Гении тоже люди… Леонардо да Винчи

Глава 5

Знатное семейство, не имея иных наследников, всерьёз задумалось о будущем семилетнего Леонардо. Несмотря на его незаконное рождение, он был принят в дом как полноправный член семьи – с благословения бабушки Лючии и неохотного, но всё же одобрения деда Антонио. Поскольку отцу мальчика часто приходилось бывать во Фьоренце по делам службы, обязанность заниматься воспитанием внука сэр Антонио принял на себя с немалой долей рвения.

Однако затея эта быстро обернулась разочарованием – Леонардо с трудом выносил сухие дедовские нравоучения и уроки. Тогда, в надежде найти более действенный путь, старик устроил его в школу при церкви Святой Петрониллы неподалёку от Винчи. Там мальчику предстояло постигать основы письма, счёта и латинской грамматики. Но в счёте и письме он уже преуспел благодаря дяде Франческо, а вот к латинскому языку и церковному писанию не испытывал ни малейшего интереса.

Сэр Антонио был в ярости:

– Латынь – это не прихоть, которую можно игнорировать, – гремел он. – Это основа всякой учёности, неотъемлемый атрибут образованного человека! Ты ведь хочешь быть достойным продолжателем нашей фамилии?

Леонардо молчал. Он не хотел продолжать ничего, кроме своих собственных наблюдений. Школа с её тисками дисциплины казалась ему холодной и чуждой. Вместо занятий он всё чаще с утра уходил в лес, в любимые рощи и луга, где мог часами наблюдать за насекомыми, растениями, птицами, впитывая красоту мира, как губка.

Возвращаясь домой, он тут же принимался рисовать: листья, с точностью передавая их тончайшие прожилки, речных раковин с их замысловатыми панцирями, крылья бабочек, муравьёв, гусениц. Его зарисовки порой казались живыми, как будто схваченные волшебной рукой. Он сам ещё не знал, как это называется, но чувствовал, что внутри него просыпается нечто большее – почти священное: неодолимая тяга к искусству, к наблюдению, к воссозданию самой природы.

Он не копировал чужие картины. Учителем для него была природа. А его фантазия и поразительная, не по возрасту зрелая наблюдательность делали всё остальное.

Недалеко от Винчи велось строительство большого дома для одного знатного синьора. Работами руководил известный зодчий по имени Биаджио. Леонардо, пренебрегая школьными уроками, всё чаще наведывался на стройку, где с замиранием сердца наблюдал, как каменщики возводят стены, выверяя угол угломером, как с помощью хитроумных устройств поднимаются тяжёлые балки, и как зодчий сверяется с чертежами, увлечённо отдавая распоряжения.

Биаджио вскоре заметил мальчика. Между ними завязалась беседа, и мастер был поражён – не только его живостью ума, но и необычайной точностью вопросов. Леонардо интересовался не внешним, а сутью: как работает подъёмный механизм? Почему стены не рушатся под собственной тяжестью? Почему прочность арки так зависит от формы и пропорции?

Сэр Биаджио понял: чтобы ответить мальчику, нужно говорить о вещах, которые лишь немногие взрослые могли бы постичь. Так начались их первые импровизированные уроки – по арифметике, геометрии, основам алгебры и механики. И чем больше он объяснял, тем больше изумлялся: Леонардо схватывал всё на лету, словно эти знания уже дремали в нём, как семена, ждавшие пробуждения.

Прошло немного времени, и тот самый приходской священник, что когда-то советовал бабушке Лючии определить мальчика на путь духовного служения, пересмотрел своё мнение. Он видел: душа этого ребёнка ищет не проповеди, а познания, не слова – а формы, линии, движения. И потому однажды, не сказав ни слова деду Антонио, он лично отвёл смышлёного отрока в мастерскую одного живописца из Эмполи.

Стоило им переступить порог, как Леонардо едва не задохнулся – воздух был густ от гнилостного запаха яиц и творога, смешанных для приготовления темперы. В самой мастерской, стоя на шатком деревянном помосте, художник работал над своим полотном, делая тонкие правки мазком. Леонардо застыл: он заворожённо следил за движением кисти, за тем, как под пальцами мастера оживают фигуры, как в мраке пыльного помещения вдруг появляется свет, будто из самого неба.

Но, не в силах больше выносить тяжёлый запах, он сжал руками рот и, побледнев, выбежал на улицу, жадно хватая ртом воздух.

Однажды к сэру Пьеро, отцу Леонардо, пришёл крестьянин – тот самый, что на протяжении многих лет поставлял в дом нотариуса рыбу и дичь. Он был простым, но сметливым человеком, ловцом птиц и рыболовом, и частенько захаживал в их усадьбу с корзиной добычи.

– Сэр Пьеро, – начал он, слегка помявшись, – разрешите показать вам одну вещицу. – В руках у него был круглый деревянный щит, гладко вырезанный из инжирового дерева.

– Что это у тебя? – удивлённо спросил Пьеро.

– Плотник дал мне этот щит в обмен на рыбу, – пояснил крестьянин. – Работа добротная, и вот я подумал: раз вы часто бываете во Фьоренце и знакомы со многими художниками, может, передадите кому-нибудь из них? Пусть распишет его на свой вкус. А уж мы потом с вами за труд расплатимся, как положено.

Сэр Пьеро, человек сердечный и благородный, не отказал – но, повертев в руках простенький, но изящно сделанный щит, вдруг задумался. Что-то подсказало ему иной путь. Он не пошёл к знакомым художникам во Флоренции, а вернулся в дом и заглянул в комнату сына.

Леонардо сидел спиной к двери, сосредоточенно работая над картоном, на котором он с поразительной точностью выводил крошечных насекомых – таких живых и детально проработанных, что казалось, вот-вот они зашевелятся и поползут по поверхности бумаги. Маленькие тени от лапок, изгибы усиков, прозрачные крылышки – всё дышало жизнью и вниманием.

Пьеро на мгновение замер у порога, словно не желая прерывать это волшебство. Потом негромко произнёс:

– Леонардо.

Мальчик медленно обернулся.

– Посмотри на этот щит, – сказал отец, подходя ближе. – Думаешь, ты мог бы его расписать?

Леонардо встал, взял деревянный круг в руки и, долго, молча его разглядывая, провёл по его поверхности пальцами, будто пытаясь на ощупь понять, о чём хочет рассказать ему эта древесина. Потом спокойно кивнул и без слов вернулся к своему столу, как будто ответ уже был принят – и не им, а самой природой, жившей в нём.

Получив задание от отца, Леонардо долго ломал голову, что же изобразить на круглом щите. Мальчику хотелось, чтобы изображение не просто украшало предмет, но вызывало сильную, почти физическую реакцию – будь то страх, трепет или изумление. Он остановился на одной идее: изобразить нечто по-настоящему страшное – голову Медузы, чтобы всякий, взглянув на неё, содрогнулся.

Он основательно подготовил поверхность: зачистил дерево, покрыл его слоем гипса, выровнял и загрунтовал. Затем наступила пауза – он искал образ, который был бы не просто жутким, но по-настоящему живым.

В тот же вечер, вернувшись из леса, Леонардо принёс с собой целый террариум природы: ящериц с бронзовыми чешуйками, шершней, сверчков, змей, кузнечиков, летучих мышей, странных жуков и ночных бабочек. Он наблюдал за ними, изучал их движения, формы, линии крыльев и изгибы хвостов. Комбинируя части этих существ – живых и мёртвых – он начал создавать из них единую фантастическую тварь, некое порождение кошмара, питающееся страхом и тьмой.

Из этих деталей возникло страшилище: древний дракон с головой Медузы, зловеще выползающий из мрачной пещеры. Из пасти его вырывался ядовитый дым, из глаз – огонь, а чешуйчатое тело источало смрадное дыхание, отравляющее воздух вокруг. Работая над созданием, Леонардо будто впал в транс – он забыл про еду, про сон, про окружающий мир. Он не замечал даже невыносимого зловония, исходившего от принесённых им в жертву искусству созданий.

Когда через несколько дней дверь его комнаты распахнулась, на пороге с каменным лицом застыл дядя Франческо. Он резко отшатнулся, схватившись за нос и воскликнул:

– Леонардо! Что ты здесь творишь? Это невозможно! – Он поморщился, кашляя, – здесь смрад, как в гнилом болоте! Открой окно, сейчас же! У бабушки Лючии с утра сильнейшая головная боль. Она велела слугам проверить все крысоловки в подвале, думая, что в доме сдохла крыса. А виновник, выходит, ты! Боже правый, ты сумасшедший!

Он уже собирался подойти ближе, но его взгляд упал на сам щит – на чудовище, ожившее на его выпуклой поверхности, сотканное из всех возможных мерзостей природы, и на застывших в неестественных позах несчастных тварей, лежащих в лотках, в банках и на полу. Лицо Франческо на мгновение застыло, потом брови его сдвинулись, образовав одну непреклонную линию осуждения.

Леонардо же не испугался, не оправдывался. Он даже не оторвался от работы. Только тихо, почти шепотом, будто себе под нос, произнёс:

– Это из великой моей любви к искусству…

И вернулся к созданию своего ужасающего шедевра.

Прошло ещё несколько дней, и работа была завершена. Чудовище, рождённое фантазией мальчика, обрело своё пристанище на поверхности щита, словно жило там всегда, дыша зловонием и излучая гипнотический ужас.

Леонардо, вытерев кисть, встал, осмотрел своё творение и, как взрослый мастер, остался молча перед ним – не с восторгом, а с каким-то внутренним трепетом, будто боялся, что созданное им само вот-вот оживёт.

Когда в комнату вошёл сэр Пьеро, он сразу почувствовал тяжелый воздух, пропитанный запахами краски и чего-то иного – неуловимо тревожного. Он подошёл ближе… и остановился. На миг лицо его побледнело, он даже отступил на шаг назад, не сводя взгляда с изображения.

– Santo cielo… – прошептал он. – Это тот самый щит, что я тебе дал? Это… правда живопись?

– Да, отец, – спокойно ответил Леонардо. – Это живопись. И она служит своей цели – производить впечатление. Ты можешь забрать его.

Сэр Пьеро долго не мог вымолвить ни слова. Он словно оказался перед неведомой силой, заключённой в простом предмете. Это была не детская забава – это было искусство, которое смущало и завораживало, страшило и вызывало уважение.

Вскоре он принял решение. Щит с Медузой он крестьянину не отдал. Вместо этого он нашёл у одного старьёвщика во Фьоренце другой, ничем не примечательный щит – с изображением пронзённого стрелой сердца – и передал его вместо работы сына. Крестьянин был более чем доволен: он рассыпался в благодарностях и целый месяц приносил в дом нотариуса дичь, рыбу и свежие яйца, не беря за них ни монеты.

А щит, созданный Леонардо, сэр Пьеро повёз в город. Там, почти тайком, он продал его некоему купцу, сказав, что работа принадлежит неизвестному мастеру. Купец не стал торговаться – он выложил сто дукатов, не сомневаясь в подлинности таланта.

Так впервые в жизни творение юного да Винчи было оценено по достоинству. И пусть имя автора тогда осталось в тени – слава, как утренняя заря, уже поднималась над горизонтом его судьбы.

Когда Леонардо исполнилось десять, отец с молодой супругой Альбиерой перебрался во Фьоренцу, где сэр Пьеро начал службу нотариусом при Флорентийской Республике. Маленький Винчи, со всеми своими улицами, домами, садами и голосами, остался для него в прошлом. Завершалась одна эпоха, начиналась другая. За ними, следом за новой жизнью, последовали и дед Антонио с бабушкой Лючией, оставив Леонардо на попечении дяди Франческо – человека, который был для мальчика куда ближе по духу, чем родной отец.

День отъезда стал радостным для всей семьи – за исключением Леонардо. Его не брали с собой. Он молча наблюдал, как гружёная телега катится по ухабам, унося за собой знакомые силуэты и запахи дома. Чтобы заглушить душевную боль, он вновь – как всегда – ушёл туда, где его никто не предаст, где его всегда ждут: на свидание с Природой. Только она одна принимала его таким, каков он есть. Только она знала, как исцелить раны, не задавая ни единого вопроса. Она либо оберегала его от одиночества, либо – когда это было нужно – дарила ему его.

Прошло три года.

Однажды в Винчи пришла весть: дона Альбиера скончалась при родах, так и не произведя на свет дитя. Леонардо, получив эту новость, погрузился в молчание. Его мачеха была ласкова с ним, заботлива, и её доброта скрашивала серые стороны жизни. Теперь её больше нет. Печаль легла камнем в сердце мальчика.

С её уходом он вновь стал единственным наследником отца, пусть и внебрачным. Но сэр Пьеро, которому тогда исполнилось тридцать восемь, был человеком практичным и не склонным долго носить траур. Вскоре он женился вновь – на юной и прелестной Франческе Ланфредини, которая была всего на два года старше самого Леонардо…

Спустя год сэр Пьеро, однажды приехав в фамильное поместье в Винчи, неожиданно обратился к сыну:

– Собирайся, Леонардо. Мы едем во Фьоренцу. Хватит тебе болтаться по всему Винчи без толку! Здесь ты растёшь, как дикий зверёк, а там начнёшь учиться.

От этих слов у Леонардо тревожно заклокотало в груди. Он ещё не до конца осознавал, что именно его ждёт, но смутное предчувствие грядущих перемен вызывало в нём настороженность, почти страх. И всё же где-то в глубине души рождалось другое, несмелое чувство – как будто свежий, тёплый ветер перемен подкрадывался с горизонта, готовый распахнуть перед ним мир, полный новых возможностей, открытий, вдохновения.

Безмятежная пора детства – золотые дни, проведённые среди лугов и виноградников между Винчи и Анчиано, вечерние посиделки в доме деда, ожившие в ожидании субботнего приезда сэра Пьеро, – всё пролетело стремительно, но навсегда оставило в памяти Леонардо нежный, тёплый след.

В то утро он ходил в задумчивости, словно прощаясь с каждым кустом, каждым камнем, и, не в силах усидеть дома, отправился за город, туда, где бурлила жизнь – на стройплощадку, где зодчий Биаджио уже руководил возведением новой виллы.

Увидев Леонардо, мастер обрадовался, но тут же заметил на лице мальчика печаль.

– Что с тобой, Леонардо? Я тебя не узнаю. Чем омрачены твои глаза?

И Леонардо поведал ему о скором переезде.

Зодчий жестом пригласил мальчика присесть рядом, положив мозолистую ладонь ему на плечо, и, улыбнувшись, сказал:

– Не бойся перемен, Леонардо. Жизнь – это река. Она не стоит на месте. Всё, что меняет наш путь – не случайность, а зов времени. Позволь рассказать тебе историю, которая произошла со мной.

Пять лет назад я переживал, пожалуй, самый трудный период в жизни. Денег не было, семья – на грани. Шёл я однажды, сам не зная куда, и встретил на обочине дороги старика. Ветхий, почти как пергамент, он сидел под солнцем, согнувшись, в старых лохмотьях, перебирая восточные чётки.

Я сел рядом. Мы заговорили – о жизни, о бедах, о судьбе.

– Старик, – сказал я, – вот ты мудрый, подскажи: что мне делать? Ни работы, ни покоя. Сын ленив, дочь бесшабашна, жена – не хозяйка. Всё летит в тартарары.

А он посмотрел на меня своими подслеповатыми глазами, и, тихо, почти шёпотом, произнёс:

– Повесь у себя на двери табличку: «Так будет не всегда».

Я так и сделал.

И вот, спустя какое-то время, по дороге на работу, я вновь повстречал того старика. Он, словно дервиш пустыни, облаченный в свои лохмотья, сидел на той самой пыльной дороге, скрючившись от бремени лет, и медленно перебирал восточные четки. На указательном пальце его руки сияло, отражая солнечные блики, старое, покарябанное медное кольцо. Он смотрел вдаль своими морщинистыми, сильно слезящимися и подслеповатыми глазами и одному лишь Господу было известно, о чем он думал в тот момент.

– Приветствую тебя, мудрый старец, – поздоровался я, не в силах скрыть некоторого волнения.

Он не мог не узнать меня, я это понял, когда он жестом пригласил сесть рядом. Я охотно поделился с ним едой, что заботливо укладывала жена, провожая меня по утрам на работу. Старик долго, одними деснами, жевал кусок отварного мяса, при этом крепко сжав губы, чтобы не проронить ни капельки драгоценного и питательного сока. Было очевидно, что еда ему нравится, хотя он, наверняка, почти уже и не помнил вкуса мяса, питаясь, когда придется, одной лишь скудной пищей вдали от давно потухшего очага своего дома. Пристанищем ему чаще всего служили перевернутые лодки у реки, а передвигался он на своих скрюченных ногах. А порой, если ему улыбалась скупая удача, случайно посылая ему в попутчики добрых людей, то и на их телегах. Мы с ним вновь завели беседу, правда, не столь длинную, как в первый раз, поскольку свободного времени у меня уже было не так много. Но я успел поведать ему о своих переменах:

– У меня всё наладилось с Божьей помощью. Что ты мне сейчас посоветуешь? – спросил я его, улыбаясь. Старик же, посмотрев мне в глаза, тихо сказал:

– Табличку ту не снимай с двери. И помни, ничто не вечно под луной! – взгляд его вновь устремился куда-то вдаль, словно он ожидал появления из глубины веков самого царя Соломона, чтобы передать ему свое сияющее на солнце потертое кольцо, которое делает грустных людей весёлыми, а весёлых – грустными своей мудрой надписью «Всё проходит. И это тоже пройдет»…

Зодчий смотрел в спину уходившему Леонардо, а сам, вздохнув, подумал: «Вот так всегда – я утешаю людей словами, которые порой самому хотелось бы услышать от кого-нибудь».

* * *

В праздник Благовещения, 25 марта, во Фьоренцу верхом на двух лошадях въехали двое всадников – зрелый мужчина и юноша. Первым был нотариус Флорентийской Республики, сэр Пьеро, вторым – его четырнадцатилетний сын, юный Леонардо, чей облик с каждым днём всё явственнее вырисовывался как воплощение необыкновенной красоты и одухотворённости.

На протяжении всего пути из Винчи перед глазами Леонардо мерцал прощальный взгляд дяди Франческо – тот стоял у двери отчего дома, молчаливо махал рукой, и в его глазах застыла печаль и беспомощная любовь, которую Леонардо уносил с собой, как нечто бесценное.

С первых же шагов на земле Флоренции Леонардо ощутил, будто оказался в другом измерении – в городе, созданном для богов. Он жадно вдыхал воздух нового мира, насыщенный ароматами истории, камня, свежей штукатурки, воска, ладана и весенней надежды. Каждый камень, каждый резной карниз, каждая арка говорила с ним языком искусства.

Нет, это был не тихий, провинциальный Винчи с его двумя горделивыми достопримечательностями – замком герцогов Гуиди, некогда державших в руках власть над Тосканой, и церковью Санта-Кроче, в высоте и стройности соревнующейся с самим замком. Здесь, во Фьоренце, всё захватывало дух.

Перед взором Леонардо то и дело вставали очертания грандиозного Домского собора, словно сотканного из воздуха и света, колокольни Джотто, восходящей ввысь, как молитва, капеллы Пацци, где простота превращалась в совершенную гармонию, массивных и строгих фасадов дворцов Медичи, Ручеллаи, Питти – каждая из этих строений словно шептала на ухо что-то своё, о вечной красоте, о тайне пропорций, о человеческой гениальности, способной бросить вызов времени.

У Леонардо кружилась голова – не от усталости, но от восторга. Он чувствовал, как внутри него что-то пробуждается. Душа его, точно спящая птица, ощутила трепет близкого полёта.

Он прибыл в город, который должен был изменить его судьбу. И сам того не зная, сделал первый шаг к бессмертию.

Здесь, в самом сердце Фьоренцы, жили и творили свои бессмертные шедевры Донателло, Брунеллески, Учелло и Альберти – гении, чьё имя и дело навсегда вошли в анналы Возрождения. В городских мастерских не стихал гул наковален, беспрерывно вращались гончарные круги, а звонкий смех ремесленников, строгие возгласы строителей и оживленные переговоры купцов сливались в живую симфонию городской жизни. Аптекари смешивали снадобья, адвокаты и торговцы решали важные дела, парфюмеры творили ароматы, вдыхая в них дух эпохи.

Фьоренца не знала тирании, подобно многим соседним итальянским городам-государствам, где власть держалась на мечах и интригах. Здесь, благодаря щедрой благотворительности банкиров и купцов, преображался облик города – в мерцающем свете тосканского солнца возникали дворцы, храмы и улицы, полные жизни.

Городом правил могущественный и влиятельный клан Медичи – банкиры с древним родовым гербом: шесть красных шаров на золотом щите. По легенде, эти шары символизировали капли крови великана, когда-то терроризировавшего земли Фьоренцы, поверженного храбрым прародителем Медичи.

В те дни, когда Леонардо ступил на улицы Фьоренцы, во главе города стоял Козимо Старший – один из самых ярких и дальновидных представителей семейства Медичи. В возрасте тридцати лет он возглавил семейный банковский дом, а к сорока стал обладателем колоссального состояния – более 180 тысяч флоринов, владений шерстопрядильными фабриками и монополией на добычу дубильных квасцов, незаменимых в текстильном ремесле.

Образованный, он прошёл обучение под руководством гуманиста Роберто Росси, изучал латинские классические тексты и проникся к ним глубоким уважением. Козимо был практиком, твердо верившим, что человек, вооружённый знаниями, стоит десяти обычных людей. Вся его жизнь строилась на заветах отца Джованни Медичи: не давать прямых советов, быть осторожным в словах, избегать гордыни, судебных разбирательств и политических конфликтов, всегда оставаться в тени.

Несмотря на колоссальную власть, Козимо не принял титулов и не нарушил республиканских устоев. Он освободил город от тирании, вымогательств и насилия, укрепляя внутренний порядок и умело лавируя в дипломатии с Миланом, Венецией и Неаполем.

Горожане знали своего правителя как скромного человека средних лет, с болезненной внешностью, но большим сердцем. Он щедро помогал нуждающимся, не выносил злословия, всегда находил точное слово, сохранял хладнокровие в любых обстоятельствах и с не меньшим усердием ухаживал за своим фруктовым садом на вилле Кареджи, чем за делами своего банка, раскинувшегося по всей Европе.

Под его руководством Фьоренца стала расцветать – расширялись торговые пути, крепла промышленность, нарастали банковские обороты. Козимо Старший Медичи – самый богатый человек Европы, имевший в должниках королей Англии и Франции, самого Папу Римского и государство Венецию, – щедро использовал свои средства на благо простого народа. В голодные годы за раздачу хлеба его прозвали «Отцом Отечества».

Стремясь превратить Фьоренцу в центр интеллектуальной жизни и западной культуры, Козимо первым среди Медичи начал активно покровительствовать художникам, учёным и поэтам. Его дворец стал одним из первых крупных гуманистических центров Италии. Именно благодаря поддержке этой влиятельной семьи здесь творили и прославляли эпоху Возрождения такие мастера, как Бенвенуто Челлини, Сандро Боттичелли, Филиппо Брунеллески, Микеланджело, Рафаэль, Тициан и многие другие. Более того, во многом благодаря помощи семейства Медичи, здесь мог работать Галилео Галилей.

Козимо Старший Медичи стал одним из первых меценатов, кто признал неизбежность появления художника нового, ренессансного, типа. «Этих гениев, – говорил он, – нужно воспринимать так, словно они не из плоти сделаны, а сотканы из звёздной пыли».

Отца Леонардо, сэра Пьеро да Винчи, в среде флорентийской аристократии уважали и ценили. По приезде во Фьоренцу он получил назначение поверенным при монастыре Сантиссима-Аннунциата и других влиятельных учреждениях города. Его деловая хватка позволяла постепенно расширять собственность – он покупал дома, а также плодородные земли и виноградники в окрестностях Винчи. Несмотря на растущее благосостояние, сэр Пьеро оставался человеком скромным, его доброта проявлялась в постоянных пожертвованиях церкви и помощи бедным.

Вскоре ему доверили завидную должность нотариуса Магистрата – значимую и почётную роль, дававшую право на просторное и изящно обставленное жилище недалеко от величественной Площади Синьории, где кипела жизнь республики. Эта работа требовала всей силы и времени, и чтобы обеспечить сыну надёжное будущее, было принято решение отправить Леонардо учиться в школу, где ему преподавали математику, музыку, пение, грамматику и письмо на вольгаре – живом, разговорном языке, пронизывающем улицы и рынки города.

Сам же классический латинский язык в те времена был не только ключом к церковному знанию, но и основой для всех официальных документов, договоров и наук – без него не обойтись было ни в политике, ни в науке. Латынь считалась хлебом насущным для всех, кто стремился к возвышенному образованию и власти.

Однако из-за того, что Леонардо родился вне брака, для него закрыли двери изучения латыни и древнегреческого – языков великих мыслителей и философов. Даже сам сэр Пьеро, надо сказать, тоже был не тверд в латыни, языке своих предков, продолжая оставаться человеком, которому привычнее было общаться и вести дела на вольгаре. Так и Леонардо, на всю жизнь остался uomo sanza lettere, или человеком без книжного образования, не владевшим правильной латынью.

Отец любил своего единственного сына, стремясь дать ему хорошее образование, и активно старался привить ему интерес к своему делу согласно незыблемым традициям семьи, чему Леонардо всячески противился – его не интересовали законы общества и он совсем не хотел становиться нотариусом.

– Ты скоро увидишь всю Фьоренцу, мальчик мой, – восклицал сэр Пьеро с волнением в голосе в первые дни после приезда сына из Винчи. – А значит, ты узнаешь большой мир! Но меня мучает одно: почему ты пишешь левой рукой? – его брови нахмурились, голос стал строже. – Возьми перо в правую, как все нормальные люди! Кисть для рисования держи как хочешь, но для работы нотариусом надо писать правильно, иначе начнут поговаривать, что твоей рукой водит нечистая сила! – Отец говорил это с жаром и даже испугом.

Но, увидев, как сын с любовью украшает буквы изящными завитушками, и насколько красивым и стройным было его письмо – не хуже, чем у опытных писарей – сэр Пьеро смягчился и перестал обвинять сына в дьявольском влиянии.

История повторялась. Как и в Винчи, Леонардо не горел особым рвением к учебе. Однако в математике, за считанные месяцы, он добился таких высот, что своими постоянными сомнениями и сложными вопросами ставил учителя в тупик.

– Отец, – жаловался мальчик, – в школе нас заставляют все заучивать наизусть. Сегодня наказали розгами одного мальчика за то, что тот забыл какую-то малость.

– Но учитель объяснил мне, – отвечал сэр Пьеро с оттенком строгой убежденности, – что заучивание необходимо из-за дороговизны книг. У самого учителя их всего несколько, а у других и того меньше.

И правда – книги тогда были предметами роскоши, редкими сокровищами, хранившимися скорее для красоты и статуса, чем для чтения. Рукописные манускрипты создавались с огромным трудом и требовали невероятного времени и средств, поэтому ученикам приходилось зубрить их наизусть.

– И прошу тебя, Леонардо, – голос отца стал тверже, – не спорь с учителем! Его слово – закон, непререкаемая истина!

Но, несмотря на все эти кажущиеся сложности, Леонардо, как и прежде, не переставал тянуться ко всему новому и интересному. Музыкальный слух, несомненно унаследованный от его любимого дяди Франческо, позволял ему легко овладевать игрой на флейте и лире. Он не просто учился – он виртуозно импровизировал, заставляя завидовать даже опытных музыкантов.

Однажды вечером, когда звуки его флейты нежно наполняли соседнюю комнату, он случайно услышал разговор деда с отцом. За дверью доносились напряжённые голоса.

– Говоришь, он умнее учителей? – дед Антонио прищурился, не скрывая недоверия.

– Да, отец, – спокойно отвечал сэр Пьеро, – вчера беседовал с главным учителем. Он сказал, что Леонардо поражает всех своей необычайной легкостью и ранней строгостью мышления. Что он талантлив почти во всем – математика, геометрия, физика, музыка, живопись, скульптура… Но есть и недостаток: «множественность его дарований и непостоянство вкусов». Мол, сын ваш жадно скачет от одной науки к другой, будто хочет охватить всё человеческое знание сразу.

– Но ведь этим нельзя прокормиться! – ворчливо ответил дед. – Пьеро, скажи, какой толк во всей этой премудрости? Кем он станет? Нотариусом, как ты и я? Нет, увы, не станет! Он – незаконный, ему не позволят! Бастард не получит титул нотариуса!

– Да, но есть другие пути… – начал возражать сэр Пьеро.

– Какие «другие»? – перебил дед с резким тоном. – Королевские бастарды – да, они есть везде, мы знаем. Хорошо быть незаконным сыном короля! Но ты – не король! – голос его стал суровым и бескомпромиссным. – Вот Франческо, мой законный сын, сидит дома и не работает! Не желает! Не имеет интереса, видите-ли! – он развел руками. – И Леонардо, внук, сейчас тоже дома сидит и не работает. Он – незаконный!

– Отец, не сравнивай моего сына с бездельником Франческо! Леонардо умен! – горячо возразил сэр Пьеро.

– Вот в этом и беда, что он умен. Но незаконный. А нам всех кормить надо, да ещё при этих грабительских налогах! – дед ударил ладонью по массивной амбарной книге, в которой вёл тщательный учёт доходов и расходов семьи. – Мой совет тебе, Пьеро: вся эта латынь, музыка и прочая ерунда никому не нужна. Пусть лучше идёт учиться ремеслу – чему-то практичному, чтобы мог зарабатывать на жизнь.

Громкий захлоп амбарной книги словно отрезвил обоих. Тяжесть сказанных слов повисла в воздухе, заставляя задуматься над будущим молодого Леонардо, чья судьба уже казалась предрешённой суровой необходимостью.

А через некоторое время в жизнь Леонардо вошёл один необычный человек – аптекарь, практиковавший неподалёку от церкви Санта-Мария Новелла. Увлечённый травами и их чудесными свойствами, тот не только готовил ароматные настои и мази, но и охотно делился своими знаниями с любознательным юношей. Леонардо с воодушевлением стал собирать травы в полях, сушить их, учиться распознавать их аромат, вкус и силу. На балконе дома сэра Пьеро, под солнцем, на верёвках висели пучки шалфея, мяты, розмарина, зверобоя, лаванды и базилика, источая тонкое, волнующее благоухание.

Когда однажды отец, возвращаясь домой, увидел эту ароматную гирлянду, он остановился в изумлении, подняв брови:

– Леонардо, что за цветы ты развесил по всему балкону? – строго спросил он, – Уж не собираешься ли ты, не приведи Господь, стать аптекарем?

Он не дал сыну и рта раскрыть, чтобы объясниться, и, подняв палец, добавил со всей решимостью, на которую был способен:

– Я запрещаю тебе ходить в аптеку при Санта-Мария Новелла и общаться с теми монахами-доминиканцами, что готовят свои эликсиры и снадобья! Они не так безобидны, как кажутся!

Леонардо нахмурился и, не скрывая удивления, спросил:

– А что тебя так отворачивает от трав, от масел, от знания? Они ведь лечат… помогают.

Сэр Пьеро вздохнул и посмотрел на сына с усталой, тревожной нежностью. В его голосе вдруг прозвучала не злоба, а забота:

– Под видом масел, настоек и вытяжек, сын мой, – сказал он, – они хранят в своих склянках и нечто куда более тёмное. Яды. Жуткие яды. Некоторые из них действуют быстро, другие – медленно и коварно. Яды, что уносят жизнь прежде, чем успеешь произнести имя Господа. Кантарелла… – он произнёс это слово шёпотом, будто само его звучание могло навлечь беду. – Мучительная смерть, от которой не спасёт ни лекарь, ни исповедь.

Он подошёл к сыну ближе, понизил голос, будто даже стены могли подслушать:

– Поверь мне, я знаю. Мне, как нотариусу Магистрата, часто приходится сталкиваться с этим ужасом. Мужья избавляются от стареющих жён, жёны – от неверных мужей, любовницы – от женатых кавалеров, а дети… – он тяжело выдохнул, – дети отравляют родителей, чтобы заполучить наследство. Всё это – тайные войны, скрытые под масками приличий. Фьоренца не только город искусства, сын мой. Это и город ядов, интриг, мести и зависти.

Он положил руку на плечо Леонардо и, глядя в его глаза, сказал уже почти с мольбой:

– Я прошу тебя, сторонись этого греха. Не всё знание приносит свет. Есть и такое, что ведёт во тьму. Учись, но не позволяй своей душе стать добычей тех, кто плетёт ядовитые сети под видом науки.

Леонардо молча кивнул, но в душе у него продолжала звучать тревожная мелодия. Он чувствовал: за внешним блеском города скрываются тени, и эти тени уже начали касаться его судьбы.

Но сэр Пьеро ошибался в своих предположениях о выборе сына. Когда он в очередной раз увидел, как тот рисует цветок на их балконе со всеми его тычинками, затейливое насекомое в мельчайших его деталях, вечно спешащих куда-то людей с рыночной площади, еще что-нибудь другое, созданное природой и достойное изображения, он иначе взглянул на будущее сына.

Он собрал лучшие рисунки Леонардо и направился с ними к великому мастеру Андреа дель Чони, известному в художественных кругах под прозвищем Верроккьо. Мастерская художника уютно располагалась в одном из узких переулков Виа Гибеллина, где всегда витал запах свежих красок, льняных масел и древесной стружки. Раньше сэр Пьеро не раз помогал художнику оформлять кое-какие юридические бумаги, и сейчас убедительно просил его сказать, достигнет ли его сын Леонардо, отдавшись рисованию, каких-либо успехов.

Сэр Пьеро, нервно перебирая пальцами, протянул художнику рисунки и с надеждой заговорил:

– Маэстро, помогите мне, пожалуйста, разрешить тяжкие сомнения.

– Охотно, сэр Пьеро, – ласково сказал он, – всегда к вашим услугам. Что за сомнения вас терзают?

– Это рисунки моего сына, – начал Пьеро, – хочу узнать ваше мнение, есть ли у него талант. Если да – я отдам его к вам в ученики, если нет – придётся ему стать нотариусом, как и я. Никогда не думал, что у мальчишки такая страсть к искусству! Он любопытен до невозможности: насекомых изучает, растения, собрал целый дом букашек… Латынь забросил совсем и со всеми спорит. А вчера, зайдя в его комнату, я увидел целую гору новых рисунков!

Верроккьо, надев свои очки, внимательно изучал каждый штрих.

– Ваш сын – левша?

– Да, как вы узнали? – удивился Пьеро.

– По характеру линий и движений руки – легко распознать, – уверенно ответил художник.

Он погладил подбородок и произнёс, словно взвешивая слова:

– Приводите мальчика к нам, когда удобно, синьор Пьеро. Он будет жить вместе с другими учениками. Думаю, из него выйдет толк.

Сердце отца наполнилось облегчением и гордостью. Услышав такие слова, он решительно настроился передать сына в руки мастера.

Перед тем как впервые отвести Леонардо в мастерскую, он спросил строго:

– Ты уверен, что станешь первым, а не последним?

Юный Леонардо взглянул прямо в глаза отцу, и его ответ прозвучал твёрдо и решительно:

– Да.

С тех пор судьба мальчика была предначертана – все помыслы его будут отныне посвящены беззаветному служению Искусству, пробуждая в нем будущего гения.