Ровно на Михайлов день маму забрали из больницы, приехал зять Сергея, Иван всю дорогу держал маму за руку, та дремала от слабости всю дорогу.
Мамин дом встретил детскими голосами, нестройным пением снохи и племянниц.
Маму посадили за широкий стол, под образа, а верховодила всем племянница Ивана — Настя. Высокая, дородная, на восьмом месяце беременности, она ловко управлялась и с сестрами, и с тестом.
— Ишь, какая, — одобрительно сказал вслух Иван, и Сергей его услышал, и гордо улыбнулся. И стало понятно, что зол он был не за себя, а за мать, за то, что Иван не ехал так долго, а звонил и писал редко.
Под мамины расстегаи с рыбой, Иван и Сергей пили, чистый, как слеза самогон.
Мама, сильно похудевшая, сидела во главе стола, и улыбалась. Руки ее, не привыкшие к безделью, теребили край, той самой «праздничной» скатерти с мережкой.
— Ваня, Ваня, ты за упокой подал в церковь?
— Так ведь мама, имя то уже никто и не помнит, я за нее сам молюсь.
— И то верно, я тоже молюсь.
Иван опрокинул рюмку и умолчал о жутких снах, в которых снежная женщина, звала его суженным, и просила подарить ей ребенка.