Герой не нашего времени. Эпизоды I и II

Глава восемнадцатая или ТАСС уполномочен заявить (14 июня 1941 года, суббота)

Максиму снились самолеты. Черные кресты с характерными неубирающимися шасси пикировали на дорогу, оставляя на земле облака взрывов, а он, находясь еще выше, наблюдал беззвучную картину уничтожения людей, мечущихся в панике. Неожиданно капитан потерял опору в воздухе и начал падать вниз. Сердце замерло от страха, земля стремительно приближалась…

А это что за чужой бред врывается в его персональный кошмар?

«Так пусть же Красная, сжимает властно, свой штык мозолистой рукой…»

Не надо никаких мозолистых штыков! Он дело сделал. Лучше ничем не грузить смертельно уставшего за ночь и довольного человека. Капитан аккуратно перевернулся на другой бок и начал, уже было, дремать вновь. У него до девяти утра выходной, черт возьми!

Но в голове опять возникли звуки. Как невыносимо началось в колхозе утро!

Иволгин – ты балбес. Все-таки провел в лагере радио, но почему именно сегодня!

Капитан натянул на голову шинель. Не помогает. Словно кто-то гвозди вбивает в череп. Так вот тебе, гад, позабытый, без цензуры, вариант: «С отрядом флотских, товарищ Троцкий, нас поведет на смертный бой!»[352] Подавись!

Подействовало, но не так, как хотел комбат. Репродуктор поперхнулся, будто переваривая. Потом там что-то глухо щелкнуло, туберкулезно прокашлялось, и хорошо поставленным голосом начало вещать о методах разведения кроликов в колхозах степного Казахстана.

Вот так всегда, только захочешь выспаться – обязательно разбудят! Выдвинутая наружу рука, словно манипулятор, пошарила по сторонам и втянулась обратно, не найдя привычный кефир. Ах да, попутал времена.

Придется просыпаться. На будильнике восемь утра. А он загулял, проваливая на свидании, все пункты анкеты о бедняцком происхождении.

Максим внезапно понял, что в палатке не один.

Нет, не пришли арестовывать. Так извращенно органы не будят, и НКГБ он не боялся.

Если кто нагло припрется в синей фуражке и начнет качать права, тут же – в репу. На… шесте он вертел их полномочия. Если и пугаться, то в Москве – 3-е Управление в армейскую форму только начали переодевать.

В июне тридцать девятого Берия издал приказ, запрещая территориальным органам НКВД влезать в дела военных[353]. Нужен вам кто-то, пишите начальнику, а он уж решит, кто, куда и во сколько поедет.

Ненашев рывком поднялся. Сел на кровать и спустил вниз босые ноги.

Елизаров как-то потерянно смотрел на него. В запачканных типографской краской руках пограничник сжимал свежий номер «Известий».

Не зря Максим попросил пограничника захватить утренние газеты. Все идет по знакомому сценарию, если вновь появилось то заявление ТАСС.

Чувствовал себя Михаил отвратительно. Выслушав Чесновицкую, он не заснул. Мир все время рушился, а капитан с босыми ногами удивительно точно складывал вместе даже малозначительные факты.

— Ты позавчера говорил про это?

— Ожидал, что-то вроде того, — Панов поморщился.

Заметку поймут, как негласную установку искоренить слухи и любую провокацию. А как еще трактовать слова о враждебных СССР и Германии силах, распускающих лживые слухи о скорой войне.

Не все так плохо. Кому-то к концу дня разъяснят – истинная цель проверить намерения гитлеровцев[354]. Некоторые осознали мудрость замысла несколько позже, рассказывая в мемуарах, как образумили своих же командармов, советуя, как себя вести[355]. Традиция маршалов советоваться с полковниками от «малой земли» бурно расцвела после войны.

Гораздо хуже, что командиры и бойцы на границе, отпустив ремень на пару дырок, облегченно выдохнули. Тревожно, конечно, но наверху знают, что делают. Обстановка под контролем. Успокаивали и дела на границе, чем ближе к двадцать первому июня, тем меньше нервозности на той стороне.

Вермахт потихоньку заканчивал расставлять артиллерию. Пехотные части находятся на расстоянии суточного перехода от границы, а танки пойдут к ней в конце дня, предшествующего вторжению.

Части Красной Армии, выдвигаясь на запад из внутренних округов и читая о себе, как о средстве «ежегодной проверки работы железнодорожного аппарата», тревожно шептались: скоро война.

Хуже всего было политрукам, они впервые оказались перед выбором. Что делать? Идти недавно возвращенным курсом «враги-фашисты»? Вернуться к «дружбе, скрепленной кровью», ставшей привычной за почти пару лет? Умолкнуть и ждать дополнительных указаний из Москвы? Политработников жалели, им сочувствовали[356].

То, что Михаил растерялся, его не удивило. Работу разведчика не перечеркнут, заставят заткнуться, так сказать, до выяснения. При желании, все увеличивающее число диверсантов можно подвести под происки таинственной закулисы.

Ерничать можно долго, если не взять во внимание, что мы еще учились. В том числе, искусству дипломатии, не сбивающей с толку собственный народ заявлениями. Во времена Панова все обошлось бы короткой строчкой в «Известиях» и «Правде» о некой сумбурной дипломатической ноте, с огромным воодушевлением встреченной нашей партией и народом, а также всеми, кто причисляет себя к прогрессивному человечеству.

Завтра по теме заявления ТАСС Геббельс цинично пройдется в дневнике, не думая, что прозорливо озаботился главной задачей нации после войны. Колченогий пропагандист, не ведая, стал пророком – чувство вины легло на каждого немца[357]..

Ненашев натянуто улыбнулся, закрыл глаза и голосом медиума произнес:

— У вас в руках номер сто тридцать девять, в скобках цифра семьдесят пять пятнадцать. Заметка на второй странице, сквозь которую видна шапка газеты. Цитирую, «по данным СССР, Германия также неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении».

Елизаров с ужасом взглянул капитана. Сообщение по радио передали вчера вечером. Но газету в лагерь он привез из типографии.

— Ну что, теперь на щавель перейдешь и окрошку? Полезно в период обострения… И газету со света убери, хорошо?

— Ну, и глазастый ты, — с восхищением отозвался Елизаров, отойдя от окна в палатке.

Но – стоп! Ненашев ждал какой-то иной реакции сверху и текст его разочаровал. Нет, убил. Там, наверху ничего не знают! Товарищу Сталину неверно докладывают или держат в неведенье. Надо что-то делать. Но что, и как? Раньше Елизаров наивно полагал, что найдется там человек, способный сделать правильные выводы. Ну, не идиоты же его начальники!

Эх! Видно не всех изменников и предателей истребили, вот они и продолжают вредить стране и партии. А может, сообщение в газете лишь маскировка. Было же что-то похожее восьмого мая. Пограничник знал, что в лесах, рядом с Брестом, стоят дивизии 28-го стрелкового корпуса, формируются новые механизированные части. Ежедневно по ночам разгружаются эшелоны с войсками и боеприпасами, что исчезают в пограничных лесах.

Ненашев выразился гораздо конкретнее.

— Успокойся! Обычный политический зондаж. Ответит Гитлер, войны не будет. Не ответит, встречай гостей. Гораздо страшнее, как поймут на местах. Еще хуже, когда денька через четыре, вскроют могилу Тамерлана.

Разведчику стало интересно. О работе экспедиции давно писали в газетах, но Максим отмахнулся:

— Красивая легенда, и только. Когда вскроют могилу Тамерлана, наружу вырвется злой дух войны, живые начнут завидовать мертвым, на земле воцарится ад, и так далее. Стандартный список бедствий, затем конец света. Контрамарочку заказать? Есть местечко в первом ряду.

Елизаров пытался улыбнуться, но не смог. Жуть какая-то и мурашки по коже. Вышла жалкая гримаса. Опять намекает о каком-то событии, что произойдет девятнадцатого числа.

— Слушай, я вижу, ты все наперед знаешь? Судьбу предсказывать пробовал?

— А оно тебе надо? Полей, а? Иначе придется бойца звать – капитан стащил с себя майку, зло поскреб бока и принялся энергично умываться. К нательной рубахе Максим испытывал стойкое отвращение. Как в такую жару люди еще носят белье под формой?

Пограничник посмотрел на характерные отметины на спине капитана. Он что, ее, того? Понятно, почему так ерничал вечером. Ох, нет у него теперь агента Майи Чесновицкой.

— Кто это тебя так?

— Сам. Исключительно, всю ночь не спал, спину себе царапал. Прикидывал, позволит ли Гитлер привести наши войска в готовность. Надумал, что он просто обязан именно так поступить!

— Издеваешься? — Михаил дураком не был, и по совету капитана того же Иссерсона читал. — Войну вообще можно не объявлять, а начинать сразу заранее развернутыми силами[358]. На той стороне почти все готово. Не хватает лишь танков и мотопехоты, но их штабы давно развернуты рядом с границей.

— Ты это. Слова забудь и книжку выкинь. Иссерсон, как сочувствующий троцкистам элемент, арестован неделю назад. Не тебе объяснять, что теперь я ему тоже не верю, — Ненашев зевнул. — Так что, у нас все должно быть по правилам, как в Польше или Франции. Взаимные претензии, ультиматумы, заговоры, расследования, провокации, приграничные сражения, а потом мы, наконец, соберемся с силами и вломим им таких пистюльбиляторов, что кровью умоются.

Язвил Максим от бессилия. Нет, не капитану учить целый Генштаб.

Сторонники такого сценария начала войны имели на руках не только теорию, но явные, проверенные временем, козыри[359].

В Польше и Франции немцев встретили заранее отмобилизованные войска. До начала военных действий – полгода дипломатических игр. Следовал очевидный вывод, пока политики портят друг другу воздух, заявляя друг другу претензии, войска успеют привести себя в полную боевую готовность.

Слова Молотова «без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу» и про вероломство – ключ к понимаю сложившейся ситуации. Кто-то шепнул или сказал – не в счет. Для человека, принимающего государственное решение, по воле обстоятельств нужен убийственный аргумент – документ и, желательно, подлинник[360].

Попутно, с конца сорокового шла убойная компания по дезинформации руководства СССР с участием гендиректора Имперского министерства народного просвещения.

В феврале 41-го операция «Морской лев» превратилась в грандиозную мистификацию под кодовым названием «Ледокол». Панов не допустил и тени намека, как яхту назвали, так она и поплыла. Десант, скорый десант в Англию!

И на текущий день «кушать подано».

Берлин с утра шепчется: в Германию едет сам Сталин. Договариваться. Для торжественной встречи шьют красные флаги. Никаких претензий и обид от немцев. Наоборот: «Я-я, натюрлих. Госсфройншафт».

Лишь малая деталь омрачила советско-германскую дружбу. Наш резидент в Берлине, работающий под дипломатическим прикрытием, устроил в одном из ресторанов страшный скандал.

Красавец, армянин, не имевший ничего общего, по комплекции, с заболевшим «зеркальной» болезнью, братом, ковыряя вилкой котлету, нашел в ней только морковь. Но перед Амаяком Кобуловым не извинились, а попросили впредь уточнять заказ.

Повара ничего не напутали, когда принесли эрзац-мясо![361]. А посылки с продуктами из оккупированных стран шли в рейх таким потоком, что скоро собирались вводить ограничение на их количество и вес.

— Что-то никаких приграничных сражений не припомню, — недолго подумав, пробормотал Елизаров.

— Не равняй нас с Польшей, потерявшей нюх и ощущение реальности. Не могло быть у панов честной разведки, только продажная. Вот и прошляпили немцев[362]. А ведь на Берлин поход задумали, идиоты а? Только прошу, когда тут начнется, не суетись: мол, знал, предупреждал, меня не слушали. Быстро зеленкой лоб намажут, чтоб пуля в мозг инфекцию не занесла.

— На что намекаешь?

— Ну, если ты не путаешь контрразведку и контрабанду, дружески предостерегаю, не будь идиотом. Это я и про себя тоже, — комбат тяжело вздохнул. — Поиски виновных и наказание невиновных у нас почти национальная традиция. Кто виноват? Кто проспал начало войны? И, знаешь, что самое веселое: если кто-то будет прав, то его овиноватят больше всех. Почему не настаивал, не требовал, не убился сам, сука, об стенку, наконец. Так что, давай забудем про войну, начнем думать об очень крупной провокации. Михаил благодарно посмотрел на Ненашева. Действительно так лучше и на душе спокойнее.

— Хочешь сказать, что если от нас наверх пойдет правдивая информация, то мы же и станем виноватыми?

— А теперь объясни собеседнику-софисту, что за зверь такой «правдивая информация»?

— Ничего не понимаю, — разведчик наморщил нос. Действительно, Ненашев преднамеренно и сознательно обрушил с небес на землю всю его логику.

Ненашев вздохнул, а ведь немцы первые, кто вел такую масштабную информационную войну, прикрывая нашествие. Даже их плагиаторы стонали про «бактериологическое оружие, угрожающее цивилизованному миру» и «геноцид албанцев в Косове» не столь выразительно.

— Знаешь что такое «белый шум»? — пограничник вопросительно посмотрел на капитана. — Если нет возможности скрыть информацию, ее разбивают на мелкие кусочки. Каждый из них отдельно обволакивают слухами, плюс организуют факты[363]. Противник не может трезво оценить ситуацию, путается и никому не доверяет. А чтобы понять, где правда, а где ложь нужно время, которого, к намеченной противником дате, все меньше и меньше.

— Считаешь, что немцы нас запутали?

— Я выразил мнение про политический зондаж. Наверху хотят разрубить клубок слухов одним ударом. Только зачем печать в газете, Геббельс промолчит и все.

— Неужели, все так далеко зашло?

— Если промолчит, то… закроем тему. Нужны подробности – пиши товарищу Сталину или товарищу Молотову.

Елизаров усмехнулся и покачал головой. Опять ушел Ненашев от прямого ответа.

Панов, анализируя множество книг, выписал себе кучу причин катастрофы, которая скоро здесь произойдет. Затем последовательно вычеркнул: масонский заговор, превентивный удар летом 1941 года, заговор генералов и прочий бред.

В сухом остатке получилось, что не удалось разобраться в ворохе донесений. Здравый смысл упрямо подсказывал, что не станут немцы воевать на два фронта, а факты казались чьей-то инсинуацией.

А какие факты? Разведка шесть раз называла разные даты нападения. Меры принимались. Тех же пограничников в мае усиливали войсками. За заставами окапывались батальоны, дежурили танки, но ничего не случилось[364].

Про точность прогнозов лучше не говорить. Данные из разных источников не могли совпасть в принципе и обязательно содержали дезинформацию. Ее определенный процент неизменно есть в донесениях самого надежного источника.

Все не со зла. Разведчик информацию добывает, другие оценивают. На вал лжи, прущей по всем каналам, сетовал и господин Геббельс: мол, наворотили, не разобраться. А существующий порядок доводить до руководства материалы по отдельности, лишь усиливал хаос, не давая полной картинки.

Саша задумался, что-то припоминая. Точно, адмирал Канарис! Как на него деликатно жаловался Алоизыч, сетуя, что несут ему из абвера пачки необработанных документов, естественно имеющих большую ценность. А он вынужден вникать в бумаги, анализировать, что ему не совсем удобно (фюрер нежно гладил глобус и бросал взгляд на вегетарианский половичок)[365].

«А зори здесь тихие» — вдвойне правильное кино. Как говорил старшина Васьков, «война – не просто кто кого перестреляет, война – кто кого передумает». Но Панов руками, ногами и даже возможными рогами за «предательство»!

Так кто же подставил… товарища Сталина?

Ему, как продвинутому засланцу, хорошо известно, что в начале июня в армии вновь раскрыт крупный военный заговор. Напасть какая-то: поставишь генерала на высокий пост, так всегда торгует Родиной и вовсю шпионит.

А что коварно умыслил Нарком вооружений Ванников!

— Хотел покушение на товарища Сталина сделать? — привычно задал вопрос следователь.

— Конечно, хотел.

— А как хотел?

— Я же оружием заведую. Хотел затащить крупнокалиберный пулемет на ГУМ, и, когда товарищ Сталин будет выезжать из Кремля, дать по нему очередь[366].

— Это хорошо, — потянул чекист, но опомнился, — что признаете!

Ванников соглашался со всем, добавляя к себе в компанию Молотова, Кагановича, Берию и Ворошилова. Ну, а в июле сорок первого несостоявшийся «террорист» оказался в знаменитом кабинете.

«Вы во многом были правы. Мы ошиблись… А подлецы вас оклеветали…», так товарищ Сталин объяснил ситуацию, выдавая удостоверение «временно подвергнут аресту органами НКГБ, как это выяснено теперь, по недоразумению»[367]..

Саша в это искренне верил. Он тоже как-то попал в органы, но умудрился дослужиться там до полковника. Борьба группировок за власть и влияние всегда упорна и беспощадна, но более латентна, проходя без лишнего драматизма, рисуемого сторонниками вечного «теории заговора».

— Какой у тебя норматив держать заставы, ожидая подкреплений?

— Сорок пять минут[368] – честно ответил пограничник.

В каждой стрелковой дивизии был назначен дежурный батальон, вооруженный и с боеприпасами, готовый прибыть на границу в точно указанное Елизаровым время. Усилить одну из застав. Но, против дивизий мало.

— Не соврал. Считали правильно. Если дольше, то раскатают в пыль или обойдут. Теперь я откроюсь: по инструкции, доты занимаются в течение часа[369]. Но! До особого приказания, бойцов и боеприпасы там запрещено держать. Нужно лишь охранять объекты часовыми и патрульными. Но, даже когда гарнизон сядет внутрь, придется ожидать особой команды открыть огонь. Выводы сделал?

Елизаров мрачно посмотрел на капитана, что-то в подобном стиле он от военных ожидал. Если любая из застав могла самостоятельно подняться по тревоге, то армейцы реакцией напоминали разбуженную после зимней спячки черепаху.

— Ты, значит, нарушаешь?

— Эх, если бы ты знал, какая шла вчера дискуссия лишь о палаточном лагере здесь. Пока решили, что не нарушаем директивы Генштаба. Ну, не занимаем мы предполье[370]. Но я не дурак, сидеть на границе со спущенными штанами, — буркнул комбат и посмотрел на будильник. — А ну, пойдем?

— Куда еще? — Михаил заметил, что остальные часы куда-то исчезли, но не придал значения.

— Парад принимать.

Ненашев чуть не брякнул «вместе с Гудерианом». Но сдержался. Пояснил, что ночью в крепости сыграли боевую тревогу. Поднята шестая дивизия, которой поручено держать здесь оборону.

Они постояли минут двадцать, пока на дороге не запылил мотоцикл. Седок протянул Ненашеву бумагу, он расписался. Все. Полки «условно» на место прибыли. Позевывая, как бегемот, младший лейтенант убыл обратно.

Елизаров продолжал недоверчиво смотреть на дорогу, ожидая увидеть хотя бы батальон бойцов, хотя бы одну бронемашину или трактор, тянущий орудие. Все, что должно прийти на помощь. Могучим ударом по врагу. На чужой территории. Так, где же Красная Армия?

Очнулся Елизаров, когда капитан дернул его за рукав:

— Все, цирк закончен! Пойдем чай пить и завтракать.

Артиллерист и пограничник вернулись в палатку.

— Ну что, сосчитал? Какие выводы?

Михаил молчал, лишь прихлебывал крепкий чай из кружки.

Первого июня в шестую орловскую пришло шесть тысяч человек из приписного состава. Их сразу принялись сколачивать в подразделения. Не забивать их в ящики или строить в парадные «коробочки», а учить работать в коллективе.

По тревоге батальоны вывели на плац, пересчитали, проверили готовность к маршу, тряхнув на землю несколько ранцев. Раздраженно пнули ногой по паре вывалившихся оттуда подушек. Наорали, на тех особо хитрых товарищей, угрожая гауптвахтой. У других нашли лишь барахло: котелки, полотенца и зубные принадлежности. Словно в плен собрались[371].

Затем людей вывели через крепостные ворота. Последовательно, полк за полком. Каждому отводился час, но тренировки шли постоянно, кто-то умудрялся укладываться в сорок пять минут, выводя батальоны в район сосредоточения.

Но боезапас и продовольствие бойцам не раздали. Не бежали за взводами и специально выделенные бойцы с картонными ящиками пайков и цинками с патронами. То изобретение послевоенного времени, по урокам сорок первого года – и раздать можно быстро и собрать, если тревога учебная, без выхода на полигон.

Все прошло «всухую». Немного поиграли в погрузку-разгрузку и угомонились. Взять с собой запасы дивизия не могла, по причине недостатка транспорта, поступавшего сюда из народного хозяйства после мобилизации.

Лишь одну деталь не знал Ненашев. Ох, как матерился начштабарм Санталов, глядя на секундомер.

Панов заранее знал, что вопрос с пехотным прикрытием придется решать самому, и старательно заботился о саперах и пограничниках. Иначе, надо заказывать кроссовки на весь батальон. Придется резко отрываться от врага.

Михаил сердился. Что получается? Военные по факту бросают их одних. Нет, не их одних, а еще УРовцев, строителей и почти безоружных саперов. Они знают, что творится на противоположном берегу. Должны знать, есть же там своя разведка, и для чего тогда каждую неделю Елизаров отправляет сводку в штаб четвертой армии!

— Уймись! Выход на рубеж обороны в план тревоги не включен.

— Немца боятся спровоцировать?

— Ага. Но главное – время. Если все начнется, как врал нам предатель Иссерсон, из крепости никто не выйдет. Спроси у себя комендатуре, сколько времени дивизия тянулась из ворот?

Пограничник мрачнел дальше. Тяжелая артиллерия немцев закончила разгружаться. Не удалось выяснить, есть ли там две 600-мм артустановки, обозначенные Ненашевым на схеме как «Карл» и «Один». Хода в ту зону нет. Лишь по особым спецпропускам, немцы даже своих солдат и офицеров заворачивали. Попутно ходил слух о каких-то «особых» секретных минометах.

— Неужели никто не понимает? В цитадели красноармейцы орут про мышеловку![372]

— Почему? Конечно, понимают! Комдивы обращались в корпус, комкор в штаб армии, армия в округ. Отказали. Могут спровоцировать немцев. А если что, разведка предупредит.

— Да что ты заладил про разведку? Нам же не верят?

— Ты не заметил, что круг замкнулся?

— Погоди, специально не хотят никого слушать? Да это же прямое вредительство!

— И откуда такие мысли? — Ненашев усмехнулся. — Ладно, к черту лирику, давай к делу! Хотел узнать, что делают на той стороне? Так, легко!

Он поднялся, навел на лицо туповатое выражение, и выдал:

— Смирно! Слушай приказ командира двенадцатого армейского корпуса генерала от инфантерии Вальтера Шрота «О переходе Буга, взятии Брест-Литовска и развитии наступления вдоль танковых магистралей» от тринадцатого июня сорок первого года. Только для офицеров. Двадцать экземпляров.

Потом добавил по-русски:

— Цитирую по третьему. Прости, друг, первый получить не получилось. Товар очень дефицитный – быстро разобрали.

Елизаров изумленно уставился на него. А что такого! Сколько раз документ он перечитывал, расставляя своих «солдатиков» на электронной карте.

— Садись и пиши. Буду сбиваться, мне надо сделать несколько проходов.

Комбат говорил минут десять. Потом взял записи и, глядя в них, начал диктовать снова, постоянно сверяясь с картой.

— Максим, а ты кто, на самом деле? — успокоившись, спросил Елизаров.

Невозможно так самоуверенно лгать и хотелось присвистнуть от зависти, какой у Максима информатор. А способность запоминать информацию? Бумаги немца капитан держал в руках лишь пару минут, но сумел постепенно восстановить их содержимое по памяти.

Но Михаил промолчал, узнав, как немцы получили информацию о минировании железнодорожного моста. Машинист проехал, притормозил и все увидел.

Идиотская беспечность! Почему ничего не замаскировали, не прикрыв от любопытных глаз. Тут к командиру шестидесятого железнодорожного полка надо немедленно идти. Его ребята в синих фуражках допустили промах[373].

— Профессиональный паникер, болтун и вообще дезорганизующий элемент. К счастью, до уровня шпиона или диверсанта не дорос, — хмыкнул капитан. — Я вовремя согласился, что хоть Германия и фашистская страна, но на текущий момент для войны с СССР еще не созрела. Вот тогда, оставили в покое. А так просто почтальон, получающий немного больше писем, чем ему следовало.

— Да ладно, забудь.

— Как все просто, — капитан покачал головой и как-то отстраненно продолжил. — Завтра начнут изымать патроны у стрелков, мотивируя небрежным обращением с оружием и частой гибелью людей. Корпусные артполки, согласно планам боевой подготовки, утвержденным еще зимой, уйдут на полигоны. У танкистов под рукой окажется четверть боекомплекта, поскольку снаряды в машинах хранятся в ненадлежащих условиях. И так далее по списку. Продолжать?

— Так это измена, — хрипло сказал и осекся Михаил. Когда Максим собрал все факты вместе, мысль о предательстве, где-то наверху, опять обрела реальные очертания.

Панов лукавил. То же дела творились на южном и северном направлениях.

А насчет «врагов» — пусть теоретики конспирологии сначала в Генштабе пошуруют. Что, нет охоты? Вот и ему тоже. Потому как, не понимают товарищи, увлекшиеся масонскими заговорами, что до главы Олимпа недалеко. Эй, не молчите! Делайте, как умное лицо, так и последний логичный шаг. Пусть появится на страницах ваших книг усатый недотепа, танцующий лезгинку под оркестр мировой закулисы.

А что? Добавим сюда брак от военных заводов, самый лучший в сорок первом году танк, способный по заводской гарантии пройти до ремонта движка сотню километров. Современные истребители «МИГ», где травила система пневматики, так что оружие в воздухе часто не перезаряжалось…

Детские болезни у техники лечили всю войну[374].

Может, начнем года так с тридцать девятого, когда при освобождении Западной Украины и Белоруссии боекомплект выдали далеко не всем. После первых выстрелов со стороны поляков, патроны получили, но и тогда снарядов хватило не всем[375].

Максим зажмурился: уж лучше и не думать про вечно всплывающий в прорубях бред. Он давно перебесился, поскольку не существовало еще на месте СССР в сорок первом державы, способной не только изобретать, но и очень качественно делать массовое оружие.

Но с каждым днем мы учились, рвались вперед, неся жертвы на выбранном пути, все время, постоянно совершенствуя технологии. Тыл не менее страшный фронт, где гибли в авариях люди, а наши инженеры сражались против немецких, чешских, шведских, швейцарских и черт те каких, конструкторов.

Но, здравствуй вновь, «радио конспирологов»! Как, если не «заговором», объяснить это все?

— Измена, а что делать? — ненатужно развел руками Ненашев. — На каждый случай есть оправдательный документ, подписанный и утвержденный у руководства. Но подумай, а если обойдется, и немцы не начнут? Или нас вовремя оповестят? Тогда назови цену таких подозрений? Клевета и навет на командование!

Панов еще раз задумался, а если он попал в какой-то параллельный мир. В иную реальность? Ловушку сознания, наконец! Когда ты знаешь, что случится, а сделать ничего не можешь. Все, происходящее здесь, показалось ему какой-то нелепой альтернативой, будто пляшет он под знакомую дудку, когда результат вновь совпадет с реальностью.

— Какие будут предложения?

— Ну, — надул губы капитан, — орать, про англичан, которые ружья кирпичом не чистят, не буду. Бесполезно, себе только вредить. В какую дырку ни сунешься, везде забито или часовой выставлен. Думаю, драпануть подальше. Надоел мне здешний пионерлагерь «Слава Гитлеру». Пусть придурков всяких на границе перебьют. Про немцев я еще много знаю, на котелок таких, как у тебя орденов хватит. Махнем со мной? — Ненашев, как можно мерзко, подмигнул разведчику.

Михаил, яростно дернул к себе капитана, натягивающего гимнастерку, и, багровея лицом, царапнул кобуру. Но одежда комбата превратилась в «смирительную рубашку» пограничника.

Капитан охладил Михаила водой из кружки, осторожно пощупав, не кипяток ли там.

— Пусти!

— А ну, уймись! Вот теперь я тебе верю.

— Я тебя когда-нибудь убью! — Михаил еле отдышался. Он почти поверил, что капитан провокатор. Но ловкий, зараза, артиллерист заранее просчитал его реакцию, и вновь напустил на себя какое-то дремлющее и, лишь, созерцающее жизнь состояние.

— Дело муторное, — буркнул капитан, — пишись в очередь. Теперь, скажи, сколько времени уйдет на проверку? И будет ли она вообще, при таком подчинении органов?

— Неужели нельзя сказать все прямо и русским языком?

— Все можно объяснить, но не всем, каждому и сразу. Думай!

Да, а он прав! Подобрал малозначительные факты, но если сложить их вместе… Неудивительно, что на каждый из них, в отдельности, военная контрразведка не обратила внимания. Он и сам бы просмотрел. Армейцы с себя и начнут, обязательно желая не выносить сор из избы. Они теперь в фаворе, под каждый чих чуть ли не платочек подносят.

Но к кому обращаться? Теперь Елизаров не доверял и своему руководству.

Где реакция? Он же подробно и добросовестно направлял все наверх. Но оттуда одни окрики: не суйся, не паникуй, сами знаем что делаем. По той причине он и сведения Ненашева никуда не посылал, опасаясь дурных сюрпризов. Нет, так можно сойти с ума!

— Что, проникся? Нужна твоя помощь. Давай, хоть штаны на местных военных попробуем натянуть, — капитан усмехнулся и протянул несколько листков. Текст не содержал ничего провокационного для зоны государственных интересов Германии и попутно гарантировал пограничнику небывалый карьерный взлет… если все подтвердится.

«Дорога в ад вымощена благими намерениями», — подумалось Елизарову. Нет, на его принципы Максим не посягал, как и на присягу. И совесть не станет долго мучиться, хотя что-то заставило его поморщиться. Выяснилось, что капитан умеет просчитывать многое, в том числе поведение его начальников, предлагая готовиться к худшему варианту самостоятельно[376].

А голове еще вопрос. Кто в погранотряде «барабанит», словно целый оркестр? Ненашева спрашивать бесполезно, на такую откровенность он никогда не пойдет. Своих людей так просто не сдают.

Панов, выясняя, почему заставы в ночь двадцать второго поднимались по тревоге сами[377], нашел ряд деталей. Чем дальше расстояние от города, тем меньше нарушителей отправлялось «на Колыму».

Больно массовое явление. Поток не коварных шпионов и лихих контрабандистов, а тех, кто за столом с картошкой, сальцем и под водочку желал пообщаться с братом, кумом, отцом, сестрой, матерью. Долго жили они в единой стране, а граница прошла по живому.

Да, Панов сам видел, как люди, одетые в гражданку, пилили на заставе дрова и подметали двор. Ему поясняли, что вечером их покормят… и отпустят. Но не в том выгода. Такой человек в благодарность сам становился союзником, помогая выявлять настоящих непрошеных гостей.

Объяснялось все легко. Никому не нужны проблемы рядом с домом[378].

Но ситуацией пользовались и немцы. Капитан думал, что в декабре сорокового, выступая на совещании, генерал армии Жуков предвидел многое[379]. В том числе – заблаговременную заброску крупной партии диверсантов. Как раз сегодня утром на той стороне махнули флажком. Вперед, ребята! Но за электричку, навстречу – все претензии к погранцам.

Феноменальной памятью Панов не обладал, но помнил «направления», откуда в СССР пойдет основной поток злодеев, и объекты, интересующие абвер. Туда и предложил добавить сил, язвя о линейной тактике охраны границ. Разведчик лишь вздохнул, этих самых сил им постоянно не хватало. Возраставшая безнаказанность прорывов стала в этом году обычным явлением.

Елизарову скоро должны позвонить с девятнадцатой заставы[380], где взяли во время перехода границы пару умелых, но очень разговорчивых диверсантов[381]. Их прозрачные намеки про одно воскресенье заставят Елизарова еще кое-что вспомнить и суетиться интенсивнее.

Никто ничего толком не понимал, и к обеду комбата мучили одним и тем же вопросом, про заявление ТАСС. Какая может быть теперь война, товарищ капитан? К чему нас готовишь?[382]

— К десанту через Ла-Манш, — в сердцах брякнул Максим и пожалел. А если кто-то запомнит, а лет через пятьдесят фраза попадет в голову историка, абсолютно не знакомого с логистикой. Жалко не финской мелованной бумаги, а русского леса, который лучше бы пошел на печать книжек Сутеева.

Решив прекратить слухи, он в обед построил батальон и объявил, что телеграфное агентство – это, конечно, хорошо, но вот международную обстановку он понимал, понимает и понимать будет исключительно из прямых указаний товарища Сталина.

Мотнул головой в сторону Польши и процитировал, старательно и четко выговаривая слова «Мы стоим за мир со всеми странами, но должны быть всегда готовы ответить двойным ударом по врагу, пытающемуся нарушить неприкосновенность советских границ»[383]. После поинтересовался, усмотрел ли кто в заявлении какие-то особые указания относительно их батальона? Какая его роль в масштабе неизбежной общемировой пролетарской революции? Точно! Уперто стоять на позициях и защищать первое в мире социалистическое государство!

«А любопытные – в очередь к наблюдательной вышке», ехидно добавил комбат. Смотреть, как немцы там проводят ответный митинг под красными знаменами и скоро полезут к нам брататься.

Не услышав больше вопросов, разогнал всех, к чертовой матери, на занятия. Вдогонку посоветовав чаще читать «Краткий курс». Лично знание цитат проверит, особенно про то, что Германии скоро «потом видно будет», над кем господствовать[384].

Суворов слова капитана старательно записал, мало ли чего.

Иволгин мигом умчался в политотдел, узнавать, куда опять метнулась генеральная линия. Не придется ли снова твердить о нерушимой дружбе Советского Союза с Германией, и назначать ли вновь главным врагом Англию – вечный и главный оплот мировой буржуазии[385]. Объяснять, на что надеялся Черчилль, пожелав поссорить два социалистических государства?

Но разговоры были и будут. Голова у бойцов в вопросах политики работает не хуже, чем в его время.

Вспомнил, как недавно сел в лужу лектор из политотдела. Минут двадцать то бухтел про устройство СССР. А потом дернул, на вид, малахольного бойца – «типа что понял?» Закончилось тем, что Иволгину пришлось спасать и лектора, и красноармейца. Умных субъектов, младше начальника по званию, в армии не любят по традиции.

Бывший сотрудник Госплана закатил политруку лекцию на полтора часа[386]. Зато у Суворова появился толковый помощник.

Ну вот, привез кого-то замполит, опять придется ломать график боевой подготовки. Почти митинг собрал.

«Ой!», он поморщился, «сейчас начнет канитель».

Примерный набор фраз Ненашев знал. Враг не победит, потому что наша армия морально более стойка и лучше вооружена. У нас умелые командиры, которыми руководят партия и великий вождь народов товарищ Сталин. Наш боец стоит выше любого солдата иностранной армии, потому что сбросил с себя иго капитализма, а тот еще не успел. Нас поддержит надежный и сплоченный тыл. Враг будет отброшен и бит на его же территории. Ну, еще там что-то про интернационализм и дружбу пролетариев всех стран и то, что немецкие рабочие неприметно поднимутся.

Эх, дайте товарищу бубен!

— Товарищи, прошу вас спокойно отнестись к заявлению ТАСС. Война с фашизмом неизбежна. Но, вы даже не представляете себе, как мы близки к этой войне! — неожиданно для Ненашева начал лектор, а потом очень едко прокомментировал текущую международную обстановку, деликатно меняя слова ненормативной лексики на синонимы.

Панов аж заслушался, есть и тут острые на язык люди и, аккуратно едкие, в суждениях![387]

Через час он закончил и народ принялся обсуждать выступление, разделившись примерно на две группы. В первой «военные специалисты» яростно спорили, как долго продлится война.

— Две-три недели – и мы будем в Берлине.

— Нет, так быстро не управимся, месяца три – и будет наша полная победа.

Спорили и о судьбе Германии, как скоро немецкий рабочий класс свергнет Гитлера; как быстро немецкие «рабочие и крестьяне в солдатских шинелях», повернут оружие против общих классовых врагов. Да, именно как быстро, а не вообще – повернут или нет.[388]

— Товарищ капитан, когда мы фашистов победим? — лейтенанты обратились к Максиму, как к настоящему эксперту. Он сжал волю в кулак. У него примерно распланировано: когда и в какой последовательности каждый из них…

— Когда все зачеты сдадите, — туманно ответил комбат.

Да, до главного зачета осталось всего ничего. Он вздохнул, каждый, с определенной степенью вероятности скоро войдет в категорию безвозвратных или, если сильно повезет, санитарных потерь.

Мрачное выражение лица Ненашева поняли, как желание скрыть что-то важное и секретное. Да и вообще, чудит их «старик». Тридцатидвухлетний капитан казался именно таким. Только девушка, которую они изредка видели с Максимом рядом, заставляла их завидовать командиру.

Впрочем, в их памяти остался и другой романтический момент.

Капитан, было, сунулся в палатку лейтенантов. Как все образцово. Светят керосиновые лампы. Негромко шепелявит патефон, а ребята собрались около большого чайника и бутербродами с пайковой колбасой.

Закусить, значит, ага. И начальник штаба здесь. Что, авторитета не хватает?

Прямо кружок «унылые руки».

— Я смотрю, веселье в самом разгаре!

В ответ деликатно испугались, но промолчали.

— Вижу, только что вскипел – усмехнулся Максим, трогая холодный металл. Налил себе полстакана «кипяточка» и под панические взгляды, не морщась, выпил.

М-да, неплохой самогон.

Нет, сам виноват, ребят два дня держал совсем без сна. Ожидаемо решили расслабиться.

Ну, а другие, сгруппировавшиеся, около «дедов», побывавших на финской войне, что-то очень тихо обсуждали. Вот, подошли к Иволгину. Он оглянулся на Ненашева, немного сконфуженный.

— Максим Дмитриевич, люди в увольнение просятся, и не подумайте, что просто так. Хотят сфотографироваться и послать родным карточку.

Его явный промах. Все же отцы, матери и невесты у бойцов есть. Эх, бросить бы жребий, кому убитым, кому раненым, а кому неуязвимым врага бить. Комбат, цедя сквозь зубы воздух, досадливо вздохнул.

— Иволгин, договоритесь с гарнизонным фотоателье. Будем снимать бойцов повзводно, за мой счет. Если захотят индивидуально и с друзьями, пусть сами определятся и оплатят.

— Суворов, составьте график. Но сначала соберите взводных и разыграйте очередность, чтоб без обид. На групповом снимке командиру вместе с бойцами быть обязательно.

После войны, если кто выживет, может, вспомнит друг друга, глядя на карточку. Вдруг пропадут документы батальона. А ему срочно нужен фотоаппарат, делать панорамный вид из амбразур.

Алексей подошел к задумавшему о чем-то комбату.

— Что тебе?

Ну что же, к резкости Ненашева не привыкать. Что-то вновь испортило настроение комбату.

— Я хочу сам все сделать, — произнес Иволгин, наблюдая, как округлись глаза капитана. Он его теперь по-настоящему уважал.

— Уверен? Тогда вперед, комиссар – улыбнулся комбат. Лицо его на миг смягчилось, и он дружески хлопнул замполита по плечу. Иволгин чуть ли не на крыльях улетел в Брест.

Отношение Максима к «замполитам», особенно тем, кто пахал в батальонном и ротном звене, стремительно менялось.

Тот боец, со смешной фамилией Корзинкин и совсем серьезной медалью «За отвагу», рассказал ему про войну с финнами. Перед началом первого боя с красноармейцами, которые должны были штурмовать дот, проводил беседу политрук, призывая идти на подвиг. Когда надо было выступать, принялся прощаться, но народ агитатора остановил: «Пойдемте вместе с нами, товарищ комиссар». И человек не струсил, он верил, и, отвечая на откровенный вызов, взял и пошел…

Его тело потом Корзинкин видел лично. Политрук лежал ничком вместе с остальными трупами, раздавленными своим же огнеметном танком, окончательно подавившим дот, отличаясь в месиве лишь позолоченными пуговицами на уцелевшем хлястике шинели[389].

Но, если вместо мудрого ворона прилетает дятел, эффект непредсказуем. Прибывший к саперам «работник политпросвета» Горбачев[390] от прямого ответа на вопрос уклонился[391]. Зачитал заметку из газеты, старательно голосом выделяя слова, опровергающие слух о скорой войне, сослался на спешку, схватил портфель и ускакал на другой участок строительства[392].

Да, уели его саперы, вторым вопросом.

— Почему вы называете Данциг Дансингом?

Елизаров возвращался в город старательно глуша чувства. Логика подсказывала – Ненашев его сознательно запугивал. Ну, не может обычный человек с такой точностью прогнозировать события.

Он покачал головой, тщательно анализируя разговор. Бред какой-то, час назад он почти поверил и начал искать смысл в каждой, путь и насмешливой, фразе комбата. Нет, и не будет пророков в любом отечестве.

Гнетущее чувство возникло вновь на улицах Бреста.

Он быстрее немцев отреагировал на типографскую заметку. Мука, сахар, керосин, мыло, ткани и обувь давно раскупались нарасхват, но в этот день словно воцарилось безумие.

Ну, еще понятно, когда освободили Западную Белоруссию, в городах со снабжением товарами стало совсем плохо. Потом чуть наладилось, в магазинах появился хлеб, молоко и конфеты-подушечки[393], но очереди не исчезли. Как раз их местные приняли очень озлобленно, не понимая, как напрягает силы страна[394], готовясь к стальной обороне и двойному удару по врагу. Приобретать на рынке вещи могли не многие[395], в основном «восточники».

Зарплата в шестьдесят-восемьдесят рублей в Бресте считалась неплохими деньгами, больше получали лишь в железной дороге и заводе, но цены кусались. В госмагазинах мужской костюм стоил триста пятьдесят рублей, часы на сотню дешевле. А еду, их же пограничный народ, чаще покупали на базаре у селян: больше выбор и нет толкотни в магазинах. Да и жди когда завезут в военторг дешевое мясо по два рубля за килограмм.

Но теперь в очередях стояли не только местные. Появились жены и дети товарищей, прибывших укреплять в Западной Белоруссии советскую власть. Разделял прохожих на «восточников» и «западников» разведчик безошибочно. И не по одежде, как Ненашев, а по знакомому выражению лица.

И так на каждой улице. У каждого магазина. На цены никто не смотрел. Товар заканчивался, но немедленно принялась писаться очередь на завтра. Люди кидали жребий, будет караулить ночью, чтобы не набежали «чужие».

А что творилось у сберкассы. Милиционер едва сдерживал толпу. Спросив, в чем дело, Елизаров узнал: жители ринулись снимать деньги и пытались сдать обратно облигации госзаймов.

Просьба успокоиться и не поддаваться паническим слухам, распространяемыми провокаторами еще больше разозлило толпу. А когда услышали, что в день выдают только пятьдесят рублей, послышались откровенно антисоветские выкрики.

Публика решила стоять до последнего. Надо быстрее избавиться от ставших внезапно проклятыми советских рублей. Рядом шныряли какие-то типы, предлагая позабытые злотые за рубли и обратно, по специальному курсу. Но не здесь, надо отойти в подворотню.

Хвост очереди, где давали крупу, строго по полведра в руки – иначе до закрытия не хватит – двигался мучительно медленно. Люди страдали от жары, бессмысленно ругались, перешептывались, передавая друг другу какие-то новые слухи.

Но больше всего очередь возмущалась тупостью кассира, которая постоянно пересчитывала цену весового товара на деревянных счетах. В ее глазах читался ужас от вида обозленной толпы. Внезапно люди еще больше зашумели, зашевелись: какой-то товарищ в белой кепке, сером френче и парусиновых туфлях пытался пройти без очереди «он имеет право и некогда». Гражданину сразу нанесли два удара – в лицо и в выпирающий живот.

Сразу вмешалась милиция, драчунов с трудом, но разняли и по возмущенный свист зрителей повели в отделение, составлять протокол.

Елизаров отвернулся. В Минске порядок был бы наведен решительно и быстро. Как-никак столица Белоруссии была одним из городов, где специальное постановление позволяло милиции штрафовать всех, кто не помещался внутри магазина – на пятьдесят рублей. А заодно выяснить, что делает гражданин здесь в рабочее время, и есть ли в наличии справка, что начальство отпустило именно его купить дефицитный товар. Очереди пропадали вмиг[396].

Всем сознательным людям давно понятно. Товарный ажиотаж устраивают враги Советской власти! Дефицит вызван засильем спекулянтов, перепродающих вещи втридорога, и ворьем в магазинах. Сложилась система, но с ней, как и с «цеховиками» усиленно боролся специальный отдел НКВД.

Пусть недавно создан ОБХСС во главе с майором Гремиловым, зато результаты работы есть. Михаил же видел, как у коллег, будто на дрожжах, росла отчетность.