Фреон

– Харе канючить. Тебя предупреждали, но ты сам захотел, – не оборачиваясь, проговорил Остряк. – Поэтому заткнись и поднимайся.

«Интересно, а предупреждал ли меня кто-нибудь?» – подумал я вместо того, чтобы спросить это вслух. Но так и не спросил. Ни разу.

Вот и интересно мне до сих пор… спасибо сказать Остряку, Витьке Островидову, напарнику моему первому и последнему, пусть Зона ему пухом будет, или же проклятие бросить его костям, до сих пор, наверное, лежащим в тех самых «смерть-кругах» на Болоте.

– Странно ты как-то спишь, дружище, – заметил Фельдшер. – Вроде и на диван хлопнулся, вздремнул полчасика, и вот уже два часа в потолок пялишься.

– Да так… прошлое не отпускает, – усмехнулся я.

– Знакомо.

– Кем был-то?

– Говорил же – врачом. Хирургом. Причём неплохим, надо сказать. – Фельдшер прикрыл глаза и откинулся в старом, но ещё крепком кресле, которое Хорь, видимо, решил не выбрасывать.

– Я в курсе. Подробнее бы.

– О как. Ну, лады. Только, чур, история за историю.

– Договорились.

– Эх-х… с чего бы начать… ну, я-то сам из семьи докторов. Говорят, конечно, что дети не любят ходить по стопам родителей, но вот со мной совсем другой случай. Я медициной со школы болел, да, мечтал хирургом стать. В восьмом классе ещё начал в Сеченовку готовиться. Химия там, биология, всё чётко, знал я эти предметы получше учителей, батя вузовские учебники достал, когда для меня школьные слишком простыми стали. На олимпиады ездил… даже международные. Физику, алгебру подзабросил я тогда, бывало, двойки проскакивали, но после первых результатов перестали меня по этим предметам пекать, даже на выпускных бумажки с решением подложили. Поступил без вопросов. Ну и отучился до третьего, перешёл на хирургию, красный диплом, ординатура, окончил на ура. Предложили направление в какую-то районную клинику, я туда устроился. Денег, конечно, особо никаких, бюджет, но сама работа нравилась очень. «Больших» операций немного было, в основном переломы, гнойники, два раза удалял аппендицит. Ну, обычная, нормальная работа. Года полтора я в поликлинике той отработал, и позвали меня в область, в крупную больницу. Перевёлся. Работы больше стало, попадались сложные, интересные случаи, и мне потихоньку начали доверять серьёзные операции. И никого я, брат, за всё время не зарезал. Даже в самых плохих случаях справлялся, людей спасал… эх, на словах это не передать. Чувствовал я, что правильно живу, что вот оно, призвание и признание. Что жизнь – штука классная. С одним стоматологом познакомился… красотка вообще. Свадьбу уже планировали. И вот не было печали…

Приехали как-то по зиме какие-то шишки из Москвы к губернатору по случаю его юбилея. Ну, всё как полагается, встреча, поздравления, на охоту поехали. Егеря потом рассказывали, что загон за две недели подготовили, лосей специально из питомника завезли, охотничьи домики обустроили, всё чином. А те приехали и… ну, короче, просто перепились на природе и начали по бутылкам меткость свою показывать. Ор, стрельба на весь лес, какие уж там, к чертям, лоси, друг друга бы случайно по дури не задели, охотнички хреновы. Одного губернаторского родственника на геройство потянуло по пьяной лавочке, пошёл в лес дичину искать. А дело-то зимой, мороз под двадцать был, так что ещё повезло, что нашли быстро, всего-то три пальца на ногах отморозить успел. Привезли его к нам, и вижу я, что надо пальцы эти ампутировать, некроз уже начинался. Объяснил ситуацию, с грехом пополам убедил высокопоставленную родню, что таблеточками и примочечками уже никак, только резать. Ну, вроде уговорили дурака, когда я ему в красках расписал, что такое гангрена, хотя до этого трясся он и блажил на всю больницу, что, мол, врачи уроды, им бы только резать, а чтоб лечить нормально, как в Европе, образования не хватает. Согласился он, сволочь трусливая, но с одним условием – чтоб полная анестезия была. А мужик, знаешь, боров поперёк себя шире, салом заплыл безобразно, испитой, прокуренный весь, печень уже с износом, одышка, в сердце шумы. Какая ему, на фиг, общая анестезия? Чтоб три пальца на ноге отрезать? Вообще бред… я говорю ему, что под местным обезболиванием всё быстро и хорошо сделаю. Побелел пациент, орёт белугой, кому-то позвонил, и набежали эти, в кожанках с рациями, и говорят, чтоб делали так, как он скажет, а то, мол, башку прошибём, ноги узлом завяжем, а потом вы же за это членовредительство и сядете. И матом восемь этажей сверху накидали. Всеволод Яковлевич, анестезиолог наш, наотрез отказался наркоз делать, начал объяснять этим, что нельзя, что помереть может, а им по фигу. Деньги совали. Но тот повязку сорвал и из больницы домой пошёл, не могу, сказал, греха на душу брать даже из-за такой сволочи, я, мол, Гиппократову клятву давал. Как ни странно, не остановили его молодчики, выпустили и через полтора часа другого врача привезли, молодого. И не надо мне было на операцию соглашаться… ох, не надо. Чем я думал тогда…

В общем, кончился губернаторский братишка прямо на столе. Я даже и разреза первого сделать не успел, как на осциллографе нитка поползла. И реанимировать не вышло… сделал массаж сердца, вентиляцию, атропин, но… организм просто в ноль убитый был. Бились мы, бились, а потом, когда уже понятно стало, что точно кончился пациент, анестезиолог этот новенький на пол сел и тихонько так: «Хана мне… убьют теперь». Всё, думаю, приехали.

Суд был, разбирательство, анестезиолога посадили. Я с большим трудом, но отмахался, что не виноват, что был против наркоза, Яковлевич подтвердил. Но по судам таскали чуть не каждый день… и один журналюга, сволота, статью в местную брехаловку написал на первую полосу: «Молодой хирург зарезал родного брата губернатора. Заказ или случайность?». Падла… потом, конечно, опровержение, извинения в той же вшивой газетёнке, но, правда, уже мелким шрифтом и на последней странице.

Из больницы меня сразу же вышибли. Даже без объяснений, просто сказали – пиши по собственному желанию, а если упрёшься, то пеняй на себя, попрощаешься с дипломом. Начал я мыкаться по поликлиникам, больницам – нигде не брали даже на должность санитара. Невеста моя, увидев такие дела, попросила остаться друзьями и вскоре за другого выскочила. Записался на биржу, дал объявления в газету… и через пару дней постучался ко мне человечек один. Объяснил я ему все как есть, а он и спрашивает – семья, мол, дети имеются? Нет, говорю. Он – а ты с огнестрелами, ожогами там, рану зашить, это как, дружишь? Диплом показываю и характеристики с работы. Посмотрел он и говорит, ништяк, мол, ты нам подходишь, друг. А знаешь ли ты, чувак, что есть такая Зона, а в Зоне есть группировка из хороших людей, которым врач вот так нужен, позарез. И ни чиновников там нет, ни прочей бяки, и все друг другу братья. Вначале думал – секта. Ну а потом, как материалов подсобрал, знающих людей поспрашивал, так и рванул сюда сразу. И, веришь, не жалею.

– Да, брат. История, – кивнул я. – Одно мне только непонятно. Говоришь, врач «Свободе» нужен, причём даже очень. А ты вот со мной по Зоне таскаешься, какие-то диски выносишь, как будто для этого дела другого бойца не нашлось. Нестыкуха, однако.

– А ты внимательный, – проворчал Фельдшер. – Ничё… расскажу потом как-нибудь, а то сейчас, веришь, не хочется. Тёрки у меня с начальством. Не совсем, но что-то наподобие.

– Как скажешь.

– Как скажу? А так, что твоя очередь, друг, про себя рассказывать. – «Свободовец» приглашающее взмахнул рукой.

И я просто взял, да и рассказал ему всё, в подробностях, хотя и планировал кратко, сухо доложить, где и с кем жил и работал.

Фельдшер слушал внимательно, молча, даже не разбавляя мой рассказ междометиями и вздохами. И только под конец тихо сказал «фигасе» и вздохнул.

– Да, друг… вот это финиш. Жизнь тебя, конечно, по голове не погладила. Но вот бабу свою бывшую с её новым мужиком ты в реале зря завалил. Очень зря.

В другое время я бы злобно огрызнулся и снова «ушёл в себя». Но в Фельдшере не было ничего такого, что вызывало бы злость или раздражение. Странноват он немного, временами чересчур, на мой взгляд, говорлив, но ощутимо идёт от него что-то, определённо светлое, правильное, что ли. Как от той парочки, Луня и Хип. Того же сорта человек, что в Зоне редкость необычайная. Такие здесь долго не живут. Злиться не получается на него.

– Почему же зря? – спросил я вместо того, чтобы матерно послать и отвернуться к стенке, сделав вид, что сплю.

– Я – врач, Фреон. И я в курсе, как легко бывает отобрать жизнь и каких усилий стоит её вернуть. Легче тебе не стало ведь, факт, можешь даже не спорить с этим. Ты миру отомстить попытался, а пострелял-то людей, которые тебе лично ничем уже не мешали и давным-давно стали чужими.

– Смотрю, ты правильный, – усмехнулся я.

– Какой есть. Чего-то наш Философ примолк и задумался. Может, расскажешь чего?

– А не хочу, – тихо пробурчал Ересь. – Ничё интересного.

– А всё-таки?

– Папа как сел, так, считай, и не выходил. – Философ пожал плечами. – Неделя, может, две на свободе, а потом опять на кичу. Домой ни разу не заявлялся, я его только на паре фоток и видел. Мамашка не просыхала. Мне и семи лет не было, как её родительских прав лишили. Детдом, позже интернат, после девятого – занюханная пэтэуха, там все наши выпускнички учились, стал типа автослесарем, а в реале воровал, лохов по подъездам прессовал на бабки или мобилы, как, в общем, и наши все. Работы один хрен не было, чем заняться? А уж жильё потом дали – в натуре, как Фреон рассказывал, такие же бараки, если не хуже, коммуналка тухлая. Мы и на хрен никому не нужны были, чтоб нам квартиры выделять, ясен пень. Ну, чё… родных нет, работу такую дали, что зарплата не то что маленькая, а ваще ржач. Манал я такие бабки, которых даже на жильё не хватало. Ну и покатилось… с пацанами по вечерам лохов трясли, драки, пьянки, дискачи по пятницам, кто-то на иглу подсел и скололся на хрен, кто колёса жрал, а кто и заживо начал гнить с какой-то мутной сини в таблетках. Житуха была – зачепись весёлая. Народ по вечерам дома сидел и рыла на улицу не высовывал, каждую неделю по пьяни кого-нибудь мочили, нашего Мухосранска даже менты шугались. Из пацанов местных только некоторым свезло – в Москве устроились в реальные бригады, вроде зажили, а наши все… хрень одна. А потом какой-то мажор московский к нам приехал и начал народ набирать – у него типа тут знакомые были из наших местных бандюков. Нормально так отбашлял, договорился типа, лошара столичный. Ну а чё? Гусь при бабках, кормит-поит, стволы подогнал, снарягу тоже, в Зону, говорит, пойдём, и я у вас буду начальник. Трепался, что тут можно реальные баксы поднять. Ну и порешили мы с пацанами, как в эту самую Зону придём, свалить от этого лоха и уже на себя пахать. Но пацаны эти для меня были левые, с другого района, я их не знал ваще, не нравились они мне очень. Сдаётся, могли бы и пришить за ствол или жратву. Потому и разбежались мы, когда этого мажора в овражке одном на шмотья разбросало.

– Философ… а вы, случаем, не помогли тому мажору в овражке-то? – спросил я.

– Не… чё ж мы, звери? Кому оно надо, чувака ни за хрен собачий валить? Просто бы обобрали да кинули, и всё. Недалеко ж было, он бы спокойно и вернулся. Хотя… те мутные пацаны могли бы и вальнуть. Они реальные бандиты были, ваще отморозки.

– А ты не такой?

– Слышь, харе уже подкалывать. Не такой, значит. Я ваще никого даже в Зоне ещё не завалил, если чё.

– Как Философом стал?

– А… ну, я ж ещё тогда мало чё отдуплял в этой Зоне, не знал, чё к чему. Мне, по ходу, свезло просто, что живым к каким-то сталкерам прибился, ну, они меня и довели до Чернобыля-7, в Бар. Как зовут, спросили. Имя я им назвал, они говорят, что здесь так нельзя, должна быть погоняла. Ну, я сказал, типа меня Философ теперь зовут, а они в непонятках, почему это. Я говорю, что Философ – это мужик такой умный, прошаренный, и много чего я им ещё нарассказывал, а они вдруг заржали и говорят, что зовут меня теперь Ересь.

Фельдшер негромко хрюкнул от смеха, потёр нос.

– Не обижайся, чувак… и вообще ересь по-гречески – «учение», и потому обидного, в сущности, нет ничего. Ух…

– Эй, народ, вы ещё трепаться не устали? – В комнату вошёл Хорь с кастрюлей и тремя алюминиевыми ложками. – Тут вы горячее заказывали. Извольте. Борщ!

– Ну на фиг! Настоящий? – изумился Фельдшер.

– Само собой, нет. Баночный. Но, ребята, это ещё как сварить. Тушёночки добавил, картофельного сублимата, сала шматочек. В общем, цимес. Лопайте, пока не остыло. Ложки чистые, лично на каждую поплевал и протёр.

– Ага. – «Фримен» подставил пустой ящик. – Благодарствую!

Борщ, конечно, только назывался так, роднило его с настоящим украинским блюдом только наличие свёклы, но штука всё же получилась очень вкусная – Хорь постарался. В три ложки мы мигом опустошили кастрюлю, после чего нам подали крепкий чай в закопченном, мятом чайнике, тоже обжигающе горячий, дымящийся, и пачку сухарей с изюмом.

– Да, чуваки. Так жить можно. – Фельдшер улыбнулся, расслабленно откинувшись в кресле с большой кружкой крепкого до черноты чая. – Только сигары не хватает.

– Когда пойдёте выходы шукать? – поинтересовался Хорь.

– Утром, послезавтра.

– А почему не завтра, Фреон? Время только тянете.

– Отдохнуть нужно хорошенько, сил набраться, – начал я объяснять. – Сталкер не каждый день в Зону ходит, должны быть перерывы. Иначе просто перегоришь… ходки-то дальние, непростые.

– Эх, мужики… вы это лучше им объясните. – Хорь ткнул пальцем вверх, вздохнул. – Мне на днях уже открываться нужно, охрана подойдёт, помощник, а снабжение не налажено.

– Тебе этого товара надолго хватит.

– Ну, не знаю. – Торговец развел руками. – Это как дела пойдут. Короче, мужики, не тяните резину.

Отужинав, Фельдшер и Ересь завалились спать, а я из своего личного ящика, в котором хранил ненужные в ходках вещи, достал тёплый, домашней вязки свитер, положил его на колени, разгладил. Вынул из складок шерстяной ткани записку.

Снова, раз уже, наверное, в сотый, прочитал:

По-хорошему, надо бы мне порвать и выбросить эту бумажку. Выкинуть из головы. Продать или подарить этот свитер, он-то мне, в сущности, не особенно и нужен, «Кольчуга» отлично греет даже в промозглые декабрьские ночи, а морозов здесь, в Зоне, уже много лет не было. Но… не могу. Кажется мне иногда, что не Андрею тому несчастному, Зона ему мягкой постелью, записка эта адресована. Что не для него неизвестная мне Лена свитер этот вязала и не его она из Зоны ждёт. И представляется мне небольшая однокомнатная квартирка с мягкими коврами на полу, торшер с тёплым жёлтым светом. Шторы бархатные, и за окном ночь, а в доме пахнет горячей картошкой и только что поджаренными котлетами, потому что ждёт она, Лена, из смерти, из тьмы меня ждёт, знает, что скоро постучусь я в дверь, голодный и усталый.

Как же хочется думать, что ждут тебя там… что это о тебе бессонными ночами волнуется маленькая, хрупкая женщина с печальными глазами, сидит у окна, закутавшись в тёплый халат, и смотрит в ночную тьму. Я почему-то Лену эту представлял себе именно так. И от мыслей таких всякий раз подкатывало к горлу, и, как и раньше, обещал я себе избавиться от записки и свитера, но только не сейчас, а завтра. А потом… потом всё повторялось. Даже злился я на себя… тоже мне, фантазёр. Никто тебя не ждёт, никого у тебя давным-давно нет, размечтался, романтик, блин. И добро бы, какая польза от этого была. Ни хрена это для сталкера не полезно – мечтать, а скорее, очень даже вредно.

– Слушай, сталкерок, – очень тихо сказал Философ, который, оказывается, не спал, а тоже думал о чём-то своём. – А ты в реале думаешь, что Хип и Лунь погибли?

– Ну, да. А к чему такой вопрос?

– Да это… короче, сдаётся мне, что на глюк не похоже было. Ну, тогда на Болотах. Она там стояла и рукой мне махала… странно, что вы этого не видели. И урода того она от тебя оттащила.

– Иллюза? – По спине пробежал холодок.

– Его самого… я глаза закрыл, правда. Но почему-то закрытыми видел всё чётко, как днём. Она его за руку взяла и увела. И по лестнице как она его тащила, я тоже видел. Только Хип почему-то не говорила… шипение было вместо голоса. А потом у меня башка дико заболела, и я вырубился. Чё это может быть, а?

– При глючило… иллюз мозги плавил. – Я постарался, чтоб прозвучало это естественно. – Я на Болоте часто мёртвых вижу… ну или живых двойники. Глючит там серьёзно, а тут ещё и тварь добавила.

– Ага… наверное, так и есть. – Ересь зевнул и повернулся на другой бок. – Но, блин, как чётко видел…

Через несколько минут он уже тихо посапывал.

В Зоне и так с погодой обычно не ладится, слякотью и дождями сталкера не удивишь, но сегодня местный климат просто превзошёл сам себя. Дождь, начавшийся ещё до рассвета, к часу пополудни превратился в тяжёлый, холодный ливень, шумно сыплющийся с почти чёрного неба, все знакомые тропки к Агропрому залило глубокими лужами, а сам дождь был настолько густым и шумным, что по такой погоде идти было просто опасно. Хорошо хоть, что уговорил я Фельдшера сменить его лёгкий зелёный комбинезон на «Кольчугу-2М», иначе промок бы «свободовец» до нитки, а если учесть, что осенью в Зоне редко бывает выше плюс десяти, то простуда была бы обеспечена. «Фримен», впрочем, бережно отпорол нашивки клана от своего старого комбинезона и приделал их к «Кольчуге», причём даже расцветку выбрал не тёмно-серую с пятнами бурого и тускло-жёлтого, под обычные цвета Зоны, а серовато-зелёный пятнистый камуфляж, больше всего похожий на цвета «формы» своей группировки. Говорил я ему, что, мол, не дури, возьми обычный комбез, под одиночку сойдёшь, так нет, на дыбы встал, не желаю, говорит, под кого-то подделываться, я – «свободовец», и пусть все это знают… где-то он вроде умный, а где-то вообще дурак дураком. Не убыло бы с него, если б нашивки в карман положил и потом, когда после дела разбежимся, опять на место пришпандорил. Вот и думай, что будет, ежели на отряд «долгов» нарвёмся, да и у некоторых вольных бродяг вполне может быть зуб на «Свободу». Пытался я это ему объяснить, да куда там… «Я от сохатых никогда не прятался, а с одиночками у нас всегда был пису пис, в смысле, миру – мир». Ну а спорить со «свободовцем» – дело априори бесперспективное. Может в такие дебри смысловых переплетений пуститься, что через десять минут забываешь, о чём, собственно, спорили. Не морду же ему бить, в самом деле. Кстати, «фримен» и настоял на этом маршруте, а спорить с ним мне уже настолько надоело, что я согласился. Да и за Агропромом на «новых» территориях места хоть и опасные, гнилые, но в плане хабара уловистые. Можно прошвырнуться.

– Слышь, Фреон… а вдруг там нет ни хрена? – Фельдшер задумчиво рассматривал падающие с потолка капли. – Скорее всего ты был прав, мэн. Тоннель и дальше под водой идёт.

Я вздохнул и сжал зубы, чтобы не выругаться. Нужно было нам пройти под проливным дождём весь старый Кордон, по западному краю выйти на границу Агропрома и по этим, уже достаточно «гнилым» местам отмахать пять с половиной километров к «новым» территориям Агропрома-2, чтобы здесь услышать это предположение.

– Помнится, я про то же самое тебе на Кордоне говорил. Надо было переться под ливнем в такие турлы, чтобы ты со мной наконец согласился? – Я почувствовал нарастающее негодование. – Ты что, издеваешься?

– Не обижайся, дружище… просто у меня одна беда после Выбросов случается. Чего если услышу, так мне время нужно, чтобы, значит, дошло до мозга. Разве ж я теперь виноват, что тебе из-за нашего взаимного непонимания в такую даль приспичило идти?

Я присмотрелся. Ну, точно. Со слишком уж серьёзным лицом говорит Фельдшер. Понятно.

– Ржать изволите, сударь?

– Ну а почему нет? А то что-то у вас двоих фэйсы такие постные, словно на лимонной диете год сидели. Никуда это, ребята, не годится. Давайте-ка лучше…

Фельдшер не договорил. Даже сквозь шум дождя, который и не собирался стихать, пробились звуки выстрелов. Два коротких, сухих хлёста СВД, и сразу за ними частый, трескучий перестук длинных автоматных очередей. Звуки стрельбы скоро стихли, и только несколько раз щёлкнули пистолетные выстрелы, едва различимые за сочным плеском ливня.

– Мужики, валим отсюда, – скомандовал я, первым выскакивая под дождь, и Фельдшер даже не спросил почему. И так ясно, что те, кто в перестрелке выжил, попрутся именно к этому долгострою, других зданий поблизости нет, а что там за публика и какие у них намерения, сказать сложно. В Зоне вообще от людей держаться нужно как можно дальше, даже от тех, с кем «шапочно» знаком. С мародёрами и так всё понятно… да и одиночки – народ не особенно предсказуемый. Может, в лицо тебе и улыбнётся, братишкой назовёт, а на секунду отвернёшься – пулю в затылок на счёт раз получишь. Зона тут, и разбираться вряд ли кто будет, отчего сталкер пропал. А теперь, в компании со «свободовцем», ещё и «долговских» патрулей избегать надо. Начальство им приказало «фрименов» пока не трогать, но ведь у каждого второго «долгана» если не друга, то знакомого «свободные» завалили, и логика в таком случае будет простой: начальство далеко, если что, не увидит.

«Кольчуга» – одёжа непромокаемая, однако когда в грязь бухнулись, за ворот противной ледяной струйкой начала затекать вода. Порядочно мы от стройки отошли – места тут чистые, ни сарая, ни ямы какой, укрыться негде, хотя по поводу ям – на границе с Агропромом в них лучше не лазить. В подвалах недостроя на метр «киселя» натекло, и ещё на полметра сверху – воды. Не смешиваются они, однако от такого соседства вода шипит, как газировка, и помаленьку выпаривается. Нет уж. Во впадины лучше не соваться.

Людей не видно было долго. Уже почти сорок минут лежали мы в грязи, прячась за жидкими кустиками чернобыльника, и Фельдшер предположил, что ушли стрелявшие другим путём, но я был уверен в том, что придут они под крышу. И не ошибся.

Дождь лил уже не сплошной серой стеной, а накатывал отдельными волнами, от чего видимость улучшилась. И даже без бинокля хорошо было заметно, как к брошенной стройке подошли шесть человек и начали подниматься по лестничным маршам на третий этаж – стены ещё не были построены, и бетонный скелет недостроя в некоторых местах просматривался насквозь.

– Слушай, а чего мы ждём? – тихо спросил Фельдшер. – Давно бы ушли.

– Хочу глянуть, кого постреляли, – ответил я, осматривая пути отхода.

Уйти, конечно, можно было бы сразу, а не валяться в грязи под дождём. Не потеряли бы ничего, но… если в Зоне была перестрелка, а похоже, что это была именно перестрелка, пусть и короткая, то нужно глянуть. Хотя бы для того, чтобы завтра не попасть в такую же… много мародёров в Зоне под честных бродяг косят. Годами, бывает, гада не выловишь, а всё потому, что свидетелей не бывает, которые бы те самые выстрелы в спину услышали. Стреляют, сволочи, втихаря, когда уверены в том, что никто не видит и не слышит.

Фельдшер всё понял быстро, я даже не договорил. А то, что пришлось пояснить, так и неудивительно – те, кто в группировках, поодиночке обычно в Зону не ходят. Большая редкость одинокого «долговца» или «фримена» увидеть. А на группу мародёры не полезут – чревато. Они лучше вольного бродягу дождутся, чтобы один меткий выстрел – и сопротивления точно уже не будет. Знаем эту шакалью тактику. И потому не столько даже цеховая солидарность была среди сталкеров, а просто ледяная ненависть к мародёрам и в особенности тем уродам, что под своих косят и в спину стреляют.

Крюк пришлось сделать большой – обзор был из бывшей стройки отличный, а дождь к тому времени почти кончился. До густой рощицы, где, по ходу, и случилась стрельба, мы шли по оплывшим траншеям теплотрассы, хорошо хоть, не залитым «холодцом», но при этом очень скользким от размякшей под дождём полужидкой грязи. Потом, когда впереди показался вихрь из грязных капель и дрожащего воздуха, перебрались в частый тальник на берегу круглого прокисшего озерца и уже по топкому чёрному илу добрались до лесочка. У опушки, и это я увидел издалека, стоял научный вездеход, из открытого люка которого поднимался дымок. Пожара, впрочем, не было – почти не горят материалы, из которых вездеход сделан, и горючки в нём нет – электродвигатели на «вспышках», что в Зоне самое оно. Но не рассчитана эта машина на расстрел из «Мухи». Её броня от «электры» спасёт, от Выброса, от нападения тварей, но не от кумулятивной гранаты – чернело в боку вездехода небольшое рваное отверстие, оплавился многослойный защитный пластик. И лежали рядом с машиной два бойца-военстала из тех самых, наверное, что на полигонах двухмесячную подготовку прошли. Не позарились мародёры даже на их защитные костюмы – толку в Зоне от тяжёлой бронезащиты нет никакого. Что, собственно, и было видно – расползлись на земле под пробитыми шлемами размытые алые пятна. Вот они, два выстрела из СВД, и против пуль с закалённым стальным сердечником не сдюжили титановые шлемы с броневыми вставками. Военсталов сняли первыми. А уж бойцов сопровождения и учёных полосовали потом из автоматов почти в упор, уже не опасаясь сопротивления.

Манон я нашёл на полянке. Француженка лежала на спине и казалась неожиданно сильно постаревшей. Впервые я не видел её улыбки: лицо учёного было строгим, даже сердитым, словно ей вдруг помешали в проведении какого-то сложного, ответственного опыта, полузакрытые глаза уже остекленели, а на земле под пробитым в нескольких местах оранжевым комбинезоном почти не было крови – похоже, всё смыл дождь. Рядом с ней лежала сумка для образцов с перерезанным ремнём, в грязь были втоптаны тонкие пластиковые контейнеры и россыпь пузырьков с реактивами – кто-то просто вытряхнул сумку и разбросал ногой её содержимое, наверное, искал артефакты. Ещё двоих учёных я нашёл чуть поодаль, у поваленной треноги с мудрёным научным прибором, разбитым пулей. Этих убили в спину, просто расстреляли очередью вдогонку, и сняли с трупов дорогие детекторы, забрали оружие, вывернули на землю содержимое рюкзаков. Недалеко от этого места лежали знакомые мне два бойца-срочника из сопровождения. Им перерезали глотки, не желая, видимо, тратить дорогие патроны, и значит, ребята просто сдались и, я уверен, молили о пощаде.

Закрыв глаза, я глубоко вздохнул.

А потом снял с плеча «фенечку» и переключил её на стрельбу одиночными.

– Эй, не дури, давай вместе… – сказал Фельдшер, но я просто прошёл мимо него к опушке рощицы, за которой в трёхстах метрах возвышалась недостроенная пятиэтажка не то дома, не то нового корпуса НИИ.

– Слушай, сталкер, уймись… у них СВД, снимут тебя сразу и всерьёз… да стой ты! А, блин! – И «свободовец» снял с плеча автомат, уходя немного в сторону.

Оптика, защищённая кожухом из прочного пластика, осталась чистой, и настройки не должны были сбиться с тех самых пор, как я её пристрелял. Правда, далековато, без малого две сотни метров…

В перекрестие прицела я довольно быстро поймал одного из мародёров. Высокий, худой, он беспечно сидел на штабеле кирпича, явно ни от кого не прячась. В одной руке он держал пластиковую бутылку, а в другой бинокль, при помощи которого осматривал местность. Винтовка и раскрытый «сухой паёк №3», с каким обычно и ходили в Зону учёные, лежали рядом. Затем бинокль был отложен в сторону, и мародёр начал выбирать что-то в раскрытой коробке пайка. Обернулся, что-то сказал, ухмыльнулся. Выудил пальцами пластинку, похоже, консервированной ветчины, бросил в рот, прожевал, а потом, запрокинув голову, начал пить из бутылки! В прицел мне было хорошо видно, как гуляет кадык на смуглой, зарастающей чёрной бородой шее. Я приложил палец к спусковому крючку, слегка надавил, и под перекрестием появилась надпись «189 m.» и красная точка поправки. Хоть и говорил Хорь, что компьютером машинка не оснащается, но лазерный дальномер и автоматизированный баллистический вычислитель в ней всё же имелись. Мне оставалось только выдохнуть и плавно выжать спуск.

От попадания пули бутылка лопнула, разбросав брызги напитка и куски белого пластика. Мародёр мешком перевалился через кирпичный штабель, мелькнули нескладные длинные ноги, и тут же в соседнем окне быстро выглянул ещё один, и, прежде чем он успел скрыться, я выстрелил в белое пятно лица. Не знаю точно, попал ли… но бельгийское оружие удивило. Не случайно военсталы так его уважают.

А теперь к ржавому бульдозеру, откуда потом можно будет быстрой перебежкой добраться до высокой стопки потемневших от непогоды бетонных панелей.

Огонь по мне открыли сразу. Слева и справа на непросохшей после дождя глине поднялись фонтанчики грязных брызг. Стреляли по мне два человека… причём экономно, короткими очередями, и не столько даже стараясь поразить, сколько не дать высунуться из-за бульдозера. А двое других, ну или трое, если промазал я вторым выстрелом, сейчас будут обходить, чтобы уж точно никуда я не делся. Система проверенная, почти безотказная. Да только, ребята, не один я здесь. Вам, правда, знать это совсем не обязательно, а пока я вас буду немного дразнить, чтобы вы никуда не отвлекались. Два три неприцельных выстрела, снова в укрытие, а на ржавом ноже бульдозера с лязгом разбиваются пули, на размокших кусках опалубки появляется цепочка отверстий, злобно высвистывают рикошеты. Стреляйте, сволочи, вот он я, высунулся немного, спрятался. И те стреляют. Точно, с двух стволов бьют, надеясь зацепить пулей. И всё внимание, похоже, на меня. Ну, вот и хорошо. Потому что «свободовец», умело прячась за строительными бытовками и остовами грузовиков, начал подкрадываться к заброшенной стройке.

Фельдшер, успевший незаметно подобраться на точный выстрел, ужалил короткой очередью, и я, выглянув, увидел, как вываливается из окна тело в камуфлированном комбинезоне.

И всё.

Выстрелы стихли. И только издалека послышался короткий, словно оборванный крик ужаса, после чего наступила тишина. Я осторожно высунулся из укрытия, ходя делать этого, конечно, не следовало бы. Хитрый, опытный мародёр может иногда затаиться даже на несколько часов, прикинуться мёртвым, спрятаться… когда Гвоздя брали, Сионист рассказывал, что в такой же примерно стройке полчаса лазали – нет бандюги. Случайно один сталкер заметил, как в воде подвала слегка шевельнулась трубка пластмассовая, в которой проводку в квартиры прокладывают. А дело в январе было… Зону хоть и не замораживает по зиме, но холодно было тогда, слякотно. Кто же мог подумать, что Гвоздь в подвал нырнёт, в гнилую воду, и будет через трубку дышать, ожидая, пока сталкеры уйдут. Выволокли его, и перед тем, как расстрелять, узнали, что он два года вольных бродяг по местным тропинкам бил и в случае облавы в воде отсиживался. В лицо им смеялся, сволочь, когда к стене ставили…

Фельдшер, как ни махал я ему, чтоб спрятался, всё-таки полез в окно первого этажа, после чего просто вышел, уже не скрываясь и забросив автомат на плечо.

– Там все готовы… Фреон, глянь, какая тут фигня интересная приключилась. За нас половину работёнки кто-то сделал.

«Свободовец» поманил меня рукой, после чего молча показал на три тела.

Всё было понятно. Точнее, почти всё. А если ещё точнее, то ничего я не понял.

Видно, что и между собой не особенно ладили шакалы. По крайней мере двое тех, что посланы были меня с флангов брать, пока их дружки держали «одинокого» сталкера, решили, видимо, шкурой понапрасну не рисковать. Не в обход они двинулись, а спрятались совсем рядом со стройкой, дожидаясь, в чью пользу расклад повернётся. Понятна их логика была вполне – на двоих добычи явно больше достанется, чем на четверых. А там уж как повезёт: или своих же дружков пристукнуть, если те снимут всё-таки сталкера, или же сталкера завалить после перестрелки. Одного, правда, не рассчитали – что сзади подойдёт к ним кто-то и размозжит головы так, что осколки черепов уйдут глубоко в глину. Кто-то, оставляющий на грязи следы босой женской стопы.

Третий, тот, наверное, кто решил убежать после выстрелов Фельдшера, и наверняка тот же, кто успел закричать от ужаса, был убит таким же могучим ударом, но уже не в голову – глубокая вмятина в спине показывала, что позвоночник и рёбра были раздроблены на мелкие осколки. Потому, наверное, заорал мародёр, что успел он увидеть своего убийцу, и побежал, от ужаса даже не попытавшись стрелять, от чего удар и пришёлся в спину. И – те же следы, что и в двенадцатой лаборатории. И снова – никого поблизости, кто бы мог их оставить.

– Ты что-нибудь понимаешь? – просто спросил Фельдшер, мотнув головой в сторону следов и погибших мародёров.

– Нет, – честно признался я.

– Тут был глюк, – уверенно заявил Ересь. – Тот же самый, что и в тех подвалах.

– О, нарисовался… – Я оглянулся к подошедшему Философу. – Ты где во время боя был?

– Не, ну ты, сталкерок, в реале отжигаешь, – Ересь сложил пальцы «пистолетиком». – По-твоему, я, как последний укурок, должен был кричать «пиф-паф» и «эй, чувак, я в тебя попал и ты, типа, убит»? Кто, блин, мою пушку Фельдшеру подарил?

– Прав Философ. Ну, выбирай себе оружие… – кивнул «свободовец».

Ересь, к моему удивлению, просто подошёл к одному из трупов и поднял АКСУ.

– Ты чего? Есть же нормальные вёсла, вон, «калаш» семьдесят четвёртый, полноценный. А этот коротыш так себе…

– Я с этой пушкой лучше знаком, – буркнул Философ. – Да и легче она, чем твой автомат, а если вблизи засандалить, то не хуже ваших стволов порвёт. Знаем.

– Как хошь. И вообще, откуда знаешь по поводу глюка? – спросил я.

– Ну, не знаю. Чувствую… – Ересь сделал неопределённое движение рукой. – Похоже на то, как там было.

Мы поднялись на третий этаж. Возле трупа того длинного и худого мародёра, которого я застрелил первым, Фельдшер надолго задержался.

– Помнишь, сталкер, ты говорил по поводу Кантаря. Что, может, и доведётся пересечься на узкой тропинке. Как в воду глядел, однако. Ну, вот он. Да уж… а когда-то из одного котелка питались, братками друг другу были. Вот уж не чаял я тебя, Кантарь, тут увидеть. Был ты гниловатым мэном, но что вот таким шакалом станешь, не ожидал.

«Свободовец» подошёл к СВД, поднял винтовку, осмотрел, хмыкнул.

– Ты подумай… и ствол наш. «Свободовский», вон клеймо «киселём» на коробке вытравлено, чтоб, значит, уже не спилить. Вот ведь гадёныш… из честного ствола такую мерзость творил.

– Тут был ещё один. С ним вместе. – Я запоздало вспомнил то белое пятно лица в оконном проёме, по которому стрелял. И вроде даже попал… хотя то-то и оно, что вроде.

– Пойдём, глянем. – «Фримен» осторожно пошёл по коридору к тому самому окну. – Ты, мужик, в него попал. И надо сказать, попал реально.

Бетонные плиты были почти сплошь залиты кровью. Цепочка частых алых пятен уходила дальше, заворачивая в одну из комнат. Фельдшер приложил палец к губам, но я и так шёл тихо, чтобы услышать частый влажный хрип и бульканье.

Сидящий в углу мародёр доживал свои последние минуты. Пуля попала ему в переносицу и вышла за ухом, в ране от дыхания бурлила и брызгала кровь. То, что я принял за хрип, было на самом деле слабым гортанным кашлем, и с каждым выдохом бандит выплёвывал на комбинезон немного алых брызг. Оружия у него с собой не было, да и вряд ли он смог бы его поднять. Один глаз мародёра налился красным и закатился, но другой смотрел на нас с осознанной, лютой ненавистью.

– А… Банкир. И ты с ними был, да? – без злости в голосе, почти печально проговорил Фельдшер, присаживаясь рядом с ним на корточки. – Вот уж не думал, что ты, сволочь, «Свободу» бросишь, чтоб к Кантарю прибиться. Держи вот, напоследок.

«Свободовец» поднялся и дал от бедра короткую очередь. После чего обернулся и молча прошёл мимо меня. Лицо Фельдшера было страшным. Скорбь на нём мешалась с отвращением и непониманием.

– Ты чего, друг?

– Кантарь всегда был мразью… но Банкир? Мы ведь с ним почти друзья были. Нормальный он был чувак, можешь мне поверить.

– Вот что, Фельдшер… нет здесь, в Зоне, нормальных людей, пора бы уже это понять. Все зверями становятся. Этот твой нормальный чувак, как ты говоришь, глотки тем солдатикам резал. Может, и не сам, но рядом точно стоял, а это одно и то же.

«Свободовец» отвернулся. И надо было бы мне замолчать, по своему обыкновению не выпустить мысли наружу, но, как говорит Лихо, попёрла вдруг «дурная масть», завёлся я не на шутку:

– Ты нормальный? Мне про жизнь человеческую заливал, мол, отнять легко, и ты, типа врач. Однако и глазом не сморгнул, как того, из окна, очередью снял и своего бывшего приятеля добил. Вот скажи мне, ты нормальный после этого?

Фельдшер снова не ответил.

– Да здесь все волки, в этой Зоне. Все мрази со знаком качества. Как и везде… ты своей группировкой тут хвастаешься, мол, братья, свобода, равенство, и вы, типа, классные до невозможности. Кому ты баки забиваешь? Любой дурак тут знает, что воюете вы с «Долгом» не за идеи, а за хабаристые места, и давно вы не свободные, а с потрохами проданные вашим спонсорам на Большой земле. И на нашивке твоей не «воля» нужно написать, а «жизнь за бабло». Что, не так?

«Фримен» в несколько быстрых шагов подошёл ко мне и сгрёб за грудки, прижал к стене.

– Чего ты от меня хочешь, сталкер? Я что, по-твоему, такой дебил и этого не понимаю? Думаешь, кайфово мне от всей этой хрени? Скажи, думаешь? А-а… к чёрту.

Фельдшер грохнул по стене кулаком, выпустил меня и уселся на бетон, опустив голову на руки.

– Ты, сталкерок, не совсем прав.

О, и Ересь голос подал. Злоба и затаённая желчь никуда из этого парня не делись, но чувствую я, как потихоньку слабеет в нём ненависть ко мне. Меняется он, не быстро, но меняется. По глазам это видно очень. Огрызается, конечно, часто, но после одного разговора с Фельдшером, который я случайно подслушал, перестал он в открытую нападать. Объяснил ему «свободовец», что такое отмычка и что многие сталкеры именно так и начинали. Даже прознал откуда-то, что Фреон сам больше года в ходячих гайках у Остряка прослужил, и Ереси это тоже рассказал. Как и то, что у нормальных, опытных сталкеров отмычки живут и здравствуют гораздо дольше, чем если бы ходили они по Зоне с какой-нибудь сволочью или, того хуже, в одиночку.

– Я, канешн, не как ты. В Зоне недавно. Но насчёт того, что все волки, ты это зря ляпнул.

– Уж не себя ли в пример поставить хочешь, а, Философ? – спросил я, с интересом глядя на «напарника».

– Не… ты в курсе, о ком я.

И понимаю я вдруг, что прав бывший мародёр.

– Во-во, – кивнул Фельдшер. – Я же вижу, мэн, как у тебя лицо меняется, когда разговор заходит про нашу девчонку «свободную» и того бродягу, что с ней ходил по Зоне. Так что не надо было спич толкать, что, типа, все уроды со мной вместе. Знаешь, я в детстве кино одно видел. Ну, сказку. Ни фига не помню, о чём она… единственно, поразила меня одна штука. Там люди свои сердца на золото меняли, у местного дьявола. Он у них из груди огонёк вытаскивал и в пещеру относил, а взамен сердца давал камень. И в пещере там много-много было этих живых огоньков, и, значит, получалось, что по свету тьма народу с камнями в груди ходила. Напугала меня эта сказка. Так запала, что с тех самых пор, с детства, делю людей на тех, что огонь свой не продали, и тех, у кого за рёбрами булыжник лежит. До сих пор от этой привычки не избавился. Может, и глупо это, не знаю… но кажется мне, что людей с огнём в груди больше. Намного больше, сталкер. И продавать они его не будут.

– Идеалист.

– Может быть. Однако видел я раз, как ты свитер один из ящика доставал и тетрадный листок и всё это дело долго разглядывал. Не любопытен я, не люблю в чужую жизнь лезть, но ты забыл вещи обратно в свой сундук запрятать перед тем, как с нами в ходку уйти. Я их убрал, а то мало ли, торговля у Хоря начнётся, и прихватит кто-нибудь вещички. Так вот, Фреон. Ты свой огонь не продал. И вряд ли когда продашь. И потому не говори больше той хрени, которую я от тебя сегодня выслушал. Не убедительно.

Фельдшер немного помолчал.

– И ещё. Крепко я жалею, что не довелось мне с этим Лунём познакомиться. Явно был мировой чувак, раз уж Хип из всех его выбрала. Такие девчонки, как она, с кем попало не ходят.

– Можешь поверить, мировой. Расскажу как-нибудь.

И странно мне. Зона и смерть для меня понятия почти одинаковые. К смерти здесь привыкаешь. Тут, как говорится, или – или. Или свыкаешься с мыслью, что безносая тётка всегда рядом и в любую секунду готова положить тебе руку на плечо, что сидит она с тобой у костра, стережёт твой сон, прячется на тропинке и в тысяче обличий наблюдает из-за всех углов за каждым твоим шагом. Или просто перегоришь, как старая лампочка, сойдёшь с ума в два счёта.

И когда чётко осознаёшь, что смерть рядом и с тобой по Зоне буквально под руку ходит, то со временем притупляется у сталкера чувство потери. Да, больно, если погибает не друг, нет друзей у тебя, Фреон, так и не появились за всё время, а просто хороший знакомый. Да, тяжело это. Горько в душе. Выпивает бродяга стакан сивушной водки, поминает добрым словом тех, кто уже никогда не вернётся к костру, вздыхает, задумывается. Но завтра новая ходка в Зону, потом ещё одна, другая, третья, и ни стремления, ни возможностей вспоминать и вздыхать уже нет. Поэтому время постепенно вымарывает из памяти лица друзей, и в какой-то момент ты со смесью удивления и печали понимаешь, что не можешь вспомнить улыбку и взгляд человека, с которым когда-то был дружен, с которым вместе отбивался от мутантов или делил одну на двоих банку тушёнки. Погибшие в Зоне уходят от нас особенно быстро и навсегда, лица их стираются в серой пелене небытия, и только иногда в тревожных, странных снах мёртвые молча улыбаются нам из темноты, удивляя или даже пугая.

Но не уходят из мыслей, из памяти седой не по годам сталкер и смешливая девушка, до сих пор стоят они перед глазами. Запали в душу их лица крепко, навсегда, и я уже точно это понимаю – ни время, ни Зона не вытравят эти воспоминания. Помнишь, стоял ты, Фреон, и смотрел, как рубит нож твои ракеты, как пшиком оказалось то, во что ты верил и чему служил? Помнишь, конечно. Как и свою пылающую ферму. Вспомни, тоже ведь стоял и смотрел на огонь, в котором умирала ещё одна часть твоей жизни. Как и у могилы дочери, которой никто не смог или не захотел помочь. И когда с этой потерей от твоей жизни не осталось ничего, ни семьи, ни родины, ты пришёл в Зону, не сам, правда, а по странному стечению обстоятельств, которое люди называют судьбой. Для того, наверное, чтобы молча стоять тогда на Свалке и смотреть на то страшное сообщение в ПМК, где сухим канцелярским языком сообщалось о смерти людей, ставших для тебя почти родными. И о каком теперь огне в груди может идти речь, «фримен»? Где ты его рассмотрел? Плохо, да что уж там, совсем не знаешь ты людей, бывший врач, боец «Свободы». Ни огня у меня в груди нет, ни камня. Просто пепел. Да только говорить об этом не хотелось, ни к чему всё это. И потому вместо очередной «дурной масти» я махнул рукой и просто сказал:

– Ну, пойдём, мужики. Разберёмся с барахлом.

Тайник оборудовали быстро. Сложили трофейное оружие, патроны, запаковали детекторы и мини-компьютеры в ящики от сухпайков, заложили всё рубероидом от дождя и ненужных глаз. Особенно тщательно, аккуратно спрятали две модульные «эфэнки» погибших военсталов – дорогие это пушки, и сразу Хорю их продавать не след. На обратном пути заберу и придержу на чёрный день, тем более что «фримен» перевооружаться не пожелал, сказав, что таким стволам не доверяет. Мародёры «поделились» с нами и тремя «Мухами», которые я тоже спрятал в отдельном тайнике – «Долг» неплохо платит за тяжёлое оружие.

Несмотря на гундёж Ереси, я настоял на том, чтоб погибших «ботаников» и солдат перенести в подбитый вездеход. Невыносимой для меня была мысль, что Манон и другие учёные достанутся местным падальщикам. В Зоне давно никто никого не хоронит, здесь хоронить опасно, да и не подарит местная земля покоя мёртвым – вылезут в виде зомби или разлетятся десятком кикимор по окрестным подвалам. Если и хоронить, то за Периметром… да и то говорили, что не всегда это помогает.

Фельдшер согласился с моей просьбой, Ересь хоть и недовольный, но тоже подключился, и мы втроём перенесли всех погибших в вездеход. Я включил один из ПМК «ботаников», благо, тот оказался не запаролен, и поставил сигнал «аларм», так как рация в вездеходе была разбита взрывом. Этих учёных будут искать обязательно, всё-таки представитель Европы потерялся, просто так в БВП не запишешь. Авось засечёт сигнал какой-нибудь высотный беспилотник связи, заберут их, похоронят по-человечески. И теперь уходить дальше, на запад от Агропрома, оставляя за собой шесть побитых мародёров, разбитый вездеход, мёртвую Манон с постаревшим, сердитым лицом. Может, и прав «фримен» в том, что нужно всему миру рассказать, что здесь творится, какие тут порядки, сколько здесь стоит жизнь. А вдруг что-нибудь, да изменится? Перестанут гибнуть учёные, перестанет лезть в Зону всякая погань вроде того же Кантаря, закончится вечная эта грызня между группировками за влияние над Зоной, кто-то же нас всех разделил и властвует теперь, жирея на человеческих жизнях? А, брось ты, сталкер… опять размечтался. Не будет такого. Всегда найдётся кто-то умный на Большой земле, охапками стригущий купюры, потому что для этого умного всегда найдутся дураки, согласные ползать по радиоактивной грязи и за бесценок доставать бесценные штуки. Так мир устроен. И не тебе, Фреон, об этом думать. Сам-то ты в Зоне только затем был, чтоб заработать побольше. Тот один случай, когда не за деньгами ты в Зону шёл, а совсем за другим, в расчёт не бери. Тем более ничего у тебя тогда не вышло. Хм… да уж. А так – деньги и только деньги зовут сталкера в Зону. Романтика? Адреналин? Чушь собачья… достаточно в первый раз припереть из Зоны хотя бы «выверт» или «чёрный блеск» и получить за него двести, триста, пятьсот долларов, подержать купюры в руках, услышать их шелест, почувствовать запах – всё. Пропал человек. И совершенно не важно, какие деньги он получит за артефакт, в долларах ли, в рублях, в Зоне и гривна успешно ходила до тех пор, пока Украина на евро не перешла, а на дальних западных территориях, сталкеры рассказывали, евриками иностранные «ботаники» и перекупщики давно уже расплачиваются. В ходу даже именные расписки с личными печатями торговцев. В общем, не важно, как деньга выглядит. Воздействие на человека оказывает она одинаковое. И ведь что интересно, мрут сталкеры пачками, особенно новички. И каждый из них, в Зону уходя, уверен в том, что уж его-то минуют клыки мутантов, пули и аномалии. И кто не вернулся – о тех скоро забудут. А о тех, кто хабар притащил, на всю округу раззвонят. Тот сталкер, что поумнее, о своих успехах молчит в тряпочку, и торгаши тоже не особенно разговорчивы, но ведь всегда найдётся идиот, что по глупости или по пьяной лавочке начнёт выпячивать свои находки и достижения. Даже если и врёт, но слухи пошли, глаза загорелись, и к «хабаристым» местам попрётся десяток бродяг, зачастую просто для того, чтобы уже никогда не вернуться. Да уж… деньги. Жизнь за бабло. Фельдшеру этим в глаза ткнул, а сам-то, когда «лунный свет» надыбал, первой мыслью было «шесть тыщ зелени», и уже потом только увидел, что красивая эта штука очень, и тепло от неё ласковое идёт. Продал… конечно же, продал. Что ещё мне с ним было делать…

– Да вроде нормальное село, – прошептал Фельдшер. – Может, поближе подберёмся?

– Слышь, «Свобода», не шипи над ухом. Пойдём, когда скажу. – Я снова поднёс к глазам бинокль.

Западнее Агропрома, там, где начинались «новые» территории, Зона была особенно коварна. Хотя бы даже тем, что десятки, если не сотни свежих сортов смерти были иногда не видны даже намётанному, опытному взгляду. Привычные «жарки», «карусели» и «воронки» были и здесь, но с две тысячи седьмого года Зона разродилась множеством новых, часто даже неизвестных аномалий, причём больше всего досталось «новым» землям. И если бывшую «зону отчуждения» покидали вполне организованно, успевали заколотить окна в домах, вынести самые ценные вещи, то отсюда люди просто бежали, бросив всё как есть, лишь бы успеть уйти от смерти, за одну ночь разбежавшейся на многие десятки километров во все стороны. Посёлки, городки, хутора с две тысячи седьмого года не развалились даже, как насквозь гнилые, давно трухлявые дома старой Зоны, а только немного посерели от непогоды, заросли бурьяном, репейником, во дворах поднялась высокая, быстро желтеющая трава. Микольшино, Степановка, Приборск, Карпилово и множество других городков, сёл, деревень остались почти такими же, как и в день Третьей катастрофы. Морозов, зимы в Зоне нет совсем, климат хоть и мокрый, но без резких перепадов, и потому долго будут стоять дома, не один десяток лет гнить им без человека.

Мы лежали на сухом взгорке, покрытым мелкой упругой травой. Странное дело… на границе с Агропромом лило как из ведра, а здесь сухо, даже пыльно, в канавах по обочинам старой асфальтированной дороги на квадраты потрескалась глина. В одной из канав крутило столбом серую пыль и мелкий травяной сор, но, похоже, не аномалия там, а просто «стационарный участок устойчивой турбулентности воздуха», или, проще, «ветродуйка» – штука не опасная и в Зоне встречающаяся повсеместно. А за шлагбаумом, на котором висело какое-то странное белёсое тряпьё, стоял ржавеющий трактор с плугом, и уже над ним действительно какая-то гадость в воздухе разлеглась, похожая на огромный мыльный пузырь, по которому стремительно носились радужные разводы. Других аномалий со взгорка видно не было. Просто заросший до самых окон небольшой посёлок на двадцать домов с высокими шиферными крышами, три дачи на отшибе из посеревшего бруса, колодец у дороги, загнивший пруд с рыжей водой. Тихо, только шелестит под ветром трава. Крепкие дома ещё, везде целы стёкла, не повалились ещё высокие шесты с антеннами и скворечнями, на водонапорной башне из красного кирпича до сих пор сохранилось гнездо аиста. «Нормальное село», – сказал Фельдшер. Ага, как же… на старых, пока ещё не обновлённых картах Зоны в ПМК над квадратиками Тереховки стояли два чёрных крестика и три красные точки. Можно даже посмотреть, что крестики это «Сокол 15.09.2009» и «Васята 1.01.2011», а в точках, то есть без вести пропавших, числятся сталкеры Кислый, Гоша Бабник и Холодок, и тоже в одиннадцатом году. Давно числятся в БВП, значит, тоже можно кресты ставить. Вот тебе и нормальное сельцо, ничего не скажешь…

Спешить в таких делах нельзя. Тем более здесь места для меня незнакомые, нехоженые, да ещё и на «новых» территориях. Смотреть пока. Если понадобится – час, два лежать на пригорке и наблюдать, пока не станет мне точно ясно, как идти.

– Фреон, может, я смотаюсь туда, а? – ну, неймётся Фельдшеру.

– Слушай, «свободный»… здесь пять человек накрылось. Вот, глянь. – Я передал ПМК. – Смотайся, если жить надоело.

– Фигасе… – вздохнул «фримен».

– А чё меня не пошлёшь? – Ересь прищурил глаз.

– Пошёл как-то раз сталкер в Зону с двумя новичками, – негромко поведал я. – Ну, впереди аномальное поле. Гарантированная смерть. Один новичок спрашивает: «Я там пройду?». «Нет, – отвечает сталкер, – помрёшь». А второй такой: «Понятно. А я?»

– Вот блин. Второй, по ходу, ваще дурак был, – заметил Ересь, и Фельдшер громко хрюкнул от смеха, пряча лицо в локоть. До Философа тоже дошло, но чуть позже, и он тихо, со всхлипом, рассмеялся. – Жжёшь, сталкерок.

– Чего?

– Ну, типа выражение такое. На хи-хи когда пробивает.

– На хи-хи от других штук пробивает, парень. – «Фримен» отсмеялся, снова приподнялся на локтях. – Я, конечно, не приветствую этого дела и сам не шмалю, но наши как-то раз деляночку за складами вскопали. За месяц целый лес вырос – человек потеряется. Аномальное воздействие, всё такое… под четыре с половиной метра кусты синевато-зелёного цвета, и, считай, сразу зацвели. Запах был – ё-моё. Ещё на подходах дуреешь, башка болела… ну, сняли пробный урожай наши агрономы, курнули. Я их откачивал после – крыши им снесло, как ураганом, вообще невменяемые стали с двух тяжек. Сидели у окон, слюни пускали и гоготали, как кони, а у одного измены начались, орал, что все вокруг мутанты и людьми прикидываются. Знаешь, как по территории складов носился, что твой сайгак, и орал притом безобразно… ладно хоть, ствол у него без патронов был. Начальство наше и порешило срубить эту рощицу от греха подальше, только пару растений на семена оставило.

– И чё? – Ересь заинтересовался.

– А ничего… Выброс случился, и засохли они на корню, не выдержали. Не успели семена дать…

– Вот же засада. – Философ заметно приуныл. – Это ж какие можно было балабасы поднять… ох, ё… да я бы и дунуть не отказался.

– Так подняли. Урожай получился под тонну считай – там же реально лес был. Стволы у земли с руку толщиной. Заказчики с Большой земли вместе с артами взяли небольшую партию, типа, на пробу. Эффект был… впечатляющий, скажем так. Потом всё разом скупили и денег «Свободе» отсыпали – я манал. И обещали два раза по столько же за семена этой самой «псевдошмали» дать. Ну а с этим уже фигня вышла, факт. Больше у нас таких цветов не вырастало.

– Нашёл чем хвалиться, блин… наркоманскими байками. А ещё врач, – буркнул я, осматривая посёлок. – Отрава же, дрянь несусветная. Потому про вас дурная слава и ходит, что «свободовцы» пыхари через одного.

– Зануда и сноб, – вздохнул Фельдшер. – Так наше руководство потому и снесло урожай, в свои закрома спрятало. Ежели боец укуренный в ноль, то он в Зоне гарантированный покойник, а если ещё и сохатые полезут, так хоть руками его, болезного, бери. Чего греха таить, покуривают некоторые из наших, но башки не теряют. Просто эта трава четырёхметровая особенно свирепая была, вообще смерть.

– Не сами скурили, так народу продали. Вот молодцы, блин… очень хорошее дело сделали.

– Слышь, мэн, ты заманал мораль читать, – беззлобно огрызнулся «свободовец». – А почём ты знаешь, что арты, которые ты в Зоне надыбал, на лекарства пойдут и прочие полезные штуки? Может, из них какую-нибудь особенно ядрёную бомбу замастырят безответственные очкарики?

– Что и требовалось доказать.

– Реально зануда. Я – «свободовец», сталкер. И считаю так, что у человека всегда есть свободный выбор. Не хочешь – не кури, кто тебя заставляет? Хочешь – заверни косяк, это ведь твоя жизнь и твоё здоровье, своей башкой думаешь, а не дядиной. Все знают, что полезно, что вредно, и никто не запрещает включить мозг, покопаться в умных книжках. А не хочешь думать сам, добровольно идёшь со стадом в яму – значит дурак, туда тебе и дорога. Будет на планете больше свежего воздуха. Последнее дело, мэн, подойти к какому-нибудь чуваку и начать ездить ему по ушам советами, о которых он не просит. Типа, так не делай, здоровью вредишь, ай, как плохо… если чувак тупорез, ты один фиг ничего с него не добьёшься, кроме мата и агрессии. А умному советы не нужны. Да, продали мы траву. Получили деньги. Закупились припасами, консервами, оружием, медицинскими комплектами, которые многим нашим ребятам жизнь спасли. А если б не продали, дурачьё с Большой земли другой бы синью затарилось на те же деньги, свинья грязи найдёт. Ну и где наши ребята накосячили?

Я вздохнул. Чувствовал я неправоту «фримена» в этом вопросе, но спорить с ним – дело бесперспективное. Так-то у него всё ладно выходит, хотя и отдаёт цинизмом. Да ладно, нашёл, о чём думать, сталкер… раньше тебя эти вопросы вообще никак не задевали. Да и сейчас это последнее, о чём стоило бы беспокоиться.

– Харе, мужики. Прекращаем трёп, это дело на привале хорошо, а до него ещё добраться надо.

И снова к биноклю… глаза уже болят, честное слово. Действительно, ну, ничего такого не видно в посёлке, не считая этого пузыря над трактором. Ни проплешин, ни выгоревших участков, нигде воздух не дрожит. Обычные крыши из серого, покрытого пятнами лишайника шифера. Обычные стены и окна с целыми стёклами. Детский трёхколёсный велосипед у калитки, заборы, столбы с оборванными проводами. Тишина, только шуршит, посвистывает неугомонная «ветродуйка» у обочины. А так – тихо совсем, даже ветка не шевельнётся. Ладно, пойдём потихоньку. В другое время обошёл бы я этот посёлок десятой дорогой, но было подозрение, что как раз тут, под слоем земли, пролегает та самая затопленная ветка от Агропрома, да и вполне может быть, что в подстанции или трансформаторной будке выходит замаскированная вентиляционная шахта. Так что посмотреть надо… да и ночь скоро. Каким бы жутким, гнилым посёлок ни был, но ночевать в Зоне под открытым небом слишком опасно, а если забраться на чердак и лестницу втащить или в погреб залезть, ежели там «киселя» нет, – от половины тварей уже защита. А о том, чего я на самом деле боялся, даже и говорить неохота. Подумают ребята, что совсем Фреон крышей поехал. Ждать больше нечего, всё уже осмотрено, и пора идти. Подъём – и вперёд…

Ересь своё дело выучил чётко: болт с пучком магнитофонной ленты тюкнул об асфальт, прокатился, замер, и отмычка уже намного спокойнее, чем раньше, пошёл его подбирать. Бросок, снова ждём, и очередная гайка летит уже к обочине – очень мне не нравятся лохмотья на шлагбауме и «мыльный пузырь», который уже вполне различимо шипел, словно радиоприёмник, не поймавший сигнала. Обойти по широкой дуге, дальше…

Вот и Сокол. Ну или Васята, теперь уже не поймёшь: лежит на пороге маленького кирпичного домишки пустой комбинезон, выцветший до грязной белизны, откатился в сторону углепластиковый, усиленный кевларом шлем, тоже пустой, а рядом ржавый до красноты дробовик и рюкзак, весь в каких-то полосах и странных пятнах. Ни костей, ни волос, ничего нет – только густые чёрные разводы на плитках дорожки и крыльца. И ничего такого не вижу, что могло сталкера уработать, – обычный порожек, дверь деревянная с вычурной алюминиевой ручкой, полутёмная терраса. Может, ничего уже и нет, была аномалия, да сплыла, однако уверен я: там оно. До сих пор там, висит в воздухе дверного проёма невидимой дрянью, и в дом этот я точно не пойду.

В гарнитуру «Кольчуги-2М» входили такие полезные штуки, как вмонтированные в один из слоев нетканого материала тонкие эластичные провода. Достаточно было воткнуть штекер в детектор на поясе, как «просыпался» маленький, не больше стёклышка от наручных часов, но при этом прочный и гибкий монитор на левом запястье. А из ворота костюма можно было вытянуть крошечный наушник, смоделированный таким образом, чтобы не глушить внешние звуки, но при этом подавать сигналы, хорошо различимые для тебя, но совершенно неслышные окружающим. Исключительно полезная это вещь, настолько просто и грамотно сделанная, что не нужно уже было бояться выдать себя писком детектора, зачастую настолько громким в местной тишине, что проще было ходить по Зоне с барабанным боем и надписью на всю спину: «Пристрели или съешь!». Детектор в прохладное, безветренное утро слышно было порой за полсотни метров, факт, что много бродяг из-за этого с жизнью попрощались. А в беззвучном режиме машинку держать – тоже засада: постоянно перебегать взглядом с экрана на местный пейзаж и обратно удовольствие сомнительное, да и внимание рассеивается. Ходит среди бродяг байка одна, что легендарный Ворон, первый из всех сталкеров и, пожалуй, самый удачливый, не в Зоне сгинул, как думают, а в центральный отдел НИИАЗ, что в Москве, на должность главного консультанта устроился. И большую часть самых полезных штук, что в Зоне выжить помогают, именно он и разработал. Правда это скорее всего. «Ботаническая» оранжевая дрянь, на разработку которой громадные деньжищи были угроханы, для местных условий оказалась почти неприменима. Сами же «ботаники» перед выходом в Зону старались испортить свои «Ксеноны», хотя бы даже гвоздём порвать или кислотой из пробирки обжечь, благо, что такого вредительства никчёмному комбинезону хватало с избытком. А потом заявку оформляли не на что-нибудь, а именно на «Кольчугу». Киевский «Покров» вплоть до пятой модели оказался тоже порядочной дрянью, практически ни от чего не защищающей, зато замечательно горящей: пластиковая броня, рассчитанная на защиту от пистолетных пуль и осколков, от оных совсем не спасала, но зато весело загоралась даже от угля из костра. Торговцы, по дешёвке накупившие «Покровов», старались всучить их зелени, настырно прущей в Зону, или же распускали на тряпки: мягкая и очень прочная подкладка этих костюмов была обработана особым антисептиком и годилась как в качестве перевязочного материала, так и в роли портянок: ни запаха, ни грибка не будет, проверено.

В наушнике едва слышно начало тикать, словно к уху поднесли наручные часы. Порядок… значит, детектор работает, ловит торсионное излучение, сканирует гравитационные искажения и тепловые очаги. Нет сухого, царапающего звука счётчика – значит порядок и с радиацией, не слышно и короткого частого писка – похоже, аномальная активность невысока. Впрочем, это только похоже. Например, не чувствует детектор одну из самых странных и при этом поганых аномалий – «струну». Бывает, что тянется между холмами, домами или даже стенками в коридоре тончайшая ниточка не то скрученных в жгут энергий, не то какой-то загадочной материи, настолько тонкая, что глазом она не видна, и только при ярком свете может быть заметно лёгкое серебрение, словно от осенней паутинки в лесу. Сволочная это штука… от гаек и болтов толку никакого нет, разве что случайно её при броске заденешь. От приборов тоже пользы ноль. И как бы медленно ни шёл, говорят, даже не чувствуешь первую секунду, что паутинка эта уже и комбез без всякого сопротивления разрезала, и тело глубоко распластала. Бывало, и пополам сталкера вместе с рюкзаком, если быстро шёл, руки-ноги отлетали. «Струны» только на «новых» территориях попадаются, и если где эту пакость нашли, то туда сталкеры почти не ходят или же прут длинный срезают и перед каждым шагом пространство перед собой обмахивают. Помню я, как меня ледяным потом прошибло в Красном лесу, когда брошенная гайка аккуратно пополам развалилась, словно не из стали она была, а из тёплого масла, и на срезах так гладко и ровно вышло, что настоящие маленькие зеркальца получились. А здесь улочка между домами узкая, мало ли…

– Слышь, Ересь… на вот, хворостину возьми. – Я отломил длинный прут ивняка. – Будешь вперёд идти, перед собой помахивай.

– Чё, это типа мух гонять? – Ишь, лыбится…

– Делай, что говорю.

Посмотрел на меня Философ, сразу посерьёзнел и взялся за ветку.

И не отпускает меня неприятная такая щекотка, знакомая ещё с детства… вот как на качелях взлетаешь и вниз ухаешь, а в мыслях, что верёвка старая, перетёрлась уже на гвоздях, и вот-вот на землю с размаха брякнешься и что-нибудь себе переломаешь. Пять человек тут гикнулось… ну и местечко, ё-макля. И добро, аномалии было бы видно здесь – так нет же… посёлок как посёлок. Нормальный. Чистый.

– Пошли отсюда, – глухо, как-то задавленно буркнул Фельдшер.

Я обернулся.

Белый «фримен», как простыня. На лбу пот выступил, и смотрит умоляюще, сглатывает.

– Ты чего?

– Не спрашивай, просто давай уйдём.

Ну, раз такое дело, то дальше уточнять не надо: сразу на сто восемьдесят, и по своим следам. Так оно надёжнее. Дошли до пригорка, с которого я на село смотрел, «фримен» на землю уселся, флягу нащупал и присосался к ней.

– Вот что, брат. Ночевать я там не буду точно. Уж лучше здесь костерок развести и ночь не спать.

– Объясни, – потребовал я, как только Фельдшер отдышался.

– Прибило меня возле ближних домов. Так прибило, что сил нет, вспотел, как свин. Там хана, сталкер. Даже если шахты есть, нам до них не добраться. Нельзя там человеку быть. Это капут. Гарантия.

– Ну, с чего ты взял?

– Не знаю… это… опа! Смотри!

На посёлок быстро ложилась странная тень. Улица, дома, пруд на глазах потемнели, словно вдруг набежала грозовая туча, хотя небо уже несколько часов было равномерно серым, светлым. Сама земля пропотевала густыми синими сумерками, и в окнах домов было уже черным-черно. И меньше чем через пять минут в Тереховке вдруг наступила тёмная пасмурная ночь, столб темноты длинным, узким конусом ушёл в небо. И всё это в полной тишине.

Такого я раньше никогда не видел. В Зоне всякое бывает, и полностью привыкнуть к её фокусам сложно, хотя со временем и вырабатывается что-то вроде иммунитета к чудесам. Однако от вида тьмы средь белого дня, широкого круга глубокой ночи, в которую погрузилось селение, стало крепко не по себе. Или активировали мы какую-то редкую аномалию, или сама она периодически просыпалась, но прав Фельдшер в одном точно – если б задержались там, то в сталкерских картах стало бы над значком Тереховки на три крестика больше.

Сильнейший приступ дурноты начался вначале у Ереси, наверное, потому, что в посёлок он первый вошёл и покинул его последним. Парень упал на землю, захрипел, и из носа в траву часто закапала кровь. После него свалился и я – волна тошноты поднялась от желудка, отравила рот кисло-горьким, желчным привкусом, ослабели мышцы, а мир завертелся вокруг меня в сумасшедшей кадрили. Потом глухо охнул Фельдшер и, согнувшись, словно от удара под дых, вылил на землю только что выпитую воду, но на ногах устоял и, шатаясь, словно пьяный, добрёл до кривого деревца, где сбросил рюкзак.

От дурноты помутнело в сознании, глаза показались двумя раскалёнными шарами, едва умещающимися в глазницах. Земля, несмотря на то, что я лежал, вставала подо мной на дыбы, крутилась каруселью, бешено раскачивалась, и потому я старался вцепиться в траву, сухие корни, чтобы только удержаться, не свалиться с неё. Желудок крутило и рвало жестокими спазмами, чьи-то жёсткие, шершавые руки сдавили почки и, словно тесто, начали месить внутренности. От сверлящей боли почернело в глазах. Кажется, я заорал перед тем, как потерять сознание.

Когда слипшиеся глаза наконец открылись, я обнаружил, что лежу на боку недалеко от взгорка, лицо греет небольшой костерок, а вокруг уже стемнело.

– О, очухался… – Шатающийся, бледный Фельдшер подошёл ко мне, присел на корточки, подтащил к себе походную аптечку. – Ты как на нейростимуляторы реагируешь?

– Положительно… – прошамкал я непослушным, заложенным густой слизью ртом.

– Тогда держи укольчик. – «Свободовец» с треском сорвал оболочку с одноразового шприца, сломал носик ампулы, сноровисто сделал укол. – И таблетку под язык… не глотать, не жевать. Просто держи во рту… на вкус мерзость, но помогает на ноги встать.

Не знаю, какая уж там мерзость, но никакого вкуса я так и не почувствовал, да что уж там, даже таблетку не ощутил. Словно набили в рот мягких шерстяных тряпок, а язык и губы заложили похожей на тесто слизью. Ощущение пакостное.

– Фто… что с Ересью?

– Плох Философ. Совсем никакой, в сознание не приходил. Не знаю, дотянет ли до утра. Мотор у него полчаса назад остановился, пришлось с толкача заводить… ну, ударом в гру… грудину. – Говорить Фельдшеру явно было трудно, пару раз он замолкал, коротко, утробно всхлипывал, борясь с рвотным позывом. – И… хрен его знает, что там было. Не радиация, точно, не пси-поле. Чем-то нас… очень странным накрыло в этом чёртовом селе. Ты лежи. Я к Философу пойду. Ему, по ходу, больше всех досталось, и надо смотреть.

Чтобы отплеваться от слизи, я положил белый кружок таблетки на тыльную сторону ладони, которой до этого провёл по лицу. На коже остались тёмные крошки засохшей крови. И стоило пошевелиться, как от нового приступа тошноты потемнело в глазах.

– Лежи, говорю, – повторил «свободовец».

Однако я уже поднимался, нашаривая оружие. Ночь на носу, и, как бы погано ни было, валяться нельзя. И спиной к огню, чтобы глаза привыкали к темноте, чтобы лучше видеть ночную Зону в слабом свете костра. Раз уж довелось ночевать под открытым небом, то до самого рассвета никакого сна, а постоянная готовность к круговой обороне. Одна из самых пакостных ситуаций – ночёвка вне укрытия, да ещё и в малознакомом районе…

То, что накрыло нас в посёлке, отпускать не собиралось. Было так плохо, что даже мысль о том, что, наверное, это уже хана, вызвала только вялый протест и что-то, отдалённо похожее на страх. Держать тело в вертикальном положении было всё сложнее, сознание лениво плавало по серой пустоте, и глаза никак не могли привыкнуть к темноте. Оружие периодически вываливалось из рук, и я, превозмогая нежелание двигаться, нашаривал его ощупью и снова пытался рассмотреть что-то в ночи, но видел только мутную клубящуюся черноту и оранжевый круг постепенно гаснущего костра.

Через целую вечность тяжёлого, тошного полусна я услышал, как свалился на землю и начал бредить Фельдшер. Как он весь остаток ночи громко требовал скальпели и зажимы, отчитывал нерасторопных помощников, ругался и просил, чтобы кто-нибудь включил свет в операционной, как похрипывал Ересь и тихо трещали угольки. Руки отказывались держать оружие, ставшее вдруг очень тяжёлым и скользким, и я уже много раз ловил себя на том, что сижу, сжимая в пустых ладонях воздух.

Да, это, наверное, хана… кто знает, какой неизвестной гадости успели схватить наши тела на той пустой улочке и что она с нами сделает… не в курсе, как контролёры или кровососы, но снорки и зомби раньше совершенно точно были людьми. И я то был в чёрной, ночной Зоне, то вдруг ясно, чётко видел ватманский лист с почти законченным чертежом и слышал беззлобное ворчание коллеги по поводу накрывшегося отпуска в Пицунде. А за окном кабинета снег, свежий, чистый, и стекло по краям взялось ледяными узорами, намекая, что уже через несколько дней Новый год, праздник, и пора бы сегодня уйти с работы чуть раньше, ведь дома ждут Маринка и дочка-егоза… Потом вдруг опять тошно, давит жгуче-болезненным спазмом желудок, и вот ты уже очнулся, понимая, что снова потерял автомат, но сил и желания искать его просто нет, и костёр погас, но всё так же громко бредит Фельдшер, зовёт медсестру, и тяжело хрипит Философ, значит, все пока живы. Пока… а сознание крутит и крутит калейдоскоп воспоминаний, перетасовывает их, как колоду старых, засалившихся карт, и швыряет их передо мной в каком-то диком, ненормальном пасьянсе. Хочется пить, но подняться и поискать фляжку я не могу. Остаётся только смотреть с самого краешка сознания за вихрями прошлого…

– Этого было недостаточно, сталкер. Не с тем ты к нему пошёл. – И Болотный Доктор сменил на моём горячем лбу прохладную тряпицу. Инъекция «Жизни» уже вывела из организма несколько смертельных доз радиации, но не отпускала дикая слабость, и полопавшаяся волдырями кожа пока не хотела заживать… говорили мне, что даже стоять со мной рядом было опасно, что фонило, как от самого Саркофага. Хватило только сил дотащиться до «Ростка», потому что, наверное, шёл быстро, по своему маршруту, наплевав на все правила, да и на себя наплевав тоже. Кровью начало рвать ещё в Припяти, на границе Красного леса вколол я себе последний «Седатин-5» и мышечный стимулятор… к постам «Долгов» подошёл уже не своими силами, а на одних только медикаментах. Повезло мне. Крепко повезло, что Доктор тогда на «Росток» зашёл за детёнышем какого-то чудного, редкого мутанта, не позволил убить его на Арене, а обратно в Зону выпустил. Рассказывали потом, что «долговцы» не посмели заступить Болотнику дорогу, отходили с его пути без слов, пряча глаза, хотя до этого грозились в пыль сапогами втоптать «мутантского лекаря». Потому что, наверное, никто до, да и после не видел Доктора в таком гневе. Нет, он не кричал, не бранился, а нахмурив брови и глядя прямо перед собой, просто шёл к зданию, где «долги» в своё время открыли Арену. И под этим холодным, прямым взглядом никто не дерзнул не то что задержать Болотника, но даже пикнуть, расходились в стороны суровые бойцы с Зоной, отворачивались, словно нашкодившие школяры при виде строгого пожилого учителя. После того случая и стал хиреть местный «Колизей», популярность Арены падала, и Седой, став генералом «Долга», первым же своим приказом ликвидировал это сомнительное заведение. И начали отловленных бандосов не с тварями Зоны стравливать, а просто стрелять у стенки после «аукционов».

– Этого было недостаточно, сталкер. Не то ты хотел и не того попросил.

– Его там нет, Доктор… Саркофаг… пуст… только кости кругом…

– Он есть, Фреон. Но если ты привык врать сам себе, то не жди, что Монолит тебя услышит и тебе явится. Желание ты себе внушил, и оно не стало истинным.

И Доктор снова водит по моим ранам синеватым камешком, от которого по телу разбегается шерстяное покалывание, и смотрит куда-то сквозь меня и что-то, по-моему, видит…

– Если ты сам не слышишь своего сердца, то как Камень сможет узнать от тебя правду, как он разберёт, чего же ты на самом деле хочешь, если в твоей душе пепел и бардак вместо желания, единственного, выстраданного, которое если не исполнится, то и жить больше ни к чему? Тебе нельзя было ходить туда, Фреон. Таким, как ты, он не явится. Такие, как ты, увидят в Саркофаге только гору сожжённого и переплавленного мусора.

Без злости говорит Доктор, без осуждения, ровно и спокойно: «Таким, как ты». Просто рассказывает, печально качая седой головой.

– Доктор… я же дочку у него хотел попросить… неужели это желание мелкое? Неужели дочь вернуть – это пустяк? Что ты такое говоришь, Доктор? У меня ведь дочь умерла на Большой земле…

– Знаю. Если бы хотел ты этого на самом деле, то нашёл бы Камень.

– Ну а чего же я тогда хотел, а? – уже хрип из глотки, давит дыхание. – Чего?

– Всё сначала начать. Новую жизнь ты хотел, другую семью, другое призвание. Отбросить и забыть всё, что с тобой случилось, вернуться назад, в свою счастливую молодость, чтобы пойти оттуда совсем другой дорогой. Вот о чём кричит твоя душа, вот что должен ты был спросить у Монолита. Да только этого своего желания ты и сам не понял… потому и придумал, что дочку из мёртвых вернуть хочешь. Хуже всего, сталкер, самому себе врать…

– Не было его там… не было никакого Монолита… только грязь и пекло… мусор и разломанный бетон… нет его там…

– Ну, нет, значит, нет. Просто не ходи туда больше, сталкер. Не нужно тебе этого делать. И вообще… забудь об этой сказке. Ни к чему тебе мои… фантазии.

– Но ведь Камрад ещё до Третьей ходил и девчонку свою мёртвую вернул… вернул ведь! – Слёзы больно вгрызлись в полопавшуюся кожу. – Живая она, из Зоны за руку её привёл, это как, а? Даже дозу не схватили. Говорят, уехали они, дети уже… как это, Доктор?

– Слышал такое… – Болотный Доктор отводит взгляд. – Болтают, наверное. Зато Живчик ни с чем вернулся, только всех своих ребят положил. Забудь, Фреон… просто выбрось из головы мои слова и живи дальше, не рви душу. Я – замечтавшийся старик, болтающий невесть что…

– Сталкер… Фреон… ты глянь, чего тут есть, – слышится голос Фельдшера, и я с трудом открываю глаза. Серое утро, слабость, шершавая чугунная гиря перекатывается в черепе при попытке перевернуться на бок. Тошнит. Всё-таки вырубился я ночью, не смог «отстоять вахту», упал лицом прямо в траву, где теперь лежат куски свернувшейся в желе, но ещё не подсохшей крови. И во рту тоже металлически-солоноватый привкус, сердце колотит с перебоями, в лёгких хрип. Оборачиваюсь к Фельдшеру… ох, бедолага. Белый он, глаза ввалились, а вокруг рта и носа кровяные разводы.

– Глянь, Фреон…

И держит он в одной руке маленький, не больше кулака, шарик, мерцающий тусклым изумрудным светом. «Душа»… знакомая штука из Зоны. А в другой – лист бумаги с детским рисунком, таким же ляпистым, корявым, как и тот, что нашли мы в двенадцатой лаборатории.

– Это ништяк, мэн… значит, будем жить. На троих хватит её. Да, мощная «душа», таких я ещё не видел…

И ползёт «свободовец» к лежащему пластом Философу, и уже вижу я, что последние часы доживает парень и дышит через раз, и не только из носа и рта кровь шла, а даже как будто из глаз. Расстегнул Фельдшер молнии на его костюме, приложил «душу» к впалой, бледной груди, придавил артефакт к коже. С силой прижать его надо, но сил, видно, не осталось, и потому навалился «фримен» своим весом, надавил локтем…

«Душа» – артефакт мягкий, упругий. На ощупь – мячик резиновый. А в прозрачной зелёной глубине, если сдавить пальцами, искорки бегают, и такое ощущение, словно в руке по костям лёгкий холодок разбегается. Фонит «душа» немного, поэтому долго держать его не след, и без того в Зоне навалом источников, откуда может сталкер нацеплять радиации. Однако в некоторых случаях совершенно необходима эта штука.

Сама по себе «душа» не лечит, это не «светляк» и не «чёрное сердце», которое всего несколько раз за всё время находили. Нет в этом арте целебной силы, «ботаники» давно это выяснили, но… что-то она такое делает, от чего организм разом высвобождает часть резервов и начинает буквально «пахать» на сверхскоростных оборотах. Даже раны зарастают… нужно только крепко сдавить «душу» и прижать её к коже. Единственно, часто этой штукой пользоваться нельзя, иначе организм на износ пойдёт.

Ересь с громким, захлёбывающимся взрёвом втянул в себя воздух, выгнулся, но Фельдшер придавил артефакт к его груди ещё сильней, и в сдавленном шарике «души» начали ярко, в ритме бьющегося сердца, мерцать жёлтые вспышки.

– Врёшь… не помрёшь, – кивнул «фримен». – Сейчас, брат, поставит тебя на ноги эта штукенция.

Философ открыл глаза, начал громко, хрипло кашлять, выплёвывая сгустки крови, и вдруг задышал свободно, не захлебываясь.

– Лежи, не рыпайся… не всё ещё. – Фельдшер чуть ослабил нажим, и я увидел, как заметно побледнел изумруд «души», словно вытекла из него яркая, насыщенная зелень.

– Х-холодно, мля… – простонал Философ. – Чё за фигня…

– Не выражайся, брат. Эта фигня тебя с того света тащит. Потерпи чутка… во-от, теперь порядок. Полежи.

Фельдшер убрал артефакт, и на бледной коже осталось размытое лиловое пятно.

– Больно, ё…

– Ништяк. Зато живой. – «Свободовец» пошел ко мне.

– Эй, ты бы сначала себе… – попытался я протестовать, но «фримен» уже расстегнул мою «Кольчугу».

– Больной, не вякайте. Самолечение чревато последствиями.

От прикосновения артефакта глубоко по мышцам, по костям разбежался мороз, сразу стало холодно, хотя от самой «души» кожу начало жечь. Холод побежал по сосудам, защекотало в горле. Голова закружилась, захотелось спать, но слабость и тошнота отступили. Сердце гулко стукнуло, и вдруг начало работать размеренно, сильно.

– Всё, Фельдшер, хорош… себе оставь.

– Не боись. Я себя не обижу… да мне и по рукам уже пошло немного.

Когда «свободовец» приложил «душу» к себе, она уже совсем потеряла цвет и хрустела, словно плёнка от сухпайков. Однако сил артефакта всё же хватило на то, чтобы глаза Фельдшера посветлели, а с лица сошла бледность.

И «душа» умерла.

Артефакт развалился сотнями тонких прозрачных листков, тут же подхваченных ветром. «Одноразовый» он в отличие от всех прочих штуковин Зоны, и не покупает его никто, кроме самих сталкеров, – опять-таки, это единственный из всех известных артов, который не живёт вне аномальных территорий. Оттого, кстати, так его и назвали, раньше он был «душой Зоны». И силу потеряв, уже не восстанавливается, как живучий и безумно дорогой «светляк».

Но хоть и не очень редкий, хоть и на «один раз», но артефакт этот оказался в нужном месте и в нужное время. Вместе с вырванным листком лабораторного журнала, и пусть не было видно на сухой траве следов, я уже понимал, что наведалась к костру та самая, что спасла нас от иллюза и помогла в перестрелке.

Потому что на детском рисунке широко, довольно улыбалась девочка в чёрном платье, в руках-граблях которой был выведен зелёный кружок. И стояла она у дымящего костра, возле которого лежали три человечка. А вокруг, по краю рисунка, что-то на собак отдалённо похожее с пустыми, безглазыми мордами. Штук десять. И все сидят.

– Глюк ночью заявлялся, – уверенно сказал Фельдшер. – Причём тот же самый, что и в прошлые разы. И сдаётся мне, эти собаки или с ним… ней были, или же она их к нам не подпустила, пока мы в отрубе валялись. Вот что, Фреон. Давай колись. Что-то мне кажется, что ты в курсе, кто нас бережёт.

– Когда кажется, молиться надо. Веришь, не больше твоего понимаю.

– Это точно мёртвая Хип приходила… она меня и после смерти охраняет, – прошептал Философ. – Это Хип… она ещё с Болот за нами ходит.

– Значит, не понимаешь… – крякнул Фельдшер, полез в карман. – Тогда держи ещё. Это на покойниках со стройки лежало. Придержал я тогда эту бумаженцию. Не хотел, чтоб ты опять замкнулся и молчал часами.

«Фримен» достал вчетверо сложенный листок бумаги и передал мне.

Опять рисунок. Большой квадрат с окошками, в них люди-овалы со спичками рук-ног. Зато оружие прорисовано чётко: видно, где автомат, где винтовка, и всё стреляет – огоньки красными кистями, чёрточки летящих пуль. А возле квадрата-стройки три безголовых человечка, зачирканных красным карандашом. И всё та же девчонка в чёрном треугольном платье, но на этот раз «злая» – зубы оскалены, волосы дыбом. Руками машет возле тех, безголовых.

И мысль у меня вдруг. Дикая, страшная.

Видно, давно она у меня зрела, да только сейчас и тюкнула в темечко.

– Фреон… я ведь из местной сети архивы сообщений и новостей поднял. Не нашли ни Хип, ни её мужика. Ни одного трупа «долганы» не надыбали, даже своих. Кровища, мутанты побитые, лоскуты от комбезов, куски костей и раздолбанное оружие…

Значит, и «свободный» о том же подумал… но нет. Вряд ли может такое быть.

– После «карусели» человека можно в горсть собрать, – буркнул я. – Говорят, цепанул всю группу недобитый контролёр, силёнок ему не хватило зомбировать всех, вот и загнал ребят в аномалии. Хитрая сволочь.

Я вздохнул и поднялся с земли, удивляясь тому, что уже почти не штормит.

– У Луня, да и Хип детекторы были отличные, самой последней модели, из тех, что к ПМК подключаются. Они и успели дать сигнал в сетку, что в «карусель» их хозяева зашли, после чего, понятное дело, отрубились. У «долганов» в это же время ПМК из сети тоже разом пропали. Что можно подумать?

– Жаль… ну а вдруг?

– Вдруг только в сказках бывает. Собирайся, анархия, пошли до хаты. Нет здесь выхода. Ересь, то – же подъём. Разлёживаться в «Схроне» будешь.

Значит, опять Хип приходила… не двинулся ли наш Философ крышей после пси-поля на Болотах? Понятное дело, что это не может быть она… но кто-то же за нами по Зоне ходит босыми девичьими ногами? Кто-то же разбил головы мародёрам вблизи Агропрома? И артефакт принёс, рисунки эти подкидывал? Вспомни, излом вас тоже не тронул, хотя на старом Кордоне кровососу башку отрубил, и что там был именно излом, нет сомнений – только он может так врезать. Но тварь эта опасна до предела, не отпускают изломы человека живым, обязательно грохнут – если бывают, хоть и очень редко, «мирные» встречи с сытыми кровососами, то в случае с изломом чуда не случится: или ты его, что сомнительно, или он тебя, что скорее всего.

Ох, как же всё это странно. Непонятно. И несмотря на то, что складывались эти странности для нас пока удачно, мне это всё равно крепко не нравится. Страшно даже, когда Философ про мёртвую сталкершу загоняет, что ходит возле лагеря по ночам. Волосы дыбом под капюшоном поднимаются от мысли, что, может, и не Хип это была.

Не готов я к такому. И просто боюсь.

Прав был тогда Доктор. Не тот я человек, чтобы к Монолиту ходить. Некоторым желаниям лучше не сбываться.

А пока – назад. В бункер «Схрон» отлежаться, отоспаться, восстановиться. Напиться горячего чаю или чего покрепче, почитать что-нибудь, отвлечься, просто поваляться на попахивающем плесенью диване, глядя в потолок и не думая ни о чём. В последние дни страшно мне в Зоне бывает. Слишком страшно, и это плохо. Какой же из меня проводник, если вместо того, чтоб безопасный путь отыскивать, шарю я взглядом по окрестным кустам и окнам заброшенных домов, ожидая увидеть в них серое личико с ввалившимся ртом. Что прошибает меня холодным потом при малейшем непонятном шорохе, и у посёлка я несколько часов лежал не только потому, что пути изучал, но ещё и потому, что попросту трясся, как зелёный новичок, и себя успокаивал.

Надо будет поговорить с Хорём. Перегоревший сталкер становится бесполезен, это гарантированный смертник… наверное, уже и Фельдшер, и Ересь отлично понимают, что Фреон снова угробил свой отряд. И что сегодня, как и в прошлые разы, выручил всех нас этот странный «глюк», а вовсе не «опытный сталкер, специалист по подземельям».

И получается, что пора с Зоной завязывать. Значит, это уже хана. В следующий раз чуда не будет. А если и не завязать, что, конечно, не получится, то просто бродить по окраинам да мелочь собирать. На тушёнку с хлебом хватит – и то добро.

– Сталкер, ты офонарел? – спокойно, даже как-то печально поинтересовался Хорь.

Скорее, от моего признания «офонарел» сам торговец, отсюда и какая-то обречённая печаль в голосе. Смотрит исподлобья, глаза несчастные, руки опустил. Уж лучше б выматерился он, что ли…

Накатило на меня нешуточно, да ещё и спиртным я чуток усугубил, потому и рассказал я ему всё. И что хватит с меня дальней Зоны. Что и Ересь, и Фельдшер могли под моим мудрым руководством много раз в Зоне просто по-глупому помереть. Что толку от меня как от сталкера и проводника – ноль. Что я начинаю бояться Зоны не тем привычным страхом, который выжить в ней помогает, а таким, что трясутся поджилки, диким, парализующим, что для сталкера означает конец карьеры или смерть в следующей ходке.

И в тяжёлом, затяжном молчании смотрел на меня Фельдшер, как-то совсем уж притих Философ, а я сам, без приглашения, тянулся к бутылке горькой настойки, плескал себе в кружку, выпивал и продолжал вещать. Что в команде реально работать не могу, не соврал «ботанический» отдел кадров в своём досье на сталкера Фреона. И о том, что смертей я и так достаточно за свою жизнь насмотрелся, чтобы ещё двух человек угробить. Высказался по поводу идиотизма всей этой затеи с выходами за Периметр, которые, может, есть, а может, и нет их в природе. Что большим дядям не фиг страдать патологической жадностью, а как в старые добрые времена – подкупить офицеров на одном из пропускников, благо, человечество от Зоны уже начинает зависеть и так подсело на иглу артефактов, что по карману дядям не ударит лишний десяток – другой миллиончиков, потраченный на нужды местных вояк.

– Я тебя спрашиваю, что ты мне тут вывозишь, сталкер? – снова спросил торговец, не меняя интонации. – Слушай, может, тебе просто мало, а?

Ничего, видно, не понял Хорь.

– Друг, ты же вроде в курсе, что иногда случается со сталкерами такая бяка, перегорают люди. – Я снова потянулся к бутылке. – Так вот, я уже начал. И этим ходить со мной теперь опасно – могу в аномалию завести и не заметить. Веришь, когда один по Зоне лазил, оно мне было проще.

– Ты что, за нас боишься? – удивлённо спросил Фельдшер.

– Хрень не молоти, – грубее, чем следовало, оборвал я «фримена».

Вот ещё тоже бред… за них я боюсь. Чёрта лысого. Зона здесь, и за каждую жизнь переживать – нервов не хватит. Друг он мне разве? Да какой там… «свободовский» гарант моей благонадёжности и одновременно курьер от анархистов за Периметр. Видать, в коробочке ценные диски лежат, которые если в аномалии сгорят, то не беда, главное, чтоб в неправильные руки не попали. До сих пор поражаюсь, как он мне про эту посылочку рассказал. На дурака Фельдшер не похож. Значит, доверяет, как самому себе, или же просто выхода другого не видит. Ведь просил он, если с ним что случится, коробочку ту в «жарку» или «карусель» закинуть, чтоб наверняка. Не Ересь же он об этом попросит, честное слово…

Не страдал я никогда такой штукой, чтоб за кого-то переживать. Привык, что чихать на всех, так как всему миру, в сущности, чихать на тебя. Что всегда был, есть и будешь один, друзей в Зоне нет и быть не может, и башка у сталкера должна болеть только по поводу собственной шкуры. И всегда эта философия была безотказной, пока… ну, пока вдруг перестала она быть правильной.

Ничего я не могу поделать с чувством пустоты в груди. Не грусть, нет, не горе, не память. Просто пустота там, где раньше была вера в счастье, надежда на лучшее, там, где у меня хранилось то немногое светлое, что успел я собрать за свою, в сущности, никчёмную жизнь. Где хранились у меня улыбки Хип и то, как на неё Лунь смотрел, где берёг я отражение чужого счастья и надежду на то, что уж у них-то обязательно должно быть всё хорошо, иначе никчёмным становится всё на свете. И в этом же уголке души я берёг память о Манон. Жила у меня там мысль, что помог я стоящему, правильному человеку, что сделал наконец что-то хорошее, пусть даже и проворачивая аферу с институтским барахлом. Но даже этой доброй мысли не осталось, потому что Манон больше нет, её застрелил мародёр, который, по сути, тоже сталкер, как и «долган», или одиночка, или «фримен». За идею здесь, в Зоне, наверное, только «Монолит» рубится, и то далеко не факт. А все остальные, по сути, сталкеры, что жизнь кладут за деньги. А во всё остальное время врут. И про свои «идеи», за которые якобы сражаются, и про «азарт Зоны» врут, потому что азарт возникает у них только от денег, и про дружбу врут, потому что там, где деньги, никакой дружбы нет и быть не может, что друзьями в Зоне бывают до первого редкого и дорогого артефакта. Врут напропалую и себе, и окружающим. Брешут самозабвенно и так много, что сами запутываются в собственном вранье и начинают в него верить. Как сказал Сионист: «Сталкер – это тяжёлый, ярко выраженный случай человека». Правда, при этом стоит отметить, что под словом «человечность» циничный и начитанный сталкерюга понимал вовсе не правду, великодушие, доброту или милосердие, а совсем иные, прямо противоположные качества.

И случается порой, что от этой вечной лжи, от этой гадости, что творится вокруг него, срывается сталкер в Зону. Но уже не за деньгой, а потому, что всё вокруг обрыдло, что тошнит уже от вечного и бессмысленного мотания «пошёл-нашёл, продал-пропил, купил чего, потратил всё, опять пошёл», которое рано или поздно закончится отнюдь не хеппи-эндом. И кажется сталкеру в один прекрасный или не очень день, что у него появилась Мечта. И невдомёк бедолаге, что эта его мечта лишь клубок собственной лжи, и тащится сталкер через всю Зону лишь затем, чтоб, если повезёт, дойти до Саркофага, увидеть внутри него гору спёкшегося, обугленного хлама. Те немногие, что смогут вернуться, расскажут, что никакого Монолита нет и скорее всего не было никогда. А ведь Доктор сказал, что просто нужно быть честным с собой, несмотря на то даже, что это «просто» бывает в тысячу раз труднее самого похода к Саркофагу.

Вот и сейчас ты опять врёшь, Фреон, и себе, и «фримену». И почему-то до сих пор не хочешь признать, что гложет тебя, да что там, люто грызёт мысль, что ты два раза уже точно загубил свой отряд и один раз подставил под пули. Что тебе больше не хочется рисковать жизнями Фельдшера и этого прохвоста Философа, которого ты неизвестно за каким чёртом взял на поруки. Что не хочешь признать того, что за каждым твоим шагом смотрят теперь так и не состоявшиеся, но такие близкие друзья, навсегда потерянные, но при этом родные до боли в сердце люди. Что тебе, прожжённому Зоной сталкерюге, давно забывшему слова «совесть» и «друг», когда-нибудь станет больно и стыдно за поступки, о которых в недалёком прошлом ты забыл бы через полчаса.

Может быть, Фреон, это всё с тобой творится просто потому, что ты перегораешь, что, наконец, укатала тебя Зона так же, как и других сгоревших бродяг, что безуспешно пытаются выживать в «Шанхае» – лагере вблизи от «Ростка». Что отходил ты своё по Зоне, шесть лет здесь – срок для сталкера почти неприличный. Да и вообще… просто отходил своё Фреон.

– Мужики, чего такие лица постные? – Я улыбнулся, потому что стало вдруг всё просто и легко, даже свободно в груди. – Давайте ещё по чуть накатим, а?

Инициативу никто не поддержал. Хорь вздохнул и ушёл к прилавку, ничего не сказав. Там кто-то постучал о доски – торговля в «Схроне» уже началась. Молчали Фельдшер с Философом. Ну, раз так, то опять один… я, не скромничая, вылил в кружку всё, что оставалось в бутылке, махнул в три больших глотка и вытащил сигарету из пачки Хоря. Сколько не курил? Лет, наверное, десять… однако табачный дым не начал драть глотку, не закашлялся я, но и удовольствия никакого не получилось. Недокуренная сигарета зашипела в масле шпротной банки.

– Адьёс, народ. Я на боковую. Завтра всё выяснится… утро вечера мудренее.

Как ни странно, притворяться спящим на этот раз было совсем нетрудно. Я лежал на продавленном диване с закрытыми глазами, и было мне спокойно, почти безмятежно. Всё в порядке, всё наладилось… не нужно больше ни о чём беспокоиться. Я почти лениво перебирал страницы своей жизни, попутно отмечая, что улёгся и заснул Ересь, долго, беспокойно ворочался на своём лежаке Фельдшер. Дождавшись, пока и он не начнёт похрапывать, я неслышно поднялся, вытащил из секретного кармашка комбеза доллары, две тысячи наличными, что выдал мне Хорь за «лунный свет». Тысячу – Ереси, за отворот рубахи, тихо, осторожно, чтоб не проснулся парень. Вторую – в нагрудный карман «свободовца», и ему же – расписку ещё на четыре штуки в зелёных рублях. Честный он мужик, разделит с Философом по совести. Затем в первый раз за всё время надел я свитер убитого Андрея, удивляясь, как мягко, тепло он греет, вытащил из ящика записку Лены и свой ПММ. Проверил магазин, сунул пистолет за ремень, прикрыл его свитером.

– Далеко собрался?

– Подышу чуток, а то чего-то мутит меня, – буркнул я бодрствующему Хорю, поднимаясь вверх по лестнице, и тот кивнул, снова уткнувшись в какую-то книжку из своей «библиотеки».

Осенними ночами в Зоне бывает особенно темно, почти до черноты. Но над «Схроном» поднял Хорь на высоком шесте фонарь, заметный издалека, зазывающий из Зоны усталого сталкера. Этакий маяк получился… и освещал он, впрочем, не так чтобы много, но мне не составило труда добраться до северного холма, с которого раньше хорошо была видна бывшая «Деревня новичков» и, если день был светлым и без туманов, даже заброшенный блокпост военных, оставшийся там с тех пор, как была Зона маленькой и почти незаметной для человечества.

Есть на этом холме приметный валун… здоровенный камень. В одной из выемок на его замшелых боках можно было сесть, удобно откинувшись спиной. Однако затягивать с этим всё равно не стоит.

В свете налобного фонаря записка казалось слишком яркой, белизна тетрадного листка немного резала глаза. Я снова перечитал знакомые строчки, не торопясь, глядя на каждую букву, выведенную аккуратным женским почерком. Разгладил листок ладонью, глубоко вдохнул неожиданно свежий, холодный воздух ночной Зоны. Достал пистолет.

Вот так оно здесь и бывает. Не я первый, да и, наверное, не последний, кто выстрелит в себя после неудачной жизни, неудачного похода за Желанием, когда в самом существовании, в этом вечном и бесцельном копошении здесь больше нет никакого смысла. Застрелился ведь Живчик, который, как и я, не нашёл Камня в горячей тьме четвёртого энергоблока. Но у него хотя бы Зона была… а у меня теперь нет даже этой малости. Не смогу я больше сделать ни одной ходки. Не хватит меня ещё на один детский рисунок, не выдержу при виде следов босой девичьей ноги в радиоактивной грязи. Так что не жди, Фреон. Не позволь себе передумать сейчас, чтобы не дожить потом свой век во вшивом, пропитанном смертью и безнадёгой «Шанхае» у «Ростка» вместе с опустившимися до предела бывшими сталкерами.

Затвор с лязгом вернулся в переднее положение, дослав патрон, и я приложил дуло к виску, ощутив кожей холод металла. Спусковой крючок плавно подался под нажатием пальца. Внутри, где-то в самой глубине моего существа, шевельнулся вялый протест, кольнул страх, но это прошло сразу, буквально за долю секунды. Интересно, есть что-то после смерти? Честно, то не хотелось бы мне, чтоб было.

– Нельзя.

Что-то больно, до хруста в кости, схватило меня за руку, дёрнуло её вверх, и пуля ушла не в висок, а в низкое чёрное небо.

– Нельзя. Умрёшь. Нет.

Это было настолько неожиданно, что сердце ухнуло в пятки. Не человек. Каким бы опытным ни был сталкер, подойти так, чтобы я не услышал шороха одежды или хруста травы под ногой он бы не смог. Тем более что сила узкой, бледной ладошки, мелькнувшей в свете фонаря, была точно нечеловеческой – хватка пальцев напоминала стальные кольца, жёстко впившиеся в кожу. От рывка фонарь свалился с головы, с коротким хрустом ударился о камень и погас.

– Доктор не велел. Должен жить.

Тихий, хриплый, странно монотонный голос. Человек не может так говорить, что-то очень чужое было в том, как были произнесены эти слова. От этого голоса по спине пробежался мороз, словно ожили вдруг давным-давно забытые детские ужасы, неожиданно заговорившие со мной ночью из тьмы полуоткрытого гардероба. Она пришла. Она всё-таки пришла. Будь ты проклят, Монолит…

Крик ужаса вырвался наружу тихим хрипом:

– Таня… дочка?..

– Нет. Завтра ты идёшь, идут они. Где мост. Где поезд. Там ждать. Не надо стрелять. Выход. Выход помогу искать.

– Кто ты?

– Пенка…

И хватка исчезла. Я почувствовал лёгкую волну воздуха на лице и через секунду далеко в стороне негромкий сдвоенный удар в землю, а потом тихий хруст кустарника. Ушла… уф…

На запястье начали наливаться кольцевые синяки, мышцы ныли и дёргали. Пистолет, вырванный из руки, на слух отлетел куда-то в траву, и я нашёл его через несколько секунд. Оружие было погнуто так, что о восстановлении речь не шла – заклинило намертво.

– Да твою ж мать! Фреон! Вот дурак-то, а… ох, дура-ак… – послышался издалека крик Фельдшера. – Поздняк по ходу, братцы… я выстрел слышал… ой, бли-ин.

– Ага. Он какой-то чудной уходил, – обеспокоенно добавил Хорь.

– Ну и хрена ли ты не остановил его, чудило? Фак… вот же зараза. А до меня не допёрло тогда, чего это он вдруг таким спокойным стал… ну, Фреон, а…

Послышались шаги. По краю валуна мазнул луч света.

– Вроде здесь выстрел был. Смотрим. Учудил, сталкер…

Фельдшер увидел меня, выругался одними губами, подошёл быстрым шагом.

– Жив?! Куда попал, показывай… ну? – «Фримен» прихватил меня за комбез, начал искать. – Чего молчишь?

– Промазал я… вот блин. Не дали… – Я сунул под нос «свободовцу» распухающую руку. – Зона не позволила, зараза…

И Фельдшер с короткого замаха ощутимо врезал мне по шее, придержав за шиворот, чтоб я не свалился. После чего обнял медвежьей хваткой так, что из лёгких вышел воздух.

– Чего же ты, чертила, удумал… вообще офигел. Ну, разве можно так? Идиотина ты, Фреон… у-ух, п-падла… живой…

– Ну, ты даёшь, сталкерок, – пробубнил Ересь. – А мне чё без тебя делать? «Долганам» сдаваться? Слышь, это… и вообще. Короче, так больше не делай. Не подставляй бригаду.

И Философ хлопнул меня по плечу, криво улыбнувшись, хотя в глазах я увидел беспокойство и страх. Испугался, видать, бывший мародёр. Неужели… неужели и правда команда получилась? Странно вообще, что после вчерашнего признания Фельдшеру и Хорю, да, похоже, и Ереси до меня дело есть. И это после таких-то косяков, что по моей милости едва отряд не загубили.

– Друг, это ведь последнее дело – пулю себе в лоб пускать. Нельзя так, понимаешь? Чего за дурь тебе в башку ударила? Надо жить, пока живётся, а в Зоне всегда подохнуть успеем. Не, брат, это ты чушь спорол…

Фельдшер не замолкал до самого бункера. Он же и достал бутылку, налил полный «граненец», сказав, что, мол, это штраф за дурость. И после долго рассказывал что-то, да только я, приняв на грудь ещё немного спиртного, заснул, а точнее, вырубился прямо за столом.

Не она.

Я теперь почему-то точно был уверен, что там была не она. И факт – стало намного легче.

Не знаю, какие силы поработали над железнодорожным мостом и насыпью, но подходить близко к ним я не решился. Всё – и состав, до сих пор стоящий на рельсах, и фермы моста, и даже выломанные и местами выгнутые в небо балки – было сплошь покрыто не то гигантской плесенью, не то густой паутиной. Цепочка «трамплинов» и две мощные «карусели», «жившие» у моста не один год, исчезли, уступив место новой аномалии. Ну а то, что «паутину» явно сплели не пауки, было понятно даже издалека – по серым полотнам лениво ползали тонкие ветвистые молнии, а на обломках рельсов раскачивались и шипели широкие синие кисти света, хорошо видные даже при свете дня. Похоже, какая-то новая «электрика» поселилась на мосту, и в другое время я бы хорошенько полазил вокруг да около: не исключено, что недавняя и, по виду, очень мощная аномалия разродилась какими-нибудь недешёвыми штукенциями.

В другое время да, поискал бы. Но не сейчас. Не сказать, что теперь не боялся я Зоны, хотя тот, нехороший страх точно ушёл, но немного трясло меня от предстоящей встречи с «глюком». Вон как Фельдшер на меня посматривает с самого утра, небось уверен, что точно Фреон крышей повредился. Зато Ересь поверил сразу, но ждёт он здесь понятно кого – Хип. Вбил себе в голову парень, что жива девка, но я-то точно знаю, что не человек ко мне этой ночью приходил.

– В общем, так, мужики. Кто бы ни пришёл, сразу не стреляйте. Но оружие держать под рукой. Мало ли…

– Слышь, Фреон… ты уверен, что не показалось? Всё-таки шок, дело такое. – И снова взгляд. Не по себе Фельдшеру тоже, однако по глазам вижу, что сомневается «анархия». Да что уж там… откровенно не верит. Признаться, я бы тоже не поверил. Однако мой «Макаров» действительно уделан до полной неработоспособности: отлично видно, как выгнуло кожух затвора вместе со стволом, выкрошились от давления пластмассовые накладки, оружие заклинило так, что пришлось его и бросить у Хоря – даже магазин с патронами намертво сел. Теперь разве что выпиливать.

– Угу. И пистолет я рукой смял. От шока. Ты же пушку видел, как её переклинило, – сказал я. – Не, брат. Это она его уделала, чтоб я себе башку не прострелил.

– Ясно… но что-то мне как-то неохота знакомиться, дружище. – Фельдшер поёжился. – Не, я, конечно, мэн без предрассудков, но… блин, а если и в самом деле мутант? Я их реально стремаюсь, если честно. У нас на Складах чел есть один, Якуш звать… так он хвалился, что один раз с контролёром мирно разошёлся. Может, и брешет, но в принципе не похож чел на выдумщика… говорил, что, как увидел тварь, оружие сам бросил и от ужаса даже глаза закрыл. Считай, нос к носу столкнулись в одном доме, в Приборске. Рассказывал он, что даже руки поднял и заскулил, мол, чувак, не надо меня есть, я тебе ничего плохого не сделал, и ты меня отпусти. И обдулся, короче… Якуш чувак без комплексов, всё рассказал и сам при этом ржал. Это… понюхал его контра, на ухо поворчал, кислятиной какой-то выдохнул и по шее врезал. А потом просто ушёл. Мэн повалялся, отдуплил, что его не едят и не зомбируют, руки в ноги и дёру. У-уф… не, ну их всех. Я бы на месте Якуша не только малую, но и большую нужду в штаны справил. Ужас вообще.

– Брешет, – предположил я. – Контролёр тварь умная, но… проще с кровососом поладить.

– Сталкерок, это Хип была, – уверенно заявил Философ. – Она тебе не дала пулю в репу пустить. С ней по-любому какая-то хрень случилась, может, Зона изменила, может, ещё что… но она живая. Я это точняк знаю.

– Откуда?

– Ну… просто знаю. Меня иногда в Зоне грузит немного… особенно когда на привале или минута спокойная. Задумаешься так о чём-нибудь, а потом – бац! Я так первый свой артефакт надыбал, «чёрный выверт». Сидел, сидел, и приглючило меня, что в земле какая-то фиговина лежит. Веткой песок расковырял – и вот оно. Ещё когда с Лунём ходил.

– Знаешь, Философ, а может, к нам? – Фельдшер оглянулся. – В «Свободу»? Ты, по ходу, мэн с чутьём, будешь артефакты собирать, с интересным народом познакомлю.

– Не. Мне бы только за Периметр выйти. Манал я эту Зону. – Философ скривился.

Ну, его право. Тысячу долларов, кстати, не вернул, в отличие от Фельдшера. А я не стал напоминать. Странно это… день назад за меньшее душу бы вытряс из парня, а сейчас даже рад. Пусть его… сам ведь отдал, да и за Периметром эти деньги ему крепко пригодятся. Выведу я его, если выход найдём. Может, тогда перестанут мерещиться Лунь с подругой своей, может, тогда и зачтётся мне должок перед ними за то, что помогли мне человека в себе сохранить.

– И это… короче, спасибо тебе, сталкеро… Фреон. В реале спасибо.

Вот это да. За всё время в первый раз услышал я от Философа такое. Видно, как он всё утро на меня смотрел и вопроса этого ждал. Не дождался. Не сразу, видно, дошло, что не спрошу я с него эти деньги. Ну, а Фельдшер отдал всё и сразу, сказав, что чужие баксы карман не греют. Чудной он всё-таки человек.

– Идёт, – как-то сразу осипшим голосом произнёс «фримен».

– Во… этот мутант башку кровососу отфигачил. – Ересь сделал шаг назад. – Ты ещё мне не поверил тогда, сказал, что брешу. Он по-любому.

– Она скорее всего, – поправил я.

Некоторые мутанты в Зоне из тех, что внешне человека напоминают, да что уж там, по мнению доброй половины «ботаников» от него же и происходят, во многом людей копируют. Например, те же карлы, контролёры и, в особенности, изломы всегда стараются какую-нибудь одежду найти. Бюрер так и вообще может на копну стать похож из-за множества тряпья, что на себя накручивает, причём копну грязную и часто невозможно вонючую: до тех пор на себе таскать тряпки будет, пока не сгниют и не расползутся. Грязные твари на редкость… контролёры тоже находят какие-то обмотки, снорка без противогаза редко в Зоне увидишь, хотя лучше б его, гада, вообще никогда не видеть: тот же зомби гнилой с полопавшейся кожей, только что крепкий, прыгучий и с неимоверной реакцией. Хуже них, наверное, только кикиморы. Однако ни одну из этих тварей с человеком не спутаешь, хотя общего, факт, много. Но и жутко нечеловеческого хватает: у контролёров башка бугристая, неправильной формы, лба вообще не видать, только два холма над висками, и на них не то шерсть лишайная, не то вылезающий, слипшийся в коросту волос. И ходит он семеня и как-то странно дёргаясь, руками взмахивает, трясёт его, словно припадочного. А уж морда… лучше её вообще не видеть. С бюрером и так ясно всё даже издалека. Снорки из-за сопревших, полопавшихся связок спины только на четвереньках и прыгают, рассказывали, что даже позвоночник у некоторых тварей полностью сгнивал и выкрашивался, однако на крепости их плотных, как тракторная покрышка, перевитых сухожильными лентами тел отсутствие хребта, похоже, никак не сказывалось. До сих пор «ботаники» страдают оттого, что непонятно им, как это снорки жрут и бегают без крови и нервной системы, а зомби без глаз видят, и мало того, некоторые из них даже немножко думают, хотя мозги давно в кисель расплавились и через нос вытекли…

Но излом в этой честной компании особнячком держится. Потому что не просто похож он на человека. Вылитый. Только хорошо намётанный взгляд отметит, что лицо у случайного попутчика чуть длиннее, чем обычно, скулы с боков сдавлены, да глаза вроде меньше, чем от природы положено. Сутулится слегка, иногда немного прихрамывает… один признак – всегда у твари, кроме старого, зачастую рваного комбеза, или пыльник, или просторный плащ имеется. Это уж обязательно… потому что ему руку прятать нужно. Ручища у него что надо: не нагибаясь, может по земле ладонью похлопать. И ладонь соответствующая, кулак размером с голову. И ни одна тварь Зоны, за исключением, наверно, только химеры, псевдогиганта или болотного кровососа, не посмеет заступить излому дорогу. Он, правда, и не воюет особо с местным зверьём, он людей в Зоне ищет… потому и говорят новичкам никогда и ни при каких обстоятельствах не подпускать к себе словоохотливого сталкера в пыльнике или длинном плаще. Особенно если сутулится он слегка и оружия с рюкзаком при нём нет.

И сейчас к нам шёл именно излом. Плащ с низко надвинутым капюшоном, слегка раскачивающаяся, словно прихрамывающая походка выдавали его сразу, и оттого рука непроизвольно дёрнулась к оружию, а по спине пробежал лёгкий холодок, факт, излом… хотя на вид он как будто немного мельче своих собратьев. Может, молодой… впрочем, ни молодых изломов, ни их детёнышей, ни даже самок ещё никто и никогда в Зоне не видел.

– Опасности вам от меня нет, – довольно чётко, выговаривая каждую букву, произнесла фигура в плаще, и я узнал тот самый голос, услышанный ночью, разве что сейчас в нём не было хрипоты. – Оружие брать не нужно.

Да, человеческого в том, как были сказаны эти слова, было мало. Эта чуждость угадывалась в, казалось бы, незначительных, но совсем других интонациях, непривычных для слуха пауз между словами, рубленых фразах. Нет, изломы точно владеют речью намного лучше. А вот сам голос был, пожалуй, вполне человеческим. Девичий. Звонкий. Чистый.

И оттого, наверное, я непроизвольно охнул, что лицо, а точнее, лик под капюшоном не был похож ни на морду излома, ни на человеческое лицо, да, пожалуй, ни на что, виденное мной раньше.

Известково-белый треугольник с громадным чёрным глазом почти на треть лица, от чего второй глаз, ярко-синий, раскосый, казался совсем небольшим, хотя и был обычных, «человеческих» размеров. Высокий лоб с заметными буграми у висков. Маленький острый подбородок, крохотный нос и рот. Странное дело, но лицо при этом вовсе не выглядело уродливым или отталкивающим. Страшным, чужим – да. Но только не уродливым. И, могу сказать точно, ни я, ни кто-либо из знакомых сталкеров никогда ничего подобного не встречал, и ни от кого я не слышал о таких мутантах.

Не излом это… но правая рука точно изломья, длинная, считай, до земли, с роговыми зубьями на ребре ладони. И не контролёр, хотя бугры над висками похожи очень, правда, без коросты и паразитов. Волосы у контролёров тоже почти не растут, а тут длинные, ровные, пепельно-серые, и… ох, ё… по ходу, резинкой в хвост собраны, как у самой обычной девки за Периметром. Ничего себе, номер.

– Слышь… опа… точняк, это оно кровососа завалило. Я ж те говорил, а ты не верил… ооо… – шёпотом, на одном выдохе прошептал Ересь.

– Здарова… мэн. – Фельдшер сделал несколько шагов назад.

– Пенка?.. – спросил я, хотя и так понимал, что это именно та, что следовала за нами всё это время, и та, что вырвала из моей руки пистолет.

– Да, это моё имя. Его дал мне Доктор. Мы должны идти. Огонь в небе. Выброс. Скоро вам опасно. Знаю укрытие.

– Значит, ты не Хип. – Ересь в отличие от Фельдшера и меня, похоже, почти не опешил.

– Нет. Но я знала её. Идём. Пора.

– Они погибли? – быстро спросил я.

– Ушли. Ушёл Доктор. Ушёл Лунь. Хип тоже.

Понятно… а на что ты надеялся, Фреон? Что выжили они? Ушли, значит… но Лунь рассказывал, что Доктор никуда не уходил, а при нём умер, как только завещания составил. С тех пор на Болотах всё никак не могут тропинку к его дому найти, кружит сталкеров по трясинам, а в тумане иногда можно услышать горестный вой в той стороне, где раньше Болотник обитал. До сих пор отпевают его мутанты.