Феникс и зеркало

Предисловие [автора]

Уговорить издателя выпустить сборник рассказов — задача, над которой призадумался бы и Геркулес. Стоит, только заговорить об этом, как они начинают ныть, хныкать, лезть на стенку « пытаются скрыться. Поскольку мне каким-то образом трижды удалось это сделать — один раз при содействии литературного агента, второй — вопреки активному безразличию такового и в третий раз при помощи коварства, — я пообещал принести, и действительно принес, роман, чтобы подсластить пилюлю — я чувствую себя весьма сведущим и не по зрелым своим годам умудренным опытом, и это побуждает меня поделиться некоторой его частью с моими читателями.

Когда я впервые подумал о таком сборнике, у меня не било ни одной опубликованной книги, и вообще мало что было, и я завернул свои рассказы, отпечатанные на машинке (в отношении многих из пух никогда не осуществлялось jus primus noctae[1], или droit de seigneur[2], или право занесения в каталог Библиотеки Конгресса) в старый плащ, предоставив силам природы трепать мои покровы, не столь невосполнимые, и отнес все это на просмотр мисс Джудит Меррил, которая уже начала профессиональную деятельность и стала выдающейся известной, писательницей и составительницей антологий.

— Я набиваю их «Рассказы о старом и любопытном», — сказал я, — и отсылал их агенту, но он их сразу же вернул. (В последствии он тоже оказался жертвой грандиозного провала, в последний раз его видели на Андаманских островах или где-то там, он перебирался мелкими случайными заработками.) Мисс Меррил прочла рассказы, снисходительно мне улыбнулась и сказала, что издатели терпеть не могут выпускать сборники рассказов, что на самом деле я — эссеист, а шансы на удачу у них примерно такие же, как у изготовителей хлыстов для кучеров кабриолетов. Затем она привела меня в состояние левитации, объявив, что собирается переиздать один из моих рассказов, но, по-видимому, сочла, что и этого недостаточно.

— Что я могу для вас сделать? — спросила она, обращаясь скорее к самой себе, чем ко мне. — Я могу познакомить вас с редактором журнала, — сказала она. Я сказал: «Ура!» «Он, может бить, ничего и не купит, — предостерегла она, — но выпивку поставит». Ну, сэр, м-да, сэр, он действительно поставил выпивку. (Не Петрарка ли говорил: «Мне легче просклонять шесть существительных, чем отклонить одно предложение выпить?»)

И мою душистую лаванду он купил, то есть мои рассказы, то есть некоторые из них. Это был Роберт П. Миллз, заведовавший в то время редакцией Журнала Фэнтази и Научной Фантастики и «Журнала детективов им. Эллери Квина». «Вам никогда не приходило в голову предложить что-нибудь и для второго нашего журнала,?» — спросил он. Я сказал: «Я никогда не писал настоящих детективов». «Вполне достаточно, — сказал он, — чтобы в рассказе присутствовали какие-то элементы преступления». «Достаточно, — вполголоса сказала мисс Меррил, — чтобы кто-нибудь из действующих лиц бил свою жену».

«Вот, у меня тут по чистой случайности оказалось кое-что при себе», — сказал я, с лихорадочной небрежностью копаясь в своем заплечном мешке, потому что действительно так случилось, что... «Мне много раз приходилось читать эту фразу, — сказал ошеломленный м-р Миллз, — но я впервые слышу, чтобы кто-то произнес ее вслух». Тем не менее, он не купил тот рассказ, никто так его никогда и не купил, и, как знать, может быть, горничная Джона Стюарта Миллза пустила его на растопку, когда у нее кончилась рукопись «Французской революции» Карлиля, которой пользовалась с этой целью прежде. Содействие моей карьере со стороны мисс Меррил не ограничилось этим знакомством и повторным изданием моего рассказа «Голем» в ев ежегоднике НФ, и потом она перезнакомила меня со всеми представителями мира художественной литературы за исключением Германа Мелвилла, который в то время оказался пьян. Он написал «Моби Дика» лишь затем, чтобы благодаря рекламе заиметь надежду на получение той самой работы на таможне, а потом ему стало просто все равно.

Таким образом, перед нами встает извечный вопрос: «Что важней, знать Что-то или знать Кого-то?» Позвольте, я вам скажу: «И то и другое». Душевная доброта мисс Меррил способствовала возникновению к успеху многих моих рассказов и книг, а также — косвенным образом — моего первого брака, первого ребенка и (вопреки все той же доброте) моему нынешнему положению в качестве Большого Человека Средних Лет. в области Того и Сего, благодаря которому я до сих пор иногда получаю приглашения посетить перерыв в университетском семинаре и попить кофе.

Разумеется, подобные перемещения всегда происходят на улице с двусторонним движением. Когда я сам только-только стал, ну, не совсем редактором, это пришло позже, а чем-то вроде ученика-ассистента редактора, я как-то поддержал одного человека, который впоследствии приобрел известность под своим настоящим именем. — Шимон Винсельберг, как автор теле- и кинокартин, а также пьес, поставленных на Бродвее и вне Бродвея. Он по прошествии времени познакомил меня с Уордом Муром, который не только вдохновил меня на то, чтобы послать Энтони Бушеру рассказ, который привлек ко мне внимание мисс Меррил, но и представил меня Рэю Брэдбери, а много лет спустя стал крест,ним отцом моего сына... Что? Нет, ш Рэй Брэдбери, а Уорд Мур. И если вы уже пришли в изрядное замешательство, я полагаю, вы как раз достигли того самого состояния, когда уже можно перевернуть страницу и прочитать все остальное в этой просто прекрасной маленькой книжке.

Рэй Брэдбери Ночное путешествие в Восточном экспрессе (Предисловие)

Когда пишешь введение к книге другого писателя, может возникнуть несколько рискованных последствий.

Первое: можно его перехвалить, и в этом случае читатель отвернется со словами: «Да не может он быть так уж хорош». При этом читатель будет воспринимать каждый рассказ как вызов и станет проверять, действительно ли писатель такой замечательный, как ему говорили.

Второе: можно недохвалить. В попытке остаться беспристрастным и честным, можно чего-то недоговорить. В таком случае читатель скажет: «Как странно. По-моему, критик жутко скрытен. А значит, рассказы, которые за этим следуют, и читать не стоит».

И вот, книга уже закрыта.

Я хотел бы удержать равновесие где-то между двух крайностей. Это нелегко, когда речь идет об Эйве Дэвидсоне. Потому что его рассказы доставляют мне удовольствие уже много лет, и я полагаю, что его давным-давно пора бы обнаружить.

Так что позвольте мне кинуться очертя голову прямо вперед, а не назад, не оглядываясь ни направо, ни налево.

По-моему, Эйв Дэвидсон сочетает в себе множество дарований и качеств, в числе которых находятся воображение, изящество стиля и, пожалуй в первую очередь, остроумие.

Многие из этих рассказов — совершеннейшая тайна, загадка. Эйв Дэвидсон окружает нас туманом, позволяя нам медленно изыскивать ориентиры. Он понемногу подбрасывает нам информацию. Нам не известно, ни где мы находимся, ни что представляют собой действующие лица, ни что они затевают. Постепенно мы находим дорогу к свету, причем м-р Дэвидсон всегда оказывается в нескольких небольших шагах от нас, впереди, он окликает нас, как всегда делают хорошие рассказчики: «Сюда, а теперь сюда, сюда, наверх, а теперь вниз, а теперь в эту сторону, идите же!»

И он всегда точно знает, какое количество информации нужно дать в каждый данный момент. Он знает, как надо разматывать веревочку, дюйм за дюймом. Если бы он делал это слишком медленно, мы бы уже заснули. А если бы слишком быстро, не поняли бы, в чем дело. Такое умение поддерживать правильный темп присуще подлинному рассказчику.

Рассказчик. В наше время такой эпитет чуть ли не оскорбление. Нам уже набили оскомину «жизненные» писатели из «Нью-Йоркера» и прочие бездари нашего времени, кочующие из одного журнала в другой, поэтому встреча с чем-то в духе Эйва Дэвидсона повергает от изумления в легкий шок. Ведь именно так писали рассказы когда-то и, может, еще будут писать, если мы предоставим это занятие более способным людям.

Когда я читал этот сборник, мне пришли на ум имена некоторых авторов рассказов. Я надеюсь, м-р Дэвидсон с одобрением отнесется к моему списку, который как-то понемногу составился сам собой: Редьярд Киплинг, Саки, Джон Колиер, Дж. К. Честертон.

Я мог бы продолжить список, но пока удовольствуемся этим.

Не могу себе представить ничего лучше долгого путешествия на поезде, ну, скажем, на старом добром Восточном экспрессе, где в вагоне-ресторане путешественника ждет хорошая еда и доброе вино, а напротив меня сидели бы, олицетворяя собственные книги, м-р Киплинг, Саки, Колиер, Честертон и среди них Эйв Дэвидсон при полном самообладании и в распрекраснейшем настроении.

Я понимаю, что поместил его в редкое изысканное общество, но мне всегда было свойственно делать рискованные шаги из-за привязанности или восхищения. Я не возьмусь сказать, что он достиг тех же высот, что и они, но скажу: окажись эти люди в таком поезде, они с радостью послушали бы Эйва Дэвидсона во время такого славного ночного путешествия, они стали бы его читать, и он бы им понравился. Вам удалось бы обнаружить его рассказы в их сумках для книг, а их рассказы оказались бы у него в сумке. Хотя их вкусы и способности различаются между собой, мы знаем, что они — отличные попутчики и люди хорошие. Путешествие окажется приятным благодаря их мастерству по части приятных странностей, когда маленькая правда превращается в ложь или ложь неожиданно оборачивается правдой.

Я с удовольствием проехался бы с ними и не спал бы полночи, мчась сквозь тьму по Европе, и даже рта не раскрыл бы, только бы послушать их рассказы.

Возможно, время от времени на их ночные рассказы в дороге опускалась бы тень Кафки. А где-нибудь за чертой Будапешта по странной причуде немыслимой географии призрачный сигнальщик Диккенса взмахнул бы флажком, задержав поезд на некоторое время на призрачной стоянке.

Я упомянул обо всех этих людях и об исходящих от них ощущениях, потому что читатели всегда желают знать: ну, а на кого же похож этот новый писатель? И начинаешь мямлить, напрягая мозг, и в конце концов выдаешь заношенные ярлыки и хромые теории. Эйв Дэвидсон не похож ни на кого из них, и все же, как я уже говорил, это ночное общество ему подходит. Они зазвали бы его к себе из коридора, даже если бы он просто проходил мимо, замаскировавшись под контролера, усыпанного странным конфетти, оставшимся от компостирования билетов на самых удивительных маршрутах.

В Эйве Дэвидсоне есть что-то от смутьяна. Он может заблуждаться, но это те самые заблуждения, которые мы не то что прощали Бернарду Шоу, мы ими восхищались. Нам нравятся возмутители спокойствия, потому что среди нас так много пуритан радикалистов, которые не смогли бы даже превратить крота в радикала, а уж задеть за живое улитку и подавно. Дэвидсон, как и Джон Колиер, создатель гироскопов, которые по самой логике своей структуры не должны бы работать, но — ах! — вот они, над пропастью, вращаются и гудят.

Я не стану, повторяю, не стану составлять список особенно полюбившихся мне рассказов из этой книги. Это несколько смешно, ведь мне может нравиться «Сейчеверелл», а вы отдадите предпочтение «Чану», я могу кричать о «Связанных хвостом к хвосту королях», а вы отдадите свой голос за «Флакон с кисметом», а я сменю курс и встану на вашу сторону.

И под конец предупреждение, звучащее недостаточно часто: сборники рассказов, как и витамины, следует принимать по одной-две штуки на ночь, перед сном. Искушение неизбежно, и все же не глотайте книгу целиком. Читайте потихоньку, и в результате возникнет полезная для здоровья привязанность к рассказчику Эйву Дэвидсону.

Такие вечера сольются в неделю, и вы обнаружите в себе уместное желание снова отправиться в этот странный дикий край Эйва Дэвидсова и путешествовать там еще много лет.

— Еще! — скажете вы.

— Еще! — скажу я.

Разве он сможет устоять перед нашими призывами?

Лос Анджелес, Калифорния

18 ноября, Второй Год Аполло

Сейчеверелл

Окна комнаты, обращенные на улицу, были заколочены; внутри стояли мрак и холод и очень скверно пахло. Там был заляпанный матрас, на котором храпел закутанный в одеяло человек; стул без спинки, стол, а на нем остатки пакета с гамбургерами, несколько пивных банок и грошовая свеча, ронявшая тени на все вокруг.

Среди теней послышалось шарканье, затем едва слышный треск и дребезжание, потом очень слабый тоненький голосок выжидательно произнес: «Джордж, вам, наверное, очень холодно…» Молчание. «Я просто чувствую, что мне очень холодно…» Голос потихоньку замер. Немного погодя он сказал: «Он еще спит. Человеку необходим отдых. Очень трудно». Голос будто пытался уловить какой-то звук, но, кажется, не услышал его, и спустя мгновенье сказал уже другим тоном: «Хорошо».

«М-м-м?» — спросил он, обращаясь к тишине. На секунду вновь послышалось дребезжание, затем голос сказал: «Добрый день, принцесса. Добрый день, мадам. Генерал, как я рад видеть вас. Мне хотелось бы пригласить вас на чай. Мы возьмем самый красивый кукольный сервиз, а если кто-то желает отведать чего-нибудь покрепче, по-моему, у профессора… — Голос запнулся, заговорил снова: — В бутылке на серванте найдется капелька ой-не-печалься. А теперь прошу всех садиться».

Снаружи зашумел ветер; когда он стих, пламя свечи все еще плясало; послышалось гудение, оно звучало то тише, то громче, словно стон, потом что-то внезапно как бы щелкнуло, и гудение прекратилось. Голос опять заговорил, вначале чуть дрожа: «Коко и Моко? Нет, весьма сожалею, но я никак не могу их пригласить, они очень глупые, они не умеют себя вести, они даже говорить не умеют…»

Человек, лежавший на заляпанном матрасе, проснулся, вздрогнул, рывком приподнялся и с криком сел. Он резко повернул голову вправо, влево, скорчил гримасу и нанес удар в пустоту.

— Вам приснился дурной сон, Джордж? — неуверенно спросил голос.

Джордж сказал: «Уф-ф-ф!» и надавил на глаза бугорками ладоней. Резко опустив руки, он прокашлялся и густо сплюнул. Затем подался вперед, схватился за провисшую до полу цепь, конец которой был прикреплен к ножке стола, и потянул на себя. Цепь не поддавалась, он напрягся, что-то упало, запищало. Джордж все тянул, пока не вытащил и не схватил свою добычу.

— Сейчеверелл…

— Надеюсь, вам не приснился дурной сон, Джордж?

— Сейчеверелл, тут кто-нибудь был? Только попробуй соври…

— Нет, Джордж, честно! Здесь никого не было, Джордж!

— Только попробуй соври, тут я тебя и прикончу!

— Я же не стану лгать вам, Джордж. Я знаю, что лгать дурно.

Джордж свирепо глянул на него покрасневшими глазами, ухватился руками покрепче и надавил. Сейчеверелл вскрикнул и ткнулся лицом в запястье Джорджа. Его зубы лязгнули в воздухе. Джордж тут же разжал руки, и он поспешно убрался прочь. Джордж растер рукавом штанину, гадливо фыркнул. «Смотри, что ты наделал, мелкая пачкучая обезьяна!» — заорал он.

Сейчеверелл захныкал, прячась в тени: «Джордж, я ничего не могу поделать. У меня ведь нет сфинктера, а ты напугал меня, ты сделал мне больно…»

Джордж застонал, съежился под одеялом. «Тут на цепи сидит миллион долларов, — сказал он, — а я гнию в эти дыре. Как алкаш, как отребье, как ханыга!» Он стукнул кулаком по полу. «Не видю смысла!» — крикнул он, заворочался, становясь на четвереньки, толчком поднялся на ноги. Он обернул одеяло вокруг плеч и торопливо зашаркал к двери, проверил засов, затем осмотрел каждое из заколоченных окон, обращенных на улицу, и щеколду на зарешетчатом окошке, выходившем во двор, по краям которого выступил иней. Потом с руганью и вздохами завозился в углу.

Сидя под столом, Сейчеверелл изо всех сил натягивал цепь, но безрезультатно. «Мне здесь не нравится, Джордж, — сказал он. — Здесь холодно и грязно, и мне тоже холодно, я испачкался, и мне хочется есть. Здесь так темно, сюда совсем никто не приходит, и мне это не нравится, Джордж, мне не нравится здесь ни чуточки. Я хотел бы снова оказаться у профессора. Я был тогда очень счастлив. Профессор обращался со мной по-хорошему, и принцесса, и мадам Опал, и генерал тоже. Только они и знали про тайну, пока ты не проведал».

Джордж резко обернулся и посмотрел на него. Блеснул глаз, отражая огонь свечи.

— Мы устраивали чаепития, а когда приходила мадам Опал, она всегда приносила шоколадки, даже если приходила одна, еще она читала мне истории про любовь из журнальных подшивок с картинками, и все они были взаправдашние. Почему мне нельзя опять вернуться к профессору?

Джордж проглотил слюну и, слегка причмокнув, открыл рот. «Профессор Уитмэн умрет от сердечного приступа», — сказал он.

Сейчеверелл смотрел на него, приподняв голову. «Приступа…»

— Значит, умер он! Значит, забудь об нем и думать! — слова рывком вылетели изо рта человека. Он зашлепал через всю комнату. Сейчеверелл попятился, насколько позволяла цепь.

— Что мне на хрен делать, не знаю… Через несколько недель эту гнилую постройку снесут. Может, — с хитрецой сказал он, наступив на цепь ногой, я продам тебя в зоопарк. Там тебе самое место. — Он с кряхтением нагнулся и подобрал цепь.

У Сейчеверелла застучали зубы. «Нет! — взвизгнул он. — Мне не место в зоопарке! Маленький народец, который там держат, глупый, они все не умеют себя вести, они даже говорить не умеют!»

Джордж закрыл один глаз, кивнул и медленно, очень медленно стал подтягивать к себе цепь. «Ну-ка давай, — сказал он, — скажи-ка по-честному. Там у профессора Уитмэна имелось себе славное дельце. Так с чего он все бросил, снялся с места и явился сюда?» Он потихоньку перебирал цепь. Сейчеверелл дрожал, но не сопротивлялся.

— Мы собирались пойти в колледж, в лабораторию, — сказал он. — Так объяснил мне профессор. Жалко тратить время на глупые фокусы с Коко и Моко, раз я такой умный. Он говорил, это уже давно надо было сделать.

У Джорджа уголок рта приподнялся, сквозь щетину пролегла складка. «Не-а, Сейчеверелл, — сказал он. — Не вижу смысла. Знаешь, что делают с обезьянами в как их там лабораториях? Режут, их там. И все. Я-то знаю. Я был в одной и узнавал. Дают за них долларов так пятнадцать, а потом режут». Он сложил пальцы наподобие ножниц: «Кх-х-кх-кх-кх…» Сейчеверелла передернуло. Джордж опять наступил ногой на цепь и схватил его за горло. Ткнул ему в живот заскорузлым пальцем. Стало еще холоднее, дыхание человека повисало паром в затхлом воздухе. Он еще раз ткнул пальцем. Сейчеверелл издал такой звук, будто его вот-вот вырвет, забрыкался. «Ну-ка давай, — сказал Джордж, — скажи-ка по-честному. На тебе как-то завязан миллион долларов, мелкая ты пачкучая обезьяна. Наверняка. Только я не знаю, как. Вот и объясни мне».

Сейчеверелл захныкал: «Я не знаю, Джордж. Не знаю».

Человек нахмурился, потом хитро ухмыльнулся. «Это ты так говоришь. Не больно я тебе верю. Если Они догадаются, сразу тебя отберут, думаешь, я не понимаю? Конечно. Миллион долларов… С чего же меня выслеживают, если они не знают? Сначала бородатый малый, потом паренек в красном детском комбинезоне. Видал я их вместе. Слушай, ты, мартышка рукосуйная, давай-ка думай, говорю тебе, думай давай хорошенько». Он еще раз ткнул в него заскорузлым грязным пальцем. И еще раз. «Я всегда знал, понимаешь, всегда знал, что где-то меня ждет миллион баксов, надо только не зевать. Какого хрена парень вроде меня должен грузить на рынке ящики с фруктами, ведь у меня виды на миллион? И тут… — глаза его прищурились, он понизил голос, — …возник этот самый профессор Уитмэн и поселился в отеле „Орел“. Я его с этим делом разом усек, не вчера на свет родился. Сначала я решил, что он чревовещанием занимается, а потом сообразил насчет тебя, второй голос в комнате был ты! Вот тогда-то я и…»

Он неожиданно смолк. Наружная дверь отворилась со ржавым скрипом, и в прихожей раздался звук шагов. Кто-то постучал. Попытался повернуть ручку. Кто-то сказал: «Сейчеверелл? Сейчеверелл?» Джордж заткнул пленнику рот грязной волосатой рукой. Сейчеверелл дергался, извивался и вращал глазами. Голос разочарованно хмыкнул, шаги зазвучали неуверенно, начали удаляться. И тогда Сейчеверелл лягнул Джорджа в пах. Тот крякнул, выругался, выпустил его из рук…

— На помощь! — закричал Сейчеверелл. — На помощь! На помощь! Спасите!

В дверь забарабанили кулаки, стекло в окошке на двор разбилось и полетело на пол, старческое морщинистое лицо заглянуло в дырку, затем скрылось. Джордж побежал к двери, потом развернулся и погнался за Сейчевереллом; тот уворачивался, истерически визжа. Крошечная фигурка в красном детском комбинезоне протиснулась между прутьями оконной решетки и метнулась к двери, чтобы вытащить засов. В комнату ворвался некто в ботинках, куртке из шотландки и шерстяной матросской шапочке; в его огромной черной бороде поблескивали тающие снежинки.

— Спасите меня! — орал Сейчеверелл, метавшийся из стороны в сторону. Он напал на профессора Уитмэна, он сбил его с ног, и профессор так и остался лежать…

Джордж нагнулся, схватил было стул, но красный комбинезон прошмыгнул у него между ног, и он споткнулся. Стул вырвали из его рук; он распрямился, сжав кулаки, но бородатый человек обрушил стул на него. Удар пришелся по переносице, раздался хруст, Джордж упал, перевернулся и больше уже не встал. Тишина.

Сейчеверелл икнул. Потом спросил: «Принцесса Зага, почему вы в мужской одежде?»

— Бородатый мужчина и так бросается в глаза, благодарю покорно, сказала принцесса, снимая цепь. — Реклама нам ни к чему… Давайте выбираться отсюда.

Она взяла его на руки, и все трое вышли на безлюдную темную улицу; заколоченные окна слепо таращились вслед. Шел густой снег, его заметало в разгромленную прихожую и в комнату, где кровь Джорджа, натекшая маленькой лужицей, стала уже замерзать.

— Вот наша машина, Сейчеверелл, — сказал мужчина в красном детском комбинезоне, со старым, измученным, маленьким, как у ребенка, лицом, засовывая сигару в рот. — Ну и времечко…

— Полагаю, вы по-прежнему сотрудничаете в передвижном цирке, генерал Пинки?

— Нет, детка. Новые владельцы не пожелали признать наш профсоюз, поэтому мы уволились и перешли на соцобеспечение в Саросоте. Не то чтобы профсоюзы были намного лучше, заметь себе: уловки в духе Бисмарка с целью разубедить трудящиеся классы в необходимости индустриального правления на подлинно марксистско-лейбористско-социалистической основе. У нас есть телевизор, детка.

— Посмотри-ка, кто тебя тут дожидается…

Принцесса Зага открыла дверцу «универсала» и передала Сейчеверелла с рук на руки. Внутри на заднем сиденье расположилась самая огромная, самая необъятная, самая толстая женщина в мире.

— Принцесса Опал! — закричал Сейчеверелл, прыгая к ней в объятья; он затерялся среди безбрежных просторов ее груди, купаясь в теплых потоках готских слез. А она говорила: «Мой драгоценный, мой маленький мальчик, мой ненаглядный Питер Пэн».

— Это мадам Опал составила план всех наших действий, — заметила принцесса Зага, включила зажигание и повела машину прочь. Генерал Пинки зажег сигару и развернул номер «Уикли Пипл».

— Составила, составила, — ворковала Мадам Опал, целуя и обнимая Сейчеверелла. — Ой, до чего же ты неухоженный! Ой, какой худенький! Мы устроим чаепитие, совсем как раньше, с самым лучшим кукольным сервизом; позаботимся, чтобы ты хорошо кушал, и вымоем тебя, и причешем, и повяжем на шею бантик.

Сейчеверелл заплакал. «Ах, у Джорджа было так ужасно», — сказал он.

— Ничего-ничего, он просто не понимал, что к чему, — успокаивала его мадам Опал.

— Не понимал он, как же! — бросила принцесса Зага.

— Хищнический капитализм… — начал генерал Пинки.

— Ничего-ничего, милый, забудь об этом, это был просто страшный сон…

Сейчеверелл утер слезы о грандиозный бюст мадам Опал, прикрытый бархатом с блестками. «Джордж вел себя очень подло по отношению ко мне, — сказал он. — Он очень подло со мной обошелся. Но, знаете, мадам Опал, хуже всего было то, что он обманывал меня, он все время меня обманывал, и я чуть было не поверил ему, это и было ужасней всего: я чуть было не поверил, будто я — обезьяна».

Возьмем, «к примеру», деревянных индейцев

Он ушел с улиц (утренний воздух уже стал серым и прогорклым от выхлопных газов и фабричного дыма) и спустился в битком набитое метро. Его одежда выглядела слегка неуместно среди этой унылой толпы, но особого интереса ни у кого не вызывала. Усталое, настороженное, циничное, мрачное, недовольное безразличие обволокло лицо, словно маслянистая пленка, и люди смотрели не столько на него, сколько поверх и сквозь него.

Он изо всех сил старался удержаться на ногах, пытался сохранить равновесие. Эта борьба, всего лишь преддверие каждодневного существования, уже давалась нелегко. А вдобавок еще необходимость постоянно держаться настороже из-за Общества Деревянных Индейцев (ОДИ); он полагал, что у него есть причины для взвинченности и напряженности. «Бенедикт, ведущий современный скульптор свободных форм, работающий по дереву…» Ха!

Дважды он замечал за собой хвост, им удалось выследить его до самой площади Таймз. Дважды ему удавалось скрыться. А на третий раз…

Мужчина в чуть странной одежде (по имени Дон Бенедикт, но кое-кто звал его Дасти) задержался на минуту у одной из деревянных вывесок с красными буквами, бросил быстрый взгляд на бумагу, которую держал в руке (словно чтобы убедиться в том, что она на месте, а не затем, чтобы посмотреть, что в ней написано), повернулся кругом и отправился обратно тем же путем, которым пришел. Через некоторое время он очутился возле лестницы, поднялся на пять ступенек вверх, затем развернулся и пошел вниз. В конце…

В конце концов все упиралось в Элвелла, а Элвелл умер; не от кашля, раздиравшего его на протяжении многих лет, он умер из-за клочка скользкой ледяной поверхности, размером не больше кисти руки. Элвелл при смерти, кровь в уголках его рта, он сжимает руку Дона словно в тисках, а тот, младший из двоих, чувствует, как из них уходит тепло.

— Но ведь это принадлежит ОДИ, — запротестовал Дон.

А Элвелл: «Нет, Дон, нет, оно принадлежит мне. Я его создал. Я его доказал».

— Они никогда не позволят…

С отчаянной медлительной силой, тряся головой, Элвелл объяснил. Дон неохотно согласился. Ему казалось, что он дает согласие лишь на изначальный риск, не более того. Но потом, когда Элвилл умер, ОДИ ополчилось на них обоих, вначале проявляя холодность, затем шумно выражая протест, а потом действуя с молчаливым упорством, тревожившим его куда сильней, и тогда Дон Бенедикт понял, что на его долю выпало не только начало, а все до конца. Навсегда.

Краешком глаза он заметил человека на нижней ступеньке лестницы, при этом он пристально следил за ногами, чьи шаги выбивались из общей схемы. На мгновенье он остановился, собираясь просто свернуть. Но так и остался стоять. Человек (это был Эндерс) подхватил его за руку, словно понукая идти дальше.

— Я пойду с тобой, Бенедикт. — Глаза горят, в голосе стальная жесткость.

— Я пойду один.

— Ты злоупотребил доверием, воспользовался тем, что принадлежит всем нам, воспользовался только в своих собственных интересах. ОДИ…

Теперь, как и всегда, Общество Деревянных Индейцев само себе навредило: Эндерс дрожал от ярости и, сам того не замечая, ослабил хватку. Дон приложил ладонь подушечками к подбородку Эндерса, изо всей силы толкнул вперед и вверх. И тут же быстро (но не забываясь, не пускаясь наутек) закончил то, что необходимо было сделать. Эндерс отшатнулся назад, замолотил руками в воздухе, теряя точку опоры; затем Дон в последний момент обернулся и увидел, как он упал в ослепительно-ярком электрическом свете среди выложенных белой плиткой стен.

У него, как обычно, дрогнула нога, и он на дюйм не дотянул до привычного настила. Он сменил шаг, приноравливаясь к плитам мостовой в переулке. Он уходил на двадцать футов вперед, и столько же оставалось у Дона за спиной. Никого не было видно.

Где-то на полпути находилась глубокая ниша, заложенная кирпичами дверь, и Дон прятался в ней до тех пор, пока не убедился, что Эндерсу не удалось пробраться. Он никогда не знал наверняка, а вдруг ОДИ сумело во всем разобраться, при помощи слежки — каким-то образом — постепенно разобраться во всем. Это напряжение ощущалось постоянно, даже здесь, хоть и слабее, гораздо слабее. В конце концов, если им и удастся пробраться, он уже не будет являться для них первоочередной целью. Ею окажется фирма «Демут». А она пусть сама о себе беспокоится.

Он ждал, навострив уши, и ему вспомнилось последнее собрание ОДИ, которое он отважился посетить. Глаза Мак-Дональда сверкали в глубине глазниц, он прервал течение взвешенных слов Дервентуотера, ткнул трясущимся пальцем Дону в лицо.

— Вы считаете себя презервационистом? Да или нет? Встаньте и отчитайтесь!

Смело глядя ему в лицо, он ответил: «Я считаю себя презервационистом философского плана. Я не верю в насильственные…»

Искаженное лицо, сжатые кулаки в воздухе. «Предатель! Предатель!» завопил Мак-Дональд.

Дон не сдавался и начал было говорить, но стоило ему назвать имя Элвелла, как его голос заглушили протесты и угрозы Мак-Дональда… и Эндерса, Гамперта, Де Джиованетти — практически всех. Сколько заплатили ему у Демута? За сколько он продался?

«Демут»! Дон произнес это название с презрением. Он даже не притронулся бы к их грязным деньгам. Он убедился на печальном опыте, что Элвелл был прав с самого начала, что ОДИ — фанатики, которые не отступятся ни перед чем. Что ж, он тоже не намерен отступаться.

Дон Бенедикт вышел из ниши — на этот раз Эндерсу не удастся пробраться, это ясно — и последовал дальше по переулку. Не прошло и минуты, как он очутился во дворе, по одну его сторону лежали кучи стружек и опилок, а по другую — сена. Из строения слева вышел человек в измазанных навозом сапогах с ведром молока в руке. Он остановился, прищурился, пощипал бороду в табачных пятнах и опустил ведро на землю.

— Эй, Дасти! Рад тебя видеть! — приветствовал он вновь прибывшего. Только что приехал в город?

— Ии-йап, — сказал Дон Дасти. — Ты как, Суон?

Суон сказал, что он в порядке, и осведомился, как обстоят дела в Сиракузах.

— Отлично, — сказал Дасти. — Сено идет по прекрасной цене…

Суон тяжело вздохнул, сплюнул на опилки: «Им, может, и хорошо. Мне нет. По-моему, ты вдарил по бутылке, а, Дасти? Ты опять на взводе, всегда с тобой так поначалу».

— По бутылке? Немного мне достается из тех бутылок, которые я покупаю. Мой проклятый зять (он говорил правду, он и позабыл про Уолтера, хорошо бы никогда о нем не вспоминать) пьет мою выпивку, курит мои сигары, носит мои рубашки и тратит мои деньги.

Суон сочувственно заохал, поднял ведро. «Почему ты не выкинешь его к чертям?»

Хороший совет, приятно было бы ему последовать. Конечно, Мэри бы этого не перенесла. Бедная крольчишка Мэри.

— Мне бы только снова заняться работой. Сразу приду в себя. — Дон Дасти помахал рукой и пошел дальше через двор ко входу в высокое кирпичное здание справа. Внутри стояла темнота и прохлада, пахло деревом и краской.

Дасти сделал глубокий вдох и заулыбался.

Он стал подниматься по лестнице, оставил без внимания нарисованную руку с вытянутым пальцем и надпись «Бюро» на втором этаже. Добравшись до третьего этажа, он совсем расплылся в улыбке. Он принялся тихонько напевать «Ора Ли» и вошел в незапертую дверь.

На чердаке было просторно и темно, сквозь маленькие грязные окошки едва пробивался свет, газовые рожки, расположенные на одинаковом расстоянии друг от друга, горели неровным светом. Дасти задержался, чтобы поздороваться с друзьями. Не отводя глаз, молчаливо глядели они на него из-под руки, щитком приложенной ко лбу, протягивая руки, безмолвно приветствуя его; полыхали неистовые краски головных уборов из перьев.

— Привет, Текумзе! Как дела, принцесса Красное Крыло! Оцеола, Покахонтас…

Показался невысокий румяный человек в длинном полосатом фартуке, передвигавшийся быстрой походкой; каждую из его щек украшал клочок похожих на снег волос, голову прикрывала шапка из газеты.

— Дасти, Дасти, чертовски рад тебя видеть! — воскликнул он.

— Привет, Чарли Воулз. Как дела в С.П.Хеннаберри?

Чарли покачал головой. «И хорошо, и плохо, — сказал он. — И хорошо, и плохо. Оскар напоролся рукой на гвоздь, когда ворошил дома какое-то награбленное добро, и она загноилась просто жуть как. Мы сначала боялись, как бы не было гангрены, но, по-моему, он пошел-таки, наконец, на поправку. Хотя работать не может, не-е-ет, не может работать. А Хеннери переусердствовал по части выпивки, опять запил, и мне кажется, он все еще в Брайдвелле, если только его срок не истек сегодня. А работа все копится и копится. Гром и молния, да: краснокожие, розанчики, помпейчики, два турка по заказу…»

— Два? — Дасти застыл, вытащив руки из рукавов куртки только наполовину, присвистнул.

Чарли с гордостью кивнул. «Господин из Чикаго открывает большой магазин, два турка и еще два сэра Уолтера. Единственно, что, — его румяное лицо затуманилось, — господин требует товар, говорит, если вскоре его не получит, закажет из Детройта. Ты ж понимаешь, что это значит, Дасти: стоит упустить клиентуру, и она уже назад не воротится. Да-а, бедняга майор все усы на себе повыдергал от беспокойства. Хотя, конечно, раз ты снова здесь…»

Дасти поджал губы, завязывая фартук. «Да вот, Чарли… ты ведь знаешь, мне всегда не больно нравились собственные работы по особым фигурам. Я хочу помочь майору Хеннаберри всем, чем только могу, но…» Он с сомнением покачал головой и начал раскладывать инструменты.

Чарли Воулз досадливо заохал. «Оскар и Хеннери делали турок, а потом один заболел, а другой запил. Я сделал трех первых сэров Уолтеров, но мне пришлось отвлечься, чтобы разобраться со срочными заказами на вождей. Вот если бы ты взял вождей на себя, мне удалось бы закончить особые. Как на твой взгляд?»

Дасти сказал, что на его взгляд — прекрасно. Он подошел к шахте гидравлического лифта и дважды пронзительно свистнул.

— Рассыльный! — крикнул он. — Рассыльный! Бенни?

С этажа, на котором находилось бюро, дискантом осведомились, он ли это, мистер Дасти, и сказали, что сейчас поднимутся. Судя по доносившемуся снизу топоту и тяжелому дыханию, кое-кто еще тоже вот-вот должен был подняться.

— Бенни, мне бы надо позавтракать, — сказал Дасти, кидая ему монетку. Вот четверть доллара. Принеси, как обычно, яичницу, оладьи, сосиски, гренки, кофе и жареных пирожков. Принеси пива м-ру Воулзу. А сдачу можешь оставить себе. Приветствую, майор Хеннаберри!

Клетка лифта медленно поднималась. Сначала показалась лысина майора Хеннаберри, затем его глаза горчичного цвета, красный нос и щеки, усы с проседью, а через некоторое время и сам тяжело дышащий майор. В руке он держал какую-то брошюру.

Майор медленно с присвистом прошел вперед, пожал Дасти руку.

— Не пойму, что сталось нынче с американскими мастеровыми, — проговорил он наконец с астматическим придыханием. — Похоже, они никак не могут удержаться в пределах города в трезвости и безопасности и ведут себя так, будто врата ада разверзлись на денек… Есть у меня прекрасная белая сосна для тебя, мой мальчик, прямо с лесосклада. Не теряй ни минуты: сразу, как покончишь с едой, берись за работу. Если тебе нужен какой-то аванс, возьми у кассира, хоть доллар, хоть два, а то и золотую пятерку.

— С тех пор, как я вошел в дело, впервые у меня так много заказов и так мало людей для работы, — продолжал майор, похрипывая. — Я даже подрядил для поисков Рэта Нолана, чтобы он прочесал Южную улицу и квартал дешевых притонов, пообещал ему по три доллара за каждого резчика, которого удастся найти. Ничего, ни одного не отыскал. Это из-за каталога поднялся такой бум, мальчик мой. Сила рекламы. Вот, прочитай за едой, мне будет приятно узнать, какого ты мнения.

Пыхтя и присвистывая, он пошел обратно к лифту, дернул два раза за веревку, медленно скрылся из виду.

Дасти повернулся к старому мастеровому. «Чарли, — медленно заговорил он, словно не успел до конца подобрать слова, — не слыхать ли чего насчет Демута?»

Чарли скорчил гримасу: «Что бы ты хотел услыхать об этой мерзкой конторе толкачей?»

Слегка изменив предмет расспросов, Дасти спросил: «Ну, а ты никогда не задумывался о значении деревянных индейцев для истории Америки?»

Старик почесал пушистую бакенбарду на левой щеке. «Черт побери, экие возвышенные речи, — сказал он с некоторой подозрительностью. — Хм-м. Ну, что я могу тебе сказать — истории, а? — разве что рекламные фигуры для табачных магазинов или еще там каких стали делать из-за парового двигателя. Точно. Мы, старики, все начинали тут, на Южной улице, резали носовые фигуры для парусников. Примерно в то время, когда старина Хеннаберри получил чин майора в отделении Коммерческих Зуавов, ну, ты знаешь, которые охраняли Нью-Йорк от мексиканцев. Да, сэр. Но когда пришел пар, носовые фигуры ушли. Что ж, это был еще не конец света».

И он рассказал о том, как он сам и его товарищи по ремеслу приложили свои умения в области изготовления рекламных фигур, являвшегося до тех пор делом довольно-таки случайным. «История, а? Ну, мне такое приходило в голову: вроде бы странно, чем меньше становится живых индейцев, тем сильней прибывает деревянных. Но ты вообще зачем спрашиваешь, Дасти?»

Тщательно подбирая слова, Дасти предложил Чарли представить себе некоторое время в далеком будущем, когда деревянных индейцев — любые рекламные фигуры — перестанут вырезать из дерева.

Когда их, собственно говоря, на долгое время совеем позабудут, и они превратятся в совершеннейшую редкость. Но постепенно интерес к вождям возродится, и люди станут их коллекционировать, будто это древние статуи из мрамора, и попытаются узнать о них все, что можно.

И вот, некоторых из таких коллекционеров, назвавших себя Обществом Деревянных Индейцев, повергла в печаль мысль о повороте истории, заставшем врасплох деревянные фигуры, которые успели им полюбиться. Они заявили, что упадок и гибель этого национального вида ремесел является поворотным пунктом в истории Америки.

— Как будто, Чарли, как будто тогда полностью пришел конец прежним временам, — продолжал Дон, — славным прежним временам, национальные ремесла и национальная целостность потерпели окончательное поражение перед лицом новых, злых сил индустриализации. Они все думали об этом, и в них накапливалась горечь, и мысли их становились все мрачней. Пока они не принялись наконец строить замыслы о том, как бы отменить происшедшее. Они считали так; если бы они смогли путешествовать из своего времени в наше время, как мы ездим отсюда, скажем, в Бруклин…

Что из этого сможет понять Чарли? Вероятно, не следовало и пытаться.

Дон Дасти заговорил быстрее: «Если бы им удалось перенестись в данный период времени, они смогли бы уберечь деревянных индейцев от гибели. И тогда огромные перемены к худшему никогда бы не произошли. Старые времена и нравы не претерпели бы изменений или, по крайней мере, менялись бы медленно».

— Ты хочешь сказать, им взбрело в голову, будто они, вероятно, сумеют изменить ход истории Америки, если им удастся изменить то, что случилось с деревянными индейцами?

Дасти кивнул.

Чарли рассмеялся: «Ну, они просто сумасшедшие, то есть были бы, если бы такие люди вообще существовали, верно? Потому что никак невозможно…»

Дасти заморгал. Потом его лицо просветлело: «Нет, конечно, невозможно. Просто мрачная мысль от дурного настроения. А вот и Бен, несет мне завтрак».

Чарли взял пиво с уставленного едой подноса, жестом поблагодарил, выпил его, поставил стеклянную кружку, громко крякнув от удовольствия. Неожиданная мысль пришла ему в голову, и он наморщил лоб: «А позволь вот о чем тебя спросить, Дасти. Что же могло такое произойти, чтобы заглохло столь необходимое, прочно устоявшееся дело, как производство рекламных фигур? М-м-м?»

Дасти сказал, что эти люди из Общества Деревянных Индейцев, как нарисовало ему мрачное воображение, очень тщательно все расследовали. И пришли к сильнейшему и глубочайшему убеждению, что событием, погубившим деревянных индейцев и так ужасно изменившим историю Америки к худшему, явилось изобретение и введение в рыночное обращение индейцев, изготовленных из чугуна или цинка. Индейцев без души, без сердца, без красы, без жизни, которые, впрочем, никогда не изнашиваются и не требуют замены.

И их будут продавать настолько удачно, что из-за них погибнет деревянная резьба, а в то же время в людях пропадет привязанность к этим новым рекламным фигурам.

Чарли пришел в изумление: «Что ты, это было бы ужасно, Дасти… такое кого хочешь в самое сердце поразит! Чугун! Цинк! Но вот что я тебе скажу, если бы когда-нибудь какая-нибудь компания и натворила бы такое, есть всего одна, способная на это. „Демут“. Вот кто. Я не ошибся?»

Дасти опустил голову. Тихим прерывающимся голосом сказал: «Ты не ошибся».

Дасти прислонил каталог к сосновой дощечке, принялся читать за едой.

— Не знаю, почему, — сказал он старику Чарли, — на меня тут такой аппетит находит. Я вообще не завтракаю, когда я… — Он замолчал, засунул в рот кусок сосиски, стал внимательно читать.

«С уважением предлагаем для обозрения широкой публики большой и богатый ассортимент наших ДЕРЕВЯННЫХ РЕКЛАМНЫХ ФИГУР, которые мы постоянно производим для предприятий всех видов, например: МАГАЗИНЫ СИГАР, ВИНА и КРЕПКИХ НАПИТКОВ, СУДОВЫЕ ПОСТАВЩИКИ, ИЗГОТОВИТЕЛИ ИНСТРУМЕНТОВ, АПТЕКАРИ; ГАЛАНТЕРЕЯ ЯНКИ, ЗОНТЫ, ОДЕЖДА, КИТАЙСКИЕ ЧАЙНЫЕ МАГАЗИНЫ, ОРУЖЕЙНИКИ, МЯСНИКИ и т. д. и т. п. Наши фигуры, вырезанные и раскрашенные с непревзойденным мастерством, надежны и исполнены на высоком художественном уровне, мы продаем их по самым низким из существующих цен. К нам постоянно поступают заказы на статуи и символические изображения, мы можем быстро поставить вышеуказанные предметы любого необходимого образца».

Сосиска была свежая, вкусная, и кофе тоже. Дасти увлеченно жевал и глотал, медленно перелистывая каталог.

«НАШ НОМЕР 23. Краснокожий, мужчина, высота 5 футов, пучок из 20 шт. в вытянутой руке (прав.), окраска обычная. Прекрасная рекламная фигура основного типа, которую без стыда может выставить любое предприятие средних размеров. В конкурирующих фирмах до 75 долларов. Цена у С.П.Хеннаберри: 50 долларов без аксессуаров (в боевом шлеме 55 долларов).

Примечание. Абсолютно невозможно указать стоимость фигур, присылаемых по почте в счет оплаты новых, так как она зависит от возраста, размеров, состояния фигуры, а также от рыночных условий на данный момент времени.

НАШ НОМЕР 24. То же, что и выше, с мушкетом вместо томагавка.

НАШ НОМЕР 36. Турок, мужчина, высота 6 футов, для магазинов, торгующих турецким табаком, многоцветный турок, сжимающий обеими руками длинный лист, тюрбан двухцветный, окраска на выбор. ТОЛЬКО У С.П.ХЕННАБЕРРИ: 165 долларов (с бородой и длинной трубкой +5 долларов)».

Когда Дасти покончил с завтраком, они пошли наверх, но задержались на четвертом этаже (фигуры, бывшие в употреблении), чтобы поздороваться с Отто и Лэрри.

Молодой Лэрри считался пока учеником, а потому ему не разрешалось выходить за пределы замены рук, кистей рук, носов и прочих дополнительных частей.

Отто, без сомнения, являлся искусным резчиком, но имелись очки не в пользу Отто. В своем родном Тироле Отто обучился в юные годы святой иконографии; в годы зрелости в Америке Отто приучился пить. В результате, когда он бывал навеселе, — если только тщательно за ним не присматривать, в его индейцах появлялась некая святость, рождавшая в покупателях смутное чувство вины. С другой стороны, стоило Отто протрезвиться, как в чертах его вождей проступал до некоторой степени апокалиптический ужас, неизменно отпугивавший клиентов.

В силу этого Отто поручали работу над дополнительными частями: пучками сигар, коробками сигар, пучками табачных листьев, табачными листьями, нанизанными на шпагат, гирляндами табачных листьев, ножами, томагавками всем, что вкладывали в руки фигурам, и столь же безопасные задачи, например, соскабливание старой краски, обработку шкуркой, перекрашивание и нанесение завершающих штрихов.

Глаза его покраснели от полопавшихся сосудов, он грустно кивнул Дасти и Чарли, раскрашивая охрой и киноварью боевой шлем. «Ох, Иисусе», — тихо простонал он.

Поднявшись на склад, они осмотрели деревянные бруски. «Тебе ведь вовсе не обязательно доделывать те, что я начал, — сказал Чарли. — Возьми новые, если хочешь. Правда, я только набросал очертания и вроде как чуть их прорезал. И сделал наверху дырки для болтов».

Дасти отошел и прищурился. «О, Чарли, по-моему они отлично пригодятся, — сказал он. — Ну, давай переправим их вниз».

Они так и сделали, и Чарли вернулся к работе над сэром Уолтером. Он стал осторожно вырезать на плаще барельефную надпись «Вирджинский табак».

Дасти взял топор и приблизительно наметил, где будет голова, туловище до пояса, вчерне набросал ноги и ступни. Затем он вставил железный болт в пятидюймовое отверстие, заготовленное для него, и отклонил брус назад, так чтобы выступающая часть болта уперлась в подставку. Когда голова и туловище будут закончены, он таким же образом поднимет нижнюю часть фигуры.

Покончив наконец с разметкой, он взял киянку и стамеску.

— Теперь я нанесу удар во имя свободы, — сказал он.

С радостной улыбкой он принялся стучать киянкой. Песенка, которую он напевал, называлась «Ора Ли».

Дон Дасти Бенедикт украдкой пробрался в мастерскую, но притаиться ему не удалось. До него донесся скрежет передвигаемого стула, и он понял, что его зять Уолтер там, наверху. Еще через секунду Уолтер и сам сообщил об этом Дону с акцентом, вероятно, куда сильней отдававшим Югом, чем в те времена, когда он еще мальчишкой перебрался на Север.

— Дон, мы наверху.

— Благодарю за информацию, — пробормотал Дон.

— Дон, мы наверху.

— Да, Уолтер. Ладно, сейчас приду.

Вместо приветствия Уолтер зафыркал на него: «С какой, к черту, стати ты вечно надеваешь эти дурацкие одежды, когда куда-то ездишь? Хотя это неважно. Мне просто хотелось бы самому иметь возможность вот так сняться и уехать, когда появится настроение. Где ты побывал на этот раз?»

— Сиракузы, — промямлил Дон.

— Сиракузы. Новый американский край отдыха. — Уолтер неприятно рассмеялся. — Дон, ты вправду рассчитываешь, что я тебе поверю? Сиракузы! Почему бы просто не сказать откровенно: «У меня женщина»? И все. Я бы и слова не вымолвил. — Он налил себе несколько глотков шотландского виски Дона.

«Да уж, пожалуй, не вымолвил бы», — подумал Дон. Вслух: «Как ты, Мэри?» Сестра ответила, что все прекрасно, вздохнула, почти сразу же подавила вздох, заметив кислую мину супруга.

Уолтер сказал: «Заходил Роджер Таунз. Для тебя еще одна продажа, а для меня — комиссионные. Я их заработал, уж поверь, долго заливал ему, что Музей Современного Искусства гоняется за твоими последними произведениями. Так что он попросил меня пустить в ход собственное влияние. Он снова придет, он ее возьмет. При таком ходе дел Современное Искусство и впрямь скоро станет за тобой гоняться».

Про себя Дон счел это маловероятным, хотя все возможно в этом мире, лишенном ценностей. Он вовсе не «современный художник, работающий в области свободных форм», уж, если на то пошло, он вообще не художник. Он ремесленник в мире, которому ремесленники без нужды.

— Но только… — еще одно из сонма качеств, позволявших переносить отсутствие Уолтера с такой легкостью: Уолтер любил тыкать пальцем, — но только, если ты закончишь эту проклятую штуку. Пора бы уже, верно? Я имею в виду, отдых дело хорошее, но счета…

Дон сказал: «Ну, мои дела в надежных руках, а именно в твоих».

Уолтер встал на дыбы: «Если ты это в насмешку!.. Слушай, я в любой момент могу найти себе другое занятие. В действительности я уже рассматриваю кое-что чертовски многообещающее. Фирма продает канадские акции. Зашел к ним вчера. „Мистер Свифт, вы именно тот человек, который нам нужен, — сказали мне. — С вашим богатым опытом и знанием человеческого характера…“

Уолтер вызывающе посмотрел в лицо шурину, словно предлагая как-то проявить полнейшее отсутствие веры в его слова, которое испытывал Дон; Уолтер отдавал себе в этом отчет. Дон уже перестал делать вид, будто реагирует на его вранье. Он просто оставлял его без внимания — он вообще просто терпел Уолтера — ради сестры. И возвращался сюда только из-за нее и детишек.

— Я хотел бы выпить, — сказал Дон, когда Уолт замолк.

Обед проходил, как проходили все обеды. Уолт говорил почти непрерывно, в основном об Уолте. Дон заметил, что его собственные мысли опять заняты Обществом Деревянных Индейцев. Дервентуотер, заканчивающий каждую речь словами: «Delendo est Demuth's!»[48] Гамперт и его вечное: «Всего лишь брусок динамита, Дон, всего один!» Рычание Де Джиованетти: «Дай нам уравнение, и мы сами все сделаем!»

Глупцы! Им пришлось бы разузнать имена всех людей, которым пришла в голову идея насчет отвратительных металлических индейцев, устроить резню на Канальной улице. Нелепость. Абсурд.

Нет, Элвелл оказался прав. Не зная, как именно осуществить дело презервации, он тем не менее трудился долгие годы, создавая средство для его выполнения. И только доведя работу до конца, он смог в полной мере оценить непримиримость ОДИ. И, оценив ее, обратился к Дону.

— Прими эстафету, — попросил он. — Пусть каждый твой вождь будет создан с такой любовью, что грядущие поколения просто не смогут их уничтожить.

И Дон попытался. Способности к работе всегда были в нем, они пытались пробиться на свет, а он совсем этого не понимал!

Постепенно становилось все труднее игнорировать звук голоса Уолтера.

— …и новая машина тебе тоже понадобится. Я уже недолго смогу водить эту развалюху. Ей два года, будь она проклята!

— Я хотел бы выпить, — сказал Дон.

К моменту неожиданного прибытия Эдгара Фелда Дон успел выпить уже не раз.

— Я не только взял на себя смелость явиться без предупреждения, во и привел с собой друга, м-ра Уайта, — сказал торговец произведениями искусства. Он был невысок и весьма ухожен. М-р Уайт был худощав и незлобив.

— Друзей Эдгара следует остерегаться, — сказал Дон. — Вам чего налить выпить?

Уолт сказал, что они несомненно хотят побывать в мастерской. А времени, чтобы выпить, у них предостаточно.

— Времени? — пробормотал Дон. — Да что ты в этом понимаешь?

— Проходите прямо сюда, — громко сказал Уолт, бросив на шурина убийственный взгляд. — Мы думаем, мы склонны, — сказал он, снимая покрывало с огромной скульптуры, — назвать ее Близнецы…

Дон добродушно заметил, что ее ведь надо как-то назвать, а Близнецы, по его мнению, звучит лучше, чем Больная Почка.

М-р Уайт рассмеялся. Эдгар Фелд рассмеялся следом, но не совсем от души: «Из всех современных художников, работающих по дереву или прочим материалам, м-р Бенедикт, как никто другой, склонен умалять достоинства своих работ и относится к себе очень скромно».

М-р Уайт сказал, что это весьма похвально. Он спросил Дона, не хочет ли он выкурить сигару.

— И впрямь хочу! — согласился скромный художник. — В наше время воздухом стало невозможно дышать из-за дыма сигарет, бензиновых и дизельных выхлопных газов… Так, значит, Эдгар пытается впутать вас в область современного искусства, а, Уайти?

— Хо-хо! — неискренне засмеялся Эдгар Фелд.

— Ничего нет лучше хорошей сигары, — с удовольствием пуская клубы дыма, сказал Дон.

Уайт застенчиво сказал, что еще только начинает изучать современное искусство. «Раньше я собирал предметы, характерные для американской культуры», — пояснил он.

Эдгар Фелд сообщил, что прежде м-р Уайт владел коллекцией деревянных индейцев. Он говорил тоном, подразумевающим, что это нельзя воспринимать всерьез, но и открытое насмехательство неуместно.

Дон поставил стакан, который принес с собой. Нет, м-р Уайт вряд ли годится как материал для ОДИ. Опасности нет: «Правда? У вас случайно нет работ Тома Милларда? Том вырезал несколько лучших из когда-либо произведенных на свет фигур краснокожих».

Лицо м-ра Уайта просветлело. «Вы тоже увлекаетесь деревянными индейцами? — воскликнул он. — Да-да, у меня и вправду были две фигуры краснокожих Милларда и один из его помпейчиков…»

Уолт загоготал: «Кто такие краснокожие и помпейчики?»

— Краснокожий — это фигура индейского вождя с простертой рукой, сказал Дон. — Помпейчик — это мальчишка-негр.

— Розанчик, — с радостью принялся развивать эту тему м-р Уайт, — это фигура скво. Скаут держит руку щитом над глазами. Том Миллард, ах, да! Еще у меня были работы Джона Кромвелла, Ника Коллинза, Томаса В.Брукса и Тома Уайта, моего тезки. Слушайте! Может, вы сможете мне сказать: Леопольд Швагер был предприниматель или художник?

Дон Бенедикт презрительно рассмеялся: «Леопольд Швагер был торговец барахлом! Скупал старые фигуры по пять-десять долларов, шпаклевал их, красил и продавал по двадцать пять». «Кобб! — неожиданно воскликнул он. У вас есть что-нибудь из работ Кобба, м-р Уайт?»

— Кобба с Канальной улицы? Нет, мне всегда хотелось приобрести, но…

Эдгар Фелд взглянул на Уолтера Свифта, прокашлялся: «Послушайте, Дон…»

— Кобб с Канальной улицы, — громко сказал Дон, — никогда не пользовался киянкой. Нет, сэр. Вгонял резец ладонью руки. А потом был еще Чарли Воулз…

Фелд повысил голос, заглушая слова Дона: «Да, мы непременно поговорим когда-нибудь об этом восхитительном, хотя и устаревшем виде искусства. Не хотите ли подойти чуть поближе к Близнецам, м-р Уайт?»

— Да, Уайт, провались оно все, покупайте проклятых Близнецов, чтобы они перестали нам досаждать, и тогда мы сможем поговорить о настоящем искусстве, — сказал Дон.

И сможем забыть про Уолтера, Демута и ОДИ, — добавил он про себя.

На следующее утро он попытался вспомнить, что же произошло потом. Уайт купил бесформенную деревянную глыбу, которую Уолт назвал Близнецами. (Что он скажет Роджеру Дауну, частному коллекционеру? Наврет с три короба, будьте уверены.) Он точно помнил, как Уайт вынул чековую книжку. А потом? Неясная картина: Уайт рассматривает полированную поверхность, указывая на что-то…

Дону Бенедикту была остро необходима чашка кофе. Его комната находилась рядом с мастерской, а там когда-то стояла электроплитка, но Уолт распорядился, чтобы ее убрали в целях безопасности. И теперь, когда Дону хотелось выпить кофе, ему приходилось подниматься в квартиру к Уолту. Уолту нравилось, чтобы все происходило таким образом: младший брат идет к старшему. Что ж, ничего не поделаешь. Дон отправился наверх, предвкушая холодные взгляды, резкие замечания на каждом шагу.

Однако этим утром Уолт был сама любезность. Кофе оказался уже готов, Уолт налил его в чашку прежде, чем Дон успел войти в кухню. Когда он выпил одну чашку (напитка из незакипевшей воды, растворимого кофе и холодного, как лед, молока), Уолт всучил ему вторую. Чтобы избежать препирательств, он взял ее.

По неискренне приветливому тону Уолтера Дон понял, что затевается нечто. Он проглотил чуть теплую жижу и встал: «Спасибо. До скорого, Уолтер…»

Но Уолтер потянулся к нему и взял его под руку. «Давай поговорим о Копях Пропавшего Голландца. („О чем?“) Об испанских сокровищах. („Я не…“) Пишется э-эл-вэ-е-два эл», — с хитрым и в то же время ликующим видом сказал Уолтер.

Дон тяжело опустился на сидение.

— Не знаешь, что подразумевается под этими образными выражениями? Странно. Вчера знал. Собственно говоря, ты их сам придумал, — сказал Уолтер, поджав губы и подло забавляясь. Он освежит кое-что в памяти Дона, Вчера вечером м-р Уайт спросил Дона, откуда у него столько сведений о временах, когда делали деревянных индейцев. Дон рассмеялся. «Пожилой старатель, с которым я подружился, оставил мне карту, где отмечены Копи Пропавшего Голландца, — сказал он, размахивая стаканом. — Испанские сокровища».

Озадаченный м-р Уайт спросил, что он имеет в виду, а Дон ответил: «Это несложно. Просто надо обойти вокруг лошадей». Так что же, что именно подразумевалось под этими словами Дона?

— Уолтер, я, вероятно, был пьян.

— О да, ты был пьян, это точно. Но in vino veritas… Так вот, я все это весьма тщательно обдумал, Дон. По-моему, «старая крыса пустыни», о которой ты упоминал, и есть тот самый Элвелл, который поскользнулся на льду поза-позапрошлой зимой. Которого ты отвез в больницу и регулярно навещал до самой его смерти. Я прав, Дон? Прав?

Дон сокрушенно кивнул. «Проклятый алкоголь», — сказал он вдобавок.

— Вот теперь мы несколько продвинулись вперед, — сказал Уолт. О'кей. Теперь насчет этой карты с копями. Мне известно, что он оставил тебе эту чертову записную книжку. Это мне известно. Но я очень внимательно ее просмотрел и нашел всего лишь кучу накаляканных цифр, уравнений или как их, к черту, называют. Но ведь в ней было еще что-то, верно? То, что ты вынул. Что именно — до этого мы еще доберемся. Так… и как раз вслед за этим ты повадился ездить на отдых. Это вызвало у меня любопытство. Странная одежда, которую ты надевал.

Дон застыл в напряжении, он сидел в светлой чистенькой кухне и смотрел, как вздымается волна. Ничто не удерживало его в данном месте, только Мэри и дети, а он любил их с такой же самоотверженностью, с какой они любили его. Когда-то он обрадовался появлению Уолта; был счастлив, когда они поженились; несчастлив, когда подлинный характер Уолта заявил о себе; был очень доволен, когда представился случай предложить шурину «место». Дурные предчувствия, возникшие, когда некоторые люди и вправду изъявили желание приобрести бесформенные деревянные штуки, которые он сделал почти без всякой цели (ведь он понимал, что он не скульптор, а мастеровой), исчезли, стоило ему понять, что это идеальный способ содержания Мэри и детей.

Разумеется, с течением времени Дону удалось организовать большую часть «сделок по продаже». Трата времени на вытесывание деревянных кошмаров, которые приобретали для «частных коллекций», была прискорбна. Вся система оказалась ужасно неуклюжей, но во всяком случае она служила, и успешно, единственной своей цели: созданию мира, в котором Уолтер был бы доволен, а Мэри счастлива.

Или служила до сих пор.

Что же произойдет теперь, ведь Уолтер вот-вот все раскроет?

— А Сиракузы, что за дурацкое алиби! Я, конечно, решил, что у тебя есть женщина, которую ты скрываешь и впустую тратишь время, вместо того чтобы работать, так что… ну, мне хотелось разузнать, кто она такая, где живет. И поэтому всякий раз, как ты возвращался из этих самых «поездок на отдых», я проверял твои карманы…

— Уолтер, не может быть!

Но разумеется, он распрекрасно знал, что так оно и было. Знал уже давно, что Уолтер этим занимается. Действовал соответственно. Вместо того чтобы прятать улики, он нарочно их подсовывал, да таким образом, что исходя из них нельзя было не придти к одному-единственному выводу.

— Какая куча барахла! — насмехался Уолтер. — Как будто кто-то подметал лавку старьевщика и скинул весь мусор к тебе в карманы. Корешки квитанций со странным старинным шрифтом, вырезки из газет многолетней давности и все такое прочее. Однако, — он торжествующе ткнул в Дона толстым пальцем, деньги есть деньги, и неважно, сколько им лет. Верно? Совершенно верно! Старые долларовые бумажки, старинные золотые монеты. Время от времени. Ты не особо осторожничал, приятель. Так что давай, что же за «Испанское Сокровище» ты выкачиваешь? Выкладывай детали, сынок, а не то мне станет здорово грустно. А когда мне грустно, Мэри тоже…

Он говорил чистую правду. Дон уже давно это понял. А если Мэри не в состоянии себя защитить, разве дети смогут уберечься?

— Видишь ли, Дон, мне надоело жалкое существование из десяти процентов. Во мне говорит великое старинное американское желание: я хочу иметь собственное дело. А ты снабдишь меня капиталом. Итак, еще раз — последний — выкладывай детали.

Может, пришло время сказать ему? И после тяжелых раздумий возник ответ: «Да, настало время, время сказать правду». На душе у него сразу стало легко и весело, тяжкий груз (как ужасно долго, неизменно, привычно) свалился с его плеч.

— М-р Элвелл, пожилой джентльмен, поскользнувшийся на льду, ты не ошибся на этот счет, Уолтер…

Лицо Уолтера расплылось в привычной самодовольной улыбке.

— М-р Элвелл работал учителем математики в средней школе в конце квартала. Представь себе: такой гений и вколачивает алгебру в головы унылых детей! Но его это не сломило, ведь он просто зарабатывал на жизнь таким образом. А главным смыслом его жизни были пространственно-временные теоремы. Мы называли их «Уравнениями Элвелла»…

Уолтер фыркнул: «Ты хочешь сказать, что старый калека путешествовал во времени и оставил тебе свою машину?»

— Это не машина. Это просто… ну, как я понимаю, это и в самом деле что-то вроде карты. Он пытался разъяснить мне свои теории, но я никак не смог их понять. Они вроде чем-то похожи на шахматные задачи — в них я тоже никогда не мог ничего уразуметь. И когда мы договорились, что я отправлюсь в 1880 год, он мне все написал. Это вроде схемы. Нужно идти то вперед, то назад, то вверх, то вниз и через некоторое время…

— Через некоторое время оказываешься в 1880 году?

— Именно так.

На лице Уолтера возникло своеобразное выражение. «Я предполагал, ты попытаешься утаить от меня то, что я уже и сам сообразил», — сказал он, и преувеличенная тягучесть его южного выговора достигла предела. Он впервые говорил так с Доном, хотя тому чрезвычайно часто доводилось слышать, как подобный выговор звучал в разговорах с Мэри и детьми: «Карта, все те улики, которые ты по глупости оставлял в карманах, и уж самая большая глупость: ты вырезал свою корявую подпись на каждом из многих дюжин старых деревянных индейцев. Думаешь, я не в состоянии сообразить, что к чему?»

— Но то было на Канальной улице в 1880 году, а это теперь, — сказал Дон, старательно выражая голосом уныние. — Мне казалось, опасности нет.

Уолтер посмотрел на него. Уолтер, который за всю жизнь не заработал честно ни одного доллара и не потрудился хотя бы сделать вид, будто кормит жену, с тех пор как стали продаваться работы Дона, этот самый Уолтер спросил: «Ну хорошо, а почему 1880 год… и почему деревянные индейцы?»

Дон объяснил, что там он чувствовал себя в своей тарелке, что воздух там чище, еда вкусней, а русские представляют собой угрозу лишь для русских, что… вожди! Какое подлинное искреннее удовольствие, какая гордость рождались в нем, когда он вырезал эти фигуры.

Их использовали! В отличие от дурацких современных штуковин, которые он производил в настоящем, вся ценность которых зиждется лишь на том, что торгашам вроде Эдгара Фелда удается обмануть критиков и публику, и те верят в их достоинства.

Вряд ли Уолт что-либо расслышал.

— А сколько же денег ты можешь заработать, делая деревянных индейцев?

— По современным меркам не очень много. Но, понимаешь, Уолт, я вкладываю деньги.

Это и служило приманкой в расставленной им ловушке, и Уолт попался на нее, его зацепило: «Рынок! Будь оно все проклято, ну конечно же! Перспектива возникновения (впервые за всю его поганую карьеру) абсолютно верного дела, решительного шага, который непременно окажется метким броском, возможность перенестись туда, где ему будет известно наверняка, что произойдет дальше», — Уолтеру чуть не перехватило дыхание.

— Магнатом, — задыхаясь, проговорил он. — Ты мог бы стать магнатом, а тебя хватило лишь…

Дон сказал, что не хочет быть магнатом. Хочет просто вырезать деревянных…

— Да что там, я мог бы превратить нас в нечто получше магнатов! В королей! Императоров! Один самолет… — Он притих, когда Дон растолковал ему, что с помощью уравнения Элвелла можно переместить только человека вместе с одеждой и поклажей. «Люгеры, — забормотал он. Пистолеты-пулеметы. Если я стану миллионером, мне понадобятся телохранители. Гульд, Фиск, Морган — пусть глядят в оба, вот так-то».

Постепенно его взгляд снова сфокусировался на лице Дона. «И карту понесу я», — сказал он.

Он протянул руку. Неторопливо, как будто испытывая неисчислимые дурные предчувствия. Дон передал ему бумагу с уравнением Элвелла для 1880 года.

Уолтер посмотрел на нее, губы его зашевелились, брови изогнулись, и Дону вспомнилась его собственная растерянность, когда старик показал ему уравнение.

«…где икс — один шаг, а игрек — пять шестых гипотенузы прямоугольного треугольника, оба катета которого имеют длину икс…»

— Что ж, — сказал Уолтер, — а теперь перейдем к делу. — Он встал, вышел в гостиную, через минуту вернулся. Следом за ним шел человек с застывшим напряженным лицом фанатика. Он посмотрел на Дона горящими глазами.

— Эндерс! — воскликнул Дон.

— Где уравнение? — спросил Эндерс.

— О, оно у меня, — сказал Уолтер.

Он вынул его, дал Эндерсу мельком взглянуть, засунул к себе в карман. Он сделал шаг назад, поставил стул между собой и человеком из ОДИ.

— Не так сразу, — сказал он. — Оно у меня, у меня и останется. Пока что, по крайней мере. И давайте поговорим о деле. Где наличные?

Когда Эндерс, тяжело дыша, извлек пачку банкнот, Дон застонал: «Ох, Уолтер, что же ты наделал? Не бросай меня в ежевичные заросли, Братец Волк!»

— Это первая часть, — сказал Эндерс, игнорируя бывшего компаньона по ОДИ. — За эту сумму вы согласны отправиться на Канальную улицу в 1880 год и уничтожить любыми подручными средствами — печально известную фирму «Демут». В том случае, если ее члены после разрушения вновь примутся за то же дело, что маловероятно…

— Не займутся. Наймем на эти деньги самых лучших бандитов, положитесь на меня…

Эндерс заколебался.

Уолтер тут же сказал: «Нет, мы не сможем взять вас с собой. И больше не просите. Только мы с ним. Он мне понадобится, чтобы кое-что разнюхать. Когда вернемся, я свяжусь с вами. Как мы и условились, я принесу вам экземпляры нью-йоркских газет, сообщивших о взрыве или пожаре, происшедшем в фирме „Демут“. Вам пора».

Бросив на Дона единственный исполненный ненависти, не без примеси торжества, взгляд, Эндерс удалился. Дверь закрылась. Уолтер засмеялся.

— Ты не… — заговорил было Дон.

— Ни в коем случае. Что я, по-твоему, с ума сошел? Пусть он вместе со своими тронутыми приятелями ищет-свищет эти денежки. Малыш Донни, тебе, конечно, интересно, как это мне удалось сосчитать столбиком, сколько будет два плюс два. Ну, как только я сообразил, что «старатель» — это Элвелл, и увидел у тебя в кармане карточку члена ОДИ, я вспомнил, что раньше вы с ним вместе посещали эти самые собрания ОДИ, и я с ними связался. Они рассказали мне практически все, но я хотел получить от тебя подтверждение. Ладно, подымайся. Нам пора на прополку грядки с горохом.

Пока Уолт брился. Дону и Мэри удалось провести несколько минут вместе.

— Почему бы тебе просто не уйти. Дон? — просительно сказала она. — Я имею в виду навсегда; туда, где ему тебя не разыскать, там и остаться. Не беспокойся из-за меня и детей. Мы справимся.

— Но он же попытается выместить всю злость на тебе и на них.

— Я тебе говорю вполне серьезно: за нас не беспокойся. Понимаешь, не такой уж он плохой. Ох, временами на него находит, но только потому, что он так и не приспособился к жизни на Севере. Может, нам вернуться в его родной город — он все время об этом говорит — я думаю, там он вел бы себя иначе…

Он грустно слушал, как она говорит, разрываясь между желанием выручить брата из беды и надеждой на перемены, которые невозможны.

— Мэри, — перебил он, — тебе не нужно больше ни о чем беспокоиться. Я возьму Уолта с собой и пристрою его, в самом деле пристрою. И, слушай… он написал имя и адрес на обороте составленного сестрой списка покупок, сходи к этому человеку. Я вкладывал деньги в его фирму, там предостаточно для тебя и детей… даже если с Уолтом и со мной случится что-нибудь неладное. Этот человек позаботится обо всех твоих расходах.

Она молча кивнула. Они улыбнулись, пожали друг другу руки. Никакой необходимости заключать друг друга в объятия, говорить: «Поцелуй детей».

Уолтер возвратился, насвистывая «Дикси»[49].

— Пошли, — сказал он.

— До свидания. Дон, — сказал Мэри.

— До свидания, Мэри, — сказал Дон.

В тот день Дон Бенедикт и Уолтер Свифт посетили театрального костюмера и нумизмата, а затем пошли на станцию метро «Канальная улица». Те, кому приходилось иметь дело с этим подземным перекрестком Манхэттена, знают, насколько он огромен и схож с лабиринтом. Лишь несколько человек вяло посмотрели на них с пустым любопытством, пока они вышагивали в соответствии с математической картой покойного м-ра Элвелла. Никто не стоял поблизости, когда они прошли под вывеской, на которой красными буквами значилось «Линия Канарси», и исчезли.

Почувствовав под ногами плиты мостовой, Уолтер мигом обернулся и стал смотреть. Вместо коридора с белой плиткой он увидел влажную каменную стену. Мгновенье он стоял, чуть слышно ругаясь. Затем рассмеялся.

— Полный карман длинной зелени[50], а в другом — золотые десятки! — воскликнул он. — Куда отправимся сначала? Эри или центральные общинные земли Нью-Йорка?[51] Нет, сначала я хочу увидеть место, где ты работаешь. О да, хочу. Упрямство ничего тебе не даст. Показывай дорогу.

Дону хотелось постепенно подвести Уолта к конторе Хеннаберри, а потому он вывел его сначала на Канальную улицу. Комиссионный магазин Леопольда Швагера находился на другой стороне, вдоль по тротуару выстроились престарелые вожди. В двух шагах оттуда находились прочие заведения, торгующие рекламными фигурами, с нарядными вывесками, флагами и фигурами, выставленными на обозрение. Стучали копыта, мимо проезжали кэбы, подводы, телеги, частные экипажи.

Уолтер увлеченно наблюдал за движением вокруг, бросая на женщин плотоядные взгляды; по-видимому, это соответствовало его представлениям о наилучших манерах сердцеедов 1880 года. Потом он наморщил нос.

— Будь оно все проклято, — сказал он. — Я не думал, что от администрации Хейеса[52] так мощно несло лошадьми. Но тебе это, видимо, по вкусу? Да, — презрительно сказал он, — скорее всего. Что ж, наслаждайся, пока можешь. Я намерен получить патент на двигатель внутреннего сгорания, как только мне удастся раскопать кое-какие старые чертежи.

Дон почувствовал, как у него холодеет кожа.

— Вероятно, Джон Д.Рокфеллер очень, оч-чень сильно заинтересуется, ликующе заявил Уолт. — Да что там, лет через пять ты эту самую улицу просто не узнаешь… На что ты показываешь?

Дон махнул рукой в ту сторону, где у входа в магазин стоял скаут в полном боевом оперении, а на навесе виднелась надпись «Август Шварц Сегар Предпр-тель а также Нюхательный Табак, Прессованный и Крученый Жевательный Табак, Прессованный Табак для Курения».

— Один из моих, — сказал он, и к ощущению гордости приметалось растущее чувство решимости.

Уолтер проворчал: «Больше у тебя времени на такого рода штучки не будет, ты понадобишься мне самому. Кроме того… а почему бы и нет? Ввести машины для изготовления сигарет. Начать мощную рекламную кампанию, чтобы каждый американец старше шестнадцати лет засунул в рот сигарету».

По улице, пошатываясь, шел пьяный матрос, он пел «Милая Ида Джейн из Портленда, штат Мейн». Дон машинально посторонился и дал ему пройти.

— Но если ты это сделаешь, — сказал он, уже ничуть не сомневаясь, что так и будет, если только Уолтеру это удастся, — тогда совсем не станет… никому не понадобится… я хочу сказать, моя работа…

Уолтер раздраженно сказал: «Я же говорю, у тебя не будет времени, чтобы заниматься ерундой с киянкой и резцом. А теперь давай-ка поглядим на твои копи с деревянными индейцами».

Дон повел себя так, будто, по его мнению, ничто уже не имело никакого значения, он повернулся и пошел, указывая дорогу к кирпичному зданию, где фирма «С.П.Хеннаберри, Рекламные Фигуры и Символические Изображения» вела свои дела. Мальчишка-посыльный Бен оторвался от нескончаемого стирания пыли с предназначенных на продажу фигур, чтобы помахать рукой и поздороваться. Он пристально поглядел на Уолта.

В глубине здания находилось бюро, где старик Ван Уорт, клерк-кассир, и старик Консидайн, клерк-бухгалтер, как обычно, корпели над книгами, сидя на высоких табуретках. На стене висела грязная фотография в задрапированной черной тканью рамке с надписью «Досточтим. Уим. Марси Твид, Великий Вождь Колумбийского Ордена св. Таммани»[53], а под фотографией располагался майор собственной персоной.

— Так вот это место! — провозгласил Уолтер, и мощные звуки наигранного южного акцента разнеслись по комнате. Друг майора Хеннаберри, полковник Кокс, сидевший на краю стола, отрезая себе кусочек жевательного табака, подпрыгнул, словно ужаленный дробиной. Его изрядно засаленная фуражка из котика сползла, закрыв один глаз.

— Кого у тебя тут только не бывает, верно, Сефас? — проворчал он. Могу лишь одно сказать: я побывал в Фредериксбурге, я побывал в Шило и могу лишь одно сказать: хороший повстанец — это мертвый повстанец!

Майор и сам ненавидел повстанцев со страстью, доступной лишь демократу Таммани, чьи доходные спекуляции заблаговременно приобретенным хлопком прервались на четыре долгих неурожайных года, о чем Дон прекрасно знал. Знал он и о том, что майор без проволочек разделывается со сторонниками Пропащего Дела и со всеми прочими людьми, вынудившими его пойти на издержки или создавшими угрозу оных, стоило только ввести его в курс дела.

И сейчас майор поднял взгляд, глаза его холодно блеснули, задержавшись на Уолтере, который с любопытством осматривал не слишком чистую комнату: Да, сэр, чем могу служить, сэр? Может, хорошую фигуру краснокожего? Могу предложить по бросовой цене Шотландского Горца с моделью мельницы для нюхательного табака в руках, без дополнительной платы за шотландский берет. А-а, Дасти. Рад тебя видеть…

«Дасти» невнятно представил всех друг другу. Как быстро все изменилось — однако далеко не в лучшую сторону — и как парадоксально: он отказался выполнить требование ОДИ изменить прошлое при помощи насилия, чтобы на неопределенный срок оттянуть приход модернизма, а теперь из-за этого ему придется увидеть собственными глазами, как модернизм наступит чуть ли не сразу. Конечно, если только…

— Зять, да? — сказал майор Хеннаберри, начиная похрипывать. — Дасти кое-что о вас рассказывал. — Он резко обернулся к Дону Дасти. — Мальчик мой, что это такое рассказал мне Чарли Воулз, будто Демут строит какие-то дьявольские планы насчет производства чугунных рекламных фигур? — Дасти вздрогнул, и это движение не укрылось от наблюдательного, хоть и налитого кровью взгляда человека, являвшегося в данное время его нанимателем: «Так это правда? Ужасное, бессовестное дело. Стоило мне об этом услышать, как у меня сызнова заболела печень. С тех пор сижу на целебных настоях».

Уолт со злобой накинулся на шурина: «Кто тебе велел раскрывать свой дурацкий проклятый рот?»

Слегка лиловые губы майора разделились, растянулись в гримасу, несомненно задуманную как улыбка.

— Ладно, джентльмены, — сказал он, — не будем ссориться. Чему быть, того не миновать, а?

— Вот теперь вы дело говорите, — сказал Уолт и, явно не понимая, что они с Хеннаберри имеют в виду совершенно разные вещи, добавил: — Все переменится, но вы к этому привыкнете.

Видя, что майор начинает хрипеть в приливе неуемной ярости, Дасти понял, что возникла необходимость в каталитическом действии. «Не выпить ли нам, майор? — предложил он. — Особой Рэта Нолана?»

Лицо майора приняло обычное выражение, он позвал Бена, теперь уже только кивая и присвистывая. Достав монетку из кошелька для мелочи, он сказал: «Сбегай в кабак к Хитрюжке, принеси стаканов и кувшин ромовой смеси. И спроси Хитрюжку, не знает ли он, где Нолан. У меня к нему дело».

Мальчик умчался вприпрыжку, и наступило недолгое напряженное молчание. Затем заговорил полковник Кокс, из уголков его рта от предвкушения просочилась коричневая жижа: «Я был на острове номер десять, и я был на горе Кенисо, и говорю вам: хороший повстанец — мертвый повстанец».

Уолт ухмыльнулся и ничего не говорил, пока Бен не вернулся с выпивкой.

— Ну что же, это не шотландское виски со льдом, — сказал он, отпив чуть-чуть, — но тоже неплохо.

Он мельком бросил безразличный взгляд на невысокого изворотливого человека с Бернсайдовскими бакенбардами, который пришел вместе с Беном и принес стаканы.

— За науку, за изобретения! — вскричал Уолт. — За прогресс! — Он наполовину осушил стакан. Лицо его позеленело, затем побелело. Он начал было сползать набок, но человечек с бакенбардами подхватил его.

— Ну-ну, простофиля, потихоньку, — сказал м-р Рэт[54]. Нолан, а это был именно он. — Надо же, надо же! Надеюсь, это не приступ той самой холеры морбус, которая так широко распространена. Думаю, нам лучше отправить его к доктору, верно, джентльмены?

Майор Хеннаберри сказал, что на этот счет нет никаких сомнений. Он с трудом подошел к шахте лифта, пронзительно свистнул. «Чарли? — позвал он. — Лэрри? Оскар? Отто? Хеннери? Спускайтесь сюда, быстро!»

Дасти оправился от изумления, вызванного гладкостью всего происшедшего. Он засунул руку в карман пиджака Уолтера и вынул бумажку с Уравнением Элвелла. Теперь он в безопасности, и Канальная улица, и 1880 год тоже. А что касается событий, которые произойдут, когда Уолтер придет в себя после этого странного приступа… ну, будет видно.

Из лифта вышли сотрудники фирмы с явным глубоким интересом на лицах. Очевидно, Бен улучил минутку, пока исполнял поручение, и перекинулся с ними парой слов. Майор Хеннаберри махнул рукой в сторону серолицего Уолтера, прислоненного к заботливому м-ру Рэту Нолану, крепко державшему его.

— Джентльмену стало плохо, — объяснил майор. — Пусть двое из вас выйдут и попробуют найти кэб — Сноу Фергюссона или Блинки Пула, или кого-нибудь из этих шаромыжников — и скажите, чтобы они подъехали со стороны переулка. Никакого смысла загружать бедного джентльмена с парадного входа.

Франц, Лэрри и Чарли кивнули и ушли.

Взгляд Отто застыл. «Терефянных индейцев не станет, если у него сто-то выйдет, — наконец сказал он в отчаянии и простонал. — Хо, Иизусе!»

Дасти заговорил было: «Майор, все это так…»

— Ну-ну, ты насчет своего зятька не беспокойся, — успокаивающим тоном сказал Рэт Нолан. — Ведь доктор Койл — несравненный мастер по части излечения недугов, которыми страдают все бледные чахоточные типы вроде этого.

Дасти сказал, что ничуть в этом не сомневается. «Где теперь находится приемная доктора Койла?» — спросил он.

М-р Рэт Нолан легонько кашлянул и уставился на паутину в углу под потолком: «Юго-западный рейс в Амой[55] через проливы Малайского архипелага — вот что рекомендует Док своим пациентам и непременно сам их сопровождает, дабы удостовериться, что они последовали предписаниям доктора, до такой степени доходит его нежная, исполненная любви и милосердия забота…»

Дасти одобрительно кивнул.

— Ах, он — редкий человек, — с энтузиазмом в голосе проговорил Рэт Нолан, — этот забияка Койл, капитан «Берии Джесперс», курсирующей по линии Черной Звезды! Редкий человек, и чудной; без него Шанхайство[56] оказалось бы на полпути к могиле, ведь на таком деле люди выходят в расход. И они отплывают с утренним приливом.

Послышалось «топ-топ», и лошади забрякали упряжью в переулке. Вошли Чарли, Лэрри и Хеннери, а следом за ними — скрытного вида извозчик с большим красным крючковатым носом, по-видимому Сноу Фергюссон или Блинки Пул, или один из этих самых шаромыжников.

— Ах, коммерция, коммерция, — вздохнул Рэт Нолан. — Ни с чьими желаниями она не считается. — Он быстренько прошелся по карманам Уолтера и поделил деньги на равные кучки. Из своей он взял чуть выщербленную золотую монету в пять долларов и вручил ее Дасти: — Делиться, делиться поровну, и вот обычная плата. Именно эта идея и принесла Америке величие. Пускай поостерегутся все эти иностранные монархи… Ребята, подвезите-ка нас вместе с этим джентльменом…

Чарли взялся за голову, Отто и Хеннери за руки, а Лэрри с Беном ухватились за ноги. Придерживая дверь, извозчик отметил: «Чертовски славные ботинки на этом разгильдяе».

— Это мне, — тут же сказал Рэт Нолан. — Без них ему будет легче карабкаться по реям. Ребята, поосторожнее в дверях, не попортите товар!

Процессия двигалась по полуосвещенным проходам, мимо фигур краснокожих, скаутов, розанчиков, помпейчиков, шотландских горцев и турок. Горели газовые рожки, плясали тени, хмуро глядели вожди.

— Если он очухается и начнет брыкаться, — крикнул майор Хеннаберри, дайте ему кто-нибудь по голове киянкой! — Он повернулся к Дасти, положил ему руку на плечо: — Мальчик мой, я понимаю, что никто в нашей Великой Республике не несет ответственности за поступки собственного зятя, но все же, надеюсь, это послужит тебе уроком. Я рассматриваю твое молчание как знак согласия. Теперь, что с твоей сестрой — не могу видеть слез на лице леди…

Дасти глубоко вздохнул. Восхитительно пахло свежим деревом и краской. «Она приспособится», — сказал он. Благодаря его вложениям Мэри будет совсем неплохо обеспечена. Так что нет никакой, совсем никакой необходимости возвращаться. А если ОДИ попробуют пойти по его следу и натворить еще каких-нибудь бед, что ж, для этого имеется Рэт Нолан.

— Майор Хеннаберри, сэр, — решительно сказал он, — мы еще побьем Демута. Помните, вы сами говорили о могуществе рекламы, когда вышел каталог? Мы нанесем сокрушительный удар по их металлическим монстрам и поставим по деревянной фигуре краснокожего на углу каждой улицы в Америке!

И так они и сделали.

Чан

Пожалуй, вы сочтете, что д-р Ллойд достаточно преуспел и мог бы тем и удовлетвориться, но тогда остался бы без внимания тот факт, что он был вполне нормальным человеком, возможно, чуть более напористым, чем большинство людей.

Доктор Ллойд задержался на входе в шляпный магазин и зажег сигару. Сигара была очень дорогая, больше у него таких не осталось, пальцы его чуть дрожали. Черт бы побрал Питера Конрада! Верно, он сам накликал беду на свою голову, но это не принесло д-ру Ллойду никакой пользы. Может, на этот раз…

Он вошел в магазин.

Седовласый мужчина крепкого сложения с обвислыми усами поднял голову и сказал: «Доброе утро. Сейчас я к вам подойду… Как вам нравится эта?» спросил он клиента, глядевшего в трехстворчатое зеркало. Им оказался прыщавый подросток с длинной тонкой шеей, которому шляпа с низкой тульей и едва заметными полями ничего не прибавляла и не убавляла.

— О, — сказал подросток, сглатывая слюну. — По-моему, хорошо. Э-э-э сколько она стоит?

Через минуту он ушел.

Торговец шляпами сказал: «По моему мнению, первые пять лет отрочества нужно проводить в полумонастырском уединении. Правительству следовало бы открыть убежища на отдаленных островах, вроде птичьих заповедников. А? — Д-р Ллойд слабо хихикнул. — Если вы ищете шляпу наподобие той, что у вас на голове, я не торгую импортными товарами».

— По части шляп, возможно, и нет. А в области знаний..?

Замолчал, улыбнулся.

Казалось, владелец магазина, которого звали Алексис Франк, в недоумении! «Хорошо. Я не понимаю, чего вы хотите, но если вам нужны энциклопедии…»

Ллойд покачал головой, выпуская клубы дорогостоящего дыма: «Не нужны. Что вам известно о Прекрасной Белой Девушке, Выданной за Румяного Мужчину?» И он приподнял брови.

Лицо Франка помрачнело: «Значит, вы..» Он сдержался. Правый уголок его рта слегка скривился: «Известно вполне достаточно».

— Не сомневаюсь в этом. Значит, я…? — Он продолжал, но Франк больше ничего не сказал. — Слыхали когда-нибудь о человеке по имени Питер Конрад? продолжал Ллойд — Нет? Точно нет? Ну, а как насчет книг, скажем «Золотой треножник» или книги под названием «Двенадцать ключей»? Верхняя губа Франка чуть-чуть изогнулась, и Ллойд перевел дух. — Или книги под названием «Тurba Рhilosophorum»?[57] — Что-то промелькнуло во взгляде Франка, но он ничего не сказал. Ллойд заговорил снова: — Я осторожно наводил справки…

— Хотите сказать, совал нос не в свои дела! — проговорил исполненный презрения торговец шляпами. — Мне уже доводилось сталкиваться с типами вроде вас… О, да? Плагиаторы, крадущие чужие знания. Шакалы, стервятники. Ладно, занимайтесь-ка вы и дальше своим делом; судя по вашей одежде и запаху вашей сигары, оно приносит вам недурной доход; уйдите отсюда и оставьте меня в покое!

Он говорил не повышая голоса, но с очевидной злостью. Ллойд почувствовал, как у него опять начинают дрожать пальцы, и положил руки на прилавок, ладонями вниз. «Послушайте, — сказал Ллойд, — я сделал в одиночку все, что мог. Нам надо работать вместе…»

Внезапно Алексису Франку что-то пришло в голову и, похоже, обеспокоило его: «Как звали того человека? Питер Конрад? Да!»

Посетитель тяжело навалился на прилавок.

— Конрад, — сказал он. — У Конрада была небольшая фабрика неподалеку от товарных складов, он выпускал там бронзовые отливки. Маскировка, прикрытие, вроде вашего шляпного магазина. Но говорю вам: я убежден, что он мог делать золото, чистое золото, о котором говорят, будто оно «как масло мажется», настолько оно чистое… — Голос щелкнул у него в горле.

— Ну так и возвращайтесь к нему.

Ллойд откинул голову назад и сделал отчаянный жест. «Я не могу!» воскликнул он. — Он умер… произошел пожар, взрыв, его нашли под обломками. Он был дурак! Я…

Спустя мгновение Франк сказал: «Мне кажется, Епископ как-то упоминал его имя. Вы ведь знали Епископа».

Ллойд ответил отрицательно:

— Но его имя то и дело всплывает…

— Уж конечно, — пробормотал Алексис Франк. — Проныра. Шакал, стервятник.

— …Хотя он, похоже, исчез из поля зрения. Вы не…

— Уже много лет не видел его. Мошенник.

— О да. Говорю вам: я проверял, что имеется у разных людей, когда-либо располагавших книгами по алхимии… один торговец сказал мне, что обнаружил в чемодане из дешевой гостиницы, купленном на распродаже невостребованного багажа не только книги, украденные изо всех здешних библиотек, но и блокнот с записями, сделанными почерком Епископа.

И снова искорка во взгляде Франка: «Много лет его не видел, — повторил он. — Что за блокнот?»

— Записи экспериментов по алхимии… и прочих. Неособенно приятный субъект. Но вы сотрудничали с ним!

Франк зашевелил губами, зарычал, обнажив крепкие желтые зубы. Он заверил посетителя, что не нуждается в моральных наставлениях: «Мне были нужны знания. Если бы мне понадобилась мораль…»

Ллойд сказал, что ему тоже нужны знания. «Говорю вам: они делали золото!» — закричал он, стуча кулаком по прилавку. Раньше он стоял, навалившись на него, а теперь выпрямился. Он уже не казался добродушным, лицо его раскраснелось, а на губе выступили маленькие белые пятна. «Станете работать со мной? — спросил он. — Или нужно, чтобы я благоразумно позвонил по телефону и пролил свет на ваши неблагоразумные…»

— Стервятник. Шакал.

— Вы хотите сказать «да»?

Франк скорчил гримасу, пожал плечами, показывая, что у него нет выбора. Он отошел и запер магазин, указал рукой на проход в глубь дома. Ллойд проследовал за ним сквозь заросли шляпных картонок, вниз по лестнице, в подвал с побеленными стенами. «Кстати, — нарушил молчание Франк, — у вас есть еще партнеры?»

Ллойд неторопливо улыбнулся, узнав привычное оборудование: перегонный куб, пеликан, афинор[58]. Рассеянно сказал: «Чем меньше народу участвует в этом, тем больше доля каждого».

— Доля? Ах, вы, очевидно, имеете в виду золото.

Ллойд спросил, что еще он сможет иметь в виду. Франк остановился, повернулся к нему. «Более тридцати лет, — сказал он, — я проводил здесь исследования в области практической алхимии… или, скорее, некоторых ее разделов. Это обширная сфера, обширная до безграничности. Меня не прельщали деньги, не манила слава, не обескураживали поражения и неудачи, не отвлекал успех».

Однако, похоже, его нового партнера не особенно интересовали эти высказывания. Его взгляд скользнул мимо говорившего. «Что там такое? спросил он, указывая рукой. — На верху лестницы..»

— Там я осуществляю основную часть работы над алкахестом. Но она еще далека от завершения.

Ллойд подошел к краю чана: «Алкахест? Ах, да…» Он поднялся по железной лесенке на несколько ступенек. «Мне не удалось сразу сообразить…» Пристально глядя, он перегнулся через край чана. «Алкахест — это одно из названий философского камня, не так ли?»

— Нет, — сказал Франк, — это одно из названий универсального растворителя.

Он приложил тыльную часть руки к промежности Ллойда, быстро с силой толкнул вверх. Раздался всплеск.

Он поднялся до конца лесенки, заглянул в чан и как раз успел увидеть, как исчезают остатки Ллойда, будто в медленном «затемнении» старомодной кинокартины.

Франк вздохнул: «Столько лет… столько работы… столько задержек… неудивительно, что он так далек от совершенства и растворяет только органические вещества. Иногда я ощущаю соблазн, мне хочется вторгнуться в область алхимиков-философов и сказать, что лишь сама смерть является универсальным растворителем…» Он опять вздохнул, поглядел на мерцающую жидкость в резервуаре. Затем медленно спустился по лесенке.

— Фильтрование и процеживание, — пробормотал он, открывая вентиль. Фильтрование и процеживание — вот как это происходит. Зубные пломбы, обувные гвозди, монеты, ключи. Иногда я задаю себе вопрос: станет ли он когда-нибудь поглощать неорганику. Если станет, он, разумеется, проточит чан и, вероятно, поглотит меня. — Жидкость безмятежно булькала. — О, мои поиски и вправду утомительны, но я хотя бы не трачу времени и не ищу философский камень. Златокопы! — с безмерным презрением сказал он. — Проныры! Стервятники! Шакалы!

Связанные хвостом к хвосту короли

Он принес им воды, всем по очереди.

— Свежая вода, Одноглазый, — сказала одна Матушка. — Очень свежая.

— Многие приносят нам воду, — сказала вторая Матушка, — но вода, которую приносишь ты, свежа.

— Потому что у него свежее дыхание, — сказала третья Матушка.

Одноглазый замешкался, собираясь уходить. «Я хотел бы рассказать тебе кое-что хорошее, — сказал Батюшка, — другим про это неизвестно, только нам. Можно я скажу, тихонько, на ушко, можно ведь?»

Смотритель заворочался у себя в углу. Матушка с Батюшкой заговорили громче. «Сейчас похолодало, — сказали они. — Снаружи — мороз. Белое на земле, оно жжется. Мы слышали. Мороз». Смотритель закряхтел, он не двигался. «Холоднее, меньше еды, меньше воды. Мы слышали, но для нас всегда еда, всегда вода, вода, еда, еда…» Они все говорили. Смотритель не двигался.

— Подойди поближе, — тихонько сказал Батюшка. — Я расскажу тебе кое-что хорошее, пока Смотритель спит. — У Батюшки был низкий полнозвучный голос. — Подойди поближе ко рту. Кое-что секретное, Одноглазый.

— Мне нельзя подходить, Батюшка, — неуверенно сказал Одноглазый. Можно только приносить воду.

— Тебе можно подойти, — сказала Матушка. Голос у нее был словно молоко, хорош был у нее голос. — У тебя свежее дыхание. Подойди, слушай. Подойди.

Другой Батюшка сказал: «Тебе будет холодно одному. Приди к нам и тебе будет тепло». Одноглазый повел головой из стороны в сторону и залопотал.

— Здесь есть еда, ты будешь есть, — сказал второй Батюшка. Одноглазый сделал несколько шагов, потом заколебался.

— Подойди, и мы с тобой спаримся, — сказала Матушка с молочным голосом. — Мое время наступило. Подойди.

Одноглазый почувствовал, что ее время вправду наступило, и ринулся вперед, но Смотритель преградил ему путь.

— Иди принеси им воды для питья, — сказал Смотритель. Он был огромен.

— У него и так есть для нас вода, — жалобно проговорила Матушка. Глупый Смотритель. Мы хотим пить. Зачем ты его останавливаешь?

Батюшка сказал: «У него во рту вода, которую он нам принес. Отойди и пропусти его. Ох, это уродливый, глупый Смотритель!»

— У меня во рту вода, которую я им принес, — сказал Одноглазый. Отойди и… — Он смолк, а они принялись насмешничать и хихикать.

Смотритель даже не рассердился: «Ничего у тебя во рту нет, одно вранье. Иди теперь».

Одноглазый понял свою ошибку слишком поздно. «Мне можно поспать», пробормотал он.

— Ну и спи. Только уйди. — Смотритель оскалил зубы. Одноглазый отпрянул, повернулся и прошмыгнул вон. Он слышал, как у него за спиной Матушка нежным голосом сказала: «Это был глупый Одноглазый, Батюшка».

— Ну давай, — сказал Батюшка. Одноглазый шел и слышал, как они спариваются.

Время от времени он пытался сбежать, но повсюду находились другие, они останавливали его. Это нечестно и слишком далеко. «Отправляйся на свое место. Одноглазый. Выполняй обязанности, носи воду Матушкам и Батюшкам, доставляй Смотрителю еду для них, иди обратно, иди обратно, Одноглазый, иди обратно», — кричали они, окружая его, сгоняя с дороги, по которой ему хотелось пойти.

— Я больше не буду Одноглазым, — протестовал он.

Они издевались и насмехались: «Так ты собираешься отрастить второй глаз? Назад, назад: это тебе Раса приказывает!» И они покусали его, и силой заставили вернуться.

Однажды он сказал: «Я хочу увидеть златосияние!»

Там был старик, он сказал: «Тогда возвращайся, Одноглазый, а по дороге я покажу тебе златосияние». И старик подобрал круглую штуку, и она сверкала золотом. Он вскрикнул от удивления и от удовольствия.

Затем: «Я думал, оно будет больше», — сказал он.

— Возвращайся, Одноглазый, не то тебя убьют, — сказал старик. — Тебе не место Снаружи. Возвращайся… не в ту сторону! В той стороне смертельное. Запомни хорошенько. В эту сторону. Иди. И давай побыстрей — там могут быть собаки.

Иногда появлялся новенький, с необсохшей кровью в глазнице, его надо было учить в водяном месте, как напиться всласть, а потом набрать в рот воды и идти к Батюшкам и Матушкам, не глотая ни капли, запоминая длинную дорогу и повороты, все вниз, и вниз, в темноту, мимо Смотрителя и ртом ко рту с Батюшками и Матушками. Еще и еще раз.

— Почему они связаны? — спросил новенький.

— Почему мы наполовину слепы? Приказывает Раса. Это Раса собирает еду, которую другие Одноглазые приносят Смотрителю, а он хранит ее и кормит их.

— Почему?

Они замолчали, сверху в водоем капала вода. Почему? Есть и пить необходимо, иначе смерть. Но почему Раса приказывает связывать Батюшек и Матушек друг с другом, чтобы они не смогли сами отыскать себе еду и воду? «Я всего лишь глупый Одноглазый. Но, по-моему, Батюшки и Матушки скажут мне… Упоминалось о секретном… Тогда Смотритель не дал мне дослушать…»

— Это большой Смотритель, и у него острые зубы!

Сверху в водоем с плеском падали вязкие капли воды. Они набрали воды в рот и отправились вниз. Когда у него во рту не осталось больше ни капли, он прошептал: «Матушка, я хочу услышать про секретное».

Она замерла. Потом вцепилась в него. Остальные Батюшки и Матушки перестали шевелиться и разговаривать. Смотритель у входа приподнялся и сел. «Что такое?» — крикнул он. В его голосе звучала тревога, его голос дрожал.

— Странный звук, — сказал Батюшка. — Послушай, Смотритель! — Затем он прошептал: — Рабы?

Смотритель повел головой из стороны в сторону. Все Батюшки и Матушки сидели очень тихо. «Я ничего не слышу», — неуверенно сказал Смотритель.

— Смотритель, ты стар, у тебя притупилось восприятие, — сказал Батюшка с низким голосом. — Мы же говорим: там странный шум! Там опасность! Пойди посмотри — иди же!

Смотритель заволновался. «Мне нельзя уходить, — запротестовал он. — Я должен находиться здесь, так приказывает Раса…»

Батюшки и Матушки принялись кричать на него все вместе: «Раса! Раса! Раса — это мы! Иди найди, что нам угрожает!»

— Одноглазый… где Одноглазый? Я пошлю его.

Но они закричали, что Одноглазый ушел (один из них и вправду ушел), так что в конце концов он пошел тяжелой походкой вверх по проходу, бормоча и пришепетывая.

Как только он ушел, Матушка с нежным голосом принялась гладить и ласкать Одноглазого, и приговаривать: какой он умный, какой хороший, какое свежее у него дыхание, какой…

— Матушка, на это нет времени, — прервали ее. — Открой ему секрет. Скорей! Скорей!

— Прежде чем тебя сделали Одноглазым и отобрали, чтобы ты прислуживал нам, с кем ты сначала спаривался? — спросила она.

— С сестрами из собственного выводка, разумеется.

— Разумеется, ведь они находились ближе всего. А потом — с матерью твоего же выводка. Твоим отцом, вероятно, был твой старший брат. А потом ты стал бы спариваться с дочерьми, с тетками…

— Разумеется.

Матушка спросила, известно ли ему, что такое постоянное узкородственное размножение в конце концов может привести к ослаблению Расы.

— Я не знал.

Она подняла голову, прислушалась: «Глупый Смотритель еще не идет обратно. Хорошо… Это так, Одноглазый. Слепота, глухота, уродство, выкидыши, безумие, рождение мертвого плода. Все это случается время от времени в каждом выводке. А когда изъян спаривается с изъяном, и в потомство не вливается новая кровь. Раса ослабевает, разве не так, Батюшки и Матушки?»

Они отвечали: «Матушка, это так».

Одноглазый спросил: «Так, значит, это и есть секрет? Батюшка сказал мне, что секрет — хороший, а это плохо».

— Молчи, — велели они, — и слушай.

Исполненным нежности голосом Матушка стала рассказывать дальше: «Но мы родились не в одном и том же выводке. Мы не братья, не сестры, даже не близкая родня. Время от времени из многих выводков отбирают самых сильных и умных. А среди них снова производят отбор. А затем отбор окончательный: пожалуй, восемь или десять, или двенадцать. Из них двое или самое большее трое — Батюшки, а остальные — особи женского пола. Их, лучших из лучших среди детенышей, уносят в очень далекое место, очень безопасное, и к ним приставлен Смотритель, чтобы охранять их, а среди Одноглазых отбирают тех, кто станет носить им еду и воду…»

Рассказ продолжил Батюшка: «Мы рассказываем о самих себе. Они привязали нас друг к другу, привязали крепко, на много узлов, хвостом к хвосту, чтобы мы никак не могли убежать. Нам не приходилось встречаться лицом к лицу с опасностью наверху, не приходилось добывать пропитание. Мы должны были только есть и пить, чтобы вырасти сильными — ты же видишь: мы намного больше тебя — и спариваться. И все это согласно приказаниям Расы».

— Понимаю… Я не знал. Это хорошо, да. Это мудро.

В ответ на это Батюшки и Матушки раскричались. «Это нехорошо! — заявили они. — Это немудро! Это неправильно! Когда мы были маленькие и несмышленые, нас привязали друг к другу, и это было хорошо, да. Но держать нас на привязи теперь нехорошо. Мы тоже хотим разгуливать на свободе! Мы хотим увидеть златосияние и рабов, а не сидеть тут в сумраке на привязи!»

— Одноглазый! — закричали они. — Тебя выбрали, чтобы ты служил нам…

— Да, — пробормотал он. — Я принесу воды.

Но они хотели от него вовсе не этого. «Одноглазый, — зашептали они, хороший, красивый, умный, молодой Одноглазый со свежим дыханием. Освободи нас! Развяжи эти узлы! Нам не достать до них, а ты сможешь до них достать…»

Он запротестовал: «Я не смею».

Сердитые голоса зазвучали громче: «Ты должен! Так приказывает Раса! Мы хотим править, и мы будем править, и ты будешь править вместе с нами!»

— …спариваться с нами! — голос Матушки, на ушко. Он задрожал.

И снова они заговорили шепотом, с присвистом: «Слушай, Одноглазый, ты ведь, наверное, знаешь, где находятся смертельные места и положенная на виду еда, которую нельзя есть. Принеси сюда такой еды, положи ее. Мы будем знать. Мы проследим, чтобы Смотритель съел ее, когда вернется. Тогда, Одноглазый, тогда…»

И вдруг тишина.

Все подняли головы.

В низком голосе Батюшки пронзительно зазвучал страх: «Это дым!»

Но другой Батюшка сказал: «Раса позаботится, чтобы с нами не случилось ничего дурного». И все остальные повторили его убежденные слова. Они задвигались туда-сюда, характерным для них способом, странным, ограниченным: несколько шагов в каждую сторону и кругом, и друг поверх друга, и назад. Они ждали.

Одноглазому показалось, что дым становится гуще. А Матушка сказала: «Пока мы ждем, давайте слушать, не идет ли Смотритель, не слышно ли шагов тех, кого Раса пошлет спасать нас. А ты. Одноглазый, проверь пока узлы. Посмотри узлы, попробуй, не удастся ли тебе освободить нас».

— Что это за разговор, «попробуй», «проверь», «посмотри»? — спросил тогда Батюшка. — Стоит ему взяться за дело, и все будет готово! Разве мы не обсуждали это меж собой, всегда, всегда? Разве мы не так решили?

Вторая Матушка сказала: «Это так. У Одноглазого есть свобода, полная свобода передвижения, а у нас нет; он может добраться до узлов, а мы не можем. Давай, Одноглазый. Действуй. А пока ты будешь освобождать нас, мы станем слушать, а когда мы окажемся на свободе, нам уже больше не придется дожидаться Смотрителя и прочих. Почему они не идут?» — растерянно и ворчливо сказала она под конец.

И они кричали ему, чтобы он их отвязал и освободил их, и замечательные вещи станут принадлежать ему вместе с ними. «А если нет, — визжали они, мы тебя убьем!»

Они оттолкнули его и велели начинать. Сильно пахло дымом.

Вскоре он сказал: «Я ничего не могу поделать. Узлы слишком тугие».

— Мы убьем тебя! — завопили они. — Это не так! Мы решили, что это не так! — Он пытался снова и снова, но не смог ничего сделать.

— Слушайте, Матушки и Батюшки, — сказала нежноголосая. — Времени нет. Никто не идет. Раса бросила нас. Наверное, им угрожает опасность; чем рисковать, они скорей оставят нас погибать, а потом заново сделают отбор и заведут новых Матушек и Батюшек.

Тишина. Они напряженно вслушивались, принюхиваясь к удушливому воздуху.

Затем все остальные в ужасе подпрыгнули с пронзительным криком, снова упали, перекувыркиваясь друг через друга. Раздался голос Матушки, мягкий, теплый, полнозвучный, нежный: «Остается лишь одно. Если узлы не развязываются, их нужно разрезать. Одноглазый! Зубы. Скорей! Давай!»

Все остальные съежились и, тяжело дыша, припали к земле. Одноглазый вонзил зубы в живой узел, и тут же Батюшка завизжал, выпрыгнул вперед и закричал: «Стой!»

— Это боль! — захныкал он. — Я не чувствовал боли прежде, я не могу ее вынести. Смотритель придет, другие спасут нас. Раса…

И никто не стал слушать Матушку.

— Матушка, мне страшно, — сказал Одноглазый. — Дым все гуще.

— Так иди, спасайся, — сказала она.

— Я не уйду без тебя.

— Я? Я — часть целого. Иди. Спасайся.

Но он все же не пошел, а снова подполз к ней. Наконец они подошли к концу прохода. Им не удалось сосчитать всех погибших. Матушка уцепилась за него передними лапами. Задние ее лапы волочились. Она ослабела, потому что сделавшая ее свободной рана оставляла позади след из густой красной крови.

— Это мы снаружи? — спросила она.

— Думаю, да. Да, должно быть. Смотри! Наверху — златосияние! Остального я не знаю, — ответил Одноглазый.

— Значит, это — златосияние. Я слышала… Да, и про остальное тоже слышала. Вон там — дома рабов, а вот поля, которые возделывают рабы, с которых они получают еду, которую они запасают для нас. Давай помоги мне, ведь мне приходится медленно идти, и мы отыщем себе место. Мы станем спариваться, ведь теперь мы — Раса. — Голос у нее был сама нежность. — И нет нам скончания.

Он сказал: «Да, Матушка. Нет нам скончания».

Единственным своим глазом он окинул Снаружи, Верхний Мир рабов, которые считали себя господами, которые вели нескончаемую войну с Расой при помощи капканов и терьеров, и хорьков, и яда, и дыма. Неужели они сочли это массовое убийство победой? Если так, они обманулись. Это была всего лишь стычка.

Рабы по-прежнему остались рабами; связанные хвостом к хвосту королями.

— Пойдем, Матушка, — сказал он. И медленно, мучительно, с чувством непоколебимой уверенности он и его новая самка отправились овладевать миром.

Верховный Ульдж

Русские сами виноваты, что выбрали как раз ту неделю, чтобы опять демонстративно покинуть заседание ООН. И, разумеется, представители всех Народных Демократий послушно поплелись на выход за ними. Впоследствии внешние монголы станут утверждать, будто все сложилось бы иначе, если бы…

Но это в высшей степени сомнительно.

Впервые корабль заметили с пожарно-наблюдательной вышки в Йосемите, но к тому времени, когда правительство Соединенных Штатов приступило к действиям, пришельцы уже совершили вторую посадку, в Центральном парке. Некоторое время считалось, будто кораблей было два, но постепенно удалось понять, что корабль всего один, и он появился в Нью-Йорке почти в тот же момент, как исчез из Калифорнии.

Таиландский принц Прхаджхадипхонг, постоянный представитель своей страны, наслаждался традиционной утренней прогулкой; идя по дорожке, он свернул за угол и тут увидел, как из овального предмета цвета угля выходят двое пришельцев.

— Свет солнца, источник счастья, — сказал один из них принцу, а тот впоследствии так и не смог вспомнить, кто именно заговорил; этот провал в памяти вполне понятен, ведь пришельцы оказались идентичными близнецами. Е.В., П.П. всегда был изрядным шутником, а потому лишь с большим трудом сдержался и не сказал в ответ на необычное приветствие: «Свет луны, источник бреда».

— Вам тоже свет солнца, источник счастья, — сказал он и поклонился. У этих людей были лица цвета камквата[59] и розовые, как краска на спасательных кругах, волосы, уложенные двойной петлей вокруг правого уха; их одежды поблескивали и побрякивали.

— Вы влиятельная персона? — спросил один из них, он говорил, как будто (подумал про себя принц) рот у него набит горячим рисом.

— О, весьма маловлиятельная, — пробормотал принц.

Выражая нечто вроде одобрения, второй заметил: «Очевидно, вы употребили скромное противопоставление. Если бы вправду было, как вы сказали, вы употребили бы притязательное противопоставление с целью возвеличить себя. — Он повернулся к близнецу. — Весьма раннее проявление овлирб-тав, а, Смоттлеб?»

Однако Смоттлеб усомнился: «Кумпо, может быть, он и употребил скромное противопоставление, но сделал это лишь желая ввести нас в заблуждение, чтобы мы подумали, будто он действительно не имеет большого влияния. Что отнюдь не свидетельствует о наличии овлирб-тав, не так ли?»

Смоттлеб поразмыслил над этим. Затем сказал: «Что ж, придется нам разобраться». Они повернулись к терпеливому таиландцу и сказали в унисон: «Отведите нас к вашему Верховному Ульджу».

— Ну конечно, — сказал принц Прхаджхадипхонг.

Он повел их к такси, а по дороге напомнил сам себе, что как человек, который провел год в лучшем буддистском монастыре Бангкока, он обязан постоянно думать, что все это — Майа, то есть иллюзия, а Майа может принимать любые формы.

В поспешно созданный комитет ООН по Приему Межзвездных Пришельцев вошли: американский посол Стьювзант Лоуэлл Ли, д-р Митхра Парсибхои из Индии и, разумеется, сам принц.

— Кто из вас Верховный Ульдж? — спросил Кумпо (а может, это был Смоттлеб).

— Хм, — сказал принц, деликатно покашливая. — Мы, все трое, временно исполняем должностные обязанности Верховного Ульджа. Вы можете нам довериться.

— А-а, я полагаю, вы еще не успели провести испытание и сражение и выбрать преемника почившего Верховного. Ну что ж… я разделяю вашу темноту. Покойный отличался хорошим вкусом? — спросил Смоттлеб (если только это не был Кумпо).

— Весьма, — сказал принц в то время, как его коллеги растерялись.

— Хорошо. Тогда возляжем и побеседуем, — сказал один из пришельцев, — о цели нашего появления здесь.

Можно оценить их преданность делу овлирб-тав, если принять во внимание, что Земля оказалась шестьдесят первой планетой, которую посетили близнецы, а из остальных шестидесяти лишь две проявили удовлетворительное понимание единственного принципа, отличающего человека от зверей.

— Как определить этот термин? — вслух задумался один из них. Вежливость? Благопристойность? Знание дела? Цивилизованность?

— Если оно у вас есть, — сказал второй, — мы поделимся с вами. Всем. У вашего и нашего народа будет одна общая плацента, если вы проявите овлирб-тав. А если нет, пшшт! Можете и дальше вариться в собственном…

Посол Ли, может быть неосмотрительно, задал вопрос: «А как проявляется это качество?»

Ему сообщили, что это очень скоро выяснится. Пандит Парсибхои предположил, что Земля, вероятно, тоже могла бы поделиться чем-нибудь ценным.

— Только если у вас есть овлирб-тав, — сказал не то Смоттлеб, не то Кумпо. — А если нет — смеррш!

Принц П. осведомился, где находится их родная планета, а они надменно сказали: она так далеко, что ему неизвестно даже солнце, вокруг которого она вращается.

— Ах, значит, вы владеете галактической энергией! — воскликнул принц. Они вежливо повели бровями. Он сказал: «Средство передвижения со скоростью, бесконечно превышающей скорость света».

— Хо, это примитивное устройство! — весело сказал один из них. Неудивительно, что вы не добрались еще даже до собственной луны. Йоп, йоп, йоп! — засмеялся он.

Представитель Индии шепнул американскому коллеге: «Ради Бога, позаботьтесь, чтобы им на глаза не попалась какая-нибудь газета, иначе они сразу поймут, что ни благочестие, ни цивилизованность, ни вежливость нам не свойственны!»

Но у пришельцев оказался острый слух. «Газета? — спросил один. Давайте непременно заглянем в одну из ваших газет. Вероятно, это поможет нам».

Три члена комитета сидели и уныло молчали, пока Смоттлеб и Кумпо просматривали утреннюю газету.

— Подросток убивает шестерых ходулей Пого…

Стьювзант Лоуэлл Ли покрылся потом и сгорбился.

— А-а, это говорит о наличии здорового задора, а Кумпо?

Ли вытер лицо рукавом, выпрямился.

— «Кастовые мятежи в Бомбее», — прочел дальше пришелец. На этот раз в голосе его не послышалось недовольства.

Пандит прикрыл глаза рукой.

— Видишь, Смоттлеб, даже здесь. Говорю тебе, в этом виноваты единоутробные тетушки, они пренебрегают обязанностями по отношению к клану. Я предупреждал их дома после последних кастовых мятежей… Пандит опустил руку и чуть было не принялся полировать ногти… — но нет, они не послушали. Следует призвать единоутробных тетушек к ответственности за имущественный ущерб, и вот тогда мы увидим перемены. Пшшт, да!

Они снова взялись за газету. «Переворот в Таиланде. Пиббульпхумпхит изгоняет Пиббульпхарпхеля».

Живое лицо принца П. приобрело бесстрастное выражение.

— Испытание и сражение для выбора какого-то местного Ульджа, безразлично проговорил пришелец и перешел к другим сообщениям. Принц улыбнулся, хоть и тускловато. Внезапно послышался звук, похожий на птичьи трели.

— Смоттлеб слушает, — сказал Смоттлеб, засунув палец в ухо и вроде бы прислушиваясь. На лице его возникло испуганное выражение. — Мы немедленно возвращаемся, — сказал он. Оба они встали и кратко что-то обсудили на языке пришельцев.

— Дурные известия? — сочувственно спросил один из представителей ООН.

— Скончался наш Верховный Ульдж.

Таиландец сказал, что разделяет их темноту.

— И правильно делаете, это был наш отец, — сказал Смоттлеб.

Все трое пробормотали слова соболезнования.

— Вы вернетесь после похорон? — спросил посол Ли.

Близнецы сказали, что надеются на это.

Принц спросил: «У вас принято кремировать или хоронить?»

Поскольку ни один из них не ответил, Пандит Парсибхои спросил: «Или, может быть, вы выставляете своих, э-э-э, усопших для всеобщего обозрения?»

Смоттлеб и Кумпо переглянулись.

— Пшшт! — сказал один.

— Смеррш! — сказал другой.

Они скрестили на груди руки и исчезли.

К тому времени, когда машина прибыла в Центральный парк, от корабля пришельцев не осталось и следа, лишь огромные толпы людей топтались на месте и, вытягивая шею, смотрели в пустое небо, да несколько полицейских повторяли то и дело: «Давайте, давайте, сойдите-ка с газона…»

Представители Америки и Индии простонали хором: «Да что же мы такое сказали?» Но даже неизменно бодрый таиландец ничего не смог предположить.

Новый Верховный Ульдж обратился с приветствием к вернувшимся близнецам: «Свет солнца, источник счастья… Очень мило, что вернулись и все такое прочее».

— Не стоит. Мы вас поздравляем, — сказали братья.

Верховный пожал плечами в знак возражения. «Всего-навсего удачный удар, пронзивший селезенку».

Братья восхищенно захлопали в ладоши. «Трудно пожелать нашему отцу лучшей смерти», — сказали они согласно ритуалу.

Они прошли в обеденный зал рука об руку с его преемником. Пока все рассаживались по местам, он спросил: «Ну, а что ваше путешествие? Повезло хоть немного? Есть признаки овлирб-тав?»

— Признаки есть, — сказал Смоттлеб, — но не более того. Знаете ли, некоторые из них выставляют покойников на всеобщее обозрение.

Все сидевшие за высоким столом закачали головами в ответ на это откровение.

— Более того, — доверительно сообщил Кумпо, — прочие кремируют их.

Новый Верховный несколько натянуто сказал: «Мы можем обсудить это после обеда, если не возражаете».

Но сын его предшественника все говорил, как будто стремясь освободиться от бремени: «А все остальные, уж прошу мне поверить, на самом деле хоронят дорогих им усопших!»

Раздался приглушенный крик, и две девушки-рабыни вывели из зала вдовствующую Наложницу-Ульджессу, крепко прижимавшую салфетку к губам. Как раз в это время прибыл камергер с яствами. Все гости с отменным аппетитом взялись за угощение. Покойный Верховный Ульдж был человеком пожилым, но он всегда старался быть в хорошей форме и (как все заверили гордых его сыновей) отличался прекрасным вкусом.

Флакон с кисметом[60]

Вряд ли есть такие диковинные предметы, которые хоть кто-нибудь не собирал бы с усердием. Однако сфера китайских нюхательных флаконов считается и респектабельной, и дорогостоящей. У Хардина Трэскера их было много, но не так много, как ему хотелось бы, и совершенно неожиданно оказалось, что в одном из этих экспонатов содержится джинн (не китайский). Выпущенный на волю джинн устремился на свежий воздух, двигаясь таким же образом, как те штучки, из которых вылетают змеи, если поднести к ним спичку в день Четвертого Июля. Только гораздо, гораздо быстрее. Хардин Трэскер едва успел увидеть происходящее, все случилось так быстро. Стоило джинну выпрямиться в принять человеческий облик, как он тут же предложил ему приобрести ковер.

— Красивый, керманшахский[61], - сказал он тоном соблазнителя… на самом деле, даже жеманясь. — Такая милая вещица. Нет? Ну, тогда нам придется хорошенько пораскинуть мозгами, верно? Гашиш? Халва? Непристойные картинки? — Он приложил палец к носу, подмигнул и захихикал.

— Да что это, к чертям, такое? — спросил ошеломленный и раздосадованный Трэскер. — Где это слыхано, чтобы джинн торговал вразнос коврами? Я никогда не слышал об армянских джиннах. Или об элегантных джиннах. Уж коли на то пошло, я и об элегантных армянах никогда не слыхивал. Объяснитесь.

— Неужели вам обязательно нужно мыслить стереотипами? Собственно говоря, — сказал джинн, — я не то, не другое и не третье. Что вы имеете против мелкого частного предпринимательства? — Изрядно помрачнев, он выпрямился, скрестил руки на груди и провозгласил, что готов служить.

Последовала пауза, принадлежащая к подвиду едва заметных пауз. Он добавил: «Господин». И зевнул.

Хардин Трэскер был предельно жаден. Не до денег, а до того, чего за деньги не купишь; в данный момент его привлекал предмет примерно двух дюймов высотой темно-желтого цвета со множеством резных драконов, фениксов и прочих персонажей из восточной мифологии. Мы еще поговорим об этом попозже.

К тому же он не был джентльменом. Человек, который в ответ очаровательной молодой женщине, только что предложившей очень милое соглашение о ведении домашнего хозяйства, говорит, что покупать молоко дешевле, чем… ну, остальное вы сами знаете… джентльменом не является.

— Заведи себе корову! — крикнула она с некоторой долей вполне оправданного негодования, а потом расхохоталась.

— Что ж, Трэскер, — сказала она, повеселившись всего минуту, — никто не сможет сказать, что ты сукин сын лишь второго разряда. Я знаю этого парня, Виктора Нильсона, он, как и ты, собирает эти маленькие как-их-там, но для него они, ну, всего лишь вещи. А для тебя, Трэскер… Ты ведь и вправду куда более высокого мнения об этих проклятых штукенциях, — она махнула рукой в сторону застекленных шкафчиков, — чем… не только обо мне. О чем угодно. Ведь правда?

Он кивнул. Без малейшего раскаяния. Чуть ли не самодовольно. «Не скажу, чтобы они обходились дешевле. Или дороже, — осторожно добавил он. — Но они красивы, они никогда не меняются, никогда не доставляют неприятностей. Просто удивительно, как затягивает это занятие. Иногда мне даже кажется, что я, возможно, несколько иррационален по этой части. Ты…»

— Боже упаси! — сказала она и встала. — Ну, а не дашь ли ты мне пять долларов на такси?

Он дал. «Твой номер телефона у меня есть», — сказал он, когда она открыла дверцу.

— Да, только не трудись по нему звонить.

Он пожал плечами и возвратился к своим сокровищам, сделав небольшую пометку с именем Виктора Нильсона.

— Нет, я не против того, чтобы вы на них взглянули. Если только вы не против того, что мы с вами практически войдем на минутку и выйдем. У меня просто назначена встреча, иначе я бы…

— Очень хорошо. Это уже весьма любезно с вашей стороны.

— …просто вы позвонили и сказали, что недолго пробудете в городе, мистер… Дегмэн?

— Деглер. Клод Деглер. Да.

Виктор Нильсон был хорошо обеспеченный молодой человек с приятным лицом. Его посетитель оказался несколько постарше.

— Значит, вот они. Надеюсь, вы не очень разочаруетесь. Видите ли, я на самом деле не коллекционирую китайские нюхательные флаконы… или, уж если на то пошло, какие бы то ни было вообще. Я просто держу их тут, вероятно, в силу их декоративности. Они принадлежат к числу тех немногих вещей моего дядюшки, которые я оставил у себя, только он ведь их тоже не собирал, собственно говоря, он их просто имел. По сути дела, — с искренним смехом сказал Виктор Нильсон, — он собирал непристойные карти-инки.

— Как бы то ни было, нюхательные флаконы прошли оценку наряду со всем прочим, и оценщик сказал, что они не особенно хороши и немногого стоят.

Он указал на полку, где они стояли. «Вот эта из яшмы, эта из мыльного камня, эта — стеклянная, и эта тоже, а вон та… — он опять рассмеялся. Да вам об этом известно куда больше меня, ведь вы их и вправду коллекционируете. Я забыл, из чего эта. Как вам удалось узнать про мои флаконы?»

М-р Деглер, как он совершенно безосновательно себя назвал, рассеянно улыбнулся, слегка пожал плечами.

— О… знаете ли, слухи бродят повсюду… Этот? Он лаковый. — При внимательном рассмотрении могло показаться, что лицо его вытянулось в длину и побледнело, когда он произносил эти слова, а рука вцепилась в маленький предмет, словно ища на что опереться. Однако Виктор Нильсон с особым вниманием следил лишь за часами. Будучи человеком хорошо воспитанным и опасаясь смутить гостя, он несколько разговорился.

Оценщик тогда сказал, что вот этот — лаковый? — представляет наименьшую ценность из всех; сказал, что за него вряд ли дадут двузначную сумму. Нильсон не имел ни малейшего понятия, откуда он да и все остальные взялись у дядюшки, если только может они оказались частью прочего добра, которое он заодно с деньгами унаследовал от его и Нильсона общей кузины, миссис Бесси.

— Хотя я даже не представляю, где она их добыла и почему. Она только и делала, что все сидела и глотала конфеты да лекарства.

— Деньги? — рассеянно спросил посетитель.

— Да, — сказал Виктор Нильсон. — У него была эта несчастная работенка в расчетной палате, а потом ленивая Джулия умерла, и он заполучил все это. Все деньги, все вещи. Потом он…

Посетитель поставил лаковый предмет на место и натянуто улыбнулся. «Мне пора уходить, — сказал он. — Спасибо, что показали мне эти вещицы».

— Не за что. Не за что. Жаль, что у нас с вами не нашлось времени на долгий славный разговор о них, — сказал он с живой неискренностью. Восхитительные, должно быть, вещи. Если тебе о них что-то известно, я хочу сказать, ведь я и не догадывался о том, что китайцы нюхали табак, я думал, они пьют чай или что-нибудь еще. Заходите как-нибудь еще раз!

Позднее, и позднее ненамного, в ту же ночь, Хардин Трэскер сидел в собственной квартире и внимательно рассматривал маленький экспонат, только что выкраденный им из квартиры Виктора Нильсона, который, вероятно, никогда о нем и не спохватится. Он был довольно плоский и походил на фляжку, в окраске доминировала киноварь резного барельефа на пепельно-сером фоне. Сверху и снизу по краям шел знакомый греческий бордюр. На обеих сторонах посередине было множество крошечных людей в халатах с бритыми головами. Некоторые из них держали в руках предметы, которые на первый взгляд могли показаться цепами, мухобойками, а может даже, и гигантскими грудными костями птиц. Большое животное, похожее на кошку с заостренными ушами и глупой улыбкой, было изображено с одной стороны и заходило за ее край, а с другой, тоже захватывая изгиб, находилось нечто совсем иное: вообразите, если сможете, что-то вроде большой летучей лягушки, имеющей сходство с драконом. Один из бритоголовых малюток, казалось, съежился от страха перед ним.

Все это имело вид весьма курьезный и эллиптический. И слегка потрепанный.

— Да… — протяжно сказал сам себе Трэскер. Затем: — Что за дураки эти оценщики! Ничего не знают, кроме цен, по которым коллекции можно продать с аукциона, чтобы покрыть долги.

Трэскер держал в руке один из двух нюхательных флаконов того самого Чан Ю-жуаня, о котором рассказывали любопытные сказки при дворе вдовствующей императрицы.

Если бы мы с вами попытались его открыть, возможно, у нас ушло бы на это много времени и мы могли бы потерпеть неудачу, но Трэскер знал, что колпачок снимается не так, как мы бы, вероятно, предположили; более того, он знал, каким образом он снимается. Прошло еще полсекунды и появился джинн; произошла краткая сценка с диалогом, записанным в начале нашей истории.

— Ну, — рассудительно сказал Трэскер, — я полагаю, джинн в нюхательном флаконе — такая же неожиданность, как и в любой другой бутылке. Не сомневаюсь, история о том, как ты в него попал, и обо всех пережитых тобой приключениях очень интересна, однако давай перейдем к делу. Что ты можешь для меня сделать?

Джинн еще раз совершил попытку немного заняться частной коммерцией по собственной инициативе, ответил на резкий отказ мимолетной философической улыбкой, позволил себе увлечься словесными образами и восточными гиперболами, наконец заговорил без обиняков. «Я могу сделать для вас нечто материальное и конкретное, — сказал он, — нечто имеющее обычные физические ограничения. Никакой вечной жизни, никаких распрекраснейших-в-мире девушек. Я хочу сказать, это ведь понятие чисто субъективное, вы согласны?»

Трэскер не стал выражать свое согласие или несогласие. «То, чего я хочу, вполне материально и конкретно, — сказал он. — Я хочу второй нюхательный флакон Чан Ю-жуаня».

— Кого? — вежливо спросил джинн.

Его господин повторил это имя и добавил: «Он был третьим заместителем главного евнуха при императорском дворе».

— Ах, этот! — сказал джинн, бросив плотоядный взгляд и грязно хихикая. Он зевнул, вяло махнул рукой. — Ну и где он находится?

Выяснив, что флакон является частью бесподобной коллекции м-ра Эдварда Финлейсона младшего, под таким-то и таким-то номером, на Бикман Плейс, джинн кивнул, дрогнул, вытянул руку, на которой что-то лежало.

— Как, уже успел туда и обратно? — Трэскер удивился. Предвкушение удовольствия, проступившее в его чертах, практически тут же сменилось досадой. «Это не тот! — закричал он. — Слушай, — спустя минуту сказал он, — давай я как следует его тебе опишу. Он сделан из птицы-носорога, из твердого клюва тропической птицы. Он примерно вот такой величины… красивого, прекрасного желто-коричневого оттенка… на нем очень искусно, изысканно вырезаны три дракона, три феникса и три гоблина или демона. Он…»

Джинн снова кивнул, с некоторым нетерпением, снова дрогнул и, чуть вскинув брови, снова предложил ему предмет, лежавший на ладони.

— Нет, нет, нет! — закричал совершенно разъяренный Трэскер. Птица-носорог! Не коричневая яшма, а птица-носорог!

В ходе этого взрыва эмоций джинн раздраженно разглядывал свои длинные ногти, а затем сказал: «Ну, право. Так мы тут всю ночь провозимся. В мои обязанности входит оказание услуг, а не наличие специальных знаний в любой области, которая вам на ум взбредет. Ладно. Вот что я вам скажу. Я вас туда доставлю, а вы уж проводите отбор сами. Затем…»

— Договорились! — воскликнул Хардин Трэскер. Он берется за протянутую руку. На ощупь она оказывается горячей, как огонь. И в то же мгновение он уже в другом месте, в большой комнате, обставленной дорого и с хорошим вкусом. На стеклянных полках, подсвеченных сквозь полупрозрачные панели, в боевом порядке выстроена сотня, если не больше, красивых бесценных восточных нюхательных флаконов. Джинна нигде не видно.

Трэскер проявляет величайшее самообладание, не позволяя себе задерживаться на чем-либо взглядом, и через несколько секунд видит тот самый экспонат, которого так долго жаждал. Отворяется дверь, он засовывает находку себе в карман и, повернувшись, оказывается лицом к лицу с высоким худощавым человеком, который, как это ни странно, держит руку у себя в кармане.

— Ой, ладно, — говорит этот человек, — вы пришли сюда не затем, чтобы любоваться нюхательными флаконами. Как вы сюда попали? Дурацкий вопрос. Вас, конечно, впустила Гертруда. Что ж, — с покорным вздохом говорит он, я ее предупреждал, она не сможет этого отрицать.

В руке, которую он вынимает из кармана, находится пистолет.

Джентльмен, чье имя для данного повествования значения не имеет, сидел на слишком плотно набитом стуле в комнате, где стояло слишком много мебели, и крутил что-то в руках. «Поразительно, — сказал он вслух, — чего только не подцепишь за несколько долларов в этих магазинчиках, которые скупают всякую всячину из унаследованного имущества. Так трудно перед этим устоять. — Его-рука с явным удовольствием скользила, касаясь приобретений. — Яйцо из оникса. Оловянная коробочка для угольного порошка. Медальон армии Шенандоа. Китайский… я полагаю, это китайский… ахх…»

Последний поворот, последний рывок, и колпачок соскочил, и наружу вылетел джинн. «А вот вы похожи на джентльмена, которому придется по душе выгодная сделка, — сказал он с доверительной ноткой в голосе. — Не хотите ли приобрести прекрасный, прекрасный керманшахский ковер? Нет? Гашиш? Халву? Непристойные карти-инки? Замечательный нюхательный флакон из клюва птицы-носорога?»

Арахисы

В бытность мою мальчиком, некоторое время после того, как умерли мои родители, я жил с дедом, а он оказался одним из самых подлых и мерзких стариков, какие только встречаются на свете. Да вот встретиться с таким не хотелось бы никому. У него был старый домик, но в этой старине полностью отсутствовали всякий уют и привлекательность; там пахло керосином, свиным салом, осыпающимися стенами и грязной одеждой. Он являлся владельцем одной из, вероятно, самых обширных во всей тамошней округе коллекций жестяных банок, наполненных свиным салом. Я думаю, он боялся, что однажды этот жизненно важный предмет потребления станет дефицитом, и, черт побери, постарался, чтобы его это не застигло врасплох.

В старой грязной кухне стояли две плиты, керосиновая и дровяная, и хотя сухих кустов и бревен среди зарослей за домом хватило бы, чтобы отапливать дом годами, он был чертовски ленив и не желал махать топором. Та же история с одеждой. Вместо того, чтобы платить какой-нибудь женщине за стирку или, упаси Господи, заняться ею самому, он просто копил грязную одежду, а потом перебирал ее, еще и еще раз пуская в ход наименее запачканную. Время от времени доходило, наконец, до того, что никто из детей не соглашался больше сидеть рядом со мной, и тогда учитель обращался к соседкам, и одна из тех, у кого имелась стиральная машина старинного образца, работавшая на бензине, заходила к нам вместе с кем-нибудь из своих детей, прихватив с собой тачку и пару бельевых корзин.

— Не понимаю, как это можно доводить вещи до такого состояния, м-р Харкнесс, — как правило, говорила она, сморщив нос и дыша ртом. — Ну-ка, грузите эти вещи, да я их вам выстираю. Бога ради, пока они на вас не загноились! Вы же оба глазом моргнуть не успеете, как окажетесь в чумном бараке. Господи помилуй!

И тогда старый кусок дерьма принимался хромать по дому, прикидываясь немощным, хотя на самом деле двигался с проворством ямайской змеи, если хотел; он хмурился, понукая меня жестами взяться за дело и быстренько вынести одежду, а все это время скулил что-нибудь вроде: «Уж, конечно, я вам очень благодарен, мисс Уоллаби…» или как ее там, к черту, звали. «Просто не знаю, как бы мы жили, не будь у нас соседей, как говорится в Божьей Книге. Я — просто бедный больной старик, и этот парень мне не по силам, такая на меня обуза свалилась на закате дней, и это несправедливо, сил моих на него нету, нету, мэм, говорю: он меня в гроб вгонит, потому как он трудиться не желает и ничего не слушает, и мне не подчиняется». И так далее, и тому подобное.

Затем, стоило ей удалиться за пределы слуха и зрения, как он усаживался в свое кресло с продавленным сидением и начинал самодовольно ухмыляться, смеяться и распространяться о том, как он всех обвел вокруг пальца, это уж точно.

— Надо просто взять и подождать, сколько потребуется, пока не пойдут слухи, и, парень, обязательно подвернется какой-нибудь несчастный дурак, который сделает всю работу! Что ж, я не против. Пускай. Им для души полезно. — И он гоготал и ржал, и сок жевательного табака «Эппл» поганил ему старые грязные усы.

У него не было ни стыда, ни гордости. Посылал меня выпрашивать еду. Все время это делал, хотя для бутлеггера у него деньги находились. И воровать тоже посылал: «Парень, только не говори, будто тебе не хочется. Это же проще простого. У тебя в кармане куртки есть та самая старая большая дырка, и от тебя только и требуется, что сунуть в карман банку сардин или банку свинины с бобами, чтобы она завалилась за подкладку, а потом просто-напросто взять себе и выйти неторопливо на улицу, держа обе руки у всех на виду. Парень, обе руки на виду у всех. Так что, парень, не надо говорить, будто тебе не хочется. Есть-то тебе хочется, верно?»

Он уже все тут обмыслил. Воровать в «Эй и Пи»[62] — дело совершенно правое, потому что «Эй и Пи» — монополия. И совершенно правое дело воровать у Ах Квонга, потому что Ах Квонг — китаец: «Съедает горсточку риса в день да рыбью голову, парень, и живет себе, а потому мы, американцы, не можем с ним конкурировать».

Так он все и говорил без умолку, а однажды, когда я «делал покупки» в магазине «И-довольствие», старый Ах Квонг поманил меня к себе. Я так испугался, что чуть не обделался. Я был уверен, что старый Ах Квонг даст мне топориком по голове, потому что раскусил меня, но он просто сунул мне в руки пакет. «Отдай своему дедусе», — сказал он. Я взял пакет и пустился чуть ли не наутек.

В пакете оказался мешочек с рыбьими головами и мешочек с рисом.

Думаете, ему стало стыдно?

— Клянусь бабульками, парень, — сказал он, облизывая свои старые слюнявые губы, — мы сделаем похлебку. Из рыбьих голов получается самая лучшая похлебка. Рис — это тоже хорошо. Рис — это штука, которая здорово легко укладывается в желудке.

Он утверждал, будто получил ранение в испано-американской войне, но политики его надули и пенсию не дали. Он утверждал, будто ездил на Юкон за золотом. Он утверждал, будто был инженером-железнодорожником, он утверждал и то и се, но, по мере того как я подрастал, становилось все ясней, что это вранье, просто вранье. Ему проще было поднапрячься и соврать, чем сказать не требующую напряжения правду. Но до меня это как-то не сразу дошло.

Называя его подлым, я имею в виду то самое: подлым он был. То есть не так, чтобы он когда-нибудь меня по-настоящему бил. Конечно, ему хотелось, иной раз он прямо-таки дрожал от желания поколотить меня, и хватался за ремень, и орал, и ругался. Только он боялся, потому что мне исполнилось всего лет десять, но я был здорово большой для своего возраста и все время становился еще больше, и к тому же у меня все зубы были на месте. Он понимал, что через несколько лет я совсем вырасту, смогу дать ему отпор и просто растоптать его.

Поэтому он угрожал. Подлые мерзкие угрозы. «Не хочет сходить старику за лекарством, и это потому, что чуть моросит, две капли упало», — орал он. То есть: не хочет сходить мне за выпивкой, когда льет так, что впору котят топить. «С меня хватит, слышишь ты, парень! Хватит с меня! Я сдам тебя Властям! Пусть теперь округ о тебе заботится! Посмотрим, как тебе понравится в сиротском приюте! Пюре с водой три раза на дню и плетка, если ты станешь от него нос воротить. Я прямо сейчас иду, прямо сейчас, слышишь меня? Скажу, чтобы приехали и забрали тебя…»

Он закутывался и перся на улицу прямо в дождь и непогоду. Разумеется, он просто шел себе за пинтой спиртного. Но я об этом не знал. Я проводил всю ночь, перепрятываясь из одного места в другое и клацая зубами. А в конце концов засыпал под кроватью.

Прошло время, власти как-то все не являлись, и тогда он перешел к новым угрозам: «Парень, я просто не знаю, что я с тобой сделаю. Нет, знаю. Я продам тебя, парень… я продам тебя Арахисам!»

Ну, я не знал, может, Арахисы живут в соседнем районе, а может, это название иностранной державы. Знал только, что они нехорошие. Будь они хорошие, мой дед наверняка не стал бы о них заговаривать. Ни разу не бывало, чтоб он принялся запугивать меня семьей, где меня бы прилично кормили, нормально одевали и содержали бы в чистоте, это уж точно. Он даже как-то угрожал скормить меня свиньям, не нашим свиньям, мы никогда свиней не держали, ведь кормить их пойлом оказалось бы непосильным трудом, но в городке много кто имел свиней, и все знали, что свиньям случается сожрать ребенка, хотя, конечно, не моего возраста и не моих размеров, а совсем младенца, но об этом мне тогда известно не было.

— Что такое Арахисы? — спросил я через некоторое время. Я подумал: может, они вроде каких-то животных, но через минуту сообразил: нет, не может быть, животные не могут ничего купить, значит, это люди. Может, их так зовут — Арахисы, вроде как нас — Харкнессы.

— Ты пожалеешь, что тебе вообще довелось узнать об этом, — так он ответил. Он вовсю прищурил свои маленькие злобные глазки, а потом раскрыл их так широко, что белки стали видны целиком и краснота под веками тоже. Ох, как пожалеешь! Когда я продам тебя Арахисам! А я это сделаю, клянусь Бессмертным Господом на Небесах и на Земле… — Учтите, он никогда не ходил в церковь и не разу не прочел молитвы, и он не договорил, а только втянул в рот покрытую струпьями нижнюю губу и закивал, глядя на меня.

Может, это еще какие-нибудь власти? Может, не округа, а штата? М-р Смит, главный Арахис штата… И, разумеется, его помощники. Как ни крути, если им почему-то вздумалось меня купить, уж явно не для чего-нибудь хорошего. Это я знал. Но я хотел знать больше. Поэтому и спросил Родни Слоута. Он не дружил со мной, со мной никто не дружил, но по крайней мере и не враждовал; к тому же все знали, что он читает книги.

— Родни, есть на свете такая штука, Арахисы?

Он кивнул. «Они живут под землей в норах», — сказал он.

Примерно лет этак десять тому назад я вдруг сообразил, что он имел тогда в виду, конечно же, сусликов, и я пролил кофе прямо на себя и ошпарил ноту. Когда он сообщил мне, что они живут под землей в норах, я понятия не имел, о чем он тогда подумал. Они живут под землей в норах! О, это страшней всего, что только можно себе представить.

Старый пес понял, что ему удалось задеть меня за живое, и это подействовало словно запах крови. Он не унимался ни на минуту. Без конца: сделай то, сделай это, чтоб ты не смел делать того и этого, иначе я продам тебя Арахисам, не сойти мне с этого места… И я все делал, пребывая в смертном страхе, почти что: хоть он и не сказал ни разу, что Арахисы меня убьют или вообще что-то мне сделают. Откуда мне знать, что этого не произойдет? Они живут под землей в норах, так ведь?

У старика друзей не водилось, и у меня их тоже не водилось, но были у него закадычные приятели, и тут он меня переплюнул. Один из них являл собой старую неуклюжую развалюху с длинным толстым лицом, совсем ввалившимся посередине и покрытым белой щетиной, на котором выпирали только два черных клочка: брови, похожие на свернувшихся клубком гусениц. И звали его Барлоу Брук. Не просто Барлоу, и не Брук или м-р Брук, никогда.

Я разбил тарелку.

— Руки дырявые, — сказал Барлоу Брук.

Дед завел свои песни с плясками: «Барлоу Брук, нет мне ни дня ни ночи, этот парень одно сплошное мучение».

— Выдери его как следует.

— Клянусь, парень, кончается мое терпение. Близится решительный момент, слышишь меня, парень? К тому дело идет. Я не стану тебя пороть, как советует Барлоу Брук, не-ет. У меня для этого слишком мягкое сердце. Но я тебя предупреждаю, парень, и пусть Барлоу Брук будет мне в том свидетелем: если ты не исправишься и не сделаешь этого очень скоро, я продам тебя Арахисам.

Барлоу Брук поддел ногой дверцу старой пыльной холодной дровяной плиты, открыл ее и плюнул внутрь: «Джордж Вульф говорил когда-то об Арахисах». Он дотянулся до ломтя хлеба, до одной из шести сотен банок со свиным салом, намазал его пальцами на хлеб и начал жрать.

— Джордж Вульф, — сказал мой дед. — Нехороший был человек.

— Уж куда как нехороший. Говорил когда-то про Арахисов. Помнишь ту девчонку у Джорджа Вульфа?

— Сопливую девчонку?

— Уж куда как сопливую. Ты меня не заставишь, говорила она. Ты мне не отец, говорила. Даже на моей матери не женат. Он все пытался ее изловить. Никак не мог. Поостерегись, говорил он ей. Доберутся до тебя когда-нибудь Арахисы.

Хлебные крошки, жирные хлебные крошки вываливались у него изо рта, но я не пропустил ни слова насчет сопливой девчонки из дома Джорджа Вульфа, хотя он и говорил нечленораздельно.

Барлоу Брук отхлебнул из прокоптелого вида бутылки, запивая свой обед; ни рта, ни бутылки он не вытер.

— Она ему и говорит, нету никаких таких Арахисов. Арахисы это земляные орехи, говорит она ему. Джордж Вульф, он ей растолковал. Так поэтому их и зовут Арахисами, говорит он, они на них похожи. Только не такие маленькие. Совсем не маленькие. На них — старые сморщенные кожурки. Грязно-желтого цвета. Иногда даже с парой волосков. Поостерегись, соплячка. Доберутся они до тебя. Джордж Вульф.

Барлоу Брук поставил свои разлагающиеся ботинки на керосиновую плиту.

— Слушай-слушай, парень, — сказал мне дед, самодовольно ухмыляясь.

Я проглотил слюну. Я спросил, что же случилось с сопливой девчонкой из дома Джорджа Вульфа. Эти злобные старики быстренько исподтишка переглянулись. Что-то с ней случилось. Это я понял. И сейчас понимаю. И у меня есть свои соображения насчет того, что именно. Но тогда… Когда Барлоу Брук сказал: «Они пришли и взяли ее», я ничего не понял, кроме того, что они, конечно же, и были Арахисы.

Будьте уверены, я изо всех сил старался не бить больше тарелок. Я подносил и подавал. Стоило деду сказать: «Поди сюда, парень», как я бежал бегом. Но он был брюзга, а брюзге никогда не угодишь. Он знал, что я до смерти боюсь, как бы меня не продали Арахисам, и он не унимался ни на минуту. Среди зарослей за домом попадались кусты орешника, и однажды он послал меня за орехами. Я ничего против этого не имел и вскоре ушел.

И вернулся тоже вскоре. За пределами города жила дурная семья по фамилии Уорбэнк, настолько дурная, что даже мой дед отказывался иметь с ее членами какие-либо дела. Они были злее деда, и у них имелась свора больших желтых псов, еще злее, чем они сами. Когда я подошел с ведерком к кустам орешника, там стояли Динг Уорбэнк и Кат Уорбэнк со своими ведерками и с собаками.

— Проваливай, к чертям, отсюда, — сказал Динг.

— Это не твои заросли, — сказал я.

— Взять его, — сказал Кат. Собаки кинулись на меня, и я побежал. Одна из них вцепилась мне в штаны, и выдранный клок остался у нее в зубах. Кат, стоявший у меня за спиной, отозвал собак.

— Смотри, чтоб мы тебя здесь больше не видели, — завопил Динг.

Мой дед пришел в ярость. Он заорал, что не каким-то помоечным Уорбэнкам приказывать ему не рвать орехов в «своих собственных» зарослях.

— Ну-ка отправляйся назад, — велел он. — Давай, живо.

Я не шелохнулся.

— Давай же, говорю тебе! Давай, давай, давай! Хочешь, чтоб я продал тебя Арахисам?

Ох, я этого боялся, даже очень. Я боялся Арахисов. Но я ведь ни разу их не видел. А вот желтых псов Уорбэнков я видел и ощутил на себе их белые блестящие зубы, которые вырвали клок из моей штанины. И я не пошел.

Он вопил и бушевал. Потом вдруг перестал. «Ладно, парень, — сказал он. — Тогда ладно. Больше я предупреждать не буду. Пройдет час, клянусь, не жить мне на свете и не зваться Дейдом Харкнессом, если я через час не продам тебя Арахисам. А теперь сгинь с глаз моих, только со двора уходить не смей!»

По-моему, он прикинул, что к тому времени Уорбэнки уйдут, а я побегу в заросли и принесу ему эти несчастные орехи, и он меня помилует… до поры до времени.

Я пошел прочь, спотыкаясь. «Сейчас четыре часа, — заорал он мне вслед. — Они придут сюда в пять. Не трудись собирать вещи: тебе ничего не понадобится!»

Мне не хотелось бы еще раз провести час как тогда. Я прятался то в одном месте, то в другом, пока не вспотел и не выпачкался сильней, чем когда бы то ни было. Но все места казались мне ненадежными. В конце концов, мне так захотелось пить, что пришлось вылезти и отправиться к колонке. Я услышал, как старик что-то бормочет себе под нос.

Мне было глубоко плевать на то, что он велел мне не уходить со двора: ну что он мне сделает, если я не послушаюсь? Продаст меня Арахисам? Он и так уже собрался… он сам сказал. Конечно, случалось ему и раньше так сказать, а потом передумать. Только одно я знал наверняка: выносить все это я больше не в состоянии. Что угодно, казалось мне, лучше этого.

Мне никогда не доводилось бывать у Джорджа Вульфа, но я знал, где находится его дом, не очень-то и далеко. Примерно в миле отсюда, на старой грунтовой дороге, тянувшейся вдоль ручья. Старая уродливая лачуга, к которой никогда не притрагивались кистью, по-видимому, но я вряд ли обратил на это внимание, как и на провалившуюся с одного бока крышу, и на сорняки, которые вместе с подлеском душили двор.

Раз Джордж Вульф с самого начала оказался местным знакомцем Арахисов, значит, Арахисы должны жить где-то неподалеку от его дома. В таком направлении устремились мои мысли, и сам я тоже устремился, прямо в лес, вниз с холма и чуть ли не в самое болото, из-за которого я дальше не пошел.

— Арахисы! — заорал я. — Арахисы! Эй вы, старые Арахисы! Слышите меня? — верещал я.

Ничего, только эхо моих криков. Там было сумрачно и топко, противно пахло, а меня бросало из озноба в жар и в пот, и я набрал побольше воздуху и снова принялся орать.

— Пусть продаст меня, мне плевать! Покупайте меня, мне плевать! Но он больше не сможет пугать меня этим! Хотите меня купить? Ну так валяйте, покупайте!

Когда я снова умолк, что-то жужжало. Может, просто стрекоза. Что-то шевельнулось в сером подлеске. Может, просто ветер. Я заметил неподалеку нору в земле. Может, это была обыкновенная простая нора. Но мне не хотелось ничего там выяснять. Я повернулся и, спотыкаясь, побежал прочь.

Куда? Ну куда же, как не обратно, к дому деда, к единственному известному мне своего рода дому. Я не знал, что произойдет дальше, но я знал, что это произойдет там. Должно было.

Я сбавил ход и пошел не торопясь, пока не добрался до двора. Вероятно, он и вовсе не знал, что я уходил: решил, что не посмею. И я опять какое-то время слушал, как он бормочет себе под нос. Затем он вдруг перестал.

И я тоже. Я имею в виду, перестал дышать. По-моему. На старой церкви звенел колокол, я пропустил начало, но считать удары не было необходимости. Он отбивал только целые часы. Значит, наступило пять часов.

Я скользнул взглядом по вьющимся растениям, из-за которых не было видно его кресла с того места, где я стоял. Нет, кресла мне не было видно. Зато я видел его, по крайней мере голову, потому что он вроде бы приподнялся и выставил вперед нос. Лицо его приобрело самый жуткий мерзкий серо-желтый цвет. Его глаза покрылись пленкой, как холодная яичница. Мне пришлось повернуться, чтобы разглядеть, на что это он смотрит, хотя я и так знал.

По дорожке через задний двор шли Арахисы.

Ростом пониже меня. Их оказалось трое, в грязно-желтых сморщенных старых кожурках и даже с волосками. С налипшей грязью.

— Парень где? — спросил первый.

— Здесь парень, — сказал второй.

— Ты продавать парень? — спросил третий.

Они подошли ко мне и пощупали мне руки и потрогали ноги. Они потянули меня за нос и ухватились за язык. Они раскрутили меня и постучали по спине. А потом отказались.

— Нет, — сказал первый.

— Не годится, — сказал второй.

— Не покупать парень, — сказал третий.

Они повернулись ко мне спиной и пошли прочь. Я смотрел, как они уходят, ни разу не обернувшись, и тут услышал, как мой дед вдруг опрокинулся и шмякнулся об крыльцо.

После этого я, конечно же, превратил его жизнь в сущий ад, а спустя два года, когда мне исполнилось двенадцать лет, сбежал, и старый ублюдок уже ни черта не смог с этим поделать.

Доктор Моррис Голдпеппер возвращается

Джеймс Э.(Элфонзус) Дэнди мерил шагами, которые можно охарактеризовать только словом «беспокойные», пол конторы у себя на ранчо в Тишоминго, являвшемся гордостью штата Техас (которое, следовательно, не нужно путать с каким-нибудь ранчо, находящимся близ Тишоминго, штат Оклахома). Время от времени он пытался, подобно Бетиусу, искать утешения в философии — это слово применяется здесь в прежнем своем истолковании и означает «наука» и обращался к книжной полке. Но на этот раз труды Кроу, Хольвагера, Бэрретта, Шильдса и Уильямса (не говоря уже об Оливере), на этот раз труды сих великих первооткрывателей науки, не смогли ни утешить, ни заинтересовать его. Бремя его было тяжко. Нужда его была велика. Шаги его были беспокойны.

На некотором расстоянии от него, нам нет необходимости устанавливать с непогрешимой точностью на каком именно, ибо все (как открыл нам великий Эйнштейн) относительно: то, что в штате Род-Айленда и Плантаций Провидено считается далеким путешествием, в Техасе — лишь увеселительная прогулка… Итак, продолжим: на некотором расстоянии от него горько плакала хорошенькая привлекательная молодая особа женского пола. Огромные слезы вытекали из ее больших глаз и скатывались по мягким щекам.

— Ну папа, папа, папа, — заклинала и молила она. — «Маленький Джимми» во всем этом не виноват. Почему нам нельзя пожениться, папа, пана, скажи?

Ее звали Мэри Джейн Кроуфорд, Человек, к которому она обращалась на языке дочерней преданности, был ее отец, д-р Клемент (или «Клем») Кроуфорд, землевладелец и земледелец, иными словами — хозяин ранчо, помимо того, овеянный eclat[63] как обладатель ученой степени в области Стоматологии.

Незамедлительно и совершенно по праву возникает вопрос: почему этот последний факт не упомянули первым, и вот ответ: д-р «Клем» Кроуфорд, или «Док», — фамильярное уменьшительное, которое вызвало бы обоснованную обиду в таких центрах густонаселенного обитания, как крупные города, а в сельских областях может употребляться и часто употребляется без намерения оскорбить, — «Док Клем» Кроуфорд вот уже несколько лет, как отошел и устранился от активной практики этой чрезвычайно важной профессии, и с тех пор посвящал свое время сельскому хозяйству и смежным с ним ремеслам.

— Мэри Джейн, — сказал он с некоторым раздражением. — Хорошо бы тебе прекратить эти вопли. Я не говорил, что тебе нельзя выходить замуж за «Маленького Джимми», я сказал только, что тебе нельзя выйти за него сейчас. Он не виноват, что «Большой Джимми» оказался в таком плачевном положении. Но все, что ему принадлежит на этом свете, является долей того, что есть у его папы, а его папа, похоже, имеет весьма значительные шансы потерять все, что у него есть. Мне просто совершенно невыносима мысль о том, что моей малышке придется терпеть лишения и ютиться в каком-нибудь стареньком домишке из десяти комнат. Конечно, вы могли бы потом жить здесь, а «Маленький Джимми» мог бы работать на меня. Но нет. Он абсолютно такой же упрямец, как и его папа.

Огорченная, безутешная Мэри Джейн ушла. Ее отец все так же сидел в кресле и как будто печально размышлял о делах дочери, но на самом деле у него были собственные непрошеные заботы.

В просторной кухне дома на ранчо Кроуфордов миловидная женщина средних лет занималась выпечкой пирожков с фруктами и прочих съедобных деликатесов. Это была миссис Дусит, экономка, вдовая женщина, выражаясь на языке местного диалекта. Когда-то ей казалось, что есть причина предполагать наличие интереса к ней со стороны ее нанимателя, д-ра Клемента («Клема») Кроуфорда — вдовца, никак не связанного и не имеющего ничего общего с такими аргументами, как ее пышные сочные пирожки, смачные бифштексы, вкусный кофе и восхитительное жаркое… хотя они ни в коей мере не способствовали его уменьшению.

В то время ей казалось, будто она замечает определенное выражение во взгляде своего нанимателя и определенные нотки в его голосе. Однако это время прошло, и вместе с ним у миссис Дусит прошел почти всякий интерес к работе. Она даже подумывала, не занять ли ей должность воспитательницы в заведении для неимущих девиц, которое содержал в пригороде Далласа Союз Баптистов Юга.

Но она все откладывала этот решительный шаг со дня на день.

Наверху, в просторных апартаментах, щедро предоставленных в его распоряжение хозяином, Клементом («Клемом») Кроуфордом, д-ром С. (не практ.), находилось еще одно лицо из dramatis personae, или списка действующих лиц повествования, внимательно рассматриваемого нами в данный момент, а именно и videlecet некий Моррис Голдпеппер, доктор стоматологической хирургии, изобретатель моста Голдпеппера и коронки Голдпеппера, а также усовершенствователь полувыдвижного зажима, носящего его имя. Он является как бы Ливием, Макробиусом или Джиббоном данной летописи. (Скромность, проявляющаяся как самопроизвольное нежелание находиться в центре внимания, обязывает меня — за единственным исключением в данном месте — придерживаться третьего лица как ранее, так и в дальнейшем).

Апартаменты, или самая настоящая отдельная квартира, состояли из спальни, комнаты для отдыха, кабинета, кухни, бара (который в силу широко известной умеренности привычек д-ра Голдпеппера оставался почти без применения, подобно определенным органам, характерным для млекопитающих, наличествующим у кабана), игровой комнаты и помещения, прежде бывшего второй спальней, которое, однако, ценой немалых затрат и усилий превратили в лабораторию для изготовления и сборки зубопротезных приспособлений.

Сделано все это было исключительно из великодушия, привязанности и уважения, которые испытывал д-р Кроуфорд по отношению к своему старинному «однокашнику» по Морской Зубоврачебной Службе, д-ру Голдпепперу.

Не следует думать, что д-р Голдпеппер перестал арендовать свою холостяцкую квартиру в отеле Дейвенпорт, а также лабораторию на Бродвее в северо-западной его части, где расположены Семидесятые улицы, чтобы вести образ жизни провинциального сквайра в лесистой или (учитывая скудность деревьев) полулесистой цитадели округа Джон К.Колхаун, штат Техас. В сущности, дело не слишком приятное заключалось в том, что он как раз претерпевал долгий затруднительный процесс восстановления сил, сопряженный с последствиями вызволения его из когтей и лап злокозненных обитателей планеты иной части Галактики.

Во всяком случае д-р Голдпеппер отдыхал в роскошно обставленных апартаментах для гостей. Он совершал долгие прогулки по ранчо и находил удовольствие в зеленеющей растительности всходов и округлой волнистости холмов. И, впервые со времени отрочества, возвратился он к незлобивому занятию — рыболовству, или ко времяпрепровождению путем ужения рыбы.

Ранчо М.Бар Л. (названное в честь достопочтенного Мирабо Бонапарте Ламара, бывшего некогда президентом Техасской Республики и кумиром «Дока Клема» в детстве) находилось на реке Маленькая Команче. Тем, кто привык к величавому Гудзону и судоходной Ист Ривер, применение слова «река» по отношению к тому, что остальные могут счесть всего лишь ручьем, вначале дается нелегко. Как бы там ни было, воды Маленькой Команче изобиловали форелью, окунями и прочими съедобными разновидностями рыб. Д-р Голдпеппер считал себя слишком нетерпеливым, чтобы попытаться овладеть техникой ужения рыбы на искусственную или даже натуральную мушку, однако его предприимчивый хозяин постоянно наполнял коробочку для наживки червями поразительной стати и длины, и при подобном вспоможествовании гость зачастую возвращался домой, неся в корзине для рыбы кое-что помимо воздуха.

Именно в тот день, с которого мы начали свой рассказ, д-р Голдпеппер возвратился, совершив обход окрестностей, и хозяин дома сообщил, что некто дожидается, желая повидать его.

— Дожидается, желая повидать меня? — так прозвучал удивленный ответ. — Кто?

— Морри, я не знаю, — сказал доктор «Клем», — какой-то маленький старенький человек.

Д-ра Голдпеппера совершенно сбила с толку осведомленность о привычке техасцев ставить слова «маленький» и «старенький» чуть ли не перед всяким существительным — «маленький старенький младенец», «маленький старенький слон» или «бронтозавр» — а потому он удивился, заметив, что дожидавшийся его субъект действительно оказался маленьким и — судя по всем внешним признакам — стареньким.

Но прошла доля секунды, и он узнал типично синие десны во рту этого индивидуума, раскрывшемся в раболепной фальшивой лицемерной улыбке, и понял, что находится в обществе представителя отвратительной и чужеродной расы, чьим пленником он оказался вопреки своей воле на далеком Ипсилоне Кентавра (так он называл ее с мрачноватой иронией, чтобы избежать озлобления).

Напугавшись, д-р Голдпеппер от изумления вскрикнул. Он сделал шаг и по оплошности оказался за спиной «Дока» Кроуфорда, спросившего: «Морри, в чем, к черту, дело?»

Голдпеппер бесстрашно попытался хлестнуть посягателя удочкой, но миниатюрный инопланетянин увернулся от удара и упал ниц, крича: «Будь добр, милосердный Голдпеппер!», и попытался подсунуть голову под ногу Голдпеппера.

Как только наступило осознание того, что сей жест выражает смирение, а также уважение и почтение, а не является одним из приемов силовой борьбы, последний сразу же обрел спокойствие.

— Что означает это возмутительное вторжение? — с суровым возмущением спросил д-р Голдпеппер. — Входит ли в ваши намерения похитить меня еще раз, как будто я еще не пресытился цурис?

— Окажи содействие, окажи, великодушный Голдпеппер! — застонал инопланетянин, корчась на ковре из шкур пятидесяти четырех койотов, застреленных владельцем М.Бар Л. — Прости, Величайший Стоматолог всех времен!

Схватив нежеланного гостя за край воротничка, пока тот все пытался изобразить из себя вассала, д-р Кроуфорд осведомился, в некотором изумлении: «Морри, ты хочешь сказать, что эта маленькая старенькая тварь принадлежит к банде, которая тебя похитила?»

— Это совершилось за счет хитрости, а не путем насилия, — устало сказал некогда пострадавший. — И мне не хочется останавливаться на этом вопросе. Попроси его удалиться.

— Попросить его?! — воскликнул, ругнувшись, д-р Кроуфорд. Он открыл дверь и вышвырнул незваного гостя вон с некоторой долей насилия. Затем он вызвал одного из своих служащих, высокого смуглого уродливого человека с одним лишь глазом, известного как «Ojito» [64] Гонсалес, за чью голову в штате Чиуауа (а может быть, Сонора) было назначено неофициальное вознаграждение в десять тысяч песо. Он приказал мексиканцу не допускать более внеземное существо в пределы ранчо под угрозой великой немилости.

Чрезвычайно потрясенный этими событиями д-р Голдпеппер позволил себе поддаться на уговоры и выпить маленькую рюмочку виски «Бурбон», а миссис Дусит сварила ему крепкого кофе.

Еще не улеглось возбуждение, вызванное этими неприятными событиями, а с дороги уже донесся шум автомобиля. Выглянув из окна, находившиеся в помещении увидели хорошо известный светло-кремовый кадиллак Джеймса Э.(Элфонзуса) «Большого Джимми» Дэнди. Вместе с ним в машине сидел его сын, «Маленький Джимми», — замечательный пример гиперболы или преувеличения, не имеющего целью ввести в заблуждение, ибо невооруженному глазу было ясно, что в «Маленьком Джимми» по меньшей мере шесть футов и шесть дюймов росту, и лицо у него открытое и приятное. Для д-ра Морриса Голдпеппера служил источником печали тот факт, что независящие от него обстоятельства создали препятствия браку этого молодого человека и Мэри Джейн Кроуфорд, к которой он очень нежно относился (наподобие дядюшки, и она называла его «дядя Морри»).

Молодой человек помахал им рукой, а затем удалился вместе со своей нареченной, выбежавшей из дома ему навстречу. Его отец поглядел на них, покачал головой и медленно пошел в дом.

— Здрассте, «Клем», — сказал он в качестве приветствия. — Здрассте, «Док», — имея в виду не хозяина, а гостя.

— Какие-нибудь новости, «Джимми»? — осведомился д-р Кроуфорд. Когда м-р Дэнди медленно покачал головой, д-р Кроуфорд сжал губы. Затем он встал. «Мне надо заняться кой-каким делом на южном сороковом, — сказал он. — А вы с „Морри“ развлеките пока друг друга. „Джимми“, вы с сыном остаетесь обедать у нас, слышишь? — И он исчез. Ему явно не хотелось, чтобы представилась возможность побыть с другом наедине, конечно, из опасений, как бы не оказался затронут вопрос отложенного бракосочетания.

Изо всех сил стараясь завязать беседу, д-р Голдпеппер спросил: «Интересно, почему люди всегда говорят о южных сороковых. Почему это так редко приходится слышать, если вообще приходится, о северных сороковых?»

Но м-р Дэнди не справился с решением этого занимательного этно-экологического вопроса. Он просто покачал головой со смущенным видом и сказал: «Прокляни меня Б., я не знаю, „Док“. А потом вздохнул.

Он был типичным хозяином ранчо техасского типа: высокий, покрасневшее лицо, сапоги, Стетсон.

Он еще раз вздохнул, глядя на чучело части белохвостого оленя, которое д-р Кроуфорд разместил над полкой гигантского камина, следуя довольно-таки сомнительному порыву.

— М-р Дэнди…

— «Джимми», «Док».

— «Джимми», простите, что я затрагиваю ваши личные эмоциональные затруднения, но если не возражаете… в конце концов, хоть я и не врач в общепринятом смысле слова, и уж вовсе не психиатр, не психолог и не психоаналитик (Фрейдианской или иной направленности), все же, на протяжении долгих лет исполнения профессионального долга, прежде чем приступить к работе более уединенного свойства над зубными протезами, в ходе гражданской практики, а также в Морской Зубоврачебной Службе Соединенных Штатов пациенты часто поверяли мне разнообразные свои затруднения, и…

М-р Дэнди разразился стоном. «Док, — сказал он, — вы не знаете кого-нибудь, кто хотел бы купить пятнадцать миллионов дождевых червей?»

Молчание.

Д-р Моррис Голдпеппер пришел к убеждению, что этот человек повредился в уме, что послужило причиной ментальных аберраций немалых размеров.

— Что вы понимаете под «пятнадцатью миллионами дождевых червей»? осторожно спросил он. Ему уже доводилось сталкиваться с разнообразнейшими видами маний, но это было нечто новое.

— Во всем виновато Б… проклятое Федеральное Правительство, — сказал м-р Дэнди. — Если бы не Они, я никогда бы не оказался в этом самом затруднении. Могли бы по крайней мере скупить их у меня. Они ведь скупают избыток пшеницы, верно? Масла? Хлопка? Земляных груш? А вот известно вам, что в прошлом году Федеральное Правительство истратило свыше восьми миллионов долларов налогообложении, чтобы не упали цены на свиное сало?

— Как! — воскликнул задетый за живое д-р Голдпеппер. — Из моих денег?

М-р «Большой Джимми» Дэнди с шумом стукнул кулаком правой руки об ладонь левой. «Да, сэр, из ваших денег! И из моих денег! Но разве я могу получить часть их обратно, когда они мне нужны? Нет, сэр. Они да их Б… проклятая борьба с наводнениями! Да стоит мне только подумать об этом…»

Д-р Моррис Голдпеппер с тоской подумал о безупречно оборудованной лаборатории наверху, об аккуратных рядах штифтов с зубами, о подносах с шеллаком, гипсом, зуботехническим камнем, о подносах с протезами, печах и машинах для отливки, о токарном станке Бальдора, о горелках Бунзена. Ведь он мог бы заниматься сейчас работой над своим излюбленным проектом, разрабатывая Колпачок Голдпеппера, вместо того чтобы выслушивать бессвязную болтовню какого-то доморощенного антифедералиста. Он вздохнул.

— Какова же в точности или хотя бы приблизительно связь, — спросил он, — между государственными проектами по борьбе с наводнениями и продажей или приобретением дождевых червей?

Худой морщинистый владелец ранчо сочувственно посмотрел на него. «Это верно, — сказал он. — Вы же нездешний. Откуда вам знать. Значит, так, „Док“, предполагалось, что Федеральное Правительство станет осуществлять этот самый проект по борьбе с наводнениями и построит плотины в долинах рек Маленькая Команче, Большая Команче, Средняя Команче, Мутный Том, Прозрачный Том и Упрямица, отчего возникло бы двадцать семь новых озер. Вы ведь знаете, „Док“, в этой части Техаса озер очень мало, и не думаю, что среди них наберется больше одного или двух, чтобы нельзя было плюнуть с одного берега на другой, если ветер удачный и дует в спину. Так что можете себе представить, что бы значило появление двадцати семи озер. Двадцать семь озер!»

— Гм-м-м, — глубокомысленно сказал д-р Моррис Голдпеппер.

— Все рыболовы Техаса, — с энтузиазмом заявил м-р «Большой Джимми», толпами потянулись бы в новый Озерный Край, не говоря уже о множестве народу из других штатов. Это стало бы крупнейшим событием со времени обнаружения нефти. Ну и естественно, — сказал он, — я позаботился об увеличении поголовья.

— Поголовья?

— Да. У себя на ранчо.

Д-р Голдпеппер, мысливший в рамках инвестиционных трестов, обычных и приоритетных, и разбиравшийся в этом вопросе слабо или не разбиравшийся вообще, так как по природе своей не был дельцом, мягко усмехнулся. «Понимаю, — сказал он. — Черный Ангус? Санта Гертрудис? Брахма? — термины, которым он научился у своего хозяина, Клемента („Клема“) Кроуфорда, д-ра С. (не практ.). — Вы собирались продавать мясо этим приезжим туристам? Мясо на вертеле? Гамбургеры?»

М-р Дэнди бросил на него престранный взгляд. «Вы хотите сказать, „Док“, — осведомился он, — что не знаете, какого рода тварей я развожу у себя на ранчо?»

В наступившем неловком молчании до них донеслись голоса молодых людей, гулявших на улице. Мэри Джейн все плакала, уткнувшись в шелковую рубашку «Маленького Джимми» и так намочила ее, что она стала прозрачной. А он похлопывал ее по плечам своими огромными руками и говорил: «Ну-ну, золотко. Ну-ну, золотко».

— Э-э-э, так какого же рода?

— «Док», когда в Техасе говорят «Джим Дэнди», имеют в виду дождевых червей. А когда говорят «дождевые черви», имеют в виду Джима Дэнди. Однозначные термины, сэр. Однозначные термины. Двадцать пять лет назад я начал дело с одного бочонка червей, а теперь у меня самое большое ранчо с червями во всем штате Техас! А значит и в мире. Ямы для червей площадью в квадратную милю, «Док», представьте себе. Сараи, баки и контейнеры для червей площадью в квадратную милю. — С гордым мечтательным выражением лица он пристально смотрел вдаль. — Эрл Б.Шилдс, вы ведь слышали об Эрле Б.Шилдсе? Все слышали об Эрле Б.Шилдсе. Эрл Б.Шилдс посвящает мне целых две главы в «Коммерческом разведении Дождевых червей». В «Больших и лучших Красных червях» Джорджа Х.Холвейджера имеется пятнадцать иллюстраций с изображениями моего ранчо. Называет меня «примером, достойным подражания для всех прогрессивных владельцев ранчо с червями». Что вы об этом думаете? Бэрретт, Оливер, Кроу, Уильямс и прочие — все они ссылаются на меня, да, сэр.

Затем восторженное выражение исчезло с его морщинистого лица.

— Но я слишком высоко замахнулся, — сказал он. — Меня подстегнула одна только мысль об этих двадцати семи озерах и толпах, которые туда устремятся. Какой рынок для червей для наживки! А я оказался как раз посреди всего этого, верхом на главной автомагистрали! Я публиковал объявления, на целые страницы в «Национальном Владельце Ранчо с Червями», предлагал максимальные цены: восемь долларов за пять сотен гигантов, пять долларов за пять сотен средних и четыре доллара за пять сотен червей общего типа. Предлагал гарантированные соглашения по покупке на три года вперед…

Охваченный энтузиазмом владелец ранчо возводил новые строения, чтобы разместить увеличившееся поголовье. Он занимал деньги, чтобы расплатиться за них.

О тщета людских желаний! Увы! (Так назвал это Сэмюэл Джонсон, д-р права, вып. Оксф.). Увы честолюбивым замыслам!

Во имя экономии Федеральное Правительство отменило осуществление проекта по борьбе с наводнениями в области, куда входили регионы рек Маленькая Команче, Большая Команче, Средняя Команче, Мутный Том, Прозрачный Том и Упрямица, а «Большой Джимми» Дэнди с ранчо Дождевой Червь Джима Дэнди, таким образом, остался как бы расхлебывать кашу.

Какое право, вопрошал он, имело Федеральное Правительство лезть в дела Техаса со своей экономией? Если бы техасцам понадобилась экономия, заявил он, штат остался бы Республикой.

— И вот теперь, — торжественно заявил он, — у меня пятнадцать миллионов червей в ямах, а мои постоянные рынки не в состоянии приобрести больше миллиона. «Док», перед вами стоит разоренный человек. Мои надежды разлетелись в прах, мои земли заложены, и, похоже, «Маленький Джимми» и Мэри Джейн еще долгие годы не смогут пожениться. Ведь я знаю наверняка, что мой мальчик не станет разбивать папе сердце и не возьмет на себя расходы и ответственность за жену, прежде чем удастся расплатиться с папиными долгами до последнего медяка. Если бы я считал иначе, я пустил бы себе пулю в лоб, и он знает об этом, да, знает.

— От одной только мысли, что все эти голодные красавцы, извиваясь, ползают по моим червячным ямам, и нет для них рынка сбыта, ну никакого, у меня болит и сосет под ложечкой. Интересно, не испекла ли миссис Дусит пирог со сладким картофелем, Впрочем, если нет, я съем с ревенем и пеканом.

Д-р Моррис Голдпеппер отклонил предложение проследовать вместе с владельцем ранчо на кухню и, терминологически неточно сославшись на головную боль, удалился, дабы предпринять еще одну продолжительную прогулку по окрестностям.

Часть ума д-ра Голдпеппера была погружена в размышления о проблемах колпачка Голдпеппера, вот уже много лет являвшегося бесконечным трудом на стадии развития (например, должен ли он быть сетчатым или нет), а в то же время другая часть его ума печально обдумывала вопрос «Большого Джимми», «Маленького Джимми» и Мэри Джейн.

Он едва ли успел отдать себе в том отчет, как уже оказался на чем-то вроде высокой насыпи или холмика, откуда открывался вид на изрядную часть владений его друга, д-ра Кроуфорда. Повсюду зеленели всходы, кроме этого холмика, сухого, пыльного, питавшего (а, может, это слишком сильное выражение?) лишь кучку болезненного вида сорняков.

Его внимание привлек скребущий звук, он обернулся и увидел инопланетянина, того самого, которого ранее вышвырнули за пределы владений, пребывавшего в данный момент в процессе стояния на коленях и посыпания головы пылью при помощи обеих рук.

— Презренный я! О, великий Голдпеппер! — заныл он. — Смирен я и унижен пред тобой. От имени моего народа приношу извинения я. Прости, прости, сострадательный Голдпеппер!

Сначала д-р Моррис Голдпеппер решил, что дорого продаст свою жизнь. Но ему пришло в голову, что эта тварь из иного квадранта Галактики, может быть, как раз говорит правду. К тому же в нем взыграло любопытство.

— Что вы здесь делаете? — осведомился он. — Согласно договору о мире, подписанному вашей планетой, Американской Ассоциацией Стоматологов и Союзом Прибрежных Предприятий, действовавшими через своего представителя м-ра Альберта Аннаполло, а также Плану Стоматологического Здравоохранения Портовых Грузчиков, выступавших в роли наших ударных войск, меня надлежало освободить из плена, где я трудился, изготавливая зубные протезы, чтобы представители вашей изначально беззубой расы смогли выдавать себя за землян; а все ваши соплеменники, находящиеся на этой планете, должны были отбыть instanta [65] под угрозой безжалостного фторирования воды на вашей планете. А потому я вынужден спросить: что вы здесь, по-вашему, делаете?

— Малейшая примесь фтора для нас мгновенную смерть несет. Жизнелюбивый Голдпеппер, — запричитал инопланетянин, — сжалься!

Вопреки собственной воле д-р Голдпеппер растрогался и великодушно повелел ему говорить без страха. И данная форма внеземной жизни (его раса имела два сердца и шесть раздельных суставчатых пальцев на каждой руке и ноге) именно так и поступила.

— Когда тебя у нас забрали, великое бедствие с нами стряслось, благоприятствующий Голдпеппер! — простонал он. — Помоги, помоги!

— И в чем беда, как вам представляется?

— Перенаселенность.

С некоторой натянутостью д-р Голдпеппер указал на то, что он не Маргарет Сэнгер.

— Недоедание! Почва нашего родного мира долгие циклы оскудевала. Горе, горе, горе! Пораженной планете нашей вспоможествуй, ученый Голдпеппер!

В precis [66] или вкратце, поведанная им история заключалась в следующем: в результате какого-то странного состояния самой почвы на их планете урожай слиса, источника основного студенистого продукта их питания, снизился на сорок процентов и продолжал снижаться. Урожай пертса, главного компонента каш, упал до двадцати процентов по сравнению с обычным, а что касается снита, катча и зуки, обладавших более ограниченным количеством питательных веществ, считалось сомнительным, чтобы урожай их смог достигнуть зрелости. Химики-почвенники Ипсилона Кентавра, по всей видимости, столь же передовые, сколь и наши, заявили, что находятся в тупике. Опрыскивание обширных площадей Кз. Пф. Кз. ни к чему не привело, а орошение еще более обширных районов снургом не принесло ни малейших результатов.

— Когда-то наша планета как это выглядела, — провыл оратор. — Теперь как это она. — Сначала он указал на зелень, со всех сторон окружавшую холм, потом — на бесплодное возвышение, на котором они стояли; затем он нагнулся и снова стал посыпать голову пылью.

Следя за движениями его рук, д-р Голдпеппер заметил, что к ним приближается один из работников ранчо и с помощью жеста выразил свое желание, чтобы этот человек поднялся к ним.

— Раз уж вы тут, «Док», — сказал этот человек, подходя к нему, — у меня тут этот самый клык задает мне жару, лицо мне все разнесло, и я живу на одном пиве с бобами. Видите? — и он засунул в рот пыльный палец, чтобы указать на болезненный клык.

— Когда сможете, приходите в хозяйский дом, у меня там инструменты, я взгляну на него, — сказал д-р Голдпеппер. — А пока что, извините за любопытство, но почему именно этот холм в таком запустении по сравнению с тем, что я осмелюсь назвать буйной растительностью во всех прочих местах на ранчо?

Человек вынул палец изо рта, пососал в размышлении зуб, а затем сказал: «Ну как же… эта… вон земля выглядит как вся тутошняя земля раньше выглядела, пока мы не запустили этих самых красно-золотистых гибридных гигантов Джима Дэнди. Теперь тут каждый-всякий кусок земли зеленый и произрастает. Мы… эта… держим тут старенький маленький холм отдельно просто, чтоб показать, до чего тут раньше жутко было. „Док“, а это здорово больно?»

Таким образом было явлено д-ру Моррису Голдпепперу напоминание об исключительной и удивительной способности обычных дождевых червей — не говоря уже о красно-золотистых гибридных гигантах Джима Дэнди омолаживать участок земли путем продвижения через нее и за счет ее продвижения через них. «Противная тема», — возможно, скажет кое-кто, но ничто естественное не противно науке стоматологии; размышляя об этом, он возвратился в хозяйский дом в сопровождении выходца с Ипсилона Кентавра как раз вовремя, чтобы застать «Большого Джимми».

Ведущий производитель червей Америки никак не хотел поверить, что инопланетянин явился с другой планеты, но после многократных заверений и уверений в том, что он во всяком случае не из Советского Союза, выразил полную готовность к заключению сделки. В конце концов далеко не каждый день недели приносит покупателя на пятнадцать миллионов дождевых червей.

Однако слово «покупатель» подразумевает не только продажу, но и покупку тоже. Покупать можно, расплачиваясь наличными, товарами или услугами. Наличных у ипсилонцев, понятное дело, не имелось. Единственным видом услуг в пределах их способностей, который мог бы хоть как-нибудь пригодиться, являлась телепортация (трансматериализация, согласно иному словоупотреблению), но все сошлись на мнении, что к этому мир еще не готов. Поэтому оставались «товары».

Ипсилонец предложил расплатиться за червей, когда урожай в его родном мире поднимется до прежних размеров, слисом, пертсом, катчем и/или зуки из расчета фунт за фунт. Но когда д-р Моррис Голдпеппер (некогда питавшийся долгие месяцы этими веществами и их производными) сообщил, что лучшие из них по вкусу напоминают старый переплетный клей, м-р Дэнди отклонил это предложение. А также рыгнул.

— Извините меня, ребята, — сказал он, сконфузившись и придя в замешательство. — Это что-то вроде несварения на нервной почве, бывает у меня время от… Что это, к чертям, такое?

«Этим» оказался ряд предметов в маленькой коробочке, которую протянул ему инопланетянин с Ипсилона; с виду они не отличались от таблеток аспирина по пять гранов, а по форме походили скорей на крошечные претцели [67].

— Незначительные лекарства моей планеты, они, — сказал он, — от нездоровья желудка, толстой кишки, фриста и гранка помогают. Прими, прими, взращивающий червей Дэнди.

Он принял, и, пока он глотал, д-р Кроуфорд спросил: «Они еще от чего-нибудь помогают?»

Ипсилонец призадумался. «От артрита», — сказал он после глубоких размышлений. Доктор «Клем» публично признался, что время от времени оказывается жертвой заболевания, которое, по его предположениям, вполне может быть артритом в области левого колена, и проглотил один из пилюлеобразных претцелей прежде, чем коллега успел указать ему на то, что это ненаучный подход к глубоко научному вопросу.

В ту самую минуту вошел «Маленький Джимми» и напомнил отцу, что они обязаны заботиться о пятнадцати миллионах червей и по этой причине не смогут провести здесь весь день и всю ночь, как бы сильно он лично («Маленький Джимми») этого ни желал. Когда он нехотя смолк, явственно послышались приглушенные всхлипывания Мэри Джейн, стоявшей на улице.

Его отец встал. «Мальчик прав, — заявил он. — Что ж, пожалуй, мне придется вернуться завтра и продолжить обсуждение. Я, право же, надеюсь, что нам удастся что-нибудь придумать. До свидания». И они уехали на светло-кремовом кадиллаке, а д-ру Голдпепперу пришлось тогда заняться лечением воспалившегося зуба работника ранчо. Пришлось потрудиться над корнями и каналами. С помощью не вполне усердного коллеги работа пришла к успешному завершению.

Все легли спать довольно рано, не исключая и ипсилонца. «Я, пожалуй, приму еще одну такую штуковину», — заметил хозяин дома, собираясь отправиться наверх.

— Вас беспокоил в последнее время артрит? — заботливо спросил д-р Голдпеппер.

— Нет, а к чему рисковать? — прозвучало в ответ. — Спокойной ночи, «Морри». Спокойной ночи, Мэри Джейн. Спокойной ночи, э-э-э.

Мэри Джейн шмыгнула носом.

Следующее утро застало д-ра Морриса Голдпеппера за питьем сока розового грейпфрута (фрукта, который должен бы прославить Техас куда больше) в обществе одной лишь Мэри Джейн, которой нечего было сказать; лишь изредка раздавались слегка сдавленные всхлипывания.

Не успел он покончить с этим занятием, как приехали Дэнди, и м-р Дэнди старший ворвался в уголок для завтрака (размером с Главный Бальный Зал в отеле «Дейвенпорт»), его красное лицо светилось радостью. «Подействовало!» — крикнул он, и этот шум привлек на место действия ипсилонца. «Большой Джимми» приподнял его и закружился вместе с ним по комнате в танце. «Подействовало! Привело мой желудок в порядок, в каком он прежде никогда еще не бывал! Оно наверняка подействует и на артрит тоже! Я думаю, одна половина населения Соединенных Штатов страдает несварением на нервной почве, а у второй — артрит! М-р ипсилонец, скажите, вы не армянин? Я знавал очень славных армян! Я возьму семь с половиной миллионов белых и семь с половиной миллионов розовых, по червю за таблетку. Договорились?»

Инопланетянин пребывал в таком ошеломлении, что смог лишь кивнуть.

И тут вниз сошел д-р Кроуфорд. «Мэри Джейн, золотко, — изрек он, ступай-ка скорей на улицу да подари своему милому настоящий крепкий поцелуй по случаю доброго утра, слышишь? И скажи ему, что свадьба состоится!»

Обрадованная девушка с веселым визгом кинулась прочь из комнаты, а ее отец подмигнул, ткнул локтем в ребра двух землян и, понизив голос, сообщил: «Я обнаружил, от чего еще помогают эти таблетки! Ах, с добрым утром, Лилибелль!»

Д-р Голдпеппер, вознамерившийся было спросить, от чего еще, поднял голову, дабы узнать, что это за «Лилибелль», и — о, чудо! — ею оказалась миловидная экономка, к которой «Клем» раньше ни разу не обращался иначе, как «Миссис Дусит, мэм». Она покраснела и, прежде чем опустила глаза, стало видно, что в них мелькают искорки.

— Гм-м, — произнес «Большой Джимми» и добавил: «Ну, пожалуй, теперь нам понятно, что значит „Фрист“. А может, это „гранк“? М-р ипсилонец, сойдемся на пяти миллионах белых, пяти миллионах розовых и пяти миллионах зеленых. Сообщите этим самым фабрикам, чтобы готовились к увеличению выпуска продукции. Йиппи!»

— Йиихуу! — вскричал доктор Кроуфорд.

Инопланетянин ничего не сказал, только преклонил колени и поцеловал отвороты брюк д-ра Голдпеппера.

Как спасли Ипсилон Кентавра от истощения почвы и от голода, как техасская компания «Этичные Медикаменты Джима Дэнди Инкорпорейтед» со скоростью света выдвинулась в один ряд с большими корпорациями вместе с родственным ей синдикатом «Красно-Золотистые Гибридные Гигантские Дождевые Черви Джима Дэнди», как Джеймс Э.(Эльфонзус) Дэнди младший женился на Мэри Джейн Кроуфорд, как в ходе той же церемонии сочетались браком ее отец и миссис Лилибелль Дусит — суть темы слишком обширного содержания, чтобы д-р Моррис Голдпеппер смог осветить их здесь; он вновь пребывает в трудах и в добром здравии и, желая лишь добра и процветания зубоврачебному ремеслу Америки и человечеству, рад, что останется в памяти грядущих поколений лишь как изобретатель моста Голдпеппера, коронки Голдпеппера и как усовершенствователь полувыдвижного зажима, который носит его имя.

Удостоверение

До зимнего рассвета оставалось еще два часа, когда доктор Роджер Фримэн подошел к массивной двери и встал возле нее. По счастливой, невероятно счастливой случайности его ни о чем не спросили, пока он, крадучись, выбирался из дортуара. Если бы его задержали или же сочли его ответ сомнительным или неадекватным, по всей вероятности, его отправили бы обратно в дортуар, чтобы наказать. Конечно, наказание закончится, когда пора будет отправляться на работу к десяти часам утра, но за эти немногие часы человек способен выстрадать несколько вечностей ада. Тихие приглушенные стоны да вялые конвульсивные движения — вот и все признаки происходящего. Совсем не мешает спать, если наказывают кого-то другого.

Массивная дверь находилась в углублении, и острое лезвие ветра не могло туда дотянуться.

Роджер Фримэн воспринял это с благодарностью. Он внес ходатайство о новом пальто два года назад, старое уже тогда сильно износилось. Может быть, если только этот год не принесет освобождения, он получит пальто в следующем. Он затиснулся в угол, стараясь не думать о холоде.

Вскоре к нему присоединился еще один мужчина, за ним — другой, потом женщина и супружеская пара. Каждый из них сознательно пошел на риск, все рисковали получить наказание за то, что вышли на улицу до начала работы или за опоздание на работу. Одним просто понадобилась одежда. Кто-то хотел получить разрешение на поездку к родственникам в другое место. И того, и другого нужно ждать годами. А можно много лет прождать и не получить ни того, ни другого. Некоторые, как Фримэн, вопреки всему надеялись на счастливый случай, на освобождение.

Доктор Фримэн пристально глядел на дверь. Весьма причудливый узор и столь же непостижимый. Хеддеранцам он, несомненно, о чем-то говорит. Если понять его значение, можно было бы хоть как-то догадываться, что представляет собой их далекая родина. Если интересно. С момента их пришествия прошло пятьдесят лет, а люди так почти ничего о них и не знают.

Они здесь. Они не уйдут никогда. Этого вполне достаточно.

Стоявший за доктором Фримэном мужчина упал. Никто не обратил на него ни малейшего внимания. Прошло мгновение, раздался высокий короткий гудок. Мужчина дернулся, открыл глаза. Он поднялся на ноги.

И тут дверь открылась.

«Проходите по порядку», — распорядился голос, низкий вялый голос хеддеранца, резкий и в то же время тягучий. Никто не пытался протолкаться вперед, все хорошо усвоили печальный опыт. Доктор Фримэн встал на третий эскалатор, спустился на два этажа вниз. Были времена, когда люди поднимались наверх, но это до прихода хеддеранцев. Им не нравились высокие здания, по крайней мере такое создалось впечатление. Они не давали никаких объяснений, ни по этому поводу, ни по какому-либо другому. Они просто уничтожали то, что было им не по вкусу.

На подходе к кабинету доктор Фримэн оглянулся. За ним выстроилось человек двенадцать, не меньше. Все смотрели на него волком. Удостоверений выдают так мало, а он — первый на очереди. Он отвернулся. Он не спал всю ночь, чтобы оказаться первым. Никто не вправе на него обижаться. А мужчина, который стоит за ним, молод. На что он надеется?..

Дверь открылась, голос произнес: «Проходите по одному за единственный раз». Пятьдесят лет прошло, а хеддеранцы так и не освоили язык. Конечно, им это ни к чему. Роджер Фримэн вошел в кабинет, взял бланк для заявления из прорези настенного автомата, имевшегося в каждом кабинете, сел за стол. Когда же доводилось ему сидеть на стуле в прошлый раз? Неважно.

Конечно, анкета на хеддеранском языке. Голос произнес «Имя». Голос произнес: «Номер».

Он написал: «Роджер Фримэн… 655-673-60-60-2». Бесцельно бросил взгляд на скопление хеддеранских букв. Если бы можно было взять с собой анкету с вопросами на хеддеранском и ответами на английском языке, вероятно, если выкроить время, удалось бы отыскать ключ к переводу. Но брать анкету с собой нельзя. Испортивший бланк выбывает из очереди. Внести ходатайство можно только раз в год. А если бы и удалось научиться читать на их языке, что дальше? Брат Фримэна, Боб, поговаривал о восстании, но с тех пор прошло много лет… и он не любил вспоминать о том, что произошло с Бобом. К тому же у него нет времени — в десять он должен выйти на работу.

С десяти утра до десяти ночи (у хеддеранцев имелся собственный подход к счислению времени) он работал у станка, с силой нажимая на рычаги. К одним из них нужно было нагибаться, а чтобы дотянуться до других, приходилось подниматься по лесенке. Он не знал ни что делает эта машина, ни хотя бы как она устроена. Да его это уже и не интересовало. Его уже ничего не интересовало, кроме нового пальто (или хотя бы какого-нибудь поновей, не сношенного до дыр) и собственных шансов на освобождение.

Возраст. Род занятий. Прежний род занятий. То есть до прихода хеддеранцев. Пятьдесят лет назад. Он был врачом. Устаревшая профессия. Теперь внутри каждого человека имеется частичка… чего-то… по-видимому, она каким-то образом сообщается с аппаратурой, установленной в глубине помещений, где живут хеддеранцы. Случись перелом кости, кровотечение или просто обморок (как с молодым человеком, стоявшим за ним в очереди), пройдет меньше секунды, и все уже в порядке. Никто подолгу не болел, ведь даже изношенные органы подвергались регенерации. Слишком мало людей осталось в живых, и эти немногие были слишком сильно нужны хеддеранцам, чтобы позволить им болеть или умирать.

Он, наконец, заполнил длинную анкету. Резкий голос сказал: «Теперь немедленно в кабинет десять, четвертый этаж».

Доктор Фримэн покорно поспешил прочь. Если они говорят «немедленно», это всерьез. Наказание может обрушиться, словно удар бича, а может тянуться нескончаемо долго. Заранее никогда не известно. Может быть, хеддеранцам известно. Только они не говорят. Когда Фримэн вышел из кабинета, туда кинулся следующий по очереди мужчина, стоявший под дверью. Только трое человек могли надеяться, что успеют пройти процедуру до начала своего рабочего дня.

В кабинете десять на четвертом этаже ему задали те же вопросы, только в ином порядке. Затем его направили в кабинет пять на семнадцатом этаже. Там обе анкеты заложили в машину, и она выдала их обратно со штемпельными отметками на хеддеранском языке.

«Кабинет восемь, второй этаж», — сказал голос. Добравшись до места, он опустил анкеты в щель. Мгновение — и они вернулись обратно, без пометок.

«Имя Роджер Фримэн. Номер 655-673-60-60-2. За вами имеется единоразовое ходатайство без резолюции. Непозволительно два. Вы отмените это ходатайство. Или отмените то».

Мысли его отчаянно заметались. Что же это за ходатайство без резолюции? Когда ввели такое правило? Пальто! Если оставить последнее заявление и на него придет отказ, придется ждать следующего года, чтобы вторично подать прошение о пальто. А потом снова ждать годами… Стоял холод, дортуар плохо отапливался, у него не было одеяла. Его нынешнее пальто совсем обветшало. Удобства для людей сведены к минимуму.

Но подать новое прошение необходимо. Он оказался первым на очереди…

«Говорите, — приказал низкий вялый голос. — Отвечайте. Говорите. Сразу».

Глотая в спешке слова, Фримэн сказал: «Я отменяю оставшееся без резолюции».

«Опустите бланки».

Опустил. Стал ждать.

«Пройдите в Кабинет Десять, Четвертый Этаж».

Он уже побывал там, этот кабинет оказался вторым на его пути. Ошибка? Неважно, надо идти. Он снова вошел в кабинет. И стал ждать.

Его внимание привлек похожий на хрюканье звук. Он поднял глаза, вздрогнул, съежился. Хеддеранец отключил разделительный экран и пристально смотрел на него. Пустые серые граненые глаза, огромная голова, тело, похожее на деформированный утробный плод… затем разделительный экран включился снова. Фримэна передернуло. Редко случается их видеть. Много лет уже не доводилось.

Из машины выскользнул бумажный листок. Он подхватил его, ожидая распоряжений отправляться — куда? Если он не успеет до десяти часов, надежды на спасение в этом году не остается. Никакой. Он тупо уставился на непонятные буквы. Холодный безразличный голос сказал: «Имя Роджер Фримэн. Номер 655-673-60-60-2. Признан излишним. Ходатайство о смерти удовлетворить. Для получения удостоверения проследуйте в кабинет один. Пятый этаж. Немедленно».

По щекам доктора Фримэна катились слезы. «Наконец-то, — он всхлипывал от счастья. — Наконец…»

Он торопливо вышел из кабинета. Ему все-таки удастся спастись, но только если он доберется до места, дока не наступило десять часов.

Людоед-великан в долине

Когда, словно облачко не больше человеческой руки, впервые возникла угроза приезда д-ра Людвига Занцманна, двадцатисемилетний д-р Фред Б.Тербифил являлся самым молодым директором музея в стране, а теперь, в тридцать пять лет, все еще оставался одним из самых молодых. Более того, он с уверенностью, пусть необоснованной, рассчитывал на еще большую славу в будущем. Во главе списка благодетелей и покровителей значился м-р Уинфилд Скотт Х.Годбоди, почти покойник (во многих отношениях), а он наверняка завещает большую часть своего состояния учреждению, которое тогда станет Музеем Естественной Истории, директор: д-р Фред Б.Тербифил. Прекрасная зарплата, свободный от налогов изобильный расчетный счет, а у директора найдется вдоволь времени, чтобы завершить свой великий труд, в настоящее время озаглавленный «Человек перед рассветом», трудный для понимания, но чрезвычайно интересный для чтения. Уже имелось семнадцать глав, посвященных одной только Неандертальской эре или эпохе Среднего Палеолита. (Ее наверняка будут вечно покупать школы и библиотеки: большая книга, плотная на ощупь, богато иллюстрированная и написанная в столь увлекательной манере, что даже ученик выпускного класса средней школы, опрометчиво взявшийся за нее в поисках обнаженных тел, часами не сможет оторваться от чтения.)

М-р Годбоди был скептиком старомодного типа. «Где отыскал себе жену Каин?» — вопрос, служивший излюбленным поводом для хихиканья, сопровождавшегося легким толчком костлявого локтя. «Еще не отыскали перьев с ангельских крыльев?» — вот еще один.

Он стал пионером в деле снабжения мельников хлопчатобумажными набивными тканями для мешков под муку. Когда название фирмы стиралось, бережливые фермеры пускали узорчатую ткань на детскую одежду и белье. Благодаря этому он стал богатым человеком и выросла его преданность Науке, той Науке, которая разрушила космогонию М.Е.[68] Церкви Юга и изобрела несмываемые чернила.

На данный момент возникла небольшая заминка. Старый м-р Годбоди оказался потрясен недавним скандальным разоблачением в области антропологической иерархии. Из этого уважаемого общества, изображения представителей которого стали знакомы каждому школьнику, поскольку они давно уже заняли места главных и второстепенных пророков, присвоив себе как престиж, так и уважение, из этого прелестного маленького клуба — кара, обрушившаяся словно гром небесный, — исключили Пилтдаунского человека за передергивание карт. Если Пилтдаунский человек оказался фальшивкой, ворчливо спрашивал он, — почему остальные не могут быть ею? Питекантроп, синантроп, австралопитекус транвалензис — все обломки костей, гипс и желаемое, принятое за действительное? Напрасно уверял его Тербифил, что компетентные ученые уже многие годы относились к Г.Пилтдауну с подозрением: противный старый м-р Годбоди раздраженно отвечал: «А почему вы мне сразу об этом не сказали?» Утратив в юности одну веру, принц набивного текстиля совсем не хотел распроститься на старости лет с другой. Но д-р Тербифил верил, что сомнения патрона являются лишь преходящей фазой. Основным предметом для беспокойства, тщательно сдерживаемого, служил вопрос: позволит ли здоровье м-ру Годбоди продержаться несколько недель или месяцев, которые позволят ему оправиться от этого удара?

Короче говоря, д-ру Тербифилу предстояло вот-вот пожать плоды благонравия и честного труда, и когда он думал об этом (а такое случалось часто), то забавлялся, напевая — чуть фальшиво — песню своего детства под названием «Принося охапками». До его появления в Холдене музей (жемчужину архитектуры чистейшего позднего Честера А.Артура) возглавлял дряхлый, но достойный демократ, которого вынесло на эту должность приливной волной течения Свободной Чеканки. А сам по себе музей! Д-р Тербифил обнаружил, что в него со всего штата стекались никчемные коллекции барахла, которое никак не продать. Почтовые марки, какими на улице Нассау торгуют на вес, рассыпающиеся чучела опоссумов, подкрашенные фотографии пионеров со свирепым взглядом, раскрашенный вручную «фарфор», кучи наконечников для стрел неопределенного происхождения, пуговицы от формы конфедератов, молоточки судей, чучела рыб, геологические «образцы», собранные людьми, не имеющими ни малейшего представления о геологии, томагавки — о, этому хламу не было конца.

То есть хламу не было конца, пока д-р Фред Б.Тербифил не вступил в должность… Конечно, барахло продолжало поступать: прекратить этот процесс, действуя в пределах такта, не представлялось возможным. Многим людям по-прежнему казалось, раз дядя Татум помер, самое естественное, что можно сделать с «коллекцией» дяди Татума, — это отгрузить ее в музей Холдена. Д-р Тербифил разработал собственный метод обхождения с такими грузами. Он размещал их (ночью) в необходимом количестве шкафчиков для экспонатов, приклеивал бирки с четко обозначенными именами дарителей, а затем фотографировал плоды своих трудов. Семье, внесшей вклад, — любезное благодарственное письмо. Копию письма — в тамошнюю местную газету. И семье, и в газету — конверт из плотной коричневой бумаги с глянцевыми фотографиями. А затем затхлый хлам дяди Татума, вместе с томагавками и всем прочим, погружался в благословенное забвение подвалов. («Мы пополняем каталог», — объяснял д-р Тербифил немногочисленным любознательным субъектам.)

(Но д-ра Занцманна в подвал не упрячешь, верно?)

Благодарственные письма составлялись из оборотов столь же неизменных, сколь буддистская литания. В них превозносилась деятельность почившего пионера, воздавалась заслуженная хвала наследникам, столь чутким к интересам общественности, и выражалась надежда на то, что и другие люди проявят такое же участие к важной работе Музея Холдена. Как правило, за этим следовал литургический ответный возглас, облеченный в форму чека, каковая сумма не облагалась подоходным налогом, на что с легким сердцем указывал д-р Тербифил. Om manu padme hum![69]

Ах, славный был денек, когда они открыли Зал Прикладной Науки! Губернатор, представитель верхней палаты сената США, ректора университетов, исполнители народной музыки и прочие общественные деятели в огромном множестве. Там был настоящий нефтяной насос, который качал настоящую нефть, и настоящий волокноотделитель, очищавший настоящий хлопок. Именно машины задавали тон среди экспонатов, но д-р Тербифил больше всего гордился огромными фотомонтажами, установленными так, чтобы создавалось впечатление трехмерного изображения. На одном из них м-р Оупи Слосон (Нефть и Природный Газ Слосона) указывал на нефтяное месторождение в типичной нефтеносной области, вид в разрезе (цвет натуральный). На другом м-р Перви Смит (Хлопок П.С. и Пищевые Продукты П.С.) глядел на своих призовых кастрированных бычков, уткнувшихся носом в хлопковый жмых, в то время как точные копии египетских тощих коров пристальным голодным взглядом смотрели на клочок травы. Были и другие. И сколько стало приходить чеков! И еще продолжало приходить!

(Но доктор философии Людвиг Занцманн тоже скоро придет.)

Месяцы ушли на подготовку того, что в конце концов оказалось просто престижной экспозицией, на выставку о жизни индейцев Буш Персе до прихода белого человека. Огромный полукруглый задник создавал иллюзию перспективы. Удобно в не слишком большом отдалении паслись бизоны, а дикие лошади мчались по гребню холма. Первобытные Буш Персе перемалывали зерно, играли в игры, скоблили шкуры, ткали ткани, наносили боевую раскраску, качали маленьких индейцев, а шаман племени оказывал им помощь, которая не подверглась национализации. В наличии имелись подлинные индейские хижины, поддельные костры и настоящий череп бизона.

Буш Персе («Нефтяные индейцы») съехались на своих паккардах со всей округи, и чувство племенной гордости взлетело до таких высот, что вскоре после этого они предъявили федеральному правительству иск на тридцать миллионов долларов. (В конце концов им присудили четыре миллиона, большую часть которых правительство удержало на покрытие собственных расходов по предоставлению Буш Персе возможности оставаться жертвами мошенничества, обмана и голода во время жизни трех поколений, предшествовавшее обнаружению нефти.) Совет племени проголосовал за то, чтобы музей стал хранителем их обрядовых регалий, а д-р Тербифил получил несколько почетных степеней и стал членом научных сообществ. Противодействие его усилиям во благо культуры американских индейцев оказала лишь старейшая и единственная оставшаяся в живых чистокровная представительница Буш Персе. Ее звали Тетя Сэлли Вынесивсе, она являлась выдающейся деятельницей Вспомогательного Союза Баптисток и ответила решительным отказом на предложение сфотографироваться на фоне всех этих там языческих пережитков и голых теток. Она также добавила, что, случись ее старому дедушке хоть раз застать какую-нибудь Буш Персе за тканием одеял Навахо, вроде вот этой шлюхи на картинке, он бы ей горло перерезал.

Вся неприятность состояла в том, что Тетя Сэлли Вынесивсе не приедет, а д-р Занцманн приедет. И уже вот-вот.

Д-р Тербифил ждал этого визита много лет. Д-р Занцманн упоминал о нем при каждой встрече. Иногда его голос звучал игриво и оптимистически, иногда как мрачный предвестник беды, а иногда — отрывисто и решительно.

Оба они оказались в Холдене друг вслед за другом с промежутком в несколько месяцев. Д-р Тербифил — после двухгодичного пребывания в Бостонском Музее Естественной Философии, а профессор Занцманн — после жалкого существования в Нью-Йорке в качестве переводчика, куда он приехал, будучи изгнан из своей родной страны. В политическом отношении Занцманн был совершенно чист, без малейшей примеси как крайне правого характера, так и умеренно левого: на самом деле он был специалистом по Гете, а что может быть чище специалиста по Гете? Он занимал должность в университете местного вероисповедания: профессор германских и восточных языков, ловко минуя подозрительных славян. Д-р Тербифил, не лишенный великодушия, вполне спокойно наблюдал, как профессор Занцманн в полной мере наслаждается успехами в области лингвистики.

Но доктор философии Людвиг Занцманн оказался также любителем в области антропологии, палеонтологии и собирателем древностей общего характера, а от этого у любого директора и даже куратора музея кровь стынет в жилах. Такие любители представляют собой профессиональную опасность. Они принесут вам вонючую коровью кость и сделают это с гордым выжидательным видом, уверенно предвкушая провозглашение об открытии новой разновидности мегатерия или бронтозавра. Хотя д-р Занцманн (пока что) такого не делал, Тербифилу по его поводу часто приходил на ум стишок:

Ах, ладно, лучше уже разобраться да и покончить с этим. Нужно только проявить твердость, а там уже и все! Конец намекам на бесценные тайны, открытия, которые потрясут мир, тщательно оберегаемые сокровища и все такое прочее.

Когда профессор прибыл, д-р Тербифил быстренько провел левой рукой по волнистым каштановым волосам — по-прежнему густые, слава Богу! — улыбнулся своей знаменитой теплой мальчишеской улыбкой и протянул правую руку для рукопожатия. И с ужасом заметил, что Занцманн привез с собой большую картонную коробку. Хуже некуда! Ох, с чем только не приходится мириться! Если не м-р Годбоди, так теперь профессор…

— Дорогой мой д-р Тербифил! Я так долго ждал этой встречи! Сказать вам не могу… — Но, разумеется, скажет. Он пожал протянутую руку, сел, держа коробку так, как будто в ней — свадебный торт, достал носовой платок, обтер свое румяное лицо и запыхтел. Потом он заговорил.

— Д-р Тербифил! — это имя прозвучало словно обвинительный акт. — Что есть то, что нам всегда говорили раньше? Urmensch[70], первобытный человек то есть, он был маленькой недорослой тва-а-рью, словно шимпанзе с молибденовой недостаточностью, и он — что значит сказать мы — становился все больше и больше. И так далее. Пока мы при помощи статистик страховых обществ не достигли нынешних больших размеров и продолжительности жизни. И мы, по всей ви-и-идимости, еще больше вырастем.

— Но! — д-р Тербифил задрожал мелкой дрожью. — Что свершается затем? Антрополог заходит в Apotheke — метикамент-магазин, да? — в Пекине — о, прекра-а-асный город, я там бывал, я люблю его всем сердцем! — он заходит в местную китайскую аптеку, и что же это он находит там? Он находит среди сушеных костей дракона, порошков из летучих мышей, желчных пузырей тигров, носорожьих рогов и змей в маринаде — два гигантских коренных зуба, подобных человечьим. И тогда, глядите, ибо это чудесно. Вся картина меняется!

«Ну и ну! Ну и ну!» — подумал д-р Тербифил.

— Теперь первобытный человек становится огромен, громаден, подобно сыновьям Анака из Первой Мозес-Книги. Теперь мы должны положить ему в основу предков, подобных большим обезьянам вашего Эдгара Берроуз-Райса. И насколько же это мы, его дети, съежились! Пла-чев-но! Вместо того, чтобы свиньям превратиться в слонов, слоны превратились в свиней! — Д-р Занцманн щелкнул языком.

— Но это ничто. Ничто совсем. Так зачем же я явился к вам сейчас? Дабы поведать вам про нечто куда более поразительное. Я должен начать прежде наших времен. Карл Пятый!

Д-р Тербифил мелко задрожал: «Простите?»

— Карл Пятый, Габсбург. В 1555 г. император Карл отказывается, нет, уходит в отставку? Отрекается от престола. Его брат Фердинанд сменяет его в качестве монарха всех владений Габсбургов, а Карл уходит в монастырь.

— Ах-х-х, профессор Занцманн, — начал было д-р Тербифил, но замолчал и заморгал.

— Да-да, я отвлекся. Так. Карл и Фердинанд. Выбит медальон, одна сторона — Карл, другая — Фердинанд. И дата: 1555. Вот медальон. — Д-р Занцманн сунул руку во внутренний карман и вытащил маленькую плоскую коробочку, такими пользуются ювелиры. Он открыл ее.

Внутри лежал почерневший диск размером приблизительно с серебряный доллар и кусочек бумаги с двумя оттисками — два мужских профиля, девизы на латыни и дата: 1555. Пребывая в полнейшей растерянности, все сильней и сильней ощущая жалость к самому себе, д-р Тербифил поглядел на румяного седовласого посетителя, выразил слабым жестом свое недоумение.

— Скоро, скоро вы все поймете. Тысяча девятьсот тридцатый. Мой отпуск я все еще в Хеер-мании — я провожу в Мальденхаузене, маленькой сельской деревушке в долине. Тогда все спокойно. Ах, эти хеер-манские толины! Такие зеленые, отдаленные, очаровательные, полные тайн! Я пью вино и пиво, курю трубку и совершаю долгие прогулки по окрестностям. И поскольку я — ученый, а собака вечно возвращается к своей плевотине — я также провожу какое-то время в теревенских архивах… Много интересного… Ребенок по имени Саймон… В 1555 году людоед-великан украл ребенка по имени Саймон.

Д-р Тербифил прижал ко лбу кулак и слабо застонал. «Ребенка… что?» — раздраженно спросил он.

— Пожалуйста. Видите дырочку в этом медальоне? Ребенок по имени Саймон носил его на шнурке вокруг шеи. Они были весьма почтительные люди, эти крестьяне. Имперский медальон, их носят на груди. Фотокопия свидетельских показаний. — Профессор Занцманн открыл коробку, вынул бумаги. Среди них и вправду были фотокопии рукописей, записанных, однако, монахами на латыни готическим шрифтом. Д-р Тербифил почувствовал, что у него заболели глаза. Он закрыл их Профессор Занцманн, ужасный человек, по-прежнему говорил: Там были два свидетеля, старик по имени Сигизмунд и мальчик по имени Лотар. Была зима. Был снег. Ребенок Саймон выбегает со своей собакой в поле. Он кричит. Ему страшно. Из-под снега у него за спиной вылезает людоед. Он такой, какими всегда представляли людоедов-великанов: огромный, волосатый, сгорбленный, одетый в шкуры, с дубиной. Ужасно.

— Лотар бежит за подмогой. Старик не может бежать, поэтому остается. И молится. Людоед-великан хватает ребенка по имени Саймон и бежит вместе с ним через поля к холмам, пока снег не скроет их из виду.

— Люди взволнованы, они напуганы, но не удивлены. Такое случается. Есть волки, есть медведи, есть людоеды-великаны. Этим чревата жизнь на отдаленных фермах.

Д-р Тербифил поежился. По коже у него пробежал мороз. Он растер пальцы, чтобы согреть их. «Фольклор, — ворчливо сказал он. — Бабушкины небылицы».

Д-р Занцманн замахал руками, потом положил их на светокопии. «Это не Братья Гримм, — сказал он. — Это сообщения очевидцев того времени. Я продолжаю. Люди выходят в метель с собаками, с вилами, даже с несколькими мушкетами, и поскольку они жмутся друг к другу в страхе, а снег укрыл все отпечатки ног, неудивительно, что они не находят следов ни ребенка, ни людоеда. Собаку — да, но она совершенно мертва. Раздавлена. Один сокрушительный удар. На следующий день они ищут, и еще на следующий, а потом больше нет. Возможно, весной они найдут какие-нибудь кости для христианского погребения…»

— Ребенка предупреждали: если он уйдет слишком далеко от дома, его утащит людоед. Он ушел слишком далеко от дома, и людоед его утащил. Так. Тысяча пятьсот шестидесятый.

Д-р Тербифил осмелился слегка улыбнуться: «Уже пять лет, как умер ребенок». Теперь, зная, что лежит в коробке, он почувствовал себя лучше. В мозгу его возник четкий образ карточки, которая никогда, уж точно никогда, не будет отпечатана! «Кости ребенка, сожранного людоедом-великаном в 1555 г. Дар проф. Людвига Занцманна, д-ра фил. наук».

Специалист по Гете увлеченно продолжал: «В 1560 году обнаруживается ребенок Саймон, который пытается воровать домашнюю птицу со двора фермы в соседней толине. Он голый, грязный, с длинными волосами и вшами. Он рычит и не может связно говорить. Он дерется. Это очень грустно».

Директор музея согласился с тем, что это очень грустно. (Так что же тогда в коробке?)

— Ребенок Саймон связан, он доставлен к своим родителям, которым приходится запирать его в комнате на ключ, чтобы он не убежал. Постепенно он снова учится говорить. И тогда прибывают его повидать бургомайстер, и нотариус, и священник, и барон, и, как я представляю, половина населения области, и они просят его поведать историю, говоря все время правду.

— Людоед (говорит он) унес его очень отдаленно и высоко, в свою пещеру, а там в его пещере находится его жена людоедиха и маленький людоед, который есть их дитя. Сначала Саймон боится, что они его поглотят, но нет. Его принесли, чтобы он стал товарищем ребенку людоедов, который болен. А дети адаптивны, очень адаптивны. Саймон играет с ребенком людоедов, а людоед приносит овец, оленину и другие еды. Сначала Саймону трудно есть сырое мясо, поэтому людоедиха разжевывает для него мясо, чтобы оно стало мягким…

— Прошу вас! — д-р Тербифил в знак протеста поднял руку, но профессор Занцманн не видел и не слышал его. Он по-прежнему говорил, уставясь сияющим взглядом вдаль.

— Это приходит весна. Семья людоеда резвится в лесу, и Саймон с ними. Затем снова приходит осень и зима, и наконец ребенок людоедов умирает. Это грустно. Родители не могут поверить в это. Они стонут к нему. Они качают его в объятьях. Бесполезно. В конце концов они хоронят его под полом пещеры. Теперь вы спросите, — сообщил он Тербифилу, сидевшему с остекленелым взглядом, — мажут ли они тело красной охрой, или символом жизни, крови и плоти, как говорят наши ученые? Нет. А почему нет? Потому что он уже намазан. Все они. Всегда. Им так нравится. Это не ранняя религия, это ранняя косметика, только.

Он вздохнул. Д-р Тербифил отозвался эхом.

— И так, быстро проходят годы, — профессор Занцманн пошлепал рукой по пустому воздуху, обозначая проходящие годы. — Старый людоед убит медведицей, и тогда людоедиха не хочет есть. Она хнычет и прижимает Саймона к себе, и вскоре она холодеет, и она мертва. Он один. Остальное мы знаем. Саймон подрастает, женится, имеет детей, умирает. Но людоедов больше нет.

— Никогда больше.

— Естественно, я обворожен. Я спрашиваю крестьян, где имеется пещера под названием Пещера Людоедов? Они смотрят на меня искоса, но не отвечают. Я терпелив. Я приезжаю снова каждое лето. Тысяча девятьсот тридцать первый. Тысяча девятьсот тридцать второй. Тысяча девятьсот тридцать третий. Все меня знают. Я делаю маленькие подарки детям. В одиночку я брожу по холмам и ищу пещеры. Тысяча девятьсот тридцать четвертый. На горных пастбищах есть ребенок, ухаживающий за коровами. Мы друзья. Я говорю о пещере неподалеку оттуда. Она, говорю я, называется Пещера Людоедов. Ребенок смеется. Нет-нет, говорит он, потому что это другая пещера, она находится там-то и там-то.

— И я нахожу ее там, где он говорит. Но я осторожен. Я жду еще год. Затем я приезжаю и делаю свои частные раскопки. И… я… нахожу… это.

Он рывком открыл коробку и, сняв множество слоев ваты, достал нечто коричневатое и костлявое и положил это перед д-ром Тербифилом.

— Там был совершенно целый скелет, но я взял только череп и челюстную кость. Разумеется, вы его сразу же узнали. И вместе с ним я нашел, как и ожидал, медальон Карла и Фердинанда. Саймон позволил им похоронить его вместе с ребенком людоедов, потому что он его любил. Все это записано в светокопиях бумаг… В 1936 году нацисты…

Д-р Тербифил не сводил глаз с черепа. «Нет, нет, нет, нет», — прошептал он. Череп был не очень большой. «Нет, нет, нет», — шептал он, неотрывно глядя на покатый лоб и массивную челюсть без подбородка, на выпуклые края глазниц.

— Так теперь скажите мне, сэр директор музея: разве это не более замечательная находка, чем большие зубья в пекинской лавке лечебных трав? — Взгляд его казался очень ясным и очень молодым.

Д-р Тербифил спешно размышлял. Не хватало как раз чего-нибудь в таком роде, чтобы воскресные ассигнования и м-р Годбоди пошли прахом, чтобы навеки погубить репутацию Холденского музея и его собственную. Долгие годы работы… семнадцать глав об одной только эпохе Среднего Палеолита в книге «Человек перед рассветом»… посмертный дар старого м-ра Годбоди…

Затем в мозгу его возникла полностью сформировавшаяся мысль. Там, где был один скелет, должны быть и другие, не испорченные абсурдными принадлежностями шестнадцатого века, которым там в любом случае не место. Он встал, положил руку на плечо профессора Занцманна.

— Друг мой, — сказал он теплым золотым нежным голосом. — Друг мой, пройдет некоторое время, прежде чем экспедиция Занцманна из Холденского музея сможет отправиться в путь. Пока вы будете заниматься необходимыми личными приготовлениями, чтобы привести нас на место вашего поистине поразительного открытия, пожалуйста, сделайте мне одолжение: ничего не говорите о нем представителям нашей — увы — далекой от науки и зачастую падкой на сенсации прессы.

Тысячи морщинок появились на румяном лице д-ра Занцманна, слезы радости и благодарности покатились по его щекам. Д-р Тербифил великодушно притворился, будто ничего не видит. «Представьте, какой это произведет переворот, — сказал он, как бы размышляя вслух. — Наши бедные кузены дожили до нынешних времен, а вовсе не вымерли начисто пятьдесят тысяч лет назад. Поразительно! Придется заново переписывать все ваши временные таблицы…» Голос его постепенно затих. Его глаза остановились на профессоре Занцманне, который завязывал свой пакет, кивая головой и радостно шмыгая носом.

— Кстати, дорогой мой профессор, — продолжал он, — пока вы не ушли, я должен показать вам любопытные черепки, выкопанные менее, чем в миле отсюда. Вы будете в восторге. Влияние ацтеков! Сюда… осторожно, ступеньки. Боюсь, у нас в подвале в настоящий момент некоторый беспорядок, мы пополняли каталог… эта потрясающая коллекция прежде принадлежала одному из пионеров, покойному м-ру Татуму Томкинсу.

За небольшой горкой упаковочных ящиков д-р Тербифил неожиданно ударил профессора Занцманна в висок томагавком дяди Татума. Злой ученый с континента тихо упал, его розовые губы раскрылись, но не успели произнести придыхательный звук. Д-р Тербифил ухитрился похоронить его в самом дальнем углу подвала и нагромоздил над его могилой пирамиду не внесенных в каталог кошмаров, которую, если будет на то воля Божья и Годбоди, не придется ворошить еще несколько столетий.

Вытирая руки и насвистывая — чуть фальшиво — гимн под названием «Принося охапками», д-р Тербифил вернулся в кабинет над лестницей. Там он открыл атлас и принялся разглядывать крупномасштабные карты Германии. Деревня под названием Мальденхаузен в долине… (Там, где был один скелет, должны быть и другие, не испорченные абсурдными принадлежностями шестнадцатого века, которым нечего там делать.) Его пальцы радостно скользили по карте, и умственным взором он уже видел себя в этих долинах с милыми названиями: Фриденталь, Йоханнесталь, Хохсталь, Неандерталь, Вальденталь… прекрасные долины! Зеленые, отдаленные, завораживающие… полные тайн.

Apres nous

Машина времени доктора Босуэлла фактически представляла собой четыре машины времени, четыре аппарата, похожих на творение обезумевшего часовщика. Если составить из них прямоугольник (или выражаясь чуть-чуть точнее, ромб) и привести их в действие, они создадут эффект Босуэлла.

Ко времени наших дней тот факт, что лишь три человека во всем мире сумели до конца понять эффект Босуэлла, является трюизмом. Одним из них оказался немногословный профессор Спенсер Пибоди из университета Эл-Си-Эс, чей неожиданный отъезд с разборной лесопилкой на обращенные к Амазонке склоны Анд впоследствии произвел фурор в академических кругах и стал почти девятидневной сенсацией (на восьмой день внимание зоркой прессы переключилось на необычайно смачное убийство).

- Пока что, - еще раз сказал д-р Босуэлл профессору Пибоди как раз перед первым испытанием машин, - я никак не могу узнать, сколь долгий промежуток времени означает каждый промежуток в градуировке циферблата. Я надеюсь, что контрольные подопытные животные вернутся и принесут образчики органических веществ, застрявших либо среди волосков шкуры, либо в процессе глотания, а мы совершенно по-новому применим радиоуглеродный метод датировки и узнаем, насколько далеким оказалось путешествие в будущее каждого из них.

По причинам, о которых можно лишь смутно догадываться, эффект Босуэлла нельзя было использовать для путешествий в прошлое.

- Именно, - сказал профессор Пибоди.

Д-р Босуэлл вынул из клетки морскую свинку и поместил ее в центр ромба. Он поставил стрелку на первую отметку, щелкнул выключателем. Потом они приступили к ленчу. Потом д-р Босуэлл перевел выключатель в изначальное положение. Однако ничего не произошло. Оба они лишь философски пожали плечами, выбрали хомяка и повторили эксперимент, передвинув стрелку циферблата на два деления вперед. И вновь отрицательный результат.

- После ужина мы попробуем взять еще одного хомяка и поставим стрелку на следующее давление, - сказал д-р Босуэлл, - и дадим ему побольше времени.

- Именно, - сказал профессор Пибоди. Они поужинали, а затем отправили в будущее второго хомяка. Спустя несколько часов д-р Босуэлл в третий раз перевел рычаг в исходное положение. Внезапно появился мерцающий подергивающийся хомяк.

Шкурка его, прежде лоснившаяся, стала шершавой, потускневшей и намокла. У него был уже не ясный, а мутный взгляд. Он слабо двигался, глотая воздух. Но... он крепко сжимал в зубах кусочек органического вещества.

- Я не ботаник, - с привычной скромностью сказал д-р Босуэлл, - однако я полагаю... пожалуй, склонен полагать... не оливковый ли это листок?

- Именно, - сказал профессор Пибоди.

* Apres nous - после нас (франц.)

Кульминация

Эти двое приехали совсем одни в то местечко среди гор, о котором он рассказывал: магазин, гараж, гостиница - все вместе. Стоял редкий денек, марочный денек, и никто их не беспокоил, пока они ели и распивали бутылочку вина. Говорила в основном одна, говорила, право же, глупости, но ее молодость и миловидность придавали словам этакую мерцавшую красоту.

Он пожирал ее глазами: золотой ореол волос, зеленые топазы глаз, изысканно свежая кожа, кремовая шея, словно колонна, грудь (о, сферы-двойники сладчайших наслаждений!)...

- Но это совершенно неважно, - сказала она, прервав свой рассказ. - Я хочу позабыть обо всем этом. Ты, каким ты был в детстве? О чем мечтал?

Он улыбнулся. "О миллионе прекрасных девушек... похожих на тебя, добавил он, стоило ей надуть свои маленькие красные губки, - как я спасаю их от ужасного дракона, пронзив копьем мерзкую его чешую, - сказал он, - а дракон в предсмертной агонии скребет грязными лапами по скалам... Потом мы с девушкой жили счастливо до самой смерти, обмениваясь лишь целомудренными поцелуями, не более того".

Она улыбнулась, дотронулась до него. "Мило, - сказала она. - Но... целомудренные поцелуи? А вот я раньше мечтала... впрочем, неважно. Забавно, как меняются наши мечты, а все-таки не так, чтоб уж очень, правда?" Они быстренько огляделись и увидели лить крохотную, как пылинка, птицу высоко в небе, потом они поцеловались.

Вскоре они доехали до конца боковой дороги, потом взобрались по тропинке наверх. "Ты точно уверен, что нас никто здесь не увидит?" спросила она.

- Уверен точно, - сказал он. Он отошел назад. Послышался шум мощного движения, недолгий крик, затем... другие звуки. Через некоторое время он подошел поближе и нежно провел руками по искристой радужной шее. Прекрасное создание благодарно зашипело и снова принялось чистить великолепные сверкающие лапы черным блестящим раздвоенным языком.

Йо-хо, и вверх !

Было уже больше двух часов, яркие звезды сияли в холодном небе, но Энди не вытерпел до утра. Он увидел свет у Хэнка на заднем дворе и отправился именно туда, как только поставил машину. Хэнк сидел согнувшись и шлифовал шарнир напильником. Он сосредоточенно сдвинул брови.

- Приветствую, землянин, - сказал Энди. Лицо у Хэнка скривилось, но он продолжал работать. Распоследняя фантазия - все ребята от 12 до 16 сверхурочно трудились на ней. Но Энди уже вышел из этого возраста. "Эй! нетерпеливо рявкнул он. - Разве ты не хочешь меня _спросить_?"

На лице Хэнка возникло озадаченное выражение. Затем оно переменилось. "Ах, - сказал он, - ну да. Ты и Битси-Ли... ну... как вам удалось переспать?"

Энди рассказал ему во всех подробностях, с торжеством в голосе. "Когда ты станешь чуть-чуть постарше, - наконец сказал он, - я, может, смогу кого-нибудь тебе подыскать. У нее есть эта подружка, знаешь..." Хэнк неспешно кивнул, напильник повис у него в руке, как будто был очень тяжелым. Вдали по небосклону пробрался огонек, скрылся.

- А ее _отец_! - ликовал Энди. - ...Никак не выпускал нас из дому! Я думал, я... - Еще огонек, метеор. - ...Или _позеленею_! "Никогда прежде наша молодежь не созревала так быстро, - балаболил он, - ...и голос раньше ломается, и все такое, - говорил он, - и никогда она не тратила столько времени, чтобы найти себе надлежащее место в обществе". Тыр-пыр-мыр. "Военная служба, колледж, аспирантура, дороговизна жизни, тревоги и беспокойство..." Ой, ладно, ну _его_ к черту. Она...

Хэнк положил напильник в ящик для инструментов. "Нет, продолжай, сказал он. - Что еще он..."

- Полтергейст, вот о чем он говорил! "Где бы ни появлялся полтергейст, там непременно есть ребенок, вступающий в половую зрелость". У-у-у, парень! "Вначале производится сырая грубая сексуальная энергия, затем условия, существующие в нашем обществе, сужают ее действие, направляя ее по определенному руслу..." И так далее. "Как воздуходувная печь!" - сказал старикан. Парень, ну мы с Битси-Ли и сами подули, - пробормотал он. Мы...

Он замолчал. Ящик с инструментами сам собой передвигался по двору. Дикий взгляд Энди встретился со взглядом Хэнка. "Ты это можешь, - сказал мальчишка. - Попробуй. _Попробуй!_" Внутри у Энди что-то шевельнулось, он вдруг понял, что может, что давно уже знает об этом. Это _легко_! Потом он застонал. Бесполезно. Эта ночь и впервые открытые удовольствия навсегда вытянули из него силы. Эта ночь, теперь она полна падающих звезд... но метеоры летели _вниз_, а не _вверх_!

Ящик с инструментами с грохотом рухнул. "Полегче с яйцами, папаша", насмешливо сказал Хэнк. Неподалеку полыхнул свет, оттуда донесся рев. Еще раз... и еще. "Мы отбываем, - сказал Хэнк. - Мальчики и девочки, все вместе". Он сделал широкий взмах рукой. "Это - все тут твое. Но не пытайся за нами гнаться. Там, куда мы отправляемся, нам не нужны..." Последних его слов не удалось расслышать, поскольку он вошел в самодельный "космический корабль" и захлопнул дверь. Спустя мгновение ошарашенный Энди уже лежал на спине. "Он всего лишь мальчишка, - думал он в исступлении, - он даже ни с кем еще не переспал!" Но звезды по-прежнему горели и манили к себе, даже когда другие огни исчезли.

Станция «Шестьдесят третья улица»

Артуру Хьюи хотелось бы лучше поехать на каком-нибудь из этих новых поездов IRT[71], но глупо было бы дожидаться на станции следующего из-за того, что подошел поезд старого типа. «Пора бы, — подумал он, — управлению по перевозкам проявить некоторое внимание к пассажирам IRT. Все щедроты распространяются на IND и BMT, а третью линию совсем забросили».

Но уже сидя в старом вагоне, он понял, что на самом деле этот нравится ему больше. В действительности он не любил новых вещей, измененных вещей. И он понял, что со временем станет ждать на станциях; ждать, перепуская новые поезда, чтобы сесть в один из старых вагонов, пока еще будут старые вагоны. Конечно, из-за этого придется опаздывать, а он терпеть не мог опаздывать, терпеть не мог любых нарушений привычного режима. «Я — человек привычки», — подумал он с некоторым удовлетворением.

И тут до него дошло. На мгновенье он позабыл. В любом случае ему уже недолго осталось ездить по IRT. Он собрался произвести огромные перемены, собрался перевернуть весь свой жизненный уклад. А сестре об этом еще не сказал. Ему стало немного тошно.

Поезд с грохотом мчался вниз под уклон, огибая повороты. Артур машинально потянулся за газетой, которой не было. Сколько лет подряд по дороге домой он читал «Сан»[72] в метро (шутка, никогда не терявшая для него остроты)? Теперь газеты «Сан» не стало, и он никак не мог с этим свыкнуться. Я — человек привычки.

Именно поэтому он всегда садился в пятый вагон, в крайних вагонах ездить небезопасно. Что, если поезд столкнется с предыдущим? Или следующий столкнется с этим?

— По Артуру можно проверять часы, — говаривала частенько его сестра Фэнни. Что ж, ей придется проверять их по кому-нибудь другому. Он окинул взглядом вагон. Женщина в уродливой шляпке сидела в своем углу, жевала резинку и читала «Ньюз». Кончина «Сан» никак ее не потревожила. Проверяет ли кто-нибудь по ней часы! Ведь она тоже почти каждый вечер оказывается в пятом вагоне, уже долгое время.

— Твоя сестра сильно будет по тебе скучать? — спросила его Анна. Анна. В звучании ее имени было что-то приятное, старомодное. Не Энн Анна. «Где ты, великая Анна, которой повинуются три царства…» — ладно. Будет ли Фэнни по нему скучать? Он просто пожал тогда плечами, а Анна сказала: «Ну ничего, она привыкнет. Она сможет приезжать к нам в гости, а мы будем приходить в гости к ней, очень часто… Артур, когда ты меня с ней познакомишь?»

И вправду, когда? Когда в последний раз Фэнни кого-нибудь навещала? Или кто-нибудь навещал их? Ему не удалось вспомнить, кто оказался их последним гостем, но сами они в последний раз навестили старую миссис Уиттиер в приюте методистов в Ривердейл незадолго до ее смерти. С тех пор все вечера они проводили дома, за чтением, слушая радио (Фэнни не захотела телевизора). «Артур, куда нам его ставить?» — спросила она. «Мы могли бы сдать на хранение сервант», — он не осмелился предложить его продать или отдать. «Артур! Мамин сервант?» — слушая радио, за чтением, он трудился над своей коллекцией марок, а она вышивала или вязала для церкви. Они перестали ходить к воскресной службе, но Фэнни по-прежнему посылала им свою работу. Тихие вечера.

— Да, сорок пять лет — вовсе еще не старость! — Анна и вправду так думает. Ей принадлежит дом в Квинзе. Там они и станут жить. А что будет делать Фэнни? Фэнни умрет. Она настолько отгородилась от жизни, что выпустить из рук оставшееся не составит труда. Ладно, он подумает об этом позже. Теперь от этих мыслей ему стало тошно. Станция «Девяносто Шестая Улица». Потом Семьдесят Вторая Улица. Потом Шестьдесят Третья Улица. Он улыбнулся.

Это была одна из тех маленьких тайных шуток, которыми он делился с Анной. Нет, сорок пять лет — это не старость. А Анне еще и сорока нет. У них могли бы родиться дети, никаких нет причин, чтобы им не иметь детей… Маленькая тайная шутка насчет станции «Шестьдесят Третья Улица». Он не был уверен, что она поверит, если рассказать об этом.

Они поели в полдень в кафе-автомате. Он отдал лифтеру ленч, который Фэнни дала ему с собой. Он не смог его выбросить. «А ты знаешь, что на линии IRT есть станция, не отмеченная на картах метро?» — спросил он.

— Откуда ты знаешь? — И она улыбнулась, и широко раскрыла глаза, и пришла в восторг.

— Я ее вижу. Шестьдесят Третья Улица. Наверное, это станция местного значения. Я езжу на экспрессе, так что мы никогда там не останавливаемся, только вроде чуть помедленней едем, поскольку она на вершине подъема. Но на карте метро ее нет.

И теперь она частенько останавливалась возле его стола в конторе, где они работали, и спрашивала: «Что новенького на Шестьдесят Третьей Улице?» Или он говорил: «Вчера вечером у меня было свидание с Мейбел». Такое имя он дал женщине в уродливой шляпке. Он говорил: «Мы с Легз и Шоулдез ходили в зал игральных автоматов», — что-нибудь в таком духе. Их с Анной это очень забавляло.

Ту женщину наверняка звали Мейбел… Уж такая она была женщина. А двух мужчин, которые, как он видел, обычно стояли в ожидании на платформе станции «Шестьдесят Третья Улица»… да он просто знал, что их зовут Легз и Шоулдез[73]: этот пиджак с подплечниками, эти длиннющие конечности — их просто не могли звать никак иначе.

Поезд подошел к Семьдесят Второй Улице, и Артуру опять стало тошно. То, что он делает, — правильно. Мужчине положено жениться. Он не виноват, что Фэнни не удалось создать собственную жизнь. Нельзя же ожидать, что он откажется… Но он уже звал эти доводы наперечет. Они с Фэнни прожили вдвоем двадцать пять лет. С тех пор, как умерла мать. Фэнни ему не поверит. Он ее хорошо знает. А когда наконец поверит, что будет? Его зазнобило, ему стало плохо. И он понял, что это невозможно. Он не сможет этого сделать. Он с тоской глядел на унылую станцию метро. Среди рекламных вывесок он увидел один из этих самых плакатов Общества Евангелистов. «Итак, выбирайте теперь жизнь, дабы вы могли жить».

Но он не мог. Он просто не мог этого сделать.

Ему придется сойти на следующей остановке, и позвонить Анне, и сказать ей. Больше ничего не остается. Поезд отошел от станции «Семьдесят Вторая Улица». Теперь, придя к решению, Артур уже не чувствовал себя плохо. Он просто слегка оцепенел. Он выйдет на следующей остановке, позвонит Анне. Не откладывая ни на минуту.

Поезд с шумом взобрался вверх по склону, притормозил у Шестьдесят Третьей Улицы, остановился. Артур вскочил на ноги. Раньше он никогда здесь не останавливался. Женщина в уродливой шляпке подняла глаза и перехватила его взгляд.

— Скорей, — сказала она. — Они пробудут тут всего минуту. Скорей!

— Я не могу от нее отказаться, — Артур заметил, что объясняется, умоляет.

— Ско-рей! — Бесполезно. Ему придется отказаться от нее.

Он пошел к выходу. Легз и Шоулдез улыбнулись ему, широко улыбнулись.

— Смотри-ка, кто пришел! — сказал Легз.

— Ну наконец-то! — сказал Шоулдез.

Щелкая и грохоча поехал поезд. Женщина в уродливой шляпке разразилась криком, который все не смолкал и не смолкал. Поезд с лязгом остановился. Она перестала кричать. Засунула в рот пластик резинки, перевернула газетную страницу и принялась читать.

— Если бы они поставили на эту штуку руль или что-нибудь такое, сказал Легз, — можно было справиться в одиночку.

— Вечно ты жалуешься. Полегче на повороте, — сказал Шоулдез. Очень ярко светили огни.

— Ну, а мне было подумалось, что нам не набрать нормы, — заметил Легз. — Пятьдесят один, пятьдесят два.

— Мы всегда набираем норму. Разве босс не заботится об этом? Иногда, — подчеркнул Шоулдез, — на это уходит чуть побольше времени, вот и все. Пятьдесят восемь… эй. В пятьдесят девятом пиво по-прежнему холодное?

В голосе Легза прозвучала легкая обида. «Пятьдесят девятый всегда отводится под пиво, — сказал он. — Что бы ни произошло, теплого пива не будет. Шестьдесят один…»

— Шестьдесят два. Шестьдесят Три. Вот и приехали, — бодро сказал Шоулдез. Он до конца вытянул наружу длинный глубокий ящик. — Все современные удобства, — сказал он. — Ты там держишь?

— Держу, — сказал Легз. — Давай наверх. Тихонько. Тихонько. Вот так.

Все секции были хорошо спроектированы, носилки помещались точь-в-точь.

— Ну… Пожалуй… — Шоулдез немного помычал. — Купим-ка мы, пожалуй, Мейбел новую шляпу.

— Пожалуй, — ответил Легз. — Славная старушка Мейбел.

Они подтолкнули ящик, и он закрылся, щелкая и грохоча.

Дом, который построили Блейкни

— Четыре человека идут сюда по лесной дороге, ах, эй, — сказала Старая Большая Мэри.

Молодой Рыжий Том сразу ее понял. «Не наши».

В длинной кухнекомнате стало тихо. Старый Белянка Билл заерзал на креслосиделе. «Оно должно Беглого Маленького Боба и той Худой Джинни будут, — сказал он. — Помогите мне встать, кто-нибудь».

— Нет, — сказала Старая Большая Мэри. — Не их.

— Должно быть. — Старый Белянка Билл с шарканьем поднялся на ноги, оперся на свою тростепалку. — Должно быть. Чьих бы им еще быть. Всегда говорил — она за ним вдогожку убежала.

Молодой Белянка Билл положил еще кусок горидерева на горючиво. «Воонна, воонна», — пробормотал он. Тогда все разом заговорили и столпились у окноглядок. Потом все замолчали. Булькали большие пищегоршки. Молодая Большая Мэри взволнованно мямлеговорила. Затем ее слова прозвучали в ясноречии.

— Гляньте сюда… гляньте сюда… говорю, я, они не Блейкни.

Старая Маленькая Мэри крикнула, спускаясь из пряжекомнаты: «Люди! Люди! Трое их и четверо на лесной дороге, а я их не знаю, и, ох, они странноходят!»

— Четыре незнакомых человека!

— Не Блейкни!

— Брось глупомолоть! Должно быть! Чьих еще?

— Но не Блейкни!

— Не из Дома, глянь-ка, глянь-ка! Люди… не из Дома!

— Беглый Боб и та Худая Джинни?

— Нет, не может быть. Стариков нет.

— Дети? Детидети?

Все, кто раньше не смотриглядел, пришли теперь; то есть все, кто оказался в Доме — прибежали из коровокомнаты и лошадекомнаты, и маслосырокомнаты, железокомнаты, юколокомнаты, даже из болелокомнаты.

— Четыре человека! Не Блейкни, кое-кто говорит!

— Блейкни ли, не Блейкни ли, а не из дома!

Роберт Хайакава и его жена Шуламифь вышли из лесу, а с ними Эзра и Микичо. «Ну вот, что я говорил, — как всегда медленно и осторожно сказал Роберт, — у дороги может не оказаться конца в одном направлении, но маловероятно, чтобы она и в другом тоже никуда не привела».

Шуламифь вздохнула. Она была на последнем месяце беременности. «Возделанные поля. Меня это радует. Больше на этой планете их и следа нигде не нашлось. Наверное, это новое поселение. Но мы уже обо всем этом говорили…» Она внезапно остановилась, и все остальные тоже.

Эзра показал пальцем: «Дом…»

— Он скорей похож на, ну, как бы сказать? — Микичо зашевелила губами, ища слово на ощупь. — На… на замок? Роберт?

Роберт сказал очень тихо: «Он не новый, что бы он собой ни представлял. Он совсем не новый, разве ты не видишь, Шуламифь. Что?..»

Она чуть вскрикнула, встревожась, а может, просто от удивления. Все четверо обернулись, стремясь увидеть, что ее удивило. Человек бежал к ним по полю. Когда все они повернулись к нему лицом, он споткнулся и остановился. Затем снова пошел, странной неуклюжей походкой. Через некоторое время им стало видно, как у него шевелятся губы. Он показал на четверых пальцем, помахал рукой, помотал головой.

Они услышали, как он говорит: «Ах-эй, ах-эй. Эй. Глянь-ка. Мым. Мым, мым, мым. Ох эй…»

У него было румяное лицо, круглое лицо, выдававшееся над глазами вперед, над выпуклыми синими глазами. Нос у него был как у орла, острый, крючковатый, а отвислые его губы дрожали. «Ох-эй, вы, должно быть, мым, его имя, как? А она за ним вдогонку убежала? Давнодавно. Джинни! Худая Джинни! Детидети, ах-эй?» Позади него в поле двое животных остановились перед плугом, обмахиваясь хвостами.

— Смотри, Мичико, — сказал Эзра. — Наверное, это коровы.

Человек остановился футах в десяти от них. Он был одет в грубое редкое полотно. Он опять помотал головой. «Коровы, нет. Ох, нет, мым, мым, фримартины [74], другех. Не коровы. Ему что-то пришло в голову, удивительное чуть ли не до дрожи. — Ах-эй, вы же меня не знаете! Не знаете меня! — Он рассмеялся. — Ох. Ну и дела. Незнакомые Блейкни. Старый Рыжий Том, говорю я».

Они степенно представились. Он наморщил лоб, его вялый рот задвигался. «Не знаю им имя, — сказал он через минуту. — Нет, э, мым. Сочиняют их такие, как дети, в лесу. Давнодавно. Ох, мне, вот! Беглый Маленький Боб. Да, это имя! Ваш отец-отец. Умер, ах-эй?»

Очень вежливо, очень устало, ощутив — теперь, когда остановился утомление после долгого-долгого пути, Роберт Хайакава сказал: «Боюсь, что я его не знаю. По-моему, мы не те, за кого вы нас, видно, принимаете… вы не знаете, нельзя ли нам пройти к дому?» Его жена что-то пробормотала в знак согласия и прислонилась к нему.

Старый Рыжий Том стоял разинув рот, а тут вроде как ухватился вдруг за слово. «Дом! Ах-эй, да. Идите к дому. Хорошо вот. Мым».

Они прошли вперед, медленней чем прежде, а Старый Рыжий Том распряг своих фримартинов и отправился следом, выкрикивая время от времени что-то неразборчивое. «Забавный мужик», — сказал Эзра.

— Он говорит так странно, — сказала Микичо. А Шуламифь сказала, что хочет только одного: присесть. Затем…

— Ой, смотрите, — сказала она. — Смотрите!

— Они все собрались, чтобы нас встретить, — заметил ее муж.

Так оно и было.

За всю историю Блейкни еще не случалось ничего похожего на это событие. Но они не оплошали. Они привели незнакомцев в дом, дали им самые мягкие креслосиделы, поближе к горючиву, угостили их варимолоком, сыртворогами и раститофелями. Пришельцев тут же захлестнула усталость, они немного поели, попили, а затем молча откинулись на синяки.

Но обитатели дома не молчали, вовсе нет. Большинство из них были до этого на улице, но теперь вернулись. Они толклись вокруг, одни лопали, другие глазели, мало кто мямлеговорил теперь, когда первая волна возбуждения пошла на убыль. Хотя глаза пришельцев то с усилием открывались, то закрывались, им показалось, что обитатели дома походят на фигуры в тех залах с зеркалами, о которых им доводилось читать в социологических хрониках: одинаковые лица и одежды… но, ах, право же, разные размеры. Повсюду румяные лица, выпуклые синие глаза, выступающие вперед лобные кости, тонкие крючковатые носы, дряблые рты.

Блейкни.

Худые Блейкни, большие Блейкни, маленькие Блейкни, старые, молодые, мужского и женского пола. Казалось, имеется одна образцовая модель, из которой путем растяжки или сжатия получены все остальные, только трудно было представить себе этот образец в точности.

— Значит, Старсайд, — сказала Молодая Большая Мэри… и сказала еще и еще раз на ясноречии. — Никаких другех в Блейкнимире не живет. Старсайд, Старсайд, ах-эй, Старсайд. Совсем как капитаны.

Молодой Белянка Билл показал на Шуламифь палкой горидерева. «Малыш растет, — сказал он. — Воонна, воонна. Скоро малыш».

Роберт сделал огромное усилие и встрепенулся. «Да. У нее совсем скоро родится ребенок. Мы будем рады, если вы поможете».

Старый Белянка Билл приковылял, опираясь на тростепалку, чтобы еще раз глянуть. «Мы происходим, — сказал он, поднеся лицо очень близко к лицу Роберта, — мы происходим от капитанов. Не слыхали об них, вы? Другех не слыхали? Странно. Странностранно. Мы происходим, глянь-ка. От капитанов. Капитан Том Блейкни. И его жены. Капитан Билл Блейкни. И его жены. Братья, они. Джинни, Мэри — жены капитана Тома. Другая Мэри — жена капитана Боба. Была еще жена, но мы не помним, это, нам, ее имя. Они жили, глянь-ка. Старсайд. Вы, тоже? Мым, вы? Ах-эй, Старсайд?»

Роберт кивнул. «Когда? — спросил он. — Когда они прибыли из Старсайда? Эти братья».

Спустилась ночь, но света не зажигали. Лишь пляшущие языки, пламени, постоянно кормившегося горючивом из множества кусков сала и жирного горидерева, дрожали, освещая большую комнату. «Ах, когда, — сказал Старый Рыжий Том, протискиваясь к креслосиделу. — Когда мы дети, старые Блейкни говорят, ах, эй, пять сотнелет. Давнодавно».

Внезапно Старая Маленькая Мэри сказала: «Они странноходят. Они странноговорят. Но, ох, они странноглядят, тоже!»

— Малыш. Малыш. Растет малыш, скоро.

И двое или трое из маленьких детишек Блейкни, похожих на уменьшенный вариант старших, захихикали, закулдыкали и попросили показать им малыша Старсайд. Взрослые засмеялись; уже скоро, сказали они им.

— Пятьсот… — Хайакава задремал. Рывком проснулся. — Мы все четверо, сказал он, — направлялись на своем суденышке к Лунам Лора. Вы не… нет, понимаю, вы никогда. На самом деле это недолгое путешествие. Но с нами что-то произошло, я не знаю… как это объяснить… мы с чем-то столкнулись… чем-то, чего там не было. Кривизна? Дыра? Я знаю, это глупо, но нам как бы показалось, будто суденышко падает, вроде того. А потом, вслед за этим, перестали работать приборы, и мы поняли, что лишились астрономических ориентиров… ни одной знакомой нам звезды. Как это говорится, «Новые Небеса и Новая Земля?» Нам едва удалось до нее добраться. До Блейкнимира, как вы ее называете.

С треском разлетались искры. Кто-то сказал: «Времяспать». И тогда все Блейкни ушли, а затем Хайакава уснул.

Когда все четверо проснулись, уже стояло времямыться, и все Блейкни со всего дома, большие и маленькие, намывали самих себя и одежду. «По-видимому, на столе — еда для нас, — сказал Эзра. — Осмелюсь считать, что для нас. Роберт, прочти молитву. Мне хочется есть».

После еды они вышли из-за стола и огляделись. В дальнем углу большой комнаты было так темно, что даже при свете солнечных лучей, струившихся сквозь окна с открытыми ставнями, им едва-едва удалось разглядеть картину на стене. Как бы там ни было, краска с нее осыпалась и ее рассекала похожая на молнию трещина; поверх нее приляпали штукатурку или что-то в этом роде, но она по большей части отвалилась и в конечном результате только еще сильней испортила картину.

— Может быть, эти две большие фигуры и есть капитаны, — как по-вашему? — спросила Микичо, ведь Роберт передал им рассказ Старого Белянки Билла.

— Пожалуй, да. Вид у них мрачный и целеустремленный… Когда полигамисты подвергались преследованиям, кто-нибудь знает?

В популярных социальных хрониках мало что говорилось об этом, но в конце концов все сошлись на мнении, что такое происходило во время Эры Повторного Завершения, т. е. около шестисот лет назад. «Неужели этот дом такой старый?» — спросила Шуламифь. «Какие-то части его, думаю, вероятно, да. Вот что я думаю об этом: по-моему, два Капитана отправились в путь словно древние патриархи вместе с женами, семьями, стадами и всем прочим в поисках такого места, где их не станут преследовать. И тогда они столкнулись… ну, с тем же, с чем столкнулись мы. И в результате оказались здесь. Как и мы».

Тихим-тихим голосом Микичо сказала: «И, может быть, пройдет еще шестьсот лет, прежде чем здесь появится кто-нибудь другой. Ох, сидеть нам тут веки вечные. Это уж точно».

Молча, неуверенно, они все шли по бесконечным коридорам и бесконечным комнатам. В одних было довольно-таки чисто, в других полно мусору и пыли, некоторые совсем развалились, часть помещений использовали как хлева и амбары, а в одном из них оказалась домашняя кузня.

— Ну что ж, — наконец сказал Роберт, — придется нам с этим смириться. Мы не в состоянии изменить очертания вселенной.

Они пошли на звуки, донесшиеся теперь до них, и очутились в мойкокомнате, теплой, скользкой, полной шума и пара. И снова их окружили гротескные лики и формы Блейкни. «Времямыться, времямыться!» — закричали им хозяева дома и показали куда положить одежду, и с любопытством пощупали каждый предмет, и помогли им намылиться, и объяснили, который из водоемов наполняют горячие ключи, какой — теплые, а какой — холодные, и дали им полотенца, и заботливо помогли Шуламифи.

— Дом вашего мира, вы, ах, эй, — заговорил с Эзрой намыленный Блейкни, — больше этого? Нет.

Эзра согласился: «Нет».

— Ваши… Блейкни? Нет. Мым, мым. Эй. Семья? Меньше, ах-эй?

— О, намного меньше.

Блейкни кивнул. Потом предложил потереть Эзре спину, если Эзра потрет спину ему.

Проходили часы и дни. Похоже, здесь не было никакого правления, никаких правил, лишь привычки, обычаи и обиходные дела. Кто находил в себе склонность к работе, работал. Кто не находил… не работал. Никто не предлагал пришельцам чем-нибудь заняться, и никто им ни в чем не препятствовал. Спустя примерно неделю Эзра и Роберт напросились в поездку по берегу залива. Расшатанную повозку тянули две здоровые лошади.

Возницу звали Молодой Маленький Боб. «Надоть починить ходипол, — сказал он. — В ах-эй, в болелокомнате. Нужноть досок. Много в рекиводе».

Пригревало солнце. Дом то скрывался за деревьями или холмами, то вновь становилось видно, как он возвышается надо всем в округе, когда дорога поворачивала, следуя изгибу залива.

— Мы должны найти себе какое-нибудь занятие, — сказал Эзра. — Может быть, эти люди и являются большой единой счастливой семьей, хорошо, если так, ведь все это время на всей этой планете существовала лишь одна семья. Но если я еще некоторое время проведу среди них, я, пожалуй, стану таким же чокнутым, как они.

Роберт ответил с осуждением в голосе, что Блейкни не особенно чокнутые. «Кроме того, — подчеркнул он, — рано или поздно нашим детям придется вступать в брак с ними, и…»

— Наши дети смогут пожениться между собой…

— Ну, значит, нашим внукам. Боюсь, у нас отсутствуют необходимые пионерам навыки, иначе можно было бы отправиться… да куда угодно. Места, в конце концов, предостаточно. Но через несколько столетий, а может, и раньше, наши потомки станут такими же, скажем, странными и выродившимися. Так хоть какая-то возможность остается. Жизненная сила гибрида и все такое.

Они перешли реку вброд в месте, находившемся как раз напротив дома. Тонкая струйка дыма поднималась над одной из его больших длинных труб. Повозка свернула на заросшую тропу, тянувшуюся вдоль реки вверх по течению. «Много досок, — сказал Молодой Маленький Боб. — Мым, мым, мым».

Как он и говорил, досок нашлось множество, они приобрели серебристо-серый цвет. Доски были сложены под крышей большого навеса. У одного из его краев огромное колесо непрестанно вращалось в воде. Оно, как и крыша, было сделано из какого-то тусклого нержавеющего металла. Но вращалось только колесо. Остальные механизмы покрылись пылью.

— Жернова, — сказал Эзра. — И пилы. Токарные станки. И… всяческие вещи. Почему же они… Боб? То есть. Молодой Маленький Боб… почему вы перемалываете зерно вручную?

Возница пожал плечами. «Надоть муку делать, ах-эй. Хлеб».

Очевидно, все механизмы находились в нерабочем состоянии. Вскоре стало ясно, что никто из ныне живущих Блейкни не умеет их чинить, хотя (сказал Молодой Маленький Боб) есть такие, что помнят времена, когда все было иначе: Старая Большая Мэри, Старая Маленькая Мэри, Старый Белянка Билл…

Хайакава сделал вежливый жест, но слушать это перечисление не стал. «Эзра… я думаю, мы могли бы все это починить. Привести в рабочее состояние. Это послужило бы занятием для нас, верно? Вполне стоящим занятием. От этого многое изменилось бы».

Эзра сказал, что от этого изменилось бы вообще все.

На исходе летнего вечера, когда солнце расчертило небо розовыми, малиновыми, красными, лимонными и фиолетовыми полосами, у Шуламифи родился ребенок, девочка. «Мы назовем ее Надежда», — сказала она.

«Клещи, чтобы делать клещи», — сказала о ремонтных работах Микичо. В возобновлении использования энергии воды она увидела начало процесса, который со временем позволит им снова подняться в космос. Ни Роберт, ни Эзра не настраивали ее на это. Работа оказалась долгой и трудной. Они облазали и перерыли все углы в доме, от осыпающейся верхушки до огромного бескрайнего подвала с несущими столбами, нашли много вещей, которые им пригодились, много предметов, которые хоть и не пригодились, но оказались интересными и занимательными, а много и таких, которые не только давно уже пережили свой век, но даже о самом их применении оставалось лишь догадываться. Они обнаружили инструменты; металл, из которого их можно было выковать, нашли целую библиотеку с книгами и печатный станок изготовления Блейкни, на котором раньше печатали книги; последняя из них представляла собой трактат о заболеваниях скота, отпечатанный чуть более ста лет назад. Упадок наступил крайне быстро.

Ни от кого из Блейкни особенного толку в починках не было. Они охотно поднимали и переносили вещи с места на место — пока это занятие не утратило новизны — а потом уже только мешали. Большой Толстый Рыжий Боб, кузнец, оказался чуть ли не исключением, но, поскольку привычная ему работа ограничивалась заточкой плужных лемехов, толку даже от него оказалось немного. Роберт и Эзра работали от восхода солнца до вечера. Они работали бы и дольше, но, как только в воздухе появлялся легкий холодок, находившиеся поблизости Блейкни начинали беспокоиться.

— Надоть возвращаться, ах-эй. Надоть отправляться назад.

— Почему? — спрашивал вначале Эзра. — На Блейкнимире нет опасных животных, нет ведь?

Никто из них не мог объяснять этого словами, ни в ясноречии, ни мямлеговорением. Среди них не существовало преданий о существах, которые вылезают по ночам, однако ничто не могло подвигнуть их провести хоть минуту ночью за пределами мощных стен дома. Роберт и Эзра поняли, что проще покориться и возвращаться вместе с ними. Очень часто запуск машин оказывался обманчивым, они начинали было работать, а потом ломались, и поэтому не было праздников, отмечающее какой-либо день как удачный. Чем-то в таком духе послужила лишь партия кексов, которые Старая Большая Мэри испекла из первой муки мельничного помола.

— Как давнодавношние времена, — удовлетворенно сказала она, слизывая крошки с беззубых десен. Она посмотрела на пришельцев, состроила малышу забавную гримасу. Ей пришла в голову мысль, и через минуту или две ей удалось ее выразить. «Не наши, — сказала она. — Не наши, вы. Другех. Но, по мне, лучше-ть вы тут будете, чем этот Беглый Маленький Боб или та Худая Джинни… Да, по мне, лучше-ть».

Лишь один из топоров годился для работы, поэтому лес не валили, но Эзра отыскал бухточку, где постоянно скапливались ветви и целые деревья, прибитые волнами к берегу, и на лесопилке не ощущалось недостатка в древесине. «Много-ть досок получается, ах-эй», — сказал однажды Молодой Маленький Боб.

— Мы строим дом, — объяснил Роберт.

Возница бросил взгляд поверх залива на мощные башни и башенки, на длинные стены и большие коньки крыши. На расстоянии проломы стали незаметны, было только видно, как покосились две трубы. «Строить много, сказал он. — Ах-эй, вся крыша в конце северного крыла, мым, мым, плохая, плохая она, эй».

— Нет, мы строим свой собственный дом.

Он удивленно посмотрел на них. «Хочется построить еще комнату? Легче, говорю я, расчистить ничейную комнату. Ох-ах-эй, много их!»

Роберт оставил тогда разговор на эту тему, но нельзя же было вечно обходить его стороной, и однажды вечером после кормежки он принялся объяснять: «Мы очень благодарны вам за оказанную помощь, — сказал он, оказанную нам, людям, которые чужды вам и вашим обычаям. Может быть, именно потому, что мы здесь чужие, нам кажется, что нам нужен собственный дом, чтобы жить там».

Блейкни держались спокойно, по меркам Блейкни. И они ничего не поняли.

— Мы просто привыкли к такому образу жизни. Есть много других миров, где люди живут по много семей, а их семьи меньше, чем эта, чем ваша, чем Блейкни я имею в виду, — много семей в одном большом доме. Но не в том мире, где жили мы. Там, видите ли, у каждой семьи свой собственный дом. Мы к этому привыкли. Теперь мы, все пятеро, поселимся для начала в новом доме, который выстроим возле мельницы. Но мы выстроим второй новый дом, сразу, как только сможем. Тогда у каждой семьи будет свой собственный…

Он умолк, беспомощно посмотрел на жену и друзей. Он заговорил снова, вопреки глухому непониманию: «Мы надеемся на вашу помощь. Мы предлагаем свои услуги в обмен на ваши поставки. Вы дадите нам пищу и ткань, а мы станем молоть для вас муку и пилить древесину. Мы можем помочь вам починить мебель, ткацкие станки, провалившиеся пол и крышу. А в дальнейшем…»

Но ему так и не удалось объяснить насчет дальнейшего. Объяснения насчет нового дома оказались ему не под силу. Никто из Блейкни не пришел на строительство дома. Роберт с Эзрой соорудили ворот, подъемник, тали и ухитрились — с помощью женщин — выстроить маленький дом. Но никто из Блейкни больше не приходил молоть зерно, а когда Роберт и Эзра зашли навестить их, они увидели, что недавно распиленные доски и обработанное на токарном станке дерево так и лежат там, где они их оставили.

— Еда, которую мы брали с собой, кончилась, — сказал Роберт. — Нам нужно еще. Мне очень жаль, что вы все так воспринимаете. Пожалуйста, поймите, это вовсе не значит, что вы нам не нравитесь. Просто мы должны жить по собственным обычаям. В своих собственных домах.

Молчание нарушил малыш-Блейкни. «Что такое „домах“?» — спросил он.

На него зашикали. И сказали: «Такого слова нет».

Роберт продолжал: «Мы хотели бы попросить у вас кое-что в долг. Нам нужно вдоволь зерна и раститофелей и всего прочего, чтобы продержаться, пока мы не снимем свой собственный урожай, и достаточное количество молочного и тяглового скота, пока мы не разведем собственных животных. Вы согласитесь сделать это для нас?»

Кроме Молодого Белянки Билла, свернувшегося возле горючива и мямлеговорившего: «Воонна, воонна, воонна», никто по-прежнему не проронил ни слова. Пристально глядели синие навыкате глаза, румянец на лицах казался, пожалуй, ярче обычного, широкие безвольные рты подрагивали под длинными крючковатыми носами.

— Мы понапрасну теряем время, — сказал Эзра.

Роберт вздохнул: «Что ж, иного выбора у нас нет, друзья… Блейкни… Значит, мы возьмем все, что нам нужно. Но мы вам заплатим, сразу, как сможем, в двойном размере. А если вам понадобятся наши услуги или помощь, мы всегда ее вам окажем. Мы снова подружимся. Мы должны подружиться. Мы можем помогать друг другу жить лучше во многих, очень многих отношениях… и, право же, мы — единственные люди на всей этой планете. Мы…»

Эзра подтолкнул его, чуть ли не силой потащил его прочь. Они взяли повозку и упряжку лошадей, нагруженную едой телегу и пару фримартинов. Они взяли коров и овец, годовалого бычка и барашка после первой стрижки, несколько рулонов ткани и семена. Никто им не препятствовал, не ставил палок в колеса, когда они поехали прочь. Роберт обернулся и посмотрел на молчащих людей. А потом опустил голову и смотрел только вперед на дорогу вдоль залива и не оглядывался ни на воду, ни на леса.

— Хорошо, что им видно нас оттуда, — сказал он попозже в тот день. Это наверняка заставит их задуматься, и рано или поздно они придут сюда.

Они пришли раньше, чем он ожидал.

— Я так рад видеть вас, друзья! — Роберт побежал их встречать. Они схватили и связали его непривычными к такому делу руками. Затем, не обращая внимания на его истошные крики «Почему? Почему?», они ворвались в новый дом и вытащили Шуламифь, Микичо и малыша наружу. Они выгнали скотину из хлевов, но ничего больше не взяли. Теперь основным объектом внимания оказалась плита. Сначала они перевернули и уронили ее, потом разбросали повсюду кругом горящие уголья, потом подожгли головни горидерева и принялись везде лазать с ними. Вскоре строение загорелось.

Блейкни выглядели как одержимые. Красные лица, глаза чуть ли не повыскочили из орбит, а они мямлеорали и неистовствовали. Когда работавший в сарае Эзра прибежал и начал драться, они сбили его с ног и принялись колотить деревяшками. Он не встал, когда они перестали это делать; было ясно, что он не встанет никогда. Микичо начала долго бесконечно пронзительно кричать.

На мгновение Роберт прекратил борьбу. Державшие его в плену потеряли бдительность и ослабили хватку — он вырвался у них из рук, из пут и с криком «Инструменты! Инструменты!» кинулся в пылающий огонь. Горящая крыша рухнула на него с оглушительным треском. Он не издал ни звука, потерявшая сознание Шуламифь тоже. Тонко визгливо заверещал ребенок.

Действуя как можно проворней, охваченные бешенством Блейкни подбросили в сарай вокруг машин деревяшек, лоскутов и обрезков; вскоре он запылал.

Пожар был виден на всем обратном пути.

— Было неправильно, было неправильно, — все твердил Молодой Рыжий Боб.

— Плохое дело, — подтвердила Старая Маленькая Мэри.

Молодая Большая Мэри несла ребенка. Шуламифь и Микичо то вели, то волокли следом. «Маленькая детка, ах-эй, ах-эй», — заворковала она.

Старый Белянка Вилл засомневался. «Будет плохая кровь, — сказал он. Женщины другех еще детей наростют. Э мым, мым, — размышлял он. — Научим их получше. Пусть не странноходют, — и его дряблый рот открылся от удовольствия. — Было неправильно, — сказал он. — Было неправильно. Другой дом. Не может быть другой дом, второй, третий. Эй, ах-эй! Никогда другех не было, только дом. Никогда больше не будеть. Нет».

Ом досмотрел вокруг, обвел взглядом потрескавшееся стены, провалившиеся полы, провисший потолок. В воздухе висел легкий запах дыма. «Дом, — с удовлетворением произнес он. — Дом».

Сила всякого корешка

Карлос Родригес Нуньес, офицер муниципальной полиции Санто Томаса, сидел в частной приемной д-ра Оливеры, раздумывая о своем положении. Может, ему вообще не следует здесь находиться? И не то чтобы именно в частной приемной: она, как правило, пустовала, и лишь в течение недели вслед за большими праздниками ее обычно заполняли младшие сыновья из процветающих семей, которые (младшие сыновья) посещали столицу федерации и обходили ее библиотеки, театры, музеи и прочие здания, где хранится национальное наследие, а вовсе, вовсе не las casitas[75].

— Перегрузка, сэр доктор. Несомненно, просто перегрузка!.. Горе мне, сэр доктор! Какая огромная игла! Право же… всего лишь из-за маленькой, крохотной перегрузки?

Врач мягко улыбался, произносил слова утешения и продолжал набирать в шприц пенициллин.

Все это не имело отношения к офицеру полиции Карлосу. По сути дела это не имело отношения и к младшим сыновьям из непроцветающих семей, которые, во-первых, во время праздников могли себе позволить посетить разве что столицу округа (или, в лучшем случае, штата), а во-вторых, не обращались по поводу вытекающих из этого осложнений к врачу, они ходили за этим к curandero[76]. И тут Карлос подумал: не следует ли и ему поступить так же? Нет… Нет… Социальный статус государственного служащего, должностного лица может оказаться под угрозой из-за посещения местного знахаря и кудесника. Кроме того, общественная приемная врача именно таковой и являлась: общественной. Если его здесь увидят, пойдут слухи. Дон Хуан Антонио станет задавать вопросы. Дон Хуан Антонио был jefe de policia[77], и Карлосу казалось, что в последнее время в отношении начальника к нему не стало сердечности. Впрочем, Карлосу казалось, что сердечности не стало и во всеобщем отношении к нему. Он не мог понять, почему. Он был очень добрый полицейский: брал только традиционные мелкие взятки, сильно не напивался, давал заключенным сигареты. Часто.

Он не мог понять, почему же, глядя на него, люди внезапно — иногда всегда на несколько секунд — менялись, становились дьявольски омерзительными. Лица их распухали, они казались ему страшней, чем маски moros[78] и judases[79] во время праздничных шествий в детстве. Воздух сильно нагревался, голоса принимались хрипеть и бормотать гадости, подчас ему становилось трудно дышать. А голова…

Большая овальная подкрашенная фотография старой доньи Каридад, матери д-ра Оливеры, свирепо поглядела на него со стены. Губы ее изогнулись. Она нахмурилась. Карлос поспешно поднялся на ноги. Непредвиденная и совершенно ничем не обоснованная враждебность доньи Каридад оказалась ему не по силам. Он протянул руку, собираясь открыть дверь на улицу, но тут отворилась дверь, ведущая в глубину дома, и возле нее появился сам врач он на миг удивился, но к нему тут же вернулась обычная учтивость. Он с поклоном пригласил Карлоса в кабинет. Донья Каридад снова выглядела невозмутимо и бесстрастно, как всегда.

Последовал обмен любезностями согласно правилам. Затем молчание. Д-р Оливера указал рукой на лежавшее на столе издание. «Я как раз читал, сказал он, — медицинский журнал. О яйцах. Современная наука так много узнала о яйцах». Карлос кивнул. Д-р Оливера сложил кончики пальцев вместе. Он вздохнул. Затем встал и, всем видом выражая сочувствие, жестом велел Карлосу спустить брюки.

— Ах, нет, сэр медико, — поспешил сказать офицер. — Нет-нет, это совсем другое.

У д-ра Оливеры отвисла челюсть. Казалось, он колеблется между раздражением и замешательством. Карлос шумно вдохнул воздух, затем выпалил залпом: «У меня разламывается голова. У меня случаются боли, головокружения, у меня распухают глаза, у меня жжет в груди и там, где сердце, тоже и… и…» Он остановился. Он не смог рассказать о том, как менялись лица людей. Иди, например, вот только что, у доньи Каридад. Нельзя с уверенностью рассчитывать на то, что д-р Оливера не проговорится. Карлос начал давиться и попытался проглотить слюну.

Выражение лица врача постепенно становилось все более спокойным и уверенным. Он поджал губы и кивнул. «Желудок действует? — осведомился он. — Часто? Достаточно часто?»

Карлосу хотелось ответить, что действует, но горло у него так еще и не пришло в порядок, поэтому раздался лишь неуверенный хрип. К тому времени, когда ему удалось сделать глоток, senor medico[80] уже снова заговорил.

— Девяносто процентов телесных недомоганий, — сказал он, издавая при этом носом серьезные выразительные звуки, — возникает из-за того, что желудок действует с недостаточной частотой. За счет этого происходит отравление тела и организма. Сэр офицер полиции — отравление! Нас интересуют результаты… Мы обнаруживаем… — он быстро повел головой из стороны в сторону и воздел руки над головой, — что наблюдаются боли. Они наблюдаются не только в области желудка, но и, — он стал перечислять. Загибая пальцы, — головы, груди, глаз, печени и почек, мочеточной системы, верхней части спины, нижней части спины, ног. Сэр, ослабевает целиком все тело. — Он понизил голос, подался вперед, не то прошептал, не то прошипел: «Человеку недостает сил…» Он закрыл глаза, сжал губы и откинулся назад, ноздри его затрепетали, а голова мелко затряслась вверх-вниз. Он резко открыл глаза и вскинул брови: «А?»

Карлос сказал: «Доктор, мне тридцать лет, до нынешнего времени я всегда отличался отменным здоровьем и мог, например, поднять железнодорожную шпалу. Моя жена очень довольна. Когда бы я ее ни спросил, она всегда отвечает: „Como no?“[81]. А потом она говорит: „Ny, bueno![82] Мне вполне хватает…“ В общественной приемной закричал младенец. Д-р Оливера поднялся, достал ручку.

— Я выпишу вам рецепт на отличное лекарство, — сказал он, поставил изящный росчерк и написал в верхней части листка крупным витиеватым почерком «Ср. К. Родригес Н.» Он добавил несколько строк, поставил подпись, промакнул и отдал бумагу Карлосу.

— По одной штуке перед каждым приемом пищи в течение четырех дней или до тех пор, пока желудок не начнет действовать часто… Вы желаете получить лекарство у меня или в farmacia?[83]

Карлос пал духом, но не утратил вежливости; он сказал: «У вас, доктор. А… Ваш гонорар?»

Доктор Оливера небрежно сказал: «Считая лекарство… десять песо. Для вас как должностного лица. Благодарю вас… ах! А также: избегайте яиц. Яйца тяжело перевариваются, в них очень, очень большие молекулы».

Карлос вышел через частную приемную. Донья Каридад с презрением отвернулась. На улице двоюродные братья Эухенио и Онофрио Крус, грубые ребята, лесорубы, подтолкнули друг друга локтями, усмехнулись.

Он пошел через рыночную площадь, смутно ощущая запах жарящихся на решетке свиных carnifas[84], спелых фруктов, дыма горящего дерева. Голова его, глаза и горло опять плохо себя вели. Он вспомнил, что Forestal[85] на месяц запретило рубку леса в качестве меры по сохранению и что он собирался присмотреть за возможными нарушениями. Беззубая индеанка с босыми серыми ногами прошлепала мимо, жуя кусочек жареной рыбы. Лицо ее скривилось, стало огромным, омерзительным. Он закрыл глаза, споткнулся. Спустя мгновение ему стало лучше, и он пошел дальше вверх по лестнице крытого рынка в excusado[86]. Как всегда он испытал легкое удовольствие оттого, что не пришлось платить двадцать сентаво за вход. Он закрыл дверь в кабину, бросил таблетки в унитаз, спустил воду. Сэкономил двадцать сентаво, потратил — выбросил десять песо. На стене взошел новый урожай граффити. «Шлюха — мать Карлоса Родригеса Н.» — гласила одна из надписей. В обычных обстоятельствах он прочел бы ее безо всякой злобы и даже восхитился бы искусной сдержанности оскорбления: автор приписал ему две фамилии, хотя и свел одну из них до инициала, и таким образом не стал утверждать, будто он — внебрачный ребенок. Еще он, вероятно, подметил бы результаты введения более раннего возраста обязательного поступления в школу, неприличные надписи на стенах писали все ниже и ниже.

Но теперь… теперь…

Ополоумев от ярости, он с криками кинулся на улицу. И чуть не столкнулся со своим начальником, доном Хуаном Антонио, главой полиции. Который посмотрел на него со странным выражением, ставшим теперь уже привычным, и спросил: «Почему вы кричите?» И принюхался к его дыханию.

Смирившись с этим дополнительным оскорблением, Карлос пролепетал что-то насчет попрошайничающих на рынке мальчишек. Дон Хуан Антонио отмахнулся от этих объяснений и указал рукой на противоположный край рыночной площади. «Двадцать автобусов с учащимися средних школ и колледжей государственной столицы остановятся здесь перед тем, как отправиться дальше, на Национальный Съезд Молодежи. Что же, мне самому регулировать движение, пока вы гоняетесь за попрошайками-мальчишками?»

— Ах, нет, senor jefe![87] — Карлос поспешно отправился к автобусам, медленно въезжавшим друг за другом на площадь, и стал направлять их движение к несколько ограниченному месту для стоянки: остальное пространство уже заняли торговцы черной керамикой с грубо очерченными рыбами; коричневой керамикой с написанными на ней самыми популярными женскими именами, птенцами попугаев, бананами из Табаско, ярко раскрашенными стульями с плетеными сидениями; ананасами с надрезами, чтобы была видна сладкая мякоть, обувью, сандалиями с подошвами из автомобильных покрышек, иконами и свечами, rebozos[88], mantillas[89], кусками деревенского масла грушевидной формы, длинными узкими кусками жареной говядины, сотнями разновидностей бобовых, тысячами разновидностей стручкового перца, рубашками для работы, яркими юбками, пластикатовыми скатертями, патриотическими картинами, вязаными чепцами, сомбреро — безграничное разнообразие латиноамериканской рыночной площади; он окликнул шофера и постучал рукой по автобусу, показывая, что ему надо чуть-чуть подать назад… еще чуть-чуть… капельку…

Бум!

Следуя его указаниям, автобус столкнулся как раз с новым автомобилем, принадлежавшим дону Пасифико, presidente municipal![90] Шофер выскочил из автобуса и стал ругаться, мэр выскочил из машины и стал кричать, студенты вышли из автобуса, вокруг собрался народ, с воплями примчался начальник полиции, сеньорита Филомена — пожилая девственница, тетка мэра — заорала, прижимая увядшие руки к увядшей груди; заголосили ее многочисленные внучатые племянники и племянницы… Карлос лепетал, делая неловкие движения руками, а этот бычина, начальник полиции, печально известный как человек, которому недостает образования и который склонен громко публично критиковать полицию, он рассмеялся.

Сборище превратилось в толпу, враждебную толпу, и люди в ней постоянно двоились, чтобы напугать и запутать несчастного офицера полиции своими раздвоенными фигурами и жуткими лицами. Это был чудовищно.

Люди всегда замечали, что тело Лупе существует совершенно независимо от платья Лупе. Оно не нуждалось в его поддержке, не ссорилось с ним и не силилось выскочить из него, — нет, крепкое гладкое приятное тело заявляло о своем присутствии и о своей автономии и, как само платье, всегда оставалось чистым, милым и ярким. Может, другие и сомневались в верности миловидной жены, но только не Карлос.

Лупе оказалась лучше всего, что находилось на ranchito[91] Родригес, однако там имелось еще много хорошего; по сути дела оно всем было хорошо. Стены из тщательно изготовленных, тщательно обработанных, тщательно уложенных крупных коричневых кирпичей; крыша из черепицы, которая никогда не трескалась, не соскакивала и не протекала. В деревянных клетках, чирикая и напевая, прыгали с насеста на насест pajaritos[92], уступавшие в яркости красок лишь цветущим растениям, рассаженным по маленьким горшочкам или жестяным банкам. Карлосу и Лупе никогда не приходилось покупать кукурузу, чтобы приготовить nixtamal[93], тесто для лепешек и тамалей[94]: они выращивали свою собственную и таким образом обеспечивали себя и листовыми обертками от початков, чтобы заворачивать и варить в них тамали, а когда высыхали кочерыжки початков, из них выходило хорошее топливо. Там стояла яблоня и большая высокая старая pinole[95], снабжавшая их серо-голубыми орешками, чьи ядрышки слаще яблок. Козе всегда хватало корма вдосталь, свинья была славная и толстая, а полдюжины кур избавляли их от необходимости как-либо зависеть от рыночных торговок и яиц сомнительного качества. Не последним в перечне прелестей ranchito стоял урожай мясистой, агавы магуэй, из сока которой получалось aguamiel[96], а из ее смеси с более выдержанным и крепким madre de pulque[97] выходит восхитительный чистый напиток молочного цвета, а потому ни Карлосу, ни Лупе не было нужды постоянно посещать засиженные мухами захудалые и убогие pulquerias[98], где пахло чем-то прокисшим.

Детей у них не было, это правда, но ведь они всего два года, как женаты. Благодаря наблюдениям Карлос знал, что иногда проходит и больше времени, прежде чем начинают появляться дети, зато уж стоит родиться одному, как следом пойдут другие в достаточном количестве.

Ranchito хорошее, очень-очень хорошее, однако существует огромная разница между положением должностного лица, имеющего сельскую усадьбу, и положением крестьянина. Фигура Лупе с маленькими, но красивыми изгибами постарела бы раньше времени, стала бы жилистой, согбенной. Карлос носил бы мешковатую заплатанную хлопчатобумажную одежду campesino[99] вместо своих изящных габардиновых костюмов, т. е. если бы только потерял работу. Он не знал, какую одежду носят эти несчастные из Мизерикордии, больницы для душевнобольных, обнесенной высокими стенами.

Это учреждение, давно уже перешедшее в руки гражданских властей, изначально имело религиозное происхождение, и, вспомнив об этом, Карлос задумался над возможностью обсуждения своих проблем с местным священником. Он недолго над этим раздумывал. Совершенно верно, Карлос был человек верующий и носил на мощной своей груди целых два образка, не меньше. Верно и другое: он никогда не ходил в церковь. Это занятие для женщин и стариков. К тому же служителям отделенного от церкви государства не полагалось ни подвергать преследованиям, ни оказывать поддержку отправлению религиозных ритуалов. Помимо того, священник, этот добродушный общительный человек, мог случайно сказать что-нибудь не то кому-нибудь не тому. Разумеется, опасаться, что он нарушит тайну исповеди, не приходилось ни на минуту. Но это — кошмар, преследовавший Карлоса в последнее время это не предмет для исповеди. Это не грех, а несчастье. Он уже не мог просить у cura[100] дружеского совета. Этот достойный человек часто проводил время в обществе caciques[101], имевших политическое влияние. Достаточно одного сочувственного замечания в адрес «бедняги Карлоса», и «бедняга Карлос» мог уступить свой служебный пост племяннику, двоюродному брату, зятю cacique — точная степень родства вряд ли имеет тут значение.

При этом слова предостережения дона Хуана Антонио до сих пор звучали в его мозгу.

— Еще одна ошибка, молодой человек! Еще хоть одна!..

Карлос моргнул. Он и не заметил, что ушел так далеко от города. Позади него слева возвышалась Священная Гора, высокий холм, на котором во времена язычества стояла пирамида, а теперь оттуда доносился нестройный звон колоколов небольшой церквушки. Позади него справа находился бетонный круг арены для быков. Впереди тропинка, по которой он почему-то пошел, оканчивалась развилкой. Правое ответвление вело к домику его тетки по матери, Марии Пилар, женщины с сильным характером, которая обычно пользовалась его нечастыми визитами и просила починить ей крышу или прочесть молитвы, а иногда и то, и другое. Он не обнаружил в себе желания повидать Tia[102] Марию Пилар. Уж, конечно, не теперь. Так почему же он тут оказался?

Левая тропинка, куда она ведет? Через некоторое время по ней можно дойти до крохотной деревушки Сан Хуан Баутиста. А до того? Она довольно долго тянется вдоль железнодорожных путей. Выходит к роднику. К маленькой речушке, которую часто посещают прачки и залетные художники-гринго. К различным участкам леса. К кукурузным полям. И к уединенному дому Исидро Чаче, curandero.

Карлос снял фуражку и вытер лоб. Осторожно огляделся по сторонам. Как ни в чем не бывало, совсем как ни в чем не бывало. Далеко-далеко крохотная фигурка пробиралась через поля, ведя осла с поклажей. Вполне возможно, что на осле везут топливо, древесный уголь из незаконно срубленных деревьев. Или, что куда проще, сами деревья. Что за наглецы эти ребята! Но человек находился слишком далеко, да и к тому же с этим делом можно повременить до следующего раза. На данный момент важно одно: что, по всей вероятности, его, Карлоса, никто не видит.

Он снова надел фуражку. Затем по-прежнему, как ни в чем не бывало, в сущности даже смело, он свернул на дорожку, уходившую влево.

Исидро Чаче был маленький уродливый жилистый человечек с больным глазом, служившим от случая к случаю предметом тихих настороженных пересудов. Зрячий он у него или нет? Некоторые утверждали, будто зрячий, будто на самом деле он может в один и тот же момент смотреть глазами в разные стороны, как мул. Еще все заметили, какой популярностью пользуется Исидро Чаче среди женщин, несмотря на свое уродство. И не только среди уродливых. В действительности люди слышали, как некая Мама Роса, бесстыдница, утверждала: «Дон Исидро — бык, а остальные мужчины — всего лишь бычки! Да он и щедр к тому же…»

Но у остальных мужчин имелись собственные тому объяснения. «Это все его амулеты да любовное зелье», — так шепотом гласило единодушное мнение. Зачастую после таких бесед не один мужчина, громко похвалявшийся своими мужскими достоинствами в ходе разговора в cantina[103], потихоньку отправлялся в одинокий домик за городом, где одиноко проживал целитель, чье постоянное общество составляли лишь попутай, по слухам, родившийся еще до завоевания и говоривший на всех языках, да странного вида пес, который не говорил ни на одном. Однажды кто-то уж совсем заговорился и принялся утверждать, будто пес этот из породы нелающих собак. Однако все знали, что отцом этого человека был иностранец (не то турок, не то лютеранин, не то гринго, не то еврей), а потому подобное заявление звучало еще более нелепо.

Вполне очевидным казалось такое объяснение: Исидро Чаче лишил пса способности лаять при помощи своего колдовства, чтобы показать, до какой степени он не нуждается в предупреждениях собственной собаки. Пес даже не отличался свирепостью! Какой нормальный человек на всем белом свете стал бы держать собаку с иной целью? От одного этого задрожишь!

Тропа врезалась в выступ покатого холма и неспешно тянулась мимо еще крепких, но сильно заросших каменных стен, то под лучами солнца, то в тени. Может, тишина и не была там глубже, может, ему просто вдруг так показалось. Ему уже чуть ли не хотелось услышать недозволенный стук топора и его однообразное эхо. Но он его не услышал. Лишь что-то крадучись перемещалось в подлеске. Потом он внезапно очутился возле дома. Древний попугай что-то пробормотал, пес поднял голову и равнодушно опустил ее. Офицер полиции медленно подошел и уверенно оповестил о своем присутствии. Никто не откликнулся. Откуда-то донесся высокий слабый голос, не то говоривший нараспев, не то тихонько напевавший. Попугай нахмурился, внезапно превратился в двух нахмуренных попугаев, но это продлилось всего секунду. Карлос, пожалуй, приободрился, а вовсе не наоборот… казалось, мощного воздействия curandero и его дома достаточно, чтобы умерить его хворобу, какой бы она ни была. Он снова оповестил о своем присутствии и толчком распахнул дверь.

В доме стоял полумрак (естественно, как и положено) и запах (вполне отчетливый) дыма горящих дров, трав, рома и ряда прочих вещей, а среди них — узнаваемый незамедлительно, с первого же раза — самого Исидро Чаче. Он сидел на корточках на полу, напевая свою странную песню, разбрасывая по полу разноцветные семена из крашеной тыквенной бутыли, разглядывая образовавшийся рисунок в свете единственного солнечного луча, затем опять собирая семена, чтобы вновь их рассыпать. Песня его внезапно стихла. «Abuelita[104] Ана должна умереть», — сказал он прозаичным тоном. Из слабого и высокого голос его превратился в вязкий и мощный.

Карлос весь сжался. Неужели curandero намеревается… Потом он вспомнил, кто такая Abuelita Ана и успокоился. «Сколько лет ее помню, она все умирает», — сказал он. Бабушка Ана под двадцатислойными одеждами, ее поднос с таблетками, целебными мазями, примочками и эликсирами; пальмовые ветви, четки и иконы, ее амулеты на счастье и ее патентованные лекарства с изображениями и подписями серьезных бородатых испанских докторов… и прежде всего, ее длинные, толстые и грязные ногти желто-серого и черного цвета.

Исидро Чаче кивнул. «Я не давал ей умереть, — сказал он. — Но я больше не смогу этого делать. Быть может, сегодня… Быть может, завтра… — Он пожал плечами. — Кто знает?»

— А как вы себя чувствуете, Сэр Целитель?

— Я? Очень хорошо. Господь и святые любят меня, — он усмехнулся.

Карлос вспомнил, что он — полицейский, а к славным обязанностям полицейского никто не относится с презрением, и сказал: «Надеюсь, вас никто не беспокоил».

Знахарь широко раскрыл оба глаза, и больной, и здоровый. «Беспокоил меня? Да кто бы посмел? — сказал он, — вот вас кто-то беспокоил».

Взгляд Карлоса Родригеса Нуньеса замер. Он вздохнул, и этот вздох перешел в рыдание. Не вполне владея голосом, он поведал целителю о своих бедах… какие жуткие голоса ему слышатся, какие жуткие видятся лица, как болит тело и голова, как она кружится, как двоится у него в глазах, как недружелюбно и враждебно относятся к нему люди и — наконец — как он боится потерять работу.

Если не хуже того.

Выражение лица curandero, слушавшего, кивая головой, не сильно отличалось от выражения на лице доктора Оливеры. «Pues[105]. Не думаю, чтобы в данном случае мы имели дело с последствиями непочтительности, — неторопливо, как бы размышляя, произнес он. — Вы не охотник, не лесоруб, вряд ли вам случалось оскорбить Олений Народ или Маленький Народец… а даже если и так, они, как правило, мстят иным образом. Повторяю: как правило. Но — пока что — мы не станем останавливаться на этом».

— Так что же? Сглаз? Много приходится слышать чепухи по этому поводу. В сущности, взрослые люди крайне редко оказываются жертвой Сглаза; кого действительно нужно беречь, это детей…

Он оговорил различные возможности, не обошел и расстройства желудка или его неспособность действовать с необходимой частотой, недомогание, от которого, у него, Исидро Чаче, имеется множество отличных трав. «Но, возразил полицейский, — дело не в этом, уверяю вас».

Чаче пожал плечами: «Ну, а что вы сами предполагаете?»

Тихим-тихим голосом Карлос пролепетал: «Колдовство. Или яд».

Чаче медленно печально закивал. «Восемьдесят процентов телесных недомоганий, — согласился он, — происходит по одной из этих двух причин».

— Но кто?.. Но почему?..

— Вы говорите, как идиот! — рявкнул знахарь. — Вы — офицер полиции, у вас сто тысяч врагов, и у каждого сто тысяч причин. Почему не имеет большого значения, а вот кто: знание об этом пригодилось бы, тогда мы смогли бы наложить встречное заклятие, но и это не главное. Мы не знаем кто, нам известно только о вас, и именно вами мы должны теперь заняться.

Карлос робко промямлил: «Я понимаю. Понимаю».

Он смотрел, как Чаче снова рассыпает зерна, делает ему guardero[106] из ракушек, камешков и клочков ярко-красной шерсти, как он окуривает его удушливыми травами и кадит над ним ароматическими смолами, и совершает прочие знахарские ритуалы; в завершение указаний целитель предупредил его о необходимости соблюдать осторожность во всем, что касается еды и питья.

В отчаянии офицер полиции вскинул вверх голову и руки. «Будь у человека хоть тысяча глаз, все равно его можно отвлечь на необходимое время: стоит мне на секунду отвернуться в cantina, и кто-нибудь подбросит мне щепотку чего-нибудь в еду или в питье…»

— Значит, употребляйте в пищу только еду, приготовленную вашей женой, а что касается питья, я дам вам небольшой амулет, который будет охранять для вас ром или агуардьенте.

На вопрос о размерах гонорара Чаче ответил расплывчато и сказал лишь, что стоимость первого визита составит двадцать песо, включая оплату за оба амулета. Он велел, чтобы Карлос пришел снова через три дня. Тот удалился, унося с собой новую уверенность и старый страх. Запах магических курений все еще стоял у него в ноздрях, но постепенно к исходу дня его сменили другие.

Все кругом окуталось дымкой. Вопреки увещеваниям властей от имени науки и патриотизма безграмотные мелкие фермеры и люди с индейских ejidos[107], чьи земли кольцом окружали муниципальные, начали, как и каждый год, жечь поля и густой кустарник, готовясь к сбору кукурузы. Пожалуй, orestal выбрало не лучшее время, чтобы запретить рубку и сжигание леса без разрешения: на любом расстоянии трудно отличить один дым от другого, а ночью разобрать, где какой костер. Наступило время, когда страна как бы возвращалась к эпохе язычества; в любой час повсюду виднелись костры, и зачастую какое-нибудь растерянное напуганное животное обнаруживало, что оно отрезано, окружено со всех сторон, и погибало в огне. Однако Карлос предоставлял заботиться об этих преступлениях против, скажем, оленьего народа, индейцам-преступникам и curandero.

Над городом и ближайшими его окрестностями повисла иная, более легкая дымка. Она возникала дважды в день, ранним утром и в сумерках: дымка сгорания дерева и угля, к которой примешивался слабый, но характерный запах маисовых лепешек, жарящихся на сковородках; он напоминал об их слабом, но характерном привкусе. И о том, как жарящие их женщины делают руками: «шлеп-шлеп-шлеп».

Карлос теперь больше любил темноту. Он не видел в ней враждебных искаженных лиц. Он видел меньше предметов, и поэтому меньшее их количество зловеще двоилось, тревожа его. Если бы еще эти нерегулярные боли и мучения шли в это время на убыль… Кажется, они притихли, слегка. Но слегка недостаточно. Может, благодаря тому, что проделал curandero Исидро Чаче, они еще сильней утихнут. Среди сгущавшейся темноты Карлос торопливо, украдкой, опустился на колени и быстро прочел короткую молитву, взывая к La Guadalupana[108].

Он думал о том, что в конце концов полное имя его жены — Мария де Гуаделупе.

— Tu cafe[109], - сказала она и сразу же, как он вошел, стала его наливать, горячий, крепкий, сладкий. — Tu quieres una torta?[110]

Сначала он обращался с ужином осторожно. Однако было похоже, что в этот вечер горло не станет ему никак препятствовать, несмотря на расстроенное у него чувство вкуса, за счет которого ему почудился странноватый привкус в еде. Потом, когда она уже заканчивала мытье посуды, он подошел и обнял ее, одна рука обвилась вокруг талии, другая легла на грудь; он нежно и задумчиво прикусил ей зубами кончик уха. Как обычно, она сказала: «Como no?»[111]

Но не сказала вслед за этим: «Ay, bueno!»[112], как делала всегда. А еще вслед за этим, огорчившись из-за неудачи и утомившись от отчаяния, он принялся думать о другом, и в голову ему пришла мысль.

Конечно же, если ему удастся сделать потрясающий ход, например арестовать для разнообразия кого-нибудь помимо бузотера-burracho[113], конечно же, это восстановит столь сильно поколебавшееся доверие департамента полиции, то есть дона Хуана Антонио. По крайней мере, так он рассуждал. У него имелось смутное подозрение, что план этот не является совершенством, и, если внимательно над ним поразмыслить, в нем, пожалуй, вскроются недостатки. Но ему не хотелось так уж внимательно над ним размышлять: слишком это большое усилие, чересчур много голосов, бормочущих гадости, отвлекая и тревожа его, а кроме того, если он откажется от этого плана, зачем тогда вообще вставать? Боли усилились, и он понимал, что не сможет уснуть снова. Значит, надо встать, а раз так, ничего больше не остается, как выйти из дома.

А потому надо все-таки попытаться осуществить этот план.

Он встал, оделся, застегнул ремень с кобурой, проверил, на месте ли фонарик, и вышел на улицу.

Ничто на горизонте не возвещало о приходе зари. Огромные белые звезды сверкали в черном небе. Он принялся искать самую огромную из них, Венеру, припомнив рассказы о ее значительности во времена прежней религии, до завоевания, однако то ли она еще не взошла и не стала утренней звездой, то ли он не там искал, то ли ее загородило какое-нибудь дерево или хлом…

Фонарик ему пока не понадобился, ведь он знал здесь все дорожки так же, как собственный дом или собственную жену. Знаком ему был и пень, который вдруг… но не так, чтобы неожиданно… начал злобно хрипеть: «Carlo el loco. Carlo el loco[114]. Скоро ты окажешься в Мизерикордии. Ja ja! Loco Carlo![115]»

Офицер вытащил револьвер, потом засунул его обратно. Без сомнения, пуля тут не поможет. «Погоди, — сказал он. — Как только станет светло и я справлюсь с прочими обязанностями, я вернусь, разрублю тебя, оболью petroleo[116] и сожгу. Погоди».

Пень тут же смолк и попытался спрятаться в темноте. Но Карлос прекрасно знал, где именно он находился; он пошел дальше, думая о нем и угрюмо тряся головой. Он напряг слух, но шума, который он рассчитывал услышать, не было. Конечно, злоумышленники занимались своим самобытным делом за много километров отсюда, на лесистых склонах гор. Охотившиеся на оленей браконьеры обычно прочесывали каждый участок вдвоем; один из них держал яркий фонарь, который привлекал и завораживал зверя, а второй стрелял в него, пока тот стоял, выйдя из укрытия. Одному человеку вполне под силу унести половину оленьей туши. Таким браконьерам не нужны ни дороги, ни тропинки на пути туда или обратно; бесполезно пытаться их поймать.

Дело, однако, обстояло иначе с лесорубами, этими расхитителями природных ресурсов и национального наследия, лишавшими холмы покрывающих их лесов и тем самым подвергавшими их эрозии! Чем дольше он о них думал, тем яснее осознавал, какое зло причиняют их преступления. Более того, подумать только, как безобразно они мошенничают даже в городе… Если вспомнить, как эти двоюродные братья Эухенио и Онофрио Крус (отъявленная парочка!) мололи языком и насмехались над ним всего лишь вчера на рыночной площади. По сути дела, не только вчера, если призадуматься. А почему? Безо всякой причины. Так что прежняя позиция Карло — неправильна, это ясно. Лесорубы — не просто бедолаги, тяжким трудом зарабатывающие себе на пропитание, которым в данный момент burocratas[117], преследующие собственные нечестные цели, запретили даже трудиться; вовсе не достаточно противостоять людям с топорами и предупреждать их. Над тьмой лесов протянулись сполохи, красные, малиновые, алые. Нужно хорошенько их проучить, раз и навсегда. Ladrones. Hijos de putas[118].

Но даже двое мужчин не смогут дотащить из леса в город столько дров, чтобы усилия оправдались. Лесорубу необходима лошадь, мул или, на худой конец, осел. А потому ему приходится придерживаться мощеных или хотя бы утоптанных дорог. По эту сторону города таковых находилось никак не меньше двадцати, но по мере приближения к нему они все чаще сливались друг с другом, так что на данный момент из практических соображений их число можно свести к пяти. Дорога Сан Бенито вела к главной автостраде, пролегавшей чересчур далеко в южной стороне: с наступлением светлого времени они окажутся на виду. Дорога к старому монастырю проходила через контрольный пункт. Третья — излишне длинна и извилиста, четвертая — в последние месяцы совместилась с одним из местных ручьев. Карлос не был особенно силен в арифметике, однако с изрядной уверенностью решил, что остается всего одна дорога. Он обнаружил, к собственному удивлению, что как раз вышел на нее, вероятно, за то время, пока считал. Теперь оставалось решить, где именно или хотя бы примерно, находится лучшее место на этой дороге для emboscada[119]. Окажись он слишком близко к лесу, преступники снова смогут в нем укрыться. А если слишком близко к городу, им удастся спрятаться в каком-нибудь доме или патио. Идеальным было бы такое место, где дорожная колея углублялась бы, а по обе стороны, не слишком далеко и не слишком близко, шли бы стены. Такое место оказалось не только идеальным, но и реальным; более того, там обнаружилась ниша, в которой некогда стояла статуя Ла Гуадалупана, до того как в республике отделили церковь от государства. Карлос захихикал, подумав, как удивятся негодяи, когда он вдруг выскочит из этой ниши с пистолетом в руке!

Он все еще хихикал, но тут что-то вцепилось ему в ногу, и он растянулся.

При падении он ударился спиной и всеми прочими костями. От этого ему стало тошно, а все задремавшие было боли разгорелись с новой силой. Заулюлюкали, затараторили насмешливые голоса, лица показывали ему рожки и плевали в него. Он лежал там, на дороге, борясь с удушьем и с безумием, всхлипывая. Постепенно дыхание возвратилось к нему. Темнота вновь стала просто темнотой. Он принялся ощупывать землю вокруг, пальцы его во что-то уткнулись и с отвращением отдернулись. Он продолжал шарить рукой и нашел фонарик. Желтый луч осветил лежавшую на дороге фигуру, и он разразился долгим пронзительным криком, исполненным ужаса и муки: на спине в луже крови лежало тело мужчины. Рубашка, брюки, руки и ноги, — все, что положено человеку, находилось на месте.

Но у него не оказалось головы там, где положено.

Медленно-медленно светлело небо. Туман смешивался с дымом, заволакивая солнце. Карлос Родригес ходил взад-вперед по дороге, ощущая жгучую резкую боль в глазах. Он ходил так уже час, два часа, три — кто знает, сколько именно? Он не решался заснуть. Что, если кто-нибудь украдет тело? Он не решался вернуться в город и доложить об убийстве по той же причине. При бдении ему служила поддержкой мысль о том, что с наступлением дня на дороге появятся люди и он сможет послать кого-нибудь из них с донесением в город — лучше бы одного из уважаемых cuidaderos[120] в возрасте, чьи свидетельские показания касательно тела сочтут бесспорными. Однако случилось так, что первыми на дороге оказались двое мальчишек, гнавших четырех коров на пастбище.

Или один мальчишка, гнавший двух коров. Карлос уже не мог знать наверняка, двоится у него в глазах или нет. Один мальчик с двумя коровами. Два мальчика с четырьмя коровами. Одно тело без головы. Два тела без головы. Небо было серым и холодным, а вероломное солнце боялось показаться на глаза. Через некоторое время он убедился, что мальчиков все-таки двое, поскольку один из них согласился сбегать обратно и передать сообщение, и Карлос увидел, как он побежал, а в то же самое время заметил, как другой мальчик сгоняет коров с дороги, чтобы они обошли тело. Коровы должны есть, несмотря на смерть или жизнь. Мальчики скрылись из виду, скотина тоже, а кто-то все кричал и кричал, кричал не замолкая. Он с изумлением узнал собственный голос и затих.

На труп и кровь стали садиться мухи. Очень трезво, очень устало Карлос принялся разглядывать тело. Он не узнал его. Оно не казалось ему ни знакомым, ни неизвестным; похоже, оно просто пребывает в покое, все проблемы кончились. Оно даже не казалось больше таким странным: ему доводилось и раньше слышать об убийцах, которые отсекают своим жертвам головы, чтобы воспрепятствовать опознанию или хотя бы задержать их. Покой. И никаких проблем. Сколько времени потребуется мальчику, чтобы добраться до города?.. И через какое время сможет приехать дон Хуан Антонио? А потом? Что будет потом? Похвалит ли он Карлоса? Или обругает его? Уволит? Арестует? Отдаст под суд?

У него затряслись руки и ноги. Он попытался унять дрожь, не смог, сел на камень, привалился спиной к придорожной стене, положил на колени револьвер и вопреки собственному желанию, без каких-либо предчувствий немедленно уснул. Голова его отдернулась назад, а сам он подпрыгнул вперед и вверх с тревожным криком и выставил перед собой руки, чтобы поймать револьвер. Он не поймал его, не увидел, как он падает; он его не нашел. Его движения и крики вспугнули мух, и они взлетели с мерзким бренькающим жужжанием, снявшись с подсыхающей крови. Карлос упал на колени, оперся на руки и тупо уставился на темную лужу с синими отсветами. Кровь осталась на месте.

А тело исчезло.

Все закружилось, завертелось вихрем, и Карлос закружился вместе с ним, и шатаясь пошел по дороге, вытянув вперед руки, чтобы не упасть. Он уснул, он уснул после долгих часов бдения, пока сторожил в темноте тело, он уснул при свете раннего-раннего утра! Теперь его положение хуже некуда, ведь дону Хуану Антонио известно о наличии тела… и как же теперь Карлосу отчитаться о пропаже? Он ковылял по дороге, плача, всхлипывая, ругаясь, понимая, что не сможет этого объяснить, равно как и пропажу револьвера. Конечно же, он обречен.

Если только… Если только он не раздобудет другое тело, чтобы никто не заметил подмены.

Внизу под собой он увидел железнодорожные рельсы. Чуть скользя, он спустился вниз по склону и побежал по шпалам. Он знал, кто с ним так обошелся, наверное! Кто же, как не лесорубы, эти воры и шлюхины дети? Зачем еще, как не в отмщение за задуманный им арест?.. И чтобы воспрепятствовать ему в этом! Но он им еще покажет, раз и навсегда. Они восстановили против него все poblacion[121], но он им покажет… Он подбежал к стрелке, и как раз неподалеку от нее оказался сарай с инструментами для путевых обходчиков с полинялой надписью: «Это здание и все его содержимое являются собственностью республики». Он взломал дверь, свернув себе плечо, схватил первое попавшееся на глаза мачете для травы и кинулся снова наружу. Осталось ли у него время? Поспеет ли он вовремя? Проснулся ли уже дон Хуан Антонио? Оказался ли он на месте? Как скоро он отправится в дорогу? Карлос молился о том, чтобы время встало меж доном Хуаном Антонио и жутким заговором лесорубов.

Удача ему сопутствовала. Когда он опять поднялся вверх по склону, завеса тумана разделилась, и внизу появился человек с ослом, нагруженным дровами. Припав коленями к земле, согнувшись, Карлос приближался к нему с такой осторожностью, предусмотрительностью и ловкостью, что ему пришлось про себя улыбнуться, сдерживая смех. Осел подошел ближе, осел прошел мимо, Карлос поднялся на ноги и кинулся вперед на носках. Взмах мачете. Тело упало, хлынула кровь. Карлос пнул ногой отвалившуюся голову, словно футбольный мяч; посмотрел, как она провалилась в подлесок. Он перекинул тело через плечо и бросился бежать, бежать, бежать.

— Карлос, — сказал дон Антонио. — Карлос! Ты слышишь меня? Прекрати и послушай меня! Ты слышишь…

— Бесполезно, jefe[122], - сказал его заместитель, Раймундо Сепеда. — Это шок… шок. Он еще не скоро из него выйдет.

Дон Хуан Антонио вытер лицо безукоризненно отглаженным носовым платком, надушенным одеколоном. «Не он один… Я в таком же состоянии. Чудовищно. Ужасно. Люди не понимают…»

— Бедный молодой человек, — вздохнул дядя Эктор, пожилой тюремщик, и покачал головой. — Подумать только…

Дон Хуан Антонио энергично закивал: «Непременно, давайте, подумаем. И продумаем весь этот случай полностью. Я попытаюсь восстановить картину преступления».

— У нас имеется эта драгоценная парочка, грубовато-привлекательные двоюродные братья, Эухенио и Онофрио Грус. Якобы, а изредка и на самом деле, лесорубы. В придачу к тому — пьяницы, когда у них водятся деньги; воры… и хуже того… когда предоставится случай. Союзники в борьбе со всем миром, которые часто дерутся между собой. Прошлой ночью они отправляются рубить лес, незаконно. А на обратном пути вспыхивает ссора. Кто знает, почему? Может быть, уж коли на то пошло, Эухенио решил убить Онофрио просто под влиянием минуты. Как бы там ни было, он убивает его ударом топора. Затем, чтобы скрыть, кому принадлежит тело, он обезглавливает его при помощи того же топора. И возвращается в свою лачугу, унося с собой голову. А также бумажник покойного.

— Там ему приходит в голову, что не стоило бросать тело. До рассвета недолго, его вскоре обнаружат. Поэтому он сооружает погребальный костер, собрав дрова в кучу. Поскольку поля и заросли кустарников горят, вряд ли кто заметит еще один столб дыма. Если кто-нибудь что-нибудь унюхает, все подумают, что это попавший в ловушку олень. И он возвращается, чтобы забрать тело. Но полиция тем временем не сидела сложа руки. Офицер Карлос Родригес Нуньес не только бодрствует, он даже обнаружил останки и стережет их. Эухенио прячется. Через некоторое время встает солнце, появляются братишки Санта Анна, и Карлос отправляет одного из них ко мне с донесением. Но в конце концов ребенок есть ребенок, он не отправляется прямо по адресу, бродит где-то, время уходит. А в это время Карлос, убежденный, что все будет в порядке, присаживается и засыпает. Это неправильно, — добавил он, делая упор на слове, — но… его можно понять. Можно понять.

— Убийца Эухенио Крус крадучись выбирается из своего укрытия. Он похищает служебный револьвер Карлоса, а также останки, грузит их на лошадь, которую привел с собой и тоже спрятал в отдалении, и возвращается к себе в лачугу. Потом он решает, что ему не хватит дров для сожжения жертвы. Поэтому он прячет тело в лачуге и уходит, чтобы принести еще дров. В это время отважный неудачливый Карлос просыпается, обнаруживает пропажу. Благодаря мыслительным способностям, столь высоко развитым среди наших полицейских, он выясняет путем дедукции, кто является вероятным убийцей и куда он скрылся. Он выслеживает его, а по дороге обзаводится мачете. Он встречается лицом к липу с архипреступником. Он убивает его. Я вынужден повторить: это неправильно. И повторю снова: его можно понять. Убийца Крус наверняка попытался бы скрыться.

— Как бы там ни было, свидетелем этого второго убийства оказывается весьма уважаемый гражданин, ветеран революции, Симон Макабео-Лопес… (Весьма уважаемый гражданин, ветеран Революции Симон Макабео-Лопес резким движением единственной оставшейся у него руки отдал честь и важно кивнул.) — …который рано встал, чтобы пойти возделывать землю, пожалованную ему благодарной Республикой. Тут же вслед за этим ветеран Лопес информирует меня должным образом, прячем приходит ко мне одновременно с мальчиком Санта Анна. Полиция тут же приступает к расследованию, и мы обнаруживаем… то, что обнаружили. Труп, труп, труп там, голова в одном месте, голова в другом, Карлос невменяем, в состоянии шока. Итак. Вот моя реконструкция. Какого вы о ней мнения?

Воцарилось молчание. Через некоторое время заместитель начальника полиции сказал: «Мастерски. Мастерски».

— Благодарю вас.

— Такое точное, яркое, исполненное ясности воссоздание преступления можно обычно встретить лишь на страницах криминальной литературы. Но… senor jefe…[123] это ведь неправда. Да, я вынужден сказать: это неправда.

Дон Хуан Антонио рявкнул: «Почему нет?»

Сепеда вздохнул, указал рукой на злосчастного Родригеса: «Потому что, senor jefe, вы знаете, и я знаю, и почти все в городе знают, почему. Эта сука, эта проститутка, Лупе де Родригес наставляла рога бедному Карлосу и с двоюродными братьями Эухенио и Онофрио Крус тоже. Одного мужчины ей не хватало. А Карлос был слеп ко всему».

— Правда, — со вздохом сказал тюремщик.

— Правда, — кивая, сказал ветеран.

— Правда, — сказали остальные полицейские, печально качая головой.

Взгляд дона Хуана Антонио стал свирепым. Затем выражение его лица смягчилось, и он опустил голову. «Это правда, — наконец сказал он. — Ай, Карлос! Горе мне!! Hombre![124] Муж всегда узнает последним. Вот уже сколько недель я с трудом смотрю ему в лицо. Как же, под угрозой оказалась честь самой полиции. Как насмехались над нами железнодорожники. Мама!»

— Значит, бедный мой Карлос… Ты наконец узнал, а? Тем не менее! Дон Хуан Антонио чуть ли не закричал на остальных. — Мы должны придерживаться именно моей версии, вы согласны? Карлос и так уже пострадал, а вдобавок тут замешана честь полиции.

— О, мы согласны, согласны, senor jefe, — поспешно и с душой воскликнули остальные офицеры.

— Я полагаю, мы можем положиться на великодушие ветерана Лопеса?

Старик приложил руку к сердцу и поклонился. «Будьте спокойны, — сказал он. — Может быть, то, что совершил Карлос в каком-то смысле технически противозаконно, я не ученый, не юрист. Но это естественно. Это по-мужски».

— Очень по-мужски, очень, — согласились все остальные.

Дон Хуан Антонио наклонился, притронулся к плечу плачущего Карлоса и попытался его приободрить. Но Карлос, судя по всему, ничего не слышал и уж вовсе ничего не понимал. Он плакал, что-то лепетал, наносил удары по чему-то невидимому, а время от времени издавал приглушенные встревоженные крики и поспешно отскакивал назад. Начальник и все прочие обменялись словами и взглядами, выражая свое беспокойство. «Это начинает походить на нечто большее, чем временный шок, — сказал он. — Если так пойдет и дальше, как бы он, упаси Боже, не оказался в конце концов в Мизерикордии. Херардо, — приказал он самому молодому офицеру, — сходи попроси д-ра Оливеру зайти, когда он найдет удобным. Ему ведома механика современной науки… Не волнуйся, Карлос! — сказал он ободряюще. — Скоро ты у нас совсем выздоровеешь… Так… Я о чем-то думал… Ах, Сепеда».

— Да, сэр начальник?

— Ты говорил… с Эухенио и Онофрио Крусом тоже. Тоже. С кем еще? Кто этот человек или люди?.. Назови мне их имена, я настаиваю!

Заместитель сказал с изрядной неохотой: «Ну… сэр… мне известен только один. Исидро Чаче. Curandero».

Дон Хуан Антонио сначала изумился, потом пришел в ярость, затем исполнился решительности и выпрямился во весь рост. «Ага, curandero. Этот фигляр. Этот сутенер. Этот шарлатан. — Он потянулся за фуражкой. Пойдемте. Мы нанесем визит этому пережитку прошлого. Дадим ему знать, что у полиции имеются зубы. А?»

Старый Эктор, тюремщик, энергично замотал головой. Еще более старый ветеран революции выставил вперед руку. «Нет, нет, patron[125], - умоляюще сказал он. — Не ходите. Он опасен. Он очень опасен. Ему ведомы все лесные духи и демоны. Он может наложить на вас страшное заклятие. Нет, нет, нет…»

— Как! — с презрением вскричал дон Хуан Антонио. — Уж не думаете ли вы, будто я придаю значение подобным суевериям! — Он храбро выпрямился и стоял, не трогаясь с места.

Старый Эктор сказал: «Ах, patron. Это еще не все. Ведь я в конце концов, я тоже должностное лицо. Я не… Однако подумайте, сэр. Curandero ведомы силы каждого корешка, каждой травки, каждого листка и травинки. Ему известен каждый гриб, каждая поганка. Подумайте, подумайте… всего лишь щепотка в еде или в питье (а у кого из нас тысяча глаз?)… Подумайте о последствиях подобного отравления! Бесплодие, импотенция, выкидыши, нарушения зрения, паралич горла, воображаемые голоса, головокружения, боли, вспухание век, жжение в груди и в области сердца, галлюцинации, истощение, безумие и кто знает, что еще? Нет, patron, нет, нет».

— Он знается с дьяволом, — пробормотал Лопес, тряся головой.

— Хм, что ж, — сказал дон Хуан Антонио. — Мне начинает казаться, что это скорей задача священника, что вы скажете?

— Конечно, священника! Если не самого епископа!

Начальник полиции тут же положил фуражку на место. «Очевидно, таким образом, служителю отделенной от церкви республики не пристало вмешиваться в подобные дела. Благодарю, что обратили на это мое внимание. Мы не удостоим старого мошенника своим присутствием».

Взгляд его в это время был устремлен в окно. На лице его появилось ошарашенное выражение: «Стоит помянуть… Кхе-кхе. Разве я не говорил о служителе Божием? Взгляните». Служитель Божий и вправду пересекал в это время рыночную площадь, а его с формальной точки зрения противозаконную рясу почти полностью прикрывало не вызывающее никаких возражений пальто. Впереди него шел ризничий с маленьким ящичком, в котором, как все знали, он носил сосуды для последнего причастия.

— Эктор… сделайте одолжение, сходите узнайте, кто умер… а потом сходите спросите, почему задерживается доктор. Ай, Карлос, hombre!

Эктор рысцой отправился на улицу. Минуту спустя он вернулся и подошел достаточно близко, чтобы сообщить имя, прежде чем отправиться к врачу.

— Что он сказал? — спросил дон Хуан Антонио. — Кто?

— Abuelita Ана, сэр. Вы знаете, та самая…

— Что? — Дон Хуан Антонио удивился. — Бабушка Ада? Кто бы мог ожидать? Сколько ее помню, она все умирала. Ладно, ладно, ладно…

Когда он поднял правую руку и медленно перекрестился, лицо его все еще выражало удивление.

Истоки Нила

Боб Розен встретил Питера («Старину Пита»… «Тихарилу Пита»… «Беднягу Пита» — выбирайте на свой вкус) Мартенса в первый (и могло случиться так, что в последний) раз в бюро Резерфорда на Лексингтон авеню. Это было одно из тех самых высоких прохладных зданий на Лексингтоне с высокими прохладными секретаршами, а поскольку Боб чувствовал, что ему ни сейчас, ни позже никак не светит стать таким высоким и прохладным, чтобы вызвать у них хоть какой-нибудь интерес, ему удалось просто посидеть и насладиться общей картиной. Даже журналы на столике оказались прохладными: «Спектейтор», «Боттедже Оскуро» и «Журнал Географического Общества штата Нью-Йорк». Он выбрал последний и принялся перелистывать «Исследования демографии Джексон Уайтов».

Он пытался уловить хоть какой-нибудь смысл в куче статистических данных касательно альбинизма среди этого любопытного племени (предками которого являлись индейцы Тускароры, гессенцы-дезертиры, лондонские уличные женщины и беглые рабы), когда пришла одна из секретарш — восхитительно высокая, изумительно прохладная — и повела его в кабинет Тресслинга. Он положил журнал лицом вниз на низенький столик и последовал за ней. Как раз в этот момент старик с портфелем, единственный кроме него человек, сидевший в ожидании, встал, и Боб заметил у него на глазу кровяное пятно, когда проходил мимо. Это были выпуклые пожелтевшие глаза, покрытые сеткой крохотных красных сосудов, а в уголке одного из них виднелось ярко-красное пятно. На мгновение Розену стало из-за него не по себе, но тогда у него не нашлось времени, чтобы об этом подумать.

— Восхитительный рассказ, — сказал Джо Тресслинг, имея в виду историю, благодаря которой Розен удостоился этой беседы при помощи своего агента. История получила на конкурсе первую премию, и агент подумал, что Тресслинг… если бы Тресслинг… может быть, Тресслинг…

— Разумеется, мы и притронуться к ней не можем из-за темы, — сказал Тресслинг.

— Как, а чем же нехороша так тема гражданской войны? — сказал Розен.

Тресслинг улыбнулся. «В той мере, в какой это касается деревенского сыра тети Кэрри, — сказал он, — южане победили в гражданской войне. По крайней мере, нам не стоит говорить им, что это не так. Это может вызвать у них недовольство. Северянам все равно. А вы напишите для нас другой рассказ. „Час тети Кэрри“ постоянно ищет новый драматический материал».

— Какой, например? — спросил Боб Розен.

— Что нужно великой американской публике, питающейся сырами, так что история о пришедшем к разрешению конфликте, затрагивающем современные молодые американские пары, которые зарабатывают свыше десяти тысяч долларов в год. Только ничего спорного, грязного, outre или passe [126].

Розен ощущал удовольствие оттого, что может видеть Джозефа Тресслинга, который отвечал за сценарии «Часа тети Кэрри» в компании Дж. Оскара Резерфорда. Говорили, что в этом году рассказам явилось на стене предначертание Mene Mene [127], что журналы мрут как мухи-однодневки, и всякий, кто надеется прожить, занимаясь писательством, поступит разумно (говорил он сам себе), если проберется на телевидение. Но на самом деле он не рассчитывал, что ему удастся совершить этот переход, а мысль о том, что он, ну, никак не знает ни одного современного американца — молодого ли, старого ли, женатого или холостого, — который зарабатывал бы свыше десяти тысяч в год, похоже, предрекала, что и сам он никогда не станет столько зарабатывать.

— И ничего авангардного, — сказал Тресслинг.

Молодая женщина пришла снова и одарила их высокой прохладной улыбкой. Тресслинг встал. Боб тоже. «М-р Мартенс все еще там», — вполголоса сказала она.

— О, боюсь, я не смогу с ним сегодня увидеться, — сказал Джо Тресслинг. — М-р Розен оказался настолько очарователен, что время промелькнуло незаметно, и к тому же немало времени… Замечательный старик, — сказал он, улыбаясь Бобу и пожимая ему руку. — Самый настоящий ветеран рекламного дела, знаете ли. Писал когда-то текст для «Успокоительного сиропа миссис Уинслоу». Рассказывает восхитительные байки. Очень жаль, что мне некогда слушать. Надеюсь вскоре снова увидеть вас здесь, м-р Розен, — сказал он, по-прежнему держа Боба за руку, когда они шли к дверям, — с каким-нибудь из ваших милых рассказов. С рассказом, который мы бы с радостью приобрели. Никаких исторических драм, никакой иностранной окружающей обстановки, ничего outre, passe, ничего авангардного и прежде всего: ничего спорного и грязного. Вы же не собираетесь стать одним из этих голодных писателей, правда?

Розен даже не успел ответить, но по взгляду Тресслинга понял, что уже свободен, и решил немедленно начать работу над грязной спорной исторической драмой outre на фоне иностранной окружающей обстановки и т. д., даже если бы это стоило ему жизни.

Направляясь к лифту, он не туда свернул, а когда возвращался, столкнулся лицом к лицу со стариком. «Демография Джексон Уайтов, — с притворным изумлением сказал старик. — Какое вам дело до этих несчастных простофиль? Они не покупают, не продают, не создают моды, не следуют моде. Они только браконьерствуют, блудят и производят на свет ноль целых четыре десятых альбиносов с гидроцефалией на каждую сотню душ. Или что-то вроде того».

Подъехал лифт, и они вошли в него вместе. Старик упорно глядел на него, а его желто-кровавый глаз напоминал оплодотворенное яйцо. «Но я их совершенно не виню, — продолжал он. — Будь у меня хоть немного ума, я стал бы Джексон Уайтом, а не рекламным работником. Вы можете хотя бы, — сказал он безо всякого перехода, — поставить мне выпивку. Раз уж правдивый Тресслинг говорит, будто не может принять меня из-за вас, педераст лживый. Да Бога ради! — крикнул он. — Тут у меня в стареньком портфельчике лежит штука, которая обладает большей ценностью для этих людей с Мэдисон, Лексингтон и Парк авеню, если бы они только…»

— Позвольте угостить вас выпивкой, — со смирением в голосе сказал Розен. На улице стояла жара, и он понадеялся, что в баре будет прохладно.

— Бушмилл [128] с содовой и льдом, — сказал старый Питер Мартенс.

В баре было прохладно. Боб уже перестал прислушиваться к монологу своего спутника насчет вещей, лежавших у него в стареньком портфельчике (что-то по поводу выявления течений в моде заранее), и заговорил о собственных заботах. Со временем старик, чей опыт по части отсутствия интереса к его речам превышал норму, начал прислушиваться к нему.

— Это случилось, когда все читали «Аку-Аку», — сказал Боб. — Ну я и подумал, что моя наверняка пойдет прекрасно, ведь она про Рапа Нуи, Остров Пасхи, и про корабли перуанских охотников за невольниками, и намеки на великие предания прошлого, и все такое.

— И?

— И не вышло. Издатель, то есть тот единственный из всех издателей, который проявил хоть какой-то интерес, сказал, что ему нравится, как написано, но публика покупать эту книгу не станет. Он посоветовал мне внимательно изучить другие книги в мягких обложках на прилавках. Взгляни, каковы они, ступай и действуй аналогично. Я так и сделал. Ну, вам они знакомы. На четных страницах с героини сдирают бюстгальтер, а она кричит: «Да! Да! Скорей! Ах!»

Он не заметил ни одного жеста, однако время от времени появлялась рука, ставившая перед ними новые стаканы. Старый Мартенс спросил: «Она кричит „радостно“ или „восторженно“?»

— И радостно, и восторженно. В чем дело, вы что, думаете, она фригидна?

Мартенс сказал: «Упаси Боже». Крупная блондинка, сидевшая за столиком неподалеку, мрачно сказала: «Знаешь, Хэролд, мне повезло, что Милосердный Бог не послал мне детей, иначе я извела бы на них всю свою жизнь, так же как я извела ее на своих противных приемных детей». Мартенс спросил, что происходило на нечетных детях.

— Я имею в виду страницах, — спустя мгновение поправился он.

У Боба Розена онемела правая половина лица. По левой половине забегали мурашки. Он оборвал песенку, которую тихонько мурлыкал и сказал: «О, это уравнение неизменно. На нечетных страницах герой либо пускает кровь какому-нибудь ублюдку, дав ему по башке пушкой, либо лягает его в пах, а потом его вырубает, либо (без рубашки, и вам не дозволено упоминать, что случилось с брюками, хотя это гораздо важнее; вероятно, они растаяли или вроде того) занимается тем, что, сняв рубашку, вздымает свое стройное мускулистое тело над какой-нибудь бабенкой, не над героиней, потому что это не ее страницы, а над какой-нибудь особой женского пола, на тазовых костях которой он вычитал загадочные тайны…» Он немного помолчал, печально размышляя.

— Так почему же она тогда не пошла? — спросил старик. — Позволь сказать тебе, мой мальчик, я видел, как менялись вкусы публики, перескакивая с «Девушки из Лимберлоста» (настолько непорочной, что даже монахини могли ее читать) на штуки, от которых побледнеет и портовый грузчик, и это побуждает меня спросить: как же книга, которую вы описываете могла не иметь успеха?

Молодой человек пожал плечами: «В моду снова вошли монахини. Кинофильмы о монахинях, книги про монахинь, монахини на телевидении, вестерны… Так что издатель сказал, что вкусы публики переменились, и не напишу ли я ему жизнеописание св. Терезы?»

— Гурр-гурр.

— Поэтому я потратил три месяца, составляя в бешеном темпе жизнеописание св. Терезы, а когда закончил его, оказалось, что я написал не про ту святую. Дурацкий простофиля и понятия не имел, что святых с таким именем несколько, и мне даже в голову не пришло спросить, имел ли он в виду испанскую св. Терезу или французскую. Д'Авила или Маленький Цветок.

— Сохрани нас святые… Скажите, вам известен этот замечательный старинный ирландский тост? «Выпьем за Трентский Совет, который запретил постом есть мясо, но не запретил выпивать»?

Боб подал знак бармену. «Только я не понял, почему одну св. Терезу можно продать, а другую нельзя. Так что я пошел к другому издателю, а он только и сказал, что вкусы публики переменились и не напишу ли я ему что-нибудь с детской преступностью в качестве фона. После этого я некоторое время зарабатывал тем, что торговал замороженной горчицей в зале игральных автоматов, а все мои друзья говорили: БОБ! Как ты МОГ? Это с твоим-то талантом?»

Крупная блондинка поставила на стол стакан с зеленым, словно джунгли, напитком и посмотрела на своего спутника. «Что ты имеешь в виду, они меня любят? Если они меня любят, так почему же уезжают в Коннектикут? Когда кого-то любят, в Коннектикут не уезжают», — подчеркнула она.

Старый Мартенс прокашлялся. «Я предложил бы вам объединить все три ваших по таинственным причинам непродажных романа. Герой отплывает на перуанском невольничьем корабле, чтобы совершить набег на остров Пасхи, обитателей которого он лягает в пах, если они принадлежат к мужскому полу, или вздымает над ними свои чресла, если они женского пола, и все это до тех пор, пока в видении ему не являются обе св. Терезы, которые рассказывают ему историю своей жизни, и он обращается в истинную веру, в результате чего начинает зарабатывать на жизнь, торгуя замороженной горчицей в зале игральных автоматов, чтобы помочь несовершеннолетним преступникам, которые часто посещают это место».

Боб проворчал: «Будьте уверены, при моем везении я закончу его как раз к тому времени, когда вкусы публики опять переменятся. Издателям понадобится карманный сборник лучших текстов из Мак Гаффи [129] или мемуары Константина Порфирородного. Я мог бы взобраться на Гималаи и отморозить себе при этом задницу, а спустившись с рукописью в руках, обнаружил бы, что все из Издательского Ряда, во имя чьих-то интересов, надели защитные очки и бьют острогой рыбу на дне Эритрейского моря. Только вот, я никогда точно не знал, в какой степени вкусы публики меняются сами по себе и сколь большую роль в их изменении играют издатели…»

Хотя он знал наверняка, что воздух прохладен, в нем вроде бы возникло мерцание, и он увидел сквозь это мерцание, как Питер Мартенс выпрямляется и нагибается к нему, а его старое морщинистое лицо вдруг оживает, и в нем появляется энтузиазм. «А вы хотели бы знать точно? — спросил старик Мартенс. — Вы хотели бы знать, на самом деле знать?»

— Что? Как? — Боб изумился. Глаз старика уже походил на один сплошной кровяк.

— Потому что, — проговорил Мартенс, — я могу сказать вам, что. Я могу сказать вам, как. Больше никто. Только я. И не только про книги, про что угодно. Потому что…

Послышался странный шум, словно отдаленный шелест ветра среди сухой травы. Розен обернулся и увидел смеющегося человека, остановившегося возле них. Этот очень высокий, очень худой человек, с очень маленькой головой был одет в бледно-коричневый костюм, и цвет лица у него был светло-коричневый; он слегка сутулился. Он походил на богомола, а на широкой синей поверхности его губы проступали усы в форме перевернутой вверх ногами буквы V.

— Все тешитесь сновидениями, Мартенс? — спросил этот человек, и его сухой смешок прозвучал словно шепот с присвистом. — Ворота из рога или ворота из слоновой кости? [130]

— Убирайтесь, к чертям, подальше от меня, Шэдвелл, — сказал Мартенс.

Шэдвелл повернул свою крохотную головенку к Розену и ухмыльнулся. «Он рассказывал вам, как трудился над успокоительным сиропом старой миссис Уинслоу? Как жаль, что наркотики Хэррисона сгубили это дело? Говорил он вам, как трудился на старика Саполио? На старика Стэнли Стимера? („Шэдвелл, вали отсюда“, — распорядился Мартенс, упершись локтями в стол и собираясь снова заговорить с Бобом.) Или он бормотал часами, словно старый проводник с Замбези, утверждая, будто знает, где расположено Слоновье Кладбище? Где мода зарождается, понять я не могу, — проговорил он нараспев, — в бутылке иль у Мартенса в мозгу?»

Голова Мартенса, покрытая жидким слоем желтовато-белых волос, дернулась в сторону вновь прибывшего. «Это, мальчик мой, Т.Петтис Шэдвелл, презреннейший из всех людей на свете. Он занимается — на денежки из собственного кармана, потому что никто ему в кредит и шляпы не продаст занимается так называемым исследованием рынка. Только вот чего я никак не возьму в толк: кто, к чертям собачьим, станет его нанимать, раз уж. Полли Эдлер ударилась в респектабельность? Шэдвелл, я тебя предупреждаю, сказал он, — канай отсюда. Я тебя вот покуда наелся. Больше ты от меня никакой информации не получишь». Далее последовало красноречивое изображение, чего еще не получил бы от него Т.Петтис Шэдвелл, даже если бы умирал от жажды, а потом он скрестил руки на груди и замолчал.

Презреннейший из всех людей на свете хихикнул, запихал худую костлявую руку в карман, вытащил оттуда пачку белых кусочков картона, скрепленных с одной стороны, оторвал один из них по линии перфорации и вручил его Бобу. «Моя визитка, сэр. Предприятие мое невелико, это верно, но оно постоянно растет. Не воспринимайте м-ра Мартенса чересчур всерьез. И не покупайте ему слишком много выпивки. Здоровье у него уже не то, что прежде… впрочем, хорошим оно никогда и не было». И, рассмеявшись на прощание, словно зашелестела кукурузная шелуха, — он отправился прочь.

Мартенс вздохнул, слизнув последние росистые капельки с подтаявшего ледяного кубика. «Я живу под смертным страхом и боюсь, что однажды у меня найдется достаточно денег, чтобы купить столько бухла, сколько мне хочется, и тогда я пойму, проснувшись, что проговорился этому василиску, который вот только что ушел. Вы можете себе представить, чтобы кто-нибудь заказал себе визитные карточки в виде блокнота с отрывными листами? Так они не выпадают и не мнутся — вот его доводы. По всем природным и гражданским законам такие люди не имеют права на существование».

В гудящей прохладе бара Боб Розен попытался ухватиться за мысль, застенчиво прятавшуюся в уголке сознания. Он чувствовал, что во всех прочих отношениях сознание у него, как никогда, ясное. Но так или иначе он упустил эту мысль и обнаружил, что рассказывает сам себе смешную историю на французском языке, и (хотя во время обучения в средней школе ему никогда не удавалось получить отметку выше 80) подивился чистоте своего произношения и засмеялся, дойдя до сути анекдота.

— Наплюй на черные неглиже, — говорила полная блондинка. — Если хочешь сохранить привязанность своего мужа, — сказала я ей, — послушай лучше меня…

Ускользнувшая было мысль приплелась обратно по своим собственным соображениям и прыгнула прямо в руки Бобу. «Проговориться? — повторил он с вопросительной интонацией. — Проговориться насчет чего? Я имею в виду Шэдвеллу».

— Презреннейшему из всех людей на свете, — машинально добавил старый Мартенс. И тогда на старой его физиономии возникло престранное выражение: гордое, коварное, боязливое…

— Вам хотелось бы найти истоки Нила? — спросил он. — Хотелось бы?

— Пусть себе едет в Мейн, — сказала я. — Пусть себе целыми днями раскрашивает скалы, — сказала я. — Только, ради Бога, держи его к чертям подальше от острова Файр [131], - сказала я. — Хэролд, ну разве я не права? — спросила крупная блондинка.

Боб понял, что Пит Мартенс что-то шепчет. Судя по выражению его лица, что-то важное, и молодой человек попытался разобрать слова среди гула, а при этом в голове его возникла пьяная мысль: надо бы все это застенографировать или вроде того… хотите узнать, вправду узнать, где это зарождается и как, и как часто? Но нет, разве я что-нибудь знаю? Много лет я была Кларой, гадкой мачехой, а теперь я — Клара, гадкая теща. Встречаются ли такие в каждом поколении? Должно быть… известно уже много лет… известно уже много лет… только Кто? и Где? — искал, исследовал, как Ливингстон и все прочие, проводившие исследования, искавшие, перенося лишения, истоки Нила…

Кто-то, скорей всего Клара, издала долгий, повергающий в дрожь крик, а потом в голове Боба Розена на некоторое время не осталось ничего, только гудение, гудение, гудение, а старик Мартенс откинулся на спинку стула, и его кроваво-красный глаз смотрел на него в сардоническом молчании, и веко медленно-медленно опускалось, закрывая его, но старый Мартенс так и не сказал больше ни единого слова.

Похмелье оказалось настоящим кошмаром, который постепенно оседал, благодаря (а может, вопреки) всем средствам, до которых удалось додуматься больному мозгу Боба: черному кофе, крепкому чаю, шоколаду с молоком; соусу из сырого яйца, красного перца и вустерширского сыра. По крайней мере, с благодарностью подумал он через некоторое время, рвота на пустой желудок мне не грозит. По крайней мере, все необходимые средства есть в квартире и выходить на улицу не нужно. Этот район вращался вокруг определенной точки, и он жил как раз в ней, в квартале, где копченая лососина и бейгели [132] постепенно отступали перед натиском свиного сычуга и требухи, с одной стороны, и Bodegas, comidas criollas [133], с другой; дети носились шумными стаями среди грузовиков и автобусов, а сверла непрестанно терзали улицы.

Прошла минута, прежде чем он понял, что шум, доносящийся теперь до него, вовсе не приглушенное эхо сверления, а стук в дверь. Неверной трясущейся походкой он добрался до нее и открыл. Он ничуть не удивился бы, если бы на пороге оказался ворон, но там стоял высокий, слегка сутулый человек с крошечной головкой и скрещенными на груди, как у богомола, руками.

Последовало несколько тщетных сухих щелчков, а затем из горла Боба вырвалось имя: «Шэдберн?»

— Шэдвелл, — мягко поправили его. — Т.Петтис Шэдвелл… Боюсь, вы плохо себя чувствуете, м-р Розен…

Боб вцепился в дверной косяк, тихо застонал. Руки Шэдвелла расцепились и показался — не маленький человечек, которого он потихоньку обкусывал, а — бумажный пакет, который вскоре открыли.

— …поэтому я взял на себя смелость и принес вам немного горячего куриного бульона.

Он оказался блаженно теплым, в нем присутствовали и вкус, и консистенция. Боб вылакал его, прохрипел слова благодарности. «Не стоит, не стоит, — махнул рукой Шэдвелл. — Всегда рад оказать небольшую услугу». Воцарилось молчание, его нарушали лишь слабые глотательные звуки. «Старик Мартенс, как жаль. Конечно, он был стар. И все же, какое потрясение для вас. Удар, как мне сказали. Я, э-э-э, надеюсь, у вас не было неприятностей с полицией?»

Казалось, от горячего бульона у Боба внутри возник мягкий прилив сил. «Нет, они очень мило себя вели, — сказал он. — Сержант называл меня „сынок“. Они меня и привезли сюда».

— А-а. — Шэдвелл погрузился в задумчивость. — У него не было родственников. Я это точно знаю.

— М-м-м.

— Но… допустим, он оставил пару долларов. Маловероятно, но… И допустим, он завещал пару долларов кому-нибудь или, может, какой-нибудь благотворительной организации. Неважно. Нас это не касается. Он никак не стал бы вносить в завещание свои бумаги… наброски старых материалов, написанных им, и все такое. Это вообще для людей интереса не представляет. Возьмут и выбросят или сожгут. Но для меня они представляют интерес. Я хочу сказать, знаете ли, я ведь всю жизнь занимаюсь рекламой. Когда был мальчишкой, разносил рекламные листки. Это факт.

Боб попытался представить себе Т.Петтиса Шэдвелла мальчишкой, не смог и стал пить бульон. «Хороший бульон, — сказал он. — Спасибо. Очень любезно с вашей стороны».

Шэдвелл упорно твердил, что оно того не стоит. Он хихикнул. «Старина Пит таскал в своем старом портфеле обалденнейшие материалы, — сказал он. По сути дела, часть их имела отношение к одной затее, которую мы когда-то пытались вместе осуществить. Однако из этого ничего не вышло, и старикан по этой причине стал склонен к некоторой запальчивости, но все же… я полагаю, она показалась бы вам интересной. Можно я вам покажу?»

Боб чувствовал себя по-прежнему гадко, но желание умереть прошло. «Конечно», — сказал он. Шэдвелл окинул взглядом комнату, затем выжидательно посмотрел на Боба. Спустя минуту он сказал: «Где он?» — «Что где?» — «Портфель. Старика Мартенса».

Они уставились друг на друга. Зазвонил телефон. Боб застонал, поморщился от боли, снял трубку. Звонила Норин, девушка с притязаниями в области драматургии и литературы, с которой он тайком предавался разврату на основе принципа то да, то нет, причем периоды «нет» возвещало присутствие в квартире Норин матери Норин (вязание, нравственные устои средних слоев населения и все прочее), когда приходил весьма сладострастно настроенный Боб.

— У меня жуткое похмелье, — сказал он в ответ на ее первый (сдержанный и общепринятый) вопрос, — и в квартире развал.

— Видишь, что происходит, стоит мне на минутку от тебя отвернуться? радостно закудахтала Норин. — К счастью, на сегодня у меня нет ни работы, ни общественных обязанностей, так что я сейчас приеду.

Боб сказал: «С ума сойти!», повесил трубку и повернулся лицом к Шэдвеллу, который грыз кончики своих цепких пальцев. «Спасибо за бульон», — сказал он, и в его голосе прозвучала некоторая завершенность.

«А как же портфель?» — «У меня его нет». — «Он стоял около стула старика, когда я видел вас обоих в баре». — «Тогда он, наверное, в баре и остался. Или он в больнице. А может быть, у полицейских. Но…» — «Его там нет. И у них тоже нет». — «Но и у меня его нет. Правда, м-р Шэдвелл, я вам очень благодарен за бульон, но я не знаю, куда, к черту…»

Шэдвелл потер свои крохотные заостренные усики, похожие на значок Л, обращенные острием к его крохотному остренькому носику. Он встал. «Как жаль, право. Эти бумаги связаны с делом, в котором мы участвовали вместе со стариной Питером… в действительности, я имею на них такое же право, как… Хотя послушайте. Может быть, он вам о нем рассказывал. Он говорил об этом всякий раз, как напивался, а когда не напивался, тоже, как правило, говорил. О том, что ему нравилось называть „Истоками Нила“? М-м-м?» Эта фраза добралась до колокольни, и тогда колокола явно зазвенели, во всяком случае, Шэдвелл это заметил. Он совершил как бы прыжок вперед, и его пальцы легли на плечи Боба.

— Вы же поняли, о чем я говорю. Послушайте! Вы — Писатель. Идеи старика не по вашей части. Я — Рекламный агент. Они по моей части. За содержимое его портфеля — как я уже объяснил, оно по праву принадлежит мне — я заплачу. Тысячу Долларов. Собственно говоря, за возможность просто просмотреть бумаги — я заплачу сотню долларов.

Когда Боб подумал, что последний полученный им чек оказался выписан на 17 долларов 72 цента (права Монегаск на детектив), когда он услышал, о каких значительных суммах идет речь, глаза у него широко раскрылись, и он изо всех сил попытался вспомнить, что же, к черту, случилось с этим портфелем… но безрезультатно.

В сухом пришепетывающем голосе Шэдвелла зазвучали просительные нотки. «Я даже готов заплатить вам за возможность обсудить вашу беседу со старым и… с пожилым джентльменом. Вот…» И он полез в карман. Боб заколебался. А потом вспомнил, что Норин уже едет через город, направляясь к его жилым кварталам, и, несомненно, как всегда везет вместе со своими упругими прелестями памятные подарки из области экзотической провизии, к которой она пристрастилась, отвернувшись от телячьих котлет с горошком из детства, которые сейчас едят в предместьях: например, полуфабрикаты для шашлыка, локуми [134], вина теплого юга, пахлава [135], провалоне [136] и прочие живые свидетели славы, которой была овеяна Греция, и величия, которым обладал Рим.

Разнообразные желания, подогретые такими мыслями, стали набирать силу и роптать, и он заставил себя отвергнуть, вероятно, неэтичные и, безусловно, несвоевременные предложения Шэдвелла.

— Не сейчас, — сказал он. И добавил, напрочь отбросив всякую деликатность: — Ко мне должна прийти девушка. Проваливайте. В другой раз.

Следы разочарования и досады исчезли с личика Шэдвелла, и оно приобрело в высшей степени отвратительное плотоядное выражение. «Ну разумеется, сказал он. — В другой раз? Конечно. Моя карточка…» Он извлек отрывной блокнот. «У меня уже есть одна, — сказал Боб. — До свидания».

Он поспешно скинул зловонные одежды, в которых прошел сначала сквозь жару, потом сквозь пьянство, а затем сквозь коматозное состояние, принял душ, расчесал мышиного цвета волосы, сбрил розовую щетину (только ее мерзкий оттенок и помешал ему отпустить бороду) и умастил себя различными патентованными средствами. Более удачливым коллегам Т.Петтиса Шэдвелла по части рекламы удалось убедить его (используя множество различных подходов, действуя то вкрадчиво, а то напролом), что они необходимы, если он хочет быть принят в хорошем обществе; потом он оделся и, не скрывая предвосхищения, стал ожидать прибытия лишенной целомудрия Норин.

Она пришла, поцеловала его и приготовила ему еду: древние женские обязанности, пренебрежение которыми является несомненным безошибочным признаком упадка культуры и регресса. Потом она прочла все, что он написал за время, прошедшее с момента их последнего слияния, и обнаружила некоторые недостатки.

— Ты тратишь слишком много времени на описания вначале, — сказала она с уверенностью, доступной лишь людям, не продавшим ни одной рукописи. — Тебе нужно сделать так, чтобы персонажи были как живые с первого же предложения.

— Марли был с самого начала мертв, — пробормотал Боб.

— Что? — рассеянно пролепетала Норин, притворяясь, будто не слышит. Она старалась не смотреть на своего милого любовника, и взгляд ее зажегся, остановившись на чем-то другом. «Что это? — спросила она. — У тебя так много денег, что они валяются где ни попадя? Мне казалось, ты говорил, будто разорен». И Боб посмотрел на бледно-розовый кончик пальца, который указывал на стол возле двери, где лежали две хрустящие двадцатидолларовые бумажки, сложенные в длину.

— Шэдвелл! — тут же сказал он. И в ответ на движение приподнявшихся бровей (которые выглядели бы куда лучше, если их не выщипывать, но разве можно воспрепятствовать чужой воле?) добавил: — Очень мерзкий тип, вшивый грубиян, который явился с каким-то гнилым предложением.

— И у которого к тому же, — сказала Норин, тут же вникнув в суть дела, — есть деньги.

Боб решил никогда их друг с другом не знакомить, если только получится. «Во всяком случае, — снова заговорила она, отложив рукопись Боба в сторону, — теперь мы с тобой сможем куда-нибудь сходить». Он вяло поспорил насчет еды, затем насчет ее приготовления; она выключила газ, тут же засунула кастрюли в морозилку, встала, давая понять, что готова идти. В тот самый момент у него возникли и другие возражения против ухода, упоминать о которых было бы неблагоразумно, ибо, согласно моральной системе Норин, каждый эпизод с проявлением страсти по окончании своем становился инцидентом за семью печатями и не содержал в себе обещаний на повторение в дальнейшем.

Со смирением, которое облетала мысль о том, что четырех Шэдвелловских десяток на всю жизнь не хватит и, как ни растягивай вечер, все равно рано или поздно они опять окажутся у него в квартире, Боб пошел вместе с ней за дверь.

Так и случилось. На следующий день в середине утра после отъезда Норин Боб оказался в прекрасном настроении, но без цента в кармане. Он раздумывал над возможностью получить аванс у своего агента, Стюарта Эммануэля, крохотного подвижного человечка, чьи глаза за двойными линзами походили на большие черные пуговицы на туфлях, и тут зазвонил телефон. ЭСВ [137] это было или не ЭСВ, но звонил Стюарт собственной персоной, он пригласил его на ленч.

— Рад, что хоть кто-то из ваших клиентов получает деньги, — сказал Боб в высшей степени нелюбезно.

— О, это не мои деньги, — сказал Стюарт. — Это деньги Дж. Оскара Резерфорда. Один из главных его людей — нет, не Джо Тресслинг, я знаю, что вы позавчера с ним встречались, да, я знаю, что из этого ничего не вышло, это совсем другой человек — Филлипс Энхалт. Я бы хотел, чтоб вы пришли.

Так что Боб оставил вчерашнюю недоваренную жрачку в морозилке и с крайне слабой неохотой отправился на встречу со Стюартом и Филлипсом Энхалтом, о котором прежде никогда не слыхивал. Первое рандеву подразумевало выпивание в баре, чье название ему тоже ни о чем не говорило, но стоило ему зайти внутрь, как он понял, что это тот самый бар, в котором он был позавчера, и тут ему стало не по себе, вдвойне не по себе, ведь он бессердечно позабыл, почти совсем, о том, что там произошло. Сразу стало ясно, что бармен об этом не забыл. Однако, по всей видимости, он убедился, бросив настороженный взгляд на эту троицу, что они не представляют собой большой угрозы в плане страхования, поскольку никаких замечаний он не высказал.

Энхалт оказался мужчиной средних размеров с довольно приятным, немного растерянным, выражением лица и серо-стального цвета стрижкой en brosse [138]. «Мне очень понравился ваш рассказ», — сказал он Бобу и тем самым тут же нарушил неглубокий сон маленького брюзги, обитавшего в писательском сознании Боба. Конечно (завопил он), я прекрасно понимаю, какой именно рассказ вы имеете в виду, ведь, в конце концов, я написал один единственный рассказ за всю свою жизнь, а потому никаких иных определений для «вашего рассказа» не требуется. Мне понравился ваш роман, м-р Хэмингуэй. Мне очень понравилась ваша пьеса, м-р Кауфман.

Стюарт Эммануэль, знавший извилистые пути сознания писателей так же хорошо, как цифры в выписке из своего банковского счета, ловко ввернул: «Полагаю, м-р Энхалт имеет в виду „Нераздосадованных на море“.

С твердой вежливостью м-р Энхалт опроверг это высказывание. «Я знаю, что он получит премию, — сказал он, — и намерен его прочесть, но я имел в виду „Зеленую стену“. Так уж случилось, что этот совсем коротенький рассказик тринадцать раз отсылали обратно, а потом его приобрел за ничтожную сумму журнал, подбиравший обычно остатки крушений, но он принадлежал к числу тех, которые Бобу нравились больше всего. Он улыбнулся Филлипсу Энхалту, Филлипс Энхалт улыбнулся ему, Стюарт просиял и заказал выпивку.

Официант, принесший бухалово, передал Бобу Розену сложенный листок бумаги. «Его оставила дама», — сказал он. «Какая дама?» — «Блондинка». Литературный агент и работник по рекламе улыбнулись, обменялись подходящими к случаю замечаниями, а Боб скользнул взглядом по записке, заметил, что почерк — его собственный, не разобрал, что там написано, скомкал ее и запихал в карман.

— М-р Энхалт, — сказал Стюарт, уставившись на своего клиента темными глазами под большими веками, — занимает весьма значительное положение в компании Резерфорда: у него угловой кабинет.

Мягкая, чуть усталая улыбка Энхалта, который сменил тему и заговорил о своем доме в Дариене и о том, как он сам лично над ним трудится. Меж тем они покончили с напитками и пешком отправились в ресторан в нескольких кварталах от бара.

Боб испытал невероятное облегчение, заметив, что Энхалт не стал заказывать яиц-пашот с тертым шпинатом, мелко нарезанной солонины или чего-нибудь в такой же степени простого, полезного, отвратительного и в некотором роде подавляющего склонности самого Боба. Энхалт заказал утку, Стюарт — бараньи котлеты, а Боб выбрал рубец с луком.

— Джо Тресслинг говорит, что вы собираетесь написать что-нибудь для сырной программы, — сказал Энхалт, когда они начали приводить в беспорядок блюдо с солениями. Боб слегка приподнял брови, улыбнулся. Стюарт с мрачной задумчивостью разглядывал внутренности маринованного помидора, как бы повторяя про себя: «Десять процентов от 17 долларов 72 центов, права Монегаск на детектив».

— В нынешнее время в Соединенных Штатах едят больше сыру, чем двадцать пять лет назад, — продолжал Энхалт. — Гораздо, гораздо больше… Из-за рекламы? Такой, как «Час тети Кэрри?» Повлияла ли она на вкусы публики? Или… вкусы публики переменились, скажем, по иным причинам, а мы просто скользим вместе с волной?

— Человек, который смог бы ответить на этот вопрос, — сказал Боб, позавчера умер.

Энхалт сделал выдох. «Откуда вам известно, что он это мог?»

— Он так сказал.

Энхалт, державший в руке недоеденный маринованный огурчик, осторожно положил его в пепельницу и наклонился вперед. «Что еще он говорил? Старик Мартенс, я хочу сказать. Вы ведь имеете в виду старика Мартенса, верно?»

Боб сказал, что так и есть, и добавил, неумышленно солгав, что ему предлагали за подобную информацию тысячу долларов, но он отказался. Не успел он поправиться, как лицо Энхалта, обычно чуть розовое, приобрело чуть ли не красный цвет, а глаза Стюарта Эммануэля стали огромными и засверкали; оба они в один голос сказали: «Кто предлагал?..»

— Что выходит из трубы?

Стюарт пришел в себя первым (Энхалт сидел, уставясь в одну точку и ничего не говорил, пока краска отливала от его лица) и сказал: «Боб, это не шутка. По этой причине мы здесь и встретились. Тут замешаны очень большие деньги, для тебя, для меня, для Фила Энхалта, для, ну, для всех. Практически для всех. Так что…»

У него вырвалось. «Для Т.Петтиса Шэдвелла?» — спросил Боб.

Это произвело, как говорили в доатомную эпоху, электрический эффект. Стюарт издал нечто среднее между стоном и шипением, очень похожее на звук, который издает человек, доверчиво спустивший штаны и вдруг совершенно неожиданно севший на льдинку. Он вцепился в руку Боба. «Вы ничего, упаси Боже, не подписывали?» — провыл он. Энхалт, который в прошлый раз покраснел, теперь побелел, но по-прежнему сохранил некоторую застенчивость, а потому лишь положил руку на обшлаг пиджака Боба.

— Он — хам! — сказал он дрожащим голосом. — Он — свинья, м-р Розен!

— «Презреннейший из всех людей на свете», — процитировал м-р Розен. («Именно», — сказал Энхалт.)

— Боб, вы, упаси Боже, ничего не подписывали?

— Нет. Нет. Нет. Но у меня появилось ощущение, что секретов с меня вполне хватит. И если я не получу информации, что ж, господа, я и пуговицы не расстегну. — Подошел официант с едой и согласно правилам и обычаям союза официантов подал каждому не то блюдо. Когда они с этим разобрались, Стюарт доверительно сказал: «Да, конечно, Боб. Информация. Ну разумеется. Нам нечего скрывать. Скрывать от вас, — сказал он со смешком. — Давайте беритесь за еду. Я буду есть и говорить, а вы ешьте и слушайте».

Таким образом, уплетая рубец с луком. Боб слушал, как Стюарт рассказывает в высшей степени удивительное предание сквозь своего рода барьер из пережевываемой бараньей котлеты. В каждом поколении, сказал Стюарт, появлялись вершители моды, третейские судьи стиля. Петроний при дворе Нерона. Франт Брюммель в Англии в эпоху Регентства. Начиная с какого-то момента в прошлом и в настоящее время все знают о парижских дизайнерах и об их влиянии. А в области литературы («Ах-ах!» — пробормотал Боб, мрачно разглядывая собственную вилку с тушеным бычьим рубцом), в области литературы, сказал Стюарт, поспешно глотая для большей четкости, всем нам известно, какое воздействие может оказать на творчество даже совершенно неизвестного писателя рецензия на первой странице «Санди таймз», в литературном разделе, написанная любым из носителей некоторых определенных имен.

— Она вознесет его к высотам славы и богатства со скоростью света, сказал Стюарт.

— Переходите к сути. — Но теперь Стюарт пережевывал кусок зажаренной на решетке баранины, и ему удалось лишь издать какое-то бульканье, махнуть вилкой и вскинуть брови. Энхалт оторвался от унылого процесса низведения утки до массы волокон с апельсиновым привкусом и повернулся, словно затем, чтобы извлечь слова изо рта Стюарта, набитого бараниной.

— Суть, м-р Розен, заключается в том, что бедный старик Мартенс за прошедшие годы исходил Мэдисон авеню вдоль и поперек, утверждая, будто открыл способ предугадывания течений и стилей в моде, но никто ему не поверил. Честно говоря, я не поверил. А теперь верю. И вот что заставило меня изменить свое отношение. Когда я позавчера узнал о его столь неожиданной смерти, у меня возникло ощущение, будто у меня есть что-то из его бумаг, он оставил их мне, чтобы я сразу просмотрел, а я их взял просто, чтобы от него отделаться. И, да, пожалуй, я почувствовал за собой некоторую вину и, несомненно, несколько огорчился, и поэтому я попросил секретаршу принести их. Ну, вы же понимаете, у работников Дж. Оскара Резерфорда, как и в Природе, ничто бесследно не исчезает… — Филлипс Энхалт улыбнулся своей несколько застенчивой, довольно милой и слегка растерянной улыбкой. — Так что она принесла мне бумаги, и я на них взглянул… Я… — Он приумолк, заколебался в поисках mot jusfe [139].

Стюарт сделал мастерский глоток и кинулся на амбразуру с палашом шотландских горцев в руке. «Он остолбенел!»

Изумился, внес поправку Энхалт. Он изумился.

В конверте, адресованном Питеру Мартенсу, со штампом 10 ноября 1945 года лежала цветная фотография молодого человека в многоцветном жилете.

— Только, знаете ли, м-р Розен, в 1945 году никто не носил многоцветных жилетов. Они появились лишь несколько лет спустя. Откуда же Мартенс узнал, что они войдут в моду? Еще там был снимок молодого человека в костюме цвета сажи и в розовой рубашке. В сорок пятом году никто таких ансамблей не носил… Видите ли, я сверился с регистрационным списком: пожилой джентльмен оставил мне эти бумаги в декабре того года. Должен со стыдом признать, что я попросил секретаршу его как-нибудь спровадить, если он опять придет… Но вы только подумайте; многоцветные жилеты, костюмы цвета сажи, розовые рубашки в 1945 году. — Он подавленно размышлял. Боб спросил, не нашлось ли в конверте чего-нибудь насчет серых фланелевых костюмов, и на лице Энхалта возникла слабая мимолетная улыбка.

— Ах, Боб, да Боб же, — Стюарт поджал губы в знак легкого (и жирного) упрека. — Вы, похоже, так и не поняли, что это СЕРЬЕЗНО.

— И вправду серьезно, — сказал Ф.Энхалт. — Стоило мне сообщить об этом Мэку, так знаете, что он сказал, Стю? Он сказал: «Фил, не жалейте лошадей». И они степенно закивали, словно небеса ниспослали им мудрость.

Боб спросил: «Кто такой Мэк?»

Изумленные взгляды. Мэк, сказали ему, причем собеседники излагали это в тандеме и au pair [140], это Роберт Р.Мэк Йан, глава счастливой корпорационной семьи Дж. Оскара Резерфорда.

— Разумеется, Фил, — заметил Стюарт, ловко управляясь с печеной картошкой, — я не стану спрашивать, почему вы связались со мной только сегодня утром. Если бы речь шла о какой-нибудь другой компании, я мог бы заподозрить, что они, вероятно, пытаются прикинуть, не удастся ли им самим что-нибудь обнаружить, чтобы не пришлось делиться куском пирога с этим вот нашим юношей, который, во всяком случае, является, так сказать, наперсником и моральным наследником старика. (Услышав такие эпитеты. Боб вытаращил глаза, ничего не сказал. Пусть все идет своим ходом, пока можно, подумал он.) Но не в отношении компании Резерфорда. Она слишком велика, слишком этична для подобного. — Энхалт не ответил.

Помолчав секунду, Стюарт заговорил снова: «Да, Боб, это действительно крупное дело. Если идеи покойного м-ра Мартенса можно успешно разработать — я уверен. Фил не рассчитывает, что вы разгласите тайну прежде, чем мы будем готовы оговорить Условия, — они окажутся поистине бесценными для таких людей, как промышленники-предприниматели, редакторы модных журналов, дизайнеры, торговцы и, последние по порядку, но не по значимости, рекламные агенты. На этом буквально можно сделать или спасти целые состояния. Неудивительно, что этот грязный пес, этот тип, Шэдвелл, попытался сюда пролезть. Да вот послушайте… однако, боюсь, нам придется прервать эту милую беседу. Бобу надо пойти домой и привести в порядок материалы… (Какие материалы? — подумал Боб. Ай, ладно, пока что: 40 долларов от Шэдвелла и бесплатный ленч за счет Энхалта)… а мы с вами, Фил, поговорим о тех лошадях, которых Мэк просил не жалеть».

Энхалт кивнул. Розену показалось, что рекламному агенту явно неловко; неловко из-за того, что он отмахнулся от Питера Мартенса, пока тот был жив; неловко из-за того, что он оказался в числе стервятников теперь, когда старик умер. И, размышляя над этим, Боб понял, испытав не особенно легкий приступ стыда, что и сам теперь принадлежит к числу стервятников, и тогда спросил о приготовлениях к похоронам. Однако выяснилось, что этим вроде бы занимается масонский орден: покойный Питер Мартенс уже на пути в свой родной город, Мариетта, штат Огайо, где собратья по ложе проведут прощальную церемонию: фартуки, веточки акации и все, что положено по ритуалу. И Боб подумал, а почему бы и нет? И испытал своего рода сильное облегчение.

Сидя в автобусе, направлявшемся в жилые кварталы, который он выбрал вместо более быстрого, более жаркого, более грязного метро, он попытался собраться с мыслями. Как он мог надеяться, что вспомнит из пьяного разговора нечто осмысленное с точки зрения окружающих, не говоря уже о том, чтобы это могло принести деньги? «Истоки Нила», — говорил старик, свирепо уставясь на него кроваво-красным глазом. Что ж, Шэдвеллу эта фраза тоже известна. Может быть, Шэдвеллу понятно, что она означает. Потому что ему. Бобу Розену, уж точно ни черта не понятно. Но эта фраза действует на воображение. Мартенс провел многие годы — кто знает, сколько именно? — в поисках истоков своего собственного Нила, великой реки Моды, точно так же как Манго Парк, Ливингстон, Спик и другие полузабытые исследователи провели множество лет в своих поисках. Все они терпели лишения, сносили страдания, враждебность людей, получая отпор… и в конце концов одни поиски привели к гибели Манго Парка, Ливингстона, Спика, а другие сгубили старого Питера Мартенса.

Однако что же еще говорил Питер помимо уверений в том, что истоки истоков существуют и ему известно, где они? Как же это он, Боб, тогда напился? Вероятно, толстая блондинка из-за соседнего столика, та самая, с ядовито-зеленым напитком и гадкими приемными детьми, вероятно, она запомнила большую часть рассказа старика, усвоенного в осмотическом процессе между столиками, чем сам Боб.

И тут ему послышался голос официанта из того бара, сказавшего в полдень: «Ее оставила дама… Какая дама?.. Блондинка…» Боб принялся рыться в кармане и выудил записку. На мятом потном клочке бумаги его собственным почерком или ужасным подобием оного было накалякано: «Диткс сагс су Бимсох ох…»

— Что за чертовщина! — пробормотал он, наморщил лоб и принялся разбирать продиктованное скорее Бушмиллом, нежели Эверхардом Фабером. Через некоторое время он решил, что там написано: «Питер говорит, съезди к Бенсонам на Перчэс Плейс в Бронкс, Питер говорит, если я ему не верю, мне надо все это записать».

— Это наверняка что-то означает, — сказал он вполголоса, рассеянно переводя взгляд с Пятого Авеню на Центральный Парк, меж тем как автобус ревел и грохотал среди изобилия зеленых насаждений.

— Да, это очень грустно, — сказал м-р Бенсон. — Однако как любезно, что вы пришли и сообщили нам. — Его седые волнистые волосы были ровно подстрижены «под горшок», а поскольку Боб не заметил белой кожи на затылке, значит, он уже довольно давно стриг их таким образом. — Не хотите ли чаю со льдом?

— И все же, он быстро отошел, — сказала миссис Бенсон, являвшаяся по роду деятельности женщиной, и дело у нее было не из маленьких. — Папа, по-моему, у нас нет чаю со льдом. Когда настанет мой черед, мне хотелось бы умереть именно так. Может, лимонаду?

— Если то, что пила Китти, — остатки лимонада, значит лимонада больше нет. Масоны устраивают хорошие похороны. Вправду хорошие похороны. Я подумывал, не вступить ли мне в ложу, да все как-то не могу собраться. По-моему, есть немного джина. Мама, нет ли там джина? Боб, как насчет стаканчика доброго прохладного джина с сидром? Кит нам сейчас приготовит.

Боб тихо сказал, что это звучит очень заманчиво. Он сидел в большой прохладной гостиной, несколько углубившись в парусиновое кресло. Четверть часа назад он с небольшим трудом обнаружил, который из домов на Перчэс Плейс занимают Бенсоны, и подошел к нему, ощущая нечто вроде страха и трепета. Конечно, он очень сильно вспотел. Не-так-уж-недавно выстроенный крашеный деревянный дом — просто уловка, сказал он сам себе. Внутри обнаружится множество бесшумных машин, в которые опускают карточки, а из них выползают бесконечные гладкие ленты. И тогда мощный широкоплечий молодой человек с волосами, подстриженными так коротко, что ясно видны шрамы на черепе, преградит Бобу путь и с холодной спокойной уверенностью скажет: «Да?»

— Э-э-э, м-м-м, м-р Мартенс сказал, чтобы я зашел к м-ру Бенсону.

— Среди людей, связанных с нашей организацией, нет м-ра Мартенса, а м-р Бенсон уехал в Вашингтон. Боюсь, вам нельзя сюда входить: тут все секретно.

И Боб, крадучись, отправится восвояси, ощущая согнувшейся потной спиной презрительный взгляд Плечистого.

Но ничего подобного не произошло. Ничего даже похожего на это.

М-р Бенсон помахал конвертом, повернувшись к Бобу. «Вот вам надувательство, если хотите, — сказал он. — На него попалось уж не знаю сколько честных коллекционеров и торговцев тоже: принц Абу-Какой-то прилетает сюда из Псевдо-Аравии, не имея расходного счета. Связывается кое с кем из бессовестных дельцов, я мог бы назвать их по имени, но не стану, снимает копии со всего це-ли-ком этого выпуска конвертов авиапочты, предварительно отштемпелеванных. Наживает кучу денег. Летит обратно в Псевдо-Аравию — буме! — ему отрубают голову!», и он от души рассмеялся при мысли о столь скором незамедлительном отмщении. С точки зрения м-ра Бенсона, это свершилось явно во имя филателистической этики, и он ни разу не задумался о династических интригах среди нефтяных пашей.

— Китти, ты не приготовишь нам попить чего-нибудь холодного? — спросила миссис Б. — Бедный старина Пит, он приходил к нам обедать по воскресеньям от времени до времени, и столько лет подряд. Это что, Бентли идет?

Боб просто сидел, впитывая в себя покой и прохладу, и не сводил глаз с Китти. Китти держала крохотный трафарет, вырезанный в форме звездочки, и с его помощью аккуратно покрывала лаком пальцы ног. Ему с трудом удалось поверить, что она существует на самом деле. «Неземная» — вот слово, описывающее ее красоту, и «неземная» — единственное слово, способное описать ее. Длинные-длинные волосы неописуемого золотого цвета падали ей на лицо в форме сердечка всякий раз, как она наклонялась к очередному пальчику безукоризненных очертаний. А платье на ней было как у ребенка в книге Кейт Гринэвэй.

— Ах, Бентли, — сказал Б. старший. — Ты знаешь, что случилось? Дядя Питер Мартенс позавчера совершенно неожиданно скончался, а этот джентльмен, его друг, приехал сообщить нам об этом; какая предупредительность, правда?

Бентли сказал: «А-х-х-х». Бентли был подросток лет пятнадцати в обрезанных у колен джинсах и кедах с вырезами на носках, подъеме и пятках. Одежды выше пояса на нем не имелось, а через загорелую безволосую грудь четким изгибом протянулась надпись «ГАДЮКИ», нанесенная красной краской по трафарету, она начиналась как раз над левым соском и заканчивалась ровно под правым.

— А-х-х-х, — сказал Бентли Бенсон. — Пепси нету?

— Ну я же просила тебя принести, — мягко сказала ему мать. — Бентли, приготовь, пожалуйста, хороший большой кувшин джина с сидром, только себе джина добавь чуть-чуть, возьми отдельный стакан, да не забудь. Бентли сказал: «А-х-х-х» и отбыл, почесывая грудь прямо над ярко-красной буквой «И».

Безмятежный взгляд Боба перемещался с одной фотографии, стоявшей на каминной полке, на другую. Он слегка приподнялся, показал рукой. «Кто это?» — спросил он. Молодой человек чем-то напоминал Бентли, а чем-то отца Бентли.

— Это мой старший сынок, Бартон младший, — сказала мама Б. — Видите, какой славный на нем жилет? Так вот, сразу после войны, Барт служил тогда на флоте, он прикупил в Японии отрез замечательной парчи и послал его домой. Я хотела сшить из него красивую пижамную куртку, но материала не хватило, так что вместо нее я сшила красивый жилет. Бедный старенький дядя Питер, ему этот жилет так понравился, что он сфотографировал Барта в нем. И знаете что? Через несколько лет многоцветные жилеты стали очень популярны, а Барту к тому времени его жилет, конечно же, надоел («Ну конечно», — пробормотал Боб), и он продал его мальчику из колледжа, который на лето нанялся в «Литтл и Харпи». Выручил за него 25 долларов, и в тот вечер мы все вместе ездили в центр города обедать.

Китти изящно нанесла еще одну звездочку на ноготь.

— Понимаю, — сказал Боб. Спустя мгновение он переспросил — «Литтл и Харпи»?

— Да, те самые. Издатели. Барт и его младший брат Элтон работали рецензентами издателя. Элт сначала работал в «Литтл и Харпи», а потом ушел к «Сыновьям Скриббли», Барт тоже какое-то время проработал в «Скриббли». «Они сотрудничали во всех самых крупных издательствах, — с гордостью сказала мама. — О, они-то не на помойке найдены, нет, сэр». — Все это время она теребила пальцами кусок яркой материи, а теперь вдруг поднесла руки с этой материей к голове, пальцы ее мелькнули словно вспышка и — вот она уже в безупречном, безукоризненном, причудливо свернутом тюрбане.

Пришел Бентли с кувшином в одной руке и пятью стаканами — по одному на каждый палец — в другой. «По-моему, я тебя просила смешать себе питье отдельно», — сказала ему мать. Не обращая внимания на «А-х-х-х» своего младшенького, она повернулась к Бобу. «У меня целая корзина таких кусочков Мадраса, — сказала она, — и шелковых, и хлопчатобумажных… и они у меня весь день из головы вон не идут. Ну вот, я как раз вспомнила, как эти старухи с островов Вест-Индии обвязывали их вокруг головы, когда я еще девочкой была… и теперь у меня, конечно, все это само собой получилось! Как смотрится?» — спросила она.

— Очень мило смотрится, мамочка, — сказал Барт старший. И добавил: Знаешь, я готов биться об заклад, они куда лучше прикрывают бигуди, чем эти косынки, которые повязывают женщины.

Боб Розен тоже был готов побиться на этот счет об заклад.

Значит, вот оно что и вот оно где. Истоки Нила. Как старому Питеру Мартенсу удалось их обнаружить, Боб не знал. Он полагал, что со временем узнает. Как же им это удается, что это у них такое, художественная индивидуальность или какой-то «непостижимый талант» вроде телепатии, ясновидения, способности предугадать счет и сколько выпадет в кости? Он не знал.

— Барт говорил, что читает очень хорошую рукопись, которую как раз накануне прислали, — задумчиво проговорила миссис Бенсон, склонясь над стаканом. — Про Южную Америку. Он сказал, ему кажется, что Южную Америку совсем забросили и скоро в области научно-популярной литературы возродится интерес к Южной Америке.

— Бушменов больше не будет? — спросил Бартон старший.

— Нет. Бартон говорит, публике бушмены уже поднадоели. Он считает, что бушмены протянут еще месяца три, а там — ух! — книги и задаром брать не станут.

Боб спросил, что думает по этому поводу Элтон. «Ну, Элтон сейчас рецензирует беллетристику, знаете ли. Он считает, что публика устала от романов про убийства, секс и странные случаи на войне. Элт полагает, что она вот-вот созреет для каких-нибудь романов о министрах. Он сказал об этом одному писателю, чьи книги выпускают Скриббли. И тот ответил, что ему эта идея нравится».

Наступило долгое уютное молчание.

Сомнений на этот счет не оставалось. Боб по-прежнему не понимал, как у Бенсонов это получается. Но у них получалось. Абсолютно бессознательно и абсолютно точно им удавалось предугадать, какие течения возникнут в моде в будущем. Это было поразительно. Это было сверхъестественно. Это…

Китти приподняла очаровательную головку и поглядела на Боба сквозь длинные шелковистые нити волос, потом откинула их в сторону. «У вас бывают когда-нибудь деньги?» — спросила она. Он походил на звон маленьких серебряных колокольчиков, ее голос. Разве идет с ним в сравнение вялый лонг-айлендский выговор, скажем, Норин? Никак не идет.

— Ах, Китти Бенсон, что за вопрос, — сказала ей мама, протягивая свой стакан Бентли, чтобы тот снова наполнил его. — Бедный Питер Мартенс, подумать только… чуть побольше, Бентли, не воображайте, что вам достанутся все остатки, молодой человек.

— Потому что, если у вас когда-нибудь бывают деньги, — произнес голос, подобный свирелям страны эльфов, — мы могли бы сходить куда-нибудь вместе. У некоторых мальчиков вообще никогда не бывает денег, — заключила она с безгранично нежной меланхолией.

— Я скоро получу кое-какие деньги, — тут же сказал Боб. — Непременно. Э-э-э… когда бы…

Она улыбнулась абсолютно обворожительной улыбкой. «Не сегодня вечером, — сказала она, — потому что у меня назначено свидание. И не завтра вечером, потому что у меня назначено свидание. А послезавтра вечером, потому что в тот день у меня нет свидания».

Из закоулков сознания Боба донесся голосок: «У этой девушки мозг размером этак с половину грохотной горошинки, ты ведь это понимаешь, правда?» А из противоположного закоулка заорал другой голос, вовсе не такой тихий: «Какая разница? Какая разница?» Более того, у Норин слабо, но вполне определенно наметился дополнительный подбородок, а ее грудь приобрела тенденцию (если ее не подпирать, искусно и искусственно) к обвисанию. Чего никак нельзя было сказать о Китти, ну никак.

— Значит, послезавтра вечером, — сказал он. — Договорились.

Всю ночь напролет он боролся с собственным ангелом. «Не можешь же ты допустить, чтобы на этих людей упал свирепый корыстный взгляд коммерции, сказал ангел и опрокинул его с помощью полунельсона. — Они же завянут и умрут. Подумай о дронтах… подумай о бизонах. Подумай же!» — «Сам подумай, — прорычал Боб, вырвался из рук ангела и применил захват „ножницы“. — Я вовсе не собираюсь позволять каким-то вонючим работникам рекламных бюро наложить на Бенсонов руки, которыми только цыплят ощипывать. Все будет идти через меня, понятно? Через меня!» И тут он припечатал ангела лопатками к мату. «Кроме того, — сказал он, стиснув зубы, — мне нужны деньги…»

На следующее утро он позвонил своему агенту. «У меня тут несколько образчиков, которые можно подкинуть м-ру Филлипсу Энхалту, — напыщенно сказал он. — Запишите. Для мужчин стрижка „под горшок“. Именно это я и сказал. Они могут пойти в парикмахерскую и позагорать затылками под кварцем. Слушайте. Женщины станут наносить звездочки на пальцы ног, лаком по трафарету. В моду войдут женские платья в стиле Кейт Гринэвэй. А? Да можете поспорить на собственную задницу, уж Энхалт знает, что такое Кейт Гринэвэй. А также: элегантные женщины будут надевать головные платки из Мадраса, повязанные на вест-индский манер. Делать это очень сложно, и я полагаю, их придется заранее складывать и сметывать. Шелк и хлопок… Записываете? О'кей.

— Подростки будут носить, я имею в виду летом, они будут носить шорты из обрезанных синих джинсов. И сандалии из кед с вырезами. Никаких рубашек или маек, голая грудь и… Что? НЕТ, Бога же ради, только мальчики!

И он сообщил Стюарту все остальное, про книги и прочее, он потребовал и получил аванс. На следующий день Стюарт доложил, что Энхалт доложил, что Мэк Йан порядком обрадовался. Мэк сказал, — знает ли Боб, что, по словам Фила, сказал Мэк? Так вот, Мэк сказал: «Не станем губить корабль из-за смолы стоимостью в пенни, Фил».

Боб потребовал и получил еще один аванс. Когда позвонила Норин, он вел себя бесцеремонно.

В день свидания на исходе утра он позвонил, чтобы договориться наверняка. То есть попытался. Телефонистка сказала, что весьма сожалеет, но номер отключен. Он добрался до Бронкса на такси. В доме было пусто. Там не осталось не только людей, там не осталось ничего. Остались обои, и только.

Много лет тому назад, примерно в возрасте первой сигареты, Боб поклялся самыми страшными клятвами о неразглашении, и приятель повел его глубокой ночью (скажем, в половине одиннадцатого) по мирной улице в предместье. К стене гаража была приставлена лестница — она не доходила до самой крыши и Боб с приятелем взобрались на нее, совершив усилие, которое в ином контексте заслужило бы полное одобрение учителя физкультуры. Крыша представляла собой отличный пост для наблюдения за приготовлениями перед-отходом-ко-сну молодой женщины, по-видимому, не знавшей, что шторы можно опускать. Внезапно в другом доме зажегся свет и упал на крышу гаража, молодая женщина увидела эту парочку и заорала, а Боб, вцепившийся потными руками в парапет и пытавшийся дотянуться потными ногами до лестницы, обнаружил, что лестницы там уже нет…

То же самое чувство он испытал теперь.

Помимо ошеломления, паники и недоверия он почувствовал еще и раздражение. Потому что со всей остротой понял, что повторяет сцену из старой кинокартины. Сцена почти точно воспроизводила бы реальность (кино), окажись на нем потрепанная форма, и ему захотелось не то заплакать, не то захихикать. Исключительно из приверженности к сценарию он довел этот фарс до конца: принялся бродить по пустым комнатам, звать обитателей, спрашивая, нет ли кого в доме.

Никого не было. Не было ни письма, ни записки, ни даже надписи «Кроатан», вырезанной на дверном косяке. Однажды, среди сгустившихся теней, ему послышался какой-то шум, и он стремительно обернулся, смутно надеясь увидеть ослабевшего м-ра Бенсона со светильником на свином жиру в руке или, может быть, престарелого негра, который со слезами в голосе скажет: «Масса Боб, эти янки, они весь хлопок пожгли…» Но там ничего не оказалось.

Он поднялся на крыльцо соседнего дома и обратился с расспросами к пожилой даме, сидевшей в кресле-качалке. «Ну, мне уж точно ничего не известно, — сказала она капризным, тонким, как бумага, голосом. — Я видела, как они садились в машину, все приодетые, и спросила: „А куда это вы все едете, Хэйзел?“ („Хэйзел?“ — „Хэйзел Бенсон. Вы, кажется, говорили, будто знакомы с ними, молодой человек?“ — „Ах да. Да, конечно. Продолжайте, прошу вас“.) Ну, я сказала: „Куда это вы все едете, Хэйзел?“ А она сказала: „Настало время перемен, миссис Мейчен“. И все они рассмеялись, замахали руками и уехали. А потом пришли какие-то люди и все упаковали и увезли на грузовиках. Вот! „Куда же они все уехали?“ спросила я у них. И что вы думаете, хватило у них простой любезности, чтобы сказать мне, ведь я здесь пятьдесят четыре года прожила? Ни словечка. Ох…»

Полагая себя безгранично коварным, Боб небрежно бросил: «Да, я знаю, какую компанию вы имеете в виду. Перевозчики О'Брайена».

— Я не имела в виду «Перевозчиков О'Брайена». С чего вы это взяли? Они были из «Семи Сестер Себастьяна».

Больше Бобу Розену ничего не удалось разузнать. Расспросы в других домах либо заканчивались ничем, либо приносили такие, по-видимому, важные сведения, как: «Китти сказала: „Вот твои бигуди, они ведь мне больше не понадобятся“. „Да, я как раз накануне разговаривал с Бартом старшим, и он сказал: „Знаете, пока не придется взглянуть наверх, чтобы увидеть небо, так и не поймешь, что тебя заела рутина“. Ну, эти Бенсоны всегда несколько странно изъяснялись, и я не обратил внимания, пока…“ и: „Я сказал Бентли: „Гад, не сгонять ли нам завтра в Вильямсбридж, произведем осмотр мочалок?“ А он сказал: „Нет, Гад, мне завтра не до этого пейзажа, мои предки вывесили на доску объявлений совсем другой плакат“. Так что я сказал: „Уй-вы“, и дальше я узнаю…“

— Того самого?

— Приятель, ты же ни бельмеса в этом гадючьем языке не рюхаешь, верно? У его родственников, понимаешь, у них были другие планы. Они и в самом деле свалили, верно?

И в самом деле. Поэтому вот он. Боб, аккуратный, приодетый, благоухающий, а пойти некуда и денег полный карман. Он окинул взглядом улицу с рядами деревьев и заметил в двух кварталах неоновую вывеску. «У Хэрри» — сверкало там (зеленые буквы). «Бар и Гриль» (красные).

— А где Хэрри? — спросил он женщину средних лет, стоявшую за стойкой.

— На собрании ложи, — сказала она. — Он скоро вернется. У них на сегодня никакой работы нет, только дела. Что будем пить?

— Бушмилл с содовой и льдом, — сказал Боб. Он попытался вспомнить, где в последний раз слышал эти слова. В баре было прохладно. И тогда он вспомнил и содрогнулся.

— Ох, как плохо, — простонал Стюарт Эммануэль. — Похоже, совсем плохо… И вам не следовало самому обращаться к перевозчикам мебели. Теперь вы, вероятно, замутили воду.

Боб повесил голову. Его попытки извлечь сведения из «Семи Сестер Себастьяна» — все с седыми усами и явно близнецы — закончились полным провалом, это бесспорно. А ему постоянно виделось лицо Китти Бенсон, обрамленное золотыми волосами, словно нимбом из солнечного света, и в ушах его все звучал золотой голосок Китти Бенсон.

— Что ж, — сказал Стюарт. — Я из кожи вон вылезу. — И, несомненно, вылез, но этого оказалось недостаточно. Ему пришлось признаться во всем Энхалту. А Энхалт, совершив несколько бесплодных усилий, сообщил обо всем Мэку с милой и более растерянной, чем обычно, улыбкой. Мэк бросил на поиски все force majeure [141] организации Дж. Оскара Резерфорда. И они раскопали пару сведений.

Сведение. У «Семи Сестер Себастьяна» имелся только адрес дома на Перчэс Плейс, а вся мебель оказалась у них в несгораемом складе, причем за хранение уплачено за два года вперед.

Сведение. Владелец дома на Перчэс Плейс сказал: «Я им сообщил, что мне предложили купить этот дом, но я его не продам, если они согласятся с повышением квартплаты. А потом мне вдруг пришли по почте ключи».

«Литтл и Харпи», равно как и «Сыновья Скриббли» сообщили: Элт и Барт младший сказали, что уезжают, а куда, не сказали, вот и все.

— Может быть, они отправились куда-нибудь в поездку, — предположил Стюарт. — Может быть, они вернутся в непродолжительном времени. У Энхалта во всех издательствах есть свои люди, может, он что-нибудь узнает.

Но прежде чем Энхалту удалось что-нибудь узнать, Мэк решил, что узнавать уже больше нечего. «Я целиком и полностью умываю руки, — заявил он. — Это бессмысленная затея. И вообще, где вы только набрались таких идиотских мыслей?» И улыбка Филлипса Энхалта угасла. Прошли недели, месяцы.

Но Боб Розен так и не оставил надежды. Он побывал в отделе Народного Образования, выясняя, нет ли там анкеты Бентли, ее копии или данных о переводе. Он все время маячил на улице Нассау и больше всех докучал торговцам, которые специализировались по выпускам Псевдо-Арабских авиаконвертов в надежде, что м-р Бенсон, возможно, сообщил им о своем местонахождении. Он снес часы в ломбард, и это позволило ему угощать гамбургерами и пиццами гадюк, а ухоженных молодых людей и барышень только-только из Беннингтона [142], которые идут работать в наши ведущие издательства, бесчисленными порциями шотландского виски с бесконечным льдом. Он…

Короче говоря, он возобновил поиски, которыми занимался когда-то Питер Мартенс (Старина Пит, Тихарила Пит). Он разыскивает истоки Нила. Удалось ли ему хоть что-нибудь найти? Ну да, собственно говоря, удалось.

Странную природу цикличности совпадений кто-то подытожил в классическом высказывании о том, что можно жить годами, вовсе не встречая одноногих мужчин в бейсбольной кепке, а потом повстречать троих за один-единственный день. Так случилось и с Бобом Розеном.

Однажды, ощущая в себе уныние и тупость, заметив, что голосок Китти Бенсон, подобный голосам эльфов, звучит в его ушах все тише и тише, Боб зашел к ее старому домовладельцу.

— Нет, — сказал старый домовладелец, — они ко мне так ни разу и не обратились. Я скажу вам, кто еще ко мне так больше ни разу и не обратился. Человек, который предложил купить дом. Он так больше и не пришел, а когда я позвонил к нему в контору, просто посмеялся надо мной. Чудная манера вести дела.

— Как его зовут? — вяло спросил Боб.

— Странное имя, — сказал старый домовладелец. — И.Питерс Шэдвелл? Что-то в этом роде. Пошел он в любом случае к черту.

Боб перевернул вверх дном всю свою квартиру в поисках визитной карточки со следами перфорации на краешке, которую Шэдвелл — казалось, это произошло совсем давно — вырвал из своего блокнота и дал ему. Его поразило, что он не смог нигде обнаружить и тот кусочек бумаги, на котором каракулями записал последнее сообщение старика Мартенса, где значилось имя Бенсон и название улицы. Он принялся было возиться с Желтой Книгой, но ему никак не удалось сообразить, к какой категории относится предприятие человека-богомола. И вскоре махнул рукой на обычный справочник, где значилось Шэд, Шэдд, — вел, — вел, вел и т. д.

Он решил пойти спросить Стюарта Эммануэля. Маленький энергичный агент так тяжело воспринял утрату Бенсонов («Такая была красивая затея», — он чуть не плакал), что, возможно, ссудит его небольшой суммой денег во имя поисков. Боб оказался в районе сороковых улиц на Ист Сайде и проходил мимо бара, где когда-то угощал Норин коктейлями, — ошибка, из-за этого ее и так дорогостоящие вкусы подскочили еще на пункт — и тут он вспомнил, что уже некоторое время от нее ни слуху ни духу. Он попытался сообразить, сколько же прошло времени и не надо ли ему что-нибудь по этому поводу предпринять, как вдруг увидел третьего одноногого человека в бейсбольной кепке.

То есть, если отбросить метафоры, он повернул, намереваясь перейти улицу посреди квартала, и задержался, так как прямо перед ним оказались две машины, стоявшие вплотную друг к другу (часть автомобильной пробки, возникшей из-за долго не затягивавшегося надреза на поверхности улицы). Если читать справа налево, машины стояли так: грузовик любимого цвета Элеоноры [143] с надписью «Борщ Ням-Ням Бабушки Гольдберг» и неприлично-розовый ягуар, в котором помещались Т.Петтис Шэдвелл и Норин.

Наступило мгновенье потрясения и осознания. Он все понял.

Он не издал ни звука, но они дружно обернулись и увидели, как он стоит с разинутым ртом, на лице у него было написано все. И они поняли, что он понял.

— Надо же, Боб, — сказала Норин. «А-а, Розен», — сказал Шэдвелл.

— Жаль, что ты не смог побывать на нашей свадьбе, — сказала она. — Но все произошло так стремительно. Пет просто вскружил мне голову.

Боб сказал: «Уж пожалуй».

Она сказала: «Не злись», видя, что он злится, и радуясь этому. Гудели машины, ругались люди, но вереница не трогалась с места.

— Это сделала ты, — сказал Боб и подошел вплотную. Руки Шэдвелла оторвались от руля и сошлись на груди пальцами вниз. «Ты увидела оставленные им хрусткие зеленые денежки, ты заметила его визитку и связалась с ним, и ты вошла в квартиру и взяла записку, и… Где они? закричал он, вцепившись в маленький автомобиль и сотрясая его. — Мне совершенно плевать на деньги, скажите мне только, где они! Дайте мне просто повидать девушку!»

Но Т.Петтис Шэдвелл лишь смеялся, да смеялся, и его голос звучал подобно шелесту ветра среди сухих листьев. «Что ты, Боб, — сказала Норин, выпучив глаза, выставляя напоказ свои большие вульгарные драгоценные камни и являя взгляду все, что у нее имеется, — что ты, Боб, разве была девушка? Мне ты ничего не говорил».

Боб смирил свой гнев, заверил в полном отсутствии интереса к коммерческому аспекту Бенсонов с его стороны, предложил письменно оформить обязательства и расписаться кровью, только бы ему позволили увидеть Китти. Шэдвелл пожал плечами, мусоля свои крошечные усы весом в карат. «Напишите девушке письмо, — сказал он, самодовольно ухмыляясь. — Заверяю вас, вся корреспонденция будет доставлена по адресу». И тут пробка рассосалась, и ягуар рванул вперед, а Норин сложила губы для воздушного поцелуя.

«Написать?» Ах, Господи помилуй, конечно же Боб писал. Каждый день, а зачастую и по два письма на дню, и так проходили недели. Но ответа он так и не получил. И тогда он понял, что письма его дальше рук Норин (миссис Т.Петтис), вероятно, никуда не попадают, а она, конечно, тайно злорадствует и насмехается среди окружающей ее роскоши; он отчаялся и писать перестал. Где же Китти с личиком в форме сердечка, Китти со светло-золотистыми волосами, Китти с голосом эльфа? Где же ее папа и мама, и трое братьев? Где же теперь истоки Нила? Ах, где они?

Так что вот. Вряд ли можно предположить, чтобы Шэдвелл силой похитил всю семью Бенсонов, однако факт остается фактом: они исчезли, не оставив почти никаких следов, а единственная оставшаяся ниточка ведет прямо и неуклонно к дверям компании «Т.Петтис Шэдвелл и Компаньоны, советники по исследованиям рынка». Может, он затащил их всех в какое-нибудь прибежище среди лесов в глухих отдаленных местах возле Гор Смоки? А может, они и сейчас вершат свои пророчества среди вечно растущих, постоянно приумножающихся предместий города Ангелов? Или с дьявольской гениальностью поселил их так близко, совсем под носом, что дальнозоркий взгляд наверняка никогда их не обнаружит?

Быть может, в глубинах Бруклина, в уличных лабиринтах, где и армии топографов навряд ли удастся отыскать собственные столбики? Или в бездонном Квинзе, бескрайнем мире красного и желтого кирпича, где сердцами ищущих овладевают болезни и слабость?

Розену это неведомо, но его это по-прежнему волнует. Он пишет, чтобы выжить, но живет поисками, он то продает что-то, то ищет, и периоды голода сменяют промежутки пиршеств, но он так и не теряет надежды.

Вот Филлипс Энхалт теперь живет не столь благополучно. В отличие от Боба у него не осталось надежд. Энхалт по-прежнему числится среди служащих Дж. Оскара Резерфорда, но углового кабинета у него больше нет, у него вообще нет отдельного кабинета. Энхалт потерпел поражение: теперь Энхалт сидит за письменным столом в закутке для прочих неудачников и новичков-учеников.

А в то время, как Боб неустанно прочесывает улицы — ведь кто знает, где ему, быть может, удастся обнаружить бьющие ключом, булькающие истоки, — и в то время, как Энхалт пьет горький чай и вкалывает, словно раб на соляных копях, эта свинья, этот хам, презреннейший из всех людей на свете, Т.Петтис Шэдвелл, имеет целых три этажа в новом здании из стали, алюминия и сине-зеленого стекла в квартале от собора; у него есть ложа в Мет [144], дом в округе Бакс, участок в Винограднике [145], квартира на Бикмэн Плейс, кадиллак, бентли, два ягуара, яхта, на которой могут разместиться десять человек, и одна из самых изысканных небольших (но постоянно расширяющихся) коллекций картин Ренуара, находящихся в настоящее время у частных лиц…