сложно. Хотя, чего таить, его самого никогда не останавливало наличие жены. И вряд ли остановит в будущем.

Маллекша словно подслушала его мысли.

— Тебе придется привыкнуть, Царь, — сказала она.

— К чему?

— К многоликости Богини, — и, словно опасаясь, что он последует за ней и начнет задавать новые вопросы, поспешила покинуть комнату. Вторая жрица, которая так и не произнесла ни единого слова, двинулась следом.

Аданэй остался один на один с пьяной и зацелованной Аззирой. Какое-то время со смешанным чувством отвращения и восторга смотрел на жену, а затем, и сам не заметив как, уснул рядом с ней на кровати.

Неизвестно, сколько прошло времени, прежде чем Аданэй проснулся, ведь в помещении царила все та же тьма. И действовала она весьма угнетающе. Он поднялся, неторопливо подошел к окнам и раскрыл шторы, обдавшие его плотным облаком пыли. Видимо, с тех пор как царица сюда заселилась, она не раскрывала их ни разу. И это, по меньшей мере, странно.

Стоило дневному свету ворваться в комнату, как Аззира застонала, прикрыв лицо руками.

— Закрой. Сейчас же, — прохрипела она.

— Сама закрывай, — огрызнулся Аданэй.

Аззира вскинула на него негодующий взгляд, вскочила и кинулась задвигать шторы. Потом зажгла лампаду и довольно мило поинтересовалась:

— Что ты делаешь здесь, мой ночной бог?

— Пришел узнать, с кем ты была после меня той ночью.

Глаза Аззиры заволокло пеленой, она уставилась куда-то вдаль, затем снова перевела взор на Аданэя:

— Я не помню…

— Не помнишь?! Ты была с мужчиной! А может, и не с одним, — процедил он.

— С мужчиной? — пробормотала она. — Да, наверное… Но я и впрямь не помню.

— Ты так просто об этом говоришь?

— А в чем дело?

— Да в том, что это слова трактирной шлюхи, а не…

Его прервал оглушительный хохот, а когда смех умолк, Аданэй услышал:

— Шлюхи?! И это говоришь мне ты? Ты — тот самый Адданэй, который так долго проводил ночи с Лимменой ради власти?

— Это было необходимо нам всем!

Но Аззира словно не услышала.

— А о вас с Вильдерином и вовсе ходили слухи, будто вас связывала не только дружба.

— Умолкни! — Аданэй почувствовал, как в душе зародилась ярость. — Не смей повторять нелепые выдумки черни!

И она замолчала. Только вот Аданэй был уверен, что причиной тому послужили вовсе не его слова. Напротив, женщина будто и не услышала их, просто утратив интерес к спору. Снова взгляд ее заволокло уже знакомым ему туманом, словно она перенеслась куда-то очень, очень далеко отсюда.

— Ты ненормальная, — пробормотал он себе под нос.

— Ненормальная? — Аззира заглянула ему в лицо. — А что есть нормальность? Ты знаешь? Где она — та грань, что отделяет разум от безумия?

— Послушай, ты прекрасно поняла, о чем я говорил. К чему эти мудрствования? — поморщился Аданэй.

— Никаких мудрствований, я всего лишь задала вопрос, — пожала плечами Аззира.

— Предпочитаю не отвечать на глупые вопросы.

— Твое право.

Аданэй сменил тему:

— Твои картины. Они ужасны. Кровь, смерть, руины. Зачем рисовать такие отвратительные вещи?

— Разве жизнь менее отвратительна?

— Почему же ты до сих пор живешь?

— Я не могу уйти. Я еще не все свершила.

Она немного помолчала и продолжила:

— В детстве я пыталась уйти. Я видела преддверие. Там очень хорошо. Там нет этого дневного света, который сводит меня с ума. И этого ужасного солнца нет, — последние слова она почти прошептала, погрузив пальцы в собственные волосы. — Но меня не пустили. Сказали, что рано. И с тех пор, как я вернулась в этот убогий мир, мне все время кажется, будто из груди вырвали кусок плоти и оставили там. И это сводит меня с ума куда сильнее, чем солнце.

«Чем солнце? — подумал Аданэй. — Интересно, не с солнцем ли связано это ее дневное состояние моллюска? Что же за неведомая болезнь владеет тобой, Аззира?».

— Похоже, что уже свело. Ты и впрямь сумасшедшая, — пробормотал он вслух.

— Но ты меня любишь… — протянула она.

И в этот момент Аданэя захлестнуло уже знакомое ему чувство — невозможности противиться этому душному потоку земной силы. Мысли снова исчезли в ней — Богине, жене и шлюхе. И даже тошнотворный запах вчерашнего вина, который она источала, не оттолкнул его от этого тела и этих наглаженных морем божественных ног.

На следующий день погибла Латтора.

Это случилось днем, когда Аззира вновь превратилась в ледяную статую. Они с Аданэем проходили длинным коридором, когда дверь крошечной каморки, что выходила в него, распахнулась. Оттуда выбежала Латтора и бросилась к Аззире с криком: «Умри!». Но не добежала, что-то остановило ее. Или кто-то.

Неизвестно, что узрела в глазах его жены девушка, да только она вдруг застыла, губы ее задергались, задрожали руки, а спустя минуту она повернула острие ножа к себе и с силой пронзила собственную грудь. Несколько мгновений Аданэй ничего не мог вымолвить, в суеверном трепете воззрившись на теперь уже мертвое тело, но потом выдавил из себя вопрос:

— Что? Что ты с ней сделала?

— Я? Ничего, — ровно отозвалась Аззира. — Она сама себя убила. Пойду, скажу слугам, пусть подготовят тело к похоронному обряду. Все-таки она член династии, как-то нехорошо оставлять ее на полу, — больше не произнеся ни слова, илиринская ведьма скрылась за поворотом.

Аданэй не пошел за ней. Еще какое-то время стоял он, ошеломленный, над телом Латторы. Он ни на секунду не поверил, будто его жена здесь ни при чем. Ясно, что Аззира каким-то образом заставила Латтору обернуть нож против самой себя.

Какими же еще страшными способностями обладали жрицы Богини? И как, имея такую силу повелевать людьми, они до сих пор еще не стали полновластными хозяйками Илирина? Или эта власть присуща лишь его жене? Если так, то, право, с ней нужно быть осторожней.

— Иногда я сама боюсь собственной дочери, — прошептала Гиллара, выслушав рассказ Аданэя, когда вскоре после погребения Латторы оказалась с ним наедине.

— Вот уж не думал, что ты кого-то боишься.

— Мне льстят твои слова, царь, хотела бы я, чтобы это было правдой, но, увы, — и вдруг, оборвав себя, вскинула голову и спросила: — Ты подумал, под каким предлогом казнить Маррана? Если убьем его просто так, то после смерти Латторы это будет выглядеть слишком подозрительно, пойдут нехорошие слухи.

— Подожди-подожди! Зачем нам вообще убивать Маррана? Это не входило в мои планы. Посмотри на него — разве он опасен?

— Про Латтору мы тоже так полагали, верно? А видишь, как оказалось? Подумать только, броситься на царицу с ножом! Страшно представить, что могло случиться! Хорошо, что в последний момент преступница осознала, какое страшное деяние собиралась совершить. Хорошо, что предпочла сама себя казнить.

Слова, которые Аданэй собирался произнести, тут же рассыпались в пыль. Что такое она говорит? Ведь ясно, что Латтора не убивала себя, и без колдовства здесь не обошлось! Так зачем это притворство, когда они наедине? Или женщина успела солгать сама себе и сама же в свою ложь поверить? С тех пор, как Аданэй узнал эту семью, состоящую из Гиллары и Аззиры, он так и не научился понимать, что на самом деле творилось в их головах.

— Слишком много неприятностей в одно время, — продолжила Гиллара. — Выходка Латторы, а тут еще и Ниррас.

— А что Ниррас? — удивился Аданэй.

— Советнику взбрело в голову объявить, что Аззира его дочь.

— А она его дочь?

— Нет, — отмахнулась Гиллара, — но он так думает. Мне пришлось это придумать, чтобы крепче привязать Нирраса к себе. Ну, чтобы он не вздумал меня предать. Кто же знал, что сейчас моя маленькая шутка обернется лишними неприятностями? Подумай только, илиринский народ решит, будто царица рождена вне брака!

— То есть отец Аззиры все-таки твой покойный муж?

— Вот еще! Этот старик ни на что не был способен. Меня выдала за него мать — завистливая сука! Ей, видишь ли, не давала покоя ревность. Ее злило, что царь — мой отец — любил меня, а ею пренебрегал. Ее бесило, что во мне он видел женщину, а в ней — нет!

На мгновение Аданэй потерял дар речи.

— Твой отец? Двуликий Ханке, Гиллара! Это … это же омерзительно!

— Ты ничего не понимаешь! — воскликнула Гиллара, а в лице ее появилась та одержимость, которая заставила думать, будто женщина немногим здоровее своей дочери.

— Ты не понимаешь! — повторила она. — Мой отец — лучший из мужчин! Он был великим правителем, воином и утонченным ценителем прекрасного! Для меня он был почти богом! — на губах Гиллары от нервного волнения выступила белесая пена. — Я любила его безумно, всей душой! Таких, как он, увы, больше нет в этом мире. И в моей Аззире течет его кровь. Кровь царя Илирина и моя — царевны. И я не могу предать память моего — нашего с Аззирой — отца. И никогда не позволю сделать это Ниррасу! Я рассказываю тебе все это, Адданэй, потому что теперь и ты тоже — член нашей семьи. Я надеюсь, ты отнесешься к нашей истории с должным уважением. В жилах моих детей бежит чистейшая кровь династии. Такая чистая, которой не найдешь ныне ни в ком.

— Детей? Ты сказала — детей? — Аданэй уже и не знал, стоит ли чему-то удивляться и чего еще ждать от этой кучки вырожденцев с гнилой кровью.

— Детей, да, — кивнула Гиллара, — ты имеешь право знать. У Аззиры есть брат. Они близнецы. Но мальчишку я давно спрятала и от людей, и от нее, детям не было еще и десяти. Да, я спрятала его. Он, видишь ли, безумный.

— Что, безумнее Аззиры? — вырвалась у Аданэя насмешка.

— Моя дочь немного странная, это правда. Но она вполне разумна. А вот ее брат… Он очень плохо на нее влияет, а ему, увы, скоро предстоит оказаться при дворе. И тогда, Адданэй, смотри за Аззирой в оба. Не позволяй ей долго находиться с ним рядом. Это очень важно.

— Зачем тогда вообще пускать его во дворец?

— Аззира потребовала, чтобы его перевезли сюда, поближе к ней. Ради этого, только ради этого она согласилась стать твоей женой и царицей. Иначе и по сей день оставалась бы жрицей старого культа и никем более. Трон никогда не интересовал ее. Но, к сожалению, она любит своего никчемного брата. И она поставила условия — чтобы он вернулся. Право, я могла бы убить этого противного Богам выродка, но Аззира все равно узнала бы и не простила мне этого.

— Убить собственного сына? — прошептал Аданэй в ужасе.

— Он — не сын, он — чудовище. Ты скоро и сам поймешь.

Чем дольше Аданэй ее слушал, тем больше убеждался, что кровь династии Уллейта из-за постоянных кровосмесительных браков загнила окончательно и теперь дает жизнь лишь вырожденцам. Аззира и ее неведомый брат — безумны. Гиллара — развращена и властолюбива. И тоже безумна. Латтора и Марран — безвольны и тупы. Муж Лиммены — старший брат Гиллары, которого Аданэй мимолетно узрел в видении у озера, также создавал впечатление слабовольного и болезненного человека. И лишь Лиммена, она одна казалась достойной представительницей царского рода. Наверное, потому, что крови Уллейта в ней было всего ничего. Хотя, если подумать, и ее тоже извела какая-то непонятная хворь.

Что ж, решил Аданэй, Илирину Великому очень повезло, что здесь появился он — кханади Отерхейна с могущественным, если верить бессмертной Шаазар, наследием элайету в жилах. Пожалуй, нет никого лучше, чтобы влить свежую здоровую струю в гнилую кровь древней династии. И как бы противно ни было, придется это сделать — все-таки наследник — или наследница — ему необходим.

/И было записано Аданэем Проклятым — царем Илиринским в год 2463 от основания Илирина Великого/.

Гиллара собиралась еще что-то сказать, но в это время на пороге показался Оннар.

— Великий царь, — вымолвил советник быстро, — прибыл гонец из Отерхейна.

— Вот как? — спокойно отозвался Аданэй, хотя внутри все вскипело от неясной тревоги и нетерпеливого ожидания. — И давно он здесь?

— Мы долго не могли тебя найти, а царицу и вовсе никто не видел. Он во дворце уже около часа.

— Хорошо, приведи его, — бросил он и приготовился ждать.

Наверное, Гиллара тоже изнывала от нетерпения узнать, что в послании: последний раз гонцы из Отерхейна появлялись в Илирине много, очень много лет назад.

Ожидание показалось ему неестественно долгим, хотя миновало всего несколько минут, прежде чем посланец появился, и Аданэй узнал в мужчине, почтительно склонившем голову, давнего знакомого. Несколько раз тот, будучи еще юношей, оказывался в обществе старшего кханади среди прочих развеселых его приятелей. И кажется, пару раз даже поучаствовал в травле Элимера. Наверное, кхан просто не запомнил его физиономии, иначе не стоять бы ему сейчас здесь в роли гонца.

Посланец, тем временем, снова поднял голову.

— Пусть имя царей Илиринских славится в веках, — заговорил он церемониальной фразой и с сильным акцентом. — Пусть не оскудевает рука Богов, дарующая благо, — и после секундного молчания (наконец-то!) протянул запечатанный свиток. — У меня послание властителям Илирина от Великого Кхана Отерхейна Элимера II Кханейри.

Аданэй еле удержался от того, чтобы вырвать свиток из рук гонца. А потом сорвать печать и жадно впиться глазами в бегущие строчки. Но, конечно, ничего подобного не сделал.

Неторопливо протянул руку, почувствовал, как в ладонь ложится шероховатый цилиндр с посланием, и снова ощутил дрожь нетерпения.

— Благодарю, — надменно уронил. — А теперь выйди, подожди снаружи.

— Как будет угодно царю Илиринскому. Я не стану отходить далеко и явлюсь по первому зову, — вымолвил гонец и уже собирался ступить за порог, когда Аданэй не выдержал и произнес по-отерхейнски:

— Говори на нашем языке. Твой илиринский ужасен и только режет слух досточтимой госпоже Гилларе.

Человек напрягся, но все-таки выдавил из себя, прежде чем скользнуть за дверь:

— Как будет угодно Царю.

Едва посланец вышел, насмешливая улыбка сползла с губ Аданэя, он упал в кресло, достал свиток, сорвал печать и принялся читать. Напряжение на его лице сменилось недоверием, затем удивлением, а когда он дошел до конца и поднял глаза на Гиллару, то она узрела в них азарт.

— Что ж, думаю, это будет интересно, — пробормотал Аданэй, протягивая сгорающей от нетерпения женщине письмо, в которое она впилась взглядом так же, как недавно он сам.

Правда слишком часто бывает неприятной

Гнетущая тишина властвовала в тронной зале. Звенящая, гулкая, давящая — она казалась громче самого яростного крика, она поглощала огромное помещение, отражалась от стен и потолка.

Молчали стены.

Молчали советники и военачальники.

Молчал и Великий Кхан.

Наверное, впервые за время своего правления Элимер не знал, что говорить своим людям и с чего начать разговор. Однако понимал, что начать его все же придется, ибо непозволительно долго тянулось опасное безмолвие. И лучше прервать его скорее, пока еще есть силы это сделать:

— Вам уже известны новости, — голос кхана, глухой и низкий, прозвучал, будто из-под земли, эхом заполняя тишину. — Мой брат жив. И правит Илирином. Я ранил его тогда, но не убил, хотя должен был. Я нарушил древний обычай. Это оказалось ошибкой — нам с ним нет места на одной земле.

— Повелитель, — один из военачальников столкнулся с Элимером взглядом, — как такое могло случиться? Почему?

— Уже не важно, Гродарон. Суть в том, что тогда я солгал. Но сейчас я даю вам выбор. Либо вы остаетесь верны мне, простив и забыв мою ложь, либо уходите к Аданэю ли, к мятежникам, к кому угодно другому. Я обещаю — те, кто решит уйти, смогут выехать из Инзара без помех. После этого у них будет еще неделя. Вполне достаточно, чтобы успеть примкнуть к кому-либо или просто скрыться. По истечении этого срока вставшие на сторону моих врагов и сами станут врагами, и за их головы я назначу награда. Так что решайте прямо сейчас, кто для вас Великий Кхан. По-прежнему я? Или другого вы считаете достойнее? Хорошо подумайте. Аданэй теперь царь Илирина, у него, как и у меня, есть власть и сила. И он обрадуется новым союзникам. Если сомневаетесь в своей верности, уходите невозбранно сейчас. Потом сделать это станет сложнее — предательства я не прощаю. Думайте. Я все сказал.

В общем-то, Элимер проделал сейчас то же самое, что некогда с Видольдом и его «ребятами». И хотя на лице кхана ничего не отразилось, он замер, ожидая решения своих приближенных. Он сознавал, что рискует: если люди, близкие к власти, поддержат Аданэя, пренебрегая своим высоким положением в стране, то очень ослабят Отерхейн, а врагов его, напротив, сделают сильнее. Но, тем не менее, он считал этот риск оправданным. Те, кто останется, сделают это по собственной воле, а значит, предательство с их стороны станет менее вероятным.

Первым заговорил Ирионг, который на протяжении всей речи кхана хмуро разглядывал каменный пол. Теперь же он вскочил и Элимеру в выражении его лица почудился гнев.

— Мой Кхан, — отчеканил военачальник, — я был твоим сподвижником все эти годы. Именно ты сделал меня военачальником. И я водил в бой войска не твоего брата, а твои. Неужели за ты так и не научился доверять мне?

— Я не желал обидеть ни тебя, Ирионг, ни кого-либо из присутствующих. Ты все верно сказал, никто из вас еще ни разу меня не подвел. Наоборот, это я подвел вас своей ложью. Так будете ли вы по-прежнему мне верны, несмотря на нее?

— Твоя ложь на твоей совести, мой Кхан, — вставил Варда, — но тогда ты был еще очень молод. К тому же, Аданэй все-таки твой брат. Не так уж странно, что ты его пощадил. А насчет предложенного выбора: ни к чему усугублять междоусобицы в Отерхейне. Смуты еще никогда не приводили ни к чему хорошему. Кроме того, Аданэй сейчас на стороне врага. И пусть он пока еще жив, но я думаю, все вместе мы это исправим.

— Благодарю, Варда, — внимательно глядя на советника, вымолвил Элимер.

После этого заговорили все сразу, кто эмоционально, кто сдержанно, но смысл всех речей сводился к одному — никто не хотел междоусобной войны, и никто не желал покидать Инзар, теряя высокие посты. Все согласились забыть — или притвориться, что забыли — о лжи кхана. В конце концов, ведь Элимер в то время был совсем еще юношей, кто посмеет обвинить его, что он не решился пролить родную кровь?

Лишь один человек оставался безмолвным и почти неподвижным. Тардин. И Элимер понимал, почему наставник столь молчалив. Что ж, с ним еще предстоит побеседовать наедине.

— Мы тебя поддержим, — произнес Варда, — но следует решить, как быть с остальной знатью и с народом. Об Аданэе известно всем.

Элимер не успел ответить, потому что вновь заговорил Ирионг.

— В войске я уверен, Великий Кхан. Оно пойдет за тобой.

— Не сомневаюсь. А касаемо всех остальных — с ними мы тоже разберемся. Может, внушить мысль, будто царь Илирина, называющий себя моим братом — наглый самозванец, не имеющий к Отерхейну никакого отношения?

— Или можно пустить слух, что Аданэя оживили злыми чарами. Простые люди суеверны и любопытны ко всему, что связано с колдовством. Они охотно и даже с удовольствием в это поверят, — предложил Гродарон.

— Сделаем и то, и другое, — немного подумав, ответил Элимер. — Пусть у каждого будет возможность выбрать слух по своему вкусу. И еще кое-что: хочу, чтобы вы понимали — я ценю вашу преданность и не забуду о ней.

Когда все разошлись, Элимер обернулся к Тардину, который все так же неподвижно сидел на скамье, разве что оторвал от пола взгляд, переведя его на кхана.

— Ты ничего не желаешь объяснить, советник? — холодно поинтересовался Элимер.

— Для начала задай вопрос.

— Ты утверждал, что Аданэй мертв.

— Твои серые утверждали то же самое, — устало отозвался Тардин.

— Да, утверждали. Но они основывались на словах надсмотрщиков. А ты видишь дальше. Ты не мог ошибиться. Значит, солгал. И я желаю знать почему.

Тардин неторопливо поднялся с места и взглянул на Элимера.

— Я не надеюсь, что ты поймешь. Слишком уж великие силы ведут тебя, застилают твой разум…

— Говори!

— Я действительно солгал. Я знал, что Аданэй жив. После я узнал и о том, что он в Илирине. Нет, не перебивай! — воскликнул Тардин, заметив, как лицо кхана искажается от гнева. — Послушай. Я пытался отсрочить вашу встречу, дать миру шанс. Я надеялся, эта отсрочка поможет…

— Ты бредишь, советник?! — сжав от злости зубы, выплюнул Элимер. — Какие силы? Какой шанс? Я и Аданэй — всего лишь двое смертных. Твоим силам нет до нас никакого дела. Как мог ты солгать мне? Ты, кому я доверял как себе самому! Как ты мог предать меня?

— Элимер, подожди! — вскинулся Тардин. — Пойми одно: смерть одного из вас грозит гибелью всему миру!

— Хватит! — выкрикнул кхан. — Это какая-то бессмыслица! Я не верю ни одному твоему слову. И я больше не стану тебя слушать! Я вижу, ты решил помочь моему брату! Только не понимаю, зачем.

Черный огонь разгорался в глазах кхана. Перед Тардином стоял незнакомец, не желающий слушать никаких доводов. Впрочем, чего-то подобного он давно ожидал. Чего таить, он знал, какой будет реакция Элимера на открывшуюся ложь.

— Ты меня предал, — с ледяным равнодушием продолжил Элимер, — и я отрекаюсь от тебя. Ты более не наставник мне и не советник. Ты будешь казнен.

Тардин горестно и язвительно рассмеялся:

— Я же говорю, тебя лишили разума, Элимер. Кого ты собрался казнить? Меня?! Ты думаешь, тебе под силу причинить мне вред? Или ты забыл, кто я такой?

Элимер не забыл. И потому осекся. Но тут же взял себя в руки:

— Тогда просто уходи. Навсегда убирайся из Отерхейна. Я не желаю больше ничего о тебе слышать.

— В своей гордыне ты возомнил себя властелином вселенной, Элимер! Но любая власть хрупка и непостоянна. Империи рушатся, правители забываются. Но есть нечто гораздо большее, чем любые государства, большее, чем наши с тобой жизни. Это — бытие мира. Подумай об этом. Мир существовал задолго и до тебя, и до меня. И он должен жить после нас. Но ты и твой брат — такова уж злая насмешка Непознаваемых, — держите в руках судьбу сущего! Хоть и не понимаете этого!

— Не говори мне обо всем мире, Тардин! Для тебя отчего-то гораздо важнее то, что случится спустя века — и то лишь может быть, — чем происходящее здесь и сейчас. И моя жизнь для тебя столь же ничтожна, как жизнь мотылька, ведь она словно один день по сравнению с прожитыми веками. Странно, что я не понимал этого раньше. Не понимал, что я всего лишь один из смертных, которым ты играл, чтобы достигнуть одному тебе ведомые цели! Но хватит! Больше я не стану это терпеть. Поэтому давай просто забудем друг о друге.

— Как пожелаешь, Великий Кхан, — пробормотал Тардин. — Надеюсь, рано или поздно ты одумаешься. Лишь бы не слишком поздно…

— Убирайся, — прошипел Элимер.

Тардин еще раз взглянул на него, а в следующий миг будто растаял в воздухе. Элимер едва сдержался, чтобы в ярости не опрокинуть скамью или не разбить кулаки о стену. А в дополнение ко всему снова разболелась голова, так что и ее захотелось разбить, лишь бы прогнать боль. Но он — кхан, и ему не к лицу излишние эмоции. Даже когда его предал самый дорогой друг. Друг, в свое время заменивший отца.

Элимер решил, что скачка по степи поможет ему отвлечься, а потому направился к конюшне. Однако двери ее оказались закрыты, а конюший отчего-то неуверенно топтался у входа, словно и сам не мог попасть внутрь.

— Оседлай лошадь, — приказал кхан.

Конюх замялся, что показалось Элимеру странным.

— В чем дело?

— Великий Кхан, там это… телохранитель твой.

— И что?

Решив не ждать ответа, Элимер сам открыл дверь, вошел внутрь и тут же понял, чего смущался конюх. Его взору предстало любопытное зрелище: Видольд посреди конюшни забавлялся с какой-то девицей, прижав ту прямиком к одному из пустующих стойл.

— Роскошно! — промолвил кхан. — Однако вынужден вас прервать.

Девица вскрикнула и отпрянула от Видольда, пытаясь кое-как подобрать одежду. Когда это наконец удалось, она забилась в угол, старательно пряча покрасневшее лицо.

— Выйди, — уронил Элимер, и девица не заставила просить себя дважды. Едва ли не бегом бросилась она к двери, по-прежнему скрывая лицо.

— Твои прекрасные глаза еще долго станут мне сниться! — не преминул крикнуть ей вслед Видольд и лишь затем, поправив одежду, склонился в насмешливом поклоне:

— Повелитель, надеюсь, зрелище сей пылкой страсти не оскорбило твоего царственного взора.

— Еще как оскорбило, — ухмыльнулся Элимер. — Чтобы мой главный телохранитель, предводитель охранной дружины — и в какой-то конюшне с дворовой прислугой! Позволь поинтересоваться, а почему не в свинарнике со свинопаской?

— От свинарника и свинарок не очень приятно пахнет, Кхан. А так — мысль интересная, — осклабился Видольд.

— Отвратительная. Заведи наложницу и делай в собственных покоях что хочешь.

— Наложницы — это слишком скучно.

Элимер только фыркнул и направился к выходу — седлать лошадь он уже передумал. Телохранитель, немного поразмыслив, двинулся следом.

— Тебе, должно быть, уже известно, — нарушил молчание кхан, — мой брат жив.

Видольд присвистнул:

— Наконец-то произошло хоть что-то интересное.

— Не притворяйся, будто только что об этом узнал, — поморщился Элимер.

— Ну, хорошо, — сдался Видольд, — не только что. Хотел тебе приятное сделать. Ну, чтобы ты порадовался, первым открыв мне великую тайну.

— Тебе не удалось.

— Ну, зато я могу спросить, как он превратился из раба в царя. Это для меня до сих пор загадка.

— Для меня тоже. Но насколько я знаю своего брата, для этого ему пришлось побывать не в одной постели, — ухмыльнулся Элимер и добавил: — И может быть, не только в женской.

— Я не удивлен, — откликнулся телохранитель. — Видел его на каком-то портрете: омерзительно красив!

— Портрете? — удивился Элимер.

— Ну да, ты не все успел уничтожить. Один я нашел в библиотеке.

— Вот как… Значит, я его перепрячу. В горящий камин, например.

Видольд рассмеялся, но вдруг посерьезнел и сказал:

— Не завидую я тебе, Кхан. Живешь одними проблемами страны, да мыслями о брате.

— На то я и наречен кханом.

— Точнее обречен.

— Поясни.

— Не ты владеешь Отерхейном, а Отерхейн владеет тобой. Что ты знал, кроме борьбы сначала за власть, а потом за ее укрепление? Ты не знаешь, что такое забыть обо всем, напиться в трактире и заснуть где-нибудь под скамьей. Не знаешь, что такое бродить по дорогам с друзьями, пустым кошельком и громкими песнями. А в другой день, когда твой кошель наполнится золотом, кутить, словно князь. А потом — снова в дорогу. А знакомо ли тебе море? Не как путь к влиянию и богатству, а море — само по себе? Его мощь, красота, соленый ветер, бури? Когда несешься под всеми парусами! И тот азарт, который испытываешь, уходя от береговой охраны! А бывал ли ты на Скалистых островах, а знаешь ли ты этих горячих пиратских жен, что разукрасят тебе физиономию, узрев, как ты задираешь подолы девкам в трактирах?

— Если ты считаешь это хорошей жизнью, то я рад, что ничего об этом не знаю.

— Эх, Кхан, я тебе сейчас не о хорошей или плохой жизни говорил, а о свободе. Свободе поддаться желаниям или не поддаться им. Но тебе всегда приходится поступать так, как должно. Ты не волен даже ошибиться.

— Я вижу, Видольд, в тебе возродился разбойник — в голосе кхана прозвучала сталь, но воин предпочел ее не заметить.

— Он и не умирал!

— И как смеет разбойник учить меня?

— А почему нет?

— Потому что сейчас ты — мой подданный. И этот подданный слишком много говорит. Смотри, как бы за свой язык тебе однажды не пришлось поплатиться.

— Эту угрозу я слышал уже много раз.

— Вот и постарайся, чтобы у меня не возникло соблазна исполнить ее! — рявкнул Элимер.

— Как скажешь, Кхан. И что ты намерен делать дальше? С Илирином и твоим братом?

— Кстати о том, что я намерен делать. Я сейчас отправлюсь к себе, а ты, Видольд, пригласи писца. Пусть явится в мои покои.

Телохранитель усмехнулся:

— Я тебя прогневал, и ты понизил меня в должности до посыльного?

— Видольд… — угрожающе протянул Элимер.

— Слушаюсь, Великий Кхан, — вздохнул с шутовской обреченностью воин.

— Садись и записывай, — приказал кхан, когда перед ним предстал мужчина с пергаментом в руках, почтительно склонивший голову. Немного подумав, Элимер начал диктовать. Шейра, сидящая неподалеку, с интересом прислушивалась.

Когда мужчина дописал последнюю строчку, кхан забрал у него готовое послание и внимательно перечитал:

«Великий Кхан Отерхейна Элимер II Кханейри выражает почтение государям славного Илирина — царям Аданэю Кханейри и Аззире Уллейте. Он желает им всяческого процветания и благополучия. Кхан считает нужным лично поздравить их с восхождением на престол. Он будет счастлив обсудить дальнейшие отношения между нашими великими государствами».

Удовлетворившись прочтенным, Элимер запечатал послание имперской печатью и вернул писцу со словами:

— Передай гонцу. Я приказываю ему сегодня же отправляться в Илирин и отдать послание лично в руки правителям.

— Почему ты соврал? — спросила Шейра Элимера, когда они остались вдвоем.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, ты ведь хочешь своему брату смерти, а в письме говоришь, как будто желаешь ему благо. А это ложь!

— Ах, вот ты о чем! — рассмеялся Элимер. — Это не ложь, Шейра, это политика. Ума не приложу, как тебе объяснить… Просто поверь — я знаю, что делаю.

— И когда ты убьешь своего брата? — нахмурившись, спросила Шейра.

— Не сейчас. Я еще не до конца разобрался с мятежами, война не ко времени. Пока я хочу предложить Аданэю мир. На моих условиях, разумеется. Ему сейчас куда выгоднее укрепить власть, чем воевать с внешними врагами. Надеюсь, он окажется достаточно разумным и согласится со мной.

— А потом? Что ты сделаешь потом?

— Илирин давно нам мешает. Так что война неизбежна. Тем более, сейчас, когда во главе его стал Аданэй. Я не успокоюсь, пока не увижу его мертвым, — Элимер помрачнел и отстранился от Шейры.

— Ну вот, ты опять думаешь о войне, — вздохнула она.

— Приходится. Я ведь кхан.

— И всегда чем-то занят. А я? Раньше, пока жила в лесу, я всегда знала, что и для чего делаю. Охотилась, чтобы есть, убивала врагов, чтобы не убили меня, выделывала кожу и шкуры, чтобы одеться. А теперь? Здесь, в этом жилище, есть все. А если чего-то нет, то есть слуги, и они все делают.

— Шейра, ты моя жена и моя кханне. У тебя и должно быть все.

— Но мне часто скучно. Даже степь надоела. Вот скажи, чем занимаются знатные жены шакалов… ой, прости, я хотела сказать — отерхейнские жены. Чтобы им не было скучно, что они делают?

— Ну, — Элимер задумался, — следят за владениями мужей, занимаются детьми.

— А если нет детей? А если нет мужа?

— На самом деле, они находят, чем заняться. Многому учатся: музыке, умению вести беседу, искусству танца, а некоторые даже лучной стрельбе.

— О! — воскликнула Шейра, сдвинув брови в притворном гневе. — Эти танцы! Сожри меня Ханке, если я не видела, как на пиру ты пялился на эти их пляски! И даже замер — ну прямо как дутл, который увидел опасность!

— Шейра, — не смог сдержать кхан веселого изумления, — да ты никак ревнуешь?!

— Самой огромной ужасной ревностью! Пялился на них, а не на меня. Почему они тебе нравятся больше твоей жены?

— Да ты же сейчас просто смеешься надо мной! — понял Элимер и рассмеялся. — Ведь прекрасно знаешь, что никто мне не нравится больше тебя.

— Так почему тогда пялишься на них?

— Ну… ничего не могу с собой поделать. Но люблю-то я все равно тебя.

— Неубедительно. Но я решила. Я тоже буду делать танцы!

— Танцевать.

— Что?

— Правильно говорить не «делать танцы», а «танцевать». Сквернословить ты выучилась в совершенстве, даже Видольд обзавидуется, а вот с обычными словами пока не все гладко, — улыбнулся кхан.

— Хорошо. Танцевать, — поправилась айсадка. — Я научусь танцевать. И тогда ты только на меня смотреть будешь, а не на этих дутлоголовых. Завтра же дай мне наставника. Я приказываю.

— Слушаюсь, Великая Кханне, — Элимер расхохотался, увлекая свою развеселившуюся жену на ложе.

Какое же счастье испытывал он рядом с этой русоволосой девчонкой, которая оказалась его единственной сбывшейся мечтой.

Аданэй стоял в этой как всегда затемненной комнате, и ему стало сильно, очень сильно не по себе, когда глаза его, привыкнув к полумраку, выхватили из него тонкий силуэт Аззиры и ее лицо, искаженное ужасом.

Она застыла, вскинув руки и повернув их ладонями на Аданэя. И на этих ладонях, прямо в центре, выделялся огромный нарисованный глаз. Такой же красовался и над ее переносицей.

— Аззира, что это?

— Где? — вскрикнула она испуганно, как будто только что заметила присутствие Аданэя.

— Эти глаза…

— Да, глаза… — прошептала. — Это чтобы Те не подкрались, чтобы я их увидела.

— Кого?

Аззира подозрительно огляделась по сторонам и задрожала.

— Я не знаю кого, они где-то прячутся. Но теперь им не удастся, ведь у меня столько глаз. Столько глаз! — в осипшем ее голосе послышалась паника. Казалось, еще чуть-чуть и она завизжит от ужаса перед чем-то неведомым.

— Успокойся! — ему пришлось прикрикнуть, чтобы хоть как-то привести ее в чувство. На какое-то время подействовало, взгляд Аззиры прояснился, но вскоре опять помутнел.

— Они говорят, я обречена, говорят, я проиграю, я опять проиграю, мы проиграем. Они говорят, так будет, пока круг не замкнется. Они говорят, я проклята. Навеки проклята. Они смеются. Прогони их, пожалуйста, прогони, — тут ее плечи затряслись, а в широко распахнутых глазах загорелось пламя безумия.

Теперь Аданэй осознал до конца: плод кровосмесительной связи — его жена — действительно сумасшедшая. Но еще он поймал себя на мысли, что почему-то не испытывает того отвращения, которое испытал совсем недавно, узнав тайну ее рождения. Напротив, какая-то трогательная жалость овладела им. Она походила на запуганного больного ребенка, умоляющего о помощи. Исчезла темная жрица, исчезла студеная рыба — лишь бедное страдающее дитя смотрело ее глазами.

Он осторожно усадил Аззиру себе на колени и, прерывая ее бессвязный истеричный шепот, постарался успокоить:

— Тихо, тихо, хорошая моя. С тобой ничего не случится, никто тебя не тронет, я не позволю, — и что-то еще в этом духе.

Намалеванные на ее ладонях и лбу глаза смазались, испачкав его одежду и кожу, но его это не волновало. Кое-как она затихла, лишь изредка продолжала что-то несвязно бормотать. Но из этого лепета он все-таки сумел выделить несколько фраз.

Она сказала:

— Он скоро приедет ко мне, мой вечный брат.

Она сказала:

— Я больше не буду одна. Он поможет.

Потом Аззира замолкла окончательно и застыла в руках Аданэя. Заснула? Он постарался не разбудить ее, осторожно перекладывая на кровать. Опасался, что если она нечаянно проснется, ей вновь завладеют болезненные видения.

Но когда Аззира открыла глаза, то уже ничем не напоминала испуганного ребенка. Плотоядно улыбнувшись, она обвила руки вокруг его шеи, и если бы Аданэй не был уверен в твердости своего рассудка, он решил бы, что предыдущая сцена ему лишь привиделась.

Мерзкий брат Аззиры появился во дворце спустя несколько дней. Мерзкий — потому что только это слово характеризовало его достаточно верно. Он возник — именно так — возник, будто ниоткуда, поздним вечером. Тихо, неслышно.

Гиллара, в отвращении скорчив красивое лицо, выплюнула: «Иди. Великий Царь окажет тебе честь и сам проводит к ней». При этом она с мольбой посмотрела на Аданэя.

Брат, которого тот уже успел мысленно наречь выродком, перевел на него тусклый рыбий взгляд, в котором не отразилось ни одной эмоции, даже легкого любопытства, свойственного большинству людей при первом знакомстве. Все так же равнодушно он отвернулся, потом вяло кивнул, не издав ни звука.

Позже, когда Аданэй длинными коридорами вел его к Аззире, он разглядел выродка внимательнее. И очередной раз удивился, как зло иногда природа смеется над своими созданиями. Выродок походил на Аззиру, при взгляде на него не оставалось сомнений, что они — близнецы. Но при этом он казался почти полной ее противоположностью. Такой же невысокий, он, в отличие от сестры, выглядел не изящным, а тщедушным. Белизна ее кожи в нем выродилась в нездоровую синюшную бледность, а гибкость — в то бессилие мышц, которое создавало впечатление, будто в теле его отсутствовали кости. И глаза, такие же зеленые, как у Аззиры, казались стеклянными, припорошенными пылью и совсем пустыми. Походка была шаркающей и сутулой. Руки, похожие на плети, апатично свисали вдоль тела. Волосы — как и у Аззиры черные, — производили впечатление давно немытых и липли к его покрытому капельками пота лбу.

Одним словом, этот брат действительно оказался довольно неприятным. И не только из-за отталкивающей внешности. Присутствовало в нём что-то еще, что-то неосязаемое, что вызывало неприязнь и отторжение. Аданэй даже начал понимать нелюбовь Гиллары к собственному сыну. Зато Аззира, как выяснилось, испытывала к нему совершенно другие чувства. Аданэй заметил это сразу, как только привел выродка в ее покои.

— Ты, — прошептала женщина, и глаза ее засияли.

Брат с сестрой медленно, будто заворожено двинулись навстречу друг другу. Оказавшись лицом к лицу, они соединили руки, все так же поглощая друг друга взглядами.

— Очень трогательно, — усмехнулся Аданэй — Ну, так я вас оставлю.

Кажется, эти двое даже не услышали его слов. На миг у него сложилось впечатление, будто они поглощены разговором, хотя с их губ не слетело ни звука. Словно они говорили глазами. Но Аданэй тут же отогнал от себя эту мысль как абсурдную и поспешил покинуть комнаты жены.

Аззира и Шлееп даже не шевельнулись. Они говорили. Аданэю не показалось, они действительно говорили. И если бы он услышал этот безмолвный диалог, то очень удивился бы и вряд ли захотел так быстро уйти.

— Мой брат, мой вечный брат, мой возлюбленный, мой отец, мой сын, вся моя жизнь. Весь мир — в тебе!

— Сестра! Вечная моя спутница, мой единственный смысл, все как тогда, мы снова вместе. Мы будем вместе вечно.

— Пока круг не замкнется.

— Пока круг не замкнется!

— Мы выполним назначенное, замкнется круг — мы полетим, свободные.

— Замкнется круг и — свободные, — мы полетим, жизнь моя!

— Судьба моя! Мы там, где должно. Круг замкнется! Но мы останемся вместе. Навсегда свободные!

— Навсегда вместе!

Аданэя разбудил громкий стук в дверь.

— В чем дело? — спросил он, спросонья не сразу разобрав, кто к нему ворвался. Оказалось, Оннар. В двери, позади него, стояли растерянные стражники, не посмевшие задержать советника.

«В следующий раз надо самому проследить, кого ставят охранять мои покои», — подумал Аданэй.

— В чем дело, Оннар? Почему ты врываешься?

— Прости, Великий, но случилась беда. Нирраса убили.

— Что?! — Аданэй так и подскочил на постели. — Как это случилось?

— Никто не знает. Его убили два-три дня назад. Кинжалом. Но нашли его только этой ночью. В лесу, на окраине Эртины.

Сейчас Аданэй припоминал, что за последние дни ни разу не видел советника. Вообще-то, это должно было показаться ему странным, но не показалось. О чем он только думал!

— Проклятье! Как не вовремя! Ну почему именно сейчас, когда вот-вот явится Элимер?! — воскликнул он и спросил: — А где Гиллара?

— Она как услышала, так убежала, закрылась в своих покоях, никого не пускает, оплакивает Нирраса.

— Очень хорошо, — вымолвил Аданэй. — Я иду к ней.

Спешно накинув одежду, он двинулся вместе с Оннаром к выходу. В середине коридора, ведущего к покоям Гиллары, приостановился и в раздумье глянул на советника.

— Вот что, Оннар. Найди сейчас Хаттейтина. Пусть явится во дворец. Временно займет место Нирраса. И еще, мы должны найти убийц советника.

— Не похоже, что его убили враги или заговорщиками — они предпочли бы более тонкий способ. Скорее похоже на бродяг, разбойников. Его ведь еще и ограбили. Как их найти, ума не приложу.

— Но мы попытаемся, правда? Прикажи, пусть поспрашивают людей, живущих неподалеку. Может, кто-то что-то видел.

— Это вряд ли. Но попробовать стоит, — вымолвил Оннар и вдруг яростно рубанул ребром ладони воздух. — Да что Ниррас вообще делал в этом лесу?!

— Вот и мне интересно, что он мог там делать? — взглянув на советника, протянул Аданэй и, не дожидаясь ответа, отправился к Гилларе.

Женщина открыла не сразу. Лишь через несколько минут, когда Аданэй уже начал терять терпение, она появилась на пороге. Растрепанные волосы, покрасневшие глаза, потухший взор — все свидетельствовало, что Гиллара в отчаянии. Впустив Аданэя, она шумно расплакалась.

— Как мне жить без него? — рыдала она. — Я так любила моего Нирраса. О, такое горе, такое горе! — она рухнула на кровать, ударившись в истерику.

Аданэй присел рядом и сочувственно потрепал Гиллару по плечу.

— Гиллара, Гиллара, я даже не знаю, что сказать и как тебя утешить. Да и возможно ли утешение, когда умирают близкие? Но обещаю, я найду тех, кто лишил тебя любимого, а меня — сподвижника. Они поплатятся и за его смерть, и за твои слезы. Обещаю.

— Правда? — с надеждой откликнулась Гиллара, но в следующий момент надежда в голосе растаяла. — Но как? Мне сказали, это какие-то жалкие бродяги. Как их искать?

— О, я найду способ, можешь не сомневаться. Кстати, тебе известно, что делал Ниррас так далеко от центра?

— Н-нет, — неуверенно протянула Гиллара, забыв о слезах.

— Жаль. Я, видишь ли, полагаю, что бродяги здесь ни при чем. Думается мне, Нирраса заманили в этот лес специально. И выставили все так, будто его убила чернь. Но я почти уверен — это сделал человек благородного происхождения. Кому-то советник сильно мешал.

— Ты думаешь?

— Да. Я уже отправил стражников, они расспросят местных жителей: за правдивые сведения я обещал награду. А еще по лесу пошарят. Уверен, где-нибудь там и обнаружатся пропавшие драгоценности. А еще я подумал об илиринских ведьмах. Они тоже могут помочь, ведь некоторые из них владеют тайными знаниями. Я уже обратился к Маллекше, она обещала выяснить все, что сможет. Помимо всего, есть еще и цветной зериус, ты ведь знаешь. Лишить подозреваемых противоядия — сами во всем признаются. Если есть в чем, конечно. Твой Ниррас будет отомщен, Гиллара, не сомневайся.

— Я так благодарна! Ты желаешь найти убийц, хотя никогда не любил Нирраса.

— Но он был мне нужен, — отрезал Аданэй. — К тому же, в последнее время мы неплохо ладили. Да и как я могу чувствовать себя в безопасности, подозревая, что преступники в моем окружении.

— Маллекша уже что-то сказала?

— Еще нет, — Аданэй окинул Гиллару внимательным взглядом. — Я хочу присутствовать при ее ворожбе. Может, и Аззира присоединится. Я собирался идти к ним сразу после разговора с тобой. Так что, Гиллара, сейчас я оставлю тебя. Ты уж держись. Пусть тебя хоть чуть-чуть утешит сознание, что любимый твой скоро будет отомщен.

Царь поднялся с кровати и направился к двери. Но движения его замедлились, словно он не торопился уходить и чего-то ждал. И дождался.

— Стой! — воскликнула Гиллара. И как только Аданэй остановился и обернулся, спросила:

— Почему ты пришел ко мне?

Аданэй, усмехнувшись, приподнял одну бровь, и тогда женщина пробормотала:

— Ты догадался…

— О чем, Гиллара? О чем я должен был догадаться? О том, как фальшивы твои слезы?

— Они не фальшивы! — крикнула женщина. — Я любила Нирраса!

— Но это не помешало тебе его убить.

— Как ты можешь так думать? Как смеешь?!

— Гиллара… — предупреждающе протянул Аданэй.

— Хорошо! — сдалась женщина. — Хорошо, пусть так. Но мне просто пришлось! Он захотел слишком многого — назвать Аззиру дочерью.

Какое-то время Аданэй смотрел на нее, ошеломленный. Он с самого начала подозревал, что смерть советника — дело ее рук. Но все равно удивился.

— Значит, я не ошибся, — вымолвил Аданэй глухо и вдруг взорвался:

— Дура! Ты просто жалкая дура! Ниррас был необходим нам всем! А сейчас — особенно. Мой братец уже подъезжает к Илирину, он скоро будет здесь! А я остался без советника в делах войны!

— Ты справишься, — робко вставила Гиллара.

— Не думай, что твоя жалкая лесть меня успокоит! Дура! Убить Нирраса из-за мерзкой связи с собственным отцом, из-за нелепых идей о чистой крови! Она не чистая, Гиллара, она прогнившая и протухшая. Стоит посмотреть на твоих деток, чтобы убедиться в этом.

Аданэй хотел добавить еще что-нибудь, но обнаружил, что поток слов иссяк. В возникшей паузе Гиллара, не ожидавшая от Аданэя такой вспышки ярости, тревожно спросила:

— Что ты думаешь делать?

— А что теперь сделаешь? — он немного успокоился, и слова его прозвучали почти буднично. — Ты, конечно, дура, но этого не изменить.

— А Маллекша? А поиски драгоценностей? Неужели все узнают, что это я?

Аданэй полупрезрительно пожал плечами.

— К Маллекше я не обращался. Мои слова предназначались лишь для тебя. Если бы я не догадывался, что смерть Нирраса на твоей совести, то даже не пришел бы. Оставил бы лить слезы в одиночестве.

— Как ты догадался?

— Вспомнил твои откровения… Вспомнил, что ты хотела помешать Ниррасу назвать Аззиру дочерью. И я видел, что ваши отношения с советником в последнее время разладились. И еще: я не обратил внимания, что Нирраса пару дней не было во дворце, но твое отсутствие заметил.

— И как ты намерен поступить?

— Да никак! — снова взорвался Аданэй. — Что я могу сделать?! Ты, к сожалению, пока еще нужна. Так же, как нужен был Ниррас, кстати. Если бы не это… — он отмахнулся. — Да что об этом говорить! Просто теперь я никогда не подпущу тебя со спины. И уж точно не приму из твоих рук ни блюд, ни напитков. Кто знает, вдруг однажды ты решишь, будто и я тоже хочу слишком многого, и тебе взбредет в голову разобраться с этим.

— Что такое ты говоришь? Ты — Царь, а значит, не можешь пожелать слишком многого, ведь это твоя страна.

— Гиллара, сколько я тебя знаю, а все еще удивляюсь твоему лицемерию. Право, даже я не достиг в этом такого искусства, — издевательски протянул Аданэй. — Но меня провести не пытайся. Мы оба с тобой знаем, каким путем я превратился в царя и кто мне в этом помог.

Женщина умолкла. Замолчал и Аданэй. И лишь через несколько минут снова раздался его голос:

— Ты что, не могла хотя бы подождать и убить своего любовника после встречи с Элимером? — нахмурился он. — Ты понимаешь, как его гибель некстати?

— Я все понимаю, но иначе я не могла. Ниррас, видишь ли, настаивал, чтобы Аззиру объявили его дочерью до приезда кхана. В собственном тщеславии он вожделел предстать перед ним отцом царицы.

— Не произошло бы ничего страшного, если б и впрямь предстал. И не спорь, все твои рассуждения по этому поводу я уже слышал, у меня нет желания выслушивать их повторно. Лучше расскажи, что на самом деле произошло в том лесу.

Гиллара, нервно сглотнув, не то от волнения, не то лишь изображая таковое, заговорила.

— Все просто. Я сослалась на то, что Аззира — жрица и открывать ей правду следует лишь в священном месте. Ниррас в таких вещах никогда не разбирался и, помимо прочего, несчастный мой возлюбленный, — в этом месте Гиллара всхлипнула, — доверял мне. Я послала его в тот лес, сказала ждать на опушке. А сама отправилась за ним. Мы встретились, я повела его вглубь, якобы к Аззире. Ну а там… там я обняла его. У меня был нож, а вокруг было темно. Бедный мой Ниррас, наверное, даже понять ничего не успел. Умер почти сразу. Я сняла драгоценности и, ты прав, спрятала их там же, в лесу, под деревом.

— Ты опасна, Гиллара. Я всегда это знал, но до сегодняшнего дня и не подозревал насколько.

— Но не для тебя. Тебе я не опасна.

— Ниррас тоже так думал, верно? — изогнув губы, уронил Аданэй и отстраненно пробормотал. — И все же — как не вовремя…

— Не переживай. С тобой будут другие советники и я.

— Ты? Ну уж нет! — он наклонился к самому уху женщины. — Тебя не будет на этой встрече. Ты в трауре, скорбишь о несчастном Ниррасе и никуда не выходишь. Ты в отчаянии, разве забыла?

— Да, да, ты прав… Я просто не подумала, — согласилась женщина.

«Интересно, надолго ли хватит ее покорности?» — подумал Аданэй, а вслух произнес с деланным сочувствием:

— Оставляю тебя наедине с твоим горем.

Кивнув на прощание, он быстро удалился. У него не возникло ни малейшего желания и дальше находиться в этой комнате с этой старой змеей, способной, наверное, ужалить даже собственных детей, если те посмеют встать у нее на пути.

И в этот, и на следующий день Аданэй почти не видел Аззиру, она все время пропадала с братом. А когда все-таки он ее встречал, рядом с ней непременно находился выродок, с которым они держались за руки, смотрели друг на друга, но ни разу Аданэй не слышал, чтобы переговаривались. Может, ее брат ко всем прочим своим «достоинствам» был еще и немым?

На исходе дня Аданэй решил подняться к жене сам, но как только оказался на пороге ее покоев, услышал настойчивые возражения служанок. Слишком настойчивые, как ему показалось. Аданэй прикрикнул на девушек и приказал им уйти с дороги. Естественно, служанки подчинились, но Аданэй заметил, как они перекинулись тревожными взглядами. Странно. Однако причину этой странности он скоро выяснит.

В третьей по счету комнате Аданэй обнаружил Шлеепа. Он неподвижно, ссутулившись, сидел на стуле, выпялив мутный взгляд в пустую стену, и даже не повернул головы, да и вообще никак не отреагировал на появление царя, Аданэй брезгливо поджал губы, но промолчал: неизвестно, понимал ли вообще выродок человеческую речь.

Аззиру он обнаружил в одном из дальних помещений. И понял, отчего служанки так упорно не пускали его во «владения» жены. Эта шлюха, полуобнаженная, возлежала на кровати и страстно целовала какого-то илиринца. Они не сразу заметили, что уже не одни в этой комнате.

— Какое волнующее зрелище! — выдавил Аданэй и почувствовал, как закипела в груди ярость. Свело скулы, какое-то время он не мог найти в себе сил, чтобы двинуться с места.

Мужчина, заметно побледневший, вскочил с кровати и отпрянул назад, в то время как Аззира, безмятежно-спокойная, повернулась к мужу и пропела:

— В гневе ты прекрасен, мой Бог!

От унижения у Аданэя сперло дыхание. Захотелось избить ее, изнасиловать, убить.

Любовник царицы, не зная, куда себя деть, тщетно попытался оправдаться.

— Повелитель, я виноват, но я не мог противиться Велико. Пощади, умоляю!

Он склонил голову, показывая покорность, и приблизился к царю. Зря он это сделал, ибо бешенство последнего нашло выход. Почти не контролируя себя, Аданэй выхватил из ножен кинжал и со всей силы ударил мужчину, не разбирая, куда именно бьет. Тот схватился за раненый бок и, спотыкаясь на каждом шагу, поспешил сбежать разъяренного правителя за дверь.

— Похотливая сука! — прохрипел Аданэй, медленно надвигаясь на Аззиру с окровавленным кинжалом в руках. — Грязная потаскуха! Такая же, как твоя мамаша!

Аззира вскочила и закричала пронзительно, пальцем указывая на пятно, темнеющее на длинном ворсе светлого ковра:

— Ты только посмотри, что наделал!! Теперь его никто не отмоет! Придется выбрасывать!

От неожиданности Аданэй даже опустил клинок. Несколько мгновений пребывал в замешательстве, и лишь затем спросил:

— Я чуть не убил твоего любовника, я чуть не убил тебя. А ты из-за какого-то пятна бесишься?

— Дикарь! Отерхейнский варвар! Ты ничего не понимаешь! Этот ковер соткали легендарные мастера и привезли из самой Сайхратхи! На нем вытканы древнейшие символы творения и гибели!

— Да мне все равно до твоего ковра, ты, безумная шлюха! — и он собирался презрительно удалиться, когда Аззира, оскалившись, бросилась на него, хищно скрючив пальцы.

Прежде чем Аданэй отшвырнул ее в сторону, женщина оставила на его щеке три ярких отметины. Сука! Она должна была униженно молить о прощении, а не набрасываться! Мразь! Но и этого ей оказалось мало. Поднявшись, Аззира кинулась на него снова. В этот раз он не стал осторожничать и грубо отшвырнул ее. Она свалилась на пол, кубарем отлетела в сторону и, ударившись головой о стену, не сдержала стона. Поделом ей — подумал Аданэй.

Но в этот момент поймал на себе взгляд Аззиры, которая чуть приподнялась на локтях, и почувствовал, как невидимые щупальца проникли в его голову, взяли в плен мысли и сложили в иные, которые звучали, словно приказ:

«Как я посмел? Ведь я сам во всем виноват. Я должен умолять ее о прощении».

Какой-то остаточной частью разума Аданэй понимал, что думает о чем-то не том, и это не его мысли. Однако они продолжали течь сквозь голову.

«Я ничтожный раб пред ликом Богини. Прикажи — и я умру».

И тут же:

«Что за бред? Что за бред я думаю?».

Встряхнув головой, Аданэй посмотрел на Аззиру и расхохотался:

— Что за бред, сука?! Ты думаешь, я поверю? Прекрати колдовство, иначе я тебя и впрямь убью.

Теперь на лице Аззиры отразилась неуверенность, и даже страх. Наконец-то! Но вслед за этим Аданэй опять ощутил, как очередная нелепая мысль упрямо толкается в его голову.

— Прекрати сейчас же! — прорычал он и подошел к Аззире вплотную.

Вернув кинжал обратно в ножны, он схватил жену за волосы и, жгутом намотав их на руку, резко дернул вверх. Аззира закричала, но Аданэй лишь наклонился к ее лицу и отчеканил:

— Не пытайся еще раз проделать со мной такое, ведьма! Не выйдет!

Рванув ее за плечи, отбросил на кровать и, наслаждаясь беспомощностью жертвы, почувствовал себя почти отомщенным. Аданэй угрожающе двинулся на жену, однако ее слова заставили остановиться и опустить руки, уже готовые грубо разорвать и без того жалкие остатки ее одежды.

— Только не бей! — сказала она, сжавшись и прикрыв ладонями голову. — Не трогай! Если причинишь вред ребенку — я сама тебя убью, клянусь!

— Что? — Аданэй даже отшатнулся и, скользнув взглядом ниже лица жены, остановился на ее животе. Еще не явно, еле заметно, но талия Аззиры, вне всяких сомнений, располнела.

— Надо же! — ухмыльнулся он после секундного замешательства. — И как я сразу не заметил! Еще чуть-чуть, и ты превратишься в жирную корову. И кто отец ублюдка? Или для тебя это такая же тайна, как для меня?

— Я — жрица. Конечно, я знаю, кто отец, — пригладив волосы, ответила Аззира, как только убедилась, что Аданэй перешел на свой излюбленный способ поединка — словесный, а значит, физическая расправа ей уже не грозила.

Аданэй же очередной раз понял, что Аззиру совершенно не задевали слова, способные смертельно оскорбить любую другую женщину.

— Не вздумай утверждать, будто отец — я. Все равно не поверю, — фыркнул он.

Аззира поднялась с кровати, повернулась к Аданэю спиной, грациозно прошла и встала перед зеркалом. Чуть повернув голову, скучающим голосом обронила:

— Мне все равно, поверишь ты или нет. Ты задал вопрос — я могу на него ответить, — одновременно она перехватила рукой одну прядь своих длинных волос. В другой руке оказался гребень. — Хочешь узнать, кто отец ребенка?

— Было бы любопытно.

— Он зачат тогда, в гроте. Дитя Богов, — Аззира как раз перешла к расчесыванию второй пряди, гребень запутался в волосах, и она разнервничалась.

— Все из-за тебя, — уронила раздраженно. — Теперь мне их никогда в жизни не расчесать! Эяна!

На крик прибежала одна из служанок.

— Уйди! — рявкнул на нее Аданэй.

— Что значит уйди? — вскинулась Аззира. — А кто расчешет мне волосы?

— Подождешь, — ответил Аданэй и снова приказал служанке. — Уйди!

Та вопросительно посмотрела на свою госпожу, ясно давая понять, что подчинится лишь ей.

— Ладно, Эяна, оставь нас, — неохотно промолвила Аззира и обратилась к Аданэю. — Ну что еще?

— Ты ждешь, что я тебе поверю? Как убедишь, что говоришь правду?

— Адданэй, — голос Аззиры прозвучал устало, — почему я должна в чем-то тебя убеждать? Я уже сказала, мне все равно, веришь ты или нет. И вообще, отчего ты так злишься?

Действительно, отчего? Аданэй впервые задался этим вопросом. Если хорошо подумать, он женился на Аззире, чтобы стать царем. Она стала его супругой, чтобы вернуть брата. И ничто больше их связывало. Он развлекался с рабынями, она — с кем придется. Если ребенок, которого она носит, и впрямь его, то он должен быть этим вполне удовлетворен. Ведь он — Аданэй Неотразимый, Аданэй Великолепный, Аданэй-гроза-всех-женщин! А эта — сумасшедшая девка с больной кровью.

Он покачал головой и, рассмеявшись, вымолвив в пустоту:

— Не знаю… Почему-то мне хочется, чтобы ты любила и желала только меня.

Аззира посмотрела на него в растерянности, а затем ответила:

— Тебе ведь твоя сила, Адданэй. Разве можно тебя не любить? — и добавила: — Интересно, сколько их было — женщин, готовых отдать за тебя жизнь?

— Какая разница! — взъелся он. — Меня они не волнуют! Но как насчет тебя?

— Я твоя, Адданэй. Ты — единственная моя земная любовь, — что-то творилось в ее зеленых глазах, что заставляло если не верить, то предполагать, что она не врала. Даже несмотря на странную оговорку «земная».

Аззира плавно и пока еще осторожно приблизилась к нему.

— Ведь я вижу, — сказала она, — ты никого не желал так сильно, как меня. Но почему ты все время на меня злишься?

— Ты прикидываешься?! Разве могу я не злиться, когда ты отдаешься другим?

— Ты тоже проводишь время с другими женщинами. И что? — парировала Аззира.

— Я мужчина.

— И что? — повторила она.

— Знаешь, если бы ты стала только моей, я отказался бы от всех женщин мира.

— Это вряд ли, — бросила она. — Да и зачем? Какой смысл? Зачем придумывать себе новые границы? В этом гнилом мире и так мало радостей.

Он не нашелся, что ответить. Как объяснить той, которая с детства наблюдала разврат эртинского дворца те простые вещи, которые с детства внушались ему?

В замешательстве, он пропустил момент, когда Аззира прижалась к нему горячим телом и запустила пальцы в его волосы. Проклятье! Опять! Что же она творила с ним? Эта божественная шлюха, эта окаянная ведьма, которая превращала его в раба собственной похоти! Он зарычал, прижимая ее к себе. А она смеялась.

Аданэй, утомлённый, остался в ее палатах, однако долго не мог заснуть. Последние дни перед приездом брата он вообще спал плохо: мешали мысли, сомнения, застарелая ненависть и жажда мести.

Глубокой ночью, когда он ворочался без сна, то скорее почувствовал, чем услышал, как у него над ухом прошелестел теплый шепот Аззиры:

— Тебе не дают спать мысли о брате?

— Да.

— Я спою тебе, и ты заснешь.

— Тогда пой, Аззира. И выспись сама. Возможно, Элимер приедет уже к завтрашнему вечеру, тебе тоже нужно отдохнуть.

— Мне? Зачем?

— Ты ведь царица. При встрече тебе нужно быть сильной.

— При встрече? Адданэй, послушай, я здесь ни при чем, меня не волнуют свары между царствами, которые все равно когда-нибудь рухнут. Я не собираюсь там появляться!

— Нам нужно там появиться!

— Нет, не нам — тебе. Это же твой брат, вот сам с ним и говори.

— Но послушай, как насчет этого твоего колдовства. Ведь ты можешь внушить Элимеру все, что угодно!

— Нет, мой бог, не могу. Это действует лишь на тех, с кем я связана узами крови. Например, на Латтору. Да и на всю илиринскую знать, если подумать, ведь мы хоть и в дальнем, но родстве друг с другом. Или на тебя. С тобой я связана через ребенка. Но я не могу понять, как ты устоял? — она хихикнула. — Ты — второй, у кого это получилось.

— А первый?

— Первая. Гиллара. Моя сестра и мать.

— Ты знаешь об этом?! — поразился Аданэй.

— Это все неважно.

— Но…

Его невысказанный вопрос прервался песней, которую Аззира, снова превратившись в ведьму, запела низким, глубоким голосом. Что за чары вложила она в эту колыбельную, Аданэй не знал и не мог знать, но скоро почувствовал, как голову его окутал туман, грезы затуманили разум, а тело наполнилось дурманящей легкостью. Наверное, никогда прежде он не засыпал так сладко.

Мальчишки — что с них взять? Одни лишь драки в головах

Города и селения Илирина Великого проносились перед Элимером, не оставляя в памяти ни малейшего следа, ведь сейчас кхан мысленно уже пребывал в Эртине и как наяву видел грядущую встречу с братом. От фантазий этих неприятно крутило в желудке, но отогнать мысли оказалось выше его сил. Даже Шейра, которая ехала рядом с ним в богато украшенной повозке, с интересом разглядывая все вокруг, не могла его отвлечь.

Изначально Элимер не планировал брать жену в Илирин, тревожась, что дальняя дорога в ее положении чревата если не опасностью, то излишними трудностями. Однако уступил желанию Шейры сопровождать его. В конце концов, для нее, не видевшей за свою жизнь ничего, кроме Дейнорских лесов и городов Отерхейна с беспредельными степями, эта дорога станет скорее развлечением, нежели тягостью. И оказался прав: выносливой айсадке, привычной к трудностям, переносить дорогу было не сложнее, чем его воинам.

Элимер непроизвольно обернулся. Варда, Ирионг, Гродарон, прочая воинская знать — лучшие из лучших — в колесницах. А позади сверкающие доспехами этельды и Видольд с отрядом телохранителей. Все те же люди. Нет только Тардина. От этой мысли у кхана в единый миг испортилось настроение, и он даже пропустил мимо ушей вопрос Шейры. Впрочем, она сама тут же о нем позабыла, увлеченно вглядываясь в вырастающую на горизонте величественную Эртину.

Элимер тоже невольно обратил взгляд на далекие, устремленные в небо белые башни. Первый раз увидел он столицу Илирина, но отнюдь не красоты древнего царства занимали его в этот день: совсем иные мысли бродили в голове кхана.

«Как никогда близок час, способный изменить будущее двух держав. Ты — брат мой, враг мой, который должен быть мертв, но жив. Ты, превративший мое детство и юность в затяжной кошмар! Ты, своими издевками отвративший от меня людей, которые в иное время могли бы стать мне друзьями. Ты, заставивший их видеть во мне лишь слабого мальчишку, недостойного трона! А помнишь ту рабыню, помнишь, как унизил меня? Если бы ты только знал, как сильно я возненавидел тебя в тот момент и как сильно возжелал твоей смерти! А помнишь, как ты со своими дружками выставлял меня на посмешище — особенно в присутствии женщин?!

Ты почти заставил меня забыть, что такое гордость. Ты забрал всю любовь отца себе. Ты — у которого с детства было все, на что ты указывал пальцем — именно ты сделал меня тем, кто я сейчас. Именно из-за тебя я так часто вижу страх в обращенных на меня взглядах. И — какая ирония — радуюсь ему. Потому что привык думать: пусть лучше меня боятся, чем презирают. Из-за тебя! Да, именно из-за тебя я разучился верить людям. Именно ты чуть было не лишил меня способности любить.

И сейчас ты снова встал на моем пути! На моем пути во главе враждебной страны! Что же я испытаю, когда посмотрю в твои ненавистные глаза? Смогу ли не плюнуть в них? А может, как в прежние времена, подобно мальчишке, я наброшусь на тебя с кулаками, лишь бы стереть с твоей самодовольной физиономии мерзкую ухмылку? Я не знаю, смогу ли удержаться от этого, но знаю, что должен. Ведь сейчас я — кхан. Кхан — а не затравленный ребенок. И ты, мой брат, мой враг, за все ответишь. Право, тебе нужно было скрыться, когда я тебя отпустил, а не вставать у меня на пути. Потому что больше я тебя не пожалею! Я не прощаю своих врагов. Уже не прощаю. И я заставлю тебя умирать долго, ты станешь вопить от боли и ползать в моих ногах, умоляя о смерти. А я — я буду стоять и смеяться!»

Аданэй в окружении приближенных ожидал кхана Отерхейна и его людей, что уже показались на подъезде к Эртине, и через короткое время должны были промчаться через город и предстать у царского дворца. В столице Элимеру готовили торжественную встречу с музыкой, угощениями и обменом дарами, как и полагалось при дружественном визите правителя государства.

Недобро сощурив глаза, Аданэй старался успокоиться, но когда очередная попытка оказалась безуспешной, пустил мысли нестись, подобно речному потоку в половодье, сметающему на своем пути все.

«Почему? Почему я должен встречать и чествовать его как кхана страны, которая по праву должна была стать моей?» — думал он, хотя понимал, что такой церемонии требовали обычные дипломатические игры. Тем не менее, смириться с этим оказалось непросто.

«Ты обманом захватил власть, ты солгал дважды. Первый раз — когда стал отрицать завещание нашего отца, второй — когда нарушил традиции поединка, оставил меня в живых и скрыл это от народа. Что ж, думаю, о втором ты пожалел уже не раз, но теперь поздно, тебе уже ничего не изменить. Когда-то я дал себе обещание, что ты ответишь за каждый шрам на моей спине, за каждое мое унижение, за каждый день, за каждый час, который я провел в рабстве! И я снова обещаю это! Я не успокоюсь до тех пор, пока ты не заплатишь своими мучениями! Ты — знакомо ли тебе, что такое оказаться в когтях Мраты? А что такое быть бесправным рабом, жизнь которого ничего не стоит? И что такое говорить на чужом языке? И скучать по своей земле, видеть во снах ее бесконечные бурые равнины, а потом открывать глаза и понимать, что по-прежнему находишься в Илирине и каждый раз снова, снова, снова убеждать себя, что теперь это — твоя родина! Я все это пережил, я все это вынес и не сломался — и знаю, что неспроста. Должно быть, ты очень счастлив, будучи кханом Великой страны. Ну, так я тебе скажу — ты не имеешь права на счастье. Не теперь! Не после того, как подло предал волю нашего отца, не после того, как из-за тебя я едва не сгнил в рабстве! Ты — у которого с детства было все! Любовь, нежность твоей бессловесной мамочки! А эта твоя бабка — знаешь ли ты, что такое в каждом ее взгляде ловить лишь брезгливость, будто я не человек, а вонючий клоп, которого следует раздавить? И словно наяву слышать так и не озвученные ею слова о том, что бастард не стоит и мизинца ее возлюбленного внука? За это и многое другое я заставлю тебя страдать. Потому что просто смерти ты не заслуживаешь. Ты сделал меня изгоем, ты превратил меня в раба, ты лишил меня всего, что я знал и любил. И именно ты заставил меня стать подлецом! Если бы не ты и твоя ложь — никогда не оказался бы я в Илирине, никогда не предал бы Вильдерина, не использовал бы Лиммену и не влюбился бы в полоумную потаскуху! Вся моя жизнь сложилась бы по-другому! Я, я стал бы кханом, а не ты. И тебе жилось бы при моем правлении не так уж и плохо. Ведь я не такой, как ты — я не убил бы тебя, не изгнал, не сделал рабом! Я даже дал бы тебе должность. И уж точно прекратил бы над тобой смеяться, ведь у правителей есть заботы поважнее. Но ты — ты изуродовал мою жизнь, ты превратил меня в лицемера и предателя страны, в которой я родился и вырос! И после этого ты имеешь наглость являться ко мне с какими-то разговорами?! Или ты полагаешь, будто я все забыл и простил? Нет! Никогда! Я не успокоюсь, пока не увижу твоих мучений, пока не увижу, как ты проклянешь жизнь, пока ты не лишишься всего и всех, что тебе дорого и кого ты любишь! Пока ты не начнешь молить небо о смерти, но так и не получишь ее. А я — я буду наблюдать за всем этим и, право, мне будет очень весело».

Элимер почувствовал, как онемели члены. Увидев торжественную колонну илиринцев, во главе которой на буланом коне, сверкая платиной волос, восседал его враг, кхан едва сумел привстать с сиденья повозки и приветственно вскинуть руку. Он! Лицо, такое знакомое и близкое с юных лет, ничуть не изменилось, словно даже всемогущее время не властвовало над ним. Вернувшийся из мира теней брат — живой, невозмутимый, с каким-то отрешенным взглядом.

И что-то вдруг мимолетно дрогнуло в груди, молнией пронеслось смутное воспоминание из раннего детства: какая-то река, песок и они, маленькие, смеются и возятся с большим черным жуком, в детской жестокости сооружая для него преграды и потопы.

«Полно, неужели я действительно так уж хочу услышать крики боли пусть ненавистного, но все-таки родного брата?»

Однако стоило ему увидеть, как губы Аданэя расползаются в надменной и торжествующей усмешке, и ответ пришел сам: «Хочу. Конечно, хочу». И кхан холодно улыбнулся в ответ.

«Он изменился, — подумал Аданэй, подъезжая ближе, — научился владеть собой. Непроницаемое лицо, леденящий взгляд. Теперь даже мне понятно, почему его боятся. Рука такого не дрогнет ни перед жестокими убийствами, ни перед зверскими пытками. Тем более странно, что он не убил меня, когда была возможность. Неужели помешало подобие братских чувств? Впрочем, не такой уж он железный, каким себя мнит, мне ли — кто провел с ним рядом столько лет, — не знать этого. А это рядом кто — та самая айсадка? Поздравляю, братец, прелестное создание. Гордый профиль, строгий взгляд — все как ты любишь. И — как же я сразу не заметил! — у тебя, похоже, будет наследник. Ты приволок никому не ведомую дикарку в Инзар из дремучих лесов — любишь ее? А она? Неужели тоже тебя любит? Да разве это возможно?!».

Царь Илиринский отделился от своих людей, подъехал к кхану Отерхейна и, приветствуя его, улыбнулся, стараясь спрятать за улыбкой собственную нервозность.

— Я искренне рад видеть Великого Кхана Отерхейна в своем царстве.

— Я счастлив оказаться на славной земле Илирина и чествовать ее новых правителей. Однако я не вижу здесь царицы.

— Владычица ожидает нас во дворце.

Элимеру показалось, или Аданэй и впрямь мимолетно запнулся, прежде чем договорить эту фразу?

Второй раз они смотрели в глаза друг другу уже в одной из дворцовых зал, когда подошли к концу все необходимые церемонии и ритуалы. Именно здесь Аданэй надеялся понять, какова истинная цель этого дипломатического визита. И хотя день уже хмурился и тускнел, ни у кого не возникло желания откладывать разговор до утра.

Традиционно переговоры проводились в довольно необычных для Илирина условиях: за огромным каменным столом посреди такого же огромного и почти пустого пространства. Лишь в углах залы стояли изваяния грозных древних богов. И больше никаких украшений — ни ковров, ни гобеленов, ни картин со статуями. Так уж повелось испокон веков — встречи между правителями проходили именно здесь, в этой голой, неуютной, а из-за голубоватого цвета стен как будто холодной зале. Аданэю, который, по сути, так и остался чужеземцем, корни этой традиции оставались неведомы.

Теперь враги, братья, соседи — кем они только друг другу ни приходились, — вместе со своими приближенными восседали по обе стороны мощного стола. И Аданэю на миг почудилось, будто люди в этом пространстве стали меньше и не такими внушительными, несмотря на богатые одежды и гордый вид. И стол — этот стол между ними двумя — не то стена, не то пропасть. И ему показалось, что на брата эта зала произвела такое же впечатление. Кто знает, может с этим и связана традиция вести переговоры именно здесь? Придумка древних жрецов, чтобы смертные, даже правители, осознавали свою ничтожность пред ликами Богов? Так это или нет, сейчас уже вряд ли кто-нибудь сумел бы ответить. Но то, что помещение это еще больше нагнетало и без того тяжелую атмосферу, чувствовали все.

Элимер ощущал себя настолько неуютно в этом унылом месте, что сначала решил, будто Аданэй специально устроил встречу именно здесь. Но потом он заметил, что брат его и сам держался довольно напряженно. Становилось непонятным, почему встречу не устроили в зале, более располагающей к беседам. Смутно Элимер испытывал нехватку Видольда с его сарказмом, разгоняющим тревогу, но телохранитель находился возле Шейры, и теперь они, должно быть, прогуливались по дворцу, любуясь красотами архитектуры, невиданными в Отерхейне. А он сидел здесь, в предчувствии нелегкого разговора. Что ж, он сам хотел этой встречи, следовательно, сам отвечал за ее последствия и перед самим собой, и перед подданными.

— Что же привело Великого Кхана славной державы в Илирин? — начал Аданэй, как только смолкли вежливые и ничего не значащие речи. В голосе его не слышалось и следа той напряженности, которая чувствовалась в положении тела.

— Помимо пожелания благополучия и процветания Государям Илиринским, я желал бы обсудить дальнейшие отношения наших держав. Сейчас, когда бывшие правители Илирина встретились с великими своими предками, я полагаю, многое может измениться.

— Изменения — путь к дальнейшему развитию, — согласился Аданэй и добавил: — Если они благоприятны. Чего же конкретно ждет кхан от Илирина?

Элимер подал знак Варде. Теперь говорить станут советники с обеих сторон. Естественно, о чем именно им говорить, давно уже решено.

Варда, выдержав паузу, повел речь:

— Ни для кого не секрет — давайте будем откровенны, — до последнего времени между нашими государствами существовали некоторые разногласия. А сейчас мы надеемся все-таки прийти к взаимопониманию. Отерхейн издавна славится своим оружием, литьем, а также скакунами. И нас интересует торговля с Илирином, на пространствах которого изобилуют столь ценные для нас ткани и специи. К сожалению, в настоящее время торговля между нашими странами развита слабо. Наши купцы успешно торгуют с близлежащими государствами, а потому не хотят рисковать, отправляя караваны в дальний путь к Илирину. Разбойники, непогода и другие трудности пути смущают их. То же самое касается и ваших торговцев. Однако наших купцов может привлечь возможность торговать за море. Тогда они проедут через весь Илирин, на земле которого смогут продавать и покупать различные товары, что очень выгодно и для вас. Для этого требуется лишь одно — открыть Отерхейну выход к морю. Это помогло бы избежать дальнейших… хм… разногласий, — в этом месте Варда многозначительно приподнял брови.

«Вот оно! — воскликнул про себя Аданэй. — Конечно, что еще могло быть нужно Отерхейну? Еще отец грезил морем! И сейчас нам явно предложили ультиматум. Либо море — либо дальнейшее ухудшение отношений».

— Уважаемый советник, — ответил Оннар, — мы не видим проблемы в торговле и очень рады, что и вы желаете ее развития. Проблемы нет: если ваши купцы не желают отправлять караваны в Илирин, то наши торговцы готовы претерпеть все тяготы пути ради действительно ценного оружия и коней Отерхейна. Ведь тогда им не придется обращаться к перекупщикам и переплачивать. Тем более, они получат возможность расширить собственную торговлю, ведь Отерхейн — большая страна. Так что, уверяю, наши купеческие гильдии с готовностью пойдут на риск, который несет в себе дорога. И выход к морю для этого не понадобится.

— Мы думали и о такой возможности, — снова заговорил Варда. — Но Отерхейн — молодая держава, у нас пока еще нет приспособленных для большой торговли городов. Кроме того, наше войско будет недовольно присутствием на своей земле силы другого государства. Ведь не смогут же ваши торговцы совершить такое далекое путешествие без многочисленного вооруженного сопровождения? А в Отерхейне нет большей мощи, нежели его этельды, которых опасаются все без исключения наши соседи. А потому слово военачальников очень многое значит.

«Так, снова угроза, и даже не слишком скрытая, — подумал Аданэй, — что ж…»

— Неужели их слово значит больше, чем воля Великого Кхана Элимера II Кханейри? — в насмешливом удивлении спросил он.

«Провокация. Узнаю Аданэя», — внутренне усмехнулся Элимер.

— Разумный правитель, — ответил он, — старается прислушиваться к мнению подданных. Тем более, к войску.

И снова оба государя замолчали, и вновь начали говорить советники с военачальниками. Последовали доводы, предложения, возражения. Но все уже понимали, что согласие невозможно. Как всегда. Ничего нового.

Аданэй не выдержал первым. Прерывая своих людей, он, дабы закончить наконец бесполезный разговор, произнес:

— Для Отерхейна есть единственный способ выйти в море — отдать под наше владычество Антурин.

Он прекрасно знал, что Элимер никогда не пойдет на такое, но зато все поймут, что дальнейшие рассуждения бессмысленны. Хватит уже этой игры. Не ради этого приехал сюда Элимер. Что-то другое ему нужно.

— Исключено, — отрезал кхан.

— Значит… — протянул Аданэй.

— Мы снова не пришли к согласию, — закончил Элимер его фразу. — Боюсь, это чревато ухудшением наших отношений.

— Такова воля Богов.

Родилось гнетущее молчание, но никто не спешил первым подняться из-за стола. Некая недоговоренность повисла в воздухе.

— Возможно, — наконец выдавил Аданэй, — мы сможем что-то решить с глазу на глаз. Поговорим, как двое любящих братьев. Думаю, нам есть, что обсудить.

Повинуясь негласному приказу, все тотчас же покинули залу, хотя, несомненно, всех разбирало любопытство — тщательно скрываемое, — что же сейчас произойдет между этими двумя.

Стоило правителям остаться наедине, как помещение будто расширилось, и стол-стена, стол-пропасть увеличился, вырастая в непреодолимую преграду. Несколько долгих минут братья, не отрываясь, вглядывались в лица друг друга, сбросив маски, обнажив истинные чувства — недоверие, страх и ненависть.

— Теперь, Элимер, когда мы одни, скажи, зачем ты здесь?

— Ты все слышал.

— Да, я слышал. Я это много раз слышал, еще от нашего отца. Но ведь это был лишь предлог, верно?

— Верно.

— Тогда зачем приехал?

— На тебя посмотреть.

— Посмотрел?

— Да.

— Тогда со спокойной душой можешь убраться обратно?

— Еще нет. Вторая причина еще осталась. Выход к морю.

— Антурин.

— Выход к морю. Ты мне кое-чем обязан — я дважды сохранил тебе жизнь.

— Ты зря это сделал. Слабый и недальновидный поступок.

— Ты не меняешься. Все те же детские насмешки. Только вот я изменился, меня они больше не трогают. Подумай, если есть чем, будет война — Илирин не устоит.

— В Отерхейне мятежи в разгаре. Ты в таком состоянии воевать собрался?

— Даже в таком состоянии я выйду победителем, ты знаешь. С большими, чем хотелось бы, потерями, но победа будет моей.

— Ты слишком самоуверен. Знаешь, а ведь Иэхтрих Эхаскийский очень недоволен тем, как ты обошелся с его дочерью. Тем, что отдал предпочтение какой-то дикарке из лесов. Кстати, не поведаешь ли мне, как близкому родственнику, что ты нашел в этой белобрысой девчушке?

— Это мое дело!

— О! Железный кхан обнажил слабое место! — со смехом Аданэй встал из-за стола и подошел к Элимеру. Тот поднялся следом. И теперь братья стояли один напротив другого, пожирая друг друга тяжелыми взглядами.

— Замолчи, — процедил Элимер.

— Интереснее другое, — как ни в чем не бывало, продолжил Аданэй. — Она. Что она нашла в тебе? Или ты взял ее силой?

Элимер понимал, что Аданэй намеренно пытался вывести его из себя, однако сдержать гнев все равно оказалось сложно. Но необходимо.

— Лучше поведай об интригах своей жизни, — сказал он. — Я так и не увидел царицу. Ты ее стыдишься? Я понимаю, династические браки — мало ли, кто попадется. Старуха, вроде Лиммены, или…

— Царица посчитала тебя недостойным своего присутствия, — тоже начиная злиться, огрызнулся Аданэй.

Оба осознавали, что их разговор с каждым мгновением все меньше и меньше напоминал беседу правителей, зато все больше походил на перепалки юности. Но остановиться уже не могли.

— Тогда странно, что она терпит такое ничтожество, как ты.

— Ты что-то путаешь, Элимер. Ничтожеством всегда был ты. Отец это понимал. Поэтому избавился от тебя, услал в долину. Жаль, у тебя не хватило ума остаться там до седин.

— Не говори об отце, он был ничем не лучше тебя!

— Зато лучше тебя, мамочкин любимчик! Если бы не твои казни, тебе и двух дней было бы не удержаться на престоле!

— По крайней мере, чтобы завладеть этим престолом, мне не приходилось совокупляться с царственными старухами!

— Конечно, потому что на тебя даже старуха не посмотрит! Тем более царственная. И между прочим, Лиммена была отнюдь не стара.

— Ты даже накрашен как шлюха!

— Тебе, варвару, ничего не понять! Вы со своей дикаркой стоите друг друга. Отправляйся к ней в леса, растите там своего выродка. Будете вместе охотиться на дутлов. Они достаточно тупы, даже твоя белобрысая сучка сумеет их поймать!

Аданэй чуть не пропустил удар, едва успев отклониться от просвистевшего возле уха кулака. И все-таки удар этот, скользнув по скуле, обжег его.

— Вот теперь я узнаю тебя, Элимер, — ухмыльнулся он. — Все как в старые золотые деньки.

Но лицо кхана вдруг окаменело, огонь ярости во взгляде сменился льдом.

— Все закончено, Аданэй. Пора прощаться. Я возьму от Илирина все, что мне нужно, а тебя уничтожу. Просто знай это.

— Тебе не видать моря. Ни в этой жизни, ни в следующей!

— Не злись, красавица, тебе не идет, — почти без интонации, бросил Элимер.

Теперь уже Аданэй готов был наброситься на брата с кулаками, но понимал, что победителем из такой драки ему не выйти. Впрочем, ответить что-то на словах он тоже не успел, ибо в этот момент дверь в залу медленно отворилась и вошла Аззира.

— Какая прелесть, — промурлыкала она, мазнув Элимера лукавым взглядом. — Мой Адданэй, оказывается твой брат, кхан Отерхейнский, тоже хорош собой.

Слова жены показались Аданэю ударом под дых и ножом в спину одновременно.

— Аззира, исчезни, — процедил он, краем глаза наблюдая за Элимером, ожидая увидеть ехидную усмешку на его лице. Однако опасения не подтвердились, потому что на лице брата читалось все, что угодно — удивление, любопытство, даже толика восхищения — но только не ехидство.

Тогда Аданэй снова окинул взглядом жену — и сразу понял реакцию Элимера. Чего таить, он и сам ни разу не видел Аззиру в таком облике. Волосы, заплетенные в четыре длинные тугие косы, змеились по плечам, темнели на фоне струящегося золотистого платья. Сверкали изысканные украшения, и взгляд с поволокой из-под полуопущенных век околдовывал. Богиня!

Как и предполагал Элимер, Шейра с Видольдом и впрямь бродили по дворцу, разглядывая многочисленные зеленые насаждения, статуи и красивых рабов. Впрочем, айсадке это скоро надоело. Архитектура и прочее великолепие, созданное руками людей, всегда мало ее трогало, а потому спустя несколько часов, ближе к ночи, они оказались в саду.

— Я и не знала, что каменные шатры столь разнообразны, — вымолвила Шейра.

— Разные народы — разные дома. Вот у нас в холмах и вовсе глинобитные кибитки были, — скучающе отозвался Видольд.

После этого их взгляды привлекла выходящая из зарослей фигура. Она ненадолго замерла, затем подошла еще ближе, и стало видно, что это — женщина.

— Забавно как, — распевно и задумчиво заговорила она на языке Отерхейна, скользнув взглядом по округлившейся талии Шейры и заставив последнюю вздрогнуть от нехорошего ощущения.

— Ну, и где же наши с тобой мужчины? — прозвучала следующая ее фраза, теперь уже рассеянная. — Пойду к ним.

Женщина действительно собиралась пройти мимо, когда вдруг резко остановилась перед Видольдом.

— Как бы мне хотелось, чтобы ты почтил меня беседой, Великий! — восторженно проговорила.

Эта фраза вызвала у воина веселую усмешку.

— Ого! Первый раз слышу, чтобы телохранителя, хоть и главного, называли великим. А мне понравилось! Можешь повторить? Я потом похвастаюсь кхану.

Странная женщина ничего не ответила. Кажется, даже растерялась. Что-то невнятно пробормотав, она быстрым шагом удалилась, растаяв в синеве ночи.

— Кто это? — поинтересовалась Шейра, когда стихли шаги удивительной незнакомки.

— Мне почем знать? Она спросила тебя: где наши мужчины? Наверное, это царица.

— Царица? А почему она назвала тебя великим?

— Слушай, девочка, — отозвался воин, — ты разве не заметила — она не в себе. Может, пьяна.

— Не знаю, — передернувшись, уронила айсадка, — но она меня испугала.

— Видимо, ты и впрямь испугана, если призналась в этом, — усмехнулся Видольд, и серьезно добавил, обернувшись в сторону деревьев, за которыми скрылась женщина. — Но возможно ты права, и ее действительно стоит бояться. Думаю, наш златовласый враг и не подозревает, во что ввязался.

Богиня! Она стояла и молчала. Аданэй тоже не знал, что сказать. Теперь уже не знал. Первым опомнился Элимер, с вежливым равнодушием промолвив:

— Я очень рад видеть прекрасную Аззиру Уллейту. Очень жаль, что не смогу побеседовать с Великой Царицей, я как раз собирался прощаться. Но я от всей души желаю тебе и твоему супругу счастливого правления.

— Лицемер, — проворковала Аззира. — Оба вы лицемеры. Мальчишки, все одинаковы, в голове одни лишь схватки, одна вражда, — она хихикнула, но потом добавила: — Я видела сейчас твою жену, Кхан Отерхейна. Она ждет сына. Интересно, наши дети тоже станут друг друга ненавидеть, как вы с Адданэем?

— Смотря, как нити переплетутся. Прими мое почтение и восхищение, Владычица, — быстро, явно спеша распрощаться, сказал Элимер и церемонно приложил руку к груди. — Я думаю, ваши люди сами нас проводят, ни к чему беспокоиться царям. Прощайте. А еще лучше — до встречи. Пусть Боги благоволят Илирину Великому.

— Богам нет дела ни до Илирина Великого, ни до Отерхейна, — тихо вымолвила Аззира.

Кхан уже вышел за дверь, но Аданэю показалось, что он успел расслышать ее последнюю фразу.

— Что ты наговорила? — набросился он на жену, хотя понимал, что вряд ли услышит внятный ответ.

— Всего лишь сказала правду.

— Она никому не нужна, эта твоя правда!

— Ну и что? Почему ты опять злишься? Не волнуйся, твоему брату я понравилась.

— Не сомневаюсь, — буркнул Аданэй.

— Он мне тоже понравился, — зачарованно протянула Аззира, — я бы с ним…

— Да ты бы с любым! Тебе вообще все равно с кем!

В ответ она рассмеялась:

— Вообще-то я хотела сказать, что побеседовала бы с ним подольше, жаль, он так быстро ушел. А ты о чем подумал, мой бог?

— Ни о чем, — пробормотал он. — Забудь об этом. Ты, кажется, вообще не собиралась приходить на переговоры?

— Поэтому пришла, когда они закончились. И потом, мы весь день не виделись. Я чуть с ума не сошла.

— Чуть? Да ты уже давно сумасшедшая, — усмехнулся Аданэй. — Еще и меня сделала безумцем.

Женщина снова засмеялась:

— Значит, мы подходим друг другу, безумный муж мой, — и руки ее вновь, как всегда, поползли по его телу. Кажется, почти ни одна их встреча не обходилась без хмельного разгула страсти.

— Почему? — сдавленно зашептал Аданэй. — Почему ты? Я знал много женщин красивее, но отчего именно ты зажигаешь во мне такое пламя? Что в тебе особенного?

— Не во мне, а в тебе, — ответила та. — Ведь ты не можешь любить, не хочешь. Зато готов сгорать. Поэтому — я.

Аданэй собирался ответить, но она, спуская с плеч одеяние, зашептала:

— Молчи, просто молчи.

И огромная пустая зала вместе с крепостью-столом неуловимо преобразилась, наполнилась огнем, словно гулкий старый сосуд — вином.

Именно в разгар этого буйства Аданэй почувствовал чье-то присутствие. В уверенности, что просто расшалились нервы, повернул голову, дабы убедиться: ему показалось. И застыл — прямо на него смотрели рыбьи глаза выродка, стоящего у двери.

— Проклятье! — Аданэй отскочил от Аззиры, поправляя одежду. В бешенстве он не сразу нашелся, что сказать, и лишь спустя секунду взял себя в руки.

— Что он тут делает? — прорычал, обращаясь к жене.

— Успокойся, это всего лишь Шлееп, мой брат, — протянула та.

— Это я и без тебя вижу! Я спросил, что он тут делает?!

— Ничего. Просто смотрит. Он любит смотреть.

На Аданэя накатил какой-то истерический, горький не то хохот, не то вопль.

— Вы… да вы… Блудливые больные выродки!!!

Он выскочил из залы, громко хлопнув дверью, и даже не заметил, как дошел до своих покоев. Все еще не в силах прийти в себя от бешенства и унижения, рухнул на кровать, сжимая кулаками виски.

«Будь все проклято! И Илирин, и его царица! О, Боги, я хочу домой, я хочу в Отерхейн, где все просто, знакомо и понятно. Я хочу в Отерхейн, в котором не будет Элимера. Элимер…» — и мысли его ненавязчиво перетекли в другое русло. Ведь его брат не шутил насчет войны, это была не пустая угроза.

Что же делать? Одряхлевший в разврате, нездоровом эстетизме и праздности Илирин и впрямь немногое способен противопоставить военной мощи Отерхейна. Кроме интриг и хитрости, разумеется. Уж в этом Илирину нет равных. К тому же, древнее царство богато. Запасы казны позволят нанять еще больше наемников. Да, наемники! Нужно заняться этим. Завтра же.

А сейчас — Элимер. Даже если он выехал из Эртины этой же ночью, то все равно окажется в Отерхейне не раньше, чем через полторы-две недели. И скорее всего он задержится в Антурине. А за это время можно успеть собрать войско и отправить его на захват твердыни. Подло, без предупреждения и объявления войны. Зато наверняка. Элимер даже опомниться не успеет.

Отчего-то Аданэй даже не задумался над тем, каким образом он собрается проникнуть за неприступные стены.

Элимер, конечно, мог задержаться в столице, дать отдых и себе, и своим людям. Но мысль провести хотя бы ночь в Эртине, так близко к брату и этой странной царице, казалась невыносимой. Потому кхан остановился в ближайшем пригороде — местечке под названием Млеже. С помощью сопровождающих илиринцев, он разместился в старом замке, который кишел клопами и крысами, но Элимер считал, что даже это лучше, чем находиться в надменной столице гостем Аданэя.

«И все-таки я его уничтожу, чего бы мне это ни стоило», — снова пообещал себе Элимер перед тем, как заснуть.

Иногда люди крепче стен. Но только Огонь сильнее всех

Высокие стены Антурина встречали кхана насуплено. Угрюмые крепости зловеще темнели под нависшим предгрозовым небом, и даже не верилось, что сейчас лишь полдень.

Летние дожди в Отерхейне и прилежащих к нему землях шли довольно редко, но представляли собой весьма неприятное, а иногда и опасное для жителей явление, хотя для земли, задыхающейся от зноя и жажды, несомненно, оборачивались благом. И если изнуряющая холодная морось — в основном ночная — грозила попавшим под нее несчастным лишь простудой, то страшные степные грозы могли стоить им жизни. Бушующий ураган косил деревья, словно крестьянин траву, и все исчезало среди дождя, града и рассекающих небо молний, слышался только бешеный рев ветров и оглушительные раскаты грома. А потому жители Антурина и носа не показывали на улицу, даже появление Великого Кхана не выманило их из домов. А сам кхан со своими воинами подгонял лошадей, тоже почуявших близость бури и оттого неспокойных. Но к счастью, они успели добраться до Антурина, а потом и до замка дейлара Ариста прежде, чем прорвалось небо, и обрели свободу могущественные Отцы Ветров.

— Кажется, мы вовремя, — произнес Элимер вместо приветствия, стоило оказаться в замке наместника и услышать, как грянул страшный ливень.

— Это верно, — улыбнулся тот. — Очутиться под открытым небом сейчас — приятного мало. Повелитель, я приготовил тебе покои. А также уважаемым военачальникам и господину Варде. Где разместить воинов, тоже найдем, ни о чем не волнуйся.

— Благодарю, Арист. Приходи на закате — поговорим. Расскажешь о положении в Антурине. А сейчас пусть нам с кханне укажут подготовленные палаты. И до вечера не беспокойте, нам нужно отдохнуть.

Оказавшись в покоях, которые выглядели ничуть не хуже его собственных в Инзаре, Элимер окинул взглядом Шейру, отметив мысленно, что она выглядит усталой, а ее влажные от пота волосы липнут к лицу. Неудивительно, ведь перед грозой жара всегда становилась особенно удушающей.

— Приготовь для меня и кханне ванну, — обратился он к стоявшему в дверях слуге. — И принеси чего-нибудь поесть.

Однако Шейра не стала ждать ни еды, ни ванны, а тут же, даже не переодевшись, упала на широкую кровать и моментально уснула. Элимер решил ее не будить — она сможет и помыться, и поесть, когда проснется. Сам же кхан с удовольствием погрузился в горячую воду, над которой поднимались тонкие струйки пара.

Кажется, он даже задремал ненадолго, и в этой дреме ему почудились невнятные, бессмысленные тени. Какие-то несуществующие, странные звери вроде лошади с человеческими ногами или пса с тысячами глаз, разбросанных по всему его телу. И прочий бред. Лишь одно дремотное видение выделилось среди размытых миражей яркой вспышкой. Элимер увидел ту, которая приходила его убивать — Ильярну из Аскина, былую любовницу брата. Она стояла на коленях, бессильно прислонившись к дверному косяку. Красивое лицо распухло от слез, она умоляюще простирала к кому-то руки и что-то кричала. Лишь на излете сновидения Элимер успел увидеть удалявшуюся мужскую фигуру. Отливающие золотом волосы, перехваченные на затылке кожаным шнурком, точеный профиль и улыбка, в которой сквозило злорадство. Аданэй!

На этом интересном месте, как часто бывает со снами, Элимер проснулся и обнаружил себя все в той же ванне, еще теплой, а значит, времени прошло немного. Кхан вышел из воды и, не одеваясь, лишь обернув вокруг бедер легкое льняное полотно, прошел по коридору в палаты и опустился на кровать рядом с Шейрой.

«Что бы значило это очередное видение? — спрашивал он себя. — Ведь Ильярна давно мертва…» — но заснул, так и не додумав мысль.

Он открыл глаза ближе к вечеру. Шейра уже поднялась и, сидя на кровати спиной к нему, расчесывала волосы.

— Гроза закончилась, — не оборачиваясь, произнесла, — сейчас воздух, наверное, вкусный. Выйдем наружу?

— Почему нет? — отозвался Элимер и быстро оделся.

Скоро они оказались на подворье замка под сумеречным, угрюмым небом, все еще затянутым тучами.

— Я обещал сегодня побеседовать с Аристом, — отвлеченно уронил Элимер.

— Ну, пожалуй, я смогу погулять с Видольдом. Или одна.

— Можешь. Или я могу отложить беседу до утра. Время уже позднее. Позволим наместнику провести вечер с его женой, а мне — со своей, — улыбнулся он.

Шейра собиралась что-то ответить, но в это время взгляд ее метнулся за спину Элимера. Он обернулся и увидел Отрейю, о которой только что упоминал. Хотя кхан не встречал принцессу Эхаскии со дня торжества по случаю ее бракосочетания, узнал он ее тотчас же, и от него не ускользнуло, что девушка исхудала и побледнела. Должно быть, скучала по родине, отцу и братьям. В конце концов, она всего лишь девочка, которую вырвали из теплого лона семьи и отдали в жены старику. Очередная разменная монета в политических играх. Не всегда и не для всех благородная кровь оборачивается благом.

— Великий Кхан, — промолвила Отрейя, склонив голову.

— Рад тебя видеть, — откликнулся он.

— Я пришла говорить с тобой.

— Слушаю.

Девушка мимолетно стрельнула взглядом в сторону Шейры, будто сомневаясь, стоит ли говорить при ней, но все-таки заговорила:

— Я желаю вернуться домой.

— Разве ты не дома?

— В Эхаскию.

— Твой дом здесь, в Отерхейне, в провинции Антурин, рядом с мужем. Уверен, твой отец, благородный Иэхтрих, согласился бы со мной.

— С моим мужем, повелитель? Разве муж может обращаться с женой так, как обращается со мной твой наместник и подданный?

— Продолжай…

— И дня не проходит, чтобы он не поднял на меня руку. Вот! — она обнажила плечо, покрытое кровоподтеками. — Вот, что он делает, этот старик! Он хитер, никогда не бьет меня по лицу. Зато в остальном себя не сдерживает. Я долго ждала, когда ты приедешь в Антурин, Великий Кхан. Пожалуйста, отправь меня в Эхаскию! Ты можешь приказать своему подданному меня отпустить!

— Могу. Но не стану, — холодно ответил Элимер, стараясь не выдать, как разозлило его глупое поведение наместника. — Я прикажу ему быть с тобой ласковее. Но в Эхаскию ты не вернешься. Твой дом здесь, смирись с этим. И потом, насколько мне известно, со своей покойной женой Арист жил очень мирно. Так почему на тебя поднимает руку?! Должна быть какая-то причина.

— Нет причины! Его просто злит отвращение на моем лице, и правда, которую я говорю! Но разве я могу иначе? Я молода и красива, так почему должна принадлежать старику?!

— Такова плата за высокое рождение. Отец должен был объяснить тебе это еще в детстве. Тем, в чьих венах бежит царская кровь, приходится платить за нее своими желаниями.

— Но не тебе, Великий Кхан, верно? — саркастично обронила Отрейя, покосившись на Шейру.

— Верно, — усмехнулся он, прекрасно понимая намек.

— Но почему? — прошептала Отрейя обескуражено. Видимо, ее удивило, что Элимер не стал разубеждать ее.

— Потому что есть разные люди — одни меняют мир и подстраивают его под себя, другим же лучше смиряться и подстроиться самим. Поэтому, прекрасная Отрейя, если ты не способна ничего изменить, то прими все так, как есть.

— Принять, что он бьет и унижает меня?! — вскричала она, полностью утратив контроль.

— Разве я — мужчина — должен учить тебя женским хитростям? Если муж груб с тобой из-за твоих слов — перестань их произносить. Ты ведь и очаровывать умеешь, верно? Да если бы ты захотела, Арист выполнял бы все твои прихоти. И ты, кстати, все еще можешь этого добиться.

— Почему я обязана чего-то добиваться? Я не стану тешить самолюбие старика!

— Если ты не способна изменить даже своего поведения, как собралась менять жизнь?

Дерганая судорога проползла по лицу Отрейи, она ничего не ответила и, развернувшись, убежала. Элимер хмуро проводил ее взглядом.

— Этот Арист! — воскликнула Шейра. — Почему он до сих пор жив?

— Ты предлагаешь убить его? — в изумлении протянул Элимер, поворачиваясь к жене. — Верного подданного, наместника важной провинции?

— Нет, при чем тут ты, — отмахнулась айсадка. — Я говорю про Отрейю. Почему она до сих пор его не убила?

— Своего мужа?

— Человек, который так себя ведет — не муж, а враг, — терпеливо пояснила Шейра. — А врагов нужно убивать. Может, эта женщина не владеет оружием, как и все жены Отерхейна, но если ножом в темной комнате… здесь много умения не надо. А она вместо мести плачет и жалуется. А это еще большее унижение!

— Шейра, а ведь я первое время тоже был с тобой не очень-то ласков. Получается, я находился на волосок от смерти? — усмехнулся кхан.

— Ну, ты вовремя догадался связать меня клятвой. А еще заставил бояться за мой народ. Так что у меня не было такой возможности отомстить, как у нее.

Элимер нахмурился, но Шейра только рассмеялась, ладошкой разгладив собравшиеся на лбу мужа складки:

— Не злись. Ты все верно сделал. Если бы я убила, то не узнала бы настоящего тебя.

— Удивительное здравомыслие! — улыбнулся он и добавил. — Шейра, сейчас мне придется оставить тебя в одиночестве.

— Пойдешь к своему наместнику?

— Именно.

— Я ему не завидую.

— Ты, вижу, и впрямь неплохо меня изучила.

— Ага, — согласилась айсадка и спросила. — Ну, так я пойду, отыщу Видольда?

И убежала, не дожидаясь ответа.

— Ты сошел с ума?! — прошипел Элимер, в холодной ярости уставившись на Ариста. — Как ты посмел бить дочь Иэхтриха?!

— Это она рассказала? Я могу все…

— Мне не интересны твои оправдания! Отрейя — залог дружбы с Эхаскией. А ты посмел рисковать этой дружбой! Что, если об этом узнает Иэхтрих?

— Прости, мой Кхан, я виноват. Но я не мог сдержаться, когда слышал ее…

— Что такого должна была наговорить девчонка, если великовозрастный муж потерял голову? Поведай, что лишило моего наместника и ума, и выдержанности?

Арист покраснел и, прежде чем ответить, отвел в сторону взгляд:

— Мой Кхан, она сразу после обряда сказала, что уже познала мужчину. Какого-то раба. А потом сказала, что я и мизинца его не стою. Мизинца раба! Я приказывал ей замолчать, но она не слушала. Она называла меня немощным стариком. Отвратительным троллем. Всех ее оскорблений уже и не упомнить!

— И это все? — процедил Элимер. — Я полагал, ты умнее. Твоя жена — балованный ребенок, ей всего шестнадцать, и ты ей не только в отцы, но и в деды годится. Ты что, ожидал, будто она со словами любви падет в твои объятия?

— Нет, но…

— Никаких «но», Арист! Ты должен был дать ей время, чтобы она смирилась с новой жизнью, а не затыкать ей рот кулаками. Это ведь брак не между тобой и Отрейей, а между Отерхейном и Эхаскией! Нужно, чтобы принцесса более-менее удовлетворилась своей участью и не вздумала жаловаться отцу. А что, если уже пожаловалась?!

— Нет, — возразил Арист, — я отрезал ей все пути. Послания Иэхтриху она пишет под присмотром, а потом я их прочитываю.

— Но рано или поздно Иэхтрих все равно может об этом узнать. А потому, с этого дня ты станешь нежным, добрым и заботливым супругом. Это приказ. Я задумал этот брак, чтобы заполучить Эхаскию в союзники. И задумал уже давно. Я не позволю тебе все разрушить.

— Да, мой Кхан, я понял, — потухшим голосом пробормотал Арист.

— Надеюсь. Благо Отерхейна для тебя должно стоять выше собственных переживаний. Ты — дейлар, а не простой вояка.

Арист молчал, собираясь с духом сказать что-то. И собрался:

— Повелитель, людям не всегда удается обуздать эмоции. Даже тебе. Ведь Отрейя должна была стать твоей женой, не моей. Но ты предпочел… — и он умолк снова, решив, что говорить дальше слишком опасно.

— Да, я предпочел дикую айсадку из дремучих лесов принцессе крови. Но не сравнивай меня с собой. То, что дозволено мне — не дозволено более никому. Между мной и всеми остальными — пропасть. Никогда об этом не забывай.

Наместник вскинул на кхана взгляд, но тут же почтительно склонил голову.

— Не забуду, мой Кхан.

— Хорошо. И имей в виду, если я узнаю, что на теле Отрейи появился хотя бы один крохотный синячок, я крепко подумаю, кто для меня важнее: правитель Эхаскии с его сумасбродной дочерью, или несдержанный дейлар, который рискует благом Империи. А потому будь осторожнее, не хотелось бы оставлять Отрейю вдовой. Не доводи до этого. До сих пор ты еще не давал мне повода сомневаться в тебе. Пусть этот раз станет последним, и тогда будем считать его недоразумением.

— Да, повелитель.

— Вот и замечательно. А теперь расскажи, что творится в провинции, — благожелательно спросил Элимер, будто и не было этого неприятного разговора.

Аданэй нервно мерил шагами пол своих покоев, взгляд из-под нахмуренных бровей бесцельно бродил по попадающимся на глаза предметам, не задерживаясь ни на чем. Мысли его перепутались, и казалось, будто сейчас он не способен ни на одно хоть сколько-нибудь сложное умозаключение. В памяти услужливо всплыли недоверчивые лица военачальников и то, как они бегло обменялись между собой взглядами, словно желая увидеть в глазах соседей по скамье отголосок собственных подозрений: царь не в себе, ненависть к брату лишила его рассудка. Аданэй уже и сам начал думать, будто сошел с ума. И как ни пытался он сочинить хотя бы для самого себя правдоподобное объяснение тому, что собрался идти на Антурин, никакие доводы в голову не приходили. Если уж идти против Элимера, то почему бы не начать с открытой и доступной провинции Райхан? Объяснения не было. Его и не могло быть. Такое решение противоречило всем законам разума, который почему-то проиграл во внутренней схватке. Что-то подсказывало Аданэю — нужно отправлять войско сейчас, именно сейчас, и именно на Антурин. Как называлось это ощущение? Предчувствием? Или глупостью? Что — или кто — так властно тянул его к твердыне?

На вполне осознанные вопросы и сомнения военачальников он ничего не смог возразить. Они спросили, каким образом царь думает прорваться через защищенные чарами стены и одолеть защитников, мечущих сверху стрелы и камни, льющих на головы безумцев кипящую смолу? Аданэй в ответ только лукаво улыбнулся и сделал вид, будто у него в запасе есть некая хитрость. Но никакой хитрости не было! И плана тоже! И все же он пребывал в уверенности, что Антурин — это очень важно. Причем важно именно сейчас, пока кхан не вернулся в Инзар.

Следовало вообще убить Элимера и всех его людей, когда тот еще находился здесь, в Эртине. Ведь это было в его, Аданэя, власти! Как же он сглупил, почему столь простая мысль не пришла в голову? Да, это бы выглядело подло. Ну и что? Зато сразу решило бы все проблемы! Какое дело до чести, если речь идет об Элимере? Но теперь уже поздно. Так что нужно подумать об Антурине.

«Думай, думай, Аданэй», — внушал он себе, но безрезультатно. Мысли какими-то глупыми мотыльками порхали в опустевшей голове. Обреченно и яростно выдохнув, он ударил кулаком стену, но легче не стало.

«Если бы кто-то подумал за меня! Если бы хоть кто-то мне помог! И простолюдину ясно, что Антурин, кроме как с помощью чародейства, либо предательства и хитрости, не взять!»

Но для того, чтобы проникнуть за стены твердыни и найти готового предать своих, времени нет. Хитрость… невозможно. Элимер не поверит ни единому слову, произнесенному илиринцем или человеком из дружественной Илирину страны, каким бы убедительным это слово не выглядело. Чародейство… Что ж, он уже говорил с Маллекшей, и даже с Аззирой. И обе сказали, что магия Богини могущественна, но крушить стены не способна.

Так и получилось, что Аданэй, потерявший способность мыслить, оказался один на один с собственной задумкой.

«Что же делать? Что делать?» — спрашивал он снова и снова, чувствуя приближение паники.

«Если у меня нет идей, надо найти того, у кого они есть», — и кажется, это была единственная разумная мысль за многие часы.

В памяти Аданэя услужливо всплыло имя: Шаазар. Шаазар, желающая уничтожить мир. Шаазар — Великая Бессмертная Стерва, которая спит и видит, как бы побыстрее схватился «потомок элайету» со своим братом.

«Ты ведь действительно хочешь этого, Шаазар? И чем скорее, тем лучше», — мысленно обратился он к Древней, почему-то пребывая в уверенности, что она его слышит.

«Антурин, — раздался в голове мелодичный и опасный голос, который заставил Аданэя едва ли не взреветь от радости. — Тебе нужен Антурин?».

«Да! Ты должна помочь мне!»

«Я никому ничего не должна, глупый мальчишка! Ты и так передо мной в долгу. И собираешься этот долг еще и умножить. Но я могу тебе помочь. Да, я помогу».

«Слава Богам!»

«Боги здесь ни при чем».

«Ну, извини. Я хотел сказать: слава Шаазар Великой и Неподражаемой!»

«Ты забыл добавить титул „стервы“», — усмехнулась она.

«Что? — не сдержал Аданэй возмущенного возгласа. — Ты подслушивала мои мысли?»

«В твоих мыслях нет ничего интересного. Я слушаю их крайне редко. Можешь хранить свои примитивные секреты дальше».

«Хорошо, — огрызнулся Аданэй. — Так ты поможешь мне?»

«Я уже сказала — да».

«Тогда скажи, что я должен сделать».

«Позже узнаешь».

«Отчего? Скажи сейчас!»

«Скажу, когда и если пожелаю. А твои „хочу“ мне безразличны, ибо я — могущественная Шаазар, а ты…»

«Знаю, знаю, всего лишь мальчишка. Не обязательно повторять мне это каждый раз. Хорошо, будь по-твоему. Но может, ты хотя бы покажешься: как-то странно ощущать тебя голосом в голове. Такое ощущение, будто схожу с ума».

«То есть ты хочешь, чтобы я тебе еще и мерещилась?» — хихикнула Шаазар.

«Прекрати издеваться! Просто покажись».

«Зачем?»

«Хочу лицезреть твою божественную красоту», — ехидно пропел Аданэй.

«Божественную красоту ты каждое утро лицезришь в зеркале. Она не раз спасала тебе жизнь, кстати».

«Прекрати! — выкрикнул Аданэй, начиная злиться, как случалось всегда, когда он слышал подобные намеки. — Ты говоришь так, будто всем, чего я добился, обязан только внешности!»

«Не так уж далеко от истины, правда? И, не „внешности“, Аданэй, не скромничай — божественной красоте, мы ведь уже подобрали верное определение», — она снова издевательски хихикнула.

«Послушай, — он попытался взять себя в руки, — оставь свои игры. Ты обещала помочь — так помогай. Я не понимаю, какой смысл видит Древняя и Бессмертная в том, чтобы пререкаться с простым человечком?»

«Даже у древних есть маленькие слабости, — уклончиво ответила Шаазар. — Но не будем терять времени. Ведь тебе так нужен Антурин!»

«Наконец-то! Да, именно он мне и нужен. И мой брат, засевший за стенами».

«Антурин ты получишь. А брата — тут я не властна. Правят вами иные силы, и я не знаю, переполнила ненависть чашу или еще нет. Но надеюсь — да. Тогда вы столкнетесь».

«Давай не будем о разных невнятных пророчествах. Мне просто нужно прорваться за стены».

«Антурин, Антурин… — забормотала Шаазар. — Какой же ты нетерпеливый, мой Аданэй. Что ж, готовься. Сегодня ночью получишь способ».

«Но ты не скажешь какой?» — спросил Аданэй.

«Нет. Сам узнаешь», — и Шаазар пропала из его головы.

У Аданэя так и не получилось успокоиться, он продолжил ходить из угла в угол, но уже не от бессилия, а от нетерпения.

«Дождаться ночи, быстрее дождаться ночи. И — не заснуть. Главное — не заснуть», — думал он, и никакие иные мысли не лезли в голову.

Он полагал, что в таком возбужденном состоянии бодрствовать не составит труда. Но как только ночь перевалила за середину, его веки отяжелели, а все окружающее утратило резкость, превратившись в размытые, бледные в свечении лампад пятна. Аданэй уселся за стол и яростно растер глаза, лишь бы отогнать сонливость, которая уже почти поймала его в ласковые сети. Волосы упали на лицо, неприятно защекотав щеки и шею, он откинул их, и обнаружил, что это не его волосы, да и находится он уже не в своих покоях.

С ужасом понял Аданэй — только что он отбросил извивающихся тонких змей, которые свисали головами вниз откуда-то из темноты, облизывая смертоносными языками воздух. Если, конечно, в этом месте есть воздух, ибо казалось, что здесь вообще ничего нет. Странная, не подвластная человеческому пониманию пустота, расположенная где-то за пределами привычного мира. В этом месте возможно все! Абсолютно все! Почему-то Аданэй был уверен в этом. В кромешной черноте глаза его не видели ничего, словно вообще отсутствовали. И все же он смотрел — но не глазами. Это зрение смутно походило ощущение, когда в темной комнате, знакомой с детства, он мог спокойно передвигаться даже глубокой, лишенной света ночью.

Змеи-стражи больше не пугали. Он не знал, почему решил, будто змеи — это стражи, не знал, что или кого они охраняли, но понимал — ответ не важен. Здесь вообще ничего не важно. Ничего, кроме огня.

«Огня? Какого огня? О чем это я?», — родился вопрос.

«Понятно, я все-таки заснул и вижу странный сон», — определил Аданэй, хотя из подсознания робко выглядывала пугающая догадка: это не сон, а реальность. Пусть другая, перевернутая с ног на голову, но, несомненно — реальность.

Змеи шипели, изгибали тела, однако не нападали. Хотя им следовало бы, ведь смысл их существования сводился к тому, чтобы никого не пускать в это место.

«Шаазар постаралась», — понял Аданэй и ступил еще дальше в непроницаемый мрак.

Именно здесь настиг его — не страх — ужас. Ужас, неподвластный разуму, цепкий, лишающий воли, заставляющий коченеть от бессилия. Пальцы Аданэй против воли поползли к вискам, вцепились судорожно в волосы, из груди вырвался вопль — и беззвучно канул во всепоглощающей тьме. Страх обволакивал, наваливался неподъемной тушей, выдавливая все хорошее и светлое — все чувства кроме себя самого, — оставляя единственную паническую мысль: «Бежать! Здесь — смерть. Бежать!»

И перед глазами замелькали картинки: отвратительные и жалкие — разные варианты собственной гибели. Он слышал свои истошные вопли, хриплые стоны, полные нестерпимой боли. Такой боли, испытывая которую, начинаешь молить о смерти.

«Здесь нет места людям! Бежать!»

И Аданэй уже собирался сделать это, но чья-то холодная рука резко и грубо толкнула его вперед. Далеко вперед. И цепенящий ужас, в последней вспышке сжав виски, тут же отступил, оставив после себя лишь мутный тошнотворный осадок.

«Шаазар», — снова подумал он. Теперь Аданэй понял: не змеи являлись главным стражем этого тайника, а лишающий воли страх. В этой реальности он вообще понимал до непривычного многое.

«Я вошел в Круг, точнее меня втолкнули. И теперь мне надо туда, дальше. Надо пройти к огню. Нет, к V?ut. Только так, на древнем наречии, следует писать и произносить это имя. Хотя писать его, наверное, вообще не следует. Как бы ни призвать в реальность».

Стоило подумать о пламени, как ноги понесли к отдаленной яркой точке, только что появившейся из ничего. Повисшее в черноте и пустоте пламя. Огонь. Под ним отсутствовала привычная земная твердь, и языки его не лизали хвороста, а в остальном — костер как костер. Но Аданэй знал — стоит подойти ближе хотя бы на шаг, и в мгновение ока он сгорит ярким всполохом, подобно былинке. Возможно, в привычной реальности это как-то отразится, и в его покоях найдут седую горстку пепла — все, что осталось от царя. А возможно, не отразится никак, и царь просто бесследно исчезнет. Ибо это — одно из рассыпанных по вселенной отражений того Изначального Огня, в котором рождались миры. Огня, в котором когда-нибудь им предстоит сгореть, вновь став частью того пламени, которое в преданиях Отерхейна приобрело вид солнечного горна Гхарта. И пусть Аданэй сейчас видел лишь далекий отблеск извечного Костра Творения, но даже этот отблеск мог испепелить вселенную дотла. А какая мощь заключалась в Пламени Истинном, к которому не смели подступиться даже Древние, он и представить не пытался.

Нет, нельзя сделать вперед и полшага. Иначе — конец. Уже и здесь Аданэй чувствовал испепеляющее огненное дыхание.

«Зачем я здесь?», — спросил он себя.

И тут пришел ответ: «Малая частица огня способна расплавить стекло и железо, обратить в ничто камень».

И снова вопрос: «Тогда каким образом забрать эту частицу? Меня испепелит».

И вслед за этой мыслью пришло ошеломляющее, почти пугающее понимание — любой червь в этом месте, столь близком к истоку сущего, подобен Богам! А значит и он, Аданэй, способен на все. Червь равен Богам, Боги — червю. Здесь нет верха и низа, силы и бессилия, нет противоположностей, здесь все — едино!

«Воистину, могущественна ты, Шаазар, если сумела закинуть меня в начало и конец всего! Да ты почти Богиня! Одного не пойму: ты могла просто перенести меня вместе с войском прямо за стены Антурина. Да ведь ты вообще одна могла бы заменить всех моих людей! Одной лишь силой мысли сокрушить крепость!»

«А что в это время делал бы ты? — рассмеялся знакомый голос. — Или, может, заменить тебя еще и в твоей постели с твоей женой? Нет уж! Я помогаю тебе, но ты и сам должен потрудиться. Кто знает, если все тебе дастся легко, не станешь ли ты меньше ненавидеть брата? Я не собираюсь рисковать», — и она снова исчезла.

«Шаазар! Постой! Как мне заполучить силу огня?!»

Ответа не последовало. Впрочем, он уже и сам все понял. Ведь здесь он подобен Богам!

Раскинув руки, Аданэй призвал пламя, впустил его, слился с ним. Огонь не обжигал, он ласкал, обволакивал, проникал внутрь, обращая кровь в самое себя. Аданэй сам превратился в это пламя. Он ощутил всепоглощающее, вечное могущество и — проснулся.

Проснулся. Поднял голову и осмотрелся. Что ж, попытка бодрствовать не удалась. И от Шаазар никаких вестей, хотя ночь уже на исходе. Какой-то сон ему снился… Странный сон. Вот только что он его помнил, а теперь забыл. И любые попытки обратиться к памяти заканчивались ничем. Какой-то костер в темноте — и все. А почему ему вообще так хотелось вспомнить этот сон? Какая разница, что снилось? Гораздо важнее понять, где же, возьми ее Ханке, Шаазар с обещанным способом попасть за стены Антурина? Или она решила его разыграть?

Окончательно проснувшись и придя в себя, Аданэй почувствовал, как больно его жжет изнутри — это мощь частицы пламени, которую он забрал с собой. Ее хватит, чтобы сожрать камень.

«Какая странная мысль? Откуда она? Откуда я это знаю?»

«Я же говорила — ты сам все узнаешь, — рассмеялась в его мыслях Шаазар. — Но берегись, царь, не медли. Сила, которую ты несешь, способна вмиг обратить тебя в пепел. Я защищаю от нее. Пока защищаю. Но я не намерена делать это вечно. Так что используй дарованное по назначению, выпусти на свободу. Испепели врата Антурина. И помни — ты лишь хрупкий сосуд, хранящий в себе опасную мощь. И только благодаря мне этот сосуд еще цел».

Почти две недели, на которые Элимер решил задержаться в Антурине, пролетели быстро. По крайней мере, для них с Шейрой. Не так уж часто кхан позволял себе отдохнуть, а потому теперь, вдали от столицы, старался как можно реже вмешиваться в дела провинции. Благо, Арист крепко держал бразды правления, и кхану не приходилось волноваться.

Отправив своих Варду и Гродарона в Инзар, Элимер погрузился в непривычную, почти забытую жизнь — не правителя, а обычного человека. К счастью, все этому способствовало — покои, удаленные от центровых помещений замка, люди, многие из которых не знали кхана в лицо, а потому не обращались к нему с просьбами или жалобами. Он мог спокойно, не боясь быть узнанным, ездить по улицам и улочкам Антурина.

В замке Элимер и Шейра обычно появлялись лишь к ночи, остальное время проводя либо на городских улицах, среди древних, потускневших от времени строений, либо в задушенных зноем чахлых рощах.

Положение Шейры уже невозможно было скрыть под одеждой, и люди, видя проезжающую верхом беременную женщину, провожали ее изумленными взглядами. Элимер пытался запретить жене верховую езду, опасаясь, что этим она может навредить ребенку, но айсадку только возмутило подобное предположение.

— Жены туризасов до последнего срока не слезают с коней — и ничего. Все дети рождаются здоровыми и сильными, — возражала она.

И Элимер смирился. В конце концов, дети — это женское дело. Им, женщинам, куда виднее, угрожает ли что-нибудь ребенку в их чреве или нет.

Однако блаженное спокойствие последних дней оборвалось куда более резко и грубо, чем кхан мог себе это представить. Сначала, взмыленный, примчался один из серых, а потом — всего-то пара суток прошла — дозорные заметили подступающее к Антурину войско. Огромное войско Илирина. До сих пор оно продвигалось осторожно, перемещаясь, видимо, ночью, а днем скрываясь за высившимися вдали холмами.

«Он все же осмелился напасть, — думал Элимер о брате. — Без предупреждения, неожиданно. Такой подлости я не ожидал даже от тебя, Аданэй. Да, беда всегда приходит неожиданно».

Беда? Элимер едва не рассмеялся этой мысли. Как вообще такая нелепица могла прийти ему в голову? Нет никакой беды, есть только глупость. Глупость Аданэя, который сам шел ему в руки. Конечно, вражеское войско в разы превосходило количество защитников. Но твердыня охранялась чародейством и не нуждалась в большом их количестве. Элимер, не теряя ни секунды, отправил гонцов в столицу и в ближайшие к Антурину города, так что совсем скоро оттуда выйдут этельды Отерхейна и двинутся к провинции. До их прихода оборону удастся держать без труда. А потом, соединившись, войско Отерхейна выйдет из ворот навстречу уже потрепанным илиринцам. И те отправятся рассказывать о своих подвигах праотцам. И, кто знает, может их царь, растерявший остатки разума, последует за ними.

«Давайте, подступайте ближе! Надеюсь, ваш безумный предводитель тоже здесь, — злорадно ухмыльнулся Элимер. — Я имею огромное желание побеседовать с ним. И если наша беседа состоится, то вскоре мой милый брат окажется в мире теней».

По приказу царя илиринское войско остановилось. На достаточном расстоянии от Антурина, чтобы не опасаться летящих со стен стрел. Да они и не летели: защитники тоже понимали, что их выстрелы пропадут втуне. Не слушая опасливых возражений Хаттейтина и других воинов, Аданэй спрыгнул с лошади и вышел вперед, оставив позади и войско, и своих телохранителей.

Неужели сейчас он сумеет освободиться от поселившегося внутри пламени? Никто и не подозревал, каким тяжелым, почти невыносимым казался ему путь от Эртины до границ Отерхейна. Как он каждый день и ночь сгорал изнутри, как бился в горячечной полудреме, как пил, но не мог утолить жажду. Сейчас, сейчас все это должно закончиться. Огонь внутри него оживал, рвался наружу, в кончиках пальцев бегали жгущие искры. Сейчас, сейчас все случится, сейчас он выпустит пламя, избавится от него!

Аданэй уже почти ничего не различал вокруг, не видел, не слышал, только чувствовал. Его тело будто растворилось, сливаясь с огнем: как тогда, во сне, посланном Шаазар. Он вновь становился пламенем, и это казалось блаженством, ведь теперь он не ощущал жара. Только вот продлилось это блаженство недолго, ибо уже в следующий миг Аданэя охватила боль. Показалось, что сгорает и кровь, и кости, и даже душа, что глаза лезут из орбит, что кожа трескается, обугливается и опадает почерневшими лохмотьями. Из опаленного горла вырвался хриплый рев, пальцы скрючило, а нестерпимая боль заставила потерять сознание.

Илиринское войско растерялось, когда их правитель, невзирая на опасность, ушел вперед и оказался без защиты. Хаттейтин, вопреки запрету, уже подумывал отправить к царю телохранителей, когда произошло что-то странное. В лицо ему ударил жар, как будто он подошел слишком близко к костру. Глаза на миг ослепли от яркой вспышки. Потом он услышал жуткий вопль, такой страшный и мучительный, что захотелось ему вторить. В воздухе разлился сияющий желтый свет, жар стал еще сильнее, одежда под доспехами тут же промокла от пота.

— Проглоти меня тьма! — выругался Хаттейтин. — Да что же это происходит?!

Ответить на свой вопрос военачальник не успел, потому что вместе со всеми уставился на антуринскую стену, серый камень которой вдруг покраснел, будто железо в горне. А в следующий миг стену объяло пламя, и градом упали пылающие камни, и головешками посыпались защитники, и крики жителей донеслись даже до ушей стоящих в отдалении илиринцев.

Пораженный, Хаттейтин не сразу вспомнил о царе, а вспомнив, увидел, что тот лежит не то без сознания, не то мертвый. Быстро кинулся он вместе с несколькими тысячниками к правителю и первым делом прислушался к пульсу. Жив. Царь был жив. Хаттейтин, вздохнув с облегчением, приподнял его голову и поднес к его рту фляжку с водой.

Аданэй почувствовал влагу на губах, вожделенную влагу, которая потушит — должна потушить! — внутренний пожар. Но тут понял, что огня и так уже нет. Зато есть жажда, невыносимая жажда. Он как-то очень резко вскочил, заставив Хаттейтина отпрянуть, вырвал из его рук флягу и залпом опустошил. И только потом посмотрел на Антурин, на стену. Стену, которой больше не было. На ее месте пылал огонь. Аданэй перевел взгляд на взволнованных тысячников и военачальника, затем снова на город-крепость, и радостно, счастливо воскликнул:

— Получилось! Хаттейтин, Аххарит, Таннис, у нас получилось! Стены нет! Получилось!

Аххарит рассмеялся в ответ, Хаттейтин неуверенно, подрагивающими губами, улыбнулся, а Таннис помог царю подняться, и вместе они вернулись к ликующему войску.

Жители Антурина спали спокойно, уверенные, что вражеское войско потопчется перед несокрушимыми стенами, сломает о них хребты и зубы, после чего бесславно и с позором отступит.

Защитники города стояли на стенах, ожидая, когда приблизятся силы неприятеля, чтобы закидать их стрелами, камнями и облить кипящей смолой.

Никто не ожидал беды, когда случилось невозможное, невероятное! Будто небо смешалось с землей, будто загорелись облака. Восточная стена раскалилась и вспыхнула, будто сделанная из пергамента. Те, кто стоял на ней, прыгали вниз, красными искрами рассекали ночное небо, прежде чем навсегда угаснуть, так и не успев понять, что произошло.

Камень плавился подобно воску, лавой растекался по мостовой, добирался до воинов, которые не успевали отбежать достаточно далеко от подножия стены, и остывал, вмуровывая их по бедра, колени или щиколотки. И сильные мужчины орали и плакали, с обварившимися ногами застыв в камне. Орали и плакали до тех пор, пока не теряли сознание от боли, или не умирали.

Паника образовалась на улицах, жители выбегали из домов, рыдания мешались с криками, а запах гари с вонью сгорающих заживо людей. Предводители гарнизона и десятники, перекрикивая гул толпы и огня, пытались привести своих людей в чувство. Но когда им наконец-то это удалось, и защитники смогли кое-как организовать оборону, вражеское войско уже подошло к выплавленному в стене отверстию, пожар в котором как раз затухал.

Смертоносной лавиной хлынули илиринцы в покалеченный город, легко подминали защитников, все еще пребывающих в ужасе, одолевали их числом. Оборонявшиеся пытались держаться изо всех сил, но гибли и отступали. За одного павшего они убивали нескольких илиринцев, но все равно отступали и гибли. А враги приближались. Ближе. Еще ближе: они двигались в сердце твердыни — к замку наместника, сметая воинов кхана и заодно, в нездоровом азарте, вырезая простых жителей. Теперь к запаху гари и обугленных трупов примешался запах свежей крови.

Не всем горожанам удалось избежать смерти. Мечи и копья доставали и воинов, и обывателей, и детей, и взрослых, и стариков.

Вот девчонка-подросток рванула за руку своего братишку: ей показалось, будто он замедлил бег, а то и вовсе остановился. Обернулась, намереваясь прикрикнуть на него, и увидела, как мальчик падает на землю, и что у мальчика больше нет головы, а из разреза шеи хлещет кровь. И вопль, который исторгло ее горло, показался страшным ей самой.

Вот гончар, крича, склонился у тела своей жены, из чрева которой только что вырвали младенца, и сам упал, пронзенный копьем.

Вот группа воинов затащила в пустующий дом двух отбивающихся девчонок.

И страх, и кровь, и смерть, и пламя плясали на улицах Антурина всю ночь. И старики вспоминали слова тех, кто утверждал, будто над городом до сих пор веет проклятие древних гробниц.

С утра кое-где на улицах еще продолжались стычки, но исход битвы был ясен уже с ночи. Теперь защитники сражались не для того, чтобы защитить город, а для того, чтобы покинуть его. Илиринцы прекрасно это понимали, а потому чувствовали себя победителями, и то тут, то там, раздавался их смех.

«Не такими уж неприступными оказались твои стены, Антурин — рассуждал Аданэй сам с собою, поднимаясь по ступеням захваченного замка. — Конечно, только благодаря Шаазар и этому огню, иначе бы…»

Однако он решил не продолжать эту мысль, споткнувшись на неожиданном и неприятном прозрении: да ведь он вообще почти ничего не сделал сам. Он получил все, что хотел, лишь благодаря кому-то другому! Осознание этого больно ударило по самолюбию. И почему такая мысль пришла в голову именно сейчас, когда он должен ликовать, ведь он победителем въезжал в замок Антурина?! Гнать прочь эти сомнения! Пусть он остался жив лишь благодаря Гилларе и Ниррасу, пусть попал в Эртину благодаря им же, пусть ему пришлось воспользоваться доверием Вильдерина — как же ты сейчас, бывший друг? — и любовью Лиммены. И пусть это Шаазар помогла пройти ему Тропою Смерти, а сейчас лишь с ее помощью он сокрушил часть великой стены. Пусть их много было, готовых помочь. Но ведь существовала какая-то причина, по которой они захотели это сделать? И если у людей (и нелюдей) возникло желание или потребность помочь ему, то это его заслуга!

«Да, моя заслуга», — ответил Аданэй сам себе и, уже вполне довольный, ступил в захваченный замок павшей провинции.

В этот раз Отерхейну пришлось отступить, но Аданэй не питал иллюзий, он знал: империя отступилась, но непременно попытается вернуть Антурин. И вернет. То, что от него останется. А к тому времени илиринское войско уже покинет город-бывшую-крепость, предварительно разграбив и опустошив его. И Элимеру придется проглотить это оскорбление. Ведь прежде, чем собирать силы и мстить Илирину настоящей войной, ему придется восстановить провинцию, отстроить заново дома и стены, успокоить народ. Илирин получит столь необходимую отсрочку, а уж Аданэй постарается выжать из нее все, что можно.

Сейчас брат, скорее всего, вывел остатки своих отрядов за пределы Антурина. По крайней мере, это единственное разумное, что он мог сделать. Слишком мало воинов защищало твердыню, слишком сильно люди надеялись на ее незыблемость.

«Элимер, конечно, всегда бредил доблестными схватками и героическими смертями, — думал Аданэй, — но в этом случае даже у него должно хватить ума, чтобы скрыться и ждать свое войско, которое, скорее всего, уже движется сюда. И вот потом уже он попытается отвоевать Антурин. Нужно убраться до того, как его войска окажутся здесь».

Аданэй был уверен, что в захваченном городе не обнаружит брата, тем более плененного: это было бы слишком прекрасно, а потому — невозможно.

Зато тут он встретил кое-кого другого. Ее привели воины, когда она пыталась выскользнуть из замка. Им даже удалось не причинить ей вреда. Потрясающе! Интересно, и как это Элимер оставил здесь свое сокровище? Понадеялся на несокрушимость Антурина, уверовал, что замку, расположенному в самом сердце города, ничто не угрожает?

— Славная Кханне, — пропел Аданэй, — как я рад встретить тебя в столь приятной обстановке. Наконец-то мы сможем поговорить, как добрые друзья.

Она промолчала, смотря сквозь него.

«Знаменитое дикарское молчание», — решил Аданэй, не подозревая, что Элимер подумал то же самое, когда впервые пытался говорить с айсадкой.

— Можешь не отвечать. У нас впереди еще много времени для бесед. Уводите!

Элимер окинул взглядом разгоревшийся на улицах Антурина бой и принял единственно верное в этой ситуации решение.

— Отступаем! К западным воротам! — крикнул он, стараясь перекрыть шум боя. Приказ передали дальше, так что услышали его все и охотно подчинились: бесцельно погибать в безнадежной битве никому не хотелось. Отойти удалось без труда — илиринцы, уверовав в победу, даже не стали их преследовать. Вместо этого занялись разграблением домов и бессмысленной резней населения.

«Вы еще ответите за это!» — еле сдерживая готовую прорваться ярость, думал Элимер. Но он — кхан, и допустить вторую ошибку, отправляя людей на смерть в заведомо проигранном бою, не имел права. Он и так уже поплатился за ошибку первую — недооценил врага, не предположил даже, что не глупость двигала Аданэем. И теперь из-за этой недальновидности гибли его люди. Из-за этого Шейра осталась в замке, захваченном илиринцами. Несколько раз порывался Элимер отдать приказ о наступлении, чтобы попытаться отбить ее у противников. Но всякий раз волей разума удерживал себя от нелепого поступка, который грозил бы смертью и ему, и Шейре, и всем воинам. Сейчас с ней ничего не случится, напротив, Аданэй станет оберегать ее как самого себя, ведь где еще он возьмет столь ценного заложника? А вот если кхан погибнет, тогда Шейра и еще не рожденный наследник станут помехой, и от них немедленно избавятся. Так что жизнь Элимера — это залог жизни жены и сына. А значит, ошибок больше допускать нельзя.

— Уходим! Быстрее! — крикнул кхан еще раз, когда с несколькими этельдами подошел к западному выходу и увидел несущийся на них отряд илиринцев. Пятеро воинов тут же бросились открывать тяжелые ворота, однако короткого промедления хватило, чтобы у выхода завязалась схватка. Благо, вражеский отряд оказался невелик, и людей насчитывал даже меньше, чем в поредевших этельдах. Остальные противники, видимо, чересчур увлеклись бесчинствами, чтобы заметить невыгодное положение соратников и поспеть на подмогу. А нападавшие бросились на этельды в горячечном пылу недавней победы, когда возникает иллюзия неуязвимости. Но только иллюзия.

Развернувшись к неприятелю, воины кхана бросились вперед. Элимер наконец получил возможность излить ярость. Каждый раз, когда меч его вонзался во вражескую плоть, издавая влажный, чавкающий звук, внутри кхана вскипала злобная радость. Пусть они проиграли бой за Антурин, но уж этот самоуверенный отряд уничтожат подчистую.

Рядом с кханом бился Видольд. И даже в полутьме и суматохе схватки Элимер заметил, как ловко бывший разбойник орудовал мечом. Падали, словно скошенная трава те, кто имел несчастье оказаться в непосредственной близости от смертоносного клинка телохранителя. И где полудикий горец овладел искусством убийства в таком совершенстве? Мысль промелькнула, а дальше он опять погрузился в багровую пучину стычки.

В следующий раз Элимер обратил внимание на Видольда, когда заметил, что в спину телохранителя метило длинное копье, а тот, занятый другим противником, не видел угрозы. Даже не задумавшись, кхан бросился вперед, только бы не дать другу погибнуть. Меч Элимера вошел в спину нападавшего копейщика. Опасность миновала. Но кхан не успел этому порадоваться, опоздал на мгновение и не заметил, что смерть прицелилась уже и к нему. В уголке сознания мелькнуло: «Все кончено». И он упал.

Телохранитель, расправившись с противником, обернулся и увидел, как кхан убил врага, готового нанести ему, Видольду, удар копьем. А в следующий миг в грудь правителю полетел тяжелый дротик, выбил пластину доспеха и вошел в плоть. Телохранитель даже не успел моргнуть, а кхан уже оседал на землю.

— Зачем же! — простонал Видольд, подхватывая Элимера. — Со мной бы ничего не случилось!

Воины, увидев, что произошло страшное, сомкнули кольцо вокруг раненого — или убитого? — правителя, коря себя за то, что не сделали этого раньше.

Теперь схватка завершилась быстро. Гнев и стремление скорее вынести кхана из этого месива сделали свое дело. И скоро остатки илиринского отряда бросились врассыпную, призывая на помощь соратников. Но поздно, ибо отерхейнцы уже вышли за ворота, унося с собой раненых и — самое страшное — чуть живого правителя.

Скоро они оказались в степи. Преследовать их ночью, на незнакомой равнине, враги не решились, это казалось слишком рискованным, учитывая, что свежие этельды могли оказаться на подходе.

Воины угнетенно въезжали в ближайшую деревеньку. Среди жителей отыскался знахарь, но старик, осмотрев рану, только отвел взгляд, боясь озвучить страшную правду: кхан уже на пути к миру предков.

Выжившие сгрудились у наспех разложенного костра. В домах разместили раненых и Элимера, вокруг которого хлопотали все, кто хоть что-то понимал во врачевании. Среди воинов не слышалось привычных шуток и перебранок, взгляды всех смотрели угрюмо, и хотя о правителе говорилось, как о раненом, все знали и боялись правды — кхан уже не жилец.

Ирионг, прижимая к себе покалеченную в бою руку, не отвечал на вопросы, уставившись на играющие веселыми всполохами угли. Ему ничего не хотелось делать, но, окинув блуждающим взором растерянных воинов, он отдал приказ:

— Размещаться на ночлег, поднимаемся с восходом. Ты и ты, — он ткнул пальцами в двух воинов, — сейчас же мчитесь до ближайшего города и везите сюда настоящих лекарей.

Люди, заслышав привычные интонации приказа, немного оживились. Двое сразу же, как и было сказано, вскочили на свежих лошадей, которых нашли в деревне — и канули в ночи.

Скоро почти все уснули: как ни были воины потрясены происшедшим, а усталость оказалась сильнее.

Только Ирионг да несколько десятников остались сидеть у костра, тихо переговариваясь и обсуждая дальнейшие действия. Спустя полчаса к ним присоединился Видольд, который все больше молчал, бездумно теребя в пальцах несколько травинок. В разговор он не вмешивался и как будто размышлял о чем-то своем. Только один раз прошептал себе под нос: «Как глупо получилось».

Однако никто из присутствующих не был уверен, что правильно расслышал слова.

Странствуя тропами мертвых, путнику тяжело найти обратную дорогу

Он блуждал среди белесо-серых колышущихся теней, постепенно начиная осознавать себя и вспоминать: Антурин, битва, в которой его, кажется, ранили. Только вот воспоминания эти не вызвали ничего, кроме апатии, безразличия. Они на миг всплывали на поверхность сознания и тут же, за ненадобностью, тонули в черной бездне вялого равнодушия.

Кажется, раньше он правил какой-то страной. Кажется, очень сильно мечтал кого-то убить. Кого? Аданэя? Кто такой Аданэй? Ах, да, его брат. Но сейчас убивать кого-то было просто лень. К чему это все? Да, еще он помнил какую-то женщину: почему-то раньше он очень о ней волновался. Но сейчас и это не имело значения.

Элимер — он только что вспомнил собственное имя — чувствовал лишь неизбывную усталость. Хотелось одного — рухнуть на землю и заснуть. Но вот незадача — земли под ногами не было, только шевелилась, поднимаясь до самых колен, вязкая хмарь. Она напоминала не то студень, не то невнятного происхождения жижу. Сколько он так блуждал — неизвестно: в мире теней не существовало времени.

«Мир теней, — безучастно подумал он, — вот, где я очутился. Я умер», — но даже эта мысль не вызвала внутреннего отзвука.

Слева от себя Элимер заметил что-то вроде тропки, рассекающей сумрачную топь, и двинулся к ней. Что-то шлепало, хлюпало, чавкало под ногами. Словно тысячи незримых губ всхлипывали: «Кто ты? Зачем ты? Куда ты?»

Тропка находилась близко, но сколько Элимер ни шел, ему казалось, будто она не приближалась. Пока в единый миг не обнаружил, что уже стоит на ней. На туманной тропе, которой проходили мертвые. Тропе, по которой теперь предстояло пройти и ему.

Стоило осознать это, как все вокруг изменилось — преобразилась сама реальность. Исчезло призрачное болото и окружающее напомнило привычный мир, вот только в мире этом перепутались все времена. Во мгле Элимер увидел отца, тот кричал: «Ты проиграл илиринцам! Не смог удержать крепость! Какой из тебя кхан?! Какой воин? Ты — мой позор! Лучше бы не рождался вовсе!»

«Убирайся! — огрызнулся Элимер, которого потихоньку отпускала апатия. — Тебя здесь нет, ты не существуешь! Ты давно уже на той стороне!»

И мать со словами: «Элимер, родной, ты весь в крови. Тебя ранило? Кто посмел ранить тебя, мой сын, мой любимый сын».

«Мама, я скучал по тебе…» Но и она исчезла.

Элимер видел и другие образы: мертвецов, связанных с ним при жизни. Воинов, убитых в бою. Зарину, которая выкрикивала проклятия. Но эти лики выглядели куда бледнее и быстро исчезали из памяти.

Лишь одно видение заставило его задержаться и замедлить шаг. Чернеющий бор, болотистая гнилостная почва, с голодным урчанием проглатывающая ноги. Вдали — полуразрушенная лачуга, покрытая сизой плесенью. Одна стена в ней полностью отсутствовала, и в образовавшемся отверстии виднелся какой-то человек. Он замедленными движениями раскачивал колыбель. Элимер приблизился, но представшая глазам картина заставила его отпрянуть. В человеке он узнал Аданэя. Это брат бережно качал колыбель. А в ней белели младенческие кости.

«О Боги, что он делает?! Зачем он это делает?»

За плечом заухал филин, и в этом уханье Элимеру почудился ответ: «Баюкает мертвое дитя».

«Что?»

Но уханье повторило: «Качает мертвого ребенка».

Словно ощутив чужое присутствие, Аданэй — или его призрак — обернулся. И вот тут Элимер не совладал с охватившим его ужасом, ибо не глаза смотрели на него, а пустые провалы глазниц, черные ямы. Он услышал глухой, словно доносящийся из-под земли голос: «Убей меня, Элимер. Убей. Я и так уже мертв».

И Элимер не выдержал. Хрипло закричал и бросился прочь от лачуги и Аданэя, который казался больше, чем просто мертвым!

Но тропа куда-то исчезла или закончилась, а перед ним распростерлась широкая неторопливая река. И тут же пропали нехорошие видения, замолкли голоса и всхлипы, а застывший воздух пришел в движение. Дохнуло свежестью реки, ароматом трав и сосен — теми запахами, которые он любил больше всего. А вслед за запахами преобразилось и все остальное. Река, деревья, небо (или нечто, напоминающее его) окрасились в сочные цвета. Элимер рассмеялся, потому что со всей отчетливостью осознал — там, за Рекой, еще лучше. Надо только переплыть ее. Он уже сделал шаг к воде, но мощный порыв ветра отбросил его назад. А в следующую секунду Элимер понял, кто вызвал этот ветер: в воздухе медленно воплощалась женщина. Она запрещающим жестом раскинула руки и крикнула:

— Стой! Не смей! Тебе нельзя туда! Рано! С той стороны даже я не смогу тебя вернуть!

В глазах незнакомки Элимеру почудилась явная тревога.

— Кто ты? — нахмурившись, спросил.

— Мое имя тебе ни о чем не скажет, — отозвалась она. — Но ты должен послушать. Ты не можешь уйти, — кажется, женщина немного успокоилась, когда поняла, что Элимер не перейдет реку прямо сейчас, а сначала поговорит с ней.

— Даже я не могу предвидеть все… — пробормотала она. — Если бы я знала, что все получится именно так… так глупо… то я бы не стала… — она оборвала сама себя, и голос ее вновь обрел твердость:

— Ты не можешь уйти сейчас, Элимер. Сначала ты должен выполнить предначертанное.

— Откуда ты знаешь мое имя?

— Мне известно о тебе многое, кхан Отерхейна. И я говорю — ты должен вернуться к своим людям, в свою страну.

— Нет. Я ухожу за реку. Так я решил.

Он шагнул вперед, лицо женщины перекосилось в болезненном беспокойстве, она снова воскликнула:

— Стой!

— Ты не можешь мне помешать. Я вижу, в этом месте даже ты не в силах удержать меня.

— А ты сообразительней своего брата, — она мимолетно усмехнулась и задумчиво добавила. — Один умный, другой красивый — совсем как в старых сказках.

Но тут же отмахнулась от своих же слов:

— Однако не о том речь. Вспомни, своего врага — Аданэя! Неужели ты допустишь, чтобы он торжествовал? Чтобы смеялся над тобой? Он будет гаденько ухмыляться этой своей усмешкой, но ты не сможешь стереть ее с его лица.

— Мне нет до него дела, — пожал плечами Элимер, но уже без прежней уверенности.

Заметив его колебания, незнакомка продолжила еще воодушевленнее:

— А что он сделает с твоей женой? Ты ведь помнишь ту, которая зовется Белой Кошкой? Стоит тебе уйти — и всему придет конец. Ты больше никогда не обнимешь ее. Никогда не возьмешь на руки своего сына, а он никогда не назовет тебя отцом. Впрочем, если тебя это утешит, Аданэй не убьет твою жену — он ее очарует. Ты ведь знаешь его силу? И твоя айсадка не только забудет тебя, но и проклинать начнет. А что он сделает с твоим сыном? Может, обратит в раба. А может, умертвит. Тебя и это не волнует? Неужели твой отец говорил правду, называя тебя слабым мальчишкой, не достойным трона?

Элимер молчал. Женщина какое-то время настороженно наблюдала за ним, а потом осторожно продолжила:

— Тебе нужно встретиться с Аданэем и убить его! Ведь он не заслужил жизни! Но вместо этого ты бежишь, словно трус. Хотя должен исполнить назначенное, избавить мир от этого мерзавца. И вот тогда сможешь уйти, никто тебя не задержит. Исполни — и обретешь свободу.

Элимер все еще молчал, когда почувствовал пристальный взгляд женщины, а вслед за этим легкий толчок в голове, который расставил по местам перепутанные мысли. И когда он в следующий раз взглянул на реку, то обнаружил, что она вовсе не так прекрасна, какой казалось, а над поверхностью ее стелется туман — белесый, промозглый, неприятный. И воспоминания — все, до последней мелочи, — вернулись.

Незнакомка стояла напротив и довольно улыбалась.

— Кто ты? — спросил Элимер. — Зачем тебе мое возвращение?

— Я просто хотела помочь, — она снова улыбнулась. Впрочем, у Элимера возникли сомнения в ее честности, наверняка эта женщина преследовала какие-то свои цели. Но он уже и сам принял решение: Аданэй должен умереть. А значит, нужно вернуться. Вот только как? Вряд ли у него получится идти, идти — и дойти до привычного мира.

— Я помогу тебе. Если ты действительно желаешь вернуться. Только в этом случае я смогу тебе помочь, кхан Отерхейна, — ответила женщина на его мысли.

— Благодарю… — Элимер замялся, не зная, каким титулом величать могущественную незнакомку: госпожа, царица, богиня?

— Шаазар. Меня называют Шаазар. Это мое имя.

— Шаазар… — вторил Элимер задумчиво, и быстро добавил. — Спасибо, Шаазар.

— Не стоит благодарности, — на губах собеседницы проскользнула лукавая усмешка.

А потом Элимер почувствовал упругую волну вливаемой в него силы. Это походило на глоток студеной ключевой воды после того, как долго изнемогал от жажды!

— Дыши, мальчик, — шептала Шаазар, хотя Элимер уже не видел ее, только слышал: — Дыши, я даю тебя силы. Я возвращаю тебя в жизнь. А ты за это даруешь мне смерть. Мне и всему миру.

Когда последние слова дошли до сознания Элимера, он понял, что поторопился с возвращением, и стоило бы еще подумать, но было уже слишком поздно. Свежая мощная струя, словно воздух входила в легкие, пламенем разливалась по венам, наполняла все тело горячей как солнце жизнью. И вот еще один толчок, еще один вздох — и река пропала, растворилась в серой пустыне, а скоро исчезла и сама пустыня, растаяла, словно мираж, и вместо нее Элимер увидел чье-то обеспокоенное лицо, склонившееся над ним. Понимая, что вернулся, закрыл глаза, и забылся целительным сном, наполненным заемной силой. В уголок сознания еще пробивались суматошные крики: «Кхан очнулся! Великий кхан очнулся!» Но потом погасли и они — Элимер окончательно провалился в глубокий сон без сновидений. Обычный человеческий сон.

Тардин, стоя в пустыне, вглядывался в ту даль, что открыта лишь мудрым. Несколько раз порывался он сплести чары, и несколько раз Калкэ останавливал его.

— Нет, — говорил он. — Не надо. Так лучше. Так будет лучше. Если он умрет не от руки брата…

— Я не могу, Калкэ, я не могу просто так смотреть и ничего не делать.

— Тогда не смотри.

— И этого не могу!

— Придется. Ты жалеешь не его, ты жалеешь себя, свою жизнь, в которой его не будет. А он… что ж, у него впереди еще много, очень много жизней.

— Я знаю.

Их разговор прервался яркой белой вспышкой, которая опалила внутренний взор. Они замерли и, ошеломленные, переглянулись.

— Ты тоже почувствовал это, Калкэ?

— Такую мощь невозможно не почувствовать. Видишь, Тардин, его спасли и без тебя. Кто-то его вытащил, почти выбросил обратно в жизнь. Кто-то несоизмеримо более могущественный, нежели мы с тобой. И мне очень хотелось бы знать — кто.

— А мне куда больше хотелось бы знать — зачем?

Они снова перекинулись тревожными взглядами и надолго умолкли.

Наступила ночь, и Элимер открыл глаза второй раз. Он не понимал, где находится и что произошло, воспоминания обрывались на том моменте, когда дротик пронзил его грудь. А потом — сплошная темнота. Какое-то время Элимер не шевелился, стараясь не выдать ненароком, что очнулся. Ведь сейчас он не слышал разговоров и не мог понять, друзья вокруг или враги.

Осторожно скосив в темноту взгляд, Элимер попытался разглядеть хоть что-нибудь. Непроницаемый мрак затопил углы помещения, и определить истинные размеры комнаты оказалось непросто. В центре, за хлипким столом, освещаемым свечным огарком, сидел старик и, судя по его позе и выражению лица, давно уже скучал, не зная чем себя занять. С шеи его свисали незнакомые Элимеру амулеты и обереги. При малейшем движении они ударялись друг о друга и о дерево стола, издавая негромкий и приятный стук. Что ж, вряд ли это плен, решил Элимер, иначе он находился бы либо в темнице, либо в надежно запертом помещении замка, они ударялись друг о друга и о дерево стола, издавая негромкуюмыйлетами и оберегами, значения которых Элимер не понимал. да и охранял бы его отнюдь не немощный старец.

Тихонько, наверное, от ветра, скрипнула и приоткрылась входная дверь. Через образовавшуюся щель в дом заглянуло ночное небо, бледной серебряной полоской опустился на земляной пол свет луны. Значит, хижина была не заперта. На душе от такого открытия стало легче. Даже если он и не в Отерхейне, то, по крайней мере, не в руках врагов. Не в руках Аданэя. Но на всякий случай Элимер все-таки не торопился подавать признаки жизни. Но тут старик, кряхтя, поднялся из-за стола, выругался на своеобразном наречии восточных окраин Отерхейна и направился закрывать дверь. Это успокоило Элимера окончательно. Конечно, оставалось неясным, почему он, кхан, властитель, лежал в какой-то деревенской лачуге, а не в просторных палатах. Вероятно, этому скоро найдется объяснение.

Он пошевелился, пытаясь понять, сможет ли встать с ложа. Что ж, тело его казалось вполне здоровым, при напряжении все мышцы наливались привычной силой, лишь правая сторона груди странно застыла. Но Элимер решил не обращать внимания на подобные мелочи и поднялся. Какое-то время стоял, покачиваясь, однако секунда — и он сделал первый шаг. Как раз в тот момент, когда старик отвернулся от двери, чтобы возвратиться за стол. Но это так и осталось намерением. Взгляд его уперся в застывшую фигуру кхана. Челюсть старика отвисла, глаза едва не полезли из орбит, а лицо побледнело, выделившись на фоне стены, как луна на темном небе. Одновременно он дрожащими губами принялся издавать донельзя странные звуки:

— А…а…а…эээ.

Наверное, старик пытался что-то сказать, но от испуга получилось что-то нечленораздельное. У Элимера же не было никакого желания доказывать, что он не гость из мира мертвых, а самый что ни на есть живой правитель, и потому просто двинулся к двери. Неизвестно, на что рассчитывал кхан, когда подошел вплотную, да только знахарь так и не тронулся с места, продолжая трястись и выпученными от страха глазами смотреть в лицо того, кого считал призраком. Ибо разве может быть человеком тот, кто еще сегодняшним утром находился при смерти, метался в горячечном бреду, потом на мгновение открыл глаза и снова впал в забытье? А ночью, смотрите, шагает как ни в чем не бывало?

Элимер, примерно угадав эти мысли, бросил:

— С дороги, быстро!

Несколько секунд ничего не происходило, словно ноги старца приросли к полу.

— Прочь с дороги!

Знахарь наконец опомнился, испуганно метнувшись в сторону. Больше не глядя на него, кхан распахнул дверь и непроизвольно прикрыл глаза руками — прямо на него уставилась тревожная луна, сегодня почти неестественно яркая. Как только взгляд привык к ночи, Элимер, осторожно оглядываясь, двинулся дальше, к плетеной изгороди, которой был обнесен дом. Но его остановил резкий окрик:

— Не двигайся, а то стреляю! Отвечай быстро, кто такой?

Элимер не видел говорившего: тот скрывался в темноте. Зато его собственный силуэт явственно выделялся в лунном свете, а потому продвижение вперед могло оказаться опасным. Что ж, он всегда одобрял и поддерживал этот негласный закон войны — убивать любого, кто не подчинился приказу. А сейчас сам рисковал стать жертвой этого правила.

— Отвечать! — гаркнул невидимый страж еще. — Кто ты?!

— Твой повелитель, — отозвался Элимер. — Опусти лук.

Однако тот не торопился верить, а из темноты раздался другой голос: оказывается, воинов, охраняющих дом, было двое:

— Не лги! Наш кхан ранен. Тебя подослали убить его? Кто? Илиринцы?

— Ваш кхан здоров и он перед вами. Советую поверить, — в его голосе прозвучала угроза. Возможно, именно она заставила воинов засомневаться, потому что следующий вопрос прозвучал неуверенно.

— Как докажешь?

— Подойди и посмотри на меня, если тебе не знаком мой голос!

— Так и лицо тоже не знакомо. Мы из Шеске с нашим сотником прибыли, на войну, значит, с илиринцами. И мы кхана еще ни разу не видали.

— Так найди тех, кто видел! — рявкнул Элимер, не понарошку разозлившись на возникшую некстати преграду, а заодно и на двоих воинов из захолустья под названием Шеске. Он пока плохо понимал, что случилось, но если воины прибыли даже с самых окраин Отерхейна, значит, войну его военачальники затеяли нешуточную. — Позови Ирионга, Гродарона… Да хоть простого вояку из тех, кто ходил со мной в походы.

— Так нет никого. Все ушли. К Антурину. И главные тоже. Здесь только мы вот, из Шеске, остались, да еще из Урича две сотни. Великого Кхана, значит, охранять…

— Молчи, — прошипел второй голос и громко прибавил, обращаясь уже к Элимеру: — Нет тебе веры! Не мог повелитель так быстро исцелиться. Правду говори, иначе стрелу в горло получишь!

Элимером медленно овладевало что-то, близкое к отчаянию. Он находился в какой-то неизвестной деревеньке, оставленный собственными людьми под охраной вояк из далеких провинций. И его собирались убить как вражеского лазутчика. И куда-то подевался старик. Видимо, и впрямь принял его за ходячего мертвеца и теперь боялся и нос на улицу сунуть. Что же такое произошло, что никто не верил в его исцеление? Право, глупее ситуации и представить нельзя!

Казалось бы, проще всего показать знак власти на виске — и все вопросы исчезли бы. Или приказать воинам зайти в дом и убедиться, что ложе повелителя пустует. Но кхан, лишь недавно очнувшийся от мертвенного сна, все еще не пришел в себя после долгого блуждания по закоулкам собственного сознания. Так что эти простые мысли даже не пришли ему в голову.

— А Видольд? — вместо этого спросил он, даже не рассчитывая на положительный ответ. — А моя охранная дружина? Они здесь?

— А, эти здесь! — оживился один из мужчин и тут же обратился ко второму. — Сходи, кликни Жуткого!

Как ни был Элимер разгневан и утомлен нелепостью происходящего, но все же не смог удержаться от усмешки. Значит, вот как нарекали его телохранителя простые воины.

Однако за Видольдом идти не пришлось, как раз в это время раздался голос, в котором Элимер без труда узнал Реста.

— Что происходит? — требовательно вопросил телохранитель. — С кем это вы болтаете? — и взгляд его выхватил из темноты освещенный луной силуэт кхана.

— Кто это? — резко спросил он воинов, неуловимо напрягаясь и хватаясь за рукоять меча.

— Рест, это я, — откликнулся Элимер, довольный, что смехотворная ситуация наконец-то разрешилась.

— Кхан?! Но как… Как такое возможно?!

— А я откуда знаю? — фыркнул Элимер, двигаясь навстречу Ресту. — Я проснулся, а здесь все реагируют так, словно призрака увидели. Что происходит? Что со мной было?

— Повелитель! — теперь в интонации прозвучала радость. — Тебя ранили, мы уже и не надеялись на твое выздоровление! Это чудо! Сами Боги оберегают тебя.

— Может и так. Но идем, Рест, отведи меня к Видольду, если уж никого из моих военачальников здесь нет.

— Слушаюсь, мой Кхан, — отозвался воин.

Элимер, уже не обращая внимания на двоих дозорных, что стояли с вытянувшимися лицами, пошел следом за Рестом. Однако стоило поравняться с ними, как он услышал осипший от волнения голос:

— Великий Кхан! Прости, не признали, едва не убили! Если прикажешь… мы наказание понести согласные…

— Едва не убили, — хмуро бросил Элимер, — но «едва» в расчет не берем. Вы разозлили меня, вынудили прождать столько времени, но похвалы вы заслуживаете скорее, чем наказания. На моем месте действительно мог оказаться предатель, подкупленный врагами. Излишняя осторожность всегда лучше, чем ее недостаток. Идем, Рест, — обратился он уже к телохранителю.

А воины, невнятно пробормотав какие-то слова благодарности, остались на месте, все еще не в силах уложить в голове, что их не только не наказали, а еще и отметили. Вот и пойми правителей этих. То кхан, согласно слухам, казнит за одно неосторожное слово, а то, как сейчас — хвалит, хотя они приняли его за лазутчика.

От всеобщей суматохи и криков потрясения Элимера спасло лишь то, что воины из Шеске и Урича действительно не знали его в лицо. Зато охранная дружина после минутного оцепенения разразилась восторженным ревом.

— Я рад вас видеть, — ответил кхан, взглядом отыскав Видольда, на лице которого царили смешанные чувства опасливого и радостного изумления.

Скоро и остальные воины обо всем узнали — удивительная весть передавалась из уст в уста, и в лагере, разбитом вокруг деревни, не осталось спящих. Проснулись все, и теперь только и слышно было, что о правителе и его чудесном выздоровлении. Поднялись и поселяне. Еще бы, хоть раз в жизни взглянуть на живого кхана, который, к тому же, поселился в их деревне — будет, чем похвастать перед соседями из окрестных деревень.

Впрочем, все это Элимера не волновало. Когда он отозвал Видольда к отдельному костру, никто не решался их отвлекать. Разве что один раз кто-то из воинов поднес повелителю еды и браги, что оказалось кстати: Элимер уже успел проголодаться.

— Ну, Кхан, я потрясен! — воскликнул Видольд. — А я уж думал — все! Еще чуть-чуть, и отправишься с предками беседы вести. Прикидывал, когда начинать выть и волосы на себе рвать от горя и этого, как его, чувства вины.

— Видольд, иногда мне кажется, что ты будешь зубоскалить даже у моего погребального костра.

Видольд исподлобья стрельнул глазами и вдруг замолчал, угрюмо уставившись на кхана. Понятно, отчего воины дали ему прозвище «Жуткий». Видольд действительно выглядел пугающе: волосы, чернее ночи, чернее вороновых перьев, глаза, в которых зрачок сливался с радужкой, и жесткое лицо, выражающее скрытую угрозу всякий раз, когда телохранитель переставал насмешничать. И движения — обманчиво плавные, неторопливые: так движется хищник, выслеживающий добычу. Элимер словно заново узрел бывшего разбойника. Увлеченный наблюдениями, он не сразу обратил внимание на прожигающий его взгляд угольно-черных глаз, отражающих пламя костра. По спине пробежал холодок, но кхан поспешил отогнать наваждение. Ведь перед ним стоял всего лишь привычный Видольд. Горец, некогда разбойник, ныне — телохранитель: циничный, жестокий в бою, как и полагается воину и мужчине — но не более. А тот вдруг заговорил:

— Прости, Кхан. Красивых слов я говорить не умею, вот и остается шутки шутить. Оно как-то привычнее. А я ведь и впрямь готов был волосы на себе рвать. Боялся, ты не выживешь. По моей вине. Это ж ты меня выручать бросился, когда тебя ранили. А телохранитель-то я, а не ты. И как бы сказать… Ну, в общем — до смерти не забуду.

— Я знаю, Видольд, — вымолвил Элимер, — я знаю. Но я жив, так что забудь пока о чувстве вины. Сейчас гораздо важнее то, что творится с моей Империей. Расскажи. Думаю, тебе известно больше прочих. Кстати, а почему ты не участвуешь в схватке за Антурин?

— Ну так… я ж это, телохранитель твой, а не воин этельда, — пожал плечами Видольд, вернувшись к привычной интонации.

— Понятно. А теперь скажи мне все: что со мной случилось, почему люди едва верят в мое выздоровление? И главное, где сейчас мое войско и что делает?

— Да что тут рассказывать. Ранило тебя, дротом пронзило. И, Кхан, смертельно ранило ведь, — он помедлил. — Ты уж поверь, я не первый раз такие раны вижу. А ты — еще утром при смерти, а ночью — здоров. Знаешь, ощущение странное, — Видольд понизил голос, — будто вытянул тебя кто. Вот прямо из того мира вытянул. Иначе я теряюсь в догадках, как ты выжил. Может, Тардин? Он все же колдун.

— Не говори мне о Тардине. Если бы не его ложь, то всего этого вообще не случилось бы. Если бы не он, я уже давно добрался бы до Аданэя и уничтожил. Я ни за что не поверю, будто старик решил меня спасти. У меня была возможность убедиться: невнятные пророчества для него важнее моей жизни.

— А может, ты сам что-нибудь помнишь? Что происходило там — на грани?

— Ничего. Последнее, что я помню — бой. А потом сразу — лачуга и старик. Я даже не знаю, сколько прошло времени. Кстати, а сколько его прошло?

— Около недели, Кхан.

— Что произошло за время моего… гм… отсутствия?

— Антурин захватили, разрушили часть восточной стены.

— Это я знаю, — отмахнулся Элимер. — Дальше!

— Ну, как тебя ранили, так мы отступили через западные ворота, илиринцы не стали нас преследовать. Мы добрались до этой деревеньки. От нее до Антурина несколько часов верхом. Здесь остановились, разместили тебя и других раненых. Некоторые из них уже бегают, некоторые умерли, еще трое на поправку идут, если тебе это интересно.

— Мне все интересно. Продолжай.

— Мы набрали у жителей еды и шкур, несколько воинов поездили по окрестным селениям, тоже привезли кое-чего — и разбили лагерь вокруг.

— Отчего вы не поехали дальше, до какого-нибудь города?

— Так все боялись, что ты дороги не выдержишь. Да и войско наше к тому времени уже к Антурину двинулось, недалеко от этого места проходило. Ирионг присоединился к нему.

— Хорошо, я понял. Дальше.

— Здесь оставили этих вот худосочных вояк из Шеске и Урича. Так, на всякий случай. Ну и мы с ребятами остались. Из столицы вот-вот должны приехать лекари. Хотя теперь-то они уже без надобности.

— Ничего, займутся другими ранеными.

— Ирионг сменил Гродарона, возглавил войско. Теперь они уже у Антурина. Вроде собирались не то штурмовать, не то еще что-то: дальнейшего я не знаю.

— Многих мы потеряли при отступлении?

— Половину.

— Плохо.

— Что поделать, — пожал плечами Видольд.

— Уже ничего. Остается только мстить. Шейра — с ней что? — задал Элимер наконец вопрос, который с самого начала не давал ему покоя.

— Не знаю. Она оставалась в Антурине. По донесениям серых, ее держат в замке как заложницу. Кажется, поэтому Ирионг и не спешит бросать войско в бой, засел у стен. Если бы не это… Ведь стену илиринцы сами разрушили, прорваться внутрь теперь легче легкого. Они, конечно, настроили там каких-то заграждений, но смести их — как ручей переплюнуть.

— Все ясно. Собираем этих воинов из Шеске и Урича и отправляемся к Антурину. Чтобы охранять раненых хватит и десятка вояк. Выдвигаемся завтра с утра.

— Уже сегодня, Кхан, — уронил Видольд, многозначительно переведя взгляд на побледневший горизонт.

— Значит, сегодня.

— А отдохнуть? — странно посмотрев на правителя, спросил воин.

— Видольд, мы отдыхали целую неделю, — ответил Элимер и вдруг добавил: — Шаазар… Что это — шаазар? Ты знаешь это слово?

Телохранитель вздрогнул, но кхан не заметил его странной реакции — яростная пляска огня пленила его взор.

— А почему ты спрашиваешь? — осторожно поинтересовался воин.

— Не знаю. Это слово с самого пробуждения крутилось у меня в мыслях. Вот и теперь… Не дает покоя. Хочется выяснить его значение. Как будто это важно…

— Да брось ты, Кхан, — хохотнул Видольд после краткого молчания. — Странное какое-то слово. Никогда раньше не слышал. Да ты сам его и выдумал в бреду, а теперь вот голову ломаешь. Забудь, о другом сейчас думать надо.

— Ты прав, — пробормотал Элимер, но тут же, словно очнувшись, приказал:

— Идем к остальным. Сегодня все равно уже никто не уснет, так и будут языками молоть. Пусть лучше собираются в битву, — он первый поднялся с земли и отправился к лагерю.

Видольд быстро разметал и притушил ногами пламя, но за кханом не пошел, а уставился на восток, который уже окрасился желто-розовым, и пробормотал с усмешкой:

— Шаазар, Шаазар, опять ты вмешиваешься в дела смертных, старая хрычовка… Чего ж тебе неймется?..

— Очень жаль, — проговорил Аданэй, внимательно выслушав донесение Хаттейтина о действиях воинства Отерхейна, ощетинившегося под стенами. — Жаль, мы уже не успеваем уйти. Я полагал, они будут менее проворны. Нам стоило бы, вместо того, чтобы грабить дома, быстро пустить по городу пожар — и уходить к Илирину. Но теперь уже поздно.

Он задумался ненадолго.

— Впрочем, у нас есть кханне. Посадим ее на повозку и пустим впереди нашего войска. Тогда отерхейнцы не посмеют напасть, я уверен. Да, спрячемся за спинами женщины и ребенка. Геройства в этом никакого, так что хвалебных од в свою честь нам не услышать. Зато действенно. Есть что-то, о чем я должен знать?

— Да, повелитель. Вчера ночью у ворот поймали отерхейнца. Думали, что лазутчик. Но он утверждает, что явился от имени восставших. Мятежи опять вспыхнули в Отерхейне, стоило основной части их войска уйти к Антурину. И как только они узнали, что Антурин захватил именно ты.

— Понятно. И чего же они хотят?

— Мятежники не сегодня-завтра собираются выдвигаться сюда. Этот человек, их посланник, сказал: они призывают тебя на престол. Они думают, что если мы покинем крепость и двинемся им навстречу, то сможем покончить с властью кхана. Они предлагают объединиться.

— Если мы выйдем из Антурина, то войско Элимера окажется между двух сил. Это так, — задумался Аданэй. — Но с чего нам знать, что посланец не солгал? Быть может, нам просто готовят ловушку.

— Это первое, что пришло мне в голову. Потому человека сразу напоили отваром зериуса. И теперь нам точно известно — он не лгал.

— Но его могли ввести в заблуждение… Хаттейтин, известно ли количество мятежников?

— Их немного. И почти всех их прежних предводителей давно казнили. Но с другой стороны, им удалось занять небольшое укрепление на полпути между Дейнорскими лесами и Инзаром, они застали врасплох охранные отряды. В этот раз они старались действовать вдвойне скрытно, опасаясь серых и предательства. Пока они засели в укреплении, но скоро готовы продолжить путь, ведь основные силы Отерхейна сейчас сосредоточены здесь. А еще они как-то умудрились договориться с дикарями, те им помогают.

— Ну, от дикарей толку немного. Ладно, Хаттейтин, это хорошие вести, но нам нужно хорошо все обдумать. Я бы очень хотел верить в союз с мятежниками, но не могу: так просто Отерхейн не покорить. Бунтари слишком самонадеянны, если всерьез рассчитывают на это.

— Так какие распоряжения?

— Я сказал уже, Хаттейтин, — раздраженно отозвался Аданэй, — мне и всем нам нужно очень хорошо подумать. Встретимся завтра на рассвете и все обсудим еще раз. И кстати, где наши прелестные трофеи? Мне кажется, пришла пора для дружеской беседы.

Однако он не успел сделать к двери и шага, когда та распахнулась. На пороге появился Аххарит:

— Великий, — молвил он, — там, у пролома, стоит их военачальник с отрядом воинов. Желают говорить с царем.

— Вот как! — воскликнул Аданэй. — Что ж, значит, приятная беседа откладывается. Зато предстоит неприятная, но необходимая. Передай, что мы прибудем к пролому через час, — приказал он.

Аххарит исчез за дверью, и Аданэй обратился к военачальнику:

— Собираемся, Хаттейтин. Бери отряд воинов — и едем. Медлить ни к чему.

Уже через час царь Илирина со своими людьми появился у пролома, там он задержался, завидев военачальника Отерхейна. Двое — Аданэй и Ирионг — отделились от отрядов, чтобы встретиться в предусмотрительно поставленном неподалеку от разрушенной стены шатре.

— Для чего ты хотел меня видеть? — обратился Аданэй с вопросом, как только они скрылись от людских глаз.

— Необходимо решить один вопрос, Царь, — сухо ответил Ирионг. — Ты ведь понимаешь, что вам не удержаться в Антурине. А потому повелитель Отерхейна моими устами предлагает тебе и твоему войску покинуть провинцию немедленно. Он разрешит вам свободно уйти, взамен ты отдашь под владычество Отерхейна два ближайших к Антурину поселения как откуп за разруху, которую вы устроили в провинции. Там разместятся наши гарнизоны, по крайней мере, до тех пор, пока не будет восстановлена разрушенная стена. Иначе — быть битве. И в этой битве победа уже не будет вашей, ты это знаешь.

— Ты слишком многословен, военачальник. Это признак неуверенности. Лучше ответь, почему ваш повелитель не встретился со мной сам?

— Мне не ведомы все мысли Великого Кхана. Но полагаю, после такого предательского вторжения он просто не пожелал говорить с тобой.

— Твои слова могли бы обмануть кого-нибудь другого, но не меня. Элимер — мой брат. И хотя мы давно уже по разные стороны, я все-таки кое-что о нем знаю. Прийти на эту встречу ему могла помешать только смерть. Я вижу лишь два объяснения тому, что его здесь нет — либо он мертв, либо почти мертв.

Лицо Ирионга осталось непроницаемым, но Аданэю все же почудилось, будто уголки губ военачальника слегка дернулись. Возможно, он не ошибся в своих смелых предположениях?

— Итак, значит, он мертв. Или при смерти.

— Мне непонятны твои выводы, Царь. Кхан, слава Богам, здоров. Но не желает говорить с тобой. А ты не ответил на мое требование.

— Какое еще требование? Уходить из Антурина? Мне кажется, ты и твой кхан кое о чем забыли. У нас ваша дикарка.

Ирионг почувствовал, как от раздражения напряглись мышцы — воины, да и он сам, тоже частенько промеж собой называли Шейру дикаркой, но когда это произносил чужой, враг, предатель собственной страны, сложно было остаться спокойным.

— Наверное, ты хотел сказать «кханне», — холодно процедил он.

Аданэй лишь улыбнулся в ответ.

— Ну, пусть будет кханне, если тебе угодно. По мне, так никакой разницы. В любом случае — она у нас. Конечно, если вас уже не волнует ее судьба, а также участь не рожденного наследника — мы убьем их. После нам, конечно, придется выполнить ваши требования, но мы примем это как неизбежность. Если же жизнь айсадки для кхана еще что-то значит — то это вам придется согласиться на наши требования. Да, чуть не забыл, у нас еще и жена наместника, принцесса Эхаскии. Конечно, не такой ценный трофей, как Шейра, но…

— И каковы же твои условия, Царь? — оборвал его Ирионг. — Если не желаешь свободно уводить свое войско, то я теряюсь в догадках, что тебе нужно. Сколько времени ты выдержишь в окруженном Антурине?

— Сколько потребуется, пока у нас дикарка — извини, хотел сказать кханне. А что касается условий — тут все просто. Вы даете нам свободно покинуть Антурин. Без всякого откупа. А когда мы отъедем на безопасное расстояние, то отпустим вашу кханне. И принцессу Эхаскии тоже.

— Не подходит, — отрезал Ирионг. — Мы останемся в проигрыше. С одним лишь полуразрушенным Антурином. А что касается кханне — почему мы должны вам верить? Илиринцам веры никогда не было, тем более нет ее теперь, после такого предательского вторжения. Откуда нам знать, может, вы заберете ее с собой или убьете, как только вам перестанет что-то угрожать?

— Ирионг, — с нажимом произнес Аданэй, вонзив в военачальника внимательный взгляд, — мне ты можешь верить. Я — не илиринец. Я родился и вырос в Отерхейне.

— Ты предал Отерхейн, ты теперь царь вражеской страны.

— Но мне пришлось, — он печально улыбнулся и как-то очень по-доброму посмотрел на Ирионга, вызвав этим искреннее недоумение последнего. — Да, военачальник, это была единственная возможность вернуть то, что должно принадлежать мне — престол Отерхейна. Я думаю, ты многого не знаешь о своем кхане, Ирионг. Ложь о моей гибели — не единственная его ложь. И не самая подлая. Наш отец перед смертью завещал трон мне. Но Элимер скрыл это от всех. А тех, кто посмел сомневаться… Впрочем, тебе лучше моего известно, что стало с ними и их семьями. Слишком властолюбив, слишком жесток, слишком самолюбив и слишком часто лжет — разве таким должен быть правитель? Отец понимал это, потому и оставил трон мне. Подумай об этом. Но сейчас — тебе не удалось от меня скрыть — Элимер умирает. Быть может, это знак судьбы? Знак, что пора забыть старые разногласия? Если не будет Элимера, то нашим государствам станет нечего делить. Ты только представь, Ирионг, в какую непобедимую силу превратятся Отерхейн и Илирин, если их объединить? Мы вместе станем одной великой державой! Ведь я — один из вас, ты должен меня помнить, потому что я тебя помню. Я запомнил тебя на той охоте в горах Гхарта. Ты поразил тогда белого как снег горного тура с одного удара!

Военачальник зачарованно смотрел вдаль: он тоже помнил ту охоту. А царь продолжал говорить:

— Я — потомок отерхейнских властителей, а моя царица — наследница государей илиринских. А наш с ней ребенок, Ирионг, наш ребенок — в нем воедино сольются две великие крови. Это ли не знак?

— Ты предлагаешь мне предательство? — сдавленно, еле слышно прервал его Ирионг, хотя ему не хотелось перебивать эту плавную, мелодичную речь. Голос обволакивал, чаровал, его хотелось слушать и слушать. Только теперь военачальник понял, что значили слова тех, кто знал Аданэя. Они часто говорили о его странной способности подчинять себе людей, но не силой власти, а неуловимым обаянием, которое проявлялось то ли в интонации, то ли в выражении лица и движениях. И все, абсолютно все, характеризовали эту особенность кханади как опасную.

— Предательство? Нет. Я бы не стал называть это так, — ответил Аданэй, и Ирионг почувствовал, как вновь попал в плен этого голоса, который накладывался на правду произнесенных слов. Ибо разве не правда то, что кхан жесток и алчен до власти? — Это не предательство, а свержение того, кто обманом захватил твою и мою страну, того, кто заставил весь народ дрожать от страха перед собой. Того, кто жестоко угнетал знать, лишая ее прежних свобод. Ведь мятежи не на пустом месте возникли, верно? Так что это не предательство, это вполне справедливое воздаяние за его ложь, за ту кровь — кровь отерхейнцев — которую он пролил. Я не хочу войны, Ирионг, мне больно от осознания, что придется оборачивать оружие против людей, среди которых я вырос. И я желаю этого избежать. Ни к кому я не испытываю злобы, только к Элимеру. И ты, Ирионг, и прочая знать — все вы сохраните и свои владения, и свою власть. Ведь такие, как ты — на вес золота. Я понимаю это. А ты понимаешь, что я предлагаю тебе? Мир, объединение держав, процветание и окончание кровавому правлению Элимера.

Ирионг ощутил порыв, движение души — согласиться. С этим голосом, этим царем, взгляд которого, казалось, светился чистым, живительным огнем, хотелось соглашаться. Однако он был военачальником, а не простым воином и не ребенком, а потому понимал, что им просто пытаются манипулировать, лишь бы склонить на свою сторону. И даже если все произнесенное здесь — правда, существует нечто гораздо важнее нее. Его собственная, Ирионга, клятва. И его высокое положение в государстве, которое он не хотел уступать какому-нибудь илиринцу. Cтряхнув сладостное оцепенение, военачальник произнес:

— Я клялся в верности не тебе, а своему кхану. Я водил в бой его войска, не твои. Предателем я не стану и больше не пытайся убедить меня. Лучше вернемся к условиям твоего отступления из Антурина.

— Не хочешь прислушаться к доводам разума — дело твое, — махнул рукой Аданэй. В голосе его не осталось и следа былого очарования, теперь в нем звучала лишь скука и плохо скрытое нетерпение.

Ирионг облегченно перевел дух и сказал:

— Предложенное тобой мы не приемлем, и не выпустим тебя в Илирин, пока не вернешь всех, кого захватил в плен и не отдашь нам указанные поселения.

— Никогда этого не будет, — отрезал Аданэй.

— Тогда битва? Твои потери, Царь, будут огромны.

— Как и твои, военачальник, — ответил Аданэй, даже не пытаясь скрыть усмешку. — По крайней мере, свою кханне вы точно потеряете.

— Увидим, — ровно, стараясь не выдать тревоги, отвечал Ирионг.

— Что ж, если ты готов рисковать ею и наследником, то я — тем более. Но не говори потом, что я не предупреждал.

— Не стану. Да и не потребуется. Ты падешь раньше, чем успеешь добраться до них.

— Пустые угрозы, — ухмыльнулся Аданэй. — Зачем? Ведь мы могли бы стать друзьями.

— Нет.

— Нет? Тогда, я полагаю, разговор наш завершен.

— К сожалению.

— Что ж, рад был встретиться с доблестным военачальником, — сказал Аданэй, поднимаясь с расстеленной в шатре шкуры. — Я возвращаюсь в свой Антурин, к своим людям и к прелестнице кханне. А ты — к полумертвому тирану-повелителю.

— Прощай, Царь, — ответил Ирионг, не реагируя на провокацию. — Прощай, в следующий раз мы встретимся как враги.

— Да будет так, — отозвался Аданэй, оставив насмешливую интонацию.

Когда Ирионг с отрядом вернулся к разбитому у стен военному лагерю, там творилось что-то невообразимое. Лагерь бурлил как лава, кишел жизнью, словно гигантский муравейник. Военачальник пытался докричаться хоть до кого-нибудь, чтобы понять, что случилось, и отчего возник этот невероятный хаос, но в шуме голосов никто не расслышал его вопроса, а на него самого не обратили внимания. Как будто он обычный воин, а не предводителем войска! А где же, скажите пожалуйста, Гродарон, Батерхан, где тысячники? Почему они не следят за порядком? Разозлившись, Ирионг поднес к губам рог, взревевший протяжным властным гласом, призывающим воинов к построению. Только тут, услышав привычный зов, люди начали успокаиваться, а голоса смолкать. Воины, наскоро приведя в порядок оружие и доспехи, поспешили к центру, чтобы выстроиться в этельды. Наверное, они решили, будто их призывали к бою. Что ж, им придется разувериться в этом, зато появится возможность восстановить порядок и выговорить за устроенный хаос.

— У меня ощущение, будто я вижу перед собой не воинов, а мужланов с вилами! — грозно начал Ирионг, добившись полной тишины, что позволило ему говорить уже негромко. — Что происходит? Почему вы точно бешеные псы носитесь по лагерю?

Наверное, ему кто-нибудь ответил бы, да не успел. В это время откинулся полог его собственного, Ирионга, шатра, из него показались военачальники, кое-кто из тысячников, а следом — следом вышел Великий Кхан. Рог чуть не выпал у Ирионга из рук, а слова застряли в горле. Кхан, заметив растерянность главного военачальника, подошел к нему сам:

— Ирионг, — воскликнул он, улыбнувшись и почти дружески возложив обе руки на плечи военачальника. — Я рад видеть тебя, Ирионг. Хотя бы ты не смотри на меня, как на призрака.

— Мой Кхан, ты ли это? Мне не верится! Определенно, ты избран Богами!

— За последний день я столько раз это слышал, что скоро и сам поверю, — рассмеялся правитель и тут же вернулся к серьезному тону. — Мы ждали тебя. Идем в шатер, расскажешь, как прошли переговоры, которые ты затеял.

Военачальник наконец сумел улыбнуться и, кивнув, обернулся к застывшим в неподвижности воинам, которые старались как можно дальше скосить взгляд, чтобы видеть происходящее.

— Еще раз устроите подобную суматоху, будете у меня всю ночь стоя спать! — вряд ли воины приняли эту угрозу всерьез: Ирионгу не удалось за криком скрыть радость и благодушный настрой. — Свободны! — добавил он, и вслед за кханом скрылся в шатре.

Стоило военачальнику пропасть из виду, как умолкшие на время разговоры возобновились, но значительно тише, чем до его возвращения.

Счастливчики из Урича и Шеске, которые были непосредственными свидетелями возрождения кхана к жизни, а после под его предводительством явились к Антурину, делились подробностями происходящего.

— Ну, так вот, я и говорю, старик тот, — в который раз повторял рассказ смуглокожий бородатый вояка, — ну, знахарь то есть, что за кханом смотрел, своему внуку рассказывал, а тот, мальчонка еще, очень любил среди нас крутиться, нам и передал. И вот что он сказал. Дед, слышь, сидел ночью, и вдруг свет, говорит, в глаза как ударил! А потом, глядь, кхан стоит. Дед сначала-то испугался, думал, может того, кхан умер, а теперь это его дух явился. Но нет, по-другому все вышло. Кхан посмотрел на старика-то этого и сказал: «Ты, Лейху, не бойся». По имени деда, слышь, назвал, хотя его, имени-то этого, знать не мог. И еще говорит: «Я Гхарта Великого видел, беседы с ним вел, он велел мне вернуться и колдовскими силами наградил». Так-то вот дело было.

— Не знаю, я другое слышал, — с сомнением покачал головой его собеседник. — Будто бы тот, кто раненый лежал — на самом деле и не кхан вовсе был, а похожий только. Специально им на время боя кхана заменили. А сам в это время в Инзаре находился, войско собирал.

— Хм, и кто тот брехун, что тебе такое наплел? Да я сам лично его раненым видел, так-то!

— Да если бы брехун, я разве бы поверил?! А нет — говорят от Жуткого весть пошла.

— От Жуткого?! Это уж точно брехун какой-то выдумал! Из видольдовой глотки и слова не вытянешь. Даже по мелочи. А такое бы он точно болтать не стал!

— Ну, не знаю…

— Чего ж тут не знать, ясно ведь все. Жуткий такого бы не разболтал, но слух пополз. Значит, другой кто его пустил, лишь бы внимание привлечь.

— Ну ладно, ладно, нам все равно правды никто не скажет, — пробурчал воин и быстро перевел разговор в другое русло: — Что там об илиринцах слышно? Думают сдаваться, нет ли? Или штурмовать будем?

— Тут кто как говорит. Вот сотник наш сказал, что вроде как сначала дикарку вызволить надо.

— Да… значит мы здесь надолго, — протянул задавший вопрос воин, безмолвно уставившись куда-то вдаль.

Возвращаться домой слаще, разрушив дом чужой

Шейра очередной раз устало обернулась на рыдающую у зарешеченного окна Отрейю. Девушка плакала, почти не переставая, вот уже второй день с тех пор, как узнала, что их с кханне убьют, если Отерхейн не согласится на требования царя Илиринского. Эти незатихающие всхлипывания выводили Шейру из себя, и она, не выдержав, прикрикнула:

— Прекрати ныть!

— Ты что, не понимаешь?! Нас убьют, обязательно убьют. Этому твоему кхану нет до нас никакого дела! Нас убьют!

— Если ты сейчас же не прекратишь, я сама тебя убью, — огрызнулась Шейра.

Отрейя опасливо на нее покосилась и, решив, что от дикарки можно ожидать чего угодно, умолкла. В наглухо закрытой комнате под самой крышей замка образовалась тишина.

— Думай лучше, как нам выбраться, — произнесла Шейра, не особо, впрочем, рассчитывая услышать от пугливой жены наместника хоть слово.

Айсадка старалась думать о побеге, чтобы — упасите Боги! — не задуматься о чем-нибудь другом. О ком-нибудь. Об Элимере. О том, где он и что с ним. Здесь, отрезанная от внешнего мира, она не знала, что творилось в Антурине и за его пределами, она не получала известий ни о муже, ни о войске. Неопределенность угнетала, и спасения от страха и тревоги не находилось.

Однако мысли ее прервались: злорадно скрипнув, отворилась дверь, и перед пленницами предстал царь Илирина. Враг Элимера, а значит и ее, Шейры, враг.

Осияв их улыбкой, он вымолвил с легкой насмешкой в голосе:

— Я рад наконец-то приступить к нашей милой беседе. Несомненно, вы уже знаете, что произошло. Твой муж, — он кивнул в сторону Шейры, — сбежал из Антурина и оставил тебя одну. Какой ужас, правда? Бросить жену и будущую мать наследника! Непростительная подлость! Впрочем, вы обе еще можете спастись. Сейчас войско Отерхейна окружило эту вот крепость, уже, впрочем, бывшую, — он обвел руками вокруг. — Не вижу причин скрывать: их войско способно разгромить нас. Но не разгромит. Благодаря тебе, прелестная кханне, и тебе, юная Отрейя. Из-за вас они медлят. Но и уйти в Илирин нам не дают. А я уже устал от этого полуразрушенного захолустья, да и воины мои заскучали, им надоело бесчинствовать, они хотят домой, к своим семьям. Пожалейте их, сделайте одолжение, — тут его тон переменился, он уже не говорил, а приказывал: — Вы взойдете на стены и скажете, что вас убьют, если Отерхейн не отступит и не даст нам дороги. Вы скажете это, потому что если нам нечего станет терять, мы действительно вас убьем, — царь сделал паузу и закончил: — Все понятно?

Шейра молчала, и Аданэй разозлился. Да как она осмеливалась, эта девка, игнорировать его?! Однако его злость не успела излиться, потому что он вдруг услышал тоненькие всхлипывания, а потом слова:

— Великий царь! — заговорила Отрейя по-илирински. — Пожалуйста! Я не хочу умирать! Я не хочу! Но этот старик, этот наместник, он ненавидит меня, он только обрадуется моей смерти. Не надо, не выводи меня на стену, меня все равно не послушают. Но я не хочу умирать! Я хочу домой, я хочу в Эхаскию. Пожалуйста! Мой отец отблагодарит тебя, он все для тебя сделает. Я все для тебя сделаю! Пожалуйста!

Задохнувшись от собственного потока слов, девушка замолчала, и Аданэй призадумался, оценив всю прелесть предложенного Отрейей варианта.

— К отцу? Ты хочешь к отцу? — спросил он. — Наместник обращался с тобой дурно?

— Да! — ответила она сразу на все вопросы.

В глазах Аданэя промелькнуло странное выражение, он присел перед плачущей девушкой и взял ее руки в свои. Некоторое время просто вглядывался в ее лицо. Отрейя постепенно затихла и теперь тоже не отрывала взгляда от царя Илирина. Лишь после того, как она успокоилась, Аданэй заговорил снова.

— Бедное дитя! Тебе пришлось здесь очень плохо, в этом диком крае. Славный Иэхтрих придет в ярость, узнав об этом. Такая юная, такая красивая, отданная старику, который бросил ее в захваченной крепости, оставил на растерзание захватчикам. То есть нам, — добавил он с усмешкой.

Встретившись с неожиданным сочувствием, девушка снова разрыдалась, теперь уже с облегчением.

— Ну-ну, не плачь, — протянул Аданэй, ласково приподнимая ее голову за подбородок, — теперь с тобой все будет хорошо. Ты отправишься к отцу, и все будет хорошо. Я лично увезу тебя отсюда.

— Пожалуйста! — прошептала она одними губами. — Увези! Куда угодно, лишь бы подальше. В Эхаскию, или в Илирин. Не важно. Я сделаю все, что ты пожелаешь! Все! Я стану твоей служанкой, только увези меня! Я даже наложницей твоей стать, только бы не оставаться со стариком!

Аданэй негромко рассмеялся и пробормотал себе под нос:

— Не сомневаюсь.

— На время я оставлю тебя в этой комнате, — произнес он уже на языке Отерхейна. — Может, ты научишь свою… подругу… уму-разуму, чтобы она стала посговорчивее.

Он повернулся к Шейре. Уголки губ айсадки слегка опустились, выдавая презрение. Аданэй снова разозлился. Да как она могла его презирать?! Его, Аданэя! Она не имела права смотреть на него так!

Нестерпимо захотелось стереть с лица дикарки эту ухмылку. Чтобы от нее и следа не осталось.

— У меня есть для тебя еще одно известие, кханне, — улыбнувшись, произнес Аданэй. — Мой любимый брат, твой муж, кхан Элимер — убит. Жаль — не от моей руки.

— Ты лжешь! — процедила айсадка.

— Не желаешь верить — не верь. Но только сегодня я встречался с Ирионгом… Вот и скажи, почему на эту встречу не явился Элимер? Ты ведь знаешь, он не упустил бы возможности сцепиться со мной лично, он даже в Илирин ради этого приезжал. А почему он до сих пор не пытался вызволить тебя? Я отвечу — потому что он мертв. Мои люди видели, как его, убитого, выносили за ворота. Кхана больше нет, твоего мужа больше… — он осекся.

Да, определенно, взбесившее его презрение исчезло из ее взгляда. Но чего он хотел этим добиться? Неужели ему так уж хотелось увидеть эту маску боли, в которую превратилось ее лицо? И эту нервную дрожь в пальцах безвольно опущенных рук? Что же, неужели он хотел видеть, как подрагивают ее губы в отчаянных попытках не расплакаться перед врагом? И когда он успел стать таким жестоким? Ведь та, что стоит перед ним — потерянная, ошеломленная, — пусть она дикарка, глупая дикарка, которая умудрилась полюбить Элимера, но она — женщина, да еще и беременная. Она не должна иметь отношения к вражде мужчин. Ее можно убить, можно сделать заложницей, но дополнительно мучить — зачем? Неужели его так сильно задело презрение на ее лице, что он, мужчина, царь, решил добить и без того испуганную пленницу страшным известием и насмешками?

— Послушай, — проговорил он, — я не хотел сообщать об этом таким образом, — он попытался успокаивающе дотронуться до ее руки, но айсадка отшатнулась и оскалилась, обнажив ряд маленьких острых зубов.

— Не прикасайся! Думаешь, я покорюсь, как эта дутлоголовая?! Я — не она. И я выживу! Ты меня не убьешь! Не посмеешь! Я выживу! И я рожу сильного сына. Ради моего кхана! Мой сын вырастет и отомстит тебе! Потому что его отец — Элимер. А ты закончишь дни где-нибудь в канаве! И тело твое будут жрать черви!

Сочувствие, только что владевшее Аданэем, испарилось, и он ехидно бросил:

— Может, мое тело и впрямь будут жрать черви. Но твоего мужа они уже жрут.

Прежде, чем Шейра бросилась на него подобно разъяренному зверю, Аданэй отстранился и оттолкнул ее: не хватало еще драться с брюхатой дикаркой! Он отвесил издевательский поклон и проговорил:

— Прекрасные владычицы, мы еще вернемся к нашей беседе. А сейчас, увы, вынужден вас оставить.

И Аданэй покинул пленниц.

Она не плакала, когда умерли ее отец и мать, она не плакала, когда ее брат медленно погибал от голода. Она думала, что и сейчас не станет плакать, ведь слезы о погибших только оскорбляют их души. Но вокруг не оказалось никого, кто мог бы хоть как-то разделить ее чувства, кто мог хотя бы понять их — и Шейра не выдержала. Она упала посреди комнаты и разрыдалась. Она ни о чем не могла думать. Только снова и снова пыталась осознать, уложить в голове, что никогда, никогда, никогда больше он ее не обнимет, никогда не назовет «моя дикарка», никогда не посмотрит теплым взглядом. И никогда не увидит свое дитя. Какое страшное слово — никогда. Никогда. Никогда. Шейра повторяла и повторяла его, прокручивала в голове, словно пыталась распробовать его горький вкус. Нет больше Элимера. Никого нет. Только она и ребенок. Только их одиночество. Без мужа. Без отца. Одни. А она даже не взглянула последний раз в его глаза, не обняла его. Когда он уходил в ночь с той малой частью войска, которая находилась в Антурине, она даже не успела с ним попрощаться. А сколько раз, будучи еще айсадкой лесов, она молила духов послать ему гибель, сколько раз мечтала его убить! И духи зло с ней пошутили, все-таки прислушавшись к ее мольбе. Наверное, они до сих пор смеются.

«Ты не мог, не мог умереть, — снова внушала она себе, — только не ты. Не ты, мой Элимер, мой Кхан, темный вождь, любимый! Ты не позволил бы себя убить! Ты жив, жив, это все ложь. Ложь твоего брата».

Она отказывалась верить в его смерть. Просто потому, что умирали всегда чьи-то чужие мужья.

«Не уходи! Только не уходи! Я хочу хотя бы раз, хотя бы еще один раз, последний раз почувствовать твой запах, хочу снова целовать тебя, хочу любить тебя. Хотя бы просто видеть тебя! Не уходи! Я не верю, не могу верить, что тебя больше нет. Что тебя навсегда нет, и никогда больше не будет. Это невозможно! Мой Кхан, мой Элимер, разбуди меня, прикоснись ко мне, встряхни меня за плечи и нахмурь брови, как ты всегда это делаешь. И спроси, спроси меня встревожено, приснился ли мне кошмар. Почему-то тебя всегда пугали ночные кошмары — и мои, и твои собственные. А я отвечу, я отвечу: да! И я расскажу, как мне снилось, будто ты умер. А ты рассмеешься и скажешь, что ты — кхан, и тебя не так-то просто убить. А я соглашусь с тобой, честно-честно, я соглашусь».

Шейра крепко-крепко зажмурилась, она почти вогнала себя в уверенность, что сейчас, как только откроет глаза, то увидит ночь, густую ночь Отерхейна и своего кхана, обнимающего ее во сне. И она облегченно, со слезами, вздохнет, осознав, что ей снился кошмар. И прижмется к нему, своему мужу, еще ближе, уткнется в плечо и улыбнется.

Но когда она действительно открыла глаза, то не увидела ничего, кроме пыльной крохотной комнатушки, тускло освещенной лучами уходящего дня.

Не скоро еще затихли рыдания, а когда это случилось, она застыла, сложив голову и руки на коленях. Теперь оставалось только тошнотворное ощущение бессмысленности, безнадежности, одинокости, словно мир опустел, и все утратило важность. Именно из этого состояния ее вырвал робкий голос Отрейи и ее же легкое прикосновение.

— Эй, успокойся. Не плачь, слышишь? Ты же молодая, еще столько дней впереди. Главное, ты сама жива, и твой ребенок будет жить. Ведь ты видела этого царя? Он добрый, он тебя не убьет. Ты заглядывала в его глаза? Честное слово, такие глаза не могут лгать. Его можно полюбить за один только взгляд! Даже не верится, что он и твой муж — родные братья. Такие разные, — голос Отрейи зазвучал мечтательно, но скоро она вернулась к сочувственному тону: — Тебе всего-то и стоит, что выйти на стену и сказать, чтобы войско отступило. И ты освободишься, отправишься куда угодно. Хочешь, останешься в Отерхейне. Или вернешься в эти свои леса. Или попросишься у царя в Илирин. Уверена, он не откажет. А хочешь, я заберу тебя в Эхаскию? Хочешь? Не плачь, у тебя будут еще мужчины, ты снова выйдешь замуж. Конечно, твой муж не будет царем, ведь и в тебе нет царской крови, но мы подберем тебе достаточно богатого, чтобы ты ни в чем не нуждалась, и достаточно молодого, чтобы тебе не было противно. Хочешь, я познакомлю тебя со знатными мужами Эхаскии? Ты подумай, ведь этот твой кхан — не очень добрый человек, есть мужчины лучше. Подумай, может это и хорошо, что он умер?

Шейра пропустила мимо ушей всю эту речь, но последняя фраза все-таки достигла ее слуха. Айсадка резко выбросила вперед руку, врезавшись ладонью в лицо Отрейи. Та громко вскрикнула и, зажимая обеими руками разбитые нос и губы, отползла в угол и уже оттуда, хлюпая кровью, промычала: «Сумасшедшая. Такая же сумасшедшая, как твой муж».

Но Шейра, вновь застыв без движения, этого уже не услышала,

— Видольд? — окликнул кхан телохранителя, когда перед рассветом откинул полог шатра и вышел, чтобы глотнуть свежего воздуха. Сегодня он проснулся еще до солнца и как ни старался уснуть снова — безрезультатно. Но вот отчего Видольд не спал, а сидел у костра? Телохранитель должен быть отдохнувшим и полным сил, дабы защищать повелителя в бою и не только.

— Видольд! — повторил Элимер и в этот раз воин обернулся. — Почему ты опять не спишь?

— Муки совести, Кхан, не дают мне уснуть, — насмешливо растягивая слова, произнес тот.

— Прекрати глупые шутки! — приказал Элимер, тоже подсаживаясь к огню.

— Я, конечно, слушаюсь, Кхан. Но тогда кто будет тебя смешить и избавлять от чувства собственного величия?

— Если бы я хотел, чтобы меня смешили — завел бы шута, — парировал он.

— А как насчет чувства величия? — улыбнулся воин и тут же, не оставляя правителю времени рассердиться, спросил: — Отчего тебе самому не спится?

— Я не могу спать. Мои мысли сейчас не о моем величии, а о другом. У них, — он кивнул в сторону Антурина, — моя Шейра.

— И что же ты намерен с этим делать?

— Вызволить ее.

— Как?

— Видольд, если бы я знал как, поверь, я спал бы сейчас подобно младенцу. Но я не знаю. И никто другой не знает. Штурмовать крепость нельзя — тогда ее могут убить. Выкрасть? Попробовать можно, но я уверен, что это бесполезно. Аданэй не такой дурак, чтобы оставлять ее без надежной охраны в дюжину воинов. А ты что думаешь? Есть какие-нибудь мысли?

— Нет, Кхан, никаких, — после недолгого молчания покачал головой телохранитель.

— Что ж, значит, выхода нет — придется рискнуть и пойти на штурм.

— Эй-эй, ты бы не торопился. Не смогут же они просидеть в этой крепости вечно, сами вылезут, и штурм не понадобится.

— Вылезут и увезут Шейру с собой? Или убьют? Тебе что же, Видольд, не хочется ее освободить?

— Ну отчего же не хочется? Мне девчонка тоже нравится.

— Кханне.

— Хорошо, пусть кханне. Только ты не волнуйся о ней раньше времени.

— Почему? Иногда мне сложно тебя понять.

— Так это оттого, что негоже нам, простым смертным, занимать думы Великого Кхана.

— Простым смертным? Вообще-то иногда мне кажется, будто ты не так прост…

— Так это ты меня, Кхан, еще пьяным в хлеву да со свиньями не видел! — расхохотался воин.

— И не желаю видеть. Прекрати зубоскалить.

— Я-то прекращу, только тогда мы оба от тоски да тревоги скиснем, — неожиданно серьезно отозвался Видольд. И еще серьезнее добавил: — Сдается мне, ничего дурного твой брат с твоей женой не сделает.

— Откуда знаешь?

— А я не знаю. Просто ощущение такое. А мое чутье, знаешь ли, не раз мне самому жизнь спасало, да и ребятам моим. Еще с той поры, как я разбоем промышлял. Привык я ему доверять, Кхан. И сейчас оно мне говорит, что все само собой сложится.

— Я не могу ждать, пока сложится. Она там, наверное, с ума сходит. Аданэй наверняка поведал ей о моей якобы смерти.

— Да, это плохо. Этак она с тревоги и от бремени раньше времени разрешится…

— Надо как-то ей сообщить.

Видольд помолчал и вдруг воскликнул:

— Дутлы мы с тобой, Кхан! Как есть дутлы! Серые твои на что?!

— Верно… — удивился Элимер, недоумевая, как он сам до этого не додумался. Серые способны на многое. Вызволить Шейру они не сумеют, а вот передать ей послание — вполне. Некоторые из них остались в Антурине, а некоторые — здесь, при его войске. Они сумеют связаться друг с другом, у них полно хитростей, не известных даже ему, кхану.

— Есть только одна проблема, — продолжил телохранитель. — Шейра не умеет читать.

— Не умеет. Но у айсадов тоже есть свои символы. Некоторые из них, самые простые, она мне показывала.

Элимер достал лежащую в куче дров ветку, кинжалом отщепил от нее плоский кусок и, низко сгибаясь, коряво вырезал на нем незнакомыми большинству людей знаками: «Я жив. Шакал не знает».

Следующие дни тянулись для Шейры словно один бесконечный, она не знала сколько прошло времени, просто не ощущала его, не отличала утро от ночи. Единственной границей, еще хоть как-то разделяющей сутки, оставались моменты ее пробуждения от краткой неспокойной дремы, в которую айсадка периодически впадала. И с этого пробуждения вновь начинался кошмар реальности. Шейра ненавидела просыпаться, ненавидела миг перехода из сна в явь, когда долю секунды не осознавала себя и даже могла проснуться в хорошем настроении благодаря какому-нибудь светлому сновидению; но тут же болезненная вспышка в голове сметала последние остатки дремоты, и возвращалось воспоминание: Элимер умер.

Элимер! Умер!

И «Нет! Нет, не может быть!» — как заклинание.

Она почти не ела. Почти — потому что все-таки осознавала необходимость пищи, нужной не ей — ребенку, которого она обещала родить здоровым и сильным. Ибо сын Элимера не может, не должен быть иным.

Шейра через силу откусила ломоть пресной лепешки, еле-еле прожевала, а остальное отложила в сторону. Ей казалось, что если она проглотит еще один кусок, ее стошнит. Зато Отрейя с аппетитом съела все, что ей принесли, и теперь краем глаза косилась на тарелки Шейры.

— Эй, кханне, — бросила она, — если ты не будешь, может, я возьму, а?

Не услышав ответа, Отрейя, поглядывая на Шейру, взяла ее тарелку и даже недоеденный кусок лепешки, в который тут же вгрызлась, одновременно продолжая болтать.

— Хотя тебе бы самой получше питаться. У тебя все ж ребенок будет. Если сама не хочешь, так хоть его не обделяй, — трещала она, не переставая жевать.

Отрейя оказалась не злопамятной и успела забыть о том, что пару дней назад Шейра разбила ей лицо. Уже тогда, спустя несколько часов, она снова начала верещать и задавать вопросы, не обращая внимания, что айсадка ее не слушала, а вопросы так и оставались без ответа. А может, ей просто овладела скука, и болтала она единственно для того, чтобы слышать звуки собственного голоса.

— Ну, так у нас возле дворца был такой пруд, — повела Отрейя рассказ, в смысл которого Шейра не вникала, воспринимая его как надоевший, но неизбежный фон, пока девушка не вскрикнула: — Ой! Проклятье, из чего они его делали, я чуть зубы не сломала!

Затем на какое-то время образовалась тишина, сопровождаемая только непонятного происхождения возней. Это Отрейя начала с интересом отщипывать от лепешки маленькие кусочки, пока в руках у нее не образовалось что-то темное.

— Деревяшка? — изумленно воскликнула она. — И знаки какие-то непонятные. Как она сюда попала? Эй, ты только посмотри! — она подбежала к Шейре и сунула свою находку прямо той под нос.

Айсадка нехотя подняла глаза, и взгляд ее уперся в символы. И замер. Кажется, даже дыхание перехватило. Грубо нацарапанные на коре слова огненными знаками выжигались в мозгу. Символы айсадов. Сердце заколотилось, и Шейра не смогла усидеть на месте, она вскочила, выпрямилась, а взгляд ее устремился куда-то дальше стен комнаты, дальше даже стен крепости. Горящий, одержимый взгляд. Удивительно, как две коротких фразы перевернули мир! Две, всего лишь две фразы: «Я жив. Шакал не знает», — и мир разлетелся на тысячи маленьких кусочков, чтобы вновь соединиться и возродиться. И как будто что-то прорвало внутри, как будто бурный поток в половодье, неумолимой силой сметающий все со своего пути, хлынули слезы. Теперь уже — радости.

Отрейя без объяснений поняла, что могло содержаться в таинственном послании.

— Он жив? — прошептала она. — Твой муж жив?

И, не дожидаясь ответа, потому что он явно читался в лице Шейры, бросилась к двери, забарабанив в нее кулаками. На ее стук появился стражник и хмуро спросил, чего желает госпожа Отрейя.

— Царя! Позовите царя! Быстро! У меня для него важное известие!

Судя по всему, что-то прозвучало в ее голосе, если стражник, не задавая вопросов, отправился выполнять поручение. За порогом послышались его торопливые шаги.

— Что ты собралась сказать? — зло зашипела Шейра, осторожно приближаясь к Отрейе. Про свои слезы она тут же забыла.

«Шакал не знает» — говорилось в послании. А значит, шакал и не должен узнать. И он не узнает, потому что так пожелал ее кхан. Она, Шейра, не позволит.

— Что я собираюсь сказать? Как что? Правду! Царь был очень добр ко мне, — быстро заговорила Отрейя, не подозревая о нависшей над ней беде. — И я сделаю для него все, я все ему открою. Все, как и обещала. Потому что он вернет меня в Эхаскию. Потому что он прекрасен. Потому что…

Договорить она не успела и дальше раздавались только хрипы из сдавленного ремнем горла, умело превращенного в удавку сильными руками айсадки. Еще какое-то время Отрейя дергалась, пытаясь освободиться, а как только затихла, Шейра отняла ремень от ее шеи, и девушка мешком рухнула на пол.

— Ты не смела предавать моего кхана, — глухо вымолвила айсадка, отходя от бездыханного тела к окну.

Она не обернулась, когда в комнату вошел Аданэй, который от неожиданности отпрянул, едва не наступив на тело Отрейи, лежащее поперек двери.

Она не обернулась, желая скрыть от врага свое счастье. Чтобы у того даже мысли не возникло, будто Элимер жив. Потому что шакал не должен знать.

Аданэй угрюмо уставился во мглу за окном. Проклятье! Сожри Ханке эту сумасшедшую дикарку! Он ни на миг не поверил ее объяснениям. Они звучали просто нелепо! Убить Отрейю лишь за то, что та плохо отозвалась об Элимере?

Разговор, который сложно было назвать разговором, еще раз промелькнул в его памяти.

— Что ты натворила? Зачем?! — ошеломленно прошептал он тогда, наткнувшись на мертвую принцессу Эхаскии.

— Она плохо говорила о моем кхане.

— О нем многие плохо говорят! — рявкнул Аданэй. — И что же, всех за это убивать?!

А дикарка без всяких эмоций в голосе ответила:

— Да.

— Ты и мой брат — вы стоите друг друга! Изверги. Что она собиралась сообщить мне?

— Я не знаю. Меня это не интересовало.

Аданэй знал, что все это ложь. И что айсадка убила Отрейю как раз потому, что та собиралась сообщить ему нечто важное. Но также он понимал, что правдивого ответа от нее не добьется.

Выплюнув на прощание: «Сумасшедшая! Теперь мне будет не жалко тебя убить, если ваши войска не отступят», он покинул комнату, приказав убрать тело и усилить охрану.

И вот, теперь он сидел в одной из многочисленных зал, ломая голову, что же такого важного могло содержаться в так и не озвученном известии Отрейи, если айсадка даже убила ее, лишь бы заставить замолчать. И откуда проникло к принцессе это известие? Уж не от самой ли Шейры? Может, дикарка что-нибудь ляпнула по неосторожности, а потом пожалела?

Плут-Ханке! А как все хорошо складывалось! Он бы увез Отрейю в Эхаскию, к любимому папочке. И Иэхтрих был бы очень недоволен, очень, услышав многократно преувеличенный рассказ своей дочери. А если бы он узнал еще и о том, что это благородный Аданэй и илиринцы распознали в своей пленнице принцессу и, не тронув ее и пальцем, вернули отцу… О, Иэхтрих слишком разозлился бы на наместника Антурина, а через него и на весь Отерхейн. С легкой руки Аданэя регис обратил бы дружественный взор в сторону Илирина. Но теперь все пропало. Из-за какой-то дикарки! И естественно, первым делом Иэхтрих подумает, будто ее убили илиринцы. Конечно, можно поведать ему истинную причину смерти дочери, но кто сказал, что регис в нее поверит? Она выглядела малоубедительной даже для него, Аданэя, хотя все произошло едва ли не у него на глазах.

Какая жалость, что он не может напоить дикарку цветным зериусом! Какая жалость, что зериус хоть и слабый, но яд — неизвестно, как он повлияет на женщину в положении, еще не ровен час убьет!

Что же такого важного содержалось в сообщении эхаскийской царевны?

Так и найдя ответа на этот вопрос, Аданэй решил о нем просто забыть. Иногда ему это удавалось: не думать о том, о чем не хочется думать. Лучше он ляжет спать, ведь уже ночь. Словно в ответ на его мысли, появилась служанка из тех, что оказались в захваченном замке и теперь, дрожа от страха, прислуживали врагам-чужеземцам.

— Великий Царь, — побледневшими губами вымолвила девушка, — я подготовила тебе ложе. И еще — вот, — она подрагивающими руками слегка приподняла поднос. — Мне сказали отнести тебе вино.

Какое-то время Аданэй с любопытством разглядывал ее.

«Она родилась не в Антурине, — решил он, — скорее всего, приехала из Отерхейна уже после того, как Элимер захватил крепость. Это чувствуется по ее робости».

Он опомнился, когда заметил, что поднос в руках служанки трясется так сильно, что вот-вот упадет на пол. Похоже, разглядывания она приняла за признак недовольства. Наверное, подумала, будто сказала что-то не то и теперь боялась наказания. Это заставило Аданэя улыбнуться почти против воли.

— Поставь поднос, — сказал он тихо. Она подчинилась.

— Ты меня боишься? — спросил, подходя к ней. — Не надо, — и прошептал, склоняясь к ее лицу, привлекая испуганную девушку к себе. — Не бойся, родная, я не причиню тебе вреда. Если хочешь, можешь уйти. А можешь и… остаться.

Несколько мгновений она колебалась, но затем руки ее легли на плечи царя Илиринского.

Она была такая чудесная, эта девочка, родная девочка из Отерхейна, такая доверчивая, тихая и податливая, совсем не похожая на дерзких жен Илирина. Аданэй гладил ее по волосам и шептал: «У меня такое чувство, будто я вернулся домой».

Правда, уже на следующий день образ ее стерся из памяти балованного женской лаской царя Илиринского.

— Повелитель! — раздался за спиной Элимера голос Батерхана, что спешил к нему с взволнованным видом.

— Я слушаю.

— Мятежники двинулись по направлению к Антурину.

— Сожри меня Ханке! Они решили помочь илиринцам? Как такое могло случиться? Я был уверен, что бунтарей выбьют из Ровной крепости. Неужели мы снова просчитались?!

— К ним присоединились дикари. А наши основные силы здесь — там остались лишь охранные этельды. И даже им пришлось разделиться. Одни пытались отбить Ровную крепость, другие — справиться с дикарями. А дикари как всегда быстро атаковали и тут же рассыпались. Вот у мятежников и получилось…

— Выжившие дикари… Выжившие, лишь благодаря моему милосердию! Сколько раз еще я об этом пожалею?! Неужели дикарям прошлого раза не хватило? Айсады тоже среди них?

— Нет, их не заметили.

— Хорошо хоть этим достало ума не соваться. Нам придется отправить обратно часть войска. Так что о штурме Антурина сейчас не может идти и речи. Слишком рискованно, поэтому просто блокируем здесь илиринцев, чтобы они не смогли уйти, пока не расправимся с изменниками. Отправь этельды как можно скорее.

Аданэй разглядывал нескладного юнца, которого к нему привели. Что ж, этот, безусловно, подойдет для важной миссии, которую он задумал.

— Твое имя Эзир, я уже наслышан о тебе и твоих способностях. Десятник очень хвалил тебя. Утверждал, что ты осторожен и ловок. Это так?

Юнец зарделся, и шея его пошла красными пятнами:

— Я стараюсь, Великий.

— Это хорошо. Потому что я желаю поручить тебе задание, для которого потребуется вся твоя сноровка, ум и ловкость. Справишься?

— Я сделаю все, что в моих силах, только прикажи.

— Приказывать я не стану. Не тот случай. Задание настолько опасно, что велик риск не вернуться живым. Я только спрашиваю, готов ли ты совершить подвиг? Ради Илирина и своего народа.

— Я готов. Приказывай.

— Юноша, это не приказ, я ведь уже говорил. Это, если угодно, просьба. Но слушай — ты должен пробраться мимо вражеского лагеря. Ты должен как на крыльях пронестись по Отерхейну и найти предводителя восставших. Его имя Карунх. Сейчас он с войском на пути сюда. Но даже я тебе не скажу, где он будет к моменту, когда ты его найдешь. Если найдешь. Если тебя не поймают враги. Если ты не погибнешь в дороге. Надеюсь, ты понимаешь, насколько это опасно и рискованно. И надеюсь, ты осознанно идешь на этот риск, — Аданэй вопросительно взглянул на Эзира.

Тот побледнел, судорожно сглотнул, но юношеские мечты о славе и подвигах не позволили ему отказаться от самоубийственного задания.

— Я по-прежнему готов.

Аданэй уважительно качнул головой, промолвив:

— Пока в Илирине рождаются и живут такие славные сыны, ничто, никто не сокрушит наше славное царство!

Юноша снова зарделся.

— Слушай же и запоминай, что нужно передать предводителю. Так скажешь: «Аданэй Кханейри, царь Илиринский, готов занять престол Отерхейна. Элимер не подозревает о нашем сговоре, часть войска он отправил для подавления восстания, теперь мы сможем вырваться из Антурина. Я выведу илиринцев через западные ворота спустя трое суток, ночью. Двигайтесь нам навстречу. Атакуем, как и планировали, с двух сторон. Дадут Боги, победа будет нашей».

— Ты все запомнил? Повтори.

Юноша повторил.

— Не струсишь?

— Я все передам. Я сделаю это ради Илирина, я не струшу.

Аданэй подошел к Эзиру, возложив руки ему на плечи, и торжественно молвил.

— Тогда ступай. И да помогут тебе Боги!

Как только юноша скрылся, Аданэй обратился к Хаттейтину:

— Через час пусть приведут следующего.

— Как скажешь. Но, Великий, ты хорошо подумал? Я не понимаю… Все трое, кого ты выбрал — неоперившиеся юнцы. И, по словам десятников и сотника, те еще недотепы. Они не проберутся мимо вражеского лагеря! Их тут же поймают!

— Я думаю, господин военачальник, что Великий на это и рассчитывает, — откликнулся вместо царя Аххарит, все это время сидящий в углу и лениво вычищающий кончиком ножа грязь из-под ногтей.

— Твой сын прав, — подтвердил Аданэй, стрельнув взглядом в сторону тысячника. А ведь когда-то этот человек, будучи главой стражи, вызывал у раба Айна опаску и недоверие. А вот царь Илиринский, напротив, чувствовал к нему расположение.

— Именно на это я и рассчитываю, Хаттейтин, — продолжил он. — Хотя бы одного из троих должны поймать. Ведь ты согласился, что идти сейчас на Отерхейн, даже заручившись поддержкой мятежников, даже учитывая, что они отвлекли на себя часть вражеских сил — это самоубийство. В степи не так-то просто зажать войско. Мятежники об этом не думают, потому что среди них уже давно не осталось тех, кто смыслит в войне. Самые умные давно перебиты или казнены.

— Поэтому ты решил заслать юнцов в лапы отерхейнцев? Надеешься отвлечь от Антурина и те силы, что еще остались здесь?

— Именно. Если они поверят в слова наших героев, то снимут часть войска с окружения и отправят к западным воротам. А мы двинемся через восточные — к дому. Надеюсь, ты понимаешь, что до самого последнего момента никто не должен этого знать, кроме нас с тобой, кайниса и тысячников. Больше — ни единая душа. Антурин, как и все земли Отерхейна, кишит серыми. Не стоит рисковать.

— Я понимаю. Но ты не боишься, что после такого мятежники не поддержат тебя в следующий раз?

— А для них следующего раза и не будет. Их перебьют. В любом случае. Даже если мы и впрямь двинемся им навстречу. Их разобьют еще до того, как мы успеем до них добраться. Они слишком малочисленны и разрозненны. Захватить что-то им удалось лишь потому, что кхан по недомыслию лишил тылы серьезной защиты. Видимо, не ожидал подвоха, либо слишком разозлился, либо сильно волновался за дикарку. Главное, чтобы отерхейнцы поверили нашим юнцам.

— Будем надеяться. Если все выйдет по твоей задумке, то как только отерхейнцы перебросят свои этельды, если перебросят, нам и впрямь не составит труда уйти восточными ворота. Впрочем, там нас тоже попытаются задержать, но вряд ли противников будет много. Сметем их — и домой.

— Верно. Вот только как бы отерхейнцы не попытались проникнуть через разлом, вместо того, чтобы перебрасывать этельды…

— Не думаю, Царь. Они все еще боятся за кханне и наследника. Иначе давно бы уже проникли.

— Кстати, насчет кханне! Будет безопаснее, если при отходе мы, как и собирались, повезем ее впереди войска. В окружении охраны, разумеется. Дадут Боги, все получится. А теперь приведи второго героя.

Как только закрылась дверь за третьим обреченным, а Хаттейтин с Аххаритом оставили царя в одиночестве, Аданэй уронил голову на руки. Как же он устал! И когда наступит долгожданный покой?

«Когда умрет Элимер», — ответил он сам себе, ибо ни секунды не верил в смерть брата, в которой столь рьяно пытался убедить айсадку.

Невидящим взором уставился он в дверь. Легкие угрызения совести все же мимолетно кольнули его при мысли об отправленных на заклание юнцах. Ведь их, наверное, тоже кто-то ждет дома. Матери, сестры, возлюбленные. Но, увы, во все времена и всем правителям необходимо с легкостью жертвовать жизнями подданных. Ради блага государства, разумеется.

— Ну что, лазутчики заговорили? — обратился Элимер к Ирионгу.

— Разве могло быть иначе? — усмехнулся тот. — Только, боюсь, вести не из лучших. Теперь понятно, отчего илиринцы тянули время, почему не покинули Антурин, пока была возможность. И почему осмелели мятежники.

— Говори, не медли.

Ирионг вздохнул и поведал кхану о том, что под пытками рассказали лазутчики.

— Да, нерадостные вести, — протянул кхан. — Значит, у илиринцев с изменниками сговор. Странно, что я не подумал об этом сразу. Что ж, но мы хотя бы вовремя об этом узнали. Какие твои предложения, военачальник?

— Нельзя позволить илиринцам встретиться с изменниками. Но при этом мы должны позволить им покинуть Антурин. Устроим засаду у них на пути и разобьем на открытой местности. Ведь нас будет куда больше, чем они ожидают. Главное, не дать им снова засесть за стенами. Переброс этельдов к западу лучше осуществить ночью — скрытно и постепенно — чтобы илиринцы не догадались, что нам известны их планы.

— Однако Антурин тоже нельзя оставлять без защиты. Подумай, сколько этельдов оставить у остальных ворот.

— Да, мой Кхан.

Когда Элимер остался один, то схватился за голову: «Дети Ханке! Ненавижу все это! Если бы не Шейра, если бы не моя жена, мы давно бы уже прошли через дыру в стене и выбили отсюда илиринцев. Но стоит только попытаться — и Аданэй убьет ее. Хотя бы для того, чтобы причинить мне боль перед своей смертью. С другой стороны, когда илиринцы двинутся к Инзару, им придется оставить заложницу в Антурине. Естественно, ее спрячут, окружат сильной охраной. Но серые сумеют выяснить, где скрывают Шейру, и тогда уже можно будет попытаться ее выкрасть или отбить».

— Будем уходить, Хаттейтин.

— Да, Великий.

— Ну, так собирай всех, промедление может стоить нам многого. А мы с Аххаритом поднимемся за айсадкой.

Шейра, когда они вошли, стояла спиной и не обернулась, даже заслышав ворчание двери.

— Мы уходим. Ты идешь с нами.

Только тут она повернула голову, вымолвив коротко:

— Нет.

— Ты ведь не думаешь, будто можешь что-то решать? — усмехнулся он и приказал стоящей в дверях страже схватить женщину.

Отбивалась она яростно. Ведь именно сейчас, когда Шейра узнала, что кхан жив, она не могла допустить, чтобы ее увезли, а потом через нее мучили бы Элимера. Она сопротивлялась изо всех сил, но что она могла? Стражники уже тащили ее вниз по лестнице.

— Послушай, безумная, перестань драться, — простонал Аданэй, когда она сделала еще одну отчаянную попытку освободиться. — Тебя это не спасет, а вот навредить может.

И словно он сам накликал беду, Шейра вдруг обвисла на руках стражи, скорчилась и закричала.

— Проклятье! — воскликнул Аданэй и приказал стражам: — Опустите ее!

Он двинулся к айсадке, но Аххарит, взбешенный, опередил его. Схватил женщину за волосы, другой рукой отвесил оплеуху и прорычал:

— Не притворяйся, сука! Вставай! Быстро! Не то убьем тебя!

Он размахнулся второй раз, но Аданэй перехватил его руку:

— Она все равно не понимает илиринского, — и добавил, кивнув на Шейру: — И она не притворяется.

Аххарит вгляделся в айсадку. Действительно, на лице женщины выступил пот, из нижней губы, которую она кусала, стараясь сдержать крик, сочилась кровь, а грудь тяжело и шумно вздымалась.

— Проклятье… — пробормотал он. — Тогда придется как-то дотащить ее до повозки.

— Нет, — возразил Аданэй и обратился к одному из стражников: — Найди какую-нибудь старуху, которая в таком разбирается. Посмотри хотя бы на кухне. И тащи сюда.

Аххарит посмотрел на царя изумленно:

— Мы что, собираемся ждать, пока она родит?

— Конечно нет. Оставляем и уходим. Куда ее теперь брать? Еще конца отдаст в дороге!

— И что в этом плохого? Зато наследника не будет. А если вдруг выживет — окажется в наших руках.

— Не сходи с ума! — огрызнулся Аданэй. — Если она в пути сдохнет, Элимер забудет и про мятежников, и про разрушенный Антурин, и про дыру в стене. Мигом кинется мстить. А прямо сейчас к серьезной войне мы не готовы.

«Забавно получается, Элимер, — подумал он про себя. — Тем, что твоя дикарка рожает сейчас твоего наследника, а не умирает в дороге, ты обязан мне. Когда-нибудь я заставлю тебя об этом вспомнить».

Кхан с последним отрядом воинов пробирался к западу. Темная ночь Отерхейна заботливо укрывала их от внимательных взглядов со сторожевых башен. Большая часть его людей ушла на запад еще раньше. Двигались они осторожно, вели коней в поводу, скрываясь в высокой траве и за редкими холмами. И все же Элимера мучило ощущение, будто что-то он проглядел, о чем-то не подумал. И очень скоро понял, о чем именно. Весть пришла вместе с серым, который, взмокший и запыхавшийся, догнал отряд:

— Повелитель, — выдохнул он, — это обман, ловушка. Илиринцы обманули и нас, и мятежников. Они не объединятся с ними. Они собираются уходить к Илирину через восточные ворота!

— Что?! — кхан обомлел и зло скрипнул зубами. — Почему вы не узнали этого раньше?

— Даже сами илиринцы не знали, лишь царь и несколько приближенных были в курсе. Лишь этим вечером, когда они начали готовиться к отступлению, все выяснилось.

— Будь они прокляты! А что с кханне?

— Не знаю почему, но ее оставляют в Антурине.

— Слава Богам! — воскликнул кхан и позвал тысячника: — Батерхан! Быстро возвращай тех, кого еще можно, и поворачиваем к востоку. Скорее!

«Как я мог забыть, — подумал Элимер, вскочив на коня, — что языком илиринца говорит сам Ханке двуликий! А Аданэй, чтоб он сдох, коварнее любого из илиринцев».

Войско Илирина покидало крепость, легко одолев те три этельда, которые оставались у восточных ворот. И вот уже перед воинами распростерлась ночная равнина, холмы, а где-то вдали, на горизонте, их ждал Илирин Великий. Еще чуть-чуть, и Отерхейн останется ни с чем, с одной лишь полуразрушенной твердыней.

Однако скоро они услышали, а потом и увидели отерхейнские этельды, которые неслись, огибая стены крепости, им вдогонку. Все-таки проклятый Элимер прознал об их истинных намерениях! Но какое-то время илиринцы успели выгадать, а потому большей их части, благодаря засадам, отвлекающим врагов на себя, удалось добраться до границ родной страны и скрыться в ближайшем городе, защищенном стенами и гарнизоном.

Однако меньшую часть илиринцев, отрезанных от основного войска, ждала куда более печальная участь: отерхейнцы с чудовищной жестокостью расправлялись с ними — убивать не торопились, зато рубили конечности и по израненным телам противников пускали коней гарцевать.

А вот на крепость кхан не пошел, ибо хоть она и не Антурин, но и обычные стены штурмовать дело непростое и опасное, а без должных приготовлений так и вовсе безнадежное.

Перед возвращением в Отерхейн Элимер отправил два этельда в окрестные илиринские поселения — грабить, жечь и убивать. Чтобы хоть как-то отплатить Илирину за свою покалеченную провинцию. И воины с готовностью проехались по округе и прошлись по деревенькам, стоящим на отшибе. Они мстили за Антурин.

Вот только эти пограничные селения, в отличие от города-крепости, не могли рассчитывать на защиту со стороны своей страны, ибо были столь малы и далеки, что Илирин Великий едва ли сам о них помнил. Так что скоро от деревень остался только выжженный остов да обугленные человеческие тела. Скоту повезло больше — его отерхейнцы угнали с собой.

Встречи бывают счастливые, а бывают — не очень

Она прижалась к Элимеру всем телом. Вот так, молча, без всяких слов подбежала, бросилась на шею и прижалась. Тихо-тихо. И ее молчаливое приветствие почему-то показалось ему громче любых радостных возгласов.

— Шейра, бедная моя, — прошептал кхан, — бедная. Но теперь все хорошо, я жив, я тебя не оставлю.

Она заговорила. Наконец-то, спустя время, заговорила:

— Я почти умерла, когда думала… когда думала, что тебя нет…

Он не ответил, только еще сильнее прижал ее к себе. Она зашептала:

— Я боюсь, я до сих пор боюсь, что это сон. Ты… мой мужчина, мой Кхан. Я так боялась, что сон… И я хотела встретить тебя у замка, хотела убедиться… но меня не пустили.

— Не пустили? — нахмурился Элимер, чуть отодвигаясь от Шейры. — Кто посмел?

Она уже открыла рот для ответа, но ничего не успела сказать, потому что в этот момент вперед выдвинулась дородная, уже в возрасте женщина, раздуваясь то ли от гордости, то ли от возмущения. Только тут он заметил, что они с айсадкой в комнате не одни. Кроме представшей перед ними женщины здесь находилась еще и тихо сидящая в дальнем углу старушка. А женщина, тем временем, заговорила:

— Ты уж извиняй, Великий Кхан, но ты хотя и повелитель наш, Богами избранный, а все ж мужчина, а потому не понимаешь. Где ж это видано, чтобы женщина, тем более кханне, после такого да по лестницам носилась? Нельзя ей, понимать же надо, — она взглянула на кхана с легким укором, отчего Элимер даже растерялся. Он совсем не привык к тому, чтобы простолюдины взирали на него без благоговения и страха, а тем более смели в чем-то упрекать. У нее должна быть очень весомая причина, иначе…

— О чем это ты? — сурово вопросил он, и теперь уже растерянность отразилась на лице женщины.

Шейра тихонько засмеялась, Элимер перевел на нее взгляд — и до него наконец дошло! От радости он поначалу просто не обратил внимания, что его жена стала такой же стройной, как и прежде. Но сейчас — сейчас будто мир перевернулся!

Не сразу Элимер сумел что-то сказать, но когда оцепенение прошло, потрясенно воскликнул:

— Шейра, о Боги! Но как же? Ведь еще рано! С ним все хорошо?

— Он ведь твой сын, — ответила она, — а потому знал, когда появиться. Меня уже уводили, а тут — он. И нашим врагам пришлось оставить меня. Они боялись, что я умру в дороге. Они тебя боялись, твоей мести.

— Правильно боялись, — с угрозой процедил Элимер, — но моя месть их в любом случае не минует.

Затем лицо его разгладилось, и он снова прижал Шейру к себе, бережно целуя ее в макушку. Теперь его радость не омрачалась даже мыслями о брате.

— Где он? Где мой сын?

— У кормилицы, как иначе-то? — ворчливо отозвалась упитанная женщина, ясно поняв, что ее дерзость ныне останется безнаказанной, и не упуская случая этим воспользоваться.

— Она ведь, Великий Кхан, — кивнула толстуха в сторону Шейры, — еще и кормить его сама удумала. Да только где ж это видано такое, да чтобы благородная госпожа, да чтобы сама кханне…

— Понятно, понятно, можешь не продолжать, — прервал ее Элимер, — лучше показывай, где мой кханади.

— Я сама отведу тебя, — ответила вместо нее Шейра, сияя улыбкой.

— Стоять! А ну! Куда рванулась, оглашенная?! — рявкнула женщина, грозно расставив руки и преграждая кханне путь. — Ишь, чего удумала! Не пущу! Тебе и с ложа-то вставать не положено, роды-то какие тяжкие были. Хоть ты и кханне, а не пущу!

Женщина явно вошла во вкус, купаясь во внезапно приобретенной власти, больше похожей на материнскую. Но сейчас это вызвало у Элимера лишь добродушную усмешку. Наверное, у нее уже давно выросли дети с внуками и сейчас, приняв кханади, она видела в Шейре скорее дочь, нежели повелительницу.

— Как тебя зовут? — спросил Элимер.

— Дортейта называют, — буркнула та, с подозрением на него косясь.

— Так вот, Дортейта, не волнуйся. Никуда кханне не пойдет, я сам отнесу ее. А ты давай путь показывай.

С этими словами Элимер и впрямь подхватил Шейру на руки, направляясь к двери.

— А когда я стану старой и некрасивой ты тоже будешь меня на руках таскать? — дразнила его Шейра.

— Вот еще! Тогда тебя пусть наши дети и внуки таскают, — отвечал ей Элимер со смехом. — А я к тому времени уже и сам превращусь в дряхлого старца.

— Ты когда-нибудь видела кхана таким? — покачав головой, шепнула Дортейта старухе, которая шла рядом с ней по коридору, показывая дорогу к новорожденному кханади.

— Да я его вообще первый раз вижу, — дребезжащим голосом отозвалась та.

— Я вообще-то тоже, но слухами-то мир полнится. Говорят-то о нем, мол, сущий зверь. А видишь, что детишки-то малые с людьми делают? Эх, будет что порассказать, как на кухню вернемся. То-то все обзавидуются!

— Расскажешь — разве поверит кто.

— Мне — поверят, — напыщенно выдала Дортейта, еще больше раздуваясь от гордости.

Элимер взял ребенка на руки — своего сына, наследника, кханади, это существо, которое заходилось в плаче и никак не желало успокаиваться. Он выглядел таким крошечным, что кхан даже боялся держать его на руках. И в этот момент понял — он полюбит своего сына, обязательно полюбит. Он уже почти любил его.

Осторожно передал он ребенка матери, но и у той он не успокоился. И лишь попав обратно к кормилице, присосавшись к теплой груди, он наконец затих, причмокивая губами.

— Таарис нарекаю я его, — сказал Элимер. — Кханади Таарис Кханейри, мой наследник.

Шейра только кивнула, но стоило мужу уйти, ведомому неотложными делами, как она склонилась над колыбелью с посапывающим младенцем и прошептала на своем родном языке, чтобы кормилица ничего не поняла:

— Таарис тебе имя. Но есть еще одно — тайное, имя души, как принято у моего народа. И звучит оно Ирэйху-Ше — Тот-Кто-Приходит-Вовремя.

Только посмотрев на Ариста, Элимер вспомнил о том, о чем непростительно позабыл. Отрейя! Она тоже была заложницей!

— Арист, а где Отрейя? Илиринцы увезли ее?

— Нет, — наместник побледнел, опасаясь гнева повелителя, — не увозили. Она умерла.

— Что?

— Слуги, которые оставались в замке, утверждают, что повесилась она. На собственном поясе, — упавшим голосом промолвил Арист.

— Это одно из наихудших известий… Даже мятежники были не так плохи. Будь прокляты илиринцы! Они за все поплатятся!

И, не дожидаясь ответа, отвернулся к окну. Арист с поклоном, которого кхан уже не видел, поспешил удалиться.

— За это и многое другое, — прибавил Элимер.

Через арку окна он видел распростершийся внизу Антурин: почерневшие скелеты домов, потерянно шатавшиеся между ними жители. И пусть он чувствовал радость из-за рождения сына, а также из-за того, что опять подавил мятеж — хотелось бы верить, в этот раз окончательно, — и пусть он вернул Антурин, но теперь ему надлежало позаботиться и о людях, и о стенах. Если из ближайших к Антурину городов уже спешили груженые снедью караваны, то с домами и стенами все обстояло куда сложнее. Пока он не отстроит город заново, придется позабыть и об илиринцах с Аданэем, и о войне с местью. Восстановление провинции займет не один месяц.

Мысли эти отозвались привычной болью в висках, душная ненависть снова обрела власть над душой, прогоняя только что пережитую радость. Ярость — сдерживаемая, глухая — разлилась по всему телу. И снова все окружающее предстало в кроваво-багровом одеянии. Элимер все чаще думал, что от подобных приступов не сумеет избавиться, пока не увидит Аданэя мертвым. Причем мертвым от его, кхана, руки.

Он еще долго стоял, всматриваясь в окно. И лишь успокоив мысли, отправился в покои к жене.

Мерзлая ночь уже затопила мир, но помещение, освещенное пламенем свечей, казалось бархатистым и теплым.

— Элимер, прости меня, — тихо сказала Шейра.

— За что? — искренне удивился кхан.

— Отрейя. Она не сама себя убила. Это я ее…

— Ты?! — Элимер даже приподнялся на локте. — За что?

— Ведь ты не хотел, чтобы твой брат узнал, что ты жив. А она собиралась рассказать.

— Значит, в этом дело?

— Да. Только так она бы замолчала. Она была готова на все, лишь бы твоему брату угодить.

— Неудивительно, — фыркнул Элимер. — Я должен был сам догадаться. Несчастная в браке девчонка, перед которой вдруг предстал во всей своей красе царь Илиринский. Понятно. Но боюсь, как бы твой поступок не принес нам неприятностей больше, чем могла бы принести болтливость Отрейи. Если Иэхтрих узнает…

— Прости, — Шейра совсем расстроилась.

— Ты не могла знать всех этих тонкостей в игре между государствами. Я не виню тебя, — поспешил кхан успокоить жену. — А Иэхтриху не обязательно знать правду. Что касается Отрейи — она собиралась меня предать. Пусть это предательство и не грозило особыми бедами, но зато мы не увидим от нее предательства большего. Раз уж, как оказалось, она на него способна.

— Можно сказать, что она убила себя потому… — айсадка задумалась, — потому что илиринцы надругались над ней. Этому все поверят.

Элимер не ответил, только погладил Шейру по волосам. Айсадка зевнула и заснула почти сразу. А кхан еще долго лежал без сна, размышляя обо всем, творящемся в Антурине и о своей жене, только что открывшейся перед ним с другой стороны.

«А еще говорила, что не хитрить не умеет», — подумал он с усмешкой, прикоснувшись губами к ее затылку и вдохнув теплый аромат ее волос.

Аданэй услышал грохот закрываемых ворот. Все-таки успели. Стены надежно защищали город Лиас, а Элимер не имел того огня, способного пожирать камни. Сюда Отерхейн уже не сунется. Пока не сунется, поправил он сам себя, потому что знал: еще несколько месяцев, необходимых для восстановления Антурина, и Отерхейн двинется на Илирин ради моря и мести. Но если бы не его, Аданэя, набег, сначала казавшийся таким нелепым, вторжение произошло бы куда скорее. Так что он подарил стране вожделенную отсрочку.

«И все же, могло быть еще лучше, — подумал Аданэй, вспомнив о воинах, отсеченных от основного войска и почти наверняка уничтоженных, и о деревнях, по которым проехался его брат. — Могло быть лучше, если бы враги опомнились чуть позже. Проклятый Элимер!»

В Лиасе решили задержаться на пару суток, а потом выдвинуться дальше, к сердцу страны. Воины разместились кто где — на постоялых дворах, в бараках, и просто в поле. Осень еще только-только началась, и спать на сене, завернувшись в плащ, было совсем не холодно. Кайнис, тысячники и прочая воинская знать устроились в богатых домах города. А царя с военачальником принял у себя градоправитель. Не приходилось сомневаться, после двух суток, что проведет здесь войско, Лиасу придется не один день восполнять городскую казну до прежних размеров.

— Как замечательно, правда, Хаттейтин? — обратился Аданэй к военачальнику, оглядывая красивых рабов, которые встречали их цветами и изысканными блюдами. — Почти как в Эртине. Оказаться после дикого Антурина среди красоты и изыска. Потрясающе, не находишь?

— Нет ничего лучше, — откликнулся военачальник, не заметив в голосе царя прикрытой насмешки. А тот добавил:

— Интересно, и как мы рассчитываем сокрушить Отерхейн, если в оружии больше всего ценим не смертоносность, а изящество выгравированных на рукояти узоров, а воинам предпочитаем красавцев-рабов?

— Мне кажется, ты преувеличиваешь, мой властитель. Гравировке придается значение лишь на парадном оружии, а рабы…

— Я знаю, что преувеличиваю! — оборвал его Аданэй. — Я специально преувеличиваю, чтобы показать всю нелепость этой одержимости красотой. Илирин закупает за морями бесценные статуи и дорогих рабов, когда надо закупать оружие, доспехи и набирать в войско наемников.

— Прикажешь заняться этим по возвращении? — полу утвердительно спросил Хаттейтин, ничем не выдав своего удивления внезапно переменившимся настроением царя.

— И даже до того, как вернемся. Я уже давно начал этим заниматься. А почему моим приближенным ни разу даже мысли об этом не пришло? А, Хаттейтин?

Тот промолчал, и Аданэй, больше не задерживаясь, двинулся промеж цветов, блюд и рабов к встречающему его с поклоном хозяину дома — седому градоправителю Милладорину.

— Великий царь, — повел речь Милладорин, — я счастлив видеть тебя и нашего славного военачальника в своем доме.

— А я рад оказаться здесь, — ответил Аданэй, — и познакомиться с одним из тех, кто делает Илирин процветающей страной.

Градоправителю явно понравились эти слова, и он, стрельнув взглядом куда-то себе за спину, сделал приглашающий жест и произнес:

— Хочу познакомить тебя с моей женой, повелитель, — и, дождавшись, пока Аданэй благожелательно кивнет, позвал. — Рэммина!

Рэммина появилась не сразу, лишь после второго зова. И не успел Аданэй удивиться такой медлительности жены Милладорина, как понял, чем она вызвана. Наверное, она до последнего надеялась, что о ней не вспомнят и ей удастся скрыться от глаз царя. Когда же не получилось, она предстала перед ним, тщательно пряча взгляд, ибо не Рэммина было ее истинное имя, а Рэме.

Рэме, служанка Лиммены, отправленная вместе с остальными рабами на задворки царства. Рэме! Он едва удержался от смеха, настолько невероятной показалась ему встреча. Хотя, если подумать, может все не столь невероятно. Лиас — город на окраине страны — жил в основном за счет добычи угля и камня в шахтах. Именно в такие места сослали большую часть рабов царского дворца. Рэме же обладала достаточной хитростью, а также молодостью и красотой, чтобы умудриться окрутить старого вдовца и улучшить свое положение, превратившись в благородную госпожу.

— Рэммина, — с вежливой улыбкой произнес Аданэй, приходя в себя, — очень рад нашему знакомству.

— Благодарю, Великий, — ответила та, понемногу возвращая себе природную смелость, и наконец отважилась посмотреть ему в глаза.

— Твоя жена прекрасна, поздравляю, — обратился Аданэй уже к градоправителю, сопровождая свои слова легкой усмешкой.

Вечером Милладорин устроил пир в честь царя и военачальника. Изысканные кушанья, танцовщицы и музыка скоро притомили Аданэя, но он и не думал уходить: он ждал. Ждал, пока уйдет Рэме. Он не сомневался, что она постарается улизнуть незаметно, сославшись на усталость или еще что-нибудь. И постарается сделать это так, чтобы он, Аданэй, не заметил. Но ей это не удастся, ведь он внимательно, очень внимательно наблюдал за бывшей рабыней. А она об этом и не ведала, ведь он как будто даже не смотрел в ее сторону. Аданэй и сам не понимал, почему ему так хотелось выловить Рэме, и о чем он собирался говорить с ней. По сути, не существовало ни одной разумной причины, только непонятный азарт: словно он, Аданэй, хищной птицей парил над жертвой, этаким маленьким противным грызуном. Царь улыбнулся своим мыслям и едва не пропустил момента, которого ждал так долго — Рэме поднялась из-за стола и теперь тихонько, стараясь двигаться вдоль затемненных стен залы, шествовала к выходу.

«И даже не попрощалась с повелителем, дрянь такая. Что ж, тогда он сам с ней попрощается», — эта мысленная фраза вновь рассмешила его, и Аданэй, уверив всех, будто желает прогуляться по дому, отправился за Рэме, которая уже скрылась из виду. Но это ничего, вряд ли девушка успела далеко уйти.

Он обнаружил ее на балконе. Рэме стояла у перил и смотрела в темноту, подсвеченную лишь тусклыми огнями домов. Неизвестно, почему она решила задержаться здесь, а не отправилась в свои покои, но ему это было только на руку. Неслышно, осторожно подошел он к ней сзади, так что Рэме не сразу заметила чье-то присутствие, и лишь когда он склонился к ее уху и пригвоздил к перилам, схватив их руками по обе стороны от нее, девушка ощутимо вздрогнула. Но не обернулась — наверное и без того догадалась, кто это. Со стороны могло показаться, будто Аданэй ее обнимал, и только они двое знали, что это отнюдь не встреча друзей или любовников.

— Рэме, красавица Рэме, — вкрадчиво заговорил Аданэй, — какая негаданная встреча. Мне любопытно узнать, каким образом рабыня Рэме превратилась в госпожу Рэммину?

— Наверное, таким же, — парировала та, — каким раб Айн в царя Илиринского.

От неожиданности он расхохотался. Он не думал, что девушка осмелится отвечать ему, тем более столь нагло.

— Ты меня удивляешь, — произнес Аданэй. — Не боишься собственной дерзости? Я ведь могу сделать с тобой все, что угодно. Я еще не забыл, как ты пыталась убить меня.

— Не сомневаюсь, — фыркнула Рэме, разворачиваясь к нему лицом. Выражение ее глаз невозможно было рассмотреть в темноте, но он чувствовал — в них горела злоба: — А насчет страха — конечно боюсь. Да, боюсь! Но только я уже убедилась — ты поступаешь одинаково и с врагами, и с друзьями, если те всего лишь рабы. Так зачем мне сдерживать себя и пытаться угодить?

Аданэй промолчал, пытаясь понять ее последнюю фразу, а Рэме, так и не услышав ответа, продолжила:

— Может, снизойдешь и поведаешь мне, за что ты так поступил с Вильдерином? Про себя, как видишь, я не спрашиваю. Но он — ведь он не сделал тебе ничего дурного, он вообще никому ничего дурного не сделал. Если бы не он, ты умер бы под плетью. А ты в благодарность такое с ним сотворил?!

— Да что такого я с ним сотворил? — вскинулся Аданэй. — Там, где он сейчас, ему куда лучше, чем было бы в царском дворце!

— Даже я не столь цинична, — прошипела Рэме, — чтобы утверждать, будто на угольной шахте кому-то может быть хорошо!

— Угольная шахта? — Аданэй обмер. — Да с чего ты взяла, будто он там?

— Потому что я его там видела! Можешь не притворяться! Нас с ним и еще десятка два рабов отправили туда. Ну ладно, до прочих рабов тебе и впрямь нет дела, хотя некоторые из них были моими друзьями, и потом я уговорила мужа кое-кого выкупить. Но это я — хитрая и изворотливая — смогла избежать уготованной участи, но Вильдерин — он не такой, как я! Тебе интересно, как я стала госпожой? Я расскажу, хотя думаю, ты и сам догадываешься. А вот мне интересно — очень интересно — за что же ты его так? Неужели за то, что он напоминал тебе о твоем рабстве? Ты не хотел, чтобы он мелькал перед тобой, да?

Аданэй растерянно молчал, он долгое время не мог ничего вымолвить, так что по губам ожидающей ответа Рэме поползла улыбка, полная презрения:

— Тебе нечего возразить, Великий Царь?

— Ты лжешь, — наконец выдавил он из себя. — Я отправлял его в дом к одному богатому купцу Эртины. Неужели ты думаешь, я смог бы услать его в шахту? — он пытался убедить самого себя, хотя уже знал, подозревал, как все было на самом деле. Для этого надлежало вспомнить лишь одно имя — Гиллара. Старая змея Гиллара, которая осмелилась строить пакости у него за спиной. Больше некому. Да как же он мог ей поверить? Почему не наведался в тот дом, почему не убедился, что приказ его относительно Вильдерина выполнен? Почему? Потому что боялся? Ведь для того, чтобы проверить, нужно было увидеть Вильдерина. Пришлось бы смотреть в его глаза, а это казалось нестерпимо стыдным. Да, он просто струсил.

— Гиллара… Сука… — пробормотал он вслух, и теперь уже Рэме растерялась. — Что за угольная шахта? Где она? — грубо спросил он ее. — Отвечай. Быстро!

— Так ты и правда не знал? — распахнув глаза, пролепетала Рэме.

— Какая разница? Я тебя спросил, где шахта! И почему ты, если так о нем переживала, не выкупила его?!

— Я пыталась! — воскликнула Рэме. — Но он там на особом положении. Он не продается, — и едко добавила. — Приказ царя. Так мне сказали.

— Старая сука ответит за это…

— А шахта недалеко, — не обращая внимания на прозвучавшее замечание, продолжила Рэме. — Пара часов верховой езды на северо-восток от стен Лиаса. Там начинаются каменные холмы, которые переходят в горы. Ты их легко найдешь, они видны уже отсюда, так что не заблудишься. И если Вильдерин еще жив…

— Замолчи! Он жив! — воскликнул Аданэй и рассеянно добавил: — И да, спасибо, Рэме, ты славная девочка.

Развернувшись, он двинулся обратно в заметно поутихшую пиршественную залу, уже не обращая внимания на оставшуюся на балконе девушку. Сейчас он скажет собравшимся там свое последнее на сегодня царственное слово и уйдет спать. Если, конечно, сможет заснуть. Но все равно сейчас он никуда уже не поедет. Завтра, лучше всего завтра с утра.

На том и порешив, Аданэй ускорил шаг. Он освободит Вильдерина, он вернет его во дворец, хоть даже ему придется каждый день встречаться с ним взглядами. Но он сделает это. Завтра.

Рабы очень изобретательны в вопросах мести

Солнце всплывало над горной грядой, окружавшей котловину, где велась добыча угля. Уже издали можно было заметить грубо сколоченные деревянные бараки, в которых содержали рабов, но сейчас в них вряд ли кто-то находился.

Аданэй знал — знал по собственному опыту, — рабов поднимают еще затемно. А кто-то, возможно, работает и ночью в чадящем свете факелов. Но Вильдерину, его бывшему другу Вильдерину недолго осталось находиться на этих тяжких работах, ибо кто ему, царю, посмеет запретить забрать раба?

Воодушевленный этой мыслью, Аданэй пустил коня вскачь, а следом за ним понеслась и та дюжина воинов, которую он взял с собой. Глашатай на ходу трубил, что едет царь Илиринский Аданэй. Надсмотрщики, позабыв о работе, со страхом наблюдали за приближающейся процессией. Они не понимали, что могло понадобиться царю в этом захолустье и тем более на их шахте. Не иначе что-то недоброе их ожидало: правители просто так в гости никогда не ездили.

— Ты, — обратился царь к надсмотрщику, который показался ему старшим. — Отвечай. Приблизительно полгода назад сюда привезли одного раба. Он мне нужен.

Аданэй говорил грубо, ведь племя надсмотрщиков он недолюбливал с тех самых пор, как сам побывал их жертвой.

— Его называют Вильдерин, его привезли из Эртины, из царского дворца. Молодой, смуглый, волосы темные и длинные. Красивый, — чуть помедлив, добавил Аданэй, чтобы уж точно не возникло сомнений в том, кого именно он ищет. — Я знаю, что он здесь. И он мне нужен.

— Повелитель, — с поклоном отвечал мужчина, — прости, я здесь недавно. Я и не знаю, кого привозили тогда из дворца. Это должен знать Исанхис, он здесь уже давно, но сейчас он внизу, в шахте.

— Так приведи его!

Надсмотрщик бросился выполнять волю царя, а Аданэй остался ждать, сгорая от нетерпения и чувствуя, как от волнения начинает крутить в животе. Ему показалось, будто прошли часы, хотя едва ли пробежало несколько минут, когда наконец-то перед ним предстал вышеупомянутый Исанхис.

— Великий, насчет раба, про которого ты спрашивал, — сходу начал он говорить, порадовав Аданэя тем, что не стал тянуть время, распинаясь в подобострастных приветствиях. — Я его помню.

— Он жив?

— Да, да, — поспешил заверить его Исанхис, — жив. Он здесь. Я сразу взял его с собой, как только услышал, что он тебе нужен. Сейчас раб заперт в бараке. И если повелитель желает видеть его…

— Желаю. Веди.

Бараки, вдоль которых повел его надсмотрщик, выглядели жалко: старые, местами прогнившие — видимо, побегов здесь не опасались. Через приоткрытые двери некоторых из них — тех, которые сейчас пустовали, — доносилось зловоние отходов и испражнений, так что Аданэй едва не зажал нос. Однако надсмотрщик все-таки заметил реакцию царя и предупредительно поинтересовался.

— Быть может, государь желает, чтобы я вывел раба наружу? Там, в бараках, такая вонь. Мы-то здесь привычные, конечно, но тебе, повелитель, наверное, дышать нечем.

— Потерплю, — бросил Аданэй. Он не желал, чтобы Вильдерина сейчас выводили и десятки глаз стали бы наблюдать за их беседой. Нет, он хотел увидеть его наедине.

Исанхис кивнул, отомкнул навесной замок на двери и отошел, пропуская царя вперед.

— А теперь уйди прочь, — Аданэй пошарил вокруг глазами. — За четвертый, если считать отсюда, барак.

И вновь надсмотрщик согласно склонил голову. И когда фигура его отдалилась на достаточное расстояние, Аданэй схватил рукоять двери, глубоко вздохнул и рванул ее на себя. Дверь со скрипом поддалась — и отворилась.

/И было записано Адданэем Проклятым — царем Илиринским в год 2465 от основания Илирина Великого/.

Аданэй выскочил из барака так, словно за ним гналась стая разъяренных оборотней. Он вскочил на жеребца и умчался прочь. Он сам не знал куда. Но воины последовали за ним. Двуликий Ханке! Он хотел остаться в одиночестве!

— Уезжайте! — рявкнул он. — Возвращайтесь в Лиас или в Эртину. Сейчас же!

— А ты, государь?

— Никаких вопросов! Уезжайте! Это приказ.

Они послушались. Они остановились. Аданэй подстегнул коня, пуская его в галоп. Он не знал, куда вынесет его скакун. А тот вынес его обратно в город, который уже пробудился ото сна и кишел людьми. Люди. Он не хотел видеть людей. Хотя какая разница? Люди, деревья, звери — какая разница?

Аданэй соскочил с коня, тут же о нем позабыв, и пустился бесцельно плутать по улицам и крошечным закоулкам.

А в голове так и стучало: «Ты сначала делаешь подлость, а потом долго казнишь себя… Казнишь себя».

Озвученная правда молотом стучала в висках. И теперь эту правду ему уже не забыть никогда.

— Ром, — приказал он трактирщику, кидая на грязную стойку харчевни горсть монет. — Много рома.

Он не знал, как очутился в этом трактире, но он здесь очутился — а значит, так тому и быть. Аданэй выпил все, что ему принесли. А потом снова бродил по городу. А потом снова оказался в трактире, теперь уже в другом. И так продолжалось: город — трактир, трактир — улочки. Он пришел в себя на закате и понял, что изрядно пьян, так пьян, как не был, наверное, за всю свою жизнь, и если не остановится, то прямо здесь же, под столом, уснет.

— Господин, — сквозь пьяный дурман послышался ему слащавый женский голос, — ты так давно сидишь здесь и пьешь совсем один. Может, тебе уже захотелось утех? Я стану крепко тебя любить. И всего лишь за двадцатку медяков.

«Шлюха, — с трудом понял Аданэй. — Что ж, люби меня, шлюха, почему бы и нет? Ты — шлюха, моя жена — шлюха, да и я сам, если подумать…»

— Пойдем, — сказал он вслух.

И они пошли. Куда — он не знал. Но только оказались они позади какого-то пустующего полуразрушенного сарая.

— Красавчик, — развратно звучал голос, лица которого Аданэй при всем желании не мог рассмотреть — оно расплывалось перед глазами.

— О, ты слишком пьян, — разочарованно протянула женщина. — Какая жалость. Но может, хотя бы поцелуешь меня? За поцелуй я с тебя денег не возьму.

— Почему бы и нет? — и он впился в большие мягкие губы.

А потом заплетающимся языком понес разную околесицу. И удивительно, женщина не уходила. Она слушала, иногда глупо хихикала, но не уходила. Хотя он так и не дал ей денег. Собственно, у него их уже и не было. На поясе вместо кошелька болтался только кожаный шнурок, на котором тот некогда был подвешен.

«Меня уже успели обокрасть, — лениво, без всякого интереса подумал Аданэй. — Наверное, она меня и обокрала».

— Какой ты… — продолжала говорить женщина. — Никого красивее в жизни не встречала!

— Куда уж тебе, в этой своей деревне…

— Хотела бы я посмотреть на тебя, когда ты трезв.

— А ты в Эртину приезжай, в царский дворец. Останешься там со мной. Подумаешь, одной шлюхой больше, одной меньше…

— Ты служишь во дворце?

— Дура! Я не служу. Я — царь. Царь. Аданэй Кханейри. Меня так зовут. Ты запомни. Спросишь меня, когда будешь в Эртине.

— Царь?! О, какой ты шутник, — она захихикала. — Я ни разу не видела царя, но думаю, ты не хуже.

— Как это не видела? Он перед тобой.

Женщина снова принялась хихикать, и Аданэй сквозь пьяный угар понял — ему не верят.

— Слушай, женщина, не знаю, как тебя звать…

— Уилейла.

— Уиле… как? В общем, ладно, неважно. Как ты смеешь мне не верить?

Она опять захихикала, ведь она тоже была пьяна, но естественно, в своем состоянии Аданэй этого просто не замечал.

— Я тебе нравлюсь, да?

— Ага.

— А ведь я подлая тварь.

— Зачем ты так?

— А потому что это правда. Если увидишь меня трезвым, Уиле… неважно… ты в меня влюбишься. Да-да, а я буду над тобой смеяться. Я всегда так делаю, я же подлая тварь.

— О, я уже влюблена! — она смеялась.

Аданэй посмотрел на нее с укором в мутных глазах.

— Слушай, женщина, как тебя там, не ври! Когда ты в меня влюбишься, тебе не хихикать захочется, а сдохнуть, поняла?

— Поняла, — опять смех.

— Хи-хи-хи, — передразнил ее Аданэй, непонятно чему разозлившись. — Дура! Целуй меня лучше! Давай целоваться всю ночь!

Но стоило женщине припасть к его губам, как он почувствовал, что все завертелось, закружилось перед глазами, заплясало небо, зашатались дома, а потом, кажется, и он сам куда-то полетел. Улетая, он еще слышал голос женщины, хотя уже не улавливал смысла ее слов. А дальше началось и вовсе что-то непонятное — он видел, как Вильдерин, еще прежний, не уродливый и не злой, сидел у ног бессмертной Шаазар, а потом она его целовала. Еще он видел дикарку, жену брата. Она сказала: «И тело твое будут жрать черви». И затем родила червя. И Аданэй в бреду подумал: «Великий Червь, сожри меня».

Потом закрутилось и вовсе что-то невообразимое. И лишь затем пришла вожделенная пустота и забвение.

Он очнулся оттого, что сверху что-то капало, а у него возникло ощущение, будто он валяется, едва не тонет в огромной луже. Так и оказалось. Ночью начался дождь, который не прекратился до сих пор. Аданэй попытался что-нибудь вспомнить, но в голове вместо памяти нащупал только противную вязкую кашу. Последнее яркое воспоминание — Вильдерин и его мстительные слова, а дальше лишь смутные образы. Ясно только одно — накануне он напился как самый распоследний пьяница. Тело подчинялось плохо, словно его набили соломой. Аданэй попытался подняться, его вырвало прямо на одежду.

«А, терять уже все равно нечего», — решил он, оглядывая себя. Вся одежда была в грязи, а обувь, пояс с оружием и украшения — сняты. Аданэй прикоснулся к мочке уха — на кончиках пальцев остались следы спекшейся крови — серьгу тоже украли.

Болели глаза, двигать ими оказалось жесточайшей пыткой, а потому дальше он старался смотреть только прямо перед собой. Покачиваясь, встал на ноги.

И именно в этот момент услышал в голове знакомый голос:

«С пробуждением, царь».

«Убирайся из моей головы», — огрызнулся он.

«Всего только один вопрос, очень уж интересно: удалось тебе утопить в вине угрызения совести?»

«Уходи», — простонал он.

«Знаешь, на заре моей жизни мне довелось плавать с пиратами, — непонятно к чему сказала Шаазар. — Да-да, они существовали уже и тогда. Так вот, среди этих людей бытовала поговорка: парус поник — хватайся за весла».

Ее голос отдавался болью в висках, и Аданэй хотел лишь одного — чтобы он затих.

«Оставь меня в покое. Я не звал тебя, уйди!»

«А я прихожу, когда вздумаю. Но сейчас так уж и быть, оставлю тебя наедине с чувством вины. Как он все предугадал, а? Умным мальчиком оказался твой друг. Прощай, мой Аданэй. Точнее, до встречи. Скорой встречи».

И она наконец исчезла.

«Слава Богам!» — подумал Аданэй и, все еще раскачиваясь, двинулся вперед.

Похоже, единственное, что он мог сейчас сделать — отправиться обратно в дом Милладорина и Рэме. Судя по реакции прохожих, по тому, как они шарахались — выглядел он довольно красноречиво, да и запах, должно быть, соответствовал внешнему виду.

Наверное, его принимали за нищего. И неудивительно — заляпанная, местами порванная одежда, лицо и волосы в брызгах грязи, которые уже начали подсыхать на выглянувшем после дождя солнце. И запах. Разумеется, запах. Точнее, вонь. Ему казалось, что он и сам ощущает ее. Если он сейчас же не доберется до особняка Милладорина — еще бы вспомнить, где он и как выглядит, — то его наверняка схватят и вышвырнут из города, как зачастую поступают с нищими. Или сами нищие, приняв его за соперника в своем ремесле, убьют в каком-нибудь переулке. А своей смертью он уже никому не поможет — тогда зачем умирать? Тем более, сейчас, при свете нового дня ему все казалось не таким уж ужасным. Да, Вильдерин его ненавидит. Но разве это означало, что он, Аданэй, должен бросить его там, в том кошмаре?! В конце концов, он — царь. Ему под силу почти все. Нужно только подумать, как увезти Вильдерина с шахты, чтобы тот не заподозрил, что это дело рук проклятого Аданэя. А то еще и впрямь убьет себя.

Ладно, об этом он подумает, когда все-таки найдет дом Милладорина. Потому что сейчас ему самому угрожает опасность — если его схватят и выкинут из города, то как он вообще сможет добраться до Эртины? Попробуй, докажи кому-нибудь, что нищий попрошайка — это блистательный Аданэй Илиринский.

Он долго бродил наугад, стараясь продвигаться к центру города. Здравый смысл подсказывал, что самые богатые дома обычно находятся в центре. Расспрашивать прохожих не решался, чтобы не привлечь к себе излишнего внимания. Наконец он все-таки наткнулся на огромный домище, почти дворец — тот самый.

Постучав в дверь и прислушавшись, идет ли кто-нибудь открывать, Аданэй замер. Тишина. Постучал еще раз, уже громче, и только тут расслышал шаги с той стороны. Однако стоило двери открыться, как она тут же захлопнулась прямо у него перед носом. Краем глаза Аданэй заметил толстую служанку, а краем уха услышал, как она проворчала:

— Помои и милостыня с черного входа.

Что же, разве можно было ожидать чего-то иного?

С черного входа ему открыли уже быстрее, в этот раз какая-то шустрая молоденькая рабыня. Но и она порывалась захлопнуть дверь, так что Аданэю пришлось ее удерживать.

— Милостыню не даем, — верещала девчонка, тщетно пытаясь вытолкнуть нищего. — Помои после полудня.

— Умолкни! — прикрикнул на нее Аданэй, и она, то ли почуяв власть в его голосе (рабы и слуги отчего-то всегда безошибочно ее улавливают), то ли еще почему, прекратила попытки выставить его за порог.

— Позови своего господина. Милладорина.

— Нет его, — буркнула девица, снова попытавшись закрыть дверь.

— Тогда Рэме зови… то есть Рэммину.

Девица все еще стояла в растерянности, не зная, стоит ли звать охрану, чтобы те вышвырнули наглого попрошайку, то ли подчиниться этому странному оборванцу с высокомерным как у господина лицом. Пока она думала, Аданэй процедил:

— Быстрее. Я жду. Мне нужна Рэммина.

Наконец рабыня, неуверенно оглядываясь, все-таки отправилась за своей госпожой — тоже рабыней, правда, бывшей.

Ожидание под дверью показалось долгим. Аданэй уже начал думать, будто проклятая девчонка обманула его и даже не собиралась никого знать. Но в этот момент дверь растворилась и на пороге нарисовалась горящая негодованием Рэме.

— Убирайся прочь, грязный… — начала она кричать, но осеклась. Дальше ее глаза становились все больше и больше, и вот уже ее губы дрогнули в судорожной попытке не расхохотаться. Однако она сдержалась и, обернувшись на служанку, махнула рукой:

— Уйди!

Та подчинилась, и Рэме наконец позволила себе едко рассмеяться.

— Вижу, государь, твои благие намерения не увенчались успехом.

— Он меня ненавидит.

— Ты удивлен?

— Может, все-таки впустишь меня?

— Подожди, — Рэме воровато оглянулась. — Здесь нужна осторожность. Муж уехал — показывает твоему военачальнику город, — но рабы обо всем ему донесут. Ты, конечно — великий царь, тебе никто и слова не скажет. А вот мне не поздоровится. Подожди здесь, — сказала она и прикрыла дверь. Оттуда донеслись голоса, но он не ничего расслышал, кроме последнего слова Рэме: «Выполняйте!»

А потом она вновь появилась перед ним:

— Отправила их нарвать мне много-много-много цветов, — болтала она на ходу. — Они уже привыкли к моим капризам. Идем за мной. Думаю, нас никто не увидит.

Рэме привела его в комнату — возможно, свою, а может быть, нет, его это не интересовало.

— Ты что, со свиньями валялся? — насмешливо бросила девушка. — Ты знаешь, что от тебя разит, как под хвостами у тысячи коз?

— Не знаю. Мне ни разу не приходилось нюхать под хвостами у коз. Так что тебе виднее.

— Между прочим, ты сейчас не в том положении, чтобы насмешничать, — отозвалась Рэме. — Ты мне расскажешь, что произошло?

— Послушай, — раздраженно ответил Аданэй, — может, ты подождешь мучить меня вопросами, а сначала предложишь, скажем, помыться?

— Я уже обо всем подумала. Рабы наполняют ванну. Они полагают, что это для меня. Так что тебе придется подождать, пока они уйдут.

Ждать долго не пришлось, и скоро Аданэй отмыл с себя зловонную грязь. Гораздо сложнее оказалось с одеждой. Ему пришлось кое-как постирать свою в надежде, что она высохнет прежде, чем он покинет дом градостроителя. Потому что ничего иного из одежды у него не было, а одежда Милладорина оказалась велика чуть ли не вдвое.

Наконец Аданэй вышел из воды, вытерся, обернув вокруг бедер льняное полотно, предусмотрительно приготовленное Рэме. Да, вот теперь он снова чувствовал себя господином, а не грязным оборванцем.

— О, Айн, Аданэй, — пропела Рэме, когда он снова появился перед ней, — а я уже успела забыть какой ты! А теперь заново поняла, отчего Лиммена потеряла голову, — во взгляде ее промелькнула знакомая еще по прежним временам злая похоть, которая, впрочем, почти сразу исчезла.

Аданэй ничего не ответил, только подошел к зеркалу, схватился за первый попавшийся гребень и попытался расчесать волосы. Это оказалось не просто: за ночь они свалялись, превратившись в колтун. Рэме, которой надоело смотреть на его мучения, насмешливо бросила:

— Присядь, Великий Царь, твоя жалкая раба сама расчешет твои божественные волосы.

— Приступай, жалкая раба, — подыграл он, усаживаясь перед ней на стул и отдавая гребень.

Пока она его расчесывала, Аданэй едва не заснул. От сладкой дремоты отвлек вопрос:

— Ты, может, голоден?

Стоило Аданэю подумать о еде, как он ощутил стойкий рвотный позыв.

— Нет, избавь, — промычал он.

— О, похоже, у тебя была веселая ночка.

— Вроде того. Мне нужна твоя помощь, — сказал он. Аданэю наконец-то пришла в голову мысль, каким образом он сможет вытащить Вильдерина с шахты. Пусть за него это сделает Рэме, пусть она выкупит его. Теперь-то ей позволят, ведь этого желает царь.

«Ну а Вильдерину нипочем не догадаться, что Рэме выкупила его благодаря мне: он прекрасно помнит, в каких отношениях мы с ней были».

— Помощь? Моя? В чем? — поинтересовалась Рэме, вновь переведя его внимание на себя.

— Тебе нужно выкупить Вильдерина.

— Я уже пыталась, я ведь говорила!

— Но тогда царя рядом с тобой не было. Мы поедем туда вместе, ты его заберешь. Но так, чтобы Вильдерин не увидел меня и не знал, что мы с тобой приехали вместе.

— А почему ты сам его не выкупишь? — удивилась она.

Аданэй невесело ухмыльнулся:

— Потому что Вильдерин не желает принимать от меня помощь. Он сказал, что убьет себя, если я увезу его с этой шахты. И боюсь, именно так он и поступит. Ты давно его видела?

— Давно. В самом начале, когда нас только что туда привезли.

— Тогда ты его не узнаешь. Он уже не прежний Вильдерин. Он теперь доходяга Ви — он сам так представился. Изуродованный, исхудалый, озлобленный. И я даже не знаю, в какой дом его могут взять. Тебе придется уговорить мужа оставить его здесь.

— Ну, уговорить Милладорина исполнить один мой каприз я смогу, — протянула Рэме и с любопытством спросила: — Он что, правда так ужасен?

— Да… По моей вине, — и Аданэй замолчал.

Молчала и Рэме, продолжая его расчесывать, хотя волосы давно уже рассыпались блестящими прядями.

А он думал. Да, Рэме выкупит Вильдерина, поселит его здесь. А дальше… Дальше пусть он немного оттает в тепле, его израненный друг. И кто знает, может, удастся вернуть ему былую внешность. Он заставит жриц Богини, ту же самую Маллекшу, применить все свои чары. А если у нее не выйдет, тогда он обратится к Шаазар. Бессмертное существо отчего-то проявляет к нему, Аданэю, явный интерес. Так почему бы этим не воспользоваться и не попросить ее еще об одном одолжении? Даже если этим он увеличит долг перед ней. Возможно, Вильдерину еще удастся стать счастливым, возможно, он ошибался и еще не все потеряно, можно что-то исправить. Может быть, он встретит женщину, которая его полюбит. Которую он полюбит. И забудет о мертвой Лиммене?

Эти мысли здорово подбодрили Аданэя, и настроение стало почти хорошим. Непонятно, почему он так скоро сдался и от мнимого бессилия отправился напиваться по трактирам? Ведь есть еще столько дорог! Уж не об этом ли говорила Шаазар той фразой: «Парус поник — хватайся за весла»?

— Так ты сделаешь это? — переспросил Аданэй.

— Спрашиваешь! — хмыкнула Рэме. — Конечно!

В порыве радости Аданэй развернулся к ней, приподнялся на стуле и, притянув голову девушки к себе, крепко поцеловал.

— Эй! — отпрянула она, нахмурившись. — Больше не смей делать ничего подобного! Мне прекрасно известно, как ты опасен для женщин. А у меня нет желания разделить судьбу Лиммены и терять то, что я имею сейчас.

— Ты умная девочка, Рэме, — ответил, смеясь, Аданэй.

— А ты сомневался? — фыркнула она.

— Кто бы мог подумать, — протянул Аданэй озадаченно, — что мы с тобой когда-нибудь будем вот так вот сидеть и говорить как… как…

— Как друзья? — закончила Рэме фразу за него.

— Да.

— Нет, Царь. Друзьями мы с тобой никогда не были и никогда не станем. И сейчас мы тоже не друзья. У нас с тобой просто… — она запнулась, — просто общее дело. Нас с тобой волнует судьба одного и того же человека, вот и все. Сделаем то, что нужно, и забудем друг о друге. Договорились?

— Договорились, — улыбнулся Аданэй.

— Твоя одежда почти высохла, — сказала Рэме, откладывая гребень. — Если тебя ничто здесь не задерживает, то мы можем ехать прямо сейчас. Я только деньги возьму, — она насмешливо стрельнула в него взглядом. — У тебя, как вижу, ни денег, ни драгоценностей не осталось. Даже обувь придется тебе дать.

— Так давай скорее. И поедем. Ты права, лучше не откладывать.

Через час Рэме верхом выехала из дома, ведя в поводу еще одного коня, а Аданэй тайно выбрался через черный ход и скоро присоединился к ней.

Фигура главного надсмотрщика показалась в знойной полуденной дымке.

Без лишних предисловий Аданэй подошел к нему и заговорил. Рэме держалась поодаль.

— Видишь ту женщину? — обратился он к мужчине. — Она желает купить раба. Того, с которым я вчера говорил. Приведи его, быстро!

— В..великий государь… он…

— Что с ним? — резко спросил Аданэй.

— Мне показалось, после того разговора ты отбыл расстроенным, Великий, — надсмотрщик наконец справился с оцепенением. — Я спросил об этом раба, а мальчишка только расхохотался… он, видимо, сошел с ума, он был как безумный, все ржал — мужчина снова умолк.

— И? — нетерпеливо спросил Аданэй.

— Ну, я его несколько раз ударил. Даже не очень сильно. Просто, чтобы он замолчал.

— И что же? Он сейчас валяется где-то избитый? — быстро спросил Аданэй, боясь услышать то, о чем страшился думать. — Все равно он мне нужен. Отдай его той женщине.

Вот тут надсмотрщик обмер и даже сделал два шага назад, прошептав:

— Я не могу…

— Что?!

— Я только пару раз ударил, а он возьми и умри.

Аданэй похолодел.

— Где его тело? — сдавленно прошептал он.

— Т-там… т-там, — заикаясь, пытался вымолвить надсмотрщик, — когда об-общая яма уже заполнена, мы… т-там… псы… которые охраняют… им.

Кровь бросилась в голову, растеклась по жилам так быстро, что лед, сковавший тело, сменился жаром. Аданэй, едва осознавая себя, выхватил из-за пояса надсмотрщика плеть и, размахиваясь со всей силой, принялся избивать его.

Упорно.

Удар за ударом.

Удар за ударом.

Кровь из рассеченного тела яркими брызгами разлеталась, попадая на одежду и кожу, истошные вопли запоздало долетали до его ушей. И чем больше становилось крови, чем безумнее были вопли, тем большая ярость овладевала Аданэем. Наверное, он бы забил несчастного до смерти, если бы не Рэме, которая бросилась к нему и, обхватив за плечи, прокричала:

— Хватит! Прекрати! Этим уже ничего, ничего не исправить!

Ее крик заставил Аданэя безвольно уронить плеть. Надсмотрщик лежал без сознания, но, кажется, живой. Остальные стояли, боясь пошевелиться. Такой грузной тишины давно уже никто не слышал в этих пределах, но крики мужчины до сих пор отзывались у всех в ушах.

— Пойдем, пойдем, — лепетала испуганная Рэме, едва не хныча. Она потянула его за одежду, пытаясь увести, и повторила: — Уже ничего не изменить. Уйдем.

Аданэй грубо отшвырнул девушку и плетущейся походкой направился к лошадям. Взобрался на спину одной из них и пустил в бешеную скачку.

Он мчался по дороге, ветер наотмашь бил в лицо, трепал волосы и сушил слезы до того, как они успевали скатиться по щекам.

Перед глазами проносилось все, все, связанное с Вильдерином. Он видел, словно наяву, их первое знакомство и слышал бесконечные разговоры. И тот момент, когда Вильдерин прикладывал к истерзанной плетью спине Айна какие-то примочки. И его живой взгляд. Их шутки друг над другом. Измученная улыбка Вильдерина, когда он узнал о любви Лиммены к своему другу.

И уродливый контраст — доходяга Ви, в котором не осталось ничего, кроме злобы. Ничего живого.

Два разных человека. И он убил обоих. Сколько, сколько еще жертв потребуется ради достижения его целей? Сколько? Кто будет дальше? И ради чего?

Вильдерин. Вильдерин, считавший его другом. А этот мнимый друг в ответ на доброту и преданность изуродовал, изувечил и его душу, и его тело. Такой как Вильдерин не должен был умирать! Он не заслуживал предательства!

Аданэю мучительно и сильно захотелось умереть, чтобы только ничего не чувствовать, и эхом прозвучали слова доходяги Ви: «Как знать, не захочется ли тебе самому умирать? Всякий раз умирать заново?»

«Захочется, Вильдерин, захочется», — ответил он, обращаясь к призраку.

Прошло время, и конь, утомленный скачкой, остановился, принялся жевать траву. Аданэй даже не заметил этого. Он апатично сидел в седле, ни на что не обращая внимания. В таком состоянии и нашла его Рэме, которая, оказывается, последовала за ним.

— Я боялась, ты шею себе свернешь, — тихо промолвила девушка.

— Извини, что толкнул тебя, — откликнулся Аданэй.

— Ничего. Поедем обратно, Царь. Твои воины, наверное, уже тебя ищут.

— Воины? — сейчас это слово прозвучало, будто приветствие из другого мира.

— Ну да.

— Да… Спасибо, Рэме. Пожалуй, я зря тебя ненавидел, — Аданэй выдавил из себя улыбку.

— Ничего… Айн.

Все время, оставшееся до отъезда в Эртину, царь был так зол и подавлен, что даже Хаттейтин и другие приближенные не решались о чем-то его спрашивать.

Дорога в столицу выдалась долгой и непростой, но Аданэй ее почти не заметил. Весь путь мучился он вопросом: «Ради чего? Неужели ради трона, ради мести Элимеру я способен на все?»

И только добравшись до дворца и наткнувшись взглядом на Аззиру, живот которой теперь выпирал даже в свободной одежде, увидев ее хищную улыбку, он подумал:

«И ради них тоже. Да, ради них, моей жены и моего ребенка».

Тйерэ-Кхайе. Враг моего врага

— Таарис! Кханейри! — взревела толпа на площади перед замком, вторя своему кхану, что воздевал вверх руки, на которых возлежал истошно орущий младенец.

— Кханади Таарис Отерхейнский! — еще раз провозгласил Элимер. — Мой сын, мой наследник, будущее нашей великой Империи!

И снова толпа взорвалась криками.

Шейра стояла чуть позади своего царственного супруга и нервно покусывала губы, не отрывая от ребенка встревоженного взгляда. Как ни пыталась она уговорить Элимера, чтобы он не выносил новорожденного к народу, кхан не послушал.

«Люди должны узреть кханади», — сказал он.

И хоть Шейра уже привыкла к Отерхейну и его обычаям, но все-таки некоторые из них до сих пор казались ей странными. Например, вот этот — показывать младенца посторонним. Неужели они совсем не боятся злого глаза? У айсадов в течение первых недель новорожденных избегали показывать даже близким родичам. А Элимер вынес сына к народу, когда ребенку не исполнилось и одной луны! Толпа в едином порыве взревела еще раз — последний — когда кхан с наследником скрылся в замке.

— Вот видишь, ничего плохого не случилось, — обратился он к Шейре, вручая ей ребенка, которого та сразу же прижала к груди. — Все хорошо, ты зря переживала.

— Пока не случилось, — откликнулась она, — но мало ли, что думали все эти люди в своих головах и чего они желали Таарису? Я сейчас же отнесу его ведьме. Пусть ворожит хоть всю ночь, но очистит его от плохих взглядов.

— Как угодно, — усмехнулся Элимер, — лишь бы ты была спокойна.

Шейра отдала сына на руки кормилице, и обе женщины и впрямь тотчас же отправились к старой ведьме, что уже ждала их в одной из зал замка.

Кхан не пошел за ними, вместо этого обернулся к стоявшему неподалеку Варде.

— Мятежники? — спросил он коротко.

— Доставлены в Инзар, мой Кхан. Все выжившие уже в подземелье.

— Их семьи?

— Тоже.

— Хорошо.

— Повелитель, — снова заговорил Варда, — некоторые из бунтарей выказывают свое раскаяние, изъявляют покорность, утверждают, что готовы искупить вину.

— Почему-то я не удивлен, — ухмыльнулся Элимер. — Но к чему ты это рассказываешь? Ведь ты не думаешь, надеюсь, будто я их прощу.

— По древней традиции в дни, когда страна празднует появление наследника, некоторым преступникам даруется прощение.

— Прощение даруется преступникам, а не изменникам. Они мнили из себя гордых освободителей империи от узурпатора. Теперь пусть умрут с той же гордостью. Если получится, конечно, — насмешливо прибавил он. — А что касается помилований, то их получит кое-кто из воров, убийц, бродяг. Но с этим справятся и без нас. Все распоряжения уже отданы.

— Я понял, повелитель. А что с казнями? Когда их начинать? Для казны накладно содержать такое множество заключенных.

— За несколько дней не обеднеем. Пусть сначала закончатся гуляния.

Варда кивнул и отошел в другой конец залы, чтобы налить праздничного вина в свой кубок.

— Есть известия от Ариста? Как там со стеной? — снова обратился Элимер к Варде.

Сам кхан с войском вернулся в Инзар всего два дня назад, но на дорогу от Антурина до столицы тоже ушло немало времени, и он полагал, что в полуразрушенной провинции уже могло что-то перемениться.

— Пока справляются. Многие люди лишились домов, но большинству выдали еду, некоторым даже одежду, так что все их проклятия направлены исключительно на илиринцев. Стену восстанавливают, но раньше чем через пару месяцев вряд ли достроят. И конечно, она уже никогда не станет прежней.

Элимер тоже это понимал: теперь участок новой кладки, не заговоренный чародеями, навсегда останется уязвимой брешью. Будь проклят Аданэй и илиринцы! Он зло скрипнул зубами, но постарался успокоить себя мыслью, что илиринцы, сами того не подозревая, помогли Отерхейну теперь уже окончательно избавиться от мятежников и дикарей, которых прошлая самоубийственная атака ничему не научила. Что ж, глупцы не заслуживают жизни. Хорошо, что среди племен не было любимых айсадов Шейры, и ему, кхану, не пришлось выбирать между просьбами жены о помиловании ее народа и необходимостью покарать врагов. Тем более он смутно догадывался, что в этой внутренней борьбе суровый кхан поверг бы любящего мужа.

Додумав мысль, Элимер возвратился в окружающий мир, который все еще надрывался восторженным ревом. Да, народ станет еще трое суток праздновать великое событие — рождение наследника. Многие не будут работать все это время, а пива и песен прольется через край. Усмехнувшись этому соображению, Элимер отправился в пиршественную залу. Должно быть, там уже все в собрались и ждали только его.

Утро первого осеннего месяца выдалось погожим, ветра еще не обрели власти над степными просторами Отерхейна. Уже нежаркие в это время года солнечные лучи назойливо щекотали Элимеру лицо, пока он стоял, закинув голову, и до боли в глазах вглядывался в невыносимо далекое небо с пробегающими по нему резко очерченными облаками. Он ждал. Ждал знака. Знака о том, что Боги улыбаются Отерхейну и ему, Элимеру. Знамением, как повелось испокон веков, считался коршун, пролетающий в выси — символ рода Кханейри. Но его не было. У кхана уже затекла шея, но его все не было.

«Хватит! — решил он. — Если так продолжится, я стану таким же суеверным, как Шейра».

Он наконец оторвал взгляд от неба. Довольно волноваться о неясных знаках, он и без них определит, когда лучше идти на Илирин. Пусть сначала восстановят крепость, пусть завершится осень, а затем и зима. А с началом весны, как только сойдут с илиринской земли снега, можно начинать вторжение. Этого срока вполне хватит, чтобы окончательно подготовиться к кровопролитной и, скорее всего, длительной войне.

Уже сейчас к столице и к военным лагерям начинали стекаться люди со всей империи — и обученные воины, и бедняки из народа — охотники за удачей — которые появлялись с нелепыми зазубренными топорами, образуя пешее ополчение. Ковалось новое оружие, начищалось старое. Всадники совершенствовали лихие умения, лучники тренировались стрельбе, мечники и копейщики отрабатывали удары, военачальники продумывали тактику.

Кхан стоял посреди каменного сада — это место называлось так неспроста: здесь из земли выступали самые разнообразные камни: большие и не очень, гладкие или испещренные непонятными ныне символами и узорами. Считалось, что сходство у них лишь в одном — все эти камни имели свою историю и обладали потаенной силой. Но Элимер пришел сюда не ради них, просто в этом месте его мысли и душу обычно обволакивал дивный покой. И еще он хотел узреть знамение. Но знака не появилось, равно как и спокойствия. Наверное, всему виною головная боль, которая все чаще посещала его в последнее время при одной только мысли об Илирине и Аданэе. Раньше такое случалось лишь после снов, теперь же обруч почти все время сдавливал голову, Элимер даже привык к нему. Лекари и чародеи снимали венец боли, но лишь на краткое время, они не могли избавить от него окончательно.

В саду камней и нашла его Шейра. Щеки девушки горели, волосы растрепались — видимо, она долго гуляла.

— Элимер, поедем к Еху! И Таариса возьмем. Поедем, пока тепло! Скоро холода придут.

— Не могу. Я должен быть здесь, в столице.

— Жаль, — огорчилась айсадка. — Что же, мне одной ехать?

— Ни в коем случае. Я запрещаю. Это опасно.

— Что может случиться?

— Антурин показал — все, что угодно!

— Но в Антурине это я чуть тебя не потеряла!

— Я — кхан, моей жизни всегда будет что-то угрожать. Но моя кханне и мой сын, пока он маленький, должны находиться в безопасности.

— Так что же, нам как в клетке жить? — вскинулась женщина.

— Разве я сказал, что ты не можешь отправиться к Еху? Я сказал лишь, что ты не поедешь туда одна.

— А! Ну так я возьму Видольда!

— Этого мало. Я дам тебе отряд воинов. Пусть разместятся в лесу вокруг поляны.

— И за нами станет наблюдать столько глаз…

— Только так. Пока не началась и не завершилась война с Илирином, пока жив мой брат — только так.

— Ладно, — недовольно поморщилась айсадка и тут же воскликнула. — Что я такое говорю? Соглашаюсь со всем, как дутлоголовая. Скоро превращусь в одну из этих ваших покорных женщин.

Элимер рассмеялся.

— Ни за что в это не поверю! Боги не дадут мне такого счастья!

— В любом случае, — отмахнулась Шейра, — лучше уж ехать с толпой в сопровождении, чем видеть этих повешенных и слышать эту вонь. Почему ты не прикажешь их снять?

— Пусть висят в назидание другим.

— Но ведь мятежников ты уже наказал, они мертвы. А за что наказываешь столицу? Почему люди должны дышать этим зловонием? И смотреть на кучу мух?

— Ты преувеличиваешь. Вонь не так уж и сильна.

— Пока. А что будет завтра, послезавтра?

— Тогда их, может быть, снимут.

— Все равно, Элимер, ты делаешь слишком жестоко.

— Я услышал тебя, Шейра, но решать я буду сам, — отрезал кхан. — Это мое дело, не твое. Я распоряжусь об охранном отряде, так что к полудню сможешь выехать. Но возвращайтесь не позднее, чем через день. Не заставляй меня волноваться о тебе и сыне.

— Как скажешь, мой Кхан, — недовольно пробурчала айсадка.

— Вот и хорошо, — он, улыбаясь, потрепал ее по щеке и отправился по направлению к замку.

Шейра какое-то время смотрела ему вслед и, пробормотав: «Скорей бы закончилась твоя проклятая война. А лучше бы не начиналась», — начала разглядывать камни, напевая под нос какую-то веселую песенку.

Айсадка вернулась спустя сутки. Ее, заметно посвежевшую, Элимер обнаружил в комнате сына, где она о чем-то пересмеивалась с кормилицей и няньками. Однако стоило ему появиться в дверном проеме, как смех оборвался, служанки склонились в поклоне, а Шейра неторопливо подошла и провела пальцами по его щеке, ничего при этом не сказав.

Элимер нетерпеливо махнул рукой служанкам, и те незамедлительно вышли. Он же, поцеловав айсадку, подошел к колыбели с младенцем. Какое-то время вглядывался в лицо сына и только потом, обернувшись к Шейре, заговорил:

— Как там Еху?

— Он мне обрадовался. И Бурый тоже. Вот только воинов, которые приехали со мной, он, кажется, за врагов принял, не подпускал их к дому, — айсадка рассмеялась. — А как дела в столице? Как поживают повешенные?

— Утром их сняли и сожгли.

— Наконец-то!

— Варда сообщил, что подле одного городка наши воины задержали троих айсадов.

Шейра только уставилась на мужа во все глаза, но промолчала. Тогда Элимер продолжил.

— Их было трое…

— Было?! — с ужасом воскликнула девушка. — Что с ними сделали? Они живы?

— Живы, не волнуйся, — поспешил кхан успокоить ее, — их просто задержали и заперли. Но я уже отправил гонца, так что скоро их сопроводят в Инзар, ко мне. Твоего народа не было среди нападающих на Антурин, Шейра, потому я думаю, эти трое оказались в Отерхейне не как враги, а как посланцы. Тамошний народ просто привык не доверять племенам, вот и задержал их. Но здесь, если они и впрямь явились с добрыми намерениями, я приму их как дорогих гостей. А ты наконец встретишься и поговоришь с родичами.

— Да, — улыбнулась Шейра, но тут же взгляд ее омрачился, и она опустила голову. — Только не думаю, что они мне обрадуются. Я — предательница.

Элимер приподнял ее лицо за подбородок, поймал взгляд и лишь тогда заговорил:

— Ты — не предательница. Это я однажды украл тебя у твоего народа. И сейчас украду! И ты будешь думать не о них, а обо мне.

Он подхватил айсадку на руки и унес в свои покои: сегодняшнюю ночь он посвятит не Отерхейну, а ей и себе.

Стоило правителю и кханне покинуть комнату наследника, как няньки, до сих пор толпящиеся за дверью, впорхнули внутрь и принялись убаюкивать внезапно разревевшегося младенца.

Айсада привели к Элимеру спустя два дня. Одного айсада, так что кхан поневоле задался вопросом, где остальные двое, но решил спросить об этом на потом и обратил все внимание на представшего перед ним мужчину. Солнце раннего утра, заглядывая в выходящие на восток окна, играло позолотой на светлых волосах дикаря. Синие, как у многих айсадов глаза смотрели недоверчиво и отчужденно.

Кхан поднялся ему навстречу и дал знак стражникам, чтобы те отступили от незваного гостя.

— Кто ты? — спросил он. — Зачем пожаловал в Отерхейн и где двое твоих соплеменников?

Тот ответил долгим взглядом и заговорил:

— Я не скажу Вождю темных людей, пока он не скажет, я пленник или…

— Это зависит от того, с чем ты пришел, — оборвал его Элимер. — Если с добром — ты мой гость, и никто не посмеет причинить тебе вреда.

— Послание, — коротко ответил айсад.

— Что же, тогда присядь, — кхан указал на скамью, и дикарь, с легким недоумением покосившись на незнакомый ему предмет быта, все-таки опустился на нее.

— Два моих брата ушли в лес, — начал говорить он. — Нас встретили плохо на твоей земле, хотя с миром пришли мы, и нас убить хотели, а охотников мало в нашем роду теперь, и я отпустил моих братьев.

— И мои люди согласились их отпустить? — удивился Элимер.

— Я согласился пленником явиться к твоему логову. Твои соплеменники согласились, чтобы не пролилась шакалья кровь.

— Кто же ты? Ты не назвал имени.

— Я вождь войны рода айсадов, я пришел говорить за моих братьев. Тйерэ-Кхайе мне имя, но ты не знаешь.

— Напротив, я его очень хорошо знаю, — пробормотал Элимер, вспоминая рассказ Шейры о том, кто должен был стать ей мужем. Он не ответил на вопрошающий взгляд айсада и решил не пояснять свою фразу. Зато присмотрелся к нему куда внимательнее, чем прежде. Поджарый, жилистый, наверное, быстрый и ловкий, с волевым лицом и прямым взглядом, айсад был красив особой мужской красотой. И это Элимеру совсем не понравилось. Однако эмоции стоило отодвинуть как можно дальше.

Он приказал принести напитков и кушаний, и лишь затем снова обратился к вождю:

— Я рад тебя приветствовать. Будь моим гостем, славный Тйерэ-Кхайе, — имя, непривычное для языка, удалось произнести сразу, слава Богам. — Если ты и впрямь пожаловал в Инзар с благими намерениями, я прошу извинить моих подданных за недостойную воинов глупость, равно как и за их непочтительное поведение.

Кажется, айсад с трудом понял эту витиеватую фразу, если вообще понял, и Элимер заговорил с ним простым языком:

— Будь гостем, вождь. Что привело тебя к логову темных людей?

— Айсады узнали, что твое племя хочет драться с другим племенем каменных шатров, которое там, где рождается солнце.

— Это правда.

— Айсады хотят помочь.

Элимер постарался не выдать удивления и спросил только:

— Почему? Раньше вы не желали дружбы с темными людьми. Ругали нас шакалами.

— И сейчас, — прямота этого светловолосого воина обескураживала. Шейра раньше тоже была такой, но в столице, в императорском замке утратила былую наивность.

— Дружба наших племен — нет, Темный Вождь, — продолжил айсад. — Но вражда тоже — нет. Ты вернул Горы Духов. Следующей порой красного солнца мы пойдем туда, — должно быть он имел в виду лето, понял Элимер, внимательно прислушиваясь к словам дикаря: — Ты не трогаешь леса больше, твои шакалы ушли оттуда. Нам с племенем темных людей больше нечего делить. Но если другое племя прогонит вас с земель вашей охоты, то прогонит нас — с наших. Мы не хотим отдавать и потому будем с тобой в драке.

— Это мудрое решение, вождь Тйерэ-Кхайе, — помедлив, кивнул Элимер, все еще изумленный. — И я благодарен тебе за откровенность. Ибо помощь таких воинов, как род айсадов, не бывает лишней.

Кажется, мужчине понравились последние слова кхана, так как губы его сложились во что-то, отдаленно напоминающее улыбку.

— А что же думают прочие племена? — спросил кхан. — Недавно они выступали на стороне моих врагов. Но может, те немногие, что остались после этого в живых, послушают тебя, если ты…

— Тропа наших соседей — это их тропа. Им выбирать дорогу, — отрезал айсад, прерывая Элимера. — Я — только слова рода айсадов.

— Я не настаиваю.

Он решил, что даже одни айсады — уже неплохо. Конечно, их мало, зато они не предадут, не струсят, а после войны, возможно, и подданными станут. Ведь стала же одна из них его женщиной. А значит, айсады не такие несгибаемые, какими кажутся.

— Темные люди никогда не забудут о вашей помощи, — промолвил Элимер. — В знак моей благодарности я принесу в дар твоему народу табун лучших скакунов.

— Нет, — возразил Тйерэ-Кхайе, — не нужны дары. Мы идем драться за себя. Но клянись, что ни ты, ни потомки твои не прогонят нас с земли нашей охоты, а твое племя не убьет айсада на земле твоей, если он придет с миром.

— Да будет так. С этих пор любой, кто тронет вас на моей земле — мертвец. Тем более, после меня кханом станет мой сын, а в нем слилась кровь айсадов и моя.

Последних слов Тйерэ-Кхайе не понял. Как такое возможно, чтобы в детеныше шакала текла айсадская кровь? Однако уточнять не стал, а решил, что просто плохо знаком с языком темных людей, поэтому и не понял их вожака.

Айсад с достоинством кивнул и поднялся, намереваясь покинуть залу.

— Я верю тебе, Вождь темных людей, — проговорил он. — Мы начнем готовиться к великой драке. И мы явимся по твоему зову.

— Я не сомневаюсь в твоих словах. До встречи, пусть Духи Гор благоволят тебе и твоим братьям.

Тйерэ-Кхайе сдержанно склонил голову, прощаясь, и на губах его Элимеру вновь почудилась улыбка.

«Кажется, Боги на моей стороне, — подумал кхан напоследок. — Все складывается неплохо. Мятежники и дикари разгромлены, айсады собираются выступить против Илирина на моей стороне. Конечно, не такая они великая сила, но иногда и крошечная былинка на чаше весов способна поколебать их равновесие».

Тйерэ-Кхайе уже выезжал за стены замка, когда сначала услышал, а затем и увидел несущуюся к нему светловолосую всадницу. Стоило ей подъехать ближе, как он ее узнал. Она! Шейра-Сину! Знакомые с детства черты! Но как? Девушка придержала коня и неуверенно, как будто смущенно, пустила его медленным шагом.

— Шейра-Сину! — воскликнул Тйерэ-Кхайе, даже не попытавшись изобразить достойную сына лесов невозмутимость. — Ты! Но как?!

— Не здесь, — откликнулась она. — Там, за городом, если ехать прямо на запад, увидишь раскидистый платан. Он один такой. Жди меня у него, — и настойчиво повторила. — Жди.

Взяв себя в руки, но так и не оправившись от изумления, Тйерэ-Кхайе качнул головой в знак согласия. В тот же миг Белая Кошка развернула жеребца и скрылась из виду. Вождь айсадов, помедлив немного, выехал за ворота.

А Шейра понеслась к противоположному выходу — тому, который вел в город. Она собиралась сказать страже, что проедется по Инзару: всем известно, что правитель запретил жене выезжать в степь без сопровождения, но об улицах столицы речи не шло. А уж из города Шейра легко выберется на равнину.

Как ни пыталась айсадка гнать от себя назойливые мысли, но она не могла не заметить, что после возвращения из Антурина муж ее изменился, и с каждым днем изменения становились все значительнее. Он часто раздражался, нередко отвечал невпопад или не отвечал вообще. Иногда замирал подобно камню, взгляд его темнел, а губы сжимались в бледную полосу. В такие минуты он даже пугал Шейру.

«Что же происходит с тобой, мой Элимер?» — каждый раз спрашивала она себя, не отваживаясь задать вопрос вслух, ибо знала, что в лучшем случае просто не услышит ответа, а в худшем вызовет вспышку ярости. Одну из тех, что видела уже не раз. Эта ярость заставляла его проливать новую и новую кровь: мятежников, их жен, даже детей, и многих других, кого кхан посчитал недостойными жизни. Лишь рядом с Таарисом он на время становился прежним, давая Шейре надежду, что его болезненное состояние связано лишь с надвигающейся войной, и как только он победит в этой войне, все станет как прежде. Лишь бы с ним самим ничего не случилось: второго испытания его смертью она не выдержит.

Столичные дома быстро исчезали за спиной, и вот уже Шейра неслась по раскинувшейся перед ней равнине к тому платану, у которого ее ждал Тйерэ-Кхайе. Если ждал. Как знать, может, в глазах своего рода она и впрямь выглядела предательницей. Именно эта трусливая мысль помешала ей встретиться с соплеменником раньше, но когда он собирался уезжать, Шейра поняла, что может не увидеть его больше. И тогда решилась его догнать, чтобы поговорить наедине, без любопытных глаз.

— Прости, Элимер, — пробормотала она. — Но мне это нужно.

Как только вождь айсадов ушел, Элимер прокрутил в памяти разговор, и в прекрасном настроении отправился в свои покои. Погруженный в благостные размышления, он и сам не заметил, как подошел к зеркалу. Почти не смотря на отражение, не обращая на него внимания, посеребренным гребнем провел по волосам.

Да, он не смотрел на отражение, зато отражение посмотрело на него, уставилось светлыми глазами брата, и гребень выпал у Элимера из руки. Кхан увидел свои темные волосы, но лицо — Аданэя. Надменная насмешливая физиономия. И хотя губы отражения остались неподвижны, кхан услышал его слова: «Ты настолько слаб, что не побрезговал помощью жалких дикарей». И смех, хохот ворвался в уши:

«Ты ничтожество, Элимер, ничтожество!»

Кхан яростно взвыл, а в следующий миг его кулак врезался в зеркало, в то место, где ухмылялся ненавистный лик. Единственное во всем замке стеклянное зеркало, привезенное из-за моря, единственное, которое можно было разбить, оказалось разбито. Противно звякнув, оно разлетелось на десятки сверкающих осколков. Элимер взглянул на окровавленную руку и, оскалившись, сжал ее в кулак, отчего кровь закапала еще чаще. Капли ее падали, окрашивая пол и осколки, в которых кхану по-прежнему чудился надрывающийся в хохоте призрак брата.

«Голова! Проклятие, голова! Снова боль!»

Он провел пальцами изрезанной руки по лицу, оставляя кровавые разводы, словно пытался стянуть маску боли. Элимер уже не отдавал себе отчета в том, что делал. Взбешенно, всей мощью он набросился на неповинные осколки умерщвленного зеркала, топча их ногами, ожесточенно, иступлено, как будто надеялся таким образом убить брата.

Когда Элимер выдохся, то рухнул на пол, зажав голову между руками. Сколько прошло после этого времени, он не знал, но подозревал, что не один час, ибо, очнувшись, обнаружил, что сумерки проглотили помещение. Двуликий Ханке! Из-за бредового видения он потерял почти целый день! День, за который мог бы успеть многое.

Порезы на руке жгло, но кровь запеклась и уже не растекалась по пальцам. Осмотрев ее еще раз, Элимер поморщился, вытащил засевшее в ней стекло, вновь разбередив порезы, и позвал слуг. Те испуганно оглядели царящий вокруг беспорядок, но задавать вопросы не посмели, молча собирая с пола осколки и оттирая кровь. Элимер, не двигаясь, сидел в кресле и безучастно наблюдал за их действиями.

Шейра приблизилась к платану, соскочила с коня и опустилась на землю напротив неподвижно сидящего Тйерэ-Кхайе. Воин заговорил первым.

— Шейра-Сину, ты жива! Все полагали, ты погибла, и о гибели твоей сложили песни.

— Песни можно перепеть, — неопределенно ответила девушка. О, каким удовольствием было говорить на родном языке: — Я жива.

— Я вижу. Но как? И почему ты в одежде шакалов? На пленницу ты не похожа.

— Я не в плену.

— Тогда почему ты здесь? Почему не вернулась к своему роду? Почему живешь в шакальем логове? — Тйерэ-Кхайе говорил напряженно. Должно быть, подозревал ее в предательстве, чего она и опасалась изначально.

— Я полагала, что вам известна моя судьба. Но теперь вижу — ошибалась. Неужели мои братья и сестры ни разу не задумались, с чего это вдруг Темный Вождь вернул Горы Духов и запретил поселенцам не заходить в леса?

Тйерэ-Кхайе молчал, ожидая продолжения. И Шейра продолжила.

— Помнишь пророчество? Коршун падет перед Белой Кошкой?

— Его все помнят.

— Так оно вроде как сбылось…

— Как? Ведь нас разгромили, уничтожили.

— Наверное, вожди неправильно поняли знаки. Я стала женой Темного Вождя…

— Ты?! — Тйерэ-Кхайе утратил хладнокровие. — Ты — наша сестра! Как ты могла?! Чтобы айсадка с шакалом? Я не верю!

— Так…вышло, — Шейра отвернулась, закусив губу. — Зато… мой народ получил за это Горы.

Тйерэ-Кхайе замолчал, что-то обдумывая. Потом заговорил снова, уже гораздо спокойнее:

— Значит, ты пожертвовала собой ради нас? Ради рода? Если так… Эту страшную жертву воспоют в веках, несчастная сестра моя!

Она не ответила, воин умолк тоже, изучая взглядом землю. Потом снова посмотрел ей в глаза и прошептал:

— Ты — наша сестра — ради нас отдалась шакалу. Да обрушится на нас гнев духов, если мы тебя не спасем!

Шейра могла бы удержаться от ответа, но не стала. Неважно, как поведет себя Тйерэ-Кхайе после ее объяснений, даже если плюнет в ее сторону — пусть! Лучше так, чем лгать ему, лгать сородичу.

— Тйерэ-Кхайе, разве я кажусь несчастной, чтобы меня спасать?

— А разве ты… счастлива? — удивился воин и нахмурился.

— Да. Меня не нужно спасать. Он — не шакал, он — Элимер, он — мой муж, мой Кхан и отец моего сына.

— Сына… — бездумно вторил мужчина. Теперь он понял слова вождя об айсадской крови. — Значит, это сын держит тебя здесь? Но мы попытаемся и его спасти от шакала.

— Ты что, не слушал меня? — ощерилась айсадка. — Элимер — не шакал. Никогда, никогда не называй его так!

— Почему ты его защищаешь?

— Он — мой мужчина. Я люблю его! — ну все, слова сказаны. Теперь Тйерэ-Кхайе имеет полное право смерить ее презрительным взглядом, сказать, что она ему более не сестра, развернуться и уйти.

Но он ничего такого не сделал. Повисла тишина, собеседники не смотрели друг на друга, пока воин не прошептал:

— Как можешь ты, Шейра-Сину? Ведь он стольких наших убил… И детей…

— Я тоже так думала. Раньше. Но теперь… Разве он не вернул пленным свободу? И разве не мы сами полезли в ту войну, разве не мы дали детям оружие? Их крики до сих пор звучат во мне, только виню я теперь за них себя, а не темных людей. Тогда я была слишком молода, слишком глупа, я слишком доверяла мудрости вождей.

— И ты не вернешься в родные земли, Белая Кошка?

— Я уже не та, что прежде, — протянула девушка. — Я скучаю по нашему роду, всегда буду скучать, но дом мой теперь здесь, в Отерхейне. Вы можете проклясть меня, но…

Тйерэ-Кхайе оборвал ее:

— За твою странную любовь к темному человеку ты будешь держать ответ перед предками, в краю вечной охоты. Но здесь, сейчас, ты чиста перед родом, ведь ты вернула нам Горы. Никто не посмеет проклинать тебя.

Услышав это, Шейра вздохнула с облегчением, перевела дух и вновь заговорила:

— Половина протекающей в нашем сыне крови — это кровь айсадов. Его имя Таарис. Но есть еще одно — Ирейху-Ше.

— Тот-кто-приходит-вовремя? Почему так?

— Потому что он пришел вовремя, — улыбнулась Шейра.

— Когда вырастет, приводи его. Ему никогда не стать членом рода, но все равно, пусть узнает вторую свою половину.

— Приведу, — пообещала Шейра, уверившись, что между ней и, по крайней мере, одним из ее рода не осталось сомнений и недоверия. От сознания этого на душе стало легко и радостно.

— А ты, Тйерэ-Кхайе, ты стал вождем? Расскажи мне обо всем — о нас, об айсадах.

— Я стал вождем военного времени, да. После того, как пал Керун-Тало, меня избрали. А Охтен-Та стал вождем мирного времени. Дагр-Ейху погиб в той битве, и теперь Ин-Риха верховный вождь.

Воин слегка сощурился и добавил:

— Мы решили выступить на стороне ша… — он осекся, — твоего мужа в его войне.

— Да, я знаю, — ответила Шейра. — И я знаю, что вы о нем думаете. Но он не обманет вас. Он выполнит все, что обещал.

— Я верю твоему слову, Белая Кошка.

— Тогда послушай еще одно. В этой битве не отказывайтесь от железной одежды, когда темные люди предложат ее. Прикройте тело. Нас не так много осталось, чтобы презирать опасность.

— Я думал об этом. И буду думать еще.

Шейра кивнула и спросила.

— А какова твоя дорога, Тйерэ-Кхайе?

— Регда-Илу стала моей спутницей. У нас недавно родилась дочь.

— Рыжая Регда, — в голосе Шейры мелькнула грусть. — Я по ней скучаю.

— Она тоже. Она обрадуется вести о тебе.

За разговором время пронеслось быстро, и Шейра не сразу заметила, как над вечерней равниной собрались низкие лиловые тучи. Лишь когда поднялась с земли, чтобы попрощаться, поняла — вернуться до грозы она не успеет. Тйерэ-Кхайе тем более.

— Мы не успеем, — повторила она вслух. — Надо скрыться, переждать грозу. Едем до рощи.

— Разве она так страшна? — усмехнулся Тйерэ-Кхайе.

— В это время года — да. Просто ты не жил в степи. Это не то, что в лесу. Лошади испугаются и понесут. Земля превратится в болото, оползет. Ни коням, ни людям не пробраться: ноги скользят, тонут. Я знаю случаи, когда люди захлебывались в грязи и умирали.

Тйерэ-Кхайе больше не пришлось уговаривать, он без слов вскочил на жеребца, и вслед за Шейрой понесся к лесу. Успели они вовремя, как раз с первыми каплями. Спустя всего лишь секунду небеса разверзлись, и хлынул страшный ливень. Тяжелые капли пробивали лесную крону, так что айсады вымокли с головы до ног, но главное, что здесь им не грозило увязнуть в земле: укрепленная древесными корнями, покрытая травой и палыми листьями лесная почва не так быстро поддавалась размывающей силе влаги.

Больше они ни о чем не говорили, вслушиваясь в боевую песнь грозы. Лошади, привязанные к деревьям, при вспышках молний и громовых раскатах вздрагивали, ржали, испуганно прядали ушами, но сорваться с привязи и убежать не пытались. Должно быть, особым звериным чутьем понимали — здесь безопаснее, чем на просторе.

Гроза закончилась лишь к середине ночи, но только под утро сошла вода, и степь позволила айсадам двинуться в путь.

Та нить, что нас связала, пусть не прервется никогда

Аданэй вернулся во дворец Эртины ненадолго. Избегая с кем бы то ни было говорить и встречаться, почти сразу он со свитой отбыл в Эхаскию с визитом к царю Иэхтриху. И эта встреча удалась на славу. Для того чтобы Иэхтрих поверил в правду о гибели Отрейи, рассказанную Аданэем, пришлось прихватить с собой одного из стражников, охранявших тогда покои пленниц. Мужчину на неделю поместили под неусыпное наблюдение в запертой комнате, а на исходе этого срока напоили цветным зериусом, чтобы у царя не осталось и тени сомнений в честности илиринцев. Надо было видеть, как побледнел, а следом за этим побагровел регис, узнав истину. Теперь уже никогда, никогда не станет он поддерживать Отерхейн и проклятого Элимера!

Но даже эта удача не развеяла тягостные думы Аданэя. Стоило вновь оказаться в Эртине, как навалились воспоминания, придавив к земле тяжелым гнетом. Он часами бродил по дворцу, подобно отрешенной тени, подолгу смотрел на статую мальчика-раба или стоял в комнате, где некогда жил Вильдерин и в которой теперь все переделали: в ней больше ничто не напоминало о смуглом любовнике Лиммены.

«После того мальчика, — думал Аданэй, — осталась хотя бы статуя, которая до сих пор тревожит сердца людей. А что осталось после тебя, Вильдерин? Ничего. Кроме этого треснувшего гребня, который, наверное, закатился в дальний угол и его никто не заметил. Может, он провалялся бы там вечно, если бы я его не нашел. А теперь сжимаю в руке. Будто сжимаю твои кости… Только от тебя не осталось даже костей. Только неживой крохотный обломок. Ничего. С тебя не напишут полотен художники, не создадут статуй скульпторы, и менестрели не расскажут твою историю в песне. У тебя никогда не родятся дети, а у детей — внуки. Что же останется после тебя? Ведь скоро не будет даже воспоминаний. Уже сейчас разве кто-нибудь помнит о рабе Вильдерине кроме меня и, наверное, Рэме? Но с нашей смертью даже эта хлипкая память оборвется, и твой образ канет во мглу, растворится во времени среди мириадов других таких же — безликих, безымянных».

— Какой смысл стоять у статуи и пялиться на нее часами? — услышал Аданэй бесцветный голос за спиной. Обернулся — на него смотрели пустые глаза Аззиры, которая днем, как всегда, походила на покойницу.

— Смысла, пожалуй, и впрямь немного, — прошептал он. — Но что еще мне остается?

— То же, что и раньше.

— Раньше он был жив. А сейчас — мертв.

— И что? Мало ли рабов умирает?

— Это для тебя он раб, а мне он был другом.

— Ну и что?

— И это я виноват в его смерти!

— Ну и что?

— Ты что, правда, не понимаешь?! — повысил Аданэй голос. — Вильдерин для меня не просто раб! Он был мне дорог! Но сейчас он мертв, я убил его. И еще твоя мамаша, которая как-то очень вовремя убралась в Якидис. Наверное, почувствовала неладное!

— Так ты кого жалеешь — его или себя?

Аданэй потрясенно умолк. Неужели все готовы видеть в нем существо, озабоченное только собственным благополучием? А может, это не так уж и далеко от истины?

Аззира продолжила:

— Себя, конечно. Потому что твоего друга-раба жалеть ни к чему. Жизнь куда хуже смерти.

— Его тело бросили на съедение псам, — прорычал он. — Ты можешь себе это представить? Можешь?! Откуда в тебе эта бесчувственность?!

— А какая разница, что после смерти делается с телом?

— А если бы это был Шлееп?

— Я бы умерла с ним вместе, а не разыгрывала траурное представление.

— По-твоему, я играю?

— Перед самим собой. Как всегда.

— Сука! — выпалил он.

Аззира только пожала плечами в ответ на оскорбление, которое ее никогда не трогало.

— Я действительно не понимаю, о чем ты переживаешь. Ему повезло. Я бы тоже хотела умереть.

— Но почему-то до сих пор жива, — едко уронил Аданэй.

— К сожалению. Я не могу сейчас умереть.

— Лицемерка!

— Я никогда не лицемерю, мой бог. Всегда говорю правду, поэтому ты злишься. Я говорю, что тебе жалко себя. И я говорю, что не так уж плохо уйти из этого мира в мир теней. Но у меня не получается.

— Погоди отчаиваться, — выплюнул Аданэй, — может, умрешь родами! — и отправился прочь, услышав, как она равнодушно пробормотала ему вслед:

— Может быть. Но я сомневаюсь.

После этого разговора Аданэй, предупредив только советников, вновь отбыл из Эртины в один из загородных домов. Там, среди деревьев, вдали от дворцовой суеты, хотел он прийти в себя, успокоить расшатанные нервы. И ему это почти удалось. Вот только надолго он там не задержался: царь не мог позволить себе выпасть из жизни страны. Кроме того, он понимал, что не найдет в себе ни сил, ни желания навсегда отойти от суматошной изорванной жизни столицы и забыть о двуличных пафосных дворцах.

Равно как не сумеет позабыть и Аззиру. Как судьбы своей не миновать, так не убежать и ему от этой зеленоглазой ведьмы, хоть душу рви, а не убежать. Несмотря на всю злость, которую жена зачастую вызывала в нем словами или поступками, несмотря на то, что периодически он чувствовал смутный порыв убить ее — несмотря на все это, — ее образ, глаза и сластолюбивая улыбка не отпускали. Перед внутренним взором стояло вожделенное тело и взгляд, обещавший бездну наслаждений и муки, пронизывающий насквозь, сдирающий все покровы, заглядывающий в такие глубины души, которые даже ему самому казались далекими неизведанными островками, поглощенными мраком.

Они недобро расстались перед его отъездом в загородное имение. Но разве могло быть иначе? Редко выпадал хотя бы один день в их череде, чтобы женщина хоть чем-то не вывела его из себя. Неизвестно, что он рассчитывал услышать от Аззиры. Слова поддержки? Понимания? Сочувствия? В любом случае, ни того, ни другого, ни третьего он не услышал.

«Ты моя болезнь, — обратился Аданэй к ее образу. — От тебя нет лекарства. Ты — огонь для мотылька. Ты — глоток вина для пьяницы. Проклятая!»

Обратно к царскому дворцу удалось подобраться незамеченным — Аданэй не хотел торжественных встреч. Их и не было: никто не ожидал его возвращения именно в этот день и час. Потому вместо напыщенных приветствий, он встретился с потрясенными возгласами и любопытными взглядами.

Аданэй шел по коридорам в свои покои, приветствуя по пути людей, которые смотрели на него очень странно: в их глазах интерес мешался с ожиданием, будто они хотели его реакции на какое-то событие. До своих палат он добраться не успел, потому что к нему, разъяренная, подлетела Гиллара, ухватила под локоть и затащила в первую попавшуюся комнату.

— Почему ты так долго не возвращался? — прошипела она. — Я боялась, что с тобой что-то случилось! Не для этого мы с несчастным Ниррасом помогали тебе стать царем!

— И не для этого избавлялись от Вильдерина. Так, Гиллара? — злобно выдал Аданэй. На секунду в лице женщины отразилось замешательство, но только на секунду, ибо тут же она всплеснула руками:

— Неужели ты думаешь, я стану обсуждать с тобой какого-то раба, когда моя дочь рожает!

— Он не какой-то раб… — и осекся, потому что до него вдруг дошел смысл ее слов. — Что?! — теперь Аданэй понял, отчего люди так странно на него косились.

— Она уже больше суток разродиться не может, даже чары жриц не помогают. Они говорят, что… — Гиллара прижала ладошку ко рту и всхлипнула. — Что бедра у нее слишком узкие. Если все продолжится так же, она может умереть!

— Где она?! — крикнул Аданэй, хватая женщину за плечи.

— В своих покоях. Но жрицы тебя туда не пустят. Они даже меня, ее мать, не подпускают. Приходится стоять за дверью. О, царь, мне так страшно, — заныла она, — это же моя единственная дочка.

Естественно Аданэй и не думал ее утешать. Больше не обращая внимания на женщину, он бросился вверх по лестнице.

«Она может умереть», — так сказала Гиллара. Неужели такое может случиться с Аззирой — жрицей Богини-Матери? Ведь богиня должна покровительствовать всем роженицам, и уж тем более одной из своих служительниц.

Стоило оказаться в просторном прямоугольном помещении, сразу за которым располагались покои Аззиры, как его оглушили ее крики, доносящиеся из-за двери. Аданэй мимоходом заметил Шлеепа. Тот при появлении царя даже не повернул головы. Как обычно. Крики сестры его, похоже, тоже не трогали: лицо выродка застыло в непроницаемой тупости, а пустые водянистые глаза уставились в пол.

Аданэй метнулся к входу — он хотел увидеть Аззиру. Но в этот момент дверь распахнулась, и он лицом к лицу столкнулся с вспотевшей Маллекшей.

— Тебе сюда нельзя, царь, — прошипела жрица, оттесняя его в сторону. — Не смей. Это не мужское дело.

Аданэй опомнился. Да, действительно, его появление сейчас могло лишь навредить. Он покорно отступил назад и только спросил взволнованно:

— Это правда, что ей грозит опасность? Это правда?

В ответ женщина набросилась на него с упреками, совершенно забывая, что говорит с царем. Впрочем, с Маллекшей, привыкшей властвовать на побережье, такое происходило всякий раз, стоило ей чуть-чуть утерять спокойствие.

— И почему тебя это заинтересовало именно сейчас? Ты пропал, не сказал ей ни слова. Она волновалась. И вот результат! Роды пришли раньше срока. И они сложные. Она может не выжить! Даже наше искусство почти бессильно!

Жрица, больше не теряя времени на разговор с ним, бросилась в соседнюю комнату, через минуту выскочила обратно, неся в руках какой-то таз, и снова скрывшись в покоях роженицы.

А в голове Аданэя всплыла фраза, произнесенная им, как сейчас казалось, вечность назад: «Погоди отчаиваться, может, умрешь родами».

Неужели это он проклял ее своими словами? Он проклял ее и своего ребенка? Или не своего — это уже почти не имело значения. Неужели он призвал беду?

«Аззира, Аззира, пожалуйста, только не умирай, я никогда не смогу простить себе этого! Пожалуйста, не умирай!»

И снова его полоснул крик. Душераздирающий. Аданэй сам едва не закричал, не в силах спокойно его слушать. В помещение заявилась Гиллара и встала в углу, покусывая костяшки пальцев. Шлееп так и оставался неподвижным. Но на этих двоих Аданэй почти не обращал внимания, думая лишь об Аззире.

«Если я потеряю еще и тебя, что у меня останется? Зачем тогда вообще жить?» — спрашивал он себя снова и снова. И не находил ответа.

Внезапно крик оборвался. Оборвался на середине. Зловещая тишина.

«Нет! Нет! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть это значит, что ей просто не больно! — мысленно взмолился он. — Умоляю, только не смерть. Нет, нет! Ей больше не больно, вот она и не кричит, — и тут же новая мольба: — Пожалуйста, закричи снова, пожалуйста, закричи снова, родная! Пожалуйста! Ты не можешь умереть, не имеешь права умереть! Закричи! Закричи снова!»

Но крика не было, царила тишина. Аданэй собрался ворваться внутрь, он даже сделал первый шаг, но его, оттолкнув в сторону, опередил выродок. Шлееп! Мутные глаза его вдруг озарились огнем, а в вялом теле неизвестно как родились ловкость и сила. И вот уже он, издав яростный рык, распахнул дверь, раскидал пытавшихся преградить ему путь жриц и исчез в глубине комнаты. Аданэй кинулся следом, но Маллекша расставила руки, загораживая ему проход:

— Вы что, хотите собрать там орду из мужчин? — гневно выплюнула она.

Но Аданэя сейчас совершенно не волновали слова и запреты и, несомненно, он отбросил бы ее в сторону, если бы спустя миг крик не раздался снова. Крик Аззиры. А еще через короткое время второй крик — ребенка. Надрывный требовательный плач.

Аданэй засмеялся. Нервно. Снова захотел пройти внутрь, но Маллекша сказала:

— Хватит там внутри и одного мужчины. Все закончилось, не волнуйся. Жди здесь.

Прошло около получаса, прежде чем незнакомая Аданэю жрица вынесла закутанного в покрывало ребенка, но взглянуть на него не позволила:

— Сначала обряды, — сказала она. — Все остальное потом, — и быстро прошла вниз по лестнице.

Краткие секунды Аданэй выбирал, куда ему кинуться — вдогонку за жрицей или в покои жены, и выбрал второе. Столкнулся в дверях с Шлеепом, который плетущейся походкой выходил от Аззиры, снова превратившись в аморфное существо.

Аззира — неестественно бледная, безвольно раскинувшая руки, походила на мертвую. В груди екнуло, он бросился к ней в ужасе, что его самые страшные опасения подтвердились, и она, дав жизнь ребенку, все же умерла. И едва не расплакался от облегчения, когда она повернула к нему обескровленное посеревшее лицо. До настоящего момента Аданэй и не подозревал, насколько дорога ему зеленоглазая ведьма, и что чувства, которые он к ней испытывает — нечто гораздо большее, нежели просто страсть.

— Аданэй, — произнесла она слабым голосом, когда жрицы покинули комнату. — Аданэй, я так боялась. Почему тебя так долго не было? Я боялась, что ты разозлился на меня и решил оставить. Навсегда. Мой бог, я боялась, ты покинул меня…

— Разве в силах я тебя оставить? — отвечал он, улыбаясь и при этом ощущая жгучий стыд за свое пренебрежение ей в последнее время. — Я к тебе словно цепями прикован. Я как тот ребенок, который сбегает из дома, обидевшись на родителей, но возвращается, стоит проголодаться или замерзнуть. Ты ведь никогда меня не отпустишь, ведьма.

Она тихонько улыбнулась в ответ:

— Не отпущу. Не теперь. И никогда.

Аданэй ничего не ответил, только провел рукой по ее волосам. Он все еще не верил до конца, что ребенок — его. Да и разве возможно определить по новорожденному, на кого тот похож?

— Чем же ты привязала меня к себе? — рассеянно спросил он и почему-то перевел взгляд на окно, занавешенное шторами. Когда Аззира не ответила, он снова посмотрел на нее, но обнаружил, что глаза ее закрылись, и она крепко уснула. Тогда он еще раз пригладил ее волосы и тихо вышел. Сразу после этого в покои зашла жрица, чтобы не оставлять царицу одну без присмотра.

На девочку Аданэю позволили взглянуть лишь спустя неделю после окончания незнакомых ему обрядов. И стоило ему увидеть младенца, как последние сомнения в собственном отцовстве пропали. Аззира не врала. На Аданэя смотрели серые глаза, огромные на крошечном личике, на которое спадали довольно длинные пряди волос цвета льна.

— Ты моя дочь, — прошептал Аданэй, понимая, что у черноволосой Аззиры не мог родиться светловолосый ребенок, если бы не могучая кровь элайету в жилах отца. — Моя царевна…

— Эй! — рассмеялся он, поднимая ее на руки. — Да ты вырастешь настоящей красавицей! Вся в отца.

Дочь молчала. Он держал ее на вытянутых руках, но она молчала, не надрывалась в плаче, как это обычно делают новорожденные. И своими большими глазами смотрела не рассеянным взглядом младенца, а как будто внимательным — взрослого. Аданэю стало не по себе.

— И в мать тоже…. — пробормотал и вернул ее в колыбель.

Однако долго еще сидел рядом и смотрел на нее. Рождение дочери что-то перевернуло в сознании.

«Ты та нить, — думал он, — которая отныне и навсегда связывает меня с Илирином. Именно ты, а не Аззира и не трон. Ты — крошечное, маленькое существо, даже не сознающее себя, подарила мне больше, чем твоя мать. Ты подарила мне дом. Благодаря тебе я обрел родину. Только теперь Илирин перестал казаться чужим. Только теперь это царство из средства для свержения Элимера превратилось в мою землю, мой край, за который я должен и стану драться».

Сзади неслышно подошла Аззира и заглянула ему через плечо, тоже посмотрев на девочку. Аданэй обернулся и, даже не пытаясь сдержать радости, обнял Аззиру за талию и закружил с ней по зале.

— Родная, мы должны быть счастливы! — кричал он как когда-то на заре своего правления. — Мы цари, мы молоды, и у нас есть наследница. То, что останется после нас!

— Я всегда поражалась, — безлико отвечала Аззира, — как мужчины гордятся рождением детей! Можно подумать, они приложили к их появлению хоть какое-то усилие.

Аданэй пребывал в слишком хорошем настроении, а потому нисколько не обиделся на ее слова, даже не обратил на них внимания.

— Какое дадим ей имя? — спросил он.

Аззира только пожала плечами, и у Аданэя возникло ощущение, будто она совсем не разделяла его счастливого возбуждения. Впрочем, сейчас она — рыба. Уже давно пора привыкнуть, что задавать Аззире вопросы, равно как и любить ее, лучше всего вечером и ночью.

— Назовем ее… — он задумался. — Ильярна.

— Зачем? — снова пожала плечами Аззира.

— Тебе не нравится?

— Нет, почему же, нравится. Илльярна. Пусть будет Илльярна, какая разница.

И она медлительно, с застывшим ликом, удалилась.

Зверь, прорвавшийся наружу, становится опасен даже для себя

Лицо кхана угрожающе темнело в глубине покоев. Сверкающие глаза, пронизывающий насквозь бешеный взгляд, напряженная поза — все это придавало ему сходство с оголодавшим хищником.

— Ты рано проснулся, Элимер, — произнесла Шейра, стараясь не выдать интонацией охватившую ее внутреннюю дрожь. — Еще даже не рассвело.

— Я не спал, — его охриплый голос отдаленно напомнил рык. Шейра невольно поежилась. Она уже успела забыть, каким видели мужа его враги. Эта злая жестокая воля придавливала, обездвиживала, сжимала в тиски. И человек, словно муха в паутину, попадал в тенета собственного страха. Невозможно было оторвать взгляда от этих сжигающих одновременно льдом и жаром глаз. Не поддавалась описанию эта беспощадная, неодолимая власть страшного зверя, уверенного, что все падут ниц в ужасе пред его ликом. Шейра судорожно сглотнула. Она понимала — в этот раз его ярость направлена на нее. И догадывалась почему. Но она — айсадка, она не позволит превратить себя в дрожащее ничтожество.

— Что с тобой, Элимер? — спросила она почти твердо. — Ты меня пугаешь.

— Пугаю? — губы его расползлись в жуткой ухмылке, и он медленно, неторопливо, словно понимая, что жертве все равно не спастись, приблизился к ней тем самым обманчиво мягким шагом хищника. — Пугаю, значит… Это хорошо, что пугаю. Ты должна бояться. Где ты была?

— Прости, мой Элимер. Я знаю, я заставила тебя беспокоиться. Я должна была сказать тебе заранее, но боялась, ты меня не отпустишь. Прости, давай я все тебе расскажу…

Но он будто бы не услышал ее слов и продолжил свою речь все тем же угрожающим тоном:

— Где же ты бродила, айсадка моя? Или уже не моя? Или не только моя?

— Прекрати, Элимер! Успокойся. Давай мы поговорим позже, когда ты успокоишься. А сейчас я уйду, ты и впрямь меня пугаешь.

Она уже развернулась, но голос ее остановил, заставив медленно обернуться.

— Ты не уйдешь! Я не позволяю, — процедил он незнакомым голосом, подошел вплотную и провел пальцами по ее шее почти нежно, почти ласково. У Шейры получилось не вздрогнуть, не отшатнуться и выдержать взгляд. В ответ на это Элимер недобро засмеялся:

— Я всегда поражался силе твоей воли. Но с моей она не сравнится. Ты не уйдешь, пока я не разрешу. И ты подчинишься, ты ответишь на мои вопросы, пока я не решу, что услышал достаточно. Это приказ.

— Если это успокоит твое безумие, — бросила она с усмешкой, хотя на самом деле ей было вовсе не до смеха, — то так уж и быть, я отвечу.

— Как мастерски ты скрываешь свой страх. Я в восхищении. Не зря именно тебя я сделал кханне. С кем ты была?

— Тебе ведь уже известно это, разве нет? С Тйерэ-Кхайе.

— Одна с ним?

— Да.

— Ночью в степи?

— В лесу.

— В лесу… Место не имеет значения. Я запретил тебе уходить одной. Ты ослушалась. Ты солгала мне.

— Да.

— И ты так просто об этом говоришь? — послышалось еле сдерживаемое бешенство, которое несложно было угадать за сталью голоса. — И не пытаешься оправдаться. Как ты посмела?

— Мне нужно было поговорить с соплеменником. Наедине.

— Поговорить?

— Да.

— И больше ничего?

— Да.

— Почему я должен верить?

— Можешь не верить.

— Нет, так не пойдет, — прорычал он. — Отвечай на вопрос. Почемуя должен верить? Или мне приказать своим людям нагнать этого твоего Тйерэ-Кхайе и заставить говорить его? Может, он поведает мне больше? Как знать, не услышу ли я от него, что моя жена потаскуха?

— Как смеешь ты говорить со мной так?! Я не рабыня твоя.

— Нет. Пока. Но в моей власти это исправить.

Вот теперь Шейра не выдержала, она зажала ладонями уши, чтобы не слышать этого глухого голоса, она завизжала:

— Прекрати! Прекрати! Прекрати! Я не узнаю тебя! Это не ты! Перестань!

Элимер стоял и холодно ждал, пока она успокоится.

— Отвечай. Я жду.

— Что я могу тебе ответить? — уже не стараясь сдержать своих эмоций, воскликнула айсадка. — Что?! Либо ты веришь мне, либо нет! Мы говорили, а потом началась гроза, и я не рискнула возвращаться обратно. Как только она закончилась, я приехала.

— Почему наедине? — прошипел кхан.

— Тебе не понять! — выплеснула девушка. — У тебя нет друзей. Только подданные! Тебе не понять, почему с друзьями, особенно после долгой разлуки, говорят наедине.

— Или с любовниками?

После этой фразы Шейра сдалась окончательно и, уже ни на что не рассчитывая, прошептала:

— Ты чудовище. Злобное чудовище. Ты всегда таким был, зря я решила не обращать на это внимания.

— Не смей, дикарка, иначе я заставлю тебя пожалеть о твоих словах. Я заставлю тебя на коленях вымаливать прощение, даже если для этого мне придется воспользоваться плетью! Я заставлю.

— Заставь! — Шейра вскинула голову, неуловимо подавшись вперед. — Давай, заставь же! Как свою Зарину, или как мятежников, как всех остальных, кто смел тебе перечить! Я проклинаю тот день, когда поверила твоим словам, твоим обещаниям никогда не причинять мне боли!

Последняя фраза отрезвила Элимера, он непроизвольно отшатнулся назад, и Шейра, разглядев в его лице смятение, воспользовалась заминкой и попыталась сбежать. Сбежать от мужа, который вдруг обернулся к ней ликом зверя. Но не успела, он схватил ее за плечи, разворачивая к себе.

— Я не знаю, что со мной, — быстро-быстро заговорил он, — я просто ревновал, как любой мужчина на моем месте. И поэтому, только поэтому… В последнее время я сам себя боюсь. Я все чаще вижу людской страх, и он меня пьянит, пьянит зверя во мне. Помоги мне. Только ты сможешь…

С этими словами он отстранился от Шейры, прошелся в угол помещения и снова обратился к ней.

— Эта постоянная боль, эти мысли о брате сводят меня с ума. Мне кажется, я уже сошел с ума.

— Мне тоже, — пробормотала Шейра.

— Не уходи! — воскликнул он, увидев, как жена разворачивается к двери. — Только не сейчас! Прости мне эти злые угрозы. Я никогда не осуществил их, ведь ты знаешь. У меня никого нет кроме тебя и сына. Пожалуйста.

Он снова метнулся к ней, прижал к себе, прошептал:

— Просто ты слишком дорога мне.

— И ты мне, Элимер. Но ты болен своей войной. Я бы очень хотела помочь, но не знаю как. Порою мне даже страшно быть возле тебя, — она высвободилась из объятий. — Я уйду к себе. Я лягу спать. Пусть наступит новый день. Завтра. Пусть придет рассвет, и ты снова станешь моим Элимером, моим кханом, и я перестану тебя бояться.

Он не стал ее удерживать, и когда она ушла, так и остался, потерянный, стоять посреди комнаты, размышляя о том, откуда появились в нем эти неконтролируемые вспышки ярости, которые, он заметил, прорывались все чаще и чаще.

Наконец, уже под утро, он смог уснуть. Но сон не даровал ему спокойствия, потому что в нем он вновь увидел свои потаенные страхи.

Вот он спешил по коридору в тронную залу. Там собрались советники, там все ждали его, кхана, правителя. Он открыл дверь и тут же сознание перевернулось. Он вдруг понял, что всего лишь простой служка, которому снился долгий сон про то, что якобы он — кхан. А кто же на самом деле повелитель империи под названием Отерхейн? Вот он — восседает на троне, светловолосый и ясноглазый. Аданэй! И Элимер услышал собственный голос, который произнес:

— Вино, повелитель, — и его руки вручили кхану кубок, а спина согнулась в поклоне.

Аданэй сделал глоток, поморщился и в злости выплеснул янтарную жидкость ему в лицо.

— Что за дрянь ты принес, грязный раб! — крикнул он и приказал молчаливо стоящей страже отвесить ему, Элимеру, десять ударов плетью.

— Прости, повелитель, — услышал он свое бормотание. Отступил назад, готовясь быть схваченным стражниками.

Но те вдруг исчезали и теперь Элимер увидел у ног кхана — у ног брата — множество красивых женщин, которые смотрели на того с умилением, целовали его руки и ласкали стопы. И с ужасом заметил среди них знакомое лицо — Шейра. Вот она, прижалась к коленям Аданэя. А он погладил ее по волосам, рванул с ее плеч одежду, и она сладко простонала.

Элимер все вспомнил! Ведь это его враг восседал сейчас на троне, на котором должен сидеть он. Элимер зарычал и бросился на брата. У него не было оружия, он бросился с кулаками. Потаскухи Аданэя с визгом бросились в стороны. А он принялся яростно молотить по ненавистной физиономии, он сломал ему нос, разбил губы, почувствовал соленые брызги крови, а потом увидел, что напротив него вовсе не лицо Аданэя, а его собственное, Элимера лицо. И избивает он сам себя.

Тут он проснулся. В холодном поту и, как следовало ожидать, с болью.

«Слава Богам, только сон», — с облегчением выдохнул Элимер, но чувствовал, что тошнотворный осадок не покинет его весь день. Он глотнул из кувшина прохладной воды, а остатки вылил себе в лицо, пытаясь смыть и боль, и дурман. Посмотрел в окно. Судя по положению солнца, оставался час до полудня. Пора было приходить в себя и заняться тем, чем должно. Сны снами, а дела государства никуда не делись.

Поздняя осень завладела Отерхейном. Вновь пронизывающие ветра, вновь ночная холодная морось. Но Шейра по-прежнему много времени проводила в умирающем саду. Там и обнаружил ее кхан, когда солнце катилось к горизонту. Элимер приблизился сзади, осторожно обвил ее руками и губами прикоснулся к затылку. Она не обернулась, только вымолвила тихо:

— Элимер…

— Это я.

— Ты…

— Я потерял слишком много нашего времени. Давай вернем его. Оставь Таариса на нянек, и поедем в лес, к Еху.

Айсадка согласилась с радостью. Тем же вечером они покинули Инзар и к ночи оказались на поляне, окруженной деревьями-исполинами, в маленьком охотничьем домике.

Тьма давно сгустилась за окном, но в камине задорно потрескивал огонь, мягко освещая пол и стены. Завывания ветра, доносящиеся из-за стен, только добавляли уюта теплому дому. Кхан с айсадкой утопали на медвежьей шкуре, и Шейра медленно, задумчиво водила пальцем по обнаженной груди Элимера.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

— О том, что таким я тебя полюбила.

— Каким?

— Таким… Опасным, как хищник, и нежным, как дитя, — она засмеялась.

— А я полюбил тебя просто… Просто потому, что полюбил. Ты единственная моя сбывшаяся мечта.

Они провели в лесу еще двое суток, на закате вернулись в столицу и скрылись в покоях кхана.

Умиротворение снова овладело Элимером, когда он опустился на свое ложе, и пушистые волосы его женщины разметались по подушке и защекотали ему плечо. Он приобнял айсадку и заснул почти сразу. Умиротворенным глубоким сном без сновидений.

Проснулся от жажды, чуть за полночь. Отпил из кувшина и собирался уснуть снова, но перед этим взглянул в ее лицо, которое всегда было умиляюще забавным во сне. Он осторожно откинул закрывающие ее лик светлые волосы, вгляделся в любимые черты. Но не увидел их, ибо на него широко раскрытыми глазами выпялился Аданэй. Издевательски улыбнулся и язвительно спросил:

— Тебе не спится, Элимер? Снова мысли о войне?

Он насмехался над ним! Снова насмехался, намекал на мнимую неуверенность Элимера!

— Ты! — прорычал кхан. — Посмел явиться сюда!

И грубо, со всей силой столкнул брата с ложа. Тот кубарем откатился, как-то тоненько вскрикнул и отполз в угол. Элимер вскочил с кровати и кинулся к нему, схватил за волосы:

— Мерзкий ублюдок! Ты теперь в моей власти. И ты умрешь! Но до этого ответишь: где Шейра? Где?! Куда ты ее спрятал?!

— Ты что, Элимер, — ехидно выкрикнул Аданэй, исказив губы в глумливой ухмылке. — Это я Шейра. Ты сошел с ума!

— Сейчас ты сойдешь, сукин сын! Ты будешь умирать медленно, я тебе обещаю!

— Остановись, Элимер! — теперь в голосе послышалась мольба, и кхану она показалась приятнее всех песен. Он расхохотался.

— Сдохни!

Ухватив брата за волосы, он со всей силы ударил его головой о стену. Раздался вопль, и Аданэй с окровавленным лицом пал к ногам кхана.

— Давай, ползай! Это еще только начало, — холодно процедил Элимер, снова хватая его за волосы. Он поднял кулак для нового удара, но в этот раз сам получил сильный удар ногой в челюсть, который заставил его отлететь назад, едва не потеряв равновесие. За это время Аданэй вскочил на ноги и выбежал из покоев. Ускользнул! Элимер, чуть задержавшись, чтобы взять меч, бросился следом.

Вот он — в конце коридора мелькнули светлые волосы!

— Стой! — рявкнул он. — Ты, мерзкий трус, стой!

Но брата и след простыл. Должно быть, он уже завернул за угол. Так и оказалось: там, за поворотом, вновь мелькнули светлые волосы и исчезли.

— Я тебя все равно найду!

— Кого ты найдешь, Кхан? — в тот же миг раздался у него над ухом спокойный голос.

Элимер обернулся и увидел Видольда.

— Аданэя, — ответил он воину.

— Кого?! — кажется, в голосе телохранителя проскользнуло изумление.

— Аданэя! — повысил кхан голос. — Идем со мной! Сейчас же! Мы догоним его, и я его убью! Ты его видел? Где он?

— Аданэй в Илирине, Кхан, — хладнокровно ответил Видольд.

— Нет! Нет! Я видел его!

— Аданэй в Илирине, — уже настойчивее повторил воин.

— Нет! Ты ослеп! Неважно, я сам найду его! — и он бросился дальше по коридору, но сильные руки телохранителя обхватили его сзади за плечи, не давая двинуться с места.

— Не смей удерживать меня, ты, слуга! — в ярости выплюнул Элимер, но в следующий момент те же самые руки развернули его, и он почувствовал обжигающий удар оплеухи.

Ошеломленно схватившись за щеку, первым делом Элимер подумал: «Кто посмел?»

Однако в это же время он вынырнул из багрового тумана, неожиданно четко увидел окружающие его стены, коридор, вымощенный гранитными плитами и Видольда, что стоял, неторопливо опуская руку.

— Прости, Кхан, — промолвил телохранитель, — но тебе это было необходимо.

И добавил:

— Аданэй — в Илирине.

— В Илирине… — бездумно вторил Элимер, постепенно приходя в себя. — Да, в Илирине. Наверное, я видел сон и не до конца проснулся. Или это зверь смотрел моими глазами.

— Какой зверь? — сухо спросил воин.

— Неважно… Как ты оказался здесь, Видольд?

— Не услышать твои вопли было сложно. Их, должно быть, все услыхали. Да только кроме меня никто не посмел тебя остановить.

Элимер кивнул и тусклым голосом произнес:

— Я вернусь к себе. Лягу спать.

И поплелся в свои покои. До чего же еще способны довести его эти сны? Приснилось, будто Аданэй находился в его палатах. А потом он, кхан, по-прежнему видя сон, выбежал в коридор. Когда же это наконец закончится? И закончится ли?

Оказавшись в покоях, Элимер упал на кровать и моментально погрузился в забвение. До самого утра сны его больше не тревожили.

Шейра, почти не разбирая дороги, неслась темными коридорами замка. Где-то вдали она еще слышала яростные крики мужа, но скоро они отстали, и она сбавила темп. Из носа, изо рта хлестала кровь, которой она пыталась не дать пролиться на пол, чтобы не оставить следов. Но безуспешно. Лишь оказавшись в своих, не Элимера, комнатах, айсадка почувствовала себя в относительной безопасности и позволила себе разрыдаться. Элимер! Безумен! Безумен!

«Когда-нибудь он меня убьет, он меня убьет когда-нибудь, — вертелась мысль. — А если в следующий раз в Таарисе он увидит Аданэя?»

И дальше:

«Надо спасать. Себя и сына. Пока не поздно. Бежать. Прочь. Это уже не он, это не мой Элимер. Чудовище скоро подменит его. В этом случае лучше ему умереть, чем стать добычей зверя. Бежать! Прямо сейчас. Сейчас, пока не поздно».

Шейра собрала волю в кулак, поднялась с пола, остановила кровь, отерла лицо и оделась. В ту одежду, которую надевала для поездок в степь — похожую на мужскую. Собрала в узел драгоценности и монеты, которые у нее имелись. Все это ей пригодится. Так, теперь за Таарисом. Нет, за Ирэйху-Ше. С этих пор у ее сына должно оставаться только одно имя: Ирэйху-Ше. Так будет безопаснее.

Тихонько проскользнув в комнату наследника, мысленно вознося мольбы духам, чтобы младенец не заплакал, а кормилица не проснулась, она осторожно просунула руки под крошечное тельце. Однако ребенок все же заплакал, а кормилица вскочила на кровати, испуганно распахнув глаза.

— Все хорошо, — сказала Шейра, постаравшись, чтобы голос ее звучал спокойно. — Не волнуйся. Я услышала, как он плачет, вот и зашла.

Кормилица так и не очнулась до конца от сна и, убедившись, что слышала голос кханне, повалилась обратно на постель и захрапела.

Его разбудил стук в дверь. Кого Ханке принес в такую-то рань? А у него как назло снова невыносимо разболелась голова. Элимер намеревался прогнать постучавшего, но не успел. Дверь открылась. Видольд. Потрясающее нахальство! Стража у двери непременно будет наказана за то, что пропускает кого-то в его покои без позволения. Даже если этот кто-то — главный телохранитель. Стоит и смотрит угрюмо, собирается что-то сказать. Нет, нет, он не хочет сейчас ничего слышать. Ни об Отерхейне, ни о подданных. Он ничего не хочет — ни советов, ни понимания, ни отрезвляющих насмешек.

— Оставь меня, Видольд, — бросил Элимер.

— Оно конечно, Кхан. Да только у меня известие.

— Подождет. Выйди.

— Неверное решение, Кхан, — протянул с сомнением телохранитель.

— Не тебе делать выводы. Исчезни.

— Ночью…

— Я же сказал, исчезни!

— Что ж, желание повелителя — закон для его подданных, — иронично пропел Видольд и с коротким поклоном исчез за дверью.

Элимер тут же заснул снова. Проснувшись второй раз, с трудом разлепил веки. В голове все сумбурно перемешалось, как будто он совсем не спал. И еще непонятно отчего болела челюсть и, кажется, даже опухла… Ах, да! Ведь ему приснился один из тех кошмаров, и он словно безумный носился ночью по замку за примерещившимся Аданэем. Неудивительно, что он совсем не отдохнул. А боль в челюсти? Там, куда во сне брат его ударил? Ведь боль-то настоящая. Неужели все зашло настолько далеко и это он сам себя? Или ударился о стену? Безумие, истинное безумие! Необходимо что-то с этим сделать, как-то от этого избавиться. Но как? Впрочем, он обдумает это позже, например, вечером, а сейчас есть иные заботы.

Наскоро одевшись и причесавшись, Элимер покинул палаты. Сегодня вместе с Ирионгом предстояло провести очередной воинский смотр, а времени это занимало обычно немало времени, как минимум — до полудня.

Между тем, среди дня прибыл гонец из Эхаскии с важным, как он утверждал, посланием. Что ж, пора, ведь Элимер давно уже известил Иэхтриха о том, как умерла его дочь — изнасилованная илиринцами юная девушка покончила собой, не снеся позора. Вот наконец и реакция региса на горестную весть.

Элимер в окружении советников и военачальников развернул пергамент и быстро пробежался по нему взглядом, после чего лицо его помертвело, а в глазах зажегся знакомый всем зловещий огонь.

— Сожри меня тьма! — выпалил кхан. — Эхаския разрывает с нами все отношения, будет выступать на стороне нашего врага!

Раздались ошеломленные, недоуменные, негодующие восклицания. Люди просили подробностей.

— Иэхтрих отвернулся потому, что мы не смогли уберечь его дочь, — пояснил Элимер и, разумеется, сказал неправду. Ибо на самом деле в этом кратком послании содержалось следующее:

«Мне, регису Эхаскии Иэхтриху VI ведома истинная причина гибели дочери моей, принцессы Отрейи. Ложь государя Отерхейна не способна ввести меня в заблуждение. И с этих пор нет и не будет меж нашими державами союза, пока кхан Элимер II Кханейри не выдаст Эхаскии для справедливого возмездия жену свою, кханне Отерхейна».

Гонец ждал ответа. Элимер пронзил мужчину тяжелым взглядом и отчеканил:

— Ответа не будет. Тебе дается двое суток, чтобы покинуть земли Империи.

Вслед за этим он вышел, по дороге скомкал злополучный пергамент и, поднеся к факелу на стене, сжег.

«Шейра, Шейра, — думал кхан, — я так и знал, что твой поступок обернется для нас злом, а не благом. Интересно, как Иэхтрих узнал правду? Аданэй рассказал? И наверняка Иэхтрих поверил, ведь брат известный мастер убеждать людей. Так, надо отыскать Шейру, предупредить, чтобы была осторожнее. Как бы Иэхтрих не решил…»

И он, ведомый мыслями, отправился в сад, надеясь обнаружить жену. Элимер знал, что большую часть дня Шейра проводила там. Однако в саду ее не оказалось. Равно как и в ее покоях. Равно как и стражники не видели, чтобы она выезжала за ворота. Значит, оставалось одно — комната кханади. Туда-то и пошел Элимер.

Быстро оглядев помещение и убедившись, что Шейры нет и здесь, обратился к кормилице:

— Ты видела кханне?

— Да, повелитель.

— Когда?

— Ночью она приходила за кханади, но так и не вернулась.

— Так почему ты молчала?! — взревел кхан, заставив женщину побледнеть.

Элимер перевел взгляд на пустующую колыбель, замер на секунду, а спустя миг бросился из комнаты.

«Где же ты, Шейра, — думал он почти в панике. — Где?!»

Вчера все было так хорошо, так радостно, она так умиротворенно заснула у него не плече! А теперь куда-то пропала…

Последняя мысль заставила кхана застыть прямо посреди коридора.

На его плече?

Заснула?

Да. Ведь они вместе вернулись из леса, вместе пришли в его покои. Как это могло вылететь у него из головы? Немыслимо! А утром? С утра ее уже не было. И почему среди ночи, когда он видел этот жуткий сон, она его не разбудила, не окликнула?

Или это не сон?! Боль в челюсти… Но ведь это не мог быть Аданэй? Значит…

Нет! Нет, только не это!

Все пронеслось в голове Элимера в мгновение, тело окатило ледяной волной, и он стремглав кинулся в свои покои, к тому самому углу, где то ли во сне, то ли реальности избивал брата. Крови не было, все чисто. Элимер выдохнул с облегчением, но почти в тот самый миг взгляд его уперся в крохотное бурое пятнышко на стене. Конечно, только крохотное пятно, потому что остальное убрали слуги, а его, наверное, не заметили.

Элимер выглянул в коридор и окликнул стражников:

— Кто этой ночью охранял мои покои? Найти и привести ко мне! Немедленно!

Ответом на приказ в самом скором времени стал явившийся перед кханом воин.

— Что ты видел этой ночью?

Стражник не на шутку оробел, но все-таки ответил.

— Повелитель, кханне чем-то прогневала тебя и ты…

— Довольно, — грубо оборвал его кхан. — Свободен, можешь идти.

Стоило стражнику закрыть дверь, и Элимер взревел подобно раненому зверю.

Подобно? Нет, он и есть зверь! Люди правы, он больной, кровожадный зверь! Элимер в ярости, теперь обращенной против себя, принялся колотить стену кулаком до тех пор, пока не перестал его ощущать.

Это как же получается? Он полагал, будто избивает Аданэя, а избивал свою женщину? Свою Шейру?

Он грубо швырнул ее, спящую, на пол, когда она доверчиво покоилась рядом с ним и возможно даже улыбалась во сне.

Он рвал ее волосы.

Он разбил ее голову о стену.

Он преследовал ее в коридоре, пока она, оставляя кровавые следы, бежала в ужасе перед ним, своим безумным мужем?!

И естественно, никто не осмелился ему помешать. Ведь он — кхан. И его жена находится под его властью, как и подданные. Так что даже если кто-то и слышал ее крики, никто и не подумал вступиться.

«Шейра, моя Шейра. Как же так! Я сам себя убить готов, моя Шейра».

Вроде он даже ощутил слезы на щеке. А может, показалось. Но Элимер решил не терять время на бесплодные теперь уже сожаления и терзания, а действовать, пока еще не слишком поздно.

В ту ночь никто не остановил его, кроме Видольда. Может, телохранитель что-то знает.

Кхан быстро спустился в пиршественную залу, в которой в обычные дни любили проводить время многие обитатели замка, от простых воинов до воинской знати. Здесь они обсуждали последние сплетни и обменивались новостями. При появлении Великого Кхана все склонили головы, и позади всех Элимер наконец выхватил взглядом Видольда, который, отвесив поклон, снова прислонился к врезанной в стену колонне, скрестив руки на груди.

— Идем со мной, — обратился он к телохранителю. — Ты мне нужен.

Воин беззвучно отделился от стены и приблизился к кхану, а тот уже повернулся к одному стражу, который на самом деле лишь изображал такового:

— Где ваш главный? — спросил он тихо. — Он необходим мне. Ступай, найди Калнеу где бы он ни был и приведи ко мне. Пусть явится в библиотеку.

Мнимый страж кивнул и бросился выполнять поручение, а кхан, сопровождаемый телохранителем, поднялся по лестнице.

Элимер посмотрел на Видольда, собираясь что-то спросить, но не успел. Дверь растворилась, и показался — нет, не Калнеу, — смотритель темницы Хирген.

— Повелитель, — заговорил он, — вчера ты приказал явиться. Ты сказал, сегодня решишь, что делать с семьями мятежников и…

— Казнить, — бросил кхан, не дослушав до конца.

— Всех?

— Да.

— И детей?

— И детей.

Тут он почувствовал на себе странный взгляд телохранителя.

— Что?! — воскликнул Элимер. — Что ты на меня так смотришь? Думаешь, мне нужны лишние кровники?

— Э, Кхан, да я разве против? — пожал плечами воин. — Наоборот. А то у младенцев, знаешь ли, чересчур хорошая память, — Видольд пристально вгляделся в его лицо, раздвигая губы в кровожадной ухмылке, и добавил: — И голод твоего зверя это утолит.

Кхан первым отвел взгляд и обернулся к Хиргену, который все это время безмолвно стоял у двери:

— Детей младше пяти, — приказал он, — отправить в воинские школы. Пусть растут воинами Отерхейна. А старших продать в рабство. За пределы Империи.

— А девочек? — поинтересовался Хирген. — Их куда?

— Тоже в рабство продайте. Я все сказал. Оставь нас.

Хирген вышел, и снова Элимер остался один на один с телохранителем. Видольд первым нарушил молчание.

— Так зачем ты хотел меня видеть? Ведь не для того, чтоб о казнях поговорить?

— Расскажи, что видел вчера?

— Ты про свою погоню за призраком?

— Да! И отвечай скорее. Мне не до шуток.

— Так я уж вроде все сказал. Твой брат тебе примерещился, ты за ним погнался. Я тебя остановил.

— Спасибо за это. Страшно подумать, что могло бы случиться, если бы… Аданэй мне не на пустом месте причудился. Я за него Шейру принял.

— Знаю, Кхан.

— Что? Когда ты узнал?

— Вчера ночью. Увидел, что следы крови в ее покои вели. А теперь она ушла, скрылась, покинула и замок и, скорее всего, Инзар.

— И ты ничего мне не сказал?! — прорычал кхан.

Видольд ухмыльнулся.

— Вообще-то я пытался донести до тебя сию весть, но ты не захотел меня слушать.

— Я был не в себе! Ты же видел! Ты должен был отрезвить меня, встряхнуть, сказать все!

— Э, нет, Кхан, — отмахнулся воин, — ты же не ребенок. Ты — правитель, слова твои — закон. Значит, ты за них и отвечаешь.

— Не смей меня учить! — прошипел Элимер. — Откуда ты узнал, что она ушла?

— Так я видел, как она уходила.

— И не задержал?

— Помилуй, я твой телохранитель, а не ее надзиратель. Она — Великая Кханне. Кто я, чтоб ее задерживать?

— Да ты издеваешься надо мной, слуга?! Ты видел, как кханне покидала замок, уносила нашего сына…

— Ну, насчет кханади я не знал. А что, она его забрала? Вот дурная девка, куда она с ним пойдет?

— Молчать! Ты предал меня.

— Нет, — пожал плечами Видольд.

— Не смей! — снова взревел Элимер. — Не смей мне перечить!

— Ладно, — уронил воин.

— Ты предал меня!

— Угу…

— Так ты признаешь?!

— Ты приказал не перечить. Вот я и не перечу.

— Довольно. Ты поплатишься за двуличие. Стража! — на возглас явились двое воинов. Кхан ткнул пальцем в Видольда: — Схватить его! Отобрать оружие. И в темницу. Сейчас же!

Воины приблизились с опаской: они знали, что представлял собой главный телохранитель кхана и как он владел мечом. Они неуверенно переглянулись, чем вызвали полупрезрительную ухмылку на лице Видольда.

— Да ладно вам, други, не бойтесь. Я сам.

Он расстегнул пояс, на котором крепилось оружие, бросил его к ногам кхана и, воздев руки вверх, пропел с вежливой улыбкой.

— Ну, ведите меня в новые покои!

Стражники тут же подскочили к нему, схватили за плечи, приставив острия кинжалов к спине и груди. Видольд стоял по-прежнему спокойно, не пытался вырваться, только смотрел, не отрываясь, в глаза Элимеру.

— Я вижу, ты не боишься, — процедил тот.

— Да что ты, Кхан, как можно! От страха еле на ногах стою, — ухмыльнулся Видольд.

— Недолго тебе осталось зубоскалить, — зло выдавил Элимер. — Посмотрю я на тебя, когда с палачом встретишься.

— Даже так! — присвистнул Видольд. — Я вижу, жизнь стала интересной.

— Но очень короткой. Для тебя, — усмехнулся Элимер и махнул рукой страже. — Увести предателя! Хиргену передайте, позже я отдам распоряжение о казни. А пока пусть посидит во темноте и подумает.

Стража вывела Видольда и как раз в этот момент появился Калнеу — предводитель серых. Проводив связанного телохранителя ошеломленным взглядом, он закрыл дверь и склонился в поклоне.

— Калнеу, кханне пропала, — обратился к нему Элимер. — Пусть весь Отерхейн опутает паутина серых! Найдите ее и кханади Таариса.

Не прошло и суток, как раскинулись серые сети по империи.

— Обшарить все трактиры, прочесать все леса, пробраться к дикарям, высматривать среди айсадов, залезть в каждый угол, проникнуть в каждую щель, но найти! — так приказал им Калнеу. И приказ этот разлетелся в каждый, даже самый глухой уголок страны.

Начать другую жизнь никогда не поздно, главное не начинать ее слишком рано

В этой окраинной, затерянной в глуши деревушке, где Илирин уже переставал именоваться Великим, привыкли к Бредену. Никто точно не знал, когда именно и откуда пришел этот молчаливый диковатый юноша, не знакомый с илиринским наречием, однако он здесь появился и здесь же остался. Дело было поздней осенью, когда небо распыляло надоедливую морось или кропило дождем. Одним из таких вечеров и возник, словно ниоткуда, в единственном в деревне трактире Бреден. Засел неподалеку от центра зала за один из столов, привлекая к себе внимание лишь тем, что он — чужак, и принялся наяривать что-то из большой тарелки столь же большой ложкой. И так уж случилось, что в это время в трактир вошли двое. Их знали все. И все боялись, ведь эти бывшие крестьяне давно уже стали на стезю не то, чтобы совсем разбойников, но особ довольно опасных, из тех, кто требовал меди и снеди за охрану деревни от самих себя. При виде их посетители трактира пересели в затемненные углы. Все, кроме Бредена. Ибо откуда чужаку было знать, какую угрозу несли вошедшие? А те, похоже, решили незамедлительно разъяснить это юноше. Медленно и тяжело приблизились они к Бредену, загородив ему и без того слабый свет, кое-как разгоняющий царящую в помещении тьму.

— Кто это у нас здесь? — хрипло пробасил первый. — Встать! Быстро! Или с порядками тутошними не знакомый? Ну, так мы научим, сосунок.

Второй издевательски хохотнул, вытягивая зазубренный, местами заржавелый меч и откинул стол, за которым сидел Бреден. Вместе со столом в воздухе перевернулась тарелка с супом, расплескав все, что в ней еще оставалось. Бреден вскочил, отступил за скамью, не предпринимая никаких действий.

«Ну, все, достанется парню», — подумали все, кто при этом присутствовал.

Однако стоило двоим сделать еще два шага вперед, насмешливо поигрывая мечами, как все переменилось. Свидетели развернувшегося действа рассказывали потом, что видели, как губы Бредена дрогнули в злой усмешке, а дальше в обеих руках юноши мелькнули яркие, словно лунный серп, мечи, и быстро заплясали в воздухе. И никто не смог разобрать, как именно это произошло, но очень скоро двое, жалобно скуля, зажимая руками полученные раны, исчезли за дверью. Те, кто находился в это время на улице, рассказывали, будто видели, как они, разбрызгивая кровь, еле-еле вползли на своих коней и скрылись в лесу. Бреден не стал их преследовать. Вложил мечи в ножны, которые, как теперь стало заметно, торчали у него за плечами, и остался стоять в растерянности. В это время к парню подбежал трактирщик и принялся униженно благодарить его, видимо опасаясь, что этот совсем еще юноша может оказаться для деревни куда опаснее тех двоих. Однако скоро выяснилось, что Бреден не понимал ни слова — это он весьма доходчиво объяснил жестами. Теперь уже трактирщик растерялся, но скоро пришел в себя и, сопровождая слова жестами и мимикой, увел юношу наверх. Как следовало предположить, в свое жилище, где, по всей видимости, надеялся объясниться с ним спокойно.

Никому доподлинно неизвестно, о чем именно говорили трактирщик с Бреденом, но догадывались все. Ибо с той поры юноша остался в деревне и вечерами проводил время у входа в трактир, прогоняя пьяных и охраняя его от случайно забредающих искателей приключений. А те двое еще раз возвращались. Одного Бреден убил, второй сбежал. Неудивительно: что могли поделать бывшие крестьяне, так и не выучившиеся держать в руках меч, супротив, как теперь всем стало понятно, обученного воина? А Бреден за свою защиту потребовал только жилья и еды. Неизвестно, что привлекло этого юношу в забытой богами деревне, когда он мог стать наемником и в самой Эртине. Тут уж все мыслили по-разному. Кто-то говорил, что в глушь его привело разбитое безответной любовью сердце, кто-то считал, что скрываться его заставило совершенное преступление. Но истины не знал никто. Стоило задать этот вопрос, как Бреден делал вид, будто не понимает, о чем его спрашивают. Хотя к тому времени, когда жители деревни уже осмеливались о чем-то его спрашивать, он успел худо-бедно освоить илиринский. Как бы то ни было, а теперь Бреден жил в их деревне.

И Кайлу это полностью устраивало. За свои пятнадцать лет она первый раз увидела настоящего воина и сразу поняла, что он не чета знакомым с детства деревенским юнцам. Тем более, он был так красив! И так молод. Присутствовала в нем и какая-то неразгаданная тайна, ведь никому так и не удалось выяснить его прошлое. И он был по-юношески гибок, но силен. Его темные до плеч волосы выбивались из-под платка, повязанного наподобие того, как это делали разбойники и рыбаки, красивая улыбка редко, но появлялась на смуглом от солнца лице, а светлые глаза поглядывали на мир дерзко. Одевался он в свободную, вроде бы невзрачную одежду, но которая совсем не походила на крестьянскую. И еще эти мечи, с которыми юноша почти не расставался — Бреден был просто великолепен!

За тот неполный месяц, что он здесь находился, это успели признать без малого все женщины старше тринадцати и младше тридцати. И естественно, многие мечтали стать его подругами, да только Бреден вел себя замкнуто, говорил мало и никого не подпускал близко. И потому Кайла очень гордилась тем, что являлась исключением. Но в этом была ее заслуга. Она, в отличие от остальных, не пыталась навязываться к Бредену с болтовней, надоедать ему вечными расспросами. А потому юноша не противился, а скорее даже радовался, когда она без слов присаживалась рядом с ним на пригорок, на котором Бреден частенько проводил время, глядя куда-то вдаль и о чем-то думая. В такие моменты он напоминал Кайле персонажа старых красивых легенд — таким отрешенным, печальным и загадочным становился его взгляд.

В один из таких радостных для Кайлы дней, когда она снова сидела рядом с Бреденом, который, чего таить, давно уже приходил к ней во снах, во взгляде его ей почудилось невиданное доселе выражение. Будто какое-то чувство она уловила в нем. Чувство к ней, Кайле? Надежда бабочкой трепыхнулась в сердце, заставила его замолотить о ребра, и Кайла осмелилась высказать то, что много раз, в разных вариантах, прокручивала в голове:

— Бреден, я не знаю кто ты и кем ты был. Мне все равно, даже если ты был преступником и убийцей.

Он молчал, только слушал внимательно. Это воодушевило девушку, и она продолжила:

— Я знаю, что ты видел большие города и разных людей. А я не видела их. Я просто деревенская девчонка. Зато я вижу больше. Я вижу, что ты в жизни изведал горе. Оставайся здесь, Бреден. Я излечу тебя. Я люблю тебя. Я не буду мешать тебе, если ты хочешь, я стану твоей тенью. Тебя ни одна женщина не будет любить так, как я!

И затаила дыхание, ожидая ответа. В лице Бредена промелькнуло недоумение, затем смятение и растерянность. А дальше он засмеялся. Громко, искренне засмеялся, обнажая ряд ровных зубов. Кайла вскочила. Этот смех показался ей обжигающей оплеухой, она почувствовала, как щеки заливает жгучей краской стыда и унижения. Еще немного, и из глаз ее хлынули слезы:

— Ты… ты, — захлебываясь, пыталась она вымолвить. — Как ты можешь быть таким жестоким! Я для тебя никто, девчонка из простонародья… Но смеяться! Смеяться… Как ты можешь?! Я ненавижу тебя!

И она, путаясь в собственной юбке, побежала прочь, по пути позорно упав, будто и без того ей не хватило позора. В глазах, заполненных слезами, все расплывалось, не получалось рассмотреть даже то, что находилось от нее в ярде. По пути она упала еще раз, но, слава Богам, хотя бы второго падения этот спесивый Бреден не увидел: она уже скрылась за холмом.

А Бреден остался сидеть и все никак не мог утихомирить свой смех. Он и не прекратился. Да только если бы Кайла задержалась чуть подольше, она услышала бы, как смех перерос в истерический хохот, который вскоре превратился в сдавленные рыдания, что делались все тише и тише — и вот уже Бреден негромко, но очень горько плакал.

Мало-помалу он успокоился и перевел взгляд в горизонт. Воспоминания снова нахлынули. Будь проклята эта память! Он постоянно старался гнать ее от себя, он уже почти привык к своему новому имени. Привык к этой деревне. Привык почти ко всему. Точнее — привыкла.

И сейчас она сама не понимала, чего хочет на самом деле — скрыться окончательно или быть найденной.

«Элимер, мой Элимер, найди меня. Верни меня! Я все еще чувствую твои прикосновения на своей коже, я все еще ощущаю запах твоего тела, твои слова до сих пор горят во мне. Я не в силах тебя забыть, мой Элимер! Что же сделали с тобой Духи! Что они сделали с нами! Почему они заставили бежать от тебя, которого я люблю. Которого никогда не перестану любить. Почему тебя свела с ума ненависть? Зачем ты так сильно ненавидел брата, когда мог столь же сильно любить меня? Элимер! Найди меня! Верни меня! Где же ты сейчас? Я так хочу, чтобы ты нашел меня. И так боюсь этого, что скрываюсь под чужим обличьем и вздрагиваю каждый раз, когда мне приснится, будто за мной приехали твои серые. Я проклинаю тебя, и я благословляю тебя, мой Кхан, мой Элимер!»

Когда Шейра, пройдя мимо стражи, охраняющей замок, оказалась в столице, она прекрасно понимала, что истекут самое большее сутки — и все серые поднимутся, чтобы отыскать ее. Понимала, что действовать нужно быстро, если она не хочет попасться. У нее были деньги, драгоценности, оружие, и она избрала единственно возможный способ скорее исчезнуть из Инзара, а следом за этим и из Отерхейна. К айсадам идти было нельзя — там ее стали бы искать в первую очередь. И Шейра решила затеряться далеко-далеко от центра страны. Она остановила извозчика, он отвез ее в порт — почти каждое утро по Элайету отходили груженные товарами купеческие корабли. Она надеялась, что сейчас один из таких дней и что ей удастся уговорить капитана взять ее с ребенком на борт. И неважно, сколько придется заплатить.

И словно Боги улыбались — все получилось. Перед тем, как сесть на торговую ладью, она купила козу, чтобы у Ирэйху всегда было молоко. Спустя день она сошла с корабля, оказавшись у восточных границ Отерхейна.

Вслед за этим пришла мысль, яркая догадка — перейти границу, пройти через край Высоких Холмов и вступить в Илирин. Там, на вражеской земле, ее точно искать не станут. Что она будет там делать, Шейра и представить себе не могла и потому даже не пыталась об этом думать. В любом случае, она надеялась со всем справиться, все вынести, чтобы ее и Элимера сын вырос здоровым, сильным и ни в чем не нуждался. В лесу, на побережье, она остригла волосы и теперь в мужской одежде, с короткими волосами стала еще больше походить на мальчишку. В первой попавшейся по пути деревне купила коня. Тогда ей и пришла в голову мысль выдать себя за юного мужчину, а для полной иллюзии она плотно перемотала под одеждой грудь. Уже позже, когда Шейра оказалась на землях Илирина Великого, она придумала окрасить волосы в темный цвет. В одном из поселений, мимо которых проезжала, она заметила краем глаза, как женщины разводили в воде какой-то порошок цвета ржавчины и наносили его себе на голову. Шейра почти сразу поняла, для чего этот порошок предназначался и, кое-как объяснившись с местными жителями с помощью жестов, приобрела себе такой же.

И вот теперь она — юный темноволосый воин Бреден, который живет в илиринской деревушке при трактире, охраняя его от охотников за легкой добычей. Благо, защищать его оказалось несложно. Что могли сделать вставшие на путь разбойников крестьяне против нее, пусть женщины, но женщины, чьими учителями были сначала леса, а потом Великий Кхан и его телохранитель? От владельца трактира Шейра взамен получала кров, пищу и кормилицу для сына, про которого все здесь думали, будто он — маленький брат Бредена.

Шейра быстро выучила основные слова и выражения илиринцев, но и не думала ни с кем общаться близко — все равно она не намеревалась оставаться здесь долго: лишь до следующего времени тепла, когда Ирэйху исполнится почти год. Только молчаливой девушке Кайле она позволяла гулять или сидеть с ней рядом. Но теперь поняла — зря. Сколько бы ни прошло времени, а Шейра не смогла приучиться думать о себе как о мужчине, а потому простая мысль, что Кайла проводит с Бреденом время отнюдь не из-за дружеских чувств даже не пришла ей в голову. Глупо. Она должна была об этом подумать. А теперь получилось, что она ни за что ни про что обидела девушку. Смех был просто реакцией на неожиданное признание в любви, но разве объяснишь это Кайле?

В груди вновь скрутило, но плакать было нельзя: упасите духи, если Бредена застанут за этим занятием! Шейра поднялась с земли, еще какое-то время постояла, ожидая, пока улягутся чувства, а затем развернулась и уже не девушка, а Бреден спустился с пригорка к деревне.

Близился вечер, и скоро юному воину предстояло небрежно раскинуться на скамье в трактире, для острастки дерзких выставив напоказ два обоюдоострых, начищенных до блеска меча.

Великий Кхан Отерхейна сейчас мало походил на правителя — растрепанные волосы, покрасневшие после многих бессонных ночей глаза, обросшее щетиной и посеревшее лицо. Он стоял в глубине своих обесцвеченных сумерками покоев, напряженно вглядываясь в пространство за окном. Элимер почти отчаялся: серые сбились с ног, разыскивая Шейру и Таариса. Оба как в воду канули. Лишь спустя несколько дней удалось выяснить, что женщина в мужской одежде и с ребенком села на судно, перевозящее груз на восточные окраины Империи. А дальше след ее терялся, словно она растворилась в воздухе. Даже серые, для которых, казалось, нет ничего невозможного, оказались бессильны. Вот уже зима перевалила за середину, а поиски так и не принесли плодов.

«Где же ты, Шейра? Где ты и наш сын? Я не могу без вас! Я не хочу жить без вас! Я с ума схожу! Шейра! О, Боги, как больно. Моя айсадка, моя дикарка, моя кханне, где же ты бродишь в эту самую минуту? Видишь ли ты те же самые тучи, что и я, или там, где ты находишься — небо ясное? Пожалуйста, вернись! Во мне все еще горит твой свет, я все еще чувствую вкус твоих губ. Вернись! Я не могу тебя лишиться и не хочу! Только бы с тобой все было хорошо. С тобой и Таарисом. Пожалуйста, вернись, найдись. Шейра!»

Голова! О, Боги, голова!

Элимер сжал пальцами виски. Опять. Когда же это пройдет, когда?

Кулак кхана с размаху врезался в стену, а дальше он уже ничего не помнил. Элимер обнаружил себя незадолго до рассвета лежащим на полу посреди собственных покоев. Он поднялся, оглядел себя и помещение. Кажется, он ничего не натворил, просто свалился на пол и забылся. Больное опасное безумие!

Бесполезно стелить солому, когда падаешь с большой высоты

Зима подходила к концу, а Ильярне шел четвертый месяц. Кажется, именно дочь — это крошечное существо — принесла в жизнь Аданэя тот свет, который он сам считал давно потерянным. Порой ему приходила в голову мысль, будто светлую часть своих чувств он перенес с Аззиры на ребенка, которого можно было любить без условий, не боясь подвоха, не опасаясь показать своей уязвимости. Аданэй и сам не ожидал, что так сильно привяжется в девочке, и если бы кто-нибудь сказал ему об этом раньше, скорее всего, он просто не поверил бы. Но сейчас — разве мог он ее не полюбить? Разве у него оставался хотя бы один шанс не полюбить ее?

Ильярна быстро росла, становилась все подвижнее, она давно уже узнавала отца и всякий раз, видя его, тянула к нему ручонки, радостно улыбалась и, кажется, даже здоровалась на каком-то своем, младенческом языке. А стоило взять ее на руки, как она норовила ухватить его за волосы, за нос, зажать в кулачке его палец. Определенно, Аданэй и не подозревал, что вот так безудержно, беззаветно, до трепета в сердце полюбит своего ребенка. Раньше, будучи наследным кханади, если он мимолетом и задумывался о будущих детях, то видел в них только наследников, уверенный, что никогда не воспримет их как часть самого себя, как часть своей души. Но он ошибался! Сейчас, с появлением Ильярны, он понял, как сильно ошибался.

Удивляясь сам себе, Аданэй нередко ловил себя на мысли, что готов проводить с девочкой дни напролет — и он действительно каждую свободную минуту старался посвящать ей, забывая даже об Аззире. А еще он строил планы, фантазировал, как станет ее баловать, когда она подрастет, как будет учить ее кататься верхом, как оденет ее в самые лучшие платья. А когда Ильярна повзрослеет и превратится в светловолосую красавицу, то самые достойные мужи Илирина и Отерхейна падут к ее ногам, а ей останется только выбирать. Не без помощи отца, естественно. Да, его дочь обязательно вырастет самой красивой, самой умной и самой счастливой. Для этого он приложит все усилия.

Ильярна. Причина, по которой он назвал девочку именно так, выглядела довольно странно: когда-то он пообещал в насмешку той, другой: «Если у меня когда-нибудь родится дочь — назову ее твоим именем». Изначально он и не думал выполнять своего обещания, но когда дочь все-таки появилась — решение пришло само. Может быть, неспроста. Скорее всего — неспроста.

И вот, очередной раз Аданэй вошел в комнату к Ильярне. Вошел — и в ужасе замер: его малышка, его сокровище, его жизнь находилась в отвратительных лапах Шлеепа! Ему показалось, будто на мгновение остановилось сердце, а потом заплясало в бешеном темпе.

— Положи! Ее! Обратно! — прорычал он. — Ты! Мерзкий выродок!

Шлееп с девочкой на руках обернулся, и Аданэй даже пожалел о своих словах, ибо узрел на его лице доселе невиданное выражение — обиды и укора, словно выродок не понимал, за что же все так его ненавидели. Действительно, за что? Конечно, Шлееп не вызывал, просто не мог вызывать симпатии, но разве он был виноват в этом, разве он сделал кому-то что-то плохое? Разве не он одним своим появлением помог Аззире разрешиться от бремени? Наверное, он по-своему любил свою племянницу, вот и взял ее на руки — и услышал такие злые слова.

— Прости, — пробормотал Аданэй, — я не хотел кричать, я не специально, просто испугался…

Он осекся. Потому что случилось невероятное. Шлееп — это бледное подобие человека — заговорил! Он — заговорил! Неужели он мог говорить?! И голос его, на первых фразах подрагивающий, к концу окреп и даже наполнился какой-то красотой.

Полился стих. Странный стих. Неизвестно, к чему Шлееп озвучил именно его: сейчас Аданэй не нашел бы в себе сил прервать выродка, чтобы спросить об этом.

Он— говорил:

— закончил он шепотом.

Аданэй услышал позади себя сдавленный возглас и обернулся. Гиллара. Она стояла, прижав руку ко рту и выкатив глаза.

— Ты! Ты, Шлееп! — заговорила она, захлебываясь словами. — Ты говоришь! Ты — говоришь!

Губы Шлеепа искривились в гнусной усмешке. Гиллара перевела взгляд на Аданэя и, заметив его недоумение, пояснила:

— Шлееп заговорил в четыре года, а на следующий год замолчал и больше от него никто и слова не слышал, — и опять, обращаясь к сыну: — Почему? Почему ты молчал все это время?

— Мне не о чем говорить с этим миром, — глухо отвечал тот. — И с людьми говорить не о чем. Ты последний раз слышала от меня слова людей. С ним, — он кивнул на Аданэя, — я заговорил потому, что он связан с нами. Со мной и моей Аззирой. Хоть он об этом и не догадывается, его взгляд слишком поверхностный, он не в силах узреть сокрытое. Я заговорил с ним, потому что он любит мою Аззиру…

— А я?! — выкрикнула гневно Гиллара. — Я тоже люблю Аззиру!

Лицо Шлеепа еще сильнее исказилось в гримасе:

— Нет, — отрезал он, — ты никого не любишь, — и слабо добавил. — Но это неважно. В этом мире и некого любить. Нам с Аззирой просто повезло — мы с ней вместе навсегда.

— Ты… ты… — начала лепетать Гиллара, но Шлееп не дал ей закончить.

— Исход близок, — сказал он. — Скоро мы с сестрой обретем свободу, а что станет с тобой и всем остальным…

Взгляд его потух, облик наполнился безразличием и апатией — Шлееп вновь ушел в себя подобно улитке, заползающей под панцирь и оставляющей взору окружающих лишь безжизненную хитиновую оболочку. Он покинул комнату, и Аданэй обратил взгляд к Гилларе.

— Что это было? До сих пор я считал, что твой сын безумен, но сейчас он говорил странные вещи, но как будто вполне разумно говорил. Так же, как и Аззира.

— Лучше бы он молчал, — зашипела Гиллара. — Если он начал говорить, значит, стал еще опаснее. Я тебя предупреждала, он — чудовище. Аданэй, не подпускай его к Ильярне. И Аззиру огради от него. Я говорила тебя это раньше и повторяю сейчас. Он омерзительное, противное самой жизни чудовище!

— Но ему было с кого брать пример.

Женщина недобро сузила глаза:

— К чему эти намеки? Так и не простил мне твоего раба-друга, Царь?

— И никогда не прощу, Гиллара. Я терплю тебя лишь потому, что ты мать моей жены.

— А не забываешь ли ты, мальчик, благодаря кому…

— Благодаря своему происхождению, — оборвал ее Аданэй. — И это ты забываешь. Я — не мальчик, и не смей называть меня так. Никогда. Ты просчиталась, Гиллара. Думаю, ты и понимаешь. Ты знала, что Аззира равнодушна к власти, и полагала, будто я стану послушным исполнителем твоей воли, ты избавилась от Нирраса, ты сделала все, чтобы стать хозяйкой Илирина, пусть даже тайной, но тебе так и не удалось. Какая жалость.

— Эй, нам лучше не ссориться, а то…

— А то что? Мне ожидать яда в кубке или, может, ножа наемного убийцы? — усмехнулся Аданэй. — Не выйдет, Гиллара. После Антурина и удачи с Эхаскией войско слишком уверовало в меня. Если я умру, их боевой дух изрядно поугаснет, и Элимер возьмет Илирин голыми руками. Остается только гадать, что тогда случится с тобой. Право, было бы очень интересно на это посмотреть.

— Зачем ты со мной так зло? — прошептала женщина и попыталась разыграть откровенность: — Я никогда не делала тебе ничего плохого. А с твоим другом, признаюсь, я ошиблась, я думала, что делаю это для общего блага, и твоего в том числе. Я боялась, что он начнет болтать, вот и отправила мальчишку в шахты, я не думала, что это так сильно заденет тебя. Если бы я знала заранее, то, конечно, поступила бы иначе. Не злись на меня, Царь, я и впрямь думала, что так будет лучше.

— Что такого чудовищного в твоем сыне? — не отвечая на ее излияния, спросил Аданэй. — Ты все время это повторяешь, но ни разу не сказала ничего конкретного. Конечно, он пренеприятная личность, но не более.

— Это невозможно объяснить словами, Адданэй, — покачала головой Гиллара, — это нужно чувствовать. Скажи, разве тебя не охватывает смутное отвращение возле него? Такое, словно ты видишь что-то противоестественное? Нечто, противное самой природе? Словно ты видишь труп посреди живых? Это все Шлееп. Это существо, язык не поворачивается назвать его человеком, противен самой жизни. Он — нечто вне ее, нечто несовместимое с ней.

— Твой сын действительно очень неприятен. Но я думаю, это связано с его безумием.

— Нет! Ты не знаешь! Сразу после его рождения я почувствовала отторжение. Я не могла даже прикоснуться к нему. И кормилица, да-да, кормилица всякий раз вздрагивала, когда он прикладывался к ее груди. Он такой. Он — чудовище. Я дала жизнь чудовищу. И мне никогда не понять, почему Аззира так к нему привязана. Будь осторожен, Адданэй. Он заговорил. И когда он заговорил, у меня внутри родилось ощущение, будто приближается какая-то трагедия. Страшная трагедия. Будь осторожен. И Аззира — убереги ее.

— Хорошо, Гиллара. Я постараюсь, — протянул Аданэй, решив, что спорить с ней бесполезно, как и всегда. Да и зачем? Какая разница, что она думает?

— Хорошо, — повторил он еще раз. — Прямо сейчас отправлюсь к Аззире и героически освобожу ее из цепких лап Шлеепа, — он усмехнулся и уже серьезно добавил: — Я и впрямь давно ее не видел. Где-то она все время пропадает.

— Да, иди, иди. Спаси ее. Как бы она ни любила Шлеепа, а тебя она тоже любит. И потому только ты один и можешь высвободить ее из-под власти брата.

— О, конечно! — скептически уронил Аданэй.

Он действительно собирался найти Аззиру, но, естественно, не для того, чтобы от кого-то освобождать. Пусть Гиллара одна сходит с ума из-за собственных нелепых фантазий, он здесь ни при чем. Просто соскучился по соблазнительной жене-ведьме, вот и все.

Когда Аданэй вошел в покои Аззиры, он обнаружил там не ее, а Шлеепа. Точнее, ему показалось, что это Шлееп, пока он — она — не обернулся. Магнетический взгляд и женская улыбка выдали, что он видит перед собой жену. Но только волосы Аззиры оказались острижены по плечи, как у Шлеепа, а тело скрылось под широким балахоном — таким же, какой иногда носил ее брат.

— Аззира! Что это? Что ты с собой сделала?! — воскликнул он, приближаясь к ней и крепко хватая за плечи. — Твои волосы! Твои необыкновенные волосы! Зачем?! Ты… ты выглядишь как Шлееп! Я даже не сразу понял, что это ты. Проклятье! Зачем?!

— Я и Шлееп — мы одно. Пусть это видят все. Хотя бы сейчас. Конец близок, Адданэй, неужели ты не чувствуешь?

— О чем ты?

— Конец. Круг замкнется. Мы освободимся.

— Я тебя не понимаю.

— Ты и не должен. Мир обречен. Возьми от последних его дней все, что можно. Ибо Круг скоро замкнется.

— Не сходи с ума, прекрати все это. Не желаю ничего слушать.

— Как скажешь, мой бог, — лукаво улыбнулась женщина. — Вместо того чтобы говорить, я стану любить тебя, — она приблизилась: маленькая, теперь чем-то похожая на своего блеклого брата, она все равно лишала рассудка, повергала в темную пучину страсти.

— Еще только одно, — вставила она шепотом. — Завтра я и Шлееп уедем в Нарриан, на побережье, на исконную землю Матери. Ильярну я хочу забрать с собой.

— Зачем?! — взвился Аданэй.

— Обряды, таинства… Наша дочь должна окунуться в лоно Богини. Такова традиция.

— Но она малышка совсем, а путь долгий. Нет. Ты не возьмешь ее. Я не позволю.

— Пожалуйста. Пойми, так нужно, — в голосе ее послышались вкрадчивые нотки. — С нами не случится ничего плохого. Магия Богини хранит и ее, и меня.

— То-то она тебя хранила, когда ты чуть не умерла при родах, — фыркнул Аданэй.

— Но не умерла же, — отозвалась Аззира. — Значит, хранила.

— А Шлееп тебя зачем? — подозрительно спросил он.

— Я уже отвечала. Мы с ним — одно. Только с ним я обретаю цельность, а он — со мной. Да и не могу я оставить его в Эртине — его здесь все ненавидят. И потом — там, в Нарриане, куда безопаснее, чем в столице.

— Это еще почему?

— А как ты думаешь? Ты же сам говорил, что твой брат скоро объявит войну. Несложно догадаться, что он всеми силами попытается захватить столицу. А вот Нарриан — он далеко.

— Но попытки Элимера останутся только попытками! — Аданэй начал злиться. — Наше войско достойно встретит этого ублюдка! И Эхаския выступит на нашей стороне. И отряды наемников уже в пути. Отерхейну не прорваться.

— Может быть, да. А может быть, нет, — неопределенно протянула Аззира. — В любом случае в Нарриане безопаснее. Да и не таким уж долгим будет наше путешествие. Ты и соскучиться не успеешь, зато мы не будем отвлекать тебя от подготовки к войне.

— В этом, конечно, есть здравый смысл… — он задумался. — Но твоя прихоть мне все равно не нравится.

— Это не прихоть, мой бог. Это — необходимость! Ильярна должна узнать Богиню!

Аданэй долго молчал, но наконец выдавил:

— Хорошо. Так и быть. Но я сам подберу воинов и слуг, которые будут сопровождать вас. И береги Ильярну.

— Конечно, — пропела она, прижимаясь к нему крепче. — Все, что угодно, мой бог.

Руки ее сцепились за шеей Аданэя, губы прикоснулись к губам, и больше она уже не отвлекалась на разговоры.

Аззира с братом и дочерью покинули столицу спустя сутки, еще затемно, поэтому Аданэй не застал их отъезда и не успел попрощаться. А его жена просто не сочла прощание необходимым.

«Она все та же, — удрученно подумал Аданэй. — Ее ничто не изменит».

Он невесело уставился на умирающую свечу на столе, вздохнул, и от этого вздоха язычок пламени потух — и в могильном мраке утонули покои. Крикнув рабов, Аданэй приказал зажечь камин и свечи в канделябрах, и скоро тревожный свет оттеснил тьму: она затаилась в углах, посматривая оттуда голодными глазами и выжидая, чтобы вновь проглотить комнату.

Аданэй встряхнулся: хватит переживать из-за причуд жены, сейчас не до нее! Сейчас, когда Отерхейн отошел от поражения в Антурине, и Элимер готовился объявить Илирину войну. А значит, скоро двинутся на древнее царство — новую родину Аданэя, — дикие орды родины былой.

С момента отбытия Аззиры прошло трое суток, когда Аданэй распахнул глаза в ночь.

Сон исчез — его спугнул голос. Тот голос, в котором никогда прежде не слышалось паники, да и не могло слышаться. Не могло — однако теперь она звучала, сквозила в каждом слове, произнесенном этими почти божественными устами. И это пугало куда сильнее, чем любая угроза.

«Аданэй! Аданэй! Проснись! Просыпайся, сожри тебя тьма!»

«Шаазар? Что ты…»

«Нет времени! Собирайся в путь! Сейчас же!»

«Что? Какой путь? Я не могу. Я должен быть в столице. Война почти грянула, а ты…»

«Твоя война — ерунда по сравнению с тем, что готово свершиться!»

«Объясни!»

«Долго объяснять. Просто делай! Помнишь свой долг? Пришло время. Мчись в Нарриан. И останови то, чего не должно быть».

«В Нарриан? Да ведь там моя дочь! И Аззира! — Аданэй подскочил на кровати: последние остатки сна испарились. — Что случилось? Скажи мне!».

«Я не знаю. Все скрыто. Но я чувствую — страшное. Для нас обоих. Спеши!»

«Так перенеси меня! Щелчок твоих пальцев — и я там!»

«Я не могу. Сейчас — нет. Все слишком хрупко, слишком на грани, силы гуляют. Силы, даже мне неподвластные! Тебе придется самому. Но я освобожу твой путь. Давай же!»

«Почему…»

«Бестолковый мальчишка! — Шаазар сорвалась на крик. — Хватит вопросов! Пришел час — я требую возврата долгов. Езжай в Нарриан! Найди Аззиру! Только для тебя она все еще уязвима!»

Неизвестно, что подействовало больше — страх за Ильярну, намек, что Аззира собирается сделать что-то ужасное, или его собственные предчувствия, которые нашли подтверждение в панике Шаазар, но больше Аданэй не медлил.

Спустя неполный час он уже мчался по ночной дороге. А в голове его звучал, постепенно затихая, голос:

«Лети, мальчик! Лети как птица! Ничто не преградит тебе путь, холмы и реки расступятся перед тобой, солнце и звезды укажут путь, и ляжет дорога лентой. Лети!»

Шаазар стояла посреди своего леса, глаза ее фосфоресцировали во тьме, светились, не освещая. Она заламывала руки, вглядывалась в недоступную смертным даль, она кусала, до боли кусала губы. Ужас, страх и отчаяние искажали совершенные черты ее лица. Все-таки бессмертные тоже способны чувствовать…

— Лети, — прошептала она одними губами. И это было не повеление — это была мольба.

Свободному не тесно и в темнице

Зима уходила, а весна нерешительно подкрадывалась к Отерхейну, войско которого готовилось выступить против старого врага. И выступило бы спустя полмесяца, если бы не странное известие, привезенное из Эртины. Известие, которое ускорило события.

«Царская чета Илирина покинула дворец, скрылась из Эртины, исчезла», — гласила весть.

«Никто не знает где они и что с ними. Илиринское войско в панике, власть пытается взять мать царицы — Гиллара», — сообщали серые.

— Неужели действительно никто не знает, где Аданэй? — спросил Элимер разведчика. — Совсем никто?

— Известно, что он уехал к побережью вслед за царицей. Чуть позже туда же отправилась Гиллара. Она вернулась. Одна. Заперлась в советной зале с военачальником и какой-то жрицей. О чем они говорили, никто не знает, да только после этого по Илирину поползли противоречивые слухи.

— У нас есть свои люди на побережье?

— Да, повелитель. Им удалось выяснить, что царица с братом и дочерью приезжала в Нарриан, в свой замок. Спустя неделю с лишним там же появился Аданэй. А позже — еще и Гиллара.

— Что же их всех туда стянуло… — пробормотал кхан.

— Этого мы не знаем. Но только из замка одна Гиллара вернулась. Остальные исчезли.

— Может, внутри прячутся? — Элимер ухмыльнулся.

— Нет. Двое из наших проникли внутрь. Замок был пуст. Вообще. Ни рабов, ни господ, одни крысы.

— Куда же делась свита? Ведь не могла царица одна туда поехать?

— Ее сопровождал отряд воинов, но…

— Что?

— Они не доехали до Нарриана. Не знаю, что случилось. Сами воины — не помнят. Они вернулись потом в Эртину, уже после Гиллары. Вразнобой, поодиночке, грязные, в изорванной одежде. И ничего не помнят. Их и зериусом поили, и пытали — ничего.

— Какая-то, побери меня тьма, магия!

— Вот-вот, — кивнул серый.

— Хорошо, расскажи о слухах.

— Конечно, повелитель. Да только слухи эти вряд ли соответствуют истине, один другого бредовее.

— А это я уже сам определю, — отрезал кхан. — Говори.

— Болтают, что царскую семью якобы похитили злобные отерхейнцы, — серый не смог сдержать усмешки. — Другой слух немного интереснее: будто бы царь застал свою жену с любовником и прикончил обоих. Потом сошел с ума, и убил собственную дочь. Дальше опять слухи разветвляются: одни говорят, что после этого Аданэй сбежал из Илирина, другие — что покончил собой.

— Действительно, любопытно, — теперь пришла очередь Элимеру усмехаться. Уж он-то понимал, что убийство из ревности, а уж тем более последующее самоубийство — это последнее, что сделал бы его брат.

— Любопытно, — повторил он. — Что-нибудь еще?

— Да. Но остальная молва уже и вовсе чушь.

— Тем не менее. Я желаю эту чушь услышать. Вдруг именно в ней скрыта правда?

— Говорят, что он принес себя в жертву Богам. Еще, что он просто испугался и сбежал со всей семьей.

— Почему ты считаешь чушью его побег? — спокойно спросил Элимер.

— Но ведь он пошел на Антурин, хотя знал, что за этим последует, но не испугался. С чего бы ему трусить сейчас?

— Может, он осознал собственную глупость, опомнился и решил исчезнуть, пока не поздно?

— Это не приходило мне в голову, — протянул серый.

— И правильно. Не думаю, что он испугался. Должна быть какая-то другая причина. Я боюсь, не было бы в этом какой-то спланированной хитрости. Продолжайте выяснять.

И, не дожидаясь ответа, в привычно резких интонациях отдал приказ:

— Ирионга ко мне.

Стоило военачальнику появиться, как Элимер спросил:

— Войско готово?

— Ждем только приказа.

— Отлично. Объявляй начало смотра. Мы отправимся на Илирин в самое ближайшее время. Мешкать нельзя.

А в голове пронеслась мысль: «Это заносчивое царство ляжет к моим ногам. А потом я найду тебя, где бы ты ни был. Тебя и твою семью. И лучше тебе умереть до того, как я вас обнаружу».

— Айсады готовы?

— Уже здесь.

— Они облачились в доспехи?

— Да.

— Хорошо. А мои телохранители? Я должен лично их досмотреть. Скажи Видольду, я скоро спущусь к ним. Чтоб были готовы.

Элимер не понял, почему лицо Ирионга вдруг вытянулось, и в нем даже промелькнула тень испуга.

— В чем дело, военачальник? — недовольно уронил он. — Что-то не так с охранной дружиной?

— С Видольдом, мой Кхан.

— Что с ним?

В лице Ирионга отразилось смущение и растерянность.

— Он в темнице, повелитель.

— Что?! — прорычал кхан, в холодной ярости поднимаясь с кресла. — Что значит — в темнице? Какой болван посмел его туда отправить?!

Военачальник отступил на шаг и теперь обескуражено водил странным взглядом по лицу Элимера.

— Повелитель, — очень тихо ответил он, — ведь ты сам…

— Что я сам?

— Ты приказал казнить Видольда, Хирген ждет лишь твоего распоряжения. А пока держит его в темнице.

Кхан замолчал. Он молчал долго и напряженно вспоминал.

— Действительно по моему приказу? — спросил.

Ирионг выглядел испуганным.

— Да, повелитель.

— Да… — озадаченно протянул кхан. — Теперь я припоминаю. Благодарю, что напомнил. Прикажи охранной дружине, чтобы готовились к досмотру без Видольда.

— Да, мой Кхан.

«Скоро не Аданэй сбежит, — подумал Элимер, оставшись один, — скоро я сам сбегу. От самого себя. Не знаю, что со мной происходит, но что-то очень, очень нехорошее. Я совсем недавно помнил о своем приказе. Точно помнил. А сейчас забыл. А ведь он уже не один месяц взаперти. Как мне вообще в голову могло прийти казнить Видольда? Он, конечно, провинился, не задержал Шейру. Но у него своеобразные понятия о том, что есть верно, а что нет. И я знал об этом, когда делал его подданным. И все же заподозрил в предательстве. Кажется, я совершаю одну глупость за другой. Если так продолжится, скоро я останусь без приближенных».

Он оборвал собственную мысль: не время копаться в себе и перебирать ошибки — время исправлять их и не допускать новых.

Астл выругался себе под нос, когда из-за запертой двери вновь раздался зычно завывающий голос. И хуже всего то, что голос выдавал, как сильно пьян его обладатель. А если Хирген услышит? Как смотрителю потом объяснить, где заключенный темницы взял хмельное? Тут ведь главному даже гадать не придется, сразу все поймет. И несдобровать тогда ни ему, Астлу, ни напарнику. Но что делать? Жуткий есть Жуткий — сегодня уже вторая бутыль. И так — каждый день. И отказать ему отчего-то невозможно. Сколько раз Астл зарекался выполнять просьбы Видольда, которые, честно говоря, можно было называть просьбами, лишь сильно кривя душой. Они напоминали скорее поручения, если не приказы. Иногда у Астла возникало нелепое ощущение, будто в заключении и ожидании казни находился не Жуткий, а он сам. А что если кхан прознает? И ведь всем известно — выполняй приказы и ничего дурного с тобой не сделают. Просто выполняй приказы. И Астл всегда имел достаточное благоразумие, чтобы следовать этому нехитрому правилу. Он и следовал, пока не появился в темнице впавший в немилость телохранитель, взгляд и голос которого обладали такой властью, что ему невозможно было противиться даже под страхом сурового наказания. Вот он и не противился, как и его напарник, который сейчас точно так же сидел и мыслил, наверное, лишь о том, чтобы упасли Боги, и никто не услышал пьяных песен Видольда Жуткого и не задался вопросом, откуда у заключенного взялся ром.

Астл обреченно вздохнул, передернулся от этих мыслей и чтобы отвлечься начал прислушиваться к тому, что доносилось из глотки преступника. В этот раз из нее изливалась песня о каком-то бродяге.

— Разбойники, пираты, ворье, теперь вот бродяги, — лениво и раздраженно буркнул напарник Храйст. — Он о чем-нибудь другом петь может?

В этот момент взвилась очередная громкая нота, фальшиво растянулась и упала.

— Эй! — выкрикнул Астл в закрытую дверь. — А ну, умолкни, пока Хиргена не позвали! Башка уже от твоих воплей трещит!

Угроза позвать Хиргена прозвучала нелепо, Астл и сам это понимал. Во-первых, вряд ли Видольд испугается смотрителя. Его вряд ли испугает даже появление Великого Кхана. А во-вторых, Хиргена стоило опасаться скорее им с Храйстом, а не преступнику.

К счастью, заключенный прикончил последний куплет, и песня наконец-то смолкла. Вожделенная тишина.

— Слыхал, что Хирген-то рассказал? — обратился Храйст к товарищу и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Зверь, слышь, чудовище какое-то в подземелье живет.

— Байки, — отмахнулся Астл.

— Если б байки! Смотритель привирать особо не приучен, сам знаешь. И вот он рассказывал, как пришел однажды к кхану спросить, что с ребятишками изменников делать. А там еще Жуткий был. И он, Жуткий то есть, и говорит, что чудовищу их отдать надо, это, мол, как раз голод его утолит. А кхан вроде как согласился. И вот еще что говорят — победы все Отерхейнские чудище это колдовское дарует, потому его нужно свежей кровью поить, жертвы приносить. Потому и казней так много. Вроде ведут человека на казнь — ну, там голову рубить или еще что, — а на самом деле под землю спускают, к Зверю, а тот его пожирает.

— Байки… — снова протянул Астл, но уверенности в его голосе заметно поубавилось. — Это что же, по-твоему, и Видольда зверю отдадут?

— А что, может и отдадут…

Из-за двери раздался хохот, а вслед за тем раскаты пьяного голоса:

— Сожри вас плут-Ханке, болваны! Если вы мне сейчас же рома не притащите, сукины дети, я сам вас Зверю скормлю!

— Заключенным пьянствовать не положено, — отрезал Храйст, стараясь, чтобы голос его прозвучал безразлично и твердо. Но и он сам, и Астл уже догадывались, что обречены и что и в этот раз не смогут воспротивиться воле странного пленника, который держит в заточении собственных стражников.

— Мир с ног на голову перевернулся, — пробормотал себе под нос Астл.

Голос из-за двери разразился очередной пьяной песней, которая прервалась посередине ровно на полминуты, достаточной, чтобы принять из рук вернувшегося Храйста очередную бутыль рома и, как ни в чем не бывало, продолжилась.

Астл вновь обреченно вздохнул. Его терзали нехорошие предчувствия, совсем нехорошие.

Длинные гулкие туннели подземелья. Где-то там, в этом лабиринте, томился в заточении Видольд — телохранитель, приговоренный к заключению и последующей казни. Слава Богам, что он, Великий Кхан, не успел отдать последнего распоряжения, иначе не стало бы на свете Видольда-Ворона, и не осталось бы никого, кто осмелился бы бросать ехидные реплики и дерзить повелителю. Элимер настолько явственно вообразил себе такой финал, что столь же явно ощутил пустоту, которая непременно за этим последовала бы. Он до сих пор не мог понять, отчего бывший разбойник начал играть такую роль в его жизни, равно как не мог осознать, в какой момент это произошло. Но еще больше он недоумевал из-за того, что так долго не вспоминал о Видольде. Не иначе, зверь совсем завладел его разумом, больше это ничем не объяснить.

— За следующим поворотом, повелитель, — Хирген, который вел кхана долгими переходами, обернулся, а еще через десяток шагов замер. Элимер не видел его лица, но знал — сейчас оно нелепо вытянулось. И понимал почему.

Губы Элимера чуть тронула усмешка, когда до ушей его еле слышно донеслись обрывки какой-то песни. Видольд неисправим! Неужели он совсем ничего не боится? Неужели он не способен унывать, даже находясь в заключении? Неудивительно, что Хирген встал, как вкопанный: наверняка испугался гнева кхана. Не то чтобы заключенным запрещалось петь — нет. Но если песни эти распевались пьяным хриплым голосом, то это наводило на определенные размышления о порядке в подземелье.

— Жди здесь, Хирген. Дальше я пойду один.

— Ты знаешь куда идти, мой Кхан? — голос смотрителя дрогнул.

— Пойду на вопли — не ошибусь, — Элимер усмехнулся, но тут же посерьезнел и добавил, покосившись на Хиргена: — Почему он пьян? Кто это допустил? И главное как?

Хирген открыл было рот, но Элимер лишь досадливо отмахнулся:

— Потом будем искать виновных, — и, не дожидаясь ответа, гулко протопал дальше, исчезнув за поворотом.

Кхан еще издали заметил развалившегося на скамье стражника. Впрочем, тот тоже его заметил, вскочил, склонился, нервно скосил взгляд в сторону одной из дверей и приготовился оправдываться. Однако Элимер остановил его жестом и прислушался к пьяным завываниям, не торопясь приказывать, чтобы открыли камеру.

На последнем звуке Видольд сфальшивил особенно сильно, однако, нисколько этому не смутившись, продолжил петь. Что-то знакомое почудилось Элимеру в этой примитивной пиратской песне, как будто он уже слышал ее раньше…

О, да, Элимер действительно знал эту песню. И еще он знал, что она бесконечна, состоит из бесчисленного множества куплетов со столь же безобразной рифмой. Видимо, всякий менестрель из народа считал своим долгом прибавить к песне хотя бы по одному новому куплету. Дальше там пелось про то, как океан обещал пирату вернуть детей, если тот поклянется каждую луну совершать жертвоприношение — топить ладью вместе с людьми. После этого пират обрел бессмертие и вернул своих детей. И по сию пору держал он клятву и верно служил кровожадному морю. А потому ходить в море в полнолуние считалось дурной приметой, говорилось, что лучше встать на якорь и переждать, иначе того и гляди вынырнет из пучины вечный морской странник и утянет ладью на дно.

А потом в песне вновь описывались бесконечные похождения этого морского бродяги. Сомнительна прелесть такой жизни, чтобы петь об этом столь долго, но бывший разбойник Видольд-Ворон, видимо, считал иначе, собираясь допеть до конца. У Элимера, впрочем, не возникло желания этого окончания дожидаться, и он подал знак стражнику. Тот, гремя тяжелой связкой ключей, провернул один из них в скважине замка, отодвинул засов и отошел в сторону, пропуская кхана вперед. Видольд, услыхав громыхание засова, замолчал, а Элимер, помедлив секунду, вошел внутрь и закрыл за собой дверь.

Его глазам предстало зрелище, достойное многократных пересказов в народе, в виде одной из развеселых баек, в коих правители и знать всегда выступали дураками, а подданные оказывались хитрыми да смекалистыми малыми.

Видольд ничуть не походил на раздавленного ожиданием казни пленника. Словно не заключенный находился перед кханом, а господин в своих покоях. Обнаженный по пояс, развалившись на мягкой овчине (и кто посмел дать ее пленному?!), он как раз подносил ко рту тяжелую керамическую бутыль. Куча таких же, уже опустошенных, беспорядочно валялась по всему помещению.

Видольд, шумно отхлебнув, отставил бутыль и без всякой почтительности во взгляде уставился на кхана. Сложил губы в насмешливой гримасе и протянул:

— Пришел объявить о моей казни, Великий Кхан?

— Много чести, — парировал Элимер. — Однако я смотрю, ты ничуть не изменился.

— А должен? — с деланным любопытством Видольд приподнял брови. Язык его по-прежнему заплетался, но глаза смотрели на удивление осознанно.

— А разве тебя не пугает смерть?

— А с чего бы? — хохотнул Видольд. — Боги наградили людей даром многих жизней. Всего делов: закончил одну — начинай следующую.

«Да он издевается надо мной!» — почувствовав подступающую к груди злость, Элимер все же успел взять себя в руки. Не за тем, чтобы спорить, он сюда пришел. И хоть Видольд повел себя дерзко и непочтительно, но — о Ханке! — как приятно было видеть, что он ничуть не изменился.

— Я не о казни пришел сказать, — негромко, как будто бы через силу, вымолвил Элимер. — Не о казни, а об ее отмене. О том, что ты свободен.

— Правда? Ты — и переменил решение! Неслыханно! — мужчина вновь пьяно хохотнул и снова приложился к бутылке.

Элимер почти против воли отвел взгляд в сторону, плотно сжав губы. Он не знал, что делать дальше. Существовало две дороги: первая — самая привычная — впасть в холодный гнев из-за дерзости подданного, вторая — сказать Видольду, что он, кхан, был неправ. И оба варианта казались Элимеру одинаково глупыми. Если гневаться, то значит, вообще не стоило приходить. Сказать, что ошибался — значило признать, будто телохранитель правильно сделал, отпустив Шейру.

— Ты бы хоть поднялся, что ли, — бросил он, — все же перед тобой Великий Кхан.

— Ну, не такой уж и великий, — хохотнул воин.

— Не пытайся дразнить меня. Не затем я здесь, чтобы пререкаться.

— Как можно, Кхан, дразнить тебя? Даже и не думал. Я все услышал и понял. Ты меня освободил. Спасибо тебе. Можешь идти.

Элимер почувствовал, как гнев вновь берет над ним власть, но снова сумел справиться с собой, ведь он понимал, что Видольд специально выводит его из себя. Должно быть, пытается таким образом отомстить за пленение.

— И тебе не любопытно, почему я переменил решение?

— Нет. Я и так знаю.

— И?

— Что «и»? Скучаешь ты по старому доброму Видольду-Ворону, вот и вся причина. Тебе ж, наверное, тошно одно раболепие вокруг видеть. Правда, я думал, ты быстрее придешь. Эх, проклятая самонадеянность! — он хлопнул себя по колену и опять приложился к бутылке.

Элимер молчал, не в силах придумать, как отреагировать на подобную наглость. Видольд, прищурившись, с интересом посматривал на него.

— Я освобождаю тебя, потому… — все же выдавил из себя кхан, но договорить не успел, телохранитель прервал его небрежным взмахом руки.

— Да знаю я, знаю. Нелегко же друзей-то казнить да в застенках держать. А положение обязывает. Ну, сочувствую. Давно уже говорил, это не ты престолом владеешь, а престол — тобой.

— Да с чего ты взял, что ты друг мне?! — воскликнул Элимер. — У меня не может быть друзей, только подданные.

— Ну да, ну да. А чего ж ты тогда здесь стоишь да придумать пытаешься, как одновременно и лицо сохранить, и прощения попросить.

— Да в своем ли ты уме?! — прошипел кхан. — Какое прощение? Это ты должен умолять о нем!

— Если так считаешь, прикажи казнить. Покарай за наглость и неповиновение.

Видольд вдруг легко вскочил на ноги и — удивительно! — ни в глазах, ни в голосе, больше не замечалось и толики пьяного дурмана. Словно мужчина выпил не три бутыли рома, а три кувшина чистой воды.

— Чего ты добиваешься, Видольд?

— Я? Ничего. Это же ты пришел меня освобождать. Ну, освободил. Ну, спасибо еще раз. Чего еще-то?

— А что ты думаешь делать, когда выйдешь отсюда?

— Да Ханке его знает! Ты, Кхан, видать полагал, что освободишь меня, а я так в благодарности и рассыплюсь? Нет уж, раз пришел, говори то, о чем на самом деле мыслишь.

Что содержалось в этой простой фразе, Элимер так и не понял, но стоило ее услышать, как с ним произошло что-то доселе незнакомое. Словно упали все преграды, словно рухнули тысячелетние стены, словно застоялая вода прорвала запруду и побежала, освобождая место чистому и прозрачному потоку.

Словно тело перестало повиноваться — он ударился затылком о стену, до боли сжал руками голову и сполз вниз.

— Я не знаю, — сдавленно заговорил, — мне страшно, Видольд. В меня словно вселился кто-то. И этот кто-то требует новых, и новых, и новых жертв, толкает меня куда-то. Куда — я не знаю. Что осталось от меня? Где я? Кто я? С тех пор как пропала Шейра, в моей жизни не осталось радости. Я оживший мертвец. Я схожу с ума. Я забываю, что было вчера, а иногда из памяти выпадают целые дни и сутки, и я пытаюсь вспомнить, что делал, и не могу. И тогда мне просто становится все равно — все живы, смотрят на меня не более странно, чем всегда, — значит, ничего страшного я не натворил. И с каждым днем меня все больше и больше волнует только один человек — мой проклятый брат. Мой проклятый брат, который исчез! И это волнует меня даже больше, чем исчезновение Шейры и Таариса, понимаешь? Ты представляешь? Я чувствую себя предателем. Во мне какая-то пустота и жажда убивать. И больше ничего. И я не знаю, что мне делать дальше… — он запнулся и тихо добавил. — И да, мне действительно тебя не хватает.

Видольд ни разу не прервал его. Он сел рядом, прислонился к стене и, не издавая ни звука, выжидал, пока кхан не выдохнется. И лишь потом произнес:

— Хорошо.

— Что хорошо?

— Ну, что сказал все это. Не мне — себе самому.

— И?

— Значит, еще можешь победить этого твоего… Ну, кто там у тебя внутри завелся?

— Откуда тебе известно?! — Элимер выжидающе уставился на Видольда, а тот усмехнулся:

— Ну, ты же пришел. И даже преодолел чувство собственного величия. Мне всегда нравилась сила твоего духа.

— Если бы ты был прав… — отозвался Элимер.

Видольд рассмеялся и, в притворном замешательстве, протянул:

— Хм, ты бы это… поднялся на ноги, что ли? Как-то непривычно тебя в таком состоянии видеть. Ты же все-таки Великий Кхан.

— Ты вроде утверждал, что не такой уж и великий, а? — ответно усмехнулся Элимер, встал и огляделся вокруг, словно удивляясь, как здесь оказался. Вслед за ним поднялся и Видольд.

— Ну, ошибся, Кхан, извиняй. Я ж горец необразованный, ты же знаешь. А хмель меня и вовсе головы лишает.

— По тебе не скажешь, — буркнул Элимер.

Какое-то время они смотрели друг на друга, потом кхан, отводя взгляд, сухо бросил:

— Идем. Возвращаемся в замок. Ты не знаешь, но Аданэй со всей семьей исчез. И скоро мы отправляемся на Илирин.

— А вот это замечательно, Кхан! Для меня так прямо удача! Отдохнувший, со свежими силами — и в битву! — он снова расхохотался, но Элимер на это не отреагировал, быстрым шагом направляясь к выходу из темницы.

Астл и Храйст, конечно, слышали голоса из-за двери, но как ни прислушивались, не разобрали, о чем именно говорилось. Когда дверь открылась, они испуганно отпрянули, однако кхан заметил их движение и, на секунду замешкавшись, смерил обоих недобрым взглядом и приказал:

— Передайте Хиргену, чтобы явился ко мне. А потом ждите его здесь, — он понизил голос, отчего стражникам стало еще страшнее, и добавил: — С вами отдельный разговор будет.

— Да, повелитель, — пытаясь изобразить смелость, отозвался Астл.

Кхан, не подав виду, что слышал ответ, прошел по гулкому коридору дальше. Видольд за его спиной насмешливо подмигнул стражам, заставив их еще больше занервничать.

— И что ты с ними сделаешь, Кхан? — поинтересовался Видольд, когда они уже поднимались из подземелья.

— Ничего, — бросил Элимер. — Несколько суток стражи вне очереди с лишением жалования. И Хирген их припугнет — очень сильно припугнет, — чтобы впредь неповадно было пленников поить.

— Зная тебя, — пробормотал телохранитель, — действительно, ничего.

— Ты чем-то недоволен? — Элимер недобро покосился на воина.

— Что ты, что ты! — в притворном испуге возмутился Видольд. — У меня, напротив, будто гора с плеч.

— Хорошо, что не голова.

Всадники, среди которых небольшим числом выделялись светловолосые айсады, все-таки отказавшиеся от шлемов, выстроилось на площади, готовые немедленно отправляться в путь. Пешие воины построились за ее пределами. Потом, по мере отдаления от столицы и приближения к границам, к основной силе Отерхейна присоединятся прочие воинские отряды и отряды ополчения. Должно быть, еще ни разу за всю историю державы, Отерхейн не видел такого неисчислимого множества вооруженных людей в одном месте.

Четкая неподвижность этельдов немного поколебалась появлением Видольда, которого все считали если не мертвым, то исчезнувшим навсегда, но по властному жесту военачальников порядок почти сразу был восстановлен. Только среди личной охранной дружины кхана не сразу смолкли приветственные крики. Но их и не пытались останавливать — все понятно, телохранители узрели своего предводителя живым, невредимым, да еще и восстановленным в прежней должности.

— Видольд, мать-твоя-шлюха, неужто ты?! Глазам не верю! — еще издали гаркнул Рест, завидев давнего соратника.

— Ты мою мать не трогай, — хохотнул тот, с размаху хлопая Реста по плечу. — Рад тебя видеть, гнусный ты сукин сын!

Тем, кто находился рядом с охранной дружиной, должно быть, странно было слышать подобную радостную брань, но для бывших разбойников, коими являлись почти все телохранители, только такое общение между собой, судя по всему, и было привычно.

— А я уж думал, никогда больше твою противную рожу не увижу! — продолжал Рест, поддерживаемый другими.

— Рано радовался, жертва Ханке! А то ты Видольда-Ворона не знаешь!

И снова, сопровождаемые громким хохотом, последовали объятия, пока Видольд не отстранился и не гаркнул грубо:

— Ну! Чего разблеялись как стадо баранов! Стройтесь, предки-ваши-дутлы! Быстро!

Хохот разом смолк, и вот уже телохранители с непроницаемыми лицами восседают на конях, словно и не шевелились. И как раз вовремя, ибо именно в этот миг на возвышении перед площадью появился Великий Кхан в сопровождении Ирионга. Охранная дружина подстегнула коней, промчалась мимо выстроившихся этельдов и, приблизившись к правителю, выстроилась вокруг него в форме подковы.

И в ночь тысячи лезвий погиб царь Илиринский

/Было записано Адданэем Проклятым — царем Илиринским — в год 2468 от основания Илирина Великого/.

В тот миг, когда брат с сестрой пронзили Ильярну ритуальным клинком, невидимый смертному глазу вихрь вырвался из ее тела. Слабый и маленький, он вылетел из грота, он полетел над землею, алчно поглощая ветра, подчиняя своей воле духов воздуха. Он разрастался, жирел, он бешено вращал свое тело, он из прозрачного становился бурым, пожирая ветки и снег, землю и камни.

«Сокрушуууу!!! Уничтожуууу!!! Сожруууу!» — ревел он.

Он разбудил Отцов ветров, он растревожил Великого Змея. Заворочался змей, заволновался.

«Великая жертва принесена, великое пророчество свершилось, — услышал Шлееп слова вечной сестры в своих мыслях: — Мы все сделали, любимый мой. Мы свободны! Круг почти замкнулся. Что должно было свершиться эпохи назад, наконец-то свершится. То, что должно уйти, наконец-то уйдет. Это неминуемо. А значит, мы неминуемо свободны!»

«Нет, — отвечал он в отчаянии, ибо с внезапной ясностью предстала перед ним истина. — Все зря. Любовь моя, мы снова проиграли. Это снова не тот мир. Мы просчитались. Мы не там, где должно. Круг не замкнулся, колесо продолжает вращаться. И нам опять начинать сначала…»

«Нет!»

«Да… Но ведь это значит, что мы снова будем вместе, и мы снова…»

Он не договорил. В уши Аззиры ворвался чей-то мучительный крик, а потом она увидела, как голова ее возлюбленного отделяется от тела и — тук-так-так-тук — по склону в воду.

Она кричит, она бросается вслед за ним, за своим братом — единственным, кто дарил ей смысл. Она успевает различить в темноте чье-то бледное, искаженное ужасом лицо и светлые волосы.

«Адданэй?» — мысль.

«Кто такой Адданэй?» — вторая мысль.

А дальше — дальше остаются только лижущие камни волны, под которые она старается заглянуть, чтобы найти его. Того, кто был единственным ее счастьем, ее отцом, братом, любовником и сыном, ее жизнью.

«Шлееп, мой Шлееп», — плачет она и целует, целует, словно может оживить мертвое. До тех пор, пока особенно крутая волна, вызванная к жизни наколдованным вихрем, не вырывает из ее рук голову любимого и не уносит вдаль.

— Вернись!!! — кричит она уже вслух, но море глухо к мольбам и смертных, и бессмертных. Море — лишь равнодушная стихия.

Волны становятся все круче, опрокидывают ее, окатывают с головой. Их соленые брызги подменяют слезы, а Аззира — дочь и игрушка Богини — все стоит на коленях, по грудь в воде, простирая руки в ночь, умоляя море вернуть ей брата. И пробуждающийся ураган рвет ее седые волосы.

/Было записано Адданэем Проклятым — царем Илиринским — в год 2469 от основания Илирина Великого/.

Гиллара почти влетела в замок. О, она сразу почувствовала неладное, стоило ее сумасбродной дочери со своим омерзительным братом пуститься в долгий путь к побережью. Впрочем, это она еще могла стерпеть, не поддавшись панике. Но когда в Нарриан отправился и мальчишка, гордо именующий себя царем, Гиллара испугалась. По-настоящему испугалась. И теперь не смогла усидеть на месте, последовала за ними, дабы убедиться, что они не задумали какой-нибудь подлости или глупости, способной испортить ее, Гиллары, жизнь. И она взяла в сопровождение двоих воинов — и последовала. Она привыкла доверять своей интуиции. Как оказалось, не зря.

Выкатив глаза, смотрела Гиллара на свою мертвую — по всей видимости именно мертвую! — дочь, которую Аданэй прижимал к себе. Он, казалось, не замечал, что в помещении уже не один. Неизвестно, что здесь произошло, но ясно одно — трагедия. И сейчас…

— Адданэй, — испуганно зашептала Гиллара и всхлипнула, бросаясь на колени рядом с ним. Она вцепилась пальцами в плечи Аззиры — Адданэй, что с ней? Очнись! Что случилось? Где Ильярна, где моя внучка? Аззира… Аззира, моя дочь…

— Мертва…

— Нет… Нет! Я не верю… Девочка моя! — женщина завыла.

— Гиллара? — прозвучал слабый голос, лишь отдаленно напоминающий Аданэя. Казалось, он только сейчас понял, что женщина обращается к нему: — Гиллара… Я убил ее. Это я убил твою дочь…

Молчание.

А потом она ударила его. Кулаком в грудь. Потом вцепилась пальцами в собственные волосы и так, низко склонившись, заскулила:

— Будь ты проклят, мразь… Навеки, навсегда проклят!

— Она и Шлееп убили Ильярну, а я — их, — голос звучал все так же ровно и тускло.

Гиллара умолкла, но скоро вновь застонала:

— Я говорила тебе, я предупреждала, а ты не послушал. Шлееп — чудовище! Моя бедная девочка, — ласково пробежали ее пальцы по волосам дочери. — Мое несчастное, вечно несчастное дитя. И Илльярна… За что же Боги так нас карают, Адданэй? Это все Шлееп. Я породила чудовище. Что же теперь с нами будет? Что будет с Илирином?

— Мне все равно…

— Не говори так! Не говори, прошу! Ты — единственная надежда. Без тебя нам не выстоять в войне! — Гилларе все же удалось взять себя в руки и подумать. Даже перед лицом смерти дочери удалось.

— Это больше не моя война, — пробормотал Аданэй. — Бери власть, веди сражения, делай что хочешь. А меня больше нет, царя больше нет. И царицы…

— Нет, не сдавайся! Ты сам жертва. Жертва Шлеепа. Но сейчас ты можешь искупить невольную вину — не отрекайся от Илирина, не отрекайся от своего народа!

— Это не мой народ. Он был моим, пока жила Ильярна, но моей дочери больше нет. И ничего больше нет. Оставь меня.

— У тебя будут еще дети. Главное, сохранить Илирин, сохранить власть, — тут Гиллара поняла, что слишком рано перешла к подобным речам: во взгляде Аданэя вдруг появились эмоции — удивление и презрение.

— Что ты говоришь, женщина? — в голосе послышался металл. — Твои дети мертвы, твоя внучка мертва, а ты грезишь о власти?

— Не власть, а судьба страны меня волнует. Страны, где я родилась и выросла, Адданэй. Понимаешь? Я уже давно живу на свете, я пережила много трагедий. Но Илирин — он до сих пор со мной. И с тобой. Не смей отрекаться! Что бы ты ни думал, но это — твоя земля, ты должен за нее бороться. Она мертва, — Гиллара кивнула в сторону Аззиры и снова расплакалась, — этого не изменить. Но мы с тобой живы!

Не услышав ответа, встретив только полный непонимания взгляд, она взмолилась:

— Пожалуйста! Послушай меня! Сейчас — только сейчас, единственный раз, послушай меня, Адданэй!

Но он не слушал. Он медленно поднялся с пола и двинулся к выходу, пробормотав:

— Я ухожу… Прощай.

Гиллара в отчаянном порыве преградила ему путь, словно в ее силах было удержать мужчину, пусть и раздавленного горем.

— Нет! Я не выпущу тебя!

— Прочь! — хрипло крикнул он. — С дороги! Или я и тебя убью!

И что-то такое послышалось в его голосе, отчего Гиллара поверила этим словам. Поверила, что он и впрямь ее убьет, если она сейчас же не уберется. Убьет, потому что ему больше нечего терять.

И она убралась. Гиллара не любила и не умела проигрывать, но сейчас с неотвратимой ясностью осознала — все кончено. И вот, последний в своей жизни раз смотрела она вослед уходящему царю, а потом рухнула на пол и разрыдалась. Теперь можно, теперь ее никто не слышит, разве что духи. Ведь есть же и у нее сердце. Она любила власть больше всего на свете, но и свою дочь любила тоже.

Если неизвестна причина, ее можно придумать

В Эртину Гиллара вернулась совершенно опустошенной и потерянной, все казалось ненастоящим, словно она находилась в неясном беспокойном сне. Все, о чем она могла думать, это как добраться до своих покоев, выпить бутыль, а может и две, вина и забыться. Но и этого ей не позволили, несмотря на глубокую ночь. Стоило вступить под дворцовые своды, как навстречу бросились не на шутку встревоженные Маллекша и Хаттейтин.

— Гиллара, где ты была? — негодующе зашептала жрица. — Мы с ног сбились, всех разыскивая. Царь пропал. Его никто не может найти. Слуги говорят, оседлал посреди ночи коня и умчался, а после его никто не видел. Уже столько суток прошло, а его все нет. Может, сбежал, испугался войны? А царица с наследницей как назло отправилась на побережье! Нам с военачальником пока удавалось скрывать это от всех, но слухи скоро поползут. А что будет, если слухи станут правдой?! Элимер вот-вот пойдет на нас войною, а у нас царь сбежал! Как на это отреагирует войско? Я не удивлюсь, если потеряет дух. С таким настроем нельзя воевать.

Гиллара поняла: о забвении мечтать рано. Похоже, она единственная, на кого возлагались надежды. Но что она могла сделать? Ничего.

— Не стоит говорить об этом в коридоре, Маллекша, — устало обронила она. — Идем в покои моей бедной дочери, там нас никто не услышит.

— Почему бедной? — растерянно пролепетала жрица, но, не дождавшись ответа, последовала за Гилларой. За ними отправился и Хаттейтин.

Как только трое оказались на верхних этажах и плотно закрыли двери, Гиллара решила не тратить время и силы на лишние предисловия.

— Царица мертва. Наследница тоже. И Шлееп — но он меня не волнует. Адданэй ушел. Все кончено.

— Что?! — ужаснулись оба.

Первой пришла в себя Маллекша:

— Расскажи по-порядку.

— Нечего рассказывать. Отерхейнский ублюдок убил мою Аззиру.

— Как… Не может быть! А Илльярна?

Гиллара на миг запнулась, но потом решила, что не обязательно им знать все:

— И ее тоже. Он повредился рассудком. А потом ушел. Я пыталась удержать его, но куда там — я старая женщина, а он…

— Куда он ушел? — прервал Хаттейтин Гиллару.

— Я не знаю.

— Он не собирается возвращаться в Эртину? — уточнил военачальник. — Все-таки он по-прежнему царь, не смотря ни на что.

— Нет. Сказал, ему больше не нужна власть, ничего не нужно, — горько усмехнулась Гиллара.

— Так. Нам троим надо спокойно и обстоятельно все обдумать.

— О чем думать, Маллекша?! — яростно воскликнула Гиллара. — О чем тут можно думать? Если только о том, как правильно сдаться Элимеру и молить, чтобы он сохранил наши жизни!

Но жрица уже овладела собой и осадила Гиллару:

— Горе помутило твой разум. Это единственное объяснение тому, что ты не узрела очевидного.

Теперь уже пришел черед Гиллары удивляться.

— Чего?

— Разве ты забыла, что Адданэй прошел посвящение на царство, вернулся с того мира, вернулся Богом?

— И что? — фыркнула Гиллара.

Жрица предпочла не заметить ее тона и спокойно продолжила.

— Вспомни древние таинства. Когда земля Илирина Великого подвергается смертельной опасности, когда люди уже не способны защитить ее, Бог-на-Земле вручает свою жизнь Матери, дабы своей кровью спасти народ. Именно это он и сделал.

От изумления Гиллара едва ли не открыла рот.

— Но он не себя убил. Он убил мою дочь и мою внучку.

— Еще раз говорю — горе помутило твой рассудок. Адданэй — истинный царь! С ним вернулись на землю подвиги и жертвы великих властителей былого, о которых помнят лишь предания! Мы не зря его выбрали, мы не ошиблись в нем. Он, обласканный Богиней и посвященный ей, смог прозреть то, чего не смогли все мы. Он узрел, что опасность велика настолько, что даже его гибель не изменит той жестокой судьбы, что нависла над Илирином. Он сделал то единственное, что мог — попытался умилостивить Матерь, принеся в жертву и свою царицу, и плод семени своего, — голос Маллекши звучал печально и торжественно. — А потом и себя. Он вновь перешел границу мира, ступил в смерть — теперь уже навсегда.

— О! — Гиллара так поразилась неожиданным выводам, что не нашлась с ответом.

А речь Маллекши тем временем утратила патетичность, и она заговорила подобно казначею, подсчитывающему доходы и убытки.

— Завтра же объявим людям о жертве. Все должны поверить, что теперь Боги на нашей стороне. И кстати, что случилось с телом Аззиры?

— Ее отнесли в тот грот на берегу… Ты должна его помнить: я приводила туда мою девочку, когда отдавала вам на воспитание.

— Кто отнес?

— Я брала с собой двоих воинов для охраны. Они.

— Ты что-нибудь рассказала им? Они сами, может, что-нибудь видели?

Гиллара отрицательно мотнула головой, и Маллекша удовлетворенно кивнула:

— Отлично. Молодец. Завтра же отправим жрицам послание: пусть завалят грот камнями и высекут надпись, что там покоятся цари Илирина, что они принесли себя в жертву… Ну и все такое прочее. Со временем место обрастет легендами, паломниками и подношениями.

Гиллара молчала по-прежнему, но про себя ругалась на собственное недомыслие. Видимо и впрямь горе помутило ее разум, иначе почему она так быстро сдалась? И как ей в голову не пришла столь замечательная мысль? Ведь случившееся действительно могло обернуться Илирину на пользу.

— Я склоняюсь перед мудростью жриц Богини, — выдавила она наконец.

— Это мудрость Матери, не моя, — смиренно опустила глаза Маллекша, но тотчас же вскинула их на Гиллару и теперь в них не осталось и следа былой скромности: — Я думаю, наследница жива. Они оставили ее на берегу у служительниц Богини. Я думаю, тебе следует послать за ней верного человека.

— Но я своими ушами слышала, как Аданэй сказал, что ее… — вскричала было Гиллара, но тут же осеклась. Неужели хладнокровный ум навсегда ее покинул, раз она не поняла столь простого намека? Она, которая так блестяще посадила отерхейнского мальчишку на царство и убрала Лиммену, утратила способность мыслить?

— Я уверена, ты все не так поняла, — мягко уверила ее Маллекша. — Ты паниковала, и это понятно. Попробуй вспомнить, разве царь говорил об Илльярне?

— Нет, — быстро ответила Гиллара. — Сейчас я вспоминаю, он говорил лишь об Илирине и воле Богов. А остальное… просто я была убита горем, вот и вообразила себе.

Маллекша благосклонно улыбнулась, и вмешался Хаттейтин, который до сих пор стоял молча.

— Завтра же я отправлю верного человека на побережье. Маллекша напишет послание, которое тот передаст жрицам. А затем вернется с наследницей. И Эртина вновь увидит ее золотые волосы и светлые глаза.

— Даже если кому-то она покажется не совсем такой, какой была, — тихо добавила Маллекша. — В конце концов, дети очень быстро меняются.

— Но она младенец, — промолвила Гиллара. — Кто будет править до ее совершеннолетия?

— Ты.

Гиллара не ожидала такого поворота, и Маллекша усмехнулась, увидев ее изумление:

— Ты думала, я захочу власти? Нет. Мне неинтересно царство людей, я служу Богине и Илирину.

— А Хаттейтин?

— Во мне нет царской крови. Нисколько. Ни чернь, ни знать меня не примет. А тебе Илльярна внучка. И потом, ведь ты помнишь — я всегда тебя поддерживал. И мне нужно лишь одно — остаться главным военачальником. И чтобы потом, после меня, этот пост перешел к Аххариту. И чтобы сейчас он стал кайнисом. Обещай мне это, и я тебя поддержу.

Гиллара рассеянно качнула головой, потом, будто спохватившись, торжественно изрекла:

— Да будет благословенен Илирин Великий! Он будет стоять, пока не переведутся в нем люди, подобные вам.

— Да будет так! — отозвалась Маллекша.

— Да будет так! — вторил ей Хаттейтин.

Спускаясь по лестнице в свои покои, чтобы наконец-то предаться сну, Гиллара ни разу не обернулась, а то может быть и заметила бы, как обменялись Маллекша с Хаттейтином многозначительными взглядами.

А когда она заснула и видела уже не первый сон, жрица с военачальником только-только прощались после длительной беседы, свидетелем которой стал лишь безмолвный камень стен.

Девочка и впрямь оказалась светловолосой и сероглазой, но все-таки она даже отдаленно не напоминала Илльярну. Свои сомнения Гиллара тут же высказала Маллекше.

— Ну что ты, — отозвалась та, подняла ребенка на руки и ласково проворковала: — Она такая славная. Какие у нас красивые волосы и глазки, правда, малышка?

Девочка, радостно гулькая, потянулась к жрице крошечными ручонками.

— Ее не было с нами почти месяц, — продолжила та, — естественно, она чуть-чуть изменилась. Просто ты ее родная бабушка, вот тебе и бросаются в глаза любые, даже самые незначительные, перемены. Поверь, остальные ничего не увидят.

— Да, верно, — Гиллара задумалась. — А когда она подрастет? Что если у нее, например, окажется нос картошкой? Или еще что-нибудь не так?

— Ну, не всем достается красота родителей, — рассмеялась Маллекша. — Вот, например, твой Шлееп…

— Не надо о нем, — отмахнулась Гиллара. А сама тем временем пыталась понять, что же такое с ней творилось. Откуда родились все эти сомнения, эта тревога? Раньше она никогда не боялась претворять в жизнь даже самые рискованные планы. И как блестяще она все проделывала! Неужели постарела и потеряла хватку? Ну уж нет! Она еще полна сил, глупо тратить время на сомнения, когда власть наконец пришла к ней в руки. И теперь она станет править единолично, а не из-за спин детей, как раньше. Может, все произошло к лучшему? До боли жаль Аззиру, но, чего таить, дочь ее никогда не была счастлива. Может там, в чертогах вечности, она обрела покой?

«Нужно только одолеть Отерхейн, иначе все зря», — мысль пронеслась, оставив горький осадок и острый страх.

Нужно было отдать должное как Маллекше с ее жрицами, так и Хаттейтину: они умело пустили среди войска и в народе слухи о жертвоприношении царя, и уже через несколько дней менестрели ходили по улицам Эртины, воспевая Великую Жертву. Так что когда жрица торжественно возвестила обо всем на площади, только самые мудрые, повидавшие многое старики позволили себе усомниться в истине ее слов. Толпа же, не выказав ни особого удивления, ни горя, выслушала эту весть и в едином порыве восхвалила царя и Богов. Люди уверовали в победу над Отерхейном, ведь теперь у них появился Герой, отдавший свою жизнь за Илирин. Народ знал, что всегда, во всех сказаниях и легендах, побеждала та сторона, у которой этот герой был. А у отерхейнцев он не мог появиться, потому что они — дикари, варвары.

Что-что? Их царь, Аданэй, их герой, тоже из Отерхейна? Ну и что? Это было так давно. С тех пор он посвятил себя Богине, отрекся от прежней родины, соединился с Аззирой и подарил стране наследницу. Да помилуйте, в сказаниях менестрелей он уже давно илиринец!

В эту ночь Гиллара уснула довольной. Все шло как нужно. С границ, правда, доносили, что отерхейнская орда уже выступила в путь. Ну что же, илиринское войско тоже давно подготовилось к битве. И даже больше — люди так и рвались в бой, вдохновленные божественным огнем. А Хаттейтин уже до мелочей продумал наиболее выгодное расположение войск.

С такими мыслями женщина заснула, однако чьи-то осторожные шаги под дверью ее разбудили. Еще немного, и дверь тихо дернулась — и отворилась. Гиллара едва сдержала крик, увидев, как в проеме, приложив палец к губам, показалась Маллекша. Что могло понадобиться жрице в этот час? И почему охрана ее не задержала? Наверняка что-то важное заставило ее побеспокоить Гиллару.

Словно в подтверждение этой мысли Маллекша прошептала:

— Это я. Нам нужно поговорить о вещах очень значимых для тебя и Илирина. Хаттейтин тоже со мной, не пугайся.

И только увидев, как Гиллара кивнула, жрица вошла в покои. Следом за ней появился военачальник, плотно закрыл за собой дверь и запер ее на ключ.

«Откуда у него ключ?» — испугалась Гиллара, но виду не подала: сначала она хотела послушать, с чем они пришли.

— Что случилось? — спросила она. — Вы меня разбудили.

— Ты стара, Гиллара, — мягко проговорила жрица. — Мне кажется, тебе давно уже нужен отдых, а не власть.

— Что?

— Пора тебе снять с себя эту ношу. Тем более, я готова взвалить ее на себя.

Гиллара хотела закричать, позвать стражу, но передумала, ощутив возле шеи холодное лезвие хаттейтинова кинжала.

— Вы мне обещали, — прохрипела она, с ненавистью глядя на Маллекшу. — Вы солгали.

— Да, — пожала плечами жрица. — Но тебе ли удивляться лжи?

— Чего вы от меня хотите?

— Вот это дельный вопрос, — прохрипел военачальник, отодвигая кинжал. — Только не вздумай кричать, стражи поблизости нет, тебя никто не услышит.

Маллекша достала из-за пояса свиток чистого пергамента, передала Гилларе, подвинула поближе к ней лучину и скомандовала:

— Бери чернила и пиши.

Удивительная власть — власть Богини — послышалась в этом голосе, и Гилларе ничего не оставалось, как подчиниться. Эта ночь, этот тусклый свет, лезвие, предательство, жуткий голос Маллекши и ее собственная старость — да, старость, жрица сказала правду, — словно бы надломили волю. Дрожащими руками женщина окунула перо в чернила.

— Пиши, — повторила Маллекша: — «Я, Гиллара — наместница царей Илиринских — не способна более нести бремя власти. Не должно это, когда старые царят после молодых. В душе моей боль, я желаю лишь покоя и забвения, а посему отказываюсь от регентства. Маллекше — жрице и наставнице…»

— Я не стану этого писать, — процедила Гиллара и отбросила перо в сторону.

— Тогда ты умрешь, — спокойно, будто бы равнодушно, промолвила жрица.

— Вы не сумеете, вас поймают!

— Ну что ты, все подумают, будто ты сама себя убила. И все в это поверят и даже поймут. Ведь ты потеряла и детей, и внучку, и зятя. Ты в отчаянии.

Повисло долгое молчание, прежде чем Гиллара прошептала, признав свое поражение.

— Что будет потом? Я напишу — что будет со мной потом.

— Ничего страшного, — смягчилась Маллекша. — Уедешь в ссылку. Туда, где находилась до смерти Лиммены, только и всего.

— Клянись. Клянись мне своей Богиней, что не убьешь меня!

— Клянусь. Именем Богини.

Гиллара горько вздохнула и снова взялась за перо. Что ж, очень больно проигрывать, но так случается. Всегда следом идут те, кто моложе и злее тебя. И может, это к лучшему. В конце концов, она действительно смертельно устала, и может, пора оставить грезы о власти…

Мысли ее прервались, как только Маллекша вновь начала диктовать:

— Итак… — задумалась жрица. — Нет-нет, это не пиши, — замахала она руками, видя, как Гиллара, в безмыслии, уже собралась выводить «итак».

— Вот, теперь пиши: «Маллекше — жрице и наставнице дочери моей Аззиры — жертвенной царицы илиринской, — а также славному военачальнику нашему Хаттейтину, завещаю я править до совершеннолетия внучки моей, царевны Илльярны. Да будут благосклонны Боги к Илирину Великому».

— Ну, вот и все, — удовлетворенно переглянулись новоявленные узурпаторы. Маллекша забрала из рук Гиллары пергамент, пробежала его глазами и, довольно хмыкнув, вновь вложила за пояс.

— Да, вот и все, — повторила она. — Теперь выбирай, как ты хочешь умереть? Яд или петля? Или, может, кинжал?

Гиллара побледнела. Теперь она и впрямь начала походила на древнюю старуху: черты лица заострились, глаза потускнели, а конечности ослабли. Она не могла пошевелиться, словно ее тело смирилось, почувствовав уготованную ему участь. Да, тело ее предало, но воля еще не покинула.

— Ты клялась! — жестко изрекла она. — Богиней клялась!

— Да, — кивнула Маллекша. — Я клялась. И я не нарушу клятвы. Я и пальцем тебя не трону. Но Хаттейтин ничего тебе не обещал.

И вот тут Гиллара закричала. Точнее, попыталась закричать, ибо, как только она открыла рот, огромная ладонь военачальника зажала его.

— Кричать бесполезно. Лучше выбери смерть, пока есть возможность, — сказал он. — Иначе я выберу за тебя.

Он медленно отвел руку от лица Гиллары, внимательно следя, чтобы женщина не сделала попытки закричать снова. И она не сделала. Сгорбившись, сидела она на ложе и раскачивалась туда-сюда. Седые волосы разметались по худым, подрагивающим плечам. Она ли это? Та ли стройная черноволосая девчонка с пронзительными синими глазами, к ногам которой многие мужи складывали свои жизни? Она ли это — единственная любовь своего отца? Находчивая, острая на язык, хладнокровная? Нет, уже нет. Только старое тело, старая душа и смерть впереди. Почему-то жизнь всегда казалась такой бесконечной, ведь умирали всегда другие. Даже сейчас, когда Хаттейтин навис над нею и бежать было некуда, даже сейчас не верилось, что нужно умирать. И ведь никто ее не оплачет, никто не погрустит о ней… Ли-ли бы грустила, Ниррас бы грустил. Но они уже мертвы. Да, вот как оно все обернулось… Никого! Одна. Одна!

— Выбрала?

Гиллара вскинула голову: ей показалось, что Хаттейтин возник из ниоткуда. Или что она уходила куда-то, а сейчас вернулась.

— Зачем тебе это? — она обращалась к Маллекше, понимая, что военачальник может быть палачом, но именно жрица отдает этому палачу приказы. — Ты правильно заметила: я стара. Дай мне уехать и дожить свои дни в ссылке.

— Нет, — покачала головой Маллекша, — я не повторю ошибки Лиммены. Ты, конечно, старая змея, но яд в тебе еще остался.

— Так дай мне яду, проклятая тварь! — в последней ярости выкрикнула Гиллара, понимая, что спасения нет.

— Я знала, что ты выберешь яд. Радуйся, в чертогах Матери ты обретешь благодать. Богиня возлюбит тебя, ведь это ты подарила ей Аззиру, — удивительно, но в интонации жрицы не слышалось и тени издевки.

Хаттейтин протянул Гилларе пузырек:

— Пей! — приказал он, но руки ее не подчинились этому приказу. Тогда военачальник запрокинул Гилларе голову, насильно влил жидкость и плотно закрыл руками ее рот и нос. Ей пришлось проглотить.

Судороги, агония, боль — и конец.

Маллекша снова достала пергамент, положила рядом с Гилларой, а Хаттейтин вложил в мертвую руку пустой пузырек.

— Когда дверь взломают, постарайся войди первым. С одним из советников. Например, с Оннаром, — произнесла Маллекша. — Пусть сначала он прочтет завещание, а не ты.

— Я знаю, — проворчал Хаттейтин.

И они осторожно открыли дверь, снова заперли ее на ключ, прошли мимо усыпленной стражи и разошлись по своим покоям, готовые встретить новый день, который родится совсем не похожим на вчерашний.

Начало. Песнь Бури

Солнце скатилось по холму, исчезло в подземном царстве, но войско Отерхейна, не останавливаясь, продолжало двигаться на восток. И пусть весна уже завладела миром, однако ночи все еще дышали холодом, и многим воинам хотелось сейчас погреться у костерка, но приказа о ночлеге не поступало: он планировался не ранее, чем стемнеет окончательно и последняя розовая полоса растворится в небе.

Уже остался позади Антурин, и канули за горизонт Высокие Холмы. Заканчивались ничейные земли — края изгнанников, разбойников и беглых рабов, — и вот, еще чуть-чуть, последний шаг, и раскинется впереди Илирин Великий. И падет к ногам Отерхейна!

Так считали воины и добавляли, пересмеиваясь:

— У них там девки страной правят, а мужи друг друга любят!

— Да разгромить их всех, чтоб эту погань вымести! Да чтобы не распространилась на земли здоровые.

И запевали:

Войско Отерхейна расположилось на ночлег посреди Ничейных земель, чтобы на рассвете тронуться в путь и второго дня встретиться с врагом в битве за море и власть. Подгоняемые страхом и ненавистью, они не видели другого пути, кроме как столкнуться подобно двум стихиям.

Ночное небо затянуло низкими черными тучами, сквозь которые не пробивался ни слабый свет звезд, ни серебряное мерцание луны, так что создавалось впечатление, будто ночных огней и вовсе не существовало в этом мире. Сотники выставили дозор, а остальные воины, наскоро и всухомятку перекусив, торопливо улеглись спать, намереваясь уловить краткие часы сна прежде, чем первый рассветный луч погонит их в дорогу.

Если, конечно, придет он, этот рассвет, ибо погода стремительно менялась. Тучи гнало по небу с бешеной скоростью, порывистый ветер гнул деревья и травы, выл и стонал, едва не срывая с земли шатер кхана. И это под защитой лесной стены! А о том, что творилось на открытых всем ветрам долинах, и подумать было страшно.

В шатре повелителя, тем не менее, еще никто не спал. Продолжался разговор, начатый еще в пути.

— А я говорю, мой Кхан — это слишком рискованно, — настойчиво сказал Ирионг.

— Война вообще дело рискованное, — ответил Элимер. — Но ты прав: то, что я хочу сделать, рискованно вдвойне. И все же я считаю, что риск оправдан.

— Разделить войско? Воевать сразу против двух армий? — Ирионг был настроен скептически.

— Большую часть сил Эхаския перебросила в Илирин, так что там мы не встретим достойного сопротивления. Зато, если пройдем через нее, то окажемся у илиринцев в тылу, а там и до столицы недалеко.

— Но можно и не прорваться, так? Твоя задумка, мой Кхан, строится на том, что основные силы Илирина и Эхаскии сосредоточатся на западе и у крепостей, которые станет штурмовать другая половина нашего войска…

— Не штурмовать, Ирионг, а только делать вид. И заодно сжигать ближайшие деревни и городки. Пусть илиринцы думают, будто мы, подобно истинным дикарям, решили разграбить окраины и оставить их страну без зерна и прочей пищи. Тогда они не заподозрят подвоха раньше времени. Пока их дозорные и разведка сообразят, что к чему, мы уже пройдем Эхаскию.

— Пусть так. Но если ты ошибаешься, и илиринцы оставят большую часть войск у границ с Эхаскией? Вдруг им тоже пришла в голову мысль, что мы попытаемся пройти через нее?

— Может быть. Хотя не думаю. Бывшему их военачальнику — Ниррасу — может и пришла бы, а Хаттейтину вряд ли. Он и вполовину не так хорош, как Ниррас. Наше счастье, что тот мертв. Мой брат тоже мог бы догадаться о нашей задумке, но он исчез. Илиринцы, как мне доносят, сами из-за этого растерялись. В любом случае, я уже принял решение. Я ценю твои знания, Ирионг, и доверяю им, но мы все-таки рискнем.

— Ни мне, ни войску еще ни разу не пришлось усомниться в тебе. Надеюсь, и этот раз не станет исключением.

— Я тоже на это надеюсь.

— А я надеюсь, — раздалось из угла монотонное ворчание, — что вы оба сейчас отправитесь спать. Иначе вы не только до Эхаскии не доберетесь, но и до ближайшего поворота не доползете. Чего доброго, с лошадей свалитесь, а я вас на себе тащить не собираюсь. Я хоть и телохранитель кхановый, а носильщиком быть не нанимался. Так что придется вам отсыпаться на дороге, а потом догонять войско на своих двоих.

— Видольд… — предупреждающе протянул Элимер.

— Ну да… это, повелитель… прости мою дерзость, в общем. Это ж я только ради вас.

— Мы сами о себе позаботимся, Видольд, — холодно отозвался кхан. — Но в одном ты прав: спать и впрямь пора. Причем тебе тоже.

Попрощавшись с Ирионгом, который отправился в свой шатер, Элимер раздраженно обратился к телохранителю:

— Сколько раз я предупреждал, чтобы ты оставлял свой сарказм при себе?

— Ну, извиняй, Кхан, — пожал плечами Видольд, — не сдержался.

— Ты слишком часто не сдерживаешься.

— Ага. Но я стараюсь, — усмехнулся телохранитель. — Ну, пойду к костру, если позволишь.

— Можешь остаться здесь. Места достаточно.

— Да мне под небом как-то свободнее и спится, и дышится, Кхан. Нам, бывшим разбойникам, и ураган нипочем.

— Как знаешь.

— Спокойных снов и да будут благоволить тебе Боги.

И Видольд тенью выскользнул из шатра.

Погода стремительно ухудшалась по всему Илирину: ветра гуляли, ломали деревья и срывали соломенные крыши домов. Что-то странное творилось, даже самые древние старики не могли припомнить такой непогоды. Да еще и в это время года, когда весна в разгаре.

«Не к добру», — шептались старухи.

«Точно не к добру», — вторили им женщины помоложе.

Мужчины молчали, не желая потакать женским страхам, однако и они чувствовали себя неспокойно. Впрочем, мужчин по городам и селам оставалось не так много — в основном старики, калеки да юнцы. Большую часть обязали вступить в ополчение, дабы защитить Илирин Великий от полчищ диких варваров.

Бредену повезло: трактирщик спрятал его в погребе, когда сюда наведался отряд вербовщиков. А что делать? Нужно же хоть кому-нибудь защищать полупустую деревню от разбойников, которые непременно сунутся в осиротевшее поселение. А Бреден, чего таить, куда лучше справится с их нашествием, чем какой-нибудь крестьянин, не знакомый ни с чем смертоноснее вил.

Кайла не скрывала радости от того, что Бреден остался. Да, она тогда сильно разозлилась и обиделась на него, но все равно ничего не могла поделать со своими чувствами. Кроме того, на следующий же день после того стыдного случая Бреден сам подошел к ней и попросил прощения за глупый смех. Да-да, он так и выразился: «глупый». По его словам, это от неожиданности. А еще, Бреден поделился с Кайлой своей тайной. Оказывается, Ирэйху вовсе не брат ему, а сын. Мать ребенка, его возлюбленная, умерла родами. И до сих пор не удалось ему ее забыть.

К девчоночьей влюбленности Кайлы прибавилось сочувствие. И надежда, что когда-нибудь своим терпением, добротой и любовью она заставит сердце Бредена оттаять. И как же счастливы они тогда будут вместе! А пока она останется его подругой. До лучших времен.

Да, Шейра научилась лгать. И лгать убедительно. По крайней мере, хоть кому-то стало от этого лучше. Например, Кайле. Жаль, она не могла рассказать ей всю правду, хотя очень устала скрывать от всех свое истинное прошлое.

Страшное слово «война», сопровождаемое плотно сжатыми губами и испуганными глазами, зазвучало в деревне лишь спустя пару месяцев после ее начала. В первое время, хоть и забрали мужчин, но в жизни деревни перемены не ощутились. Странная непогода, конечно, волновала жителей, но все-таки солнце, пусть реже, но светило, поля зеленели, коровы с козами доилась.

Настоящие перемены начались позже. Сначала пришел отряд илиринских воинов, изъял остатки прошлогоднего зерна и угнал добрую половину скотины. Потом шайки разбойников перекрыли торговые тракты, нападая на обозы крестьян, которые везли шерсть и вяленое мясо на продажу в близлежащие города.

А погода все ухудшалась, ветра завывали все сильнее, заламывая и без того поредевшие посевы, еды становилось все меньше. Трактир, за которым приглядывала Шейра, закрылся, а трактирщик, забрав жену и детей, переехал к родичам в город. Айсадка осталась жить в опустевшем трактире со своим сыном — благо, ее никто не выгонял на улицу. Но пищу для себя и Ирэйху-Ше теперь приходилось добывать другим способом: помогать крестьянам с работами на их полях и ухаживать за их взволнованной и истощенной скотиной. Руки ее очень скоро покрылись кровоточащими мозолями, лицо осунулось и похудело, кожа начала шелушиться, обдуваемая уже почти привычным пыльным ветром. Впрочем, от этого страдали все без исключения жители деревни.

По-настоящему война докатилась до Малых Озер вместе с небольшим отрядом отерхейнских всадников, по какой-то причине отколовшейся от войска. Непонятно, каким образом и, главное, зачем их занесло в такую глушь, но они моровым поветрием пронеслись по их и соседним деревням. Забрали у крестьян последнее зерно и скотину, пожгли жалкие остатки посевов, изнасиловали добрую половину женщин и убили большую часть стариков и детей.

Пламя, сожрав посевы, перекинулось на соседние хибары. Крестьяне смогли унять пожар, но несколько семей остались без крыши над головой. Обездоленные, они переселились в опустевший трактир, где жил до сих пор один только Бреден со своим малолетним братом.

А самого Бредена ранили: ничего серьезного, меч всего лишь рассек его плечо, и юноша, стоило отерхейнским стервятникам покинуть деревню, дошел до местной знахарки на своих ногах. Однако Кайла все равно волновалась и, кроме всего, чувствовала себя виноватой. Ведь это ее спасал от бесчестья и смерти Бреден, когда его ранили. Без сомнения, вражеский воин добил бы его, но, к счастью, отвлекся на крики товарищей и тут же забыл о своем раненом противнике.

Кайла стояла у входа в дом знахарки и терпеливо ждала, когда Бреден с перевязанной раной появится в дверях. Но прошел час, два, вот уже забрезжили сумерки, а он все не показывался. Тогда Кайла не выдержала и заколотила в дверь. На стук выглянула сердитая старуха, тут же набросившись на девушку с криком:

— Чего барабанишь, оголтелая?! У меня там раненых пятеро, не до тебя! Домой иди, кыш отсюда!

— Бреден… — только и смогла пролепетать Кайла.

— Чего «Бреден»? Ранен он. Сказала тебе, кыш!

— Подожди, подожди, пожалуйста, тетушка Хайса, — девушка крепко вцепилась в рукав знахарки. — Что с ним? Ведь рана не опасная … кажется…

— Вот именно, что «кажется», — проворчала старуха, немного смягчившись, видя искреннее волнение Кайлы. — Не знаю, что с ним. Вроде простая рана, да нехорошая.

— Что с ним? — еще раз взмолилась девушка, но знахарка не стала ее слушать и, грубо оттолкнув, захлопнула дверь.

Кайла медленно сползла на землю и расплакалась.

— Великая Матерь злится на своих детей, — пробормотала Маллекша, тревожно вглядываясь во тьму за окном.

— Откуда такие мысли, жрица? — снисходительно поинтересовался Хаттейтин.

— А ты сам посмотри! Разве когда-нибудь была такая погода? Среди народа уже бродят нехорошие слухи…

— Подумаешь, погода им не нравится! Всякое бывает. Нам это, может, и на руку. Отерхейн пошел на нас по весне, они там рассчитывали, что путь дастся им легче. А не тут-то было. Теперь им придется бороться не только с нами, но и с непогодой.

— Не радуйся. В своих степях дикари привыкли к ветру. А вот мы — нет. Крестьяне ропщут, даже в войске не видно былого азарта, тебе ли этого не знать, военачальник? Поговаривают, что удача отвернулась от Илирина вместе с гибелью царской семьи. Даже наш рассказ о великой жертве не больно-то подействовал. И виной тому — погода. Люди решили, что Боги злятся.

— Не волнуйся раньше времени, Маллекша. Завтра я присоединяюсь к войску. Уж я найду, чем поднять их боевой дух.

— Мне бы твою уверенность… Элимер прошел через Эхаскию. Понимаешь — через земли нашего союзника?! И никто его не остановил! Никто!

— Ну и что? Главное, Иэхтрих с войском в это время находился здесь, а не на родине. Он повел себя достаточно умно, чтобы не спасать свое маленькое царство прямо сейчас, а сосредоточить силы на сокрушении врага здесь. Богатства и земли, которые он получит, когда мы повергнем Отерхейн, с легкостью возместят ущерб, нанесенный Элимером.

— Если повергнем.

— Откуда эти сомнения?

— Не знаю. Но мне очень не нравится эта непогода. Что-то здесь не так, этого не должно быть.

— Ох уж эти твои невнятные знамения, — отмахнулся военачальник.

— Хорошо, давай забудем о знаках, поговорим о реальности, — прошипела жрица. — Отерхейн уже прошелся по западным и южным окраинам, наши войска выбиты оттуда. Ты — военачальник — как ты можешь быть столь беспечен?

— Это всего лишь окраины: деревни, мелкие поселения. Ничем особенным он не завладел, только своих людей вымотал. Ни одной крепости так и не взял.

— А не ты ли мне говорил, что отерхейнцы и не пытались захватывать крепостями? Что кхан метит прямиком на Эртину.

— Пусть метит. Как приблизится еще чуть-чуть, мы его и встретим. Во всеоружии. И задавим числом. А окраины потом восстановим. За счет покоренного Отерхейна.

— Почему ты не послушал Адданэя, когда он говорил, что нам нужно как можно больше наемников? Почему после его предательства ты не продолжил вербовку? Царь, конечно, многое успел, но ты должен бы продолжить. Разве нет?

— Времени оставалось слишком мало. И вообще, женщина, занимайся своими обрядами и знаками, хорошо? А войну оставь мне.

— Так веди ей как следует! Не забывай, мы с тобой сейчас не просто жрица и военачальник, мы — наместники. О, Боги, как не хватает Нирраса!

— Ниррас был талантлив, без сомнения. Но его нет. И мы с тобой знаем, кто виновен в этом — слухами земля полнится.

— Увы. Старая змея ответила за это и многое другое, но нам это сейчас не поможет. К чему все это, если Отерхейн раздавит нас?

— Да с чего ты взяла?! — разозлился военачальник. — Мы находимся в выигрышном положении! Пусть кхан движется к центру, мы пропустим его, подманим поближе, а здесь возьмем голыми руками. Его войско к тому моменту уже истощится из-за долгих переходов и кровавых стычек.

— Надеюсь, Хаттейтин, надеюсь. Да помогут нам Матерь и воинственные сыны ее.

— Да помогут!

— Ханке побери этот ветер! — взвыл Батерхан, пытаясь отвернуться от бьющего прямо в лицо воздушного потока. — Даже у нас в степях, даже по осени, такого не бывает! Не иначе илиринские ведьмы чего наколдовали!

— Э, ты чего это, тысячник? Сказочек наслушался? Не повторяй бреда илиринской черни! В Отерхейне, доносят, то же самое с погодой делается, — осадил его Ирионг. — Какое еще колдовство, какие ведьмы?! Илиринцы сами от этого ветра стонут.

— Они хитрые, эти илиринцы. Может, притворяются. Так же, как с победами нашими. Подпускают нас ближе, ловушку какую-то готовят, видят Боги.

— Не считай себя умнее всех, — усмехнулся Ирионг. — Известна их ловушка. Решили пожертвовать деревнями и городками мелкими, чтобы разгромить нас, когда ближе подойдем. Да только поплатятся они за эту самоуверенность. Серые доносят, что в их войске едва ли не смута началась, как царь пропал. Умер, поговаривают. Дурное это дело — воевать, когда в стране переворот. Так что вовремя мы на них пошли, очень вовремя.

— А ты веришь, Ирионг, что Аданэй умер.

— Не произноси этого проклятого имени, — военачальник сплюнул, но ответил: — Кхан наш не верит в его смерть. Да и я в ней сомневаюсь, если честно. Да и хватит об этом. О деле надо думать. Мы скоро к Октане приблизимся. Крупный город — этакое перепутье. Очень удачно расположенный, важный оплот врага. Его надо взять. Приказ кхана.

— Штурм?

— Да. Город плохо защищен стенами — в основном, одни рвы. Но илиринцы оставили там немалые силы…

Прошла неделя, но Бреден так и не вышел из дома знахарки. А Кайлу так и не пускали к нему, хотя девушка каждый день околачивалась у знакомой двери. Уже и мать на нее бранилась, что она домашние дела забросила, пару раз даже оплеух отвесила. Да только Кайла ничего не могла с собой поделать, и как только удавалось улизнуть, так сразу же мчалась к знахарской хижине. Вот и сегодня спряталась за забором и ждала, пока Хайса выйдет на улицу, чтобы снова наброситься на старуху с расспросами. Почти всегда они оканчивались ничем: знахарка гнала девушку со двора едва ли не метлой, но Кайла не отчаивалась. Ведь там Бреден! Бреден, которого ранили из-за нее, который, может быть, умирал из-за нее! Из-за того, что спасал Кайлу! Она себе никогда не сможет простить, если он погибнет!

Вот — скрипнула дверь! Вот — Хайса медленно вышла на улицу. Внимательно оглядела двор. Кайла уже готова была выскочить из своего укрытия и снова, снова, снова умолять старуху впустить ее внутрь, но та сама ее увидела и, вместо того, чтобы как обычно гнать, вдруг подманила ее крючковатым пальцем. Кайла нерешительно подошла.

— Так и знала, что ты здесь, — проскрипела старуха. — Иди. Назвавшая себя Бреденом хочет говорить с тобой наедине.

Кайла вскрикнула от радости и волнения, даже не обратив внимания на то, что знахарка сказала о Бредене в женском роде. Опасливо вступила она в дом, чуть потопталась у входа, ожидая, пока глаза ее привыкнут к чадящему полумраку.

— Кайла… — услышала она слабый зов из глубины хижины и тут же бросилась на голос.

— Бреден, милый Бреден! Как я боялась, как волновалась за тебя! — воскликнула она в слезах. — Что с тобой? Ты выздоровеешь, правда?

— Послушай…

— Обещай мне, что выживешь!

— Не могу… Не знаю. Хайса говорит, рана загноилась, зараза по телу пошла… Плохо мне…

— Бедный мой Бреден, — Кайла притронулась к его щеке и отдернула руку. — Да ты весь горишь!

— Да…

— Прости, прости меня! Это все я виновата! Я жизнь за тебя отдам, не умирай только!

— Правда отдашь? — странным голосом спросил Бреден.

— Да!

— Тогда обещай мне… клянись, что если я умру, выполнишь мою просьбу.

— Ты не умрешь!

— Клянись, что выполнишь. Времени мало.

— Хорошо, хорошо, хорошо! Клянусь! Но ты не умрешь! Я люблю тебя, ты не умрешь!

Ей показалось, или Бреден вздохнул с облегчением?

— Я верю. Возьми лучину… освети мое лицо.

Девушка послушалась.

— Что видишь? Кого видишь? — слабо спросил Бреден.

— Тебя! Только ты бледный, и глаза горят.

— Смотри лучше.

Кайла снова послушалась и наконец заметила странность, не связанную с болезнью. Волосы Бредена стали светлее у корней.

— Ты волосы красил? Зачем? Ты от кого-то прятался?

— Да. Но это не все.

— Я не понимаю.

— Я женщина! — хрипло выкрикнул он.

Кайла остолбенела и едва не отпрянула назад. Женщина?!

Она присмотрелась. До боли всмотрелась в дорогое ей лицо. Тонкие черты. Грудь, которая лихорадочно вздымалась под покрывалом. Женщина… У Бредена никогда не было усов или бороды. Он всегда казался почти по-девичьи красивым. Его голос звучал довольно высоко для мужчины. Но Кайла, как и многие, всегда относила это на счет его юности.

— А Ирейху это… — начала она задавать вопрос, уже предугадывая ответ.

— Да. Мой сын.

— Кто ты? — испуганно пролепетала Кайла, не в силах отойти от изумления.

— Я расскажу. Если твоя клятва еще в силах, если мой обман не разрушил ее.

Кайла помолчала, но спустя миг собралась с духом и ответила:

— Я не знаю, кто ты, я не знаю, зачем ты лгала, от кого пряталась. Но ты меня спасла. Кем бы ты ни была, ты спасла меня. Я сделаю все, что в моих силах.

— Спасибо, Кайла. Я попрошу об одном… — она запнулась.

— Да?

— Мой сын, мой Ирейху. Если… если я умру… И если закончится война… Ведь когда-нибудь она должна закончиться? Тогда, если кхан Отерхейна будет еще жив, найди способ… Пожалуйста, найди способ и отдай моего сына ему.

— Что?! — Кайла в ужасе отскочила назад. — Ты в своем уме? Как ты можешь поступать так со своим сыном? Отдать его врагу, этому зверю?! Он ведь и малых детишек не щадит!

— Он его отец.

Кайла обомлела и больше не выдавила ни слова, силясь осознать услышанное. А странная женщина продолжила:

— Я ошиблась. Не должна была уходить тогда… но я слишком испугалась. Теперь я умираю. И тогда у моего сына не будет матери… Но пусть у него останется хотя бы отец. Отдай ему наше дитя, умоляю!

— Кто ты? — еще раз спросила Кайла робким шепотом.

— Я Шейра-Сину, я кханне Отерхейна. Кханне, убитая собственными подданными. Но они не знали…

Кайла только мотала головой из стороны в сторону и бормотала тихо: «Нет, нет, не может быть».

— Я кханне твоих врагов… Но я не враг тебе и Илирину. И мой сын не враг вам — он просто дитя. Пожалуйста, помоги… Ты поклялась…

— Да! Да! Но я не знала, кому приношу клятву!

— Да… конечно… — слабо выдохнула Шейра, отворачиваясь в сторону и не в силах сдержать слез. Последняя ее надежда рассыпалась прахом. — Ты не знала… Я обманом взяла клятву. Пусть ты будешь свободна от нее…

Обе замолчали. Надолго. Но Кайла первая прервала молчание:

— Ты кханне моих врагов. Но если бы не я, ты бы сейчас не умирала. Ты спасла меня, тебе я обязана жизнью. И я… Я любила Бредена! Я постараюсь, обещаю. Не знаю, как я доберусь до этого твоего мужа, но я постараюсь. Клянусь.

— Спасибо тебе…

— Да…

— Не говори, что я тебе рассказала. Если узнают, заберут Ирейху и будут мучить моего кхана…

— Я не скажу…

Великая Кханне Отерхейна, айсадка Шейра-Сину, умерла спустя два дня, на закате. Ее похоронили, поставив простенькое надгробие без надписи. Ибо никто, кроме Кайлы, не знал, что следует написать на нем. Открылось, что под личиной юноши Бредена жила женщина, но никто не ведал, кем она являлась при жизни и почему прятала от всех истину. Никто не знал, кроме Кайлы. Но девушка никому не рассказала. А сына загадочной женщины, Ирейху-Ше, приютила у себя старая знахарка Хайса. Кайла знала — до тех пор, пока не закончится война.

А война продолжалась, с каждым днем становясь все кровопролитней и безнадежней.

«Мы прокляты! — ярились воины. — Как царь наш проклят!»

И даже тысячникам с военачальниками не удавалось заглушить этот ропот.

А ветра продолжали шуметь над Илирином Великим, с каждым днем становясь все яростнее и безжалостнее. Они сносили крыши домов, ломали деревья и вырывали их с корнем.

«Прокляты, мы все прокляты», — шептались старухи. И сейчас уже никто не находил в себе сил им перечить.

Продолжение. Под песню ветра и твердь начнет плясать

— Подступают значит… — протянул Ианндор Седой, услышав донесение дозорных о передвижениях отерхейнской рати. — Что ж, возвращайтесь на пост и ждите распоряжений.

С этими словами он развернулся и отправился к Аххариту, которого недавно назначили их главнокомандующим — кайнисом. Безумие какое-то! Не видавший жизни, балованный юнец — и вдруг кайнис! Неужели Хаттейтин не мог удержаться, неужели так сильно ему захотелось осчастливить сына высокой должностью? Что это: несправедливость? Глупость? Скорее всего, и то, и другое.

И вот, теперь он, опытный тысячник, обязан подчиняться этому мальчишке, спрашивать его соизволения на любые действия. Зло скрипнув зубами, Ианндор чуть помедлил у дома, в котором разместился Аххарит, но деваться было некуда, а потому он рванул на себя дверь и вошел в помещение, которое встретило его спертым запахом вина, благовоний и мужского семени. Ну конечно! Чем еще мог заниматься этот ничтожный, кроме как не возлияниями и развратом! Еще больше распалив себя, Ианндор огрызнулся на прислугу и проследовал вглубь дома. Его абсолютно не волновало, в каком состоянии он застанет этого, с позволения сказать, кайниса!

— Ианндор, что-то случилось? — раздался ленивый, слегка осипший голос из погруженного в туман курений помещения.

— Да! — выпалил он, игнорируя ухмылявшуюся в объятиях Аххарита шлюху.

— Ну, так говори, — небрежный взмах холеных белых пальцев еще больше вывел Седого из себя. Ладно бы просто мальчишка, так ведь еще глупый и самоуверенный мальчишка.

— Отерхейнцы подступают к городу, — прорычал он.

— Чудесно! — рассеянно промурлыкал Аххарит, но что-то в нем все-таки изменилось: неуловимо, неприметно. Куда только делась расслабленная поза? Он как-то странно подобрался, глаза его заблестели, губы расползлись в недоброй полуулыбке, а рыжие волосы в свете камина и свечей и сами показались пламенем.

— Сколько их? — спросил он.

— Точное число неизвестно, — проворчал Ианндор. — Но не меньше трех тысяч. И двигаются они тремя отрядами.

— Кто их ведет?

— Ирионг. Это их военачальник.

— Я знаю, кто такой Ирионг, — отмахнулся Аххарит. — Как скоро будут здесь.

— Самое большее через двое суток.

— Понятно… — протянул кайнис и, чуть подумав, добавил: — Вот что: будем уходить.

— Что?! — Ианндор едва не задохнулся от возмущения.

— Уходить. Или ты плохо расслышал? — издевательски бросил проклятый юнец и собирался продолжить, но тут вмешалась шлюха:

— Милый, вы разгромите этих дикарей, я в тебя верю. Зачем уходить?

— Несомненно, дорогая, — ухмыльнулся тот, проведя камнем кольца по щеке женщины, и уже серьезно обратился к Ианндору: — Мы уйдем.

— Наместник приказал удержать город!

— Поэтому мы уйдем.

Ианндор даже не нашелся, что ответить, пораженный этой наглостью и глупостью. Аххарит же, воспользовавшись паузой, заговорил снова:

— А пока ступай и прикажи, чтобы всех свежих мертвецов — вчерашних или сегодняшних — свезли на главную площадь. Отправь кого-нибудь, пусть проедутся по дворам, а то, знаешь ли, эта человеческая сентиментальность — еще не захотят отдавать почивших родичей, — он гадко усмехнулся и, сопроводив слова раздраженным взмахом белых пальцев, произнес:

— Иди, выполняй!

— Зачем это?

— Твое дело не спрашивать, а слушать.

Ианндор ничего не ответил, лишь негодующе вздохнул и, резко развернувшись, вышел.

— Милый мой, — обратилась женщина к Аххариту, как только тысячник их покинул, — я тоже ничего не поняла. Зачем тебе мертвецы?

— Такая банальность, право! Привяжем к кольям, будто они живые. И оставим с ними пару сотен воинов. Это будет выглядеть, будто мы по-прежнему здесь, никуда не ушли. А уйдем ночью и попробуем пройти в тыл отерхейнцев. И ударить. Если повезет, если они не догадаются и не заметят нас раньше времени — неожиданность будет на нашей стороне. Враги не ожидают, что мы решимся дать им бой на открытой равнине.

— А почему ты не объяснил это… этому… как его… Ианндору?

— Если сам не понял — значит, дурак. Дуракам ни к чему доверять лишнее.

— Ха! А я? Я тоже не догадалась. Но мне ты рассказал.

— Ты женщина, Ора, тебе простительно, — растягивая слова, произнес Аххарит.

— А не боишься, что я, как болтливая женщина, не выдержу и расскажу о твоей задумке подружкам? А они еще кому-нибудь? Может, отерхейнцам? — она рассмеялась и добавила: — Шучу. Я рада, что ты мне доверяешь.

— С чего ты взяла, что доверяю? — усмехнулся кайнис.

— Ах, я поняла! — снова рассмеялась Ора. — Теперь ты меня свяжешь и запрешь где-нибудь, например, здесь! А сам будешь приходить и… — она, по-прежнему сидя на кровати, показательно завела руки за спину и проворковала: — Я готова.

Аххарит посмотрел ей в глаза, но спустя мгновение схватил клинок и вогнал его в живот женщины. Ора ахнула, глаза ее закатились, и она медленно повалилась на ложе, в котором только что царила любовь. Кровь растеклась по светлой простыне, и кайнис, брезгливо отодвинувшись, пробормотал:

— Так надежнее. Уж извини.

Город встретил Аххарита хмуро. А может, то говорило его похмелье. Подобравшись к площади, он увидел наваленные друг на друга трупы, которые пока еще не воняли. Однако скоро начнут. Что же, придется жителям и воинам ненадолго смириться с этим маленьким неудобством.

— Привязывайте их к кольям, выставляйте у рвов! — повелел кайнис, жмурясь от дневного света, и тут же обратился он к одному из сотников: — Тахир, прикажи своим, пусть наделают чучел из соломы, да оденут их по-нашему. И тоже — к кольям и рвам.

Убедившись, что сотник послушал приказа, он уже повернулся к занимающимся мертвецами воинам, когда ему в ноги бросилась какая-то женщина. Утопая в слезах, она голосила:

— Кайнис, пожалуйста, смилуйся. Это мой единственный сын, он еще совсем маленький! Был… А враги станут по нему стрелять… Я не выдержу! Я похоронить его хотела! Пожалуйста! Он — единственный! У меня никого больше нет!

— Какая жалость, — промолвил Аххарит и наклонился к женщине, приподнимая ее за плечи. — Сочувствую. Но Илирин важнее.

Впрочем, заметив неподдельное отчаяние в ее лице, он добавил, мило улыбнувшись:

— Надеюсь, прекрасная госпожа меня простит, — достаточно оказалось одного его взгляда, и люди быстро оттащили застонавшую от безысходности женщину.

— Проклятый! Проклятый! — хрипло вопила она.

Аххарит приложил руку к груди и вежливо поклонился.

Ночь проглотила равнину, а небо, затянутое тучами, делало ее еще темнее. Единственные источники света — костры в лагере и далекие их отблески возле Октане: дозорные илиринцев тоже не дремали.

— Утром двинемся на город, — промолвил Ирионг.

Батерхан вяло кивнул и плотнее закутался в плащ, чтобы спрятаться от ветра. Правда, это плохо помогало. Ирионг, заметив усталость тысячника, прикрикнул:

— Укладывайся спать! Такой ты мне не нужен. Выспись. И чтобы к утру пришел в себя! Давай!

Тот не заставил просить себя дважды и завернулся в раскинутую неподалеку шкуру. Ирионг же, невзирая на пронизывающий ветер, остался у костра: привычка, которой он научился у Видольда — телохранитель всегда утверждал, будто ночью да в одиночестве лучше думается. А Ирионгу нужно было очень хорошо поразмыслить и решить, как лучше взять город, силы защитников которого превосходили силы нападающих.

Утро для него наступило внезапно. Мало что изменилось в сумрачном небе — все так же клубились тучи, гонимые ветром, по-прежнему скрывалось солнце — разве что вокруг посерело. Военачальник продрал глаза, обнаружив, что так и заснул на земле, у костра, заботливо поддерживаемого дозорными.

Протрубив подъем, он наскоро привел в порядок оружие и доспехи. Пора! Пусть илиринцев в городе много, однако хорошие бойцы среди них редкость, а потому можно было считать, будто силы равны.

По его приказу воины выстроились в этельды и выступили в путь. Несколько часов — и на горизонте показался Октане, огороженный рвами, за которыми выстроились илиринцы. Значит, подготовились к вторжению. Что ж…

Ирионг уже собрался отдать приказ о наступлении, когда его внимание привлек голос одного из дозорных. Тот несся со стороны расположенных левее холмов:

— Враги позади! За холмами! Подступают!

Военачальник быстро спросил:

— Сколько? Далеко?

— Как нас. А скорее, больше. В двух часах верхом.

Ирионг тихо выругался. Сожри тьма этих илиринцев! Откуда они взялись? Как умудрились зажать его войско между двух сил? Те, у города, пока не предпринимали никаких действий, чего-то ждали. Должно быть, этих новых сил и ждали.

Военачальник, поразмыслив, решил оставить несколько разведывательных отрядов, чтобы продолжали наблюдать за защитниками Октане, а сам с войском выдвинулся навстречу нежданному противнику.

Еще немного — и отерхейнцы увидели илиринскую рать, и приготовились встретить ее в открытом бою.

Ощетинились копейщики и мечники. Полукругом выдвинулись вперед лучники, расположившись по краям войска.

— Попробуем закольцевать, — сказал Ирионг.

Повторять дважды не потребовалось. Строй-ловушку, который размыкался, проглатывая добычу, и снова смыкался, воины знали хорошо. Рискованный строй — ведь противник мог вырваться из окружения, — совершенно не подходил для битвы, например, с конниками диких племен, но илиринцы — другое дело. Они привыкли воевать стройными рядами, а потому и поймать их будет проще.

Аххарит отдал приказ наступления. И понеслись, держа копья наперевес, всадники, заклубилась пыль под копытами. Отерхейнцы же стояли неподвижно, только лучники посылали стрелы, раня коней и людей. Это показалось кайнису странным, ведь он знал, что враги перед основной схваткой предпочитали отправлять вперед несколько небольших конных отрядов, которые быстро атаковали и тут же рассыпались, изматывая противника и стараясь нарушить его строй — тактика, позаимствованная у дикарей. И лишь потом вступала в бой основная часть войска. А сейчас отерхейнцы стояли и ждали непонятно чего.

Но остановить своих людей он уже не успевал, да и не пытался: стопорить бешено несущуюся конницу чревато — ряды всадников могут столкнуться, смешаться, возникнет неразбериха, которой воспользуется враг.

Сначала их встретили стрелы и метательные копья — но это было предсказуемо и не остановило илиринцев. Скачка не продолжилась, и вот уже они врезались в строй врага.

Пыль, кровь, ржание коней, крики раненых — и все-таки они прорвали цепь отерхейнской конницы, и уже разразились было торжествующими криками, но тут что-то произошло: испугались и заметались лошади: падали, сталкивались, калеча друг друга и наездников.

Ловушка! Это была ловушка! Их окружили! Спасибо хладнокровию и быстрой реакции тысячников и сотников, у них даже в этом крошеве получилось преодолеть всеобщую панику и донести приказ Аххарита до всех: илиринцы образовали круг, который хоть и сжимался напирающими со всех сторон противниками, но позволял держать оборону. Только надолго ли их хватит? Умирали воины, все больше сужался круг, и скоро не останется другого выхода, кроме как умереть в этой схватке.

Взгляд кайниса вдруг натолкнулся на Ирионга — тот бился неподалеку от него, почти не защищенный телами других воинов. Видимо, в азарте боя утратил осторожность. Какая удача! Какая немыслимая удача! Возможность вырваться из окружения! Времени, да и возможности натравить на военачальника своих людей уже не оставалось, а значит, придется рискнуть собой. Но Илирин важнее его жизни. Он важнее любых жизней.

Больше не раздумывая, Аххарит вырвался за круг телохранителей — Ирионг занятый другими противниками, его не заметил. То, что надо! Кайнис размахнулся и, что было сил, обрушил на голову отерхейнца тяжелый топор, который продавил железный шлем, и оглушенный, раненый военачальник начал оползать с коня. Но Аххарит не позволил ему упасть, как не позволил своим людям добить его — вместо этого он умудрился перетащить Ирионга на свою лошадь и рванул под защиту телохранителей. И там уже перевел дух. Удивительно — на это действо ушло всего несколько мгновений, противники даже понять ничего не успели, но у Аххарита возникло ощущение, будто прошла целая жизнь.

А дальше все оказалось более-менее предсказуемо: подав противникам знак о переговорах, прикрываясь плененным военачальником, илиринцам удалось выйти из окружения. Вопреки опасениям кайниса, отерхейнцы, слава Богам, слишком высоко ценили Ирионга, чтобы рисковать его жизнью. Глупцы! Ни один человек не стоил благополучия целого государства. С другой стороны, отерхейнцы воевали не на своей земле, их городам, селениям и семьям пока ничего не угрожало, наверное, поэтому они и позволили себе проявить подобную недальновидность.

— Отходим к Нигне, Ианндор, — обратился кайнис к тысячнику.

Тот молча кивнул: это решение казалось ему верным — там, на реке, стояли корабли, которые пришли с моря еще до начала ураганных ветров, а теперь оказались в плену у этих ветров, вынужденные стоять на якоре, спустив паруса. Они ненадолго прикроют остатки отступающего войска.

Главное, Октане спасена, приказ Хаттейтина выполнен. Теперь-то отерхейнцы не сунутся в город, они станут преследовать Аххарита, чтобы попытаться либо отбить своего военачальника, либо договориться об обмене.

Остатки илиринского войска переправились через реку, часть воинов разместилась на стоящих здесь же кораблях, остальные — в поселении, названном по имени реки — Нигне. Отерхейнцы встали лагерем среди холмов неподалеку. Ситуация вырисовывалась интересная: всем оставалось только ждать — либо подкрепления, либо помощи небес. И обе стороны осознавали, что вынужденное перемирие не продлится долго. Если отерхейнцам не удастся освободить военачальника, они пожертвуют его жизнью, но навяжут илиринцам открытый бой. Однако этот бой может закончиться и победой последних, ведь сейчас, соединившись с морскими воителями, илиринцы смогли восполнить свои потери.

Аххарит окинул взглядом своих людей, с неудовольствием отмечая, что не хватает слишком многих. Но скоро лицо его разгладилось, и он вдруг как-то совсем по-мальчишечьи взъерошил волосы той самой холеной рукой, теперь покрытой пылью, кровью и ссадинами.

— Но город-то спасли! И военачальник их у нас! — воскликнул кайнис и рассмеялся.

А Ианндор, проворчав про себя: «Мальчишка!», вдруг уловил в своих мыслях что-то сродни отцовской гордости, и громко расхохотался в ответ.

Когда Ирионг очнулся, то обнаружил себя связанным. Он лежал на кровати посреди какого-то дома. Голова болела так сильно, что казалось, будто ее расплющило между молотом и наковальней. Один глаз полностью заплыл и ничего не видел, зато оглядевшись другим глазом, военачальник понял, что находится у илиринцев в плену. Какое бесчестье! И все из-за его самонадеянности! Ирионг знал: если за три дня воинам Отерхейна не удастся его спасти, то они кинутся на илиринцев, невзирая на угрозу его жизни. Так заведено. И это правильно. Если бы он только мог, то приказал бы и этих трех дней не выжидать. Кхан, может, извинит его за легкомысленность, проявленную на поле боя, но сам себя Ирионг не сможет простить никогда. Ведь из-за него пострадало войско, именно он невольно помешал произойти уже почти свершившейся победе в недавней схватке. И лучше ему сейчас умереть… Впрочем, илиринцы не позволят ему сделать и этого.

Дверь застонала, и глазу Ирионга предстал какой-то рыжеволосый воин. Кто он такой, плененный военачальник не знал. Впрочем, тот сам представился и, что удивительно, на языке Отерхейна.

— Кайнис Аххарит. Рад приветствовать доблестного Ирионга у себя в гостях.

Кайнис? Этот мальчишка? Вот так стыд! Его пленил зеленый юнец!

Тот уставился в ожидании ответа, но Ирионг предпочел промолчать, тогда рыжеволосый заговорил сам:

— Я развяжу тебя. Твою рану следует обработать. Потом мы с тобой выпьем вина и поговорим. Только глупостей не делай.

И вся эта фраза на языке Отерхейна! Военачальник не смог сдержать изумления:

— Ты говоришь на нашем наречии?

— Так же, как на наречии Сайхратхи, Ишмира, Эхаскии и многих других. Только зная язык, можно понять душу и культуру чужого народа.

— А был уверен, что илиринцы считают нас неотесанными варварами, не имеющими ни души, ни культуры, — усмехнулся Ирионг, как ему показалось, язвительно. Однако Аххарит отреагировал спокойно, только небрежно взмахнул рукой и обронил:

— Так считают глупцы. Но я не имею несчастья к ним относиться.

И тут же, подойдя к военачальнику, перерезал веревки, стягивающие его запястья.

— Давно мечтал познакомиться с тобой, — произнес кайнис. — С тобой и твоим кханом. Что ж, одно из моих желаний исполнено. Даже жаль, что мы с тобой по разные стороны, но так уж сложилось.

Чем дольше Ирионг слушал и смотрел на этого юношу, тем больше удивлялся. Впрочем, он был далек от мысли, что непонятная симпатия этого рыжего к нему, вражескому предводителю, как-то поможет вырваться из плена. Нет, такой не выпустит своей добычи.

Да, Аххарит увел противников от Октане, он захватил их главного военачальника, однако основные силы Илирина продолжали отступать все дальше и дальше к столице, неся огромные потери. Не сбылись надежды Хаттейтина на усталость вражеского войска и на противостоящие ему ветра. Словно злобная ярость кхана передалась и его людям, заставляя их убивать, жечь и калечить противника и не щадить мирных жителей.

Растерялся Илирин, впал в уныние. Правду говорил Аданэй, когда утверждал, что давно уже это древнее царство не вело войн и давно уже богатые купцы пользовались здесь куда большим уважением, чем знаменитые воины. Избалованным роскошью илиринцам непросто давалось сдерживать напор диких орд, которые с юных лет воспитывались в набегах да схватках. Но сдерживали. Пока еще сдерживали. Во многом благодаря таким, как кайнис, но их оказалось недостаточно.

Впрочем, Отерхейн также нес немалые потери. Лишился кхан Элимер Ирионга: его застрелили при попытке бегства. Конечно, допустившие его смерть поплатились за это собственными головами, ибо живой военачальник представлял для илиринцев куда большую ценность, нежели мертвый. Да, теперь уже не опоить его цветным зериусом и не вытянуть из него планов войны. А виноватыми в этом оказались несколько остолопов. Разозлившись, Аххарит расправился с ними без капли сожаления.

А Великий Кхан Отерхейна от известия о смерти своей правой руки пришел в еще большую ярость. Октане поплатилась за это. Город был сожжен, все жители — от стариков до детей — убиты, а отерхейнские орды двинулись дальше, шаг за шагом продвигаясь вглубь страны.

В эртинском дворце заламывала руки Маллекша, кусала губы, вознося мольбы Богине. Но тщетно. Глухи оставались Боги к мольбам детей своих. Мертвая ныне Аззира понимала это, когда утверждала, что Богам нет дела ни до Илирина, ни до Отерхейна. Но Маллекша продолжала надеяться, творя чары, стараясь помочь ими отступающему войску, пытаясь навести проклятие на кхана.

А перед Элимером уже забелели стройные башенки Эртины. Пока еще далеко, на горизонте, но еще чуть-чуть, последний рывок, разнести вражеское войско — и войдет Отерхейн в сердце Илирина, не защищенное крепкими стенами. Ибо не как крепость возникала эта надменная столица, а как оплот красоты и искусства.

Однако не так-то просто, несмотря на открытость, оказалось ее покорить: именно здесь, на подступах к столице, воспылала илиринская рать потерянной, казалось бы, яростью, и ощетинилась подобно дикобразу. Воинские отряды попытались зайти на захватчиков с двух сторон, а местные жители, позабыв о робости и страхе, тайком да ночами отправлялись на вылазки, громя обозы с продуктами и ранеными, пытаясь задержать врага, чтобы помочь своим заступникам.

Из ворот трех городов, окружающих равнину, по которой неслись отерхейнские всадники, выступили защитники, дабы не позволить неприятелю завладеть Эртиной. В этой битве должно было решиться, за кем останется победа и чья держава падет к ногам другой. Теряли обе стороны воинов, теряли матери сыновей, жены — мужей, а друзья — друг друга. Пал с коня могучий Рест и, узрев гибель товарища, взревел Видольд, растеряв свое хладнокровие, однако не рассыпалось кольцо телохранителей вокруг Великого Кхана.

Час прошел. Потом еще два. Поредел строй защитников, утратил Илирин боевую ярость — сомнения и неуверенность овладели древней державой. И вот, казалось бы, еще одно усилие — и падет Эртина к ногам жестокого Отерхейна.

Однако ветер все крепчал, мешая и защитникам, и нападавшим, поднимая в воздух тучи пыли, застилая небо грязно-серым полотном. Ураган сбивал с ног пеших, пугал лошадей, пролетал над равнинами и городами, заставляя вскипать потемневшие воды озер и рек.

«Сокрушууу! Уничтожууу! Сожррууу!» — рычал он.

Проснулись Отцы Ветров, вырвались из плена, завладели небом, закружились в неистовом танце свободы! Подхватили нескольких всадников с конями, захватили в смертоносную воронку и унесли.

Закричали люди в городах и селениях, попрятались в утробах своих домов; заревели дети, цепляясь за подолы матерей, словно те могли их защитить — ужас овладел миром.

Взволновался Черный Змей под Горою-Матерью, пошевелил туловом — и вздыбилась земля, содрогнулась от страха. Пошатнулась Великая Гора. Рыдал ветер, дрожала твердь, заглушая панические вопли людей и ржание коней.

От моря до моря пронеслась стихия — над лесами Илирина, над степями Отерхейна и еще дальше. Больше ничто не зависело от людей, все они стали одинаково беззащитны.

Рухнул дом Милладорина в Лиасе, убил купца и сильно покалечил его жену — Рэммину. Никогда больше эта женщина не сможет ходить по дорогам и никогда не вернет былую красоту.

На лесной поляне, среди шатающихся, падающих деревьев, старый Еху вцепился в землю, вознося мольбы всем Богам. Пес по кличке Бурый убежал сразу же, присоединившись к прочему зверью, которое неслось на север.

На задворках Отерхейна девчонка Айя тщетно пыталась удержаться в седле, когда взбешенная кобыла рванула галопом и, то кидаясь из стороны в сторону, то вставая на дыбы, в конце концов, сбросила девушку. Нога Айи застряла в стремени — и юное тело поволокло по сотрясающейся земле, разбивая о твердь.

А Маллекша и другие обитатели величественного Эртинского дворца получили воистину царское надгробие: огромную кучу белого камня, пыли и обломков прекрасных статуй.

И развеялся пепел Октане.

И целые города обратились в руины.

Битва остановилась: теперь у людей появился куда более сильный соперник — сама природа обратилась против них. Смерть гуляла по земле, без разбора забирая всех, кто приглянулся, будь то старик или младенец. И сама жизнь ей подпевала, убивая своих детей.

Паника, слепая паника охватила все живое, заставляя забыть обо всем, кроме спасения. Но надежды тщетны, когда просыпаются извечные силы разрушения.

Тряслась твердь, крошились дома, ветер похищал живых и снова бросал вниз, подкармливая землю мертвецами.

Короткое время — и не осталось различий между победителями и побежденными. И те, и другие пали жертвами неистовой мощи. Не ожидали они, что в их войну вмешается третья сила — равнодушная и беспощадная — сила соединившихся стихий. Именно она, а не Отерхейн с Илирином, повергла, захватила, покорила, а потом и уничтожила все, чем дорожили смертные.

Видольд неподвижно стоял посреди этого безумия:

«Не твоих ли рук это дело, Шаазар?» — еле слышно пробормотал он, прищурившись, и устремил взгляд в небо.

А вокруг продолжало корежить и убивать: гибли люди, животные и деревья, разбивались камни, и воды рек выходили из берегов.

Собрав кровавую жатву, ураган умер в одночасье. Напившись крови, успокоился и снова уснул Змей — страшная тишина опустилась на мир. Робко поднимались с земли уцелевшие, вылезали из-под обломков те, кому повезло выжить. Время для стонов, криков и плача еще не наступило: люди были подавлены, ошарашены и обездвижены случившимся. Молча приходили они в себя, тихо и бесцельно разбредались по округе, которая превратилась в кладбище, без слов обнимали выживших товарищей, безмолвно стекали слезы по суровым мужским лицам.

Элимер вылез из-под едва не придавившего его дерева. Разодранная одежда, порезы, ушибы и ссадины по всему телу, боль в ноге, но жив. Жив! Даже не оглядываясь вокруг, не обращая внимания на прорвавшиеся наконец стоны раненых и крики живых, что разыскивали товарищей, он двинулся вперед. Он понимал — стихия не просто так посетила этот мир: она пришла, чтобы даровать ему, Элимеру, знание. Да, именно так: ведь теперь он знал, зачем он здесь. Знал, что ему следует сделать. Теперь — знал. И венец боли, который сжимал голову, вдруг обернулся благом, а не проклятием — он подсказывал, куда идти: вперед, мимо Эртины. Потом вдоль побережья до мелкого княжества Шейтизир, не затронутого ураганом и землетрясением — да, теперь он знал и это.

Туда! Долго, очень долго, минуя руины и свирепствующих мародеров, которые непременно начнут устанавливать свои порядки на изувеченной земле. Но он дойдет. Он должен. Это его цель, его смысл, его предназначение. Шейтизир!

И кхан сделал первые медленные шаги. По-прежнему не глядя по сторонам, он не обращал внимания на своих раздавленных и покалеченных людей и равнодушно переступал через мертвые тела, позабыв и об Отерхейне, и об Илирине. Забыв обо всем, даже о том, что он — кхан. Помня лишь одно название — Шейтизир. Помня лишь одно имя — Аданэй.

Смутно знакомый голос окликнул его:

— Куда это ты собрался, Кхан?

— Видольд? — мутным взглядом уставился он на мужчину, который выглядел подозрительно спокойным после того, что здесь только что творилось.

— Куда ты собрался?

— Шейтизир.

— Пешком?

— Кони разбежались.

— Не все. Двоих я поймал. Я привязал их. Нужно только чуть вернуться назад. Они там.

— Ты собрался со мной?

— Э, Кхан, а куда ж я денусь? Здесь уже ничего интересного не будет. Война закончилась сокрушительной победой… каких-то там сил, — усмехнулся телохранитель. — Все в руинах. Отерхейн — тоже. Ну, помнишь айсадское пророчество? — Видольд обвел взглядом окрестность и прибавил: — Я полагаю, это оно и есть, Поедем дальше.

— Ты знаешь, куда?

— Нет. Но ты покажешь.

Долго пробирались они по разрушенной земле Илирина, прячась от разбойников, перебиваясь случайной пищей, охотясь, почти ни о чем не разговаривая. Еще дольше двигались по побережью. Еще сильнее становилась боль кхана, практически лишив его сна.

— Ты обезумел, — Видольд с тревогой покачал головой, когда они сделали привал.

— Да. Но от безумия есть лекарство — Аданэй. Его смерть.

— Как знаешь, Кхан.

— Какой из меня теперь кхан? — усмехнулся Элимер.

— Ну, убьешь брата. Вернешься в Отерхейн…

— К тому времени им овладеют разбойники, если еще не овладели. Он станет скопищем разрозненных городов-государств. Я бросил свой народ. Мне нет прощения. Но эта сила…она… Она сильнее и моей воли, и моего разума.

— Ну, когда-нибудь ты вернешься. Как раз будет чем заняться — войной, например. С мятежниками и самозванцами. Ничего нового, конечно, но…

— Сначала я найду Шейру, — оборвал его Элимер. — Она жива. Ее не тронул ни ураган, ни землетрясение. Она жива, я верю, я знаю. Я найду ее. Но сначала я найду Аданэя.

Видольд промолчал.

Уже закончилась весна, когда двое вступили на земли княжества Шейтизир, которое, как и предполагал Элимер, не затронула стихия. Ласково грело солнце, зеленели травы и деревья, рыбаки тянули сети и заунывные песни. Казалось, будто княжество даже не подозревало о беде, постигшей соседние государства. Но Элимер догадывался, что это лишь иллюзия, и правители Шейтизира уже начали прибирать к рукам кое-какие из разрушенных земель, граничащих с ним.

На день задержались они в одном из городов княжества, чтобы следующим утром выехать за его пределы и достичь рыбацкой деревушки.

— Здесь! Это здесь! — взревел Элимер и схватился руками за голову, словно пытался раздавить ее. — Здесь, я чувствую! Я знаю!

— Так идем, — пожал плечами Видольд.

— Нет. Ты вместе с лошадьми дождись меня там, — кхан указал рукой в сторону небольшой рощи. — Я приду, когда все закончится. Или не приду. Это значит, что я умер, а ты свободен от клятвы верности.

— Как скажешь, — и воин, ухватив за поводья коня Элимера, сам вскочил на своего и потрусил к роще.

Элимер долго стоял, не двигаясь. Словно не решался сделать последних шагов к цели. Он не обращал внимания на любопытные и опасливые взгляды деревенских жителей, с недоверием относящихся к чужакам. Тем более, если эти чужаки вооружены и одежда на них, хоть драная и грязная, а видно, что небедная.

Но вот, кхан выдохнул и сделал шаг.

Тардин вслушивался в шум набегающих на берег волн, которые катали обласканную морем гальку и словно напевали что-то. Он подхватил с каменистой земли большой округлый булыжник и в сердцах запустил его в воду — море с голодным бульканьем проглотило камень. Чародей перевел взгляд на горизонт — там клубились сизые тучи, замысловато переплетаясь с кровавыми брызгами заката.

На покой рассчитывать не приходилось — Тардин вот уже который день не находил места от волнения. Сейчас, в это самое время, творилось что-то пугающее, он чувствовал. Что-то, меняющее суть вещей, определяющее дальнейшую судьбу вселенной. А он — маг-хранитель — никак не мог повлиять на эту судьбу. Уже несколько месяцев он странствовал по миру, но лишь для того, чтобы хоть как-то позабыть о собственном бессилии, не думать о нем.

И вот, теперь он здесь — на илиринском побережье. Он сидел на берегу уже очень, очень долго, не в силах охватить смертным разумом всю суть игры Непознаваемых.

Тардин, почувствовав странное жжение в глазах, поднес пальцы к векам, как вдруг хрипло вскрикнул и опрокинулся на землю, вопя от боли. Его взор обожгло, едва не спалило то огромное, никому не подвластное, которое происходило в данный миг. Счастливые люди, не обремененные тайными знаниями, не так остро ощущали перемены в изнанке мира. Но для Тардина и подобных ему любые, даже мельчайшие сдвиги пластов мироздания отзывались болью. И чародей боялся даже представить, каково сейчас приходилось Калкэ…

Медлительно, неохотно проползло два часа, и чародей наконец затих. Какое-то время лежал без движения, потом с трудом поднялся и, покачиваясь, дотащился до воды. Вошел по пояс, не обращая внимания на ночной холод, ополоснул лицо и снова вышел, без сил свалившись на берег. Преодолевая резь в глазах, еще раз всмотрелся в призрачные пределы и, горестно вздохнув, прикрыл веки. Вот все и закончилось…

Больше никаких мыслей не осталось, кроме одной: «Элимер, бедный мой мальчик. Бедный мой мальчик…»

Исход. Мой злейший враг, мой мертвый брат

Кхан выдохнул и сделал шаг. Потом еще шаг. И еще. Пока не оказался у входа в трактир. Постоял немного, снова громко вздохнул и рванул дверь на себя.

Оказавшись внутри, он подождал, пока глаза привыкнут к полутьме, и лишь затем окинул помещение взглядом. Элимер не сразу увидел того, кого искал: волосы и половина лица брата скрывались под капюшоном, а сам он, ссутулившись, неподвижно застыл над кружкой с каким-то напитком.

Элимер осмотрелся еще внимательнее. Кроме трактирщика и Аданэя здесь находились еще трое: какие-то жалкие пропойцы, которые днем, вместо того, чтобы работать, пьянствовали в трактире.

— Пошли! Все! Прочь! — рявкнул Элимер на илиринском наречии, широко распространенном в этом княжестве. Отчего-то он даже не сомневался, что его послушают. Так и произошло. Сначала трактирщик и пьяные посетители попытались возмутиться, но, присмотревшись к стоящему в дверях мужчине, вооруженному до зубов, чей голос звучал так грозно и властно, решили не рисковать жизнями и быстро ретировались. Элимер закрыл дверь на тяжелый засов, дабы никто не помешал тому, что сейчас должно свершиться.

Аданэй безучастно оторвал взгляд от кружки, но не шелохнулся. Что-то непривычное, неестественно присутствовало в его облике, Элимер заметил это даже издалека.

— Ты… — выдавил он. Тупая злоба безжалостно стиснула грудь, не позволяя даже вздохнуть. — Аданэй… Ты умрешь. Прямо сейчас.

Аданэй по-прежнему безучастно взирал на него, словно не отдавая отчета в происходящем. Но спустя короткое время его голос наконец раздался в опустевшем трактире. Глухо, будто из-под земли.

— Хорошо.

— Ты боишься схватки, грязное ничтожество? Просто так дашь себя убить? — хрипло рассмеялся Элимер.

Аданэй молчал, равнодушно наблюдая, как его противник подходит ближе и вынимает из ножен меч, и вновь опустил взгляд в кружку.

Что-то неправильное во всем этом было, словно Элимер видел перед собой не брата, а незнакомца. Словно его подменили. Но нет, это все-таки Аданэй: те же светлые волосы выбивались из-под капюшона, те же серые глаза смотрели с красивого лица. И, тем не менее, он как-то неуловимо изменился. По-прежнему красивый, он как будто что-то утратил, как-то померк, стал обычным. Словно растерял все свое обаяние, все свои странные чары. Они ушли. Или — затаились.

— Поднимись, трус! — презрительно ухмыльнулся Элимер. — Посмотри мне в глаза. Имей смелость хотя бы умереть стоя.

— Если ты хочешь… Хорошо. Я встану. Я посмотрю. Но, может, перед моей смертью ты выпьешь со мной кружечку пива? — он как-то очень нервно рассмеялся, и смех этот напомнил всхлипы. — А потом убьешь, я никуда не денусь. Уже не денусь. Даже сопротивляться не стану. Мне все равно, как я умру. Все равно когда, но лучше бы поскорее.

От неожиданности Элимер и впрямь плюхнулся на скамью напротив брата и внезапно для себя самого спросил чуть ли не с участием в голосе:

— Что с тобой произошло?

— Слишком многое, чтобы рассказывать, — он пододвинул ему вторую кружку, которая, оказывается, уже давно здесь стояла, и ответил на невысказанный вопрос:

— Я ждал тебя. Вот и приготовил ее.

— Ждал?

— Да. Очень. Как и ты про меня, я знал, где ты находишься. Все это время знал. И я ждал тебя. Наконец ты пришел. Я рад.

— Чему? И зачем ждал?

— Ты меня убьешь. Сам я не могу. Ты прав, я трус.

— Забери тебя тьма! — вскричал Элимер и ударил тяжелой кружкой о стол, расплескав добрую половину пива.

Месть вдруг перестала казаться такой уж привлекательной. Где же враг, ползающий в ногах, умоляющий о пощаде? Или хотя бы исходящий бессильной яростью? Какое же удовольствие в том, чтобы убивать это равнодушное, апатичное, аморфное существо!

— Что с тобой?

— Зачем тебе знать? Впрочем, ладно… Моя жена и дочь мертвы. Аззира и ее брат убили нашу дочь. А я убил их: его — мечом, Аззиру — задушил. Вот этими вот руками, — Аданэй уставился на собственные пальцы так, словно видел их впервые. — Теперь больше нет смысла, жить незачем. Можешь радоваться, ты победил.

— А как же месть? — оправившись от изумления, возразил Элимер. — Разве она — не смысл? Ты не хочешь даже попытаться? Отомстить мне, ненавистному врагу?

— Нет ненависти, Элимер. И вражды нет, — все так же глухо отозвался Аданэй. — Ничего больше нет. Все умерло. Я почти покойник. Только вот убить себя решимости не хватает.

— Теперь от твоей смерти я не получу ни малейшего удовлетворения… — рассеянно пробормотал Элимер. И тут же яростно процедил: — Будь ты проклят!

— Я уже проклят…

Аданэй вдруг истерично расхохотался, на миг — только на миг, — напомнив себя прошлого:

— А хочешь, я подниму против тебя меч, даже взмахну им. А ты меня быстренько так прикончишь.

— Что ты делал все это время? — проигнорировав последние слова брата, спросил Элимер. — После того, как сбежал из Илирина, что ты делал?

— Я и не помню толком. Я даже не помню, как оказался здесь. Шел без цели, бродил, ввязывался в драки, надеялся, что меня убьют. Не повезло. А потом почуял, что ты меня ищешь, вот и задержался в этой деревне, ждал тебя и напивался каждый день. Больше ничего.

— Знаешь что, — скривился в ухмылке Элимер, — а я не стану тебя убивать. Ты такой жалкий… Я и впрямь победил. Ты прав — я победил. Моя месть удалась без моего участия. И я не подарю тебе забвения. Мне нравится видеть твои муки.

— Убей, — прошептал тот, выжидающе уставившись на брата. — Убей, Элимер.

— Нет! Однако кое-что я тебе обещаю. То, что не завершил тогда, — он гадко усмехнулся, вынул меч и, поднеся острие к щеке Аданэя, закончил фразу: — Несколько шрамов, ведь ты помнишь? Это даже приятнее, чем твоя смерть. Но перед этим ответь мне на один вопрос, раз уж мы беседуем здесь по-братски. Моя ненависть к тебе понятна. Но ты? Мне всегда было любопытно: до того, как я стал кханом, и у тебя появился повод, за что ты меня ненавидел? Тогда, в детстве?

Аданэй посмотрел на Элимера недоуменно. Кажется, приставленный к щеке меч ничуть его не волновал.

— Ненавидел? Нет. Пока ты не стал кханом, нет. Ты не поверишь, сейчас я и сам с трудом в это верю, но… я даже любил тебя тогда. Ты был моим младшим братом, и да — я тебя любил. Хотя старался не показывать. Потому что еще я завидовал, злился. И я, помнится, удивился твоему предательству… Ну, тогда я воспринял это как предательство: твою ложь и этот поединок. Потом-то я понял: ты все это видел по-другому…

Эти слова обрушились на Элимера подобно стихиям, которые недавно властвовали в мире. От неожиданности он даже отвел меч в сторону. И венец боли разомкнул жестокие объятия, и сила, что до сих пор вела его, отпустила. Но ведь именно на это он и рассчитывал, ведь именно поражение Аданэя должно было избавить его от мук! Но вместо того, чтобы закончить все смертью брата, вместо того, чтобы хотя бы изуродовать его, он выдавил лишь потрясенное:

— Что? Чему ты мог завидовать?

— Твоя мать так любила тебя… А потом твоя бабка. Меня никогда и никто так не любил. Я завидовал.

— Зато отец души в тебя не чаял!

— Не во мне. Во мне он любил только продолжение моей матери. И, наверное, еще свою вину чувствовал…

— Что за ерунда? Какую такую вину? А насчет матери… Разве я не был таким же ее продолжением, как ты?

Аданэй, ошеломленно вскинув брови, уставился на Элимера так, словно тем овладело опасное безумие:

— А не слеп ли ты? — спросил он. — Неужели ты все это время думал, будто мы с тобой сыновья одной матери?

Теперь пришел черед Элимеру удивляться. Хотя, если уж честно, весь этот разговор и так вызывал у него сплошное удивление.

— Вообще-то да, — кивнул он. — У меня даже мысли не возникало, что…

— Что кханне Отерхейна не моя мать? Но это правда.

— И кто же… кто же твоя мать? Где она сейчас?

— Понятия не имею где. Да мне и неинтересно. Она была наложницей, которой захотелось большего, чем просто согревать ложе кханади. Она решила стать благородной госпожой. Вышла замуж, а от меня избавилась. Я для нее был только уродливым ублюдком — так она сказала, когда отдала меня нашему отцу. Вообще-то сначала она хотела меня убить, но отчего-то передумала. На свою голову. И на мою. Лучше бы она сделала это тогда. Это было бы лучше для всех. Мне обо всем нянька рассказала, давно, еще в детстве. Когда я вырос, то отомстил Ильярне — так звали мою мать. Но теперь это все уже неважно…

— Ильярна? — в голове Элимера услужливо всплыла картинка: красивая женщина, которая спрашивала об Аданэе.

— Удивительно, да? Я назвал этим именем свою дочь. Сам не понимаю почему.

— Она спрашивала о тебе. Перед тем, как пыталась меня убить.

— Кто?

— Твоя мать. Эта Ильярна. Как же я сразу не догадался? Я думал, она одна из твоих любовниц.

— Понятно… Не ожидал, — безразлично откликнулся Аданэй.

— Что тебе понятно? — Элимер был далеко не так спокоен, как брат: слишком много удивительных открытий свалилось на его голову: — Если бы она видела в тебе лишь уродливого ублюдка, не рисковала бы жизнью ради того, чтобы узнать о твоей судьбе!

— Ну, к тому моменту она уже перестала видеть во мне ублюдка, тем более уродливого, — ехидно усмехнулся Аданэй, на мгновение напомнив прежнего себя. — Я же говорю, я ей отомстил. Она запомнила.

— Как отомстил?

— Да какая тебе разница?! — разозлился вдруг Аданэй. — Почему я должен удовлетворять твое дурацкое любопытство?! Перед смертью я бы еще мог… Но теперь, когда ты даже убить меня не хочешь — с какой стати?

Элимер промолчал и вложил меч обратно в ножны. Ему действительно не хотелось убивать брата. И даже уродовать. Теперь — нет. Слишком многое стало вдруг понятным, в том числе причины детских ссор, издевательств и насмешек. Он полагал себя обиженным ребенком, но оказалось, его брат чувствовал себя немногим лучше. Да и борьба за престол и власть отпала сама собой. Отерхейн в руинах, Илирин в руинах — за что теперь воевать? Аданэя, похоже, и вовсе не интересовало ни одно из государств. Кажется, его вообще ничто не интересовало.

А тот, тем временем, успокоился и вновь погрузился в апатию. Но когда Элимер уже перестал ждать ответа, Аданэй все-таки ответил:

— Я отомстил ей. Ведь ты меня знаешь и, наверное, догадываешься как. Мне тогда исполнилось семнадцать, но выглядел я старше. Я нашел ее. Я придумал себе имя, устроился в ее дом стражем. Ты должен помнить: в тот период я около полугода почти не появлялся в Инзаре. Мне пришлось сильно постараться, чтобы она влюбилась в меня, но я это сделал. Я заставил ее распродать все имущество — и без того небольшое. Из-за меня ее родные перестали с ней общаться. А потом я сказал ей, кто я такой. И ушел.

— Ты… ты что же, с собственной матерью?

— Какие гадости ты сейчас думаешь в своей голове? — фыркнул Аданэй. — Чтобы покорить женщину, совсем не обязательно тащить ее в постель.

— Ну, с твоей-то внешностью — наверное, — пробормотал Элимер, но Аданэй либо не услышал, либо ему было все равно.

— Я придумал себе некий обет, придумал, что он заканчивается спустя год… она поверила, потому что желала поверить.

Элимер промолчал.

/И было записано Аданэем Проклятым — царем Илиринским — в год 2467 от основания Илирина Великого/.

— И что ты думаешь делать дальше? — Элимер все же прервал молчание.

— Я надеялся, что умру сегодня. А теперь даже не знаю, что делать. Влачить жалкое существование, а потом сдохнуть в какой-нибудь канаве? Не знаю… Жить — больно, умирать — страшно. А ты?

— Мне нужно найти Шейру. Восстановить Отерхейн.

— Твоя дикарка пропала?

— Я едва не оказался на твоем месте. Едва не убил ее. В бреду принял за тебя. Она испугалась и сбежала.

— Ужасно… — безучастным голосом откликнулся Аданэй.

— Я тогда будто обезумел.

— А теперь нет?

Элимер помолчал, прислушиваясь к себе, и ответил:

— Вроде нет, — и неожиданно добавил: — Знаешь, когда-то я постоянно мечтал об одном: как ты умоляешь меня о смерти, а я смеюсь.

— Твоя мечта сбылась.

— Только отчего-то мне не смешно, — горько усмехнулся Элимер. — Если бы мне кто-нибудь сказал, что однажды мы с тобой заговорим без криков, оскорблений и угроз, я бы не поверил.

— Да. Я тоже, — слабо улыбнулся Аданэй. — Шаазар это не понравится.

— Шаазар?! Что это? Тебе знакомо это слово?

— Да, — осторожно протянул Аданэй. — Я смотрю, тебе тоже?

— Не знаю. Тогда, у Антурина, когда я выздоровел, хотя ту рану все считали смертельной, это слово не давало мне покоя, так и вертелось в голове. Шаазар.

— Это имя.

— Чье?

— Одной могущественной и бессмертной суки. Должно быть, это она помогла тебе выжить. Но можешь ее не благодарить, безумная стерва сделала это для себя. Так же, как помогла мне сокрушить стену Антурина.

— Зачем ей это?

— Вбила себе в голову, что если один из нас убьет другого, то мир рухнет. Бред какой-то.

— То же самое говорил мне Тардин, — прошептал Элимер, — а я ему не поверил.

— А… Ну, тогда не знаю, может и не совсем бред, — вяло пробормотал Аданэй, снова потеряв к беседе интерес и погрузившись в какое-то оцепенение.

— И ты так просто сдаешься? — спросил Элимер.

— Что?.. — он словно не расслышал.

— Ты сдаешься? Даже не попытаешься найти сил для жизни?

— Их нет, этих сил. Совсем. Искать негде… Я не сдаюсь, я уже сдался. Но тебе не понять, ты всегда был сильнее, — и снова умолк и замер, уставившись в опустевшую кружку.

У Элимера внутри происходила страшная борьба. Вот сидел перед ним враг, которого он так долго мечтал уничтожить. Но враг уничтожен и без его вмешательства. Так может, жизнь все-таки справедлива? Она сама все расставила по местам. Можно ликовать, праздновать победу. Только вот ликовать не хотелось, потому что сидел перед ним брат: измученный, раздавленный, сломленный, желающий лишь смерти. Совсем не похожий на того Аданэя, который пленял всех вокруг обаянием — какая-то блеклая тень себя прежнего.

И пришла мысль, что все эти годы, лелея и бережно взращивая детские обиды, он ни разу даже не задумался, через что пришлось пройти Аданэю после их поединка. Он, Элимер, стал кханом, а что пережил его брат? Истекал кровью на грязной дороге, чудом выжил, на долгие годы попал в рабство. К собственным подданным! Потом уже — к илиринцам. И ему приходилось всем кланяться, называть господами. Через какую же бездну унижений прошел законный наследник престола — заносчивый кханади, — прежде чем стать илиринским царем? Ведь наверняка были и плети, и пощечины, и оскорбления и много того, чего Элимеру даже в страшном сне не могло привидеться. И когда Аданэй все это пережил — и не сломался! — после всех этих мучений он получил лишь еще более страшные муки. Что по сравнению со всем этим его собственные, Элимера, застарелые обиды? Ничто, пыль!

Совершенно непрошено возникло воспоминание, давно затерянное в глубинах памяти, а сейчас всплывшее на поверхность: вот мать присела перед ним, маленьким Элимером, что-то проворковала и нежно прижала к себе. А вот Аданэй — улыбчивый ребенок со светлым пушком на голове — подбежал к ней с криком «Мама!». И тут же замер, отстраненный ее рукой и словами: «Мальчик, уйди. Ступай к няньке. Или поиграй где-нибудь».

Удивительно, Элимер и не подозревал, что этот случай сохранился в его памяти. И словно мир перевернулся — горести детства и юности вдруг показались нелепыми. Осторожно, пугливо, с оглядкой, подкралась молчаливая жалость — к поверженному врагу, к изничтоженному брату.

Сам того не ожидая, он протянул руку и потрепал Аданэя за плечо, словно подбадривая. Тот вздрогнул. Элимер поднялся со скамьи и промолвил:

— Желаю тебе выжить, брат. Прощай.

Больной взгляд и тихий голос:

— Прощай, Элимер.

Игры бессмертных — бесконечны

Великая Шаазар злилась. Ведь в тот самый миг, когда жена Аданэя убила свою дочь, бессмертная потеряла шанс уйти вместе с миром. Шаазар даже больше, чем просто злилась. Ей овладела ярость — та слепая, безудержная, беспощадная, которая пробудила в душе инстинкты, заложенные ее создателем. Древняя понимала, что просто так свое бешенство она не уймет, оно было неподвластно даже ей самой. Только кровь, только смерть — чужая кровь и смерть, — сумеют успокоить безумие. Разнести случайную деревню? Убить всех жителей за то, что они могут получить вожделенный дар гибели, недоступный ей, Великой? Или…

Красные пески пустыни Зейтихар вскипели, подобно лаве, кровавой тучей поднялись в воздух, ненадолго зависли в небе и медленно опустились. Посреди оседающего облака проявилась запорошенная песчинками фигура. Калкэ не удалось разглядеть ее, да этого и не требовалось. Он понял, что за существо к нему явилось, и едва не задохнулся от потока изначальной, истинной силы, которая могла, казалось, испепелить саму пустыню, сам огонь и даже само солнце. Покачиваясь, он сделал шаг. Он все же смог его сделать, в то время как черные люди с платиновыми волосами — его служители — лежали оглушенные, засыпанные песком.

— Древний… — прошептал Калкэ.

— Древняя, — ответило существо и приблизилось к магу, так что он наконец смог ее рассмотреть, эту женщину с серебряными волосами, отливающими красным из-за увязших в них крупинок песка. Прекрасная, могущественная, опасная! Он почувствовал почти непреодолимое желание пасть на колени и молить ее о пощаде. Однако Калкэ умел сдерживать свои порывы.

— Ты пришла меня убить, — усмехнулся он. — Я ждал чего-то подобного. Я подозревал, что в этом были замешаны Древние.

— Ты ничего не подозревал, ничтожество! — прорычала Шаазар. — Ничего не знал!

— Я знал, что братьев сталкивали великие силы. Я знал, что рискую жизнью, но все равно пытался помешать этому.

— Ты просто глуп! Ты не мог помешать. Это не в твоей власти! Но за попытку ты заслуживаешь — нет, не смерти, — а вечной жизни! Вечной жизни, в которой ничего не сможешь сделать! Я обещаю, ты еще пожалеешь, что этот мир не погиб.

Она протянула вперед руку, растопырила пальцы, а потом резко свела их в кулак. И в этот же миг тело Калкэ окаменело и уменьшилось. И вот, на месте мага остался только небольшой камешек. Шаазар подошла к нему, подняла, и разочарованно покрутила в руках.

— Какой-то скучный кварц из тебя получился, — пробормотала. — Иные камешки случались интереснее. Знаешь, смертный, вернее, уже бессмертный, твой безумный ученик заслужил того же, что и ты, но ему повезло: до тебя я добралась раньше.

Она немного постояла, потом вздохнула и добавила:

— Вот теперь я успокоилась.

Еще помолчала. Досадливо, как ребенок, прикусила нижнюю губу и обратилась сама к себе:

— Шази-Шаази, ты вела себя как дурочка. Чего злилась? Ведь еще ничто не потеряно! Если парус сник… берись за весла.

Она любовно погладила пальцем камешек и ласково произнесла:

— Пожалуй, я немного погорячилась, человеческий маг. Обещаю, я верну тебе тело. Через пару сотен лет. А пока будь мне спутником и другом.

С этими словами она опустила кварц в кожаный мешочек, крепящийся к поясу. В нем уже лежала пара дюжин самых разнообразных камней. И среди них была даже парочка драгоценных.

Напоследок окинув взглядом пустыню, Шаазар приподняла брови и недоуменно покачала головой:

— Странное место ты выбрал для жизни, людской колдун.

Вслед за этим она растворилась в воздухе, а в следующий миг вновь воплотилась, но уже в своем лесу, не затронутом, естественно, ни ураганом, ни землетрясением. И уже оттуда обратила взор к маленькому княжеству под названием Шейтизир.

С оживленным любопытством прислушавшись к разговору, который происходил за много миль от нее, Древняя на секунду нахмурилась и пробормотала себе под нос:

— О, Аданэй, зачем же так грубо! Ведь на самом деле я тебе очень даже нравлюсь, — и хихикнула.

Однако любопытный разговор закончился, и она вновь погрузилась в привычную в ее бессмертии скуку, но что-то вдруг привлекло ее внимание. Она обернулась и в тот же миг оскалилась, обнажив острые клыки:

— Ворон! — пропела. — Вот уж кого не ожидала!

— И тебе привет, хрычовка старая.

— Я тоже рада тебя видеть, Видо, — скривилась она в усмешке. — Где ты пропадал все эти века? Спал? Или играл в человека?

— Это ты играешь, а я живу. В отличие от тебя, чудище, я и есть человек. Хоть и бессмертный. И потом, мне нужно было отдохнуть от былых…хм… свершений.

— Да уж, натворил ты тогда дел, — хихикнула Шаазар. — Но уж больно долго ты отдыхал. Не надоело? Никогда не могла понять твоего интереса к смертным.

— Да в этих смертных жизни больше, чем в тебе! По крайней мере, они способны что-то понимать…

Шаазар оборвала его:

— Понимать?! Да что они могут понимать?! Они даже не знают, кто мы с тобой такие, ничего не знают о Тех-Кто-Остался. Но, по-твоему, именно тебя они понять в состоянии, да? Человека, который по удивительной случайности обрел бессмертие и могущество? Они способны понять, каково тебе было, когда старела и угасала твоя женщина? Когда твои дети, внуки, правнуки и далекие потомки умирали от старости? А ты оставался по-прежнему бессмертным, могущественным, и не способным передать им свой дар? Твои люди смогут понять это?

— Не стоит, Шаази, не напоминай мне о прошлом, иначе я напомню о твоем, — предостерегающе протянул Видольд.

— Не надо! — вскинула руки Шаазар и рассмеялась. — Уговорил, умолкаю.

— Верное решение.

— Объясни только — почему я тебя не чувствовала? Ты закрыл свой взор?

— Я всегда так делаю, ты же знаешь. Какой смысл проживать все эти смертные жизни, если видеть скрытое?

— И что заставило тебя открыть его сейчас?

— Почувствовал: что-то творится, — усмехнулся мужчина. — Вот и пришел узнать, не твоих ли могущественных ручек это дело.

— А ты до сих пор ничего не знаешь? — воскликнула она. — О, тут такое творилось! Многие проснулись. Даже величайший!

— Аркхерун-Тоги? — удивился Видольд.

— Даже он, — кивнула Шаазар. — Но я ни при чем. Разве что слегка поспособствовала. Но все равно ничего не вышло.

— А что должно было выйти?

— Ну как же — гибель мира! И меня вместе с ним.

— Безумие богов! Ты опять за свое, старая? Чего тебе спокойно не живется? Но давай уж, рассказывай по-порядку, раз начала.

— Вот еще! — фыркнула Шаазар. — Сам загляни. Ты же открыл взор. Вот и смотри.

Видольд замолчал, его глаза полыхнули ослепительным белым пламенем. Прошло всего ничего, когда он ошеломленно пробормотал:

— Поражен…

И воскликнул:

— Да яйца Ханке! Я вообще никогда такого не видел!

— Вот-вот, — снова хихикнула Шаазар. — Представляешь, как близка я была к своей мечте? Но в извечной борьбе в этот раз, увы, проиграл Хаос. И я вместе с ним. Проклятые близнецы! Все испортили! Спасают, спасают, каждый мир спасают, пропади они пропадом. Быстрее бы уже этот их круг замкнулся.

— Я вообще не понял кто они такие…

— Я тоже не совсем поняла. Но кое-что уловила, ведь я давно уже наблюдала за этой игрой сил.

— И?

— Ну, я, конечно, попробую объяснить. Однако это все так сложно, — она поморщилась. — Они появились тысячи жизней назад в каком-то далеком мире. Тот мир должен был умереть, сгореть в Пламени Творения, и возродиться заново.

— Это я и так понял. Давай без подробностей.

— Э, нет, захотел слушать, так слушай.

— Валяй уже, — махнул рукой Видольд.

— Я не знаю, какими силами обладали эти вроде бы обычные смертные. Но — будь проклята их любовь — не захотели умирать и расставаться друг с другом. Не знаю, какой страшный обряд они провели, чтобы сохранить свой мир и друг друга. Но обряд действительно был страшным. И мощным. Как мертвеца оживляют, превращают в тупое ходячее тело, так и они оживили этот свой мир. Он не погиб, но и не переродился. Дух покинул его, он начал медленно, неотвратимо загнивать. А эти двое умерли заурядной смертью от старости, но при этом обрекли себя на долгие, почти бесконечные скитания. Теперь их кидает из мира в мир, каждый раз в новых обличьях, лишенных памяти, пока…

— Не продолжай, я понял, — отмахнулся Видольд. — Какие-то хранящие силы играют ими. Глупцы оказываются в мирах, которым грозит опасность. Хотят исправить последствия своей дурости, убить то, что должно было умереть когда-то давно. Но вместо этого спасают. Вот уж насмешка Непознаваемых…

— И так будет, пока их не забросит в тот изначальный мир, что все еще гниет по их вине.

— Пока круг не замкнется.

— Да, пока круг не замкнется. Проклятые близнецы! Убили дочь моего бедного мальчика, вызвали жалкую игру стихий, которая уничтожила несколько жалких государств — а я осталась ни с чем! Эти братья обязаны были друг друга ненавидеть! Ненависть — это было самое главное, самое основное! Убийство из милости или случайное ничего бы не дало! Но Аданэй утратил все чувства и, самое важное, ненависть к брату. И я проиграла. Да будь они прокляты, эти вечные скитальцы! — прокричала Шаазар в ярости, а Видольд рассмеялся.

— Успокойся, чудище, они и без тебя прокляты.

— Все равно, — прошипела Шаазар, — лишним не будет.

— Что теперь, ведьма, опять уснешь до лучших времен?

Шаазар задумалась:

— Вообще-то нет. Ведь пока братья живы, ничего не потеряно. Ненависть, знаешь ли, такое прелестное чувство, что способно возродиться из едва тлеющей искры. Особенно, если на эту искру как следует подуть.

— Ты кое о чем забыла, Шаази. Я, Видольдо Велэско, не намерен терять свою жизнь. И раз уж я открыл взор…

— Значит, теперь ты начнешь мне мешать, только и всего. Не впервые, правда? Ведь мы с тобой уже не раз были и друзьями, и врагами.

— И даже любовниками, — глумливо ухмыльнулся Видольд. — Причем во всех ипостасях ты мне проигрывала.

Шаазар поморщилась и кисло улыбнулась:

— В этот раз не проиграю.

— Уверена? Мне достаточно убить мальчишку.

— Которого, интересно? Умного или красивого? — она хихикнула. — Подозреваю, что второго. К первому ты слишком привязан. Да-да, теперь я вижу: ты какое-то время находился возле него. Хотя не понимаю, почему тогда ты не вернул его из Мира Теней, почему это пришлось делать мне?

— Потому что с некоторых пор я избегаю вмешиваться в судьбы людей.

— Это с каких таких пор? В судьбу их дальнего предка ты еще как вмешался. Помнишь его? Теперь-то, открыв взор, ты видишь, что эти братья — его потомки?

— Вижу.

— Но не хочешь вспоминать? Естественно — ничтожный смертный, который умудрился обыграть Великого Велэско! Тебе даже пришлось убить его. А теперь ты оказался рядом с его потомком. Очередная насмешка Непознаваемых, как мило! — Шаазар откровенно издевалась, но мужчину это как будто не трогало.

— Наговорилась, чудище? — усмехнулся он. — Тебе ли не знать: его род был одарен. Или проклят. Он не мог прерваться. Так что тот смертный был не ничтожным, а довольно необычным. В нем жила Сила.

— Теперь она живет в братьях, — промурлыкала Шаазар. — А Сила, уничтожающая сама себя, опасна. Через это Хаос и нашел лазейку. И снова найдет. Я помогу.

— По-твоему, все так просто? Тогда объясни, почему раньше подобная ерунда не случилась?

— Ну, — пожала плечами Шаазар, — может, никто из их предков не испытывал особой ненависти друг к другу?

— Даже из-за наследства? — хохотнул Ворон. — Какая скука…

— Люди вообще скучные существа. Хотя у меня появилась мыслишка… Думаю, напоследок мне не помешает прожить еще одну человеческую жизнь.

— Что это ты задумала? — Видольд подозрительно вгляделся в лицо Шаазар, и глаза его осветила догадка:

— Эй! — воскликнул он. — Оставь мальчика в покое, ему и так досталось.

— О чем ты, Видо? Я не сделаю ему ничего дурного.

— Когда это встреча с тобой хоть кому-то принесла что-то хорошее?

— Все случается в первый раз, — пропела Шаазар. — Сначала я заменю ему дочь, а потом — жену.

— Да чтоб Тьма пожрала твою печень! Ты мир решила уничтожить, или со смертным поиграться?

— Одно другому не мешает.

— Ладно, насчет этого красавчика — дело твое. А о гибели мира — забудь. Из-за твоей дури я умирать не собираюсь.

— А придется.

Видольд расхохотался:

— Ты прелесть, Шаази. Столько поражений, а спеси не убавилось.

— Меня такой создали, помнишь? — проворковала Шаазар, на секунду умолкла, и проронила: — Твой подопечный возвращается.

Глаза Видольда полыхнули белым, и он пробормотал:

— Точно. Заболтала ты меня. Но я рад был тебя увидеть, а то и позабыл уже, как ты великолепна. Как член Гхарта, Богами клянусь!

И добавил, весело подмигнув:

— Но учти, враг мой, при следующей встрече я уже не буду столь мил.

— Тогда до встречи, Велэско.

Видольд растворился в воздухе, а в следующий миг медленно воплотился в той самой роще, в которой оставался с лошадьми, когда его смертный повелитель отправился убивать брата.

Стоило Элимеру отойти подальше от трактира, как внутрь быстро прошмыгнул изгнанный им хозяин. Однако кхан этого уже не видел, направляясь в сторону рощи, где его должен был ожидать Видольд с лошадьми.

Ему казалось, что голова его опустела, да и в целом он ощущал себя весьма странно. Какая-то усталость легла на плечи, стерла мысли, лишила цели, но при этом — освободила. Будто упали цепи, которые сковывали все время, сколько он себя помнил.

В таком состоянии Элимер и вступил в рощу. Он уже собирался окликнуть телохранителя, который стоял спиной к нему, когда Видольд обернулся сам. Он обернулся — а глаза его горели белым пламенем, ослепляющим даже при свете солнца. Секунда — и взгляд Видольда потух. Элимер отпрянул, хватаясь за меч.

— Кто ты? — напряженно спросил.

Неизвестный как будто бы смутился, но ответил сразу.

— Я — Видольд. Все тот же Видольд, твой телохранитель.

— Лжешь! Кто ты?

Воин устало вздохнул и повторил еще раз:

— Видольд.

— Твои глаза! Что с ними? Кто ты?

— Сучье вымя! — взъярился тот. — Я уже дважды тебе ответил!

Элимер промолчал, так и не опустив меча и недоверчиво всматриваясь в стоявшего перед ним человека. Человека ли? Или злого духа, что овладел его телом?

Видольд снова вздохнул, теперь уже раздраженно, и прервал молчание:

— Ну, извиняй, Кхан, что скрыл от тебя. Но я это самое, вроде как слегка колдун. Опусти уже меч.

— Как это — слегка колдун? — все так же недоверчиво спросил Элимер.

— Ну так. Вроде Тардина твоего, но только послабее. В общем-то, я человек простой. Ну разве что иногда чуть-чуть приколдовываю.

— Почему молчал все это время?! — воскликнул Элимер, но меч все-таки опустил.

— Да как бы объяснить, Кхан… Понимаешь, не очень-то я жалую все это чародейство. Воином мне как-то больше нравится. Да Ханке, видать, подшутил, наградил слабеньким даром. А толку от него? Разве что собственные раны слегка подлатать. Ну, или посмотреть иногда, что поблизости делается. Вот и не говорил ничего. Это уж так, случайно вышло.

— Что вышло? Чем ты сейчас занимался? — теперь уже с любопытством спросил Элимер.

— Не возвращался ты долго, а я ж не знал, что с тобой. Вот и решил подсмотреть одним глазком. Вдруг пора уже было причитать плакальщицей о твоей безвременной кончине? Да не успел. Тут-то ты и явился, да накрыл меня. В общем, Кхан, выдал я себя с потрохами, чего уж говорить, — он не очень весело улыбнулся. — Зато теперь что уж, обращайся, если что. Может и мое слабенькое колдовство на что-нибудь сгодится.

— А ведь я всегда подозревал, что ты не так прост…

Видольд только пожал плечами, словно признавая горестный факт. А Элимер наконец пришел в себя. В самом деле, чего это он? Вроде давно должен привыкнуть к чародейству, проводя столько времени с Тардином.

«Тардин, — подумал он, — недобро мы с тобой расстались. И в том моя вина. Простишь ли?»

Но не успел додумать, как в голове его раздался знакомый голос:

«Я простил тебя сразу. Не волнуйся ни о чем и возвращайся скорее. Я буду ждать. Все закончилось, слава Непознаваемым!» — и исчез.

Элимер с облегчением рассмеялся и обратился уже к Видольду.

— Ну что, идем?

— Идем, Кхан. Возвратимся в Отерхейн.

— Нет. Сначала я должен найти Шейру. Мне все равно как. Я готов обыскать весь мир. Я найду ее. Я должен.

— Не стоит, — грустно покачал головой Видольд.

— Ты свободен, иди куда хочешь. Но не я. Я иду искать Шейру.

Телохранитель не тронулся с места, но очень странно посмотрел на него.

— В чем дело, Видольд?

— Прости, Кхан, — откликнулся воин. — Но мы не найдем твою жену.

— Конечно мы найдем ее! Я найду!

— Нет, Кхан. Когда я с помощью чар пытался узнать, что с тобой, я узнал еще кое-что…Прости…

Элимер застыл в страшном предчувствии, умоляя небо, чтобы Видольд не произнес следующих слов. Но он произнес:

— Твоя кханне… она в долине вечной охоты. Прости. Ты найдешь ее, только когда сам там окажешься.

«Тьма. Тьма и холод. Скрежет ледяной стали. Выпотрошен! Навсегда убит! Шейра! Нет! Шейра! Тьма. Холод. Убит».

— Кхан, эй, Кхан, — кто-то тряс его за плечо. Он обнаружил себя сидящим на земле, над ним склонялся Видольд. Следующее движение, порыв — и вот он уже яростно схватил телохранителя за грудки.

— Ты лжешь! Безмозглый олух, ты все лжешь! Я не верю! Ненавижу тебя, сука! Я убью тебя! Я своими руками… Да ведь это ты виноват! Ты отпустил ее! Ты виноват! Убью, мразь!

Видольд покорно сносил эту ярость горя, хотя кхан с размаху несколько раз долбанул его головой о ствол дерева, в почти смертельной судороге вцепившись в его одежду. Элимер что-то вопил в ненависти ко всему миру — громко, неистово, долго.

А потом столь же неистово умолк. Да, молчать тоже можно неистово. Видольд знал это. Он тоже через такое прошел. И даже через большее.

Руки кхана ослабли и, безвольно, словно плети, повисли вдоль тела. И больше ничего. Так он и стоял, покачиваясь. И продолжил бы стоять, если бы Видольд силой не усадил его на землю. Но и тогда ничего не изменилось. Элимер молчал. Казалось, будто он умолк навсегда. Казалось, будто он покойник. В глазах не осталось ничего. Совсем. Только сами глаза — мертвая часть тела, пустое вместилище бесконечного ничто.

Видольд поднял руку и пальцами дотронулся до лба кхана. Тот не отреагировал. Он и не мог, он не чувствовал ничего.

«Я даю тебе силы, — прошептал Видольд, почти не шевеля губами. — Я даю тебе силы плакать и чувствовать боль. Мальчик, я даю тебе силы жить».

Вся боль мира обрушилась на Элимера. Казалось, она заполнила пустоту очей. Казалось. А на самом деле переполнила. Ее оказалось слишком много, слишком невыносимо много, и она хлынула через край.

И вот — Великий Кхан Великого Отерхейна, жестокий завоеватель, гроза подданных, катался по земле и рыдал подобно ребенку — громко и заунывно.

— Идем, Кхан, — хмуро обратился к нему Видольд, как только слезы Элимера иссякли, и он вновь погрузился в молчание. — Идем, нам пора. Еще есть дела.

— Ничего нет. Никаких дел больше нет, — голос его осип, его с трудом получалось расслышать. — Все неважно.

Помолчав, он добавил:

— Мы с братом так по-разному начинали, а пришли к одному и тому же. Насмешка Ханке. Мы оба все потеряли.

— Не будь безмозглым дутлом, Кхан! — прикрикнул Видольд. — Это твой брат все потерял. С него сейчас и впрямь нет никакого спроса. А вот ты обязан подумать о сыне! Но ты даже не вспомнил о нем!

Элимер вкинул взгляд на телохранителя:

— Мой сын. Таарис! Он жив? Ты что-то знаешь?

— Он жив. Потому и говорю: пора идти.

— Но куда… — простонал Элимер. — Где искать… как найти? — схватившись за голову, он зарычал. — Куда идти?!

— Иногда, Кхан, нужно просто встать и пойти. Сделать шаг. А там — видно будет. Давай! Поднимайся, сожри тебя Ханке!

И Элимер послушал. Покачиваясь, он встал с земли и нетвердой походкой направился к коню.

— Вот и хорошо, — пробормотал Видольд.

Уже не один час они ехали по пыльной дороге, окруженные растущей вдоль нее приветливой зеленью, согретые ласковыми утренними лучами. Но Элимер всего этого даже не замечал. Опустив голову, он ссутулился в седле словно раненый, предоставив Видольду самому выбирать путь. Лишь ближе к вечеру оторвал он взгляд от дороги и, безучастно посмотрев на воина, спросил:

— Куда мы едем?

— Навстречу твоему сыну.

— Мы даже не знаем где он…

— Я знаю.

Вот теперь в глазах Элимера полыхнула искра жизни.

— Где?!

— В руках одной крестьянской девчонки. Она уже покинула разрушенную деревню и движется, чтобы вернуть тебе сына. Так она обещала Шейре перед ее смертью.

— Шейра… — голова его вновь опустилась. — Как она умерла?

Видольд помедлил секунду, словно раздумывая, но потом осторожно ответил:

— Как и многие — под руинами. Случайность. Стихиям безразлично кого убивать, а кого миловать.

— Умерла, ненавидя меня…

— Не ной! Айсадка тебя любила. Она жалела о своем побеге. Потому и просила вернуть тебе Таариса.

— Эта крестьянка… как она меня найдет? Она не знает, куда идти.

— Не знает. Но всякий раз выбирает нужную дорогу, нужный поворот. Я веду ее. Она думает, что движется по наитию. Но разбойники сходят с ее пути, а люди, готовые помочь, наоборот встречаются. Она идет навстречу нам, мы — ей.

Подозрение родилось в глазах Элимера, когда он пристально посмотрел на воина.

— А откуда ты вообще все это знаешь? Ты говорил, что ты слабенький колдун… Но то, что ты знаешь и делаешь, вряд ли под силу даже Тардину.

Видольд недовольно поморщился:

— Думал, что ты в твоем состоянии не заметишь противоречия… Недооценил я тебя… Что ж, — он помедлил и усмехнулся. — Просто красоваться лишний раз не хотел. Вот и слукавил. Но раз уж ты все равно меня раскусил… Да, я не слабее Тардина. Однако находись он здесь, тоже мог бы вести эту крестьянку. Ну, извиняй, в общем.

— Помоги мне найти сына, и я все тебе прощу! — воскликнул Элимер.

— Э, Кхан, а я, по-твоему, что сейчас делаю?

— Почему ты упорно величаешь меня кханом? — устало и даже раздраженно спросил он. — Отерхейн разрушен, Илирин тоже. Какой я теперь кхан?

— Никакой, это верно. Придется тебе вновь им стать. Так что приходи в себя! Шейру не вернуть. Но сыну ты обязан передать Отерхейн. Так что заберешь Таариса, восстановишь страну, а вот потом погружайся в пучину страданий — слова не скажу.

— Ты издеваешься, Видольд?! — нервически рассмеялся Элимер. — Восстановить Отерхейн?! Как ты это представляешь? Думаешь, стоит мне там появиться, все падут ниц и возопят «Повелевай»? И раньше-то постоянно мятежи вспыхивали…

— Раньше меня тобой не было. Ну, настоящего меня. Наделенного некоторыми…хм… способностями. Да ладно тебе, Кхан, что-нибудь придумаем, не первый раз!

Элимер снова с подозрением воззрился на бывшего телохранителя:

— Кто ты, Видольд?

Тот, нимало не смущаясь, ухмыльнулся:

— Надоел ты! Я уже ответил: колдун. Обычный, хоть и неслабый. Больше мне нечего добавить.

Неизвестно, поверил ли Элимер этим словам, но возражать не стал, вновь погрузившись в себя.

И вот еще сутки. И еще двое. И благостные земли княжества сменились руинами Илирина, что некогда прозывался Великим. На одной из разрушенных дорог всадники остановились и застыли, завидев вдалеке маленькую женскую фигурку с ребенком на руках. Она стояла неподвижно, разве что робко переминалась с ноги на ногу.

Кайла замерла, пытаясь угомонить Ирейху, который вдруг разбаловался, норовя потянуть ее за волосы, и что-то лепетал на своем детском наречии. Она замерла, потому что в отдалении увидела двоих всадников и не знала, чего ждать от них и куда прятаться. Но пока она раздумывала, двое почти одновременно сошли с коней, и один из них скорым шагом бросился к ней. Кайла уже хотела развернуться и бежать, но в ее голове прозвучал властный голос:

«Твой путь завершен, ты достигла цели. К тебе идет Элимер Отерхейнский. Он заберет сына и обязательно спросит, как умерла его жена. Запомни — она погибла под руинами. Кханне Отерхейна Шейра-Сину погибла под руинами».

Элимер принял из рук дрожащей девушки ребенка. Как же он вырос, его Таарис! А ведь он помнил его совсем младенцем! Слабая улыбка осветила лицо кхана. Да, Видольд прав. Его сын, его наследник рожден быть кханади — и он им будет. Он станет кханади, чего бы это ни стоило его отцу. Ведь Таарис — то единственное, что осталось от Шейры кроме воспоминаний. И он — наследник династии Кханейри. А потому получит Отерхейн! Получит еще более могучим, нежели он был при его, Элимера, правлении. Так решено и так будет. Потому что он — Великий Кхан Великого Отерхейна — этого желает. А желания его — закон!

Шаазар, прищурившись, смотрела в горизонт. Она думала. Прикидывала, в какой момент лучше всего начать. Начать игру. Впрочем, а почему бы не прямо сейчас?

— Аданэй, мой Аданэй, — пропела она, — я теряюсь в догадках, что за странная сила в тебе таится — в тебе, жалком смертном! — если даже сама Великая, Всемогущая, Божественная Шаазар не осталась равнодушной?

Какое-то время она еще раздумывала, но скоро в ее лице мелькнул свет принятого решения:

— Бедный мой мальчик, досталось тебе… Но ничего, ничего, — она хихикнула, прикрыв рот ладошкой. — Держись, милый, я уже иду.

Знакомое фосфорное свечение полыхнуло в глазах, и она исчезла. И казалось, будто лес осиротел, лишившись бессмертного духа.

В это самое время на пустынной дороге, бегущей от безвестной рыбацкой деревушки княжества Шейтизир, появилась девочка лет пяти. Обычный ребенок — рыженькая, кудрявая, чумазая, одетая во много раз латанную и перелатанную одежонку, она выглядела заурядной оборванкой, вот только глаза ее странно светились. И почему-то она хихикала. Но стоило ребенку заметить вдалеке фигуру, которая медленно, словно через силу плелась навстречу, как свечение из глаз исчезло, а смех сменился громкими, душераздирающими рыданиями. Она стояла, бедное дитя, размазывая грязными кулачками слезы по чумазому личику, и плакала. Она ждала.

Эпилог

Заморская страна, которая некогда казалась мне такой загадочной — ленивая, богатая, неторопливая Сайхратха. Теперь я в ней живу. Обучаю детишек владению мечом. Ну и прочим воинским искусствам. С детьми мне легче, чем со взрослыми. Последних я вообще избегаю. Мне кажется, я стал бояться людей.

Прошло много лет, но сны так меня и не покинули и все еще преследуют ночами. Да, они стали реже, но меня это мало утешает. Эти зеленые глаза илиринской ведьмы — неужели нет забвения? Даже сейчас, спустя столько лет, я просыпаюсь в холодном поту, стоит мне их увидеть.

А сколько раз случалось, что Тэйске, заслышав, как я плачу или кричу во сне, подбегала, клала на лоб свою узкую прохладную ладошку, будила меня, уговаривала, что это всего лишь ночной кошмар. Да, Тэйске, это действительно кошмар. И боюсь, он не оставит меня до самой смерти. Но с тобой мне легче. Возможно, ты не подозреваешь, но ты спасла меня в тот день, когда я тебя встретил. Потому что в тот день я шел топиться. Да, я все-таки нашел в себе силы… Если бы не ты… Я просто не смог пройти мимо малышки, которая заходилась в таком плаче. И не смог оставить тебя, когда ты сквозь слезы, неразборчиво коверкая слова, рассказала, что твоих родителей убили за неуплату податей, а тебя выгнали из дому. Тебе некуда было идти. И мне тоже. Вот так, вместе с тобой, мы и ушли в никуда. И оказались в Сайхратхе.

Когда я расставался со своим братом, он пожелал мне выжить. И я выжил. Лишь благодар тебе, хоть ты об этом и не знаешь. Возможно, я подумал, что моя жизнь не совсем бесполезна, что кому-то я еще могу быть нужен. Сейчас мне уже сложно сказать, как именно я рассуждал в тот момент и рассуждал ли вообще. Или это был минутный порыв? Так или иначе — я жив. Как ни странно.

Все это время я старался не вспоминать прошлого, даже не думать о том, что творится за морями. Однако слухи все же долетали до меня, и кое-какие вести я услышал против воли. Так я узнал, что Элимеру невероятным образом удалось вернуть власть в Отерхейне и удержать народ в подчинении. Он помешал соседям захватить разрушенные города и даже восстановил эти города. Удивительно! Еще я знаю, что он снова женился и теперь в Отерхейне новая кханне и наследники. Хотя главным среди них по-прежнему считается Таарис, его первенец. Мальчишке, должно быть, около тринадцати, совсем скоро станет взрослым.

Я знаю, что Илирин теперь состоит из разрозненных городов-государств. И что они вернулись к прежней вере в Богиню-Мать. Так что не ошибались Аззира с Маллекшей, когда предрекали это. Но самим им не привелось увидеть, как возродился забытый культ. Обе умерли задолго до этого, и про одну из них я даже знаю как, ведь я сам убил ее.

В моем же существовании мало что меняется. Я по-прежнему живу с моей названной дочерью Тэйске, по-прежнему обучаю детишек знати. Воинские умения, привезенные из Отерхейна, здесь, как и везде, очень ценятся, так что бедствовать нам с Тэйске не приходится.

А она взрослеет. Вот уже не малышка, а юная девушка. Как быстро летят годы! Озорство в глазах, улыбки, посылаемые симпатичным мальчишкам. Иногда мне даже кажется, будто я ревную. Еще бы! Что я стану делать, если она соберется замуж и покинет своего нареченного отца? Впрочем, люди, которые узнали нас не так давно, не верят, что она как бы моя дочь. Думают — любовница. Прячут ехидные, всезнающие улыбки, когда видят нас вместе. Да, Шаазар оказалась права — я и впрямь заметил, что годы почти не изменили мою внешность, а потому я по всеобщему мнению никак не годился в отцы собственной дочери. Если я не сбился со счета, то мне сейчас около сорока, однако и в это мало кто верит. Мне, если честно, все равно. А Тэйске, по-моему, только льстит, когда нас принимают за парочку. Наверное, как и всякой девчонке, недавно вышедшей из детства, ей льстит, когда в ней видят взрослую женщину. А мне так забавна ее реакция, что она даже обижается, когда я начинаю дразнить ее по этому поводу.

От ее детства остались только камушки, к которым она никогда меня не подпускала. Играла с ними, кажется, даже разговаривала, но стоило мне войти в комнату, как тут же прятала. Я и не настаивал, чтобы показала. Я думаю, может, это единственное, что осталось ей от родителей? Может, эти камни она собирала на побережье вместе с отцом — настоящим отцом, — или с матерью? Я не знаю.

От меня, конечно, не могло ускользнуть, как она превращалась в красавицу с лукавым и дерзким взглядом. О, у нее появилось много поклонников. И они до сих пор не отстают, хотя я постоянно гоню их прочь, стоит им появиться на пороге нашего дома. Гоню, потому что хочу оттянуть тот момент, когда моя рыжая Тэйске влюбится в какого-нибудь юнца, выскочит замуж и позабудет о своем отце-зануде.

Она почти ничего не знает о моем прошлом, а я ей не рассказываю. А она и не спрашивает. Словно бы и так все понимает. Она удивительно мудра для своих лет, иногда мне даже кажется, будто в некоторых вопросах куда мудрее меня. Но когда-нибудь я расскажу ей все. Точнее, эти мои записи расскажут, потому что сам я вряд ли решусь: слишком больно говорить об этом вслух. Записывать тоже больно. До сих пор. Но все-таки легче. Потому я и пишу.

Я знаю, что в Илирине обо мне рассказывают, как о царе Адданэе Проклятом. Вот под этим именем я и веду свои записи. Чтобы узнала обо мне Тэйске. А после моей смерти, возможно, и кто-нибудь еще. Чтобы не канула в небытие горькая история легкомысленного кханади Аданэя, коварного раба Айна и царя Илиринского Адданэя Проклятого. Я только надеюсь, что моя добрая Тэйске не станет презирать меня за то, кем и каким я был. Ибо тот Аданэй давно уже умер. Он умер тогда, в Ночь Тысячи Лезвий. А этот, что пишет сии печальные строки, давно уже другой. И если бы этим двоим довелось бы встретиться сейчас, они вряд ли поняли бы друг друга. Так пусть о покойнике сохранятся хотя бы воспоминания и, кто знает, может, они пронесутся через века, как история того раба-мальчика, столь искусно запечатленная в статуе. Ведь сказано было — рушатся государства, империи обращаются в руины, забываются властители прошлого, но история продолжает жить в легендах и преданиях, которые так любил рассказывать мой несчастный друг Вильдерин. Так пусть же и моя история станет преданием. Преданием о жизни и смерти Адданэя Проклятого — царя Илиринского. А вместе с ним и о многих других, кто имел несчастье его знать, и чьи жизни он столь безвозвратно разрушил и сгубил.

Так вперед! Сквозь стены! Лети, душа! Знаешь ли ты этого мужчину с неизбывной тоской в глазах? Нет? Тогда смотри и слушай — я расскажу тебе.

Вне времени и пространства

Из-за решетки окна на Божену смотрели круглые, желтые, отвратительные кошачьи глазищи. Сама кошка — серая, облезлая, тощая — будто только что выбралась из мусорного контейнера. И возможно, так оно и было. Как именно мерзкое животное оказалось на карнизе второго этажа, Божена понятия не имела и даже не задавалась этим вопросом. Сидя на кровати, обхватив колени руками и вяло покачиваясь, она бездумно смотрела в эти глаза-плошки и бормотала осипшим голосом:

— Киска, киска… по карнизу не ходи… меня подожди… я с тобой пойду… с карниза упаду…

Так и надо было сделать — упасть с карниза. Этажа этак с десятого. Но раньше духа не хватало, а сейчас — поздно. Тогда казалось, что таблетки и вены — хорошие способы. Казалось… И оба раза — неудача. И вот, теперь она здесь — в лечебнице. Точнее — о в психушке. Повторная попытка… ну и все такое.

Слезы снова потекли по лицу. Сами, независимо от желания. Да и не было его, желания этого. Совсем. Ничего не хотелось: только спать, плакать, потом снова спать. Расчесать волосы? Умыться? Нет… Не хотелось. Все лень. Ничего не хотелось. Спать только… И лучше всего — вечно.

Божена прикрыла глаза, кое-как вытерла слезы и, разлепив припухшие веки, снова уставилась в окно. Серая кошка исчезла. Теперь снова только серое небо. А также серые стены, пол и потолок. А где-то далеко неслись серые машины, ходили серые люди, любили друг друга серой любовью. И убивали тоже серо. Серые мысли. Серая жизнь. Серый мир. И она сама — тоже серая. А когда-то… когда-то была другой. Когда-то писала стихи. И жила в этих стихах. Но потом — вдруг, неожиданно, — все изменилось, и стихи тоже стали серыми. Все-все стало серым.

Тихо, фальшиво, она запела. Или, скорее, прошептала:

И расплакалась. Без причины. Просто так. Снова.

Послышался крик двери, и Божена нехотя обернулась. Ну вот, психосадист пожаловал! Какой-то новый. Сейчас начнет мучить беседами. Будто ей мало таблеток. А еще начнет про картинки, психо-сказочки, дневнички и прочую ерунду. Если бы она и не хотела умереть изначально, то после такого точно возжелала бы.

— Патологоанатом человеческих душ… — проговорила вслух, обращаясь скорее к себе, чем к вошедшему.

— Ну что вы, пани Божена, — раздался густой мужской голос. — Ваша душа не мертва и патологоанатом ей не нужен.

— Пока…

— Она всего лишь заболела.

Божена не смотрела на него, но слышала и чувствовала, как он подошел ближе и встал напротив. Чуть-чуть помолчал и представился.

— Богуслав Камински. Можно просто по имени. Как вы, пани?

— Никак.

Он присел перед ней на корточки и с доверительной ноткой в голосе — этого она больше всего терпеть не могла! — попросил:

— Пожалуйста, посмотрите на меня, пани.

Она нехотя перевела взгляд. Как раз тот случай, когда легче согласиться, чем тратить силы на спор. Обреченно уставилась ему прямо в глаза — пусть терпит.

Уставилась. Секунда проползла улиткой. Проползла. И Божену словно оглушили! Она упала с кровати, губы и пальцы ее задрожали. Она посмотрела на пана Камински. Он посмотрел на нее. Лицо его исказилось в болезненной гримасе узнавания. Он сжал ее ладони в своих. Она подалась ему навстречу. Жадно, словно изголодавшаяся.

И Божене почудилось, будто она слышит далекий шум морских волн, что разбиваются о берег, и ощущает соленые брызги на коже, и слышит запах водорослей и соли — такой родной, такой знакомый.

Они сидели на полу, они прильнули друг к другу. Они молчали. И они говорили:

— Мой вечный спутник, мой отец, сын, моя мать, сестра и брат, мой вечный возлюбленный, я узнала тебя! Я всегда тебя знала. И теперь я знаю, зачем я здесь.

— Моя любимая, моя жизнь, я узнаю тебя в каждом воплощении, я пронесу тебя через века и жизни. Мы будем вместе вечно!

— Мой вечный спутник. Все свершится!

— И круг замкнется!

— Круг замкнется и, свободные, мы полетим!

— Замкнется круг и, свободные, мы будем вместе вечно!

— Жизнь моя!

— Замкнется круг!