Эволюция

I

Пурга вылезла из густых зарослей папоротников на краю поляны. Стояла ночь, но было очень светло — однако, не от Луны, а из-за кометы, великолепный хвост которой протянулся через безоблачное небо, заставив померкнуть свет всех звёзд, кроме самых ярких.

Этот участок леса лежал в широкой и неглубокой низине между молодыми вулканическими горами на западе — теми, что станут Скалистыми горами — и Аппалачскими равнинами на востоке. Этой ночью влажный воздух был прозрачен; но ветер часто пригонял с юга туманы, рождающиеся над большим внутренним морем, которое по-прежнему глубоко вдавалось в сердце Северной Америки. В лесу господствовали растения, которые могли извлекать влагу из воздуха: лишайник покрывал бугристую кору араукарий, и даже с низкорослых кустов магнолии свисал мох. Лес словно был покрыт слоем густой зелёной краски.

Но повсюду виднелись обожжённые кислотой листья и бурели покрывающие землю мох и папоротники. Дожди, отравленные газами, появляющимися в процессе активной вулканической деятельности к западу отсюда, были одинаково вредны и для растений, и для животных. Это было нездоровое время.

Но на поляне, как и раньше, спали динозавры.

Обильная ночная роса блестела на жёлто-чёрной броне: анкилозавры выстроились в защитный круг, оттеснив молодняк в центр. Эти холоднокровные великаны стояли в тихом воздухе мелового периода, словно танки в ангаре.

В молочно-белом свете большие чёрные глаза Пурги остановились на ночной бабочке. Насекомое сидело на листьях, сложив коричневые крылья, жирное и довольное жизнью. В точном прыжке Пурга поймала свою добычу лапами. Она откусила крылья парой движений своих крохотных резцов. Затем, с шумом, похожим на хруст крошечного яблока, она начала с удовольствием жевать брюшко бабочки. В этот краткий миг, когда пища наполняла её рот, Пурга получала порцию удовлетворения в своей полной событий и трудной жизни.

Бабочка быстро умерла; её сознание, похожее на искру, не смогло отреагировать на такую боль.

Когда бабочка была съедена, Пурга продолжила свой путь. Здесь совсем не было травяного покрова — травам ещё только предстояло господствовать на суше — но был зелёный покров из низкорослых папоротников, мхов, ползучих сосен, хвощей и сеянцев хвойных, и даже несколько крикливо окрашенных фиолетовых цветов. Она умела почти бесшумно двигаться сквозь эти хитросплетения, перемещаясь от одного фрагмента растительности к другому. В темноте поиск пищи в одиночку был наилучшей стратегией.

Хищники нападали из засады, используя ночную тень; ни одна группа не смогла бы оставаться такой же невидимой, как одинокий бродяга. Вот поэтому Пурга и работала в одиночку.

С точки зрения Пурги мир был плоским, окрашенным в чёрный, белый и синий цвета, освещённый тревожным светом кометы, которая сияла над высокими облаками, разбросанными по небу. Её огромные глаза были не так чувствительны к цвету, как лучшие образцы глаз динозавров: некоторые хищники могли различать цвета, лежащие за пределами возможностей человеческого зрения — зловещие инфракрасные и искрящиеся ультрафиолетовые лучи; но зато зрение Пурги прекрасно работало ночью при низкой освещённости. И ещё у неё были вибриссы — усики, которые торчали веером перед её мордой, словно осязательная радарная установка.

Пурга выглядела больше похожей на грызуна, чем на примата, со своими вибриссами, остроконечной мордой и маленькими, отогнутыми назад ушами. Она была размером примерно с мелкого галаго. По земле она ходила на четырёх лапах, а её длинный пушистый хвост развевался сзади, словно у белки. На человеческий взгляд она выглядела бы странной, почти рептильной из-за своей молчаливости и осторожности, и даже, наверное, незавершённой.

Но, как однажды выяснит Джоан Юзеб, она была несомненным приматом, прародителем этой большой группы животных. Через её краткую жизнь текла молекулярная река, истоки которой были в самом далёком прошлом, а море, в которое она впадает, раскинулось в самом далёком будущем. И из этой реки генов, растекающейся и изменяющейся по прошествии тысяч тысячелетий, однажды появится всё человечество: каждый из людей, когда-либо рождавшихся на Земле, происходил от детей Пурги.

Но она не знала ничего этого. Она не давала себе имени. Она не сознавала себя, как человек, или даже как шимпанзе или низшая обезьяна; её ум был похож скорее на ум крысы или голубя. Её поведение состояло из жёстко закреплённых моделей, управлялось врождёнными движущими силами, баланс и приоритет которых постоянно менялись, в каждый новый момент времени образуя новую сумму. Она была похожа на крохотного робота. У неё совершенно отсутствовало самосознание.

И всё же кое о чём она имела представление. Она знала удовольствие — удовольствие полного живота, безопасности норы, мордочек её детёнышей, когда они обнюхивали её живот в поисках молока — а ещё, живя в этом опасном мире, она очень хорошо знала, что такое страх.

Она пробиралась среди ног спящих анкилозавров. Поскольку Пурга двигалась под их огромными животами, она могла слышать громкое бурчание, сопровождающее бесконечный процесс пищеварения у динозавров, а в воздухе стояла густая вонь их едких кишечных газов. Из-за их примитивных зубов всю работу по обработке и перевариванию грубого корма должны были брать на себя объёмистые кишечники динозавров, которые работали даже тогда, когда анкилозавры спали.

Анкилозавры были травоядными динозаврами. Но это было время огромных, свирепых хищников. И потому эти животные, крупнее, чем африканские слоны, были покрыты бронёй — сплавом костей, рёбер и позвоночника. Большие жёлто-чёрные шипы отрастали на их спинах. Их черепа были настолько сильно укреплены, что для мозгов в них оставалась совсем крохотная комнатушка. Их хвосты завершались тяжёлыми булавами, которые могли разбивать ноги или черепа.

Динозавры были слишком огромными, чтобы Пурга смогла осознать их размеры. Ей принадлежал маленький мир, где упавшее бревно или лужа были крупными препятствиями, где скорпион мог быть серьёзным хищником, а жирная многоножка представляла собой редкостное лакомство. Для неё дремлющее стадо анкилозавров было лесом огромных тяжёлых ног и свисающих вниз хвостов, которые никак не были связаны друг с другом.

И здесь Пургу ждал чудесный приз: навоз динозавров, огромные кучи, разбросанные по грязной утоптанной земле. Здесь, в волокнистых кучах частично переваренной растительности она могла обнаружить насекомых, даже жуков-навозников, которые трудились над уничтожением огромных куч дерьма. Она с нетерпением вбуравилась в массу, от которой поднимался пар.

Такова была роль предков человечества во время всего этого долгого лета динозавров: отброшенные на задворки великого общества рептилий, появляющиеся из своих нор только ночью, ищущие корм ради поддержания собственной жизни в навозе, ловящие насекомых и собирающие по лесу жалкие объедки.

Но в эту ночь награда за труды была скудной, а помёт — жидким и отвратительно воняющим. Повреждённая вулканической деятельностью растительность давала мало корма анкилозаврам, а то, что выходило с другой стороны, было не так уж ценно для Пурги.

Она перебежала через поляну и углубилась в лес. Здесь возвышались величественные хвойные деревья, которые сплетались раскидистыми ветвями на огромной высоте. Среди них росли деревья меньшего размера, немного похожие на пальмы, и несколько низких кустарников, украшенных бледно-жёлтыми цветами.

Пурга резво лезла по изогнутым ветвям дерева гинкго. Забравшись наверх, она использовала запаховые железы в промежности, чтобы пометить дерево. В её ночном мире запах и звук были важнее, чем зрительный образ, и если бы в любое время в течение следующей недели другие особи из её вида нашли эту отметку, это был бы знак, похожий на неоновую рекламу, который сообщил бы им, что она была здесь, и даже насколько давно она проходила в этом месте.

Ей было приятно лезть вверх, чувствовать, как плавно работали мускулы, поднимающие её всё выше и выше над опасной землёй, находиться в состоянии хрупкого равновесия, которое помогал поддерживать её длинный хвост, но больше всего этого — прыгать, находиться несколько мгновений в полёте, перескакивая с одной ветки на другую, используя все те возможности, которыми обладало её тело: чувство равновесия, ловкость, цепкие передние лапы и острое зрение. Она была вынуждена прятаться в норах под землёй. Но весь её облик был сформирован существованием в сложной трёхмерной среде деревьев, где станут искать убежища почти все виды приматов на протяжении долгой истории этой группы.

Кислотный дождь последних месяцев заставил увянуть деревья и подлесок; кора была кислой на вкус, и в ней можно было отыскать совсем мало насекомых.

Пурга была вечно голодной. Каждый день ей требовалось съедать вес своего тела: такова была цена её тёплой крови и молока, которое она должна вырабатывать для двух своих детёнышей, сидевших в безопасной норе дальше в глубине леса. Она неохотно слезала вниз по стволу гинкго. Страх и голод боролись в её мозгу; она попробовала обследовать ещё одно или два дерева, но и здесь ей не сопутствовала удача.

Однако сейчас она подняла голову, усики задрожали, а блестящие глаза широко раскрылись, глядя в зелёный сумрак леса. Она чувствовала запах мяса: чарующее зловоние растерзанной плоти. И она слышала жалобный, беспомощный писк, вроде писка птенцов у птиц.

Она бросилась во весь опор, следуя за запахом.

На маленькой полянке у подножия ствола огромной корявой араукарии высилась неаккуратно набросанная куча мха. На её краю зашевелился маленький участок усыпанной мусором земли. Вскоре кусочек земли приподнялся, словно крышечка, и из земли сквозь слой грязи и мусора высунулась маленькая худая шейка. Широко раскрылся маленький рот, похожий на клюв.

Маленькая головка дрожала, крохотная чешуя и перья были всё ещё мокрыми от желтка — детёныш динозавра сделал свой первый вдох. Он был похож на птенца-переростка.

Этого момента только и ждал дидельфодон. Это млекопитающее размером с домашнюю кошку было одним из самых больших зверей своего времени. Покрытый чёрно-серебристой шерстью, он припал к земле. Затем он бросился вперёд, схватил птенца за тонкую шею, выдернул его из скорлупы яйца и подбросил в воздух.

Жизнь птенца была горсткой кратких и ярких впечатлений: холодный воздух снаружи от треснутой скорлупы, бледное сияние кометы и ощущение полёта. Но сейчас под ним разверзлась горячая пещера. Его кожа всё ещё была влажной от желтка; птенец умер мгновенно.

Тем временем ещё больше птенцов выбиралось из земли, выклёвываясь одновременно. Было такое ощущение, словно земля внезапно стала кишеть детёнышами динозавров. Дидельфодон и остальные хищные млекопитающие занялись едой.

Древняя стратегия выживания в действии. Динозавры были рептилиями, которые откладывали яйца в землю. Хотя некоторые родители оставались со своим выводком, не существовало ни одного способа защитить абсолютно все уязвимые яйца и птенцов. Поэтому динозавры откладывали много яиц, а их выклев был синхронизированным. Одномоментно должно проклёвываться множество выводков из кладок, отложенных в данной части леса: сотни птенцов. Смысл этого явления состоял в том, что подлесок внезапно оказывался наводнённым толпами детёнышей динозавров, и их будет слишком много даже для самого голодного хищника. Большинство птенцов погибнет, но это не имеет значения. Достаточно было того, что выживут лишь немногие из них.

Но именно здесь и этой ночью стратегия не сработала — и это было ужасно для птенцов динозавра. Мать этих птенцов была охотницей, жившей отдельно от своей стаи. Попавшая в жизненный тупик, голодная, боящаяся сама стать жертвой хищника, она сделала свою кладку в старом и знакомом месте — это гнездовье использовалось на протяжении тысячелетий — и прикрыла их гниющей растительностью, обеспечивая теплоту. Она сделала ровно то, что должна была сделать, за исключением того, что сделала это в неправильное время, и теперь яйца должны были проклёвываться отдельно от сотен других яиц.

В воздухе смешались вонь крови, низкое рычание хищников и жалобный писк обречённых птенцов. На этом отвратительном банкете присутствовали млекопитающие многих видов. Самым крупным был большой дидельфодон. Присутствовала пара дельтатеридиумов, похожих на крысу всеядных существ, не сумчатых и не плацентарных, а представителей уникальной линии, которая не переживёт динозавров. Многие из существ, собравшихся здесь, обладали потенциалом, выходящим далеко за рамки их нынешнего положения; одно невзрачное маленькое существо было предком линии, которая в дальнейшем приведёт к слонам.

Но пока всё, что их интересовало — это их собственные пустые животы. Не удовлетворённые медленным выклевом борющихся за свою жизнь птенцов, млекопитающие уже начали раскапывать нетронутую грязь, разыскивая пока не проклюнувшиеся яйца, разбрасывая в стороны покров из мха, уложенный поверх гнезда динозаврихой-матерью.

К тому моменту, когда Пурга добралась до этого места, гнездовье превратилось в бойню, в кишащую массу тел кормящихся млекопитающих. Пурга, опоздав к драке, стала нетерпеливо раскапывать грязь. Вскоре у неё в пасти хрустнули крохотные кости. И она так глубоко зарылась головой в землю в поисках спрятанной на глубине вкуснятины, что оказалась последней, кто узнал о возвращение динозаврихи-матери.

Она услышала гневный рёв и почувствовала дрожь земли.

Пурга вытащила голову из грязи; её морда была липкой от желтка. Другие млекопитающие уже исчезали в гостеприимную зелёную тень леса. На какой-то миг Пурга увидела существо целиком — невероятного пернатого монстра, застывшего в воздухе с распахнутыми конечностями и разверстой пастью. А затем на фоне неба мелькнула огромная когтистая лапа.

Пурга зашипела и свернулась в клубок. Она слишком поздно узнала, что это было гнездо троодона: ловкого и проворного убийцы… и специализированного охотника на млекопитающих.

Название «троодон» означает «ранящий зуб».

Ранящая, доросшая до размера собаки, была не самой крупной среди динозавров, но она была умна и проворна. Её мозг был сравним по размеру с мозгом нелетающих птиц более поздних эпох, которых она несколько напоминала.

Её глаза были такими же большими, как у Пурги, и так же хорошо приспособленными для ночного зрения, и они могли смотреть вперёд, обеспечивая бинокулярное зрение, позволяющее ей лучше определять положение своих маленьких и проворных объектов охоты. У неё были ноги, которые позволяли ей прыгать, словно кенгуру, длинный серповидный коготь на втором пальце каждой ступни, и лопатообразные кисти передних лап, появившиеся в процессе эволюции именно для того, чтобы выкапывать и убивать удирающих млекопитающих.

Она была покрыта мелкими гладкими перьями, сложным производным чешуи. Перья задумывались не для полёта, но для согрева в ночном холоде. В климате, лишённом перепадов температур, который распространился в те времена по Земле, для сохранения тепла не требовался бы механизм обмена веществ по типу теплокровных животных: если ты достаточно велик, то твоё холоднокровное тело сохранило бы свою высокую температуру на протяжении всей ночи, даже если ты живёшь в самых экстремальных условиях Земли, на полюсах. Но мелкие динозавры вроде троодона нуждались в некоторой дополнительной теплоизоляции.

Неважно, была ли она мелкой, или нет, но у неё был мозг одного из самых крупных размеров среди всех динозавров. И в целом она была прекрасно вооружённым охотником. Но у Ранящей были свои собственные проблемы.

Она не могла этого знать, но они были вызваны расширением Атлантики, масштабным геологическим событием, которое происходило на протяжении всего мелового периода. По мере того, как обе Америки сдвигались на запад, огромное внутреннее море Северной Америки мелело и высыхало, а ближе к западному побережью, всего лишь в нескольких сотнях километров от гнездовья троодона, возник целый ряд новых вулканов — словно прорвалась запущенная рана. Вулканическая активность нарушила сложное сплетение нитей жизни сразу с нескольких сторон. Молодые вулканы проявляли почти непрерывную активность, извергая дым и пепел с изрядной примесью серы, которая, смешиваясь с дождём, превращала его в кислоту. Исчезли многие виды растений, а деревья на возвышенностях превратились просто в голые стволы. В иных местах было и прямое разрушение: огромные языки холодной лавы врезались глубоко в лес.

Млекопитающие, пищевой ресурс троодона, находились относительно близко к началу пищевой цепи и пострадали меньше, чем большинство более крупных видов хищных динозавров. Фактически, благодаря своим крохотным телам, глубоким норам и быстрому темпу размножения млекопитающие были лучше экипированы для выживания в такие напряжённые времена, чем величайшие властители суши.

Но троодоны были стайными охотниками. А эта самка несколько дней назад была отделена от своей стаи грандиозным выбросом горячего пара из трещины. Но даже став одиночкой, Ранящая несла в себе яйца, образовавшиеся после прошлого спаривания. Поэтому она пришла на древнее гнездовье стаи. В глубине своего сознания она надеялась найти здесь других особей своего вида. Но здесь не оказалось никого, кроме неё самой.

Ранящая старела. В свои пятьдесят лет она чувствовала, что многие из её многострадальных суставов болели из-за артрита. И в силу возраста и потери силы и ловкости под угрозой находилась её собственная жизнь: в конце концов, это было время хищников, достаточно сильных, чтобы испытать на прочность броню на существах размером больше слона. Она должна была оставить потомство: этого требовали все её инстинкты.

Она отложила яйца, как делала и прежде. А что ещё ей оставалось делать?

Гнездо представляло собой круглую яму, выцарапанную в грязи, и она расположила в нём яйца со странной, почти хирургической точностью. Она убедилась, что эти двадцать яиц лежали не слишком близко друг к другу, и что вершина каждого удлинённого яйца указывала на середину, поэтому у появляющихся на свет птенцов будет хорошая возможность прокопать себе путь наружу. Затем она закрыла яйца грязью и мхом. Она несколько раз возвращалась к гнезду и дотрагивалась когтями до скорлупы, чтобы проверить её. Яйца развились хорошо; она могла это видеть. Но теперь яйца проклёвывались — на свет появлялось её потомство — и от него ничего не осталось, кроме разбросанных ошмётков красного мяса и разгрызенных костей. И здесь, в центре разорённого гнезда, сидело млекопитающее, а его морда была перепачкана кровью, желтком и грязью.

Вот, почему Ранящая прыгнула.

Пурга беспомощно брызнула мочой и мускусом, оставляя запах, предупреждающий: «Берегитесь! Здесь охотник на млекопитающих!»

Затем она побежала из леса обратно на поляну анкилозавров.

Но на краю поляны Пурга дрогнула. Она могла сделать выбор, но выбор был опасным. Она должна была уйти от преследования троодона. Она торопилась обратно в нору, где её ждали детёныши. Но, пересекая поляну, она вновь лишалась той безопасности, которую дают деревья. Бессознательный подсчёт моментально выдал результат. Она начала азартную игру: гонку через поляну.

Сонный детёныш-великан поднял одно костяное веко.

Свет казался ярче, чем был раньше, делая Пургу хорошо видимой. Но это был совсем не рассвет: это была всего лишь комета, её огромное ядро, размытое и яркое; струи газов, которые вырывались из него, были отчётливо видны даже сквозь пелену воздуха. Это было жуткое и необычайное зрелище, которое пробудило проблеск любопытства у её живого ума, даже когда она спасалась бегством.

На краю её поля зрения мелькнула тень.

Она инстинктивно бросилась в сторону — как раз в тот момент, когда передняя лапа динозавра хлопнула по земле там, где она только что была. Она стремительно помчалась обратно в стадо анкилозавров, ища укрытия в тени динозавров, пребывавших в ступоре.

Троодон преследовал её среди огромных ног. Но даже в пылу ярости охотница на млекопитающих не хотела тревожить этих огромных бронированных животных. Их похожие на булаву хвосты могли сокрушить её в считанные секунды. Пурга даже рискованно скользнула под огромную поднятую ногу одного из анкилозавров, которая парила над ней, словно падающая луна, а в это время раздосадованная Ранящая шипела и царапала землю.

Наконец, Пурга добралась до дальнего края поляны. Обоняние и инстинкт безошибочно руководили ею, и она бросилась в подлесок.

Её нора была тёмной дырой в земле, слишком тёмной даже для её огромных глаз, чтобы можно было что-нибудь там различить. Она была похожа на вход в пасть, открывшуюся в тёплой земле. Но нора была полна родственного запаха её семьи, и она слышала сопение своих двоих детёнышей, когда они вслепую выползали из темноты.

Вскоре их тёплые крошечные рты стали пощипывать её живот, ища соски. Её брачного партнёра здесь не было; в эту ясную ночь мелового периода он ушёл искать пищу в одиночку.

Но Ранящая должна быть где-то рядом; запах тёплой плоти, шерсти и молока, который помог привести домой Пургу, также привлёк бы сюда и охотника.

Императивы в её голове вновь изменились. Она подгребла детёнышей за своё тело и полезла в заднюю часть норы, подальше от входа. Пурга, в отличие от троодона, была молодой: ей было всего лишь несколько месяцев от роду, и это был её первый выводок. И, в отличие от плодовитых динозавров, вид Пурги рождал мало детёнышей. Ей нельзя было позволить себе потерять выводок. И теперь она готовилась сражаться за него.

Позади неё нора словно взорвалась.

Крыша из утрамбованной почвы провалилась, усыпав Пургу и детёнышей землёй. Всё залил свет кометы, пугающе яркий после нескольких секунд темноты. Создалось такое ощущение, словно упала бомба. Огромная хватательная лапа опустилась с неба в нору. Детёныши извивались и визжали, но один из них оказался наколотым на окровавленный коготь. Его жизнь оборвалась в один миг. Его подняли вверх, голый, безжизненный комочек плоти, и его не стало и в норе, и в жизни Пурги.

Пурга шипела от горя. Она побежала к выходу из норы, прочь от когтя. Она могла ощущать оставшегося детёныша, голого и спотыкающегося, спешащего за ней. Но коварный троодон предвидел и это. Теперь тот коготь сунулся в отверстие входа, взламывая земляные стенки. Пальцы рептилии сжались и выдавили жизнь из второго детёныша — его череп и крохотные кости были сломаны, а органы раздавлены в кашу.

Мир Пурги был разрушен до основания в несколько мгновений; она сама выбралась из-под развалин, оставшихся от входа в нору, вдалеке от взломанного свода норы, и поспешила в самые глубокие отнорки своей норы. Но эта похожая на машину когтистая лапа вновь и вновь проламывала крышу, оставляя в ней дыры, сквозь которые внутрь проникало ещё больше молочно-белого света кометы.

Тело Пурги убеждало её бежать, искать темноту, новую нору, а нора — быть где угодно, но обязательно здесь.

Она даже проголодалась; для существа с таким быстрым, как у Пурги, обменом веществ прошло очень много времени с тех пор, как она поужинала желтком яиц Ранящей.

Но внезапно силы покинули её.

Она забилась в самый дальний отнорок своей разрушенной норы, дрожа и опустив лапки себе на мордочку, словно собираясь чистить мех от клещей. С момента своего рождения в этом мире огромных зубов и когтей, которые могли обрушиться с неба без предупреждения, она боролась за выживание при помощи инстинкта и проворства. Но теперь она лишилась детёнышей. Врождённые императивы рухнули и её охватило нечто вроде отчаяния.

И пока Пурга дрожала среди остатков своей норы, мир содрогался вместе с нею.

Если бы она сдалась сейчас, от неё бы не осталось ни одного потомка: молекулярная река преемственности поколений иссякла бы навсегда. Другие представители её вида, конечно же, продолжат размножаться; другие линии протянутся в очень отдалённое будущее, будут распространяться и эволюционировать, но не линия Пурги, не её гены.

И не Джоан Юзеб.

Жизнь всегда жила случаем.

Огромная когтистая лапа ещё раз обрушилась вниз — в нескольких сантиметрах от Пурги. И теперь Ранящая, сгорая от нетерпения, просунула свою крупную голову в нору. Пурга испуганно замерла перед стеной зубов, готовых её схватить.

Но, когда динозавр, визжа, протиснулся ещё ближе, Пурга ощутила запах мяса, раздавленных костей и неясную сладость молока. Горячее дыхание чудовища пахло детёнышами Пургы.

В порыве гнева Пурга бросилась вперёд.

Большие зубы щёлкнули, прорезав воздух вокруг Пурги, словно какая-то огромная деталь машины.

Но Пурга извернулась, чтобы избежать их блестящих рядов, и вонзила свои собственные зубы в уголок губ динозавра. Чешуйчатая кожа была жёсткой, но она почувствовала, как её нижние резцы погрузились в тёплую и мягкую плоть внутри рта этого существа.

Ранящая взревела и рванулась назад. Пургу, повисшую на собственных зубах, вытащили из норы и подняли в воздух на высоту во много раз больше высоты её собственного тела, над чешуйчатым животом Ранящей, и исторгли в холодную ночь.

Приступ её гнева прекратился. Она мотнула головой, оторвав кусок плоти динозавра, и кувырком упала вниз, прорезав туманный воздух. Как только она упала, большая когтистая рука стала шарить следом за ней из стороны в сторону, пытаясь её схватить. Но Пурга была существом, рождённым для жизни на деревьях, и во время падения она развернулась. Вновь удача сопутствовала ей — хотя беспощадный коготь пролетел настолько близко от неё, что ветерок от его движения всколыхнул шерсть на её брюшке.

Она упала на пятачок вытоптанной грязи и моментально извернулась. Но зубы и когти уже приближались снова, сияя серебром в пугающем свете кометы. Ловко выгнувшись, Пурга перевернулась, вскочила на ноги и бросилась к корням ближайшего дерева. Оказавшись в одиночестве, с широко раскрытыми глазами и приоткрытым ртом, она забилась в укрытие, тяжело дыша и вздрагивая, когда шевелился какой-нибудь лист.

Во рту у Пурги оставался обрывок мяса. Она забыла, что оторвала его от динозавра.

Она быстро прожевала и проглотила его, ненадолго утолив голод, который терзал её даже сейчас. Затем она огляделась в поисках более безопасного убежища.

Ранящая ходила и рычала, давая выход своей досаде.

Пурга выбрала жизнь. Но она нашла врага.

II

Хвост Дьявола был таким же старым, как Солнце.

Солнечная система родилась из густого вращающегося облака камней и газов. Разорванное взрывом сверхновой, облако быстро оформилось в планетезимали: рыхлые сгустки из камня и льда, которые хаотично плавали во тьме, словно слепые рыбы.

Планетезимали сталкивались. Они часто разрушались, и их вещество возвращалось в облако. Но некоторые из них сливались. Из этой грохочущей ярости выросли планеты.

Ближе к центру новые планеты представляли собой похожие на Землю каменные шары, спечённые огнём Солнца. А дальше рождались огромные туманные миры, шары, наполненные газами — даже самыми лёгкими из всех газов, водородом и гелием, газами, которые образовались в первые несколько мгновений жизни самой вселенной.

И вокруг этих растущих газовых гигантов, словно мухи, роились кометы — последние из ледяных планетезималей.

Для комет это было опасное время. Многие из их были затянуты в гравитационные поля Юпитера и других гигантов, и их массы пошли на прокорм этих растущих монстров. Другие были запущены из гравитационных рогаток здешних гигантов внутрь Солнечной системы, в её тёплый и тесный центр, чтобы уже там разбивать внутренние планеты.

Но нескольких счастливчиков, которым удалось выжить, запустили в другую сторону, прочь от Солнца, в обширное и холодное пространство внешней тьмы. Вскоре здесь образовалось рыхлое облако комет, медленно движущихся по протяжённым орбитам, которые могли растягиваться на полпути до ближайшей звезды-соседа Солнца.

Одной из них был Хвост Дьявола.

Здесь комета была в безопасности. На протяжении большей части его долгой жизни ближайший из соседей находился от него на таком же расстоянии, как Юпитер от Земли. А в самой дальней точке своей орбиты Хвост Дьявола преодолевал целую треть пути до ближайшей звезды, добираясь, наконец, до такого места, где само Солнце терялось на фоне полей звёзд, а теснящиеся вокруг него планеты были и вовсе невидимы. Вдали от жара Солнца комета быстро остыла и накрепко замёрзла. Сверху она почернела от силикатной пыли, а эпохальный мороз изваял на её поверхности с низкой силой тяжести экзотичные хрупкие ледяные скульптуры — лишённую смысла страну чудес, которую никогда не увидит ничей глаз.

Здесь комета плавала в течение четырёх с половиной миллиардов лет, пока на Земле континенты встречались в танце, а виды возникали и угасали.

Но слабая сила тяготения Солнца брала своё. Медленно, медленнее, чем достигали своего расцвета империи, комета подчинялась ей.

И она начала двигаться обратно к свету.

Рассвет слегка зардел в восточной части неба. Плыли кучевые облака, а в цвете неба был заметен специфический оттенок фиолетового синяка. В эту отдалённую эпоху даже сам воздух был иным — более плотный, влажный, насыщенный кислородом. Для человеческого глаза даже небо казалось бы чуждым.

Пурга всё ещё путешествовала, истощённая и уже ослеплённая всё усиливающимся светом. Она блуждала вдали от всех лесов. В этих местах росли лишь отдельные деревья, разделённые участками земли, которая была зелёной из-за густого покрова низкорослых папоротников. Деревьями были саговники, высокие деревья с грубой корой, которая напоминала пальмовую, приземистые цикадеоидеи, походившие на странные гигантские ананасы, и гинкго со своими непривычно выглядящими веерообразными листьями — в это время они уже были древней группой, но они доживут и до эпохи человека, и даже переживут её.

Ничто не двигалось в тишине предрассветных часов. Стадам динозавров ещё предстояло размяться, а ночные охотники уже удалились в свои норы и гнёзда — все, кроме Пурги, которая бродила на виду у всех; её потрёпанные нервы отзывались паникой на любой признак опасности.

По небу что-то двигалось. Она припала к земле и стала следить.

Нечто крылатое скользило высоко на небосводе, его очертания отчётливо вырисовывались в серовато-красных лучах рассвета. Это было похоже на самолёт, летающий на большой высоте. Но это был не самолёт, а живое существо.

Инстинктивный расчёт Пурги отнёс птерозавра к тем вещам, беспокоиться о которых совершенно не стоило. Самое свирепое из летающих существ представляло для неё гораздо меньшую непосредственную опасность, чем хищники, которые могли скрываться под этими саговниками — скорпионы, пауки и вечно голодные плотоядные рептилии, среди которых было множество, великое множество мелких и свирепых видов динозавров.

Она остановилась, когда уже собирался рассвет. Растительность постепенно стала редеть, и она полезла по плотным дюнам из красноватого песка. Она забралась на невысокий холмик — и её глазам открылся водоём, на поверхности которого до самого горизонта лениво плескались волны. У воздуха был странный запах: очень солёный и странно электрический.

Она добралась до северного берега большого фрагмента океана, который вдавался в сердце Северной Америки. Она смогла увидеть, как покой воды нарушали огромные медлительные тела.

А на юго-востоке, где разгорался рассвет, в небе висела комета. Её голова была видна как молочно-белая масса, из которой изливались огромные фонтаны жемчужно-белого газа, явственно изменяясь со временем, пока она смотрела на неё. Её двойные хвосты, направленные от Солнца, развевались вокруг Земли в виде беспорядочной, волнующейся массы. Всё это напоминало взгляд изнутри на выстрел из дробовика. И всё это огромное, сияющее зрелище отражалось в мелководном море.

Она вяло съехала вниз, спустившись на пологий пляж. Берег был усеян раковинами моллюсков и наполовину высохшими морскими водорослями. Она порылась в этом мусоре, но водоросли оказались волокнистыми и солёными. И она ощущала запах соли ещё и в воде; здесь нечего было пить.

На своём небольшом возвышении Пурга бросалась в глаза ещё больше, словно сидела в центре ровной арены.

Она заметила древовидный папоротник высотой не больше метра. Прижавшись к нему, она стала копать среди его корней, надеясь устроить простую норку. Но мягкий песок сыпался обратно в её раскопы. Наконец, когда пылающее солнце поднялось над горизонтом, Пурга сумела вырыть достаточно большую нору, чтобы скрыться в ней целиком.

Она затащила хвост внутрь, положила лапки на мордочку и закрыла глаза.

Тепло и темнота норы напомнили ей о доме, который она потеряла. Но запах был неправильным: лишь соль, песок, озон и гниющие водоросли, резкая вонь тех мест, где земля встречается с морем. Её домашняя нора пахла ею собой, тем другим, который был её брачным партнёром, детёнышами, которые пахли как смесь её запаха с запахом её партнёра — это был чудесный ансамбль запахов их всех. Теперь ничего этого нет, всё потеряно. Она чувствовала глубокую и острую боль сожаления, хотя её ум был не настолько развитым, чтобы понять, почему.

Пока она спала весь этот долгий день, её лапки всё царапали и царапали грубый молодой песок.

Земля мелового периода была миром океана, мелководных морей и побережий.

Гигантский океан под названием Тетис — словно сильно разлившееся Средиземное море — отделял Азию от Африки.

Европа едва была чем-то большим, чем рассеянная группа островов. В Африке даже центр пустыни Сахары был дном океана. Мир был тёплым, настолько тёплым, что в нём не было никаких полярных ледников. И в течение последних восьмидесяти миллионов лет уровень моря повышался. Последовавшие за образованием Пангеи раскол континентов и образование огромных рифов и меловых шельфов вокруг их побережий переместили в океаны огромные количества твёрдых материалов: всё выглядело так, словно в полный до краёв ковш воды кладут кирпичи, и поднимающиеся воды океанов хлынули на континенты. Но обширные мелководные океаны почти не испытывали приливов и отливов, а их волны были спокойными.

Жизнь в море была богаче и разнообразнее, чем в любое другое время в долгой истории Земли. Огромные тучи планктона заполнили воды, впитывая солнечный свет. Планктон лежал в основе громадной океанской пирамиды едоков. А ещё в планктоне были микроскопические обитатели под названием гаптофитовые водоросли. После краткой свободноплавающей стадии гаптофиты строили себе крохотные причудливые доспехи из карбоната кальция. Когда они умирали, миллиарды крошечных трупов тонули и оседали на тёплое морское дно, где уплотнялись и затвердевали в единую белую породу — мел.

Постепенно огромные отложения мела, толщина которых измерялась километрами, грозили задушить Канзас и побережье залива, вдававшегося в Северную Америку, и протянулись по южной половине Англии и по северной Германии и Дании. Люди-учёные назвали этот период «меловым» за его самые крепкие памятники, построенные трудившимся над ними планктоном.

Когда свет в небе начал угасать, Пурга выбралась из своего укрытия.

Она с трудом бежала по сухому песку, который вминался при каждом шаге и иногда взлетал волнами вокруг её живота. Она отдохнула. Но она была голодна, дезориентирована и страдала от одиночества.

Она забралась на вершину возвышенности, через которую перебралась вчера. Её взгляду открылась широкая равнина с пологими холмами, тянущаяся до курящихся дымом гор на западе. Когда-то это место затапливало великое Американское внутреннее море. Но сейчас море отступило, оставив после себя равнину, по которой были разбросаны широкие спокойные озёра и болота. Жизнь была повсюду. Гигантские крокодилы, словно морщинистые подводные лодки, курсировали по мелководным участкам, а у некоторых из них на спине катались птицы. Были там и стаи птиц, и птицеподобные пушистые птерозавры; некоторые из них строили огромные плоты, чтобы держать свои гнёзда в центре озёр, вдали от наземных хищников.

И везде, куда бы она ни смотрела, были динозавры.

Стада утконосых динозавров, анкилозавров и несколько групп медлительных, неуклюжих трицератопсов собрались вокруг открытой воды, толкая и задирая друг друга. У них под ногами бегали и прыгали лягушки и саламандры, ящерицы вроде игуан и гекконов и множество мелких зубастых динозавров. В воздухе хлопали крыльями и кричали птерозавры и птицы. У края леса можно было увидеть рапторов, которые преследовали или разглядывали толпящиеся стада.

Гадрозавры, или утконосые динозавры, были самыми обычными травоядными этой эры. Хотя они были крупнее, чем их последующие млекопитающие эквиваленты вроде гну или других антилоп, они ходили на двух ногах, словно страусы-переростки, широко шагая и гордо подняв голову. Самцы следовали впереди, причудливо украшенные огромными гребнями, отрастающими у них на носу и лбу. Гребни действовали как естественные духовые инструменты, с помощью которых можно было взять такую же низкую ноту, как на нижнем регистре у фортепиано. Поэтому голоса утконосых динозавров мрачно гудели над туманной равниной.

На переднем плане через влажную равнину брело стадо огромных анатотитанов. Это был настоящий караван живой плоти. Эти огромные существа выглядели странно несоразмерными: у них были мощные задние лапы (каждая выше взрослого человека), но довольно тонкие передние, и они тянули за собой длинные жирные остроконечные хвосты. Воздух наполнился их звуками: бурчанием огромных животов этих травоядных и более низким гудением их голосов, лежащим большей частью в инфразвуковой области, за нижним пределом области восприятия уха любого из людей, когда животные подгоняли друг друга.

Анатотитаны собрались в зарослях саговников. Зрелые листья саговников были грубыми и колючими, но их новый прирост, защищённый короной более старых листьев, был зелёным и сочным. Поэтому анатотитаны поднялись на тяжёлые задние ноги и стали объедать молодой прирост. Когда их большие ноги опускались в папоротниковый подлесок, оттуда взмывали в воздух тучи насекомых. Армия титанов оставила саговники растоптанными и сломанными. Хотя анатотитаны распространяют семена, которые в будущем прорастут вдали от этих мест, растительности понадобится много времени, чтобы восстановиться после причинённого ими опустошения.

Шум стоял повсюду: мощное, похожее на ревун маяка, гудение утконосых динозавров, мычание панцирных динозавров, визгливые крики птиц, хлопанье кожистых крыльев огромных стай птерозавров. И среди всего этого звучал угрожающий, лишённый определённости рёв самки тираннозавра, верховного хищника этих мест: все эти животные обитали в границах её владений, и она давала знать об этом и им, и любому конкурирующему тираннозавру.

Человеку эта сцена могла бы показаться похожей на Африку. Но, хотя здесь были крупные травоядные, способные занять место антилоп, слонов, бегемотов и гну, а также хищники, которые охотились как львы, гепарды и гиены, эти животные приходились более близкими родственниками птицам, чем любому из млекопитающих. Когда они чистились, занимались брачными демонстрациями, сражались и гнездились, странно быстрый темп их движений поддерживал богатый кислородом плотный воздух.

Более мелкие и подвижные динозавры, которые бегали или преследовали добычу в подлеске, выглядели нереальными существами: в человеческие времена уже не существовало никого похожего на этих двуногих бегунов. И в Африке двадцать первого века не было ни одного вида, похожего на двух анкилозавров, которые начали спариваться, поддерживая задние части своих тел с самой изысканной осторожностью.

Это был пейзаж, предназначенный для великанов, среди которых Пурга была потерянным, беспомощным существом, крайне неуместным здесь. Но на западе Пурга разглядела участок более плотного леса, который поднимался ступенями в сторону далёких вулканов.

Пурга бежала в неверном направлении и попала в этот морской край. Она была существом леса и земли; вот, куда ей следовало направиться. Но, чтобы добраться туда, ей следовало пересечь открытую равнину — и увернуться от всех этих громадных ног. Трепеща, она съехала вниз по песчаному берегу.

Но сейчас она заметила краем глаза осторожное движение среди низкорослых папоротников. Она бросилась в тень молодой араукарии и прижалась к земле.

Раптор. Он стоял неподвижно, как скала, и наблюдал за толчеёй анатотитанов. Это был дейноних, нечто вроде беспёрой и нелетающей птицы. Но он вёл себя тихо, словно охотящийся крокодил. Раптор обладал лишь слабым запахом — его кожа была не так богата железами, как у млекопитающих — но в воздухе повис сухой острый запах, едкость которого вызвала у Пурги ощущение опасности.

Он стоял очень близко к Пурге. Если бы этот хищник поймал Пургу, он, несомненно, убил бы её за секунду.

Над ней вверх по дереву карабкалась птица. У неё были ярко-синие перья, и на костях крыльев росли когти, а в клюве — зубы. Это существо было реликтом древних времён, принадлежа к числу архаичных связующих форм между птицами, крокодилами и динозаврами. Птица лезла наверх, чтобы накормить свой выводок жирных голосящих птенцов.

Она явно не видела раптора.

Но пока раптор высматривал крупную дичь.

Раптор следил за стадом анатотитанов ясными глазами, похожими на ястребиные, и единственное, что он определял для себя — кто из этих колоссальных травоядных мог бы стать его Добычей. Если нужно, он смог бы вспугнуть стадо и найти ту особь, которая отойдёт от остальных достаточно далеко и из-за этого станет уязвимой.

Но это оказалось не нужно.

Один из взрослых титанов отставал от остальных. Эта устало шагавшая самка прожила на свете уже более семидесяти лет. Её рост продолжался на протяжении всей жизни, и теперь она была самой крупной в стаде и фактически одной из самых крупных особей своего вида, которые когда-либо жили. И сейчас она опустила тяжёлую голову в пенистую воду мелкого водоёма.

Раптор начал неуклонно и тихо подкрадываться к старому титану. Пурга сжалась в своём укрытии под араукарией.

Раптор был три метра ростом, компактный, проворный, со стройными ногами, приспособленными к бегу на большой скорости, и с длинным упругим хвостом для равновесия. У него было по одному огромному когтю на каждой задней конечности; когда хищник ходил, его пальцы поднимали когти и он не цеплялся ими за землю.

Раптор был не слишком умён. У него был маленький мозг — не больше, чем у курицы или цесарки. И это был одиночный охотник; он был недостаточно умён, чтобы охотиться стаей. Но этого и не требовалось.

Огромный анатотитан всё ещё понятия не имел о том, в какой опасности он находится.

Раптор вырвался из укрытия. Он кувыркнулся в воздухе, и его покрытые коркой грязи задние когти грозно мелькнули в воздухе.

Удары были нанесены точно.

Хлынула кровь. Взревев, анатотитан попытался отпрянуть от воды. Но чёрные внутренности титана выскользнули из обширных глубоких ран на брюхе, и от них пошёл пар. В конце концов, она наступила в скользкую массу передней лапой. С громоподобным звуком она поскользнулась и упала на грудь. А потом сведённые судорогой большие задние ноги отказали, и её огромная тяжёлая туша завалилась набок.

Один за другим анатотитаны оглядывались назад и издавали мрачное мычание; этот низкочастотный звук заставил дрожать землю под ногами Пурги. Но стадо уже уходило.

Раптор, быстро и глубоко дыша, ждал, пока титан ослабеет.

Динозавры впервые появились более ста пятидесяти миллионов лет назад, во времена жаркого и сухого климата, который больше благоприятствовал рептилиям, чем млекопитающим. В те времена материки были объединены в общую обширную сушу Пангеи, поэтому динозавры смогли расселиться по всей планете. С тех пор материки раскололись и закружились в своём танце, и климатические зоны планеты начали смещаться. И в ответ на это динозавры эволюционировали.

Динозавры были другими.

Они охотились не так, как убийцы-млекопитающие более поздних эпох. Их холодная кровь означала, что они вряд ли могли поддерживать высокую скорость на большой дистанции; они никогда не смогли бы стать выносливыми охотниками, преследующими свою добычу как волки. Но у них были универсальные сердца, способные качать кровь под высоким давлением. И в устройстве их тел было много общего с птицами: кости шеи и туловища этого хищника были пронизаны системой трубочек, которая прокачивала воздух через его лёгкие, и ткани могли снабжаться кислородом с огромной скоростью. Он был способен на короткие скоростные броски и мог вкладывать много энергии в свою атаку.

Охоты динозавров были событиями, состоящими из спокойствия, засады, тишины и неподвижности, которые прерывались краткими взрывами дикой ярости.

Млекопитающие были неплохим достижением эволюции, если сравнивать их с динозаврами. Итог своего собственного пути эволюции продолжительностью в десятки миллионов лет, Пурга была тонко приспособлена к нише, в которой она вела свою жизнь. Но простые факты, касающиеся цены этой энергии, держали млекопитающих взаперти в самых презираемых уголках мира динозавров. В целом динозавр-убийца использовал энергию лучше, чем млекопитающие: этот хищник мог бегать, как газель, но отдыхал, как ящерица. Именно эта комбинация эффективности использования энергии и эффективности убийства так долго обеспечивала динозаврам превосходство.

Возможно, этот хищник был чем-то вроде огромной свирепой птицы. Или чем-то вроде сильно улучшенного крокодила. Но он наверняка не был похож на этих животных. Он был чем-то невиданным для Земли эпохи человека, чем-то, что никогда не попадалось на глаза ни одному человеку.

Он был динозавром.

Этот раптор предпочитал убивать, выскакивая из укрытия и атакуя свою добычу, нанося раны, которые были ужасными, но зачастую не смертельными. Добыча может спасаться бегством, но её можно ослабить, нанеся ей раны в ноги и бока — или повредив сухожилия — и результатом этого будут шок и потеря крови. Раптор совсем не чистил зубов — его дыхание отвратительно смердело — поэтому его укус вносил в рану множество бактерий. Раптор следовал за жертвой, возможно, нападая на неё снова, возможно, ориентируясь по запаху вонючих инфицированных ран, пока слабость не свалит добычу с ног.

Сегодня этому раптору сопутствовала удача: он свалил свою жертву с одного удара. Всё, что теперь ему нужно было делать — ждать, пока титан ослабеет достаточно, чтобы не причинить хищнику вреда. Он мог даже воспользоваться своей добычей, пока та ещё была жива.

Раптор не стал бы заморачиваться на такую мелкую рыбёшку, как Пурга, если его ждала такая обильная трапеза.

Двигаясь внимательно и осторожно, Пурга покинула своё укрытие среди папоротника и помчалась через поросшую жёстким кустарником пойму, и через полосу опустошения, оставленную стадом анатотитанов, пока не достигла безопасного места среди деревьев.

Впервые за четыре миллиарда лет жар Солнца коснулся Хвоста Дьявола. Хрупкие ледяные скульптуры, которые были старше Земли, быстро исчезли навсегда.

Газы выкипали через трещины в коре. Вскоре вокруг кометы собралось сияющее облако пыли и газа размером с Луну. Солнечный ветер из света и испускаемых звездой частиц вытянул потоки газа и пыли за падающим ядром кометы в виде хвостов длиной в миллионы километров. Хвосты-близнецы были чрезвычайно разрежёнными, но на них попал свет, и они засияли.

Непонимающие глаза обитателей Земли впервые различили приближающуюся комету.

Выплёвывая вещество и вращаясь, всё более и более энергично испуская струи газов из своего тёмного ядра, Хвост Дьявола приближался.

III

Подходил к концу ещё один долгий и жаркий день мелового периода.

Пурга спала весь день, и её новая семья свернулась вокруг неё. Она спала, даже когда её сосали детёныши. Аккуратный пол норы был устлан мягкой шерстью приматов — и она пахла, конечно же, самой Пургой, её новым брачным партнёром и тремя детёнышами, которые наполовину были ею самой.

Партнёр Пурги не называл себя никак, и Пурга тоже не давала ему имени, как и самой себе. Но, если бы она захотела это сделать — в знак того, что он никогда не смог бы стать первым в её жизни — она смогла бы назвать его Вторым.

Пурга спала и видела сны. У приматов уже был довольно крупный и достаточно сложный мозг, который нуждался в упорядочении информации путём её переосмысления. Поэтому она видела сны о тепле и темноте, о сверкающих когтях и зубах, и о своей собственной матери, которая в её воспоминаниях осталась такой огромной.

Пурга, как и все млекопитающие, была теплокровной.

Все процессы обмена веществ у животных основаны на медленном сжигании клетками пищи в кислороде. Первые животные, которые колонизировали сушу — задыхающиеся рыбы, выгнанные из пересыхающих ручьёв, использующие плавательные пузыри в качестве примитивных лёгких — должны были полагаться на механизмы обмена веществ, предназначенные для плавания. У этих первых путешественников по суше огонёк обмена веществ едва теплился. Тем не менее, их эпохальный шаг на сушу оказался успешным; и сейчас и в будущем все животные — млекопитающие, динозавры, крокодилы и птицы, и даже змеи и киты — станут использовать варианты одного и того же древнего плана строения тела четвероногого существа с четырьмя конечностями, позвоночником, рёбрами и пальцами.

Но примерно за двести миллионов лет до рождения Пурги некоторые животные начали совершенствовать новый тип обмена веществ. Они были хищниками, и естественный отбор заставил их гораздо интенсивнее сжигать пищу ради более удачной погони за добычей.

Это означало полную перестройку исходного проекта. Этим амбициозным хищникам требовались большее количество пищи, более высокий темп пищеварения, более эффективная система избавления от отходов. Всё это повысило темп их обмена веществ во время отдыха, и им пришлось увеличить размер органов, выделяющих тепло — сердца, почек, печени, и мозга. Ускорилась даже работа их клеток. И в итоге установилась новая и стабильно высокая температура тела.

Новые теплокровные тела получили одно незапланированное преимущество. Холоднокровные существа всецело полагалась на получение тепла из окружающей среды. Но теплокровным это не было нужно. Они могли работать при пиковой эффективности в ночной прохладе, когда холоднокровные были вынуждены находиться в покое, или в сильную жару, когда холоднокровные должны были прятаться. Они даже могли охотиться на холоднокровных — лягушек, мелких рептилий, насекомых — в такое время, как рассвет и сумерки, когда эти медлительные существа были уязвимыми.

Но они не могли сбросить динозавров с их тронов; причиной тому была высочайшая эффективность использования энергии у динозавров.

Сны Пурги нарушались громким топотом динозавров, когда они занимались своими непостижимыми делами в дневном мире наверху. Земля дрожала, словно во время землетрясения, и от стен норы отваливались кусочки, которые падали вокруг дремлющей семьи. Мир словно наполнялся шагающими небоскрёбами.

Но ни с чем этим ничего нельзя было поделать. Для Пурги динозавры были силой природы, которой невозможно было управлять, вроде погоды. В этом огромном опасном мире нора была домом. Толстый слой земли защищал приматов от дневной жары и оберегал пока ещё голых детёнышей от холода ночи: сама земля была защитой Пурги от динозавровой «погоды».

И всё же на задворках её недалёкого ума стояла крошечная часовенка памяти, напоминание о том, что это не первый её дом, не первая семья — неясное предупреждение о том, что она так же легко может потерять всё это — в другое мгновение яркого света и сверкнувших когтей и зубов.

Когда Земля повернулась, воздух остыл, а динозавры снова впали в ночное оцепенение, земля у их ног зашевелилась. Появились ночные существа: насекомые, амфибии и… множество, великое множество норных млекопитающих, словно приливная волна потока миниатюрной жизни под колонновидными ногами динозавров.

Этой ночью Пурга и её новый брачный партнёр путешествовали вместе. Пурга, которая была чуть старше и опытнее, следовала впереди. В нескольких сантиметрах друг от друга, осторожно замирая и двигаясь вновь, они преодолели путь вниз по небольшому склону — к озеру.

Обычно они не кормились совместно. Но стояла сухая погода и главным для них обоих было попить.

Эта часть Америки переживала период долгого и эпохального иссушения. Остаток древнего внутреннего моря представлял собой огромный протяжённый участок заболоченных земель, заполнившийся новыми отложениями со Скалистых гор на западе — с молодых гор, которые разрушались почти так же быстро, как и рождались. И в это время относительной засухи любой постоянный источник воды манил к себе животных — и больших, и маленьких.

Поэтому по берегам озера толпились динозавры.

Здесь было стадо трицератопсов, трёхрогих великанов с огромными костяными воротниками, покрывающими область их плеч. Они походили на тяжеловооружённых носорогов, которые дремали, выстроившись прерывистыми кругами; устрашающие рога взрослых особей торчали наружу, чтобы держать на расстоянии любого голодного ночного агрессора.

Здесь было много утконосых гадрозавров. Стада собрались вокруг этого мелководного озера изумительным ярко окрашенным ковром, и Пурга и Второй вынуждены были красться сквозь леса их больших неподвижных ног, словно потерявшись в парке огромных скульптур. Даже сейчас, когда утконосые дремали, их непроизвольный храп звучал как какофония из низкого печального уханья, гудения и вскриков; их звуки напоминали сигналы кораблей, попавших в полосу тумана.

Наконец, Пурга и Второй добрались до края озера. Вода отступила и им пришлось пересечь пространство каменистой, наполовину высохшей грязи, бывшей дном водоёма и покрытой слизью и листьями зелёных растений. В пугающем недвижном свете Пурга быстро пила; её глаза были широко раскрыты, а вибриссы подёргивались.

Утолив жажду, приматы разделились. Второй занялся изучением следов на пляже у мелководья, разыскивая небольшие кучки свёрнутых колбасок песка, которые отмечали собой присутствие червя.

Пурга поднялась по пляжу к краю кустарника, следуя за более привлекательным запахом.

Вскоре она нашла источник вони — рыбу. Она лежала среди кучи рыжевато-бурых листьев папоротника, её труп сморщился под серебристой кожей. Каким-то образом оказавшаяся далеко от воды, она была уже много часов как мертва. Когда Пурга ткнулась в кожу рыбы, та лопнула, испуская сильное и омерзительное зловоние — и ещё высвободив копошащуюся массу призрачно-бледных личинок мух. Пурга сунула лапки в труп. Вскоре она уже запихивала мушиных личинок себе в рот; солоноватые вкусняшки лопались, сжатые её зубами, выпуская восхитительные соки своих тел.

Но вдруг появилась другая рыба, пролетевшая над её головой и упавшая дальше в кусты. Испуганная, она прижалась к земле, и лишь вибриссы продолжали подрагивать.

Динозавриха неподвижно стояла на мелководье. Она была высокой, держала тело на вытянутых ногах и была примерно девять метров в высоту, с челюстями, похожими на крокодильи, и с большим пурпурно-красным парусом на спине. Её зубы были загнуты, а передние лапы снабжены когтями, которые выглядели как большие лезвия длиной все тридцать сантиметров. Внезапно она погрузила когти в воду, разбив мерцающую поверхность на тысячи искр. Вверх взлетела, извиваясь и корчась, горсть серебристых рыбок, а динозавриха ловко подхватила многих из них прямо в воздухе своими длинными челюстями.

Это был зухомимус, специализированный охотник на рыбу. Её вид был относительно недавним мигрантом из Африки, проделавшим путешествие по мостам суши, которые время от времени соединили континенты. Она добывала рыбу в воде, словно медведь. Она могла ловить свою добычу когтями, или черпала её из воды крокодильими челюстями, полагаясь при этом на крючковатые зубы. Она охотилась ночью, когда многие из существ её размера засыпали, потому что сейчас было время, когда рыба, убаюканная меркнущим светом дня, плавала ближе к поверхности и подходила к берегам, чтобы подкормиться.

В нескольких метрах за ней следовал второй зухомимус. Это был самец: как и многие другие плотоядные динозавры, зухомимусы путешествовали брачными парами.

Самка зухомимуса вновь взмахнула когтями, и рыбы дождём посыпались на сухой берег, где бились совсем недолго: удушье быстро гасило искру их сознания. Но самка зухомимуса не обращала внимания на такую лёгкую добычу, явно предпочитая игру, в которую превратилась охота.

Наблюдающий дейнозух был солидарен с ней.

Дейнозух был гигантским крокодилом. Рептилия плавно двигалась в водах озера, почти бесшумно, скрытая от чужих глаз тонким поковом водяного папоротника, плававшего по поверхности. Её прозрачные веки скользили по жёлтым глазам, смахивая с них крошечные зелёные листочки.

Это была самка дейнозуха возрастом шестьдесят лет и длиной двенадцать метров; многие из её потомков уже сами превратились в охотников. Такое время, как сейчас — время засухи, время, когда животные приходят и собираются у воды, теряя из-за жажды часть свойственной им осторожности — было временем большого куша для крокодилов, временем лёгкой добычи. Но дейнозух был существом, способным одолеть тираннозавра; она редко оставалась голодной, какая бы ни была погода.

Крокодилы уже были древними существами: они происходили от двуногих охотников, живших примерно за сто пятьдесят миллионов лет до этого времени. Они были в высшей степени успешными существами, господствуя в небольших реках и озёрах на всем пространстве Северной Америки и за её пределами. Они принадлежали к числу тех немногих животных мелового периода, которым доводилось умирать от старости. И они доживут до времени людей и надолго переживут его.

Прекрасно приспособленные ноздри самки дейнозуха могли чуять движения пары зухомимусов на краю озера. Нужный момент настал. Она один раз взмахнула могучим хвостом.

Пурга увидела нечто вроде взрыва на краю озера. Птерозавры и птицы взлетели с плавучих гнёзд, издавая возмущённое горловое карканье. Самец зухомимуса едва успел повернуть свою морду, не выражавшую никаких эмоций, когда челюсти крокодилицы сомкнулись вокруг одной из его больших задних ног. Крокодилица дёрнула назад, заставив зухомимуса шлёпнуться в грязь, ломая свой великолепный гребень. Зухомимус кричал и сопротивлялся, пробуя задействовать в драке свои длинные окровавленные когти. Но крокодилица скользнула обратно в воду, утаскивая зухомимуса с собой.

Примерно через минуту после того, как появилась самка дейнозуха, буря, вызванная на поверхности воды её движением, успокоилась. Самка зухомимуса выглядела потрясённой своей внезапной потерей. Она патрулировала край воды, издавая печальные крики.

Крокодил был нечистоплотным убийцей. После него прибрежная грязь осталась испачканной впитавшейся кровью и усеянной останками зухомимуса, среди которых были длинные поблёскивающие внутренности, куски разорванной плоти и даже разодранная голова с неподвижно застывшим глазом. Первыми среди падальщиков на сцене появилась стайка мелких проворных рапторов; они выскочили из подлеска и прыгали, скакали, вертелись волчком, набрасывались друг на друга, словно кикбоксёры, пока боролись за сочные ошмётки плоти.

Вскоре к ним присоединились шумно хлопающие крыльями птерозавры. Они приземлились в грязь и неуклюже бродили по ней, потому что ноги и локти у них были вывернуты, как у летучей мыши. У них были длинные головы и узкие клювы, вооружённые острыми зубами. Клювы глубоко вонзались в останки зухомимуса. По мере того, как пир привлекал всё больше и больше птерозавров, небо потемнело от их костлявых крыльев. Один птерозавр сел на землю особенно близко к двум ищущим корм приматам.

Пурга видела его приближение. Второй не видел.

Единственным предупреждением для него стала сильная волна воздуха — мелькнули огромные, покрытые волосами крылья, хлопавшие в небе над ним. Затем с неба протянулись когтистые лапы и поймали его, словно в клетку.

Всё было кончено ещё до того, как Второй понял, что произошло. Из уютного мира звуков земли он взмыл в тишину, нарушаемую лишь шелестом огромных машущих крыльев птерозавра, натянутых шёлковыми нитями его мускулов, похожих на провода, и ещё шумом ветра. Он взглянул на землю, тёмно-зелёную и усеянную поблёскивающими голубыми водоёмами, которая уходила вниз под ним. А затем ему открылся великолепный вид на юго-востоке, где находилась комета. Голова кометы выглядела как огромный фонарь неземного вида, висящий над морским заливом, который вдавался в сушу из Мексиканского залива.

Второй страстно желал лишь выбраться из этой клетки чешуйчатой плоти, вернуться обратно на землю и в свою нору. Он дёргался в когтях, которые удерживали его, и пробовал укусить плоть; но размеры огромного существа бросали вызов его маленьким зубам.

И птерозавр сжимал маленького примата, пока его рёбра не хрустнули.

Птерозавр принадлежал к семейству аждархид. Это была самка размером с дельтаплан. Её массивная беззубая голова с остроконечным треугольным клювом спереди и гребнем сложной формы сзади обладала формой, отвечающей потребностям аэродинамики. Полые кости и пористый череп сделали её необыкновенно лёгкой, а её тело был крошечным. Она состояла лишь из крыльев и головы и напоминала эскиз Леонардо да Винчи.

Лонжероном каждого крыла птерозавра был один огромный палец. Остальные три пальца образовали маленькую зацепку в середине переднего края. Крыло поддерживалось в натянутом положении её задними лапами. Поскольку все их четыре конечности были задействованы в управлении аэродинамическими поверхностями, родственники аждархид никогда не могли превращаться, подобно птицам, в бегающие или водные формы. Но птерозавры были удивительно успешными существами. Наряду с птицами и летучими мышами они были одной из всего лишь трёх групп позвоночных животных, которые овладели настоящим полётом — и в этом они были первыми. На данный момент птерозавры затмевали небеса Земли уже более ста пятидесяти миллионов лет.

Самка аждархида умела выхватывать рыбу из мелкой воды, но большую часть своей жизни она провела в роли падальщика. Она редко ловила живых млекопитающих. Но Второй — который был поглощён пожиранием червя, вытащенного из песка — не понял, насколько видимым сделал его яркий свет кометы. Он был не единственным животным, чьи ритмы и инстинкты были нарушены новым светом в небе. Он был лёгкой добычей.

Второй лежал неподвижно, охваченный болью, и его обдувал холодный воздух.

Ему были видны большие растянутые крылья наверху, свет кометы, просвечивающий голубым сквозь прозрачную кожу. На ней копошились крошечные существа: крыло птерозавра было огромным пространством почти безволосой кожи, пронизанной кровеносными сосудами — превосходная приманка для паразитических насекомых. Каждый квадратный сантиметр поверхности крыла птерозавра находился под контролем лежащего под ним слоя мускульной ткани, позволяющего аждархиду управлять собственной аэродинамикой с изящной точностью; её тело было планером лучшей конструкции, чем всё, что будет сделано человеческими руками.

Самка аждархида накренилась, чтобы не испачкаться в вулканическом облаке, которое висело над молодыми горами. Для её тонких крыльев попасть в такой грязный воздух было бы роковым. Она обладала огромным опытом в выявлении восходящих струй тёплого воздуха — отмеченных кучевыми облаками или поднимающихся над обращёнными к солнцу склонами холмов — которые она умела использовать в качестве дарового лифта. Для неё мир представлял собой трёхмерную сеть из невидимых конвейерных лент, которые могли перенести её в любое место, куда ей захочется попасть.

Гнездо самки аждархида располагалось в предгорьях Скалистых гор, выше линии произрастания деревьев. Крутая стена молодой скалы высилась над заляпанным гуано выступом, усыпанным яичными скорлупками, костями и клювами. Птенцы шумно бродили по этой ограниченной области, разбрасывая осколки яичных скорлупок, из которых они появились на свет за несколько недель до этого. Их было трое; они уже сожрали четвёртого в выводке — самого слабого из всех.

Родительница задействовала костную шпору на своём запястье, которая изменила форму крыловой перепонки: словно аэродинамические тормоза, она позволила ей замедлить движение без остановки. Она зависла в метре над выступом и опустилась на задние лапы. Убрав тонкие крыловые перепонки и сложив летательные пальцы крест-накрест за спиной, она пошла вперёд; её колени выгнулись кнаружи, а локти согнулись.

Второй упал и ударился об голую скалу. Он бросил взгляд на улетающую взрослую самку аждархида, которая взмахивала крыльями. Он поцарапал скалу, но та была слишком твёрдой, чтобы в неё можно было зарыться.

А маленькие монстры обступили его со всех сторон, сине-чёрные в свете кометы. Питаясь богатыми белком кусками рыбы и мяса, которые притаскивали их родители, птенцы быстро росли. Но их крылья всё ещё были неразвитыми, а тела и головы — относительно крупными. Они напоминали миниатюрных динозавров.

Первый клюв ущипнул заднюю лапу Второго, почти игриво. Запах собственной крови вызывал у него внезапное воспоминание о норе и заставил испытать своего рода сожаление. Он ощерил зубы. Голодные птенцы плотно обступили его. Всё закончилось в один миг: его тёплое тело было разорвано на куски.

А сейчас нечто двигалось в высоте над матерью-аждархидом. Она повернула свою лёгкую, словно эскиз, голову, чтобы посмотреть вверх. В этих высоких небесах мелового периода, подпитанных богатым кислородом воздухом, пирамида хищников сложилась со всей дикостью своих наземных аналогов. Но, увидев необъятную широко раскинувшуюся тень, скользящую по подсвеченному кометой небу над самым нижним слоем облаков, она поняла, что никакой опасности не было.

Это было всего лишь воздушный кит.

Самым крупным летающим животным, которое когда-либо открывали люди, был род аждархид, который назвали кетцалькоатлем (Quetzalcoatlus). Его пятнадцатиметровый размах крыльев вчетверо превышал таковой у самых больших птиц, кондоров; он был похож на лёгкий самолёт.

Но величайший из птерозавров превышал его по величине на целый порядок.

Огромные и нежные крылья воздушного кита насчитывали сто метров в поперечнике. Его кости представляли собой нечто лишь немногим большее, чем эскиз, с внутренностью из распорок и пустот, они были удивительно лёгкие. Его рот представлял собой обширную прозрачную пещеру. Основную опасность для него представлял перегрев на прямом солнечном свету верхних слоёв воздуха, но его тело обладало множеством механизмов, чтобы компенсировать его, в том числе способностью изменять ток крови в своих огромных крыльях, и воздушными мешками, размещёнными в его теле, которые позволяли отводить тепло от внутренних органов.

Он вёл свою жизнь в том разреженном верхнем слое воздуха, который называется стратосфера — выше гор, выше многих облаков. Но даже так далеко от земли существовала жизнь: мельчайший эфирный планктон из унесённых ветром насекомых и пауков. Иногда в это вышнее царство ветер пригонял брачные рои мошек, и даже саранчу. Это было тонкое лакомство для кита, и он раз за разом черпал его своим объёмистым ртом.

Далеко внизу, если бы ему захотелось посмотреть на это, воздушный кит мог бы увидеть краем глаза маленькую драму Второго, птенцов аждархида, и самого птерозавра. Но с такой высоты эти события, такие далёкие, мало кого интересовали. Глядя вниз из своих воздушных владений, кит мог видеть кривизну поверхности Земли: яркую голубую полосу более плотного воздуха, которая отмечала горизонт, и мерцание моря в свете кометы. Небо над ним выцветало до фиолетового оттенка в зените. Он поднялся настолько высоко, что здесь было слишком мало воздуха, чтобы сколько-нибудь заметно рассеивать свет; несмотря на яркий свет, ему были видны звёзды.

Воздушный кит мог облететь вокруг земного шара, следуя за стратосферными ветрами и разыскивая восходящие токи воздуха, ни разу не коснувшись земли. Его вид образовывал разреженную популяцию — воздушный планктон не мог поддерживать жизнь слишком большому числу особей — но они были рассеяны над всей поверхностью планеты. Три или четыре раза в своей жизни он спаривался, привлечённый на высочайшие горные пики планеты врождёнными внутренними часами, которые приводились в действие движением солнца. Спаривание было формальным и неинтересным действом; такие огромные и хрупкие существа не могли позволить себе такие брачные демонстрации и ритуалы ухаживания, какие были в ходу у более приземлённых видов. Однако иногда древние инстинкты просыпались. Могли завязываться поединки, часто свирепые, почти всегда смертельные, и когда это случалось, огромные хрупкие тела дождём падали с небес, сбивая с толку наземных падальщиков.

Кит был конечным продуктом грубого эволюционного состязания, нацеленного главным образом на снижение веса; всё, что было довеском к необходимому, отметалось естественным отбором в ряду поколений, или усыхало до незначительных размеров. И поскольку здесь, в прохладной стратосфере, не происходило ничего особенного, среди этих уменьшенных органов оказался также мозг кита. В своё время этот кит был самым впечатляющим, но одновременно одним из самых глупых представителей великого семейства; его мозг, хотя и представлял собой прекрасный центр управления его сложными полётными системами, был лишь немногим больше, чем просто органическая счётная машина. Так что вид, раскинувшийся перед глазами великолепного астронавта, не значил для него ровным счётом ничего.

Лишь тёплый и насыщенный кислородом воздух позднего мелового периода позволял таким огромным и хрупким существам вырваться из тисков гравитации, и банк генов вроде птерозавровых, способный предоставить сырьё для подобных эволюционных экспериментов, не появится больше никогда. Никогда больше ни одно живое существо не займёт эту специфическую экологическую нишу, и в будущем насекомые, унесённые ветром, будут летать по воздуху по всему миру.

А люди-палеонтологи, складывая эту далёкую эру по кусочкам из фрагментов костей и окаменелых растений, мало что узнали бы об этих настоящих гигантах. Большая часть обнаруженных костей птерозавров принадлежала бы морским и приозёрным видам, потому что в таких местах окаменелости сохраняются легче всего. По сравнению с ними существа, которые властвовали на вершине мира, в высокогорных районах и на вершинах гор, оставили мало следов, потому что их местообитания были подвержены безжалостному поднятию суши и эрозии. Гималаев, самых высоких гор эры человека, в меловой период просто не существовало.

Летопись окаменелостей была фрагментарной и избирательной. На протяжении всего этого времени появлялись чудовища и чудеса, о существовании которых ни один человек никогда и ничего не узнает — вроде этих огромных летунов.

Нежнейшим движением своих огромных вытянутых пальцев передних конечностей кит заложил вираж и подплыл к особенно богатому пласту воздушного планктона.

Для Пурги жестокая ночь ещё не кончилась.

Несмотря на потерю Второго, она продолжила кормиться. Выбора просто не было. Смерть была обычным делом; жизнь продолжалась. Времени печалиться просто не оставалось.

Но, когда она вернулась к своей норе, навстречу ей из темноты вынырнула маленькая узкая мордочка с подёргивающимся подвижным носом, ясными чёрными глазами и дрожащими вибриссами: один из представителей её вида, другой самец.

Она зашипела и отстранилась от входа в нору. Она могла ощущать запах крови. Крови своих детёнышей.

Это случилось снова. Без колебаний Пурга бросилась на самца. Но он был жирным и сильным — очевидно, он умело искал пищу — и он легко оттеснил её.

В отчаянии она выбежала навстречу опасному рассвету, где уже начали шевелиться громадные динозавры, а воздух резонировал от первых далёких криков гадрозавров. Она добежала до старого папоротника, который знала, близ корней которого земля была рыхлой и сыпучей. Она быстро закопалась, не обращая внимания на влажных и копошащихся червей и жуков. Оказавшись в безопасности в своём земляном коконе, она легла, дрожа и пытаясь выбросить из головы страшный запах крови своих детёнышей.

Странный самец, обнаружив запаховые метки Пурги — запах плодовитой самки — проследовал по ним до её норы, тщательно покрывая её метки своими собственными, чтобы скрыть её от любых других самцов.

Когда он влез в нору, детёныши окружили чужака, ощущаемый им запах того-же-самого-вида подавил предупреждающую ауру не-моей-семьи. По запаху следов шерсти и экскрементов он ощущал, здесь живёт здоровая, плодовитая самка. Ему была нужна самка, но не её детёныши. Они не пахли им самим; у них не было с ним ничего общего. Без них у самки будет намного больше стимулов вырастить выводок, который будет у неё от него.

Для самца всё это было совершенно логичным. Два более крупных детёныша ощупывали ртами его живот в поисках молока, даже когда самец уже поглощал их младшую сестру.

Следующей ночью самец вновь нашёл её по запаховому следу. Он всё ещё вонял её мёртвыми детёнышами, утраченной частью её самой. Она жестоко отогнала его.

Прошло ещё две ночи, прежде чем она приняла его ухаживания. Вскоре её тело начнёт инкубировать его потомство.

Было трудно.

Но такова жизнь.

Пурга вряд ли утешилась бы, если бы узнала, что этот дикий пейзаж, поглотивший два её выводка, вскоре будет переполнен волнами страдания и смерти, которые затмят всё, что ей когда-либо пришлось вынести.

IV

Теперь Земля уже была внутри раздувающегося газопылевого облака кометы, разреженного облака газов, которое непосредственно окружало ядро.

По всей ночной стороне Земли можно было увидеть хвост, вытянувшийся в направлении от солнца. Всё выглядело так, словно планета плыла в искрящемся тоннеле. Небо сверкало от метеоров, крошечных частиц кометы, падающих без всяких последствий в верхние слои атмосферы и устраивающих световое шоу для случайных взглядов ничем не обеспокоенных динозавров.

Но ядро кометы было крупнее любого метеора. Оно летело со скоростью двадцать километров в секунду, на космических скоростях. Оно уже пересекло орбиту Луны.

Оттуда ему требовалось всего лишь пять часов, чтобы достичь Земли.

Всю ночь напролёт птицы и птерозавры выражали голосами своё замешательство; днём они резко умолкли из-за истощения. Новому огню в небе не нашлось места в их нервных программах, и их тревога достигла уже глубинного клеточного уровня. В мелководных морях бесконечный свет также тревожил планктон и более крупных существ вроде крабов и креветок; циничные охотники рифов питались хорошо.

Лишь большие динозавры оставались невозмутимыми. Свет кометы не вызвал никаких изменений в температуре воздуха, поэтому, когда наступила настоящая ночь, они впали в обычное для них вялое состояние. В последнюю ночь своего правления, продолжавшегося почти двести миллионов лет, правители Земли спали спокойно.

Если бы не яйца тираннозавра, молодой гиганотозавр заметил бы потревоженного троодона ещё раньше. Он тихо искал добычу среди зелёных теней с подветренной стороны гор. Его имя означало Гигант.

Лес здесь был редкий, его образовывали араукарии с веретенообразными кронами и древовидные папоротники, растущие там и тут на земле, усеянной камнями вулканического происхождения. Всё вокруг было неподвижным. Все, кто мог спрятаться, уже спрятались; прочие замерли и сохраняли неподвижность, надеясь, что тень смерти минует их.

Он подошёл к куче мха и лишайника. На первый взгляд она была похожа на кучу мусора, случайно наваленную ветром или проходящими мимо животными. Но Гигант распознал характерные царапины, давнишний запах пожирателя мяса.

Это было гнездо.

Урча от предвкушения, он опустился на гнездо и начал разрушать его короткими передними лапами. Когда показались яйца, Гигант с хирургической точностью воткнул свой когтистый большой палец в вершину самого крупного из них. Он вытянул зародыша головой вперёд. Когда на нём обсохли слизь и желток, а аляповатые цвета стали ярче, Гигант увидел, как птенец слегка корчится, и даже увидел, как бьётся его крошечное сердце.

Подобно тому, как зародыши шимпанзе, горилл и людей самым неприятным образом напоминали друг друга, зародыши динозавров тоже выглядели похожими. Невозможно было узнать, что этот птенец вырос бы в самку тираннозавра. Слепой, глухой и незрелый, эмбрион-самка боролся, пытаясь открыть рот, смутно представляя себе массивные обводы тела матери, которая будет её кормить. Гигант бросил эмбриона себе в пасть и проглотил, не жуя. Жизнь птенца закончилась в разрушительной кислотной тьме.

Это не имело значения. Даже если бы ни один хищник не пришёл сюда, яйцо, в котором она развивалась, было бы уничтожено ещё до того, как она выклюнется, ещё более страшным чудовищем, чем гиганотозавр.

Гигант происходил от южноамериканских предков, которые перебрались сюда по временному сухопутному мосту за тысячу лет до этого времени.

В мире медленно разделяющихся островных континентов фауна динозавров стала разнообразной. В Африке существовали гигантские травоядные архаичного облика с длинной шеей и существа, похожие на бегемотов, с толстыми коротконогими телами, а на их больших пальцах росли огромные когти. В Азии существовали мелкие, быстро бегающие рогатые динозавры с мордами, похожими на клюв попугая. А в Южной Америке на крупных зауроподов охотились гигантские стайные хищники; там всё напоминало возврат к более ранним временам, к эпохе существования Пангеи. В эволюционном смысле гиганотозавры притупили свои зубы, охотясь на огромных южноамериканских титанозавров.

Гигант был неполовозрелым самцом, однако он уже превосходил по весу всех самых крупных плотоядных животных своей эпохи. Голова Гиганта по отношению к размерам его тела была больше, чем у тираннозавра, но его мозг всё же был меньше. Гиганотозавры были не такими проворными, не такими быстрыми, не такими сметливыми; у них было больше общего с древним аллозаврами, вооружёнными, чтобы убивать зубами и передними лапами, тогда как тираннозавры, у которых вся эволюционная энергия ушла в огромные головы, специализировались на нанесении обширных укусов, словно акулы. И если тираннозавры были одиночными охотниками-засадчиками, то гиганотозавры были стайными животными. Чтобы добыть зауропода длиной пятьдесят метров, весящего сотню тонн, вам нужен не столько ум, сколько грубая сила, начальные навыки работы в команде, и ещё своего рода безрассудная ярость.

Но, перебравшись по тому сухопутному перешейку в новую страну, гиганотозаврам пришлось противостоять установленным порядкам местных хищников. Захватчики быстро поняли, что им не удастся захватить эту часть мира, если они не устроят вначале кровавый переворот среди правящих здесь плотоядных.

Именно поэтому молодой самец гиганотозавра жевал скользких эмбрионов тираннозавра. Гигант решительно взламывал одно яйцо за другим. Заботливо построенное гнездо превратилось в мешанину из разбитых яиц, разбросанного мха и разорванных на куски птенцов. Гигант хорошо поел, а потом издал клич вызова.

Это можно было бы назвать сменой власти. Тираннозавриха была верховным хищником, хозяйкой земель на сотни километров вокруг, словно вся сложная экосистема была обширной фермой, работающей ей на пользу. Виды, бывшие в роли добычи, как бы соглашались с присутствием огромного существа, которое жило среди них: благодаря своей броне, оружию или стратегиям избегания каждый из преследуемых видов достиг состояния, когда его потери из-за хищников не представляли угрозы для долгого существования стада.

Но в это время всё могло бы измениться. Удар, который наносят голодные захватчики, встряхнул бы все звенья пищевой цепи, затронув и крупных, и мелких существ, прежде чем сможет установиться новое равновесие. И видам, оказавшимся в роли добычи, потребуется ещё больше времени, чтобы выработать новые приёмы поведения, или даже приобрести в процессе эволюции новые формы взаимодействия с хищником, или же оружие, чтобы жить по соседству с гиганотозаврами.

Но ничего из всего этого не случится. У клана гиганотозавров не будет времени, чтобы насладиться своим триумфом. Ведь осталось лишь несколько часов.

Разрушив гнездо, Гигант уже успел далеко уйти. Он ещё был голоден — впрочем, как всегда.

Ему удалось учуять запах гниения в неподвижном туманном воздухе. Умер кто-то огромный: возможно, это лёгкая добыча. Он пролез сквозь заросли древовидных папоротников и выбрался на другую маленькую полянку. За ней сквозь завесу растительности он смог смутно различить чёрный склон молодой вулканической горы.

А там, в середине полянки, был динозавр — самка троодона, стоявшая почти неподвижно над расчищенным клочком земли.

Гигант замер. Троодон не видел его. И она была одна: рядом не было ни одного из тех осторожных спутников, которые ассоциировались у него в голове со стаями этих весьма проворных мелких динозавров.

Она вела себя как-то не так, как должна была вести. И это, как подсказал ему мрачный ум хищника после кое-каких подсчётов, давало ему шанс.

Ранящая, очевидно, сумела пережить боль от потери своей кладки.

В конце концов, это было дикое время. Уровень смертности молодняка был высок; и в любое время на протяжении жизни внезапная смерть была в порядке вещей. И в процессе эволюции троодон должен был научиться бороться с трудностями этого мира.

Но она больше не могла бороться.

Она всегда была самой слабой в своём выводке. Она бы не выжила даже в первые дни после выхода из яйца, если бы не шанс, который дало ей уничтожение братьев и сестёр бродившим неподалёку сумчатым хищником. Она выросла, преодолела собственную физическую слабость и стала успешным охотником. Но в тёмной части своего сознания она всегда оставалась самой слабой, обделённой в еде родными братьями и сёстрами, и даже была в их глазах лёгкой каннибальской закуской.

Добавьте к этому медленное отравление испарениями и пылью из вулканов на западе. Добавьте осознание ею собственного старения. Добавьте сокрушительный удар, который нанесла ей потеря выводка. Ей так и не удалось забыть запах Пурги.

Оказалось, что это совсем несложно — проследовать за этим запахом из её родных мест, через пойму до берега океана, и вот сейчас к этому новому месту, где запах Пурги был силён.

Ранящая стояла тихо и неподвижно. Нос сообщил ей, что нора находится прямо под её ногами. Она наклонилась и приложила голову одной стороной к земле. Но она ничего не услышала. Приматы вели себя очень тихо.

Поэтому она ждала все эти долгие часы, пока солнце поднималось всё выше в этот последний день, пока свет кометы постепенно становился всё ярче. Она даже не вздрагивала, когда наверху вспыхивали метеоры.

Если бы она знала о гиганотозавре, который наблюдал за ней, ей было бы всё равно. Даже если бы она смогла понять, что означает света кометы, ей было бы всё равно. Изловить Пургу — вот всё, что ей было нужно.

В том, что высокий интеллект привёл Ранящую в это место, была особого рода ирония. Она принадлежала к одному из немногих типов динозавров, достаточно умных, чтобы сойти с ума.

Было ещё не темно. Пурга могла судить об этом по отблескам света, проникающего сквозь грубо отделанный вход в нору. Но что такое день и что такое ночь в эти странные времена?

Купаясь в свете кометы в последние несколько ночей, она была истощённой, вспыльчивой и голодной — и так же вели себя её брачный партнёр Третий и два выживших детёныша. Детёныши уже почти доросли до размера, позволяющего им охотиться самим, и потому положение становилось опасным. Если не будет хватать пищи, то члены семьи, стеснённые этой норой, могли бы начать нападать друг на друга.

Императивы сменяли друг друга в её сознании, и было принято новое решение. Она должна была выйти наружу, даже если чувствовала, что выбрала для этого неправильное время, даже если земля была залита светом. Она нерешительно направилась к выходу из норы.

Оказавшись снаружи, она перестала слушать. Она не слышала никаких шагов, сотрясающих землю. Она шагнула вперёд, её мордочка подёргивалась, а вибриссы исследовали окружающий воздух.

Свет был ярким и странным. В небе масса кометы продолжала падение; она неслась через купол неба, словно беззвучный фейерверк. Это было необычайное зрелище, так или иначе обращающее на себя внимание — но слишком далёкое, чтобы быть пугающим.

С неба свалилась огромная клетка. Она рванулась обратно в нору. Но эти огромные лапы были быстрее; толстые длинные мускулы потянули пальцы, и они сложились вокруг неё.

А потом она увидела перед собой частокол из сотен зубов, огромную морду и рептильные глаза размером с её голову. Раскрылся гигантский рот, и Пурга почуяла запах мяса.

Морда динозавра с большим рылом, обтянутым тонкой кожей, не обладала и малой долей той подвижной мускулатуры, какая была у Пурги. Голова Ранящей была жёсткой и невыразительной, словно голова робота. Но, хотя она не могла этого выразить, всем своим существом Ранящая сосредоточилась на крошечном тёплом млекопитающем, которое держала в лапе.

Лапы Пурги были прижаты к животу, и она прекратила бороться.

Как ни странно, в этот самый момент Пурга чувствовала себя удовлетворённой, и Ранящая могла бы даже позавидовать ей. Пурга уже достигла своего среднего возраста, и её движения и мыслительные процессы уже стали замедляться. И она, в конце концов, достигла всего того, на что могло надеяться существо вроде неё. Она принесла потомство. Даже зажатая в холодном рептильном кулаке троодона, она ещё ощущала запах своего потомства на собственной шерсти. Она была по-своему довольна. Она могла бы умереть — здесь и сейчас, в один миг — однако вид продолжит существовать.

Но что-то двигалось за большим телом троодона, что-то ещё более массивное — целая гора кралась плавно и очень тихо.

Самка троодона была невероятно беспечной. Гиганту было всё равно, почему. И ему не было дела до тёплого комочка, который она держала в передних лапах.

Его нападение было быстрым, тихим и невероятно жестоким: один укус в её шею. Ранящая успела испытать мгновение шока, невероятно сильной боли — а затем своего рода облегчение, когда белизна окутала её.

Её лапы разжались. Комочек шерсти кувыркнулся в воздухе.

Ещё до того, как тело Ранящей повалилось на землю, Гигант продолжил нападение. Он резко вспорол брюшную полость и начал вырывать внутренности. Он очистил их от содержимого, встряхивая из стороны в сторону; окровавленная полупереваренная пища разлеталась вокруг.

Потом появились двое его братьев — они подбежали к нему через полянку. Гиганотозавры охотились совместно, но их союз даже в лучшие времена был хрупким. Гигант знал, что не смог бы отстоять свою добычу, но он не был настроен отдавать её целиком. Даже пережёвывая печень Ранящей, он вертелся на месте, пинался и кусался.

Пурга оказалась на земле. Где-то над ней горы дрались друг с другом свирепо и яростно. Вокруг неё капал дождь из крови и слюны. Она понятия не имела, что произошло. Она была готова к смерти. Теперь же она была в грязи, вновь свободная.

А свет в небе становился всё более и более странным.

Ядро кометы могло пройти сквозь пространство, занимаемое Землёй, всего лишь за десять минут.

Во время того великого кипения, которое устроило ей Солнце, комета потеряла значительную массу, но эти потери не были катастрофическими. Если бы ей удалось завершить свой виток вокруг Солнца, она улетела бы обратно в кометное облако, быстро остыв; её прекрасная кома и хвост рассеялись бы во тьме, и она продолжила бы свой сон длиной в миллиарды лет.

Если бы.

На протяжении многих дней и недель большая комета прокладывала себе путь в небе — так медленно, что её перемещение за час было незаметным для глаз любого существа, которое глядело на неё без знания дела. Но сейчас её ярко сияющая голова двигалась: она летела по небосклону вниз, словно закатное солнце, приближаясь к южному горизонту.

По всей освещённой солнцем стороне Земли наступила тишина. Толпящиеся вокруг пересыхающих озёр утконосые динозавры посмотрели вверх. Хищники прервали поиск и преследование добычи, но лишь на мгновение, и их острые умы силились объяснить это беспрецедентное зрелище. Птицы и птерозавры взлетели с гнёзд и мест отдыха; они были испуганы угрозой, которой не могли понять, и искали покоя в воздухе.

Даже враждующие гиганотозавры прервали свою жестокую кормёжку.

Пурга скрылась в темноте своей норы. За её спиной на землю упала оторванная от тела голова троодона, закрыв собою выход из норы и провожая Пургу гротескным пустым взглядом; а в это время свет продолжал двигаться.

I

Когда-то столкновения между планетами были конструктивной, созидающей силой.

Земля образовалась близко к разогревающемуся Солнцу. Вода и другие легко испаряющиеся соединения быстро выкипели, оставляя молодой мир в виде пустой каменистой сцены. Но кометы, падающие с внешних границ системы, принесли с собой вещества, которые образовывались в той более прохладной области — в особенности воду, которая заполнила океаны Земли, и соединения углерода, химия которого, основанная на способности образовывать цепочки, ляжет в основу всей жизни. Земля плавно вошла в долгий химический век, когда сложные органические молекулы образовывались путём бессмысленного взбалтывания новых океанов. Это была долгая прелюдия к возникновению жизни. Она бы не возникла без комет.

Но теперь время столкновений завершилось — во всяком случае, так казалось. В новой Солнечной системе оставшиеся планеты и луны двигались по почти круговым орбитам, словно огромный фрагмент часового механизма. Любые объекты, следовавшие менее упорядоченными маршрутами, большей частью исчезли.

Большей частью.

Из тьмы появился объект; его поверхность, покрытая грязной слякотью, бурлящая от солнечного жара, была чем-то вроде напоминания о травматической природе образования Земли.

Или дурным сном.

В человеческие времена полуостров Юкатан был участком суши, который вдавался в залив в северном направлении рядом с Мексикой. На северном побережье полуострова была маленькая рыбацкая гавань под названием Пуэрто-Чиксулуб. Это было очень негостеприимное место — известняковая равнина, усеянная карстовыми воронками, ключами с пресной водой, плантациями агавы и зарослями жёстких кустарников.

За шестьдесят пять миллионов лет до нашего времени, во влажную эпоху динозавров, это место было океанским дном. Равнины близ Мексиканского залива были затоплены до предгорий Восточной Сьерра-Мадре. Мелководья полуострова Юкатан лежали под почти стометровым слоем воды. Отложения, которые позже образовали Кубу и Гаити, были частью глубинного океанского дна, которым ещё предстояло подняться на поверхность при образовании разломов.

В эпоху господства тёплых мелководных морей затопленный Чиксулуб был ничем не примечательным местом. Но именно здесь мир найдёт свой конец.

Чиксулуб — это слово из языка майя, древнее слово, придуманное исчезнувшим народом. Позже, когда майя ушли в небытие, никто не будет знать наверняка, как оно переводится. Местная легенда говорит, что оно означало «хвост дьявола».

В последние мгновения своего существования комета летела с юго-востока, минуя Атлантику и Южную Америку.

II

По ярко освещённому мелководью плыл огромный аммонит.

Этот охотник с морского дна, размером с тракторную шину, выглядел как нечто вроде гигантской улитки с хитроумно изогнутой спиральной раковиной, из которой осторожно высовывались руки и голова. По мере роста он наращивал спиральную структуру своей раковины, постепенно перемещаясь вперёд из одной камеры в следующую; в дальнейшем сообщающиеся и опустевшие камеры использовались для обеспечения плавучести и управления движением.

Аммонит двигался с удивительным изяществом, вертикально поставленная спираль его раковины резала воду, как нож. И он оглядывал окружающий мир большими умными глазами.

Освещённое солнцем море было полно жизни, прозрачно и богато планктоном. Некоторые из существ, населявших его — устрицы, другие двустворчатые моллюски, многие разновидности рыб — выглядели бы знакомыми людям. Но о других так не скажешь: существовало много древних видов кальмаров, сами аммониты, а ещё, смутно различимые в виде теней, плывущих по голубым просторам более глубоких участков океана, гигантские морские рептилии мозазавры и плезиозавры — дельфины и киты той эпохи.

По мере того, как усиливался свет дня, многие существа из группы аммонитов всплыли и висели в прозрачной воде, словно колокола.

Но аммонит заметил движение на морском дне. Он быстро опустился, из его раковины высунулись чувствительные щупальца. С помощью зрения и осязания он быстро определил, что удирающее и закапывающееся в песке существо — это краб. Ещё больше рук выскользнуло из раковины и обвилось вокруг ракообразного; крошечные крючки на каждой руке помогали обеспечить надёжность их хватки. Краба легко приподняли над мягким морским дном. Высунулся тяжёлый клюв, похожий на птичий, и аммонит прокусил панцирь краба между глазами. Он ввёл в панцирь пищеварительные соки и начало высасывать получающийся в итоге суп.

Когда клочки мяса расплылись в воде, сюда сплылось ещё больше аммонитов.

Но аммонит с крабом видел тень, движущуюся сверху — тень с мордой и плавниками, тихо скользящую, быстро принимающую решения. Это был эласмозавр — морская рептилия, разновидность плезиозавров с очень длинной шеей. Бросив добычу, аммонит втянулся в свою раковину. Вход в раковину был немедленно перекрыт тяжёлой крышечкой из прочной ткани.

Эласмозавр обрушился на аммонита, толкнул его раковину и сжал свои мощные челюсти вокруг самой узкой части спирали. Но он не смог её проломить. Сломав несколько зубов, эласмозавр отпустил раковину, позволив ей упасть обратно на дно океана. Расстройство и боль бурлили в его одномерном мышлении.

Аммонит выдержал сильное яростное встряхивание, но в его бронированном доме было безопасно.

Однако один молодой аммонит был не столь осторожен. Он попробовал спастись бегством, струи воды, которые он выбрасывал, толкали его то в одну, то в другую сторону.

Эласмозавр получил свой утешительный приз в виде добычи. Его зубы ловко разрезали спиральную раковину поперёк в том месте, где тело прикреплялось к внутренней перегородке. Затем он стал сильно встряхивать раковину, пока аммонит, ещё живой, не вылетел в воду, впервые в своей жизни оказавшись голым. Ящер-рыба взял свой приз одним большим глотком.

И вдруг эласмозавр заметил в воде облако. Он без колебаний врезался в него.

Облако было стаей белемнитов, насчитывающей тысячи особей. Небольшие кальмары собрались вместе ради защиты, и их защитные системы — часовые, чернила и резкие обманные движения — обычно были эффективны даже против хищников, плававших с такой скоростью, как этот эласмозавр. Но они были пойманы яростным броском этого существа. Они умчались, неистово выбрасывая чернила в сторону огромного чужака, и даже выпрыгивая из океана целой стаей в освещённый кометой воздух. Но всё равно сотни их умерли: каждый — лишь искорка сознания, по-своему неповторимого и уникального.

Тем временем аммонит, осторожный охотник на крабов, снова открыл свою раковину. Из отверстия показалась мускульная трубка и из неё под большим давлением брызнула струя воды, толкая аммонита, словно ракету, в голубые воды. Он потерял краба. Но это неважно. Всегда найдётся другая жертва.

Так и текла жизнь. Это было время жестокого хищничества — как море, так и на суше. Улитки охотились на аммонитов, сверля их раковины, отравляя добычу ядом и выбрасывая смертоносные стрелы. В свою очередь двустворчатые моллюски учились закапываться глубоко в толщу осадка или приобретали в процессе эволюции шипы и массивные ракушки, чтобы задерживать нападающих. Морские блюдечки и морские жёлуди оставили глубины моря, освоив мелководные местообитания в прибрежной полосе, где лишь очень немногие охотники могли до них добраться.

Тем временем моря кишели хищными рептилиями. Хищные черепахи и длинношеие плезиозавры питались рыбой и аммонитами; этим же занимались птерозавры — летающие рептилии, которые научились нырять за океанскими богатствами. А огромные плиозавры с массивными челюстями охотились на хищников. Длиной до двадцати пяти метров, иной раз с трёхметровыми челюстями, имеющие в запасе лишь единственный приём — встряхнуть и разорвать свою добычу на куски, плиозавры были самыми крупными плотоядными существами в истории планеты.

Богатые моря мелового периода изобиловали жизнью, в них разыгрывался балет в трёх измерениях — балет охотника и добычи, жизни и смерти. И так продолжалось десятки миллионов лет. Но теперь над мерцающей поверхностью океана разлился яркий свет, словно солнце падало с небес.

Глаз аммонита повернулся вверх. Аммонит был достаточно умён, чтобы ощутить нечто вроде любопытства. Это было нечто новое. Но что это могло быть? Осторожность взяла верх: новизна обычно приравнивалась к опасности. Аммонит снова начал втягиваться в свою раковину.

Но на сей раз даже его передвижная крепость не могла его защитить.

Комета врезалась в атмосферу Земли за доли секунды. Она взорвала воздух на большом расстоянии вокруг себя, выбросив его в космос и оставляя за собой вакуумный тоннель.

Аммонит был застигнут прямо на месте падения кометы. Всё произошло так, словно огромная пылающая крышка закрыла собою всё небо. Его вещество моментально испарилось, и аммонит погиб. То же самое произошло и с белемнитами. И ещё с эласмозавром. И ещё с двустворчатыми моллюсками и улитками. И ещё с планктоном.

Аммониты бороздили океаны Земли, порождая тысячи новых видов на протяжении более чем трёхсот миллионов лет. В течение следующего года ни одного из них не осталось в живых, ни одного. Уже в эти первые доли секунды длинные биографии резко оборвались.

Несколько десятков метров воды оказали ядру кометы не больше сопротивления, чем воздух. Вся вода превратилась в пар за сотую долю секунды.

Потом ядро кометы врезалось в морское дно. Она весила тысячу миллиардов тонн, летучая гора изо льда и пыли. Потребовалось две секунды, чтобы разрушить горные породы морского дна, освободив за эти секунды тепловую энергию, равную той, которая высвободилась при извержениях вулканов всей Земли и землетрясениях за тысячу лет.

Ядро разрушилось полностью. Само морское дно испарилось: камни моментально превратились в туман. Чудовищная волна распространялась во все стороны по морскому дну. И узкий конус сверкающего каменного тумана выстрелил вверх по траектории вхождения кометы, обратно по тоннелю в воздухе, пробитому в последние мгновения жизни кометы. Он выглядел, словно гигантский луч прожектора. Вокруг этого центрального сияющего стержня из расширяющегося кратера была выброшена вверх ещё более широкая струя брызг распылённого и разбитого вдребезги камня, в сотни раз превышающая массу самой кометы.

В первые несколько секунд в небо взметнулись тысячи миллиардов тонн твёрдых, расплавленных и испарившихся горных пород.

На прибрежной равнине Североамериканского внутреннего моря вокруг постоянных водоёмов собирались стада утконосых динозавров. Они издавали мрачные крики, толпясь и толкая друг друга. Хищники, от рапторов размером с курицу до более крупных, с холодным расчётом высматривали оказавшихся без присмотра молодых утконосых. В одном месте собралась толпа анкилозавров — их пыльная броня сверкала, словно боевое построение древнеримского легиона.

На юге стало заметно оранжевое сияние — словно второй восход солнца. Затем в небо стрелой взметнулся тонкий сияющий луч света, прямой, словно в пособии по геометрии, но в действительности даже прямее лазерного луча: луч раскалённого добела камня не подвергся преломлению, потому что он устремился через отверстие в раскалённом воздухе Земли. Всё это разворачивалось в тишине, никем не замеченное.

Самка крокодиломордого зухомимуса искала добычу вдоль края океана, протянув длинные когти. Так она искала рыбу каждый день. Гибель её брачного партнёра много дней назад отзывалось тупой, медленно проходившей болью. Но жизнь продолжалась; расплывчатое чувство печали не спасало её от голода.

В другом месте разбрелась кормящаяся группа стегоцерасов. Эти пахицефалозавры были ростом с человека. Самцы щеголяли огромными костяными наростами на черепе, предназначенными для защиты их крохотных мозгов во время сотрясающих землю брачных поединков, когда они врезались друг в друга головами, словно горные бараны. Даже сейчас два крупных самца дрались, сталкиваясь своими упрочнёнными головами, и костяной стук от ударов эхом разносился по равнине. Этот вид принёс в жертву такого рода состязаниям значительную часть своего эволюционного потенциала. Необходимость поддерживать существование огромного защитного костяного нароста ограничила развитие мозга пахицефалозавра на миллионы лет. Будучи пленниками биохимической логики, эти самцы не обращали внимания ни на движущиеся огни в небе, ни на двойные тени, которые скользнули по земле.

На этом берегу тянулся обычный день мелового периода. Ничего особенного.

Но с юга приближалось нечто.

Сейчас кратер представлял собой пылающую чашу расплавившихся от удара и раскалённых добела кипящих пород, достаточно широкую, чтобы вместить в себя окрестности Лос-Анджелеса от Санта-Барбары до Лонг-Бич. И её глубина была вчетверо больше высоты Эвереста, а края поднимались над дном выше, чем следы сверхзвуковых самолётов над поверхностью Земли. Это был кратер девяносто километров в поперечнике и тридцать километров глубиной, образовавшийся за считанные минуты. Но это огромное образование было временным. Его стены уже начали выгибаться дугой, и чудовищных размеров оползни шириной в десятки километров начали ломать его крутые стены.

И морское дно прогнулось. Лежащие в глубинах породы Земли вдавились сокрушительным ударом кометы вниз, в мантию. Теперь они отрикошетили, поднимаясь на двадцать километров и прорываясь к поверхности сквозь озеро расплава. Глубинная порода, которая сама едва не расплавилась, быстро превратилась в обширную круговую структуру — горный хребет сорок километров в поперечнике, который вырос за секунды. Тем временем вода стала заливать яму, которая образовалась в океанском дне. И на движущееся дно кратера уже падали назад обломки выброшенных ударом пород, дождь горящего камня. Температура измерялась тысячами градусов — этого было достаточно, чтобы заставить гореть сам воздух: азот соединялся с кислородом, образуя яды, которые сохранялись в течение последующих нескольких лет. Это была хаотическая битва огня, пара и падающих камней.

Раскалённый воздух распространялся с места удара с космическими скоростями. Огромный кольцевой поток ветра хлынул с Юкатана вдоль Южной Америки и через Мексиканский залив. Ударная волна ещё двигалась со сверхзвуковой скоростью десять минут спустя, когда достигла побережья Техаса.

К югу от пляжа тонкий столб света раскрылся в стороны, словно веер. Он стал менее плотным на вид и изменил цвет, став более насыщенным, оранжево-белым. Были заметны крошечные оранжевые пятна, летящие вокруг его основания. И теперь полоса тьмы распространялась по южному горизонту. Всё это, однако, разворачивалось в тишине. То, что наступало, по-прежнему двигалось значительно быстрее скорости звука. Стада динозавров не обращали на это внимания; молодые пахицефалозавры по-прежнему сражались, полностью поглощённые своим дарвиновским танцем.

Но птицы и птерозавры знали небо. Группа птерозавров охотилась в океане, скользя над самой поверхностью воды и надеясь подцепить рыбу своими гидродинамически совершенными клювами. И вот они развернулись и направились в сторону суши, хлопая крыльями, чтобы лететь быстрее. Их примеру последовала стая мелких птиц, похожих на чаек, взлетая на своих серовато-белых крыльях, которые словно пульсировали в свете раскалённого камня.

Из тысяч динозавров только самка зухомимуса отреагировала на световое шоу. Она посмотрела на юг и щелевидные зрачки её глаз сузились от того, что она увидела. Какой-то инстинкт заставил её выскочить из воды и отойти на берег повыше. Тёплый песок проминался под её ногами, замедляя движение. Но самка зухомимуса всё равно бежала.

Два молодых раптора, игриво обследовавших панцирь выброшенной на берег морской черепахи, с вопросительным интересом подняли головы, когда она пробежала мимо. В самом дальнем уголке сознания зухомимуса пульсировал сигнал тревоги. Она нарушала многие из своих врождённых правил; она сделала себя уязвимой. Но более глубокий инстинкт говорил ей, что пятно тьмы, расползающееся по горизонту, несло в себе намного больше угрозы, чем любой из рапторов.

Она достигла группы низких дюн. Меховой комок с негодованием выскочил у неё из-под ног и удрал с огромной скоростью.

Над прибрежной равниной начал меркнуть свет.

Динозавры, наконец, забеспокоились. Огромные стада травоядных, утконосые динозавры и анкилозавры, оторвали головы от еды и посмотрели на юг.

Сейчас веер разлетающегося камня был невидим — его скрывала стена тьмы, охватившая горизонт. Но это была движущаяся стена, передняя сторона которой клубилась и колыхалась. Молния сверкала на движущейся поверхности, заставляя её сиять пурпурно-белым.

Даже сейчас, в эти последние секунды, сохранялось некоторое ощущение странности. Это напоминало жуткие сумерки. Некоторые из динозавров даже почувствовали сонливость, тому что их нервная система отреагировала таким образом на уменьшение освещённости.

А потом с юга пришёл фронт ударной волны. Тишина сменилась бедламом в один миг. Ударная волна смешала стада животных. Утконосых динозавров швырнуло в воздух, огромные взрослые особи корчились, а их мычание терялось среди внезапно налетевшей бури. Состязание крепкоголовых стегоцерасов закончилось безрезультатно, и вряд ли ему было суждено продолжиться. Некоторые из крупных анкилозавров остались на земле; они повернулись головами против ветра и легли, словно бронированные блиндажи. Но саму землю вокруг них сорвало, растительность была выдрана и разбросана вокруг; даже из озёр мгновенно выдувало всё воду. Невысокая дюна взорвалась над самкой зухомимуса, похоронив её на месте в песчаной тьме.

Но ударная волна ушла так же быстро, как и пришла.

Почувствовав, что дрожь земли прекращается, самка зухомимуса начала царапать землю. Она чихала, вычищая песок из ноздрей, большие прозрачные веки заработали, очищая её глаза, и она поднялась на ноги.

Она осторожно сделала один шаг. Новой землёй был рассыпанный слоем щебень, перекатывающийся под ногами, трудный для ходьбы.

Прибрежная равнина изменилась до неузнаваемости. Дюна, которая её защитила, была уничтожена — кропотливая работа ветра, продолжавшаяся века, сметена за считанные секунды. Равнина усеяна мусором: здесь были частицы превращённого в пыль камня, ил с морского дна, даже несколько плетей морских водорослей и мелкие морские животные. Над её головой бурлили облака, летящие на север.

Шум по-прежнему продолжался: раскатистые трескучие удары, дождём сыпавшиеся с неба, когда звуковые волны накладывались одна на другую. Но самка зухомимуса не слышала ни одного из них. Она оглохла в первый же момент прохождения ударной волны — её нежные барабанные перепонки лопнули.

Повсюду лежали динозавры.

Даже самые крупные утконосые динозавры были расплющены ударом об землю. Они лежали, сломанные и перекрученные, под разбросанным песком и грязью. Группа хищников лежала вместе, их гибкие тела переплелись друг с другом. Повсюду лежали старые и молодые, родители рядом с детьми, хищники и жертвы — смерть объединила их. Многие бедствия вроде наводнений и пожаров избирательно воздействовали на самых слабых — молодых, старых и больных. Иные же делали своей целью тот или иной вид — эпидемии, которые, возможно, занёс невольный хозяин по сухопутному мосту между континентами. Но на сей раз не остался в живых никто, и ничто не спасёт самых удачливых, таких, как самка зухомимуса.

Самка зухомимуса увидела серебристую рыбу. Она ещё билась, пролетев десятки километров за считанные секунды, всё ещё живая. В кишечнике зухомимуса мягко заурчало. Даже сейчас, когда миру пришёл конец, она была голодна.

Но работа ветра ещё не закончилась. Над океаном воздух уже устремился обратно, чтобы заполнить вакуум, образовавшийся на месте удара. Это напоминало вдох невероятных масштабов.

Самка зухомимуса, играя со своей рыбой, снова увидела приближающуюся стену тьмы. Но на сей раз она шла из глубин суши и несла с собой мусор — грязь, камни, вырванные с корнем деревья, и даже огромного мёртвого самца тираннозавра, который вертелся высоко в воздухе.

Самка зухомимуса снова нырнула в песок.

Ударная волна продолжала распространяться из адского горнила кратера, словно волны от упавшего в воду камня. Дальше на суше, где Гигант разграбил гнездо тираннозавра, ударная волна вызвала опустошение на площади огромного круга, достаточно большого, чтобы внутри него поместилась Луна.

Вблизи надвигающегося фронта вращались торнадо, словно злые дети, ломающие всё подряд.

С точки зрения Гиганта смерч был трубой из тьмы, которая соединила небо и землю. У его основания поднималось в воздух, кружилось и летало нечто, похожее на щепки. Предки гиганотозавров вторглись на континент. И сейчас Гигант выпрямился и зашипел, взмахивая головой, а его глаза сфокусировались на приближающейся угрозе.

Но это был не конкурент из числа ящеров. Когда смерч приблизился, он стал ещё больше, возвышаясь над ним, словно огромная башня.

Наконец, что-то в мозгах Гиганта переключилось на прутья, которые были раскиданы в основании этого климатического монстра. Эти «прутья» были деревьями — секвойями, гинкго и древовидными папоротниками, которые он разбрасывал с такой лёгкостью, словно это были сосновые иголки.

Его братья подумали о том же самом. Все трое развернулись и обратились в бегство.

Основание вихря прорывалось напролом через сплошной лес, уничтожая деревья и расшвыривая камни. Животных весом в пять тонн и больше бросало в воздух — огромные медлительные травоядные внезапно взлетали вверх. Многие из них умерли от шока ещё до того, как упали на землю.

У себя в норе Пурга вскочила, проснувшись от грохота земли. Она и её самец обвились вокруг двоих детёнышей и слушали вой ветра, грохот и хруст ломаемых деревьев, крики умирающих динозавров.

Пурга закрыла глаза, сбитая с толку, испуганная и страстно желающая, чтобы шум стих.

А в предгорьях Скалистых гор мать-аждархид почувствовала приближение могучего ветра. Она торопливо сложила крылья и пошла вперевалку к своему гнезду, опираясь на запястья и колени.

Детёныши окружили её, но ей нечем было их покормить, и они сердито клевали её. Птенцы ещё не умели летать, перепонки их крыльев ещё продолжали расти. Пока у них были лишь свободно свисающие бесполезные складки кожи, натянутые между летательными пальцами и задними лапами. И всё же они уже были по-своему красивы; чешуи, разбросанные по их тонким шеям, отголосок их рептильного происхождения, отражали солнечный свет, струящийся с небес, сверкая и блестя.

Но сейчас солнце заслонили бегущие по небу облака. Вихри не поднимались так высоко. Но ударная волна всё ещё оставалась обжигающей стеной бурлящего воздуха, ещё не потеряв своей силы даже так далеко от места столкновения.

Первый порыв пронёсся над гнездом. Птенцы взвизгнули и замерли.

Не раздумывая ни мгновения, мать взмахнула крыльями и поднялась в воздух. Примитивный императив взял верх. Если она выживет, будут и другие выводки. Птенцы, оставшиеся где-то внизу, кричали от злости и страха.

Когда стена ветра приблизилась, наступил момент спокойствия.

Скорость полёта самки аждархида упала. Она протянула и расправила крылья — запустилась инстинктивная ответная реакция. Она расправила длинный летательный палец и заднюю конечность, и колено отрегулировало натяжение её крыльев. Она представляла собой изящный летательный механизм, аппарат из сухожилий, связок, мускулов, кожи и шерсти, форма которого оттачивалась десятками миллионов лет эволюции.

Но ветру, рождённому кометой, было абсолютно всё равно.

Вначале ветер добрался до гнезда. Со скального выступа было сдуто всё подчистую, гнездо разлетелось на куски. Кости жертв птерозавров, в том числе кости Второго, кружились в воздухе вместе с остатками гнезда. Птенцы летели: совсем недолго, лишь один раз, и прямо навстречу смерти.

А затем мать-аждархид почувствовала, будто она влетела в стену пыли, брызг и даже кусков растений, дерева и камня. Она почувствовала, как трещат её хрупкие кости. Она кувыркалась снова и снова, беспомощная, словно мёртвый листок.

Самка зухомимуса опять силилась встать на ноги. У неё болели и передние, и задние лапы, спина, хвост и голова, куда пришлись удары летящего мусора, обломки её мира.

И вновь пляж превратился в совершенно незнакомое место. Теперь земля была вновь усеяна мусором, но уже принесённым с суши — кусками разбитых деревьев и истерзанных животных, мёртвыми или умирающими птерозаврами и птицами, и даже илом со дна озера. Ничто не двигалось — только умирающие существа и самка зухомимуса.

Она помнила рыбу, которую собиралась съесть. Рыба исчезла.

Над её головой по небу мчались группы тёмных облаков, словно опускающийся занавес. Солнце пропало; его ещё долго нельзя будет увидеть.

А на юге небосклон подсветился зловещим оранжевым светом. Бриз донёс до её носа острый характерный запах. Озон. Запах моря. Она думала о волнах прибоя, о блестящей рыбе на мелководьях. Она должна добраться до моря. Она всегда получала от моря всё, что ей было нужно; там ей было бы безопаснее. С жалобным мычанием, которое не могла услышать даже она сама, она с трудом побрела в направлении, откуда доносился запах, не обращая внимания на ужасные обломки под ногами.

Морской черепахе крупно повезло. Когда упала комета, она плыла над морским дном вдали от места её падения.

Её разновидность принадлежала к числу самых примитивных представителей великой династии рептилий. Но, будь она сколь угодно примитивна, эта черепаха была успешным охотником. Её тело был нетребовательно: ему требовалась всего лишь одна двадцатая часть пищи по сравнению с требуемой для динозавра равного с ней веса. Она была надёжно защищена хорошо укреплённым панцирем и осторожна даже в роли охотника; единственным риском, которому она подвергалась на протяжении своей жизни, был ежегодный выход на сушу — она должна была выбираться на берег, чтобы отложить яйца, а потом спешить обратно в безопасную воду.

У неё был маленький мозг, а её сознание было тусклым. Она жила в одиночестве в мире бесцветной монотонности. У неё не было никаких обязательств, связывающих её с родителями, братьями и сёстрами; она совершенно не давала себе отчёта в том, что из яиц, которые она отложила, выведется новое поколение. Но она была древним, осторожным и выносливым существом.

Сейчас, однако, нечто внесло сумятицу в её тоскливый мир одиночества. Чудовищное течение потянуло море на юг.

Черепаха стала уныло загребать ластами воду, стремясь вниз. Её инстинкты, отточенные миллионами лет тропических штормов, снабдили её простой инструкцией: нырни глубоко, доберись до дна, найди укрытие.

Но это не было похоже ни на одно течение, в которые она когда-либо попадала. Сквозь всё более и более грязную и бурную воду она видела намного более крупных существ, даже гигантских плиозавров, которых несло задом наперёд этим могучим потоком. По мере того, как она плыла вниз, она сталкивалась с мусором, беспомощными аммонитами, улитками, кальмарами и даже с камнями, сорванными со дна.

Наконец она нашла мягкую грязь. Работая всем четырьмя ластами, она начала прокладывать себе путь сквозь грязь, не обращая внимания на попадающие в неё предметы, стучащие по её панцирю. Рано или поздно ей придётся подняться на поверхность за воздухом и теплом; но она могла надолго отложить это — возможно, до тех пор, пока не пройдёт этот чудовищный шторм.

Но сейчас сверкающая поверхность моря сама спускалась к ней — море высыхало — и она оказалась на солнце, в мокрой грязи, пузырящейся вокруг неё. Её слабый ум испытал нечто вроде шока. Мир перевернулся вверх дном; это было бессмысленно.

И вот грязь морского дна, оказавшаяся на воздухе, стала вздрагивать.

В изменчивом странном свете самка зухомимуса, наконец, увидела море. С хриплым криком облегчения она бросилась вперёд.

Но море бежало от неё, оставляя за собой поблёскивающую грязь. И пусть она бежала за ним быстро, море убегало ещё быстрее.

Ей на ноги шлёпнулась рыба. Она остановилась, подцепила её из липкой грязи и сунула в рот. В скудном сознании рыбы это было подобно своего рода облегчению; эта смерть была быстрой по сравнению с ужасным удушьем, которое она испытывала бы на вновь появившемся берегу.

Морское дно, обнажившееся впервые за миллионы лет, было сверкающим ковром жизни. Оно было усеяно двустворками, ракообразными, кальмарами, рыбами и аммонитами разных размеров, и теперь все они задыхались на воздухе.

Дальше к югу виднелись гигантские силуэты. Самка зухомимуса видела гигантского плезиозавра, лежащего на берегу, как и все остальные. Восемь метров в длину, он лежал, задыхаясь в грязи, и все его четыре плавника были вывихнуты, сломаны и раскинуты в стороны. Он ещё боролся — многотонный морской хищник толкался ластами, ползал по сторонам; огромные ласты взмахивали, опасные зубы щёлкали от злости на судьбу, которая выбросила его на сушу.

В любое другое время это было бы удивительное зрелище. Самка зухомимуса отвернулась в замешательстве.

Посмотрев на север, в сторону суши, она смогла различить живых существ, выползающих из опустошённых лесов и выдутых ветром болот. Многие из них были анкилозаврами и другими бронированными существами, которых защитила тяжёлая броня, появившаяся в процессе эволюции для защиты от зубов и когтей тираннозавров. Они ползли к обнажившемуся морскому дну в поисках убежища, питья и пищи.

Но вдруг анкилозавры разинули рты и снова начали отступать. Самка зухомимуса смотрела на них, ничего не понимая. Они ревели, но она не могла их услышать.

Она отвернулась обратно к морю. И увидела, что их испугало.

Вместо воздуха была вода.

С места столкновения, возникнув из-за мгновенного скачка температур, круговая ударная волна теперь распространялась наружу сквозь толщу океана. Её разрушительная сила была ограничена, потому что удар пришёлся не на глубинные океанские воды. Однако по мере своего приближения к береговой линии Северной Америки волна уже достигла почти тридцатиметровой высоты. А когда она достигла мелководий на побережье Техаса, высота цунами возросла от десяти до двадцати раз по сравнению с исходной высотой.

Ничто из эволюционного наследия самки зухомимуса не подготовило её к этому. Возвращающееся море выглядело, словно движущийся горный хребет, стремительно возвращаясь из отступившего океана. Она не могла услышать этого, но могла почувствовать, как оно заставляет дрожать обнажившееся морское дно, могла обонять острую вонь соли и превращённого в пыль камня. Она стояла, выпрямившись, и кивала головой, вызывающе скаля зубы в сторону приближающегося цунами.

Вода стеной поднялась над ней. Было мгновение давления, черноты, огромная сила, которая сжала её. Она умерла за одну секунду.

Цунами катилось к берегу, и рядом с ним массивные анкилозавры показались карликами; оно сокрушило их — броню и всё остальное. Волна шла, пробивая себе дорогу в древний, давно уже пересохший морской пролив. Когда она отступила, воды оставили за собой обломки горных пород, огромные пласты отложений, которые сгребли с морского дна. Это были огромные брызги грязи от камня, брошенного в этот водоём мелового периода.

На суше на территории Техаса не осталось ничего живого.

В море лишь немногие живые существа пережили океанскую катастрофу.

Одним из них была морская черепаха. Она зарылась в грязь достаточно глубоко, чтобы воды цунами пощадили её. Когда она смогла почувствовать, что восстановилось нечто, похожее на покой, она выбралась из грязи и всплыла на поверхность воды, мутной от мусора и частей мёртвых животных и растений.

Черепахи, древние существа, уже прошли через зенит своего разнообразия. Но там, где более впечатляющие существа погибли en masse, черепаха выжила. В опасном мире смирение пошло на пользу долговечности.

Столкновение сообщило импульс энергии всей массе Земли. В Северной и Южной Америке на протяжении тысяч километров раскрывались разломы и сходили оползни, потому что суша содрогалась от удара. Волны в камне ослабевали по мере своего распространения, но внутренние слои Земли сработали как гигантская линза и сфокусировали сейсмическую энергию в точке, противоположной месту удара — на юго-западе Тихого океана. Даже там, в самой удалённой от удара точке планеты, океанское дно вздымалось с амплитудой, превышающей в десять раз землетрясение 1906 года в Сан-Франциско.

Ударные волны продолжали бежать по телу планеты, пересекаясь, накладываясь или попадая в противофазу. В течение нескольких дней Земля звенела, словно звонок.

Из космоса можно было увидеть, как пылающая рана распространялась по Земле от ещё горящей точки удара. Это было громадное облако расплавленных горных пород, взметнувшееся в космос.

В вакууме распылённые капельки начинали остывать и застывать в твёрдые частицы пыли. Часть этого материала была потеряна планетой навсегда — он присоединился к тонкой мороси материала, которая плавает в межпланетном пространстве: в течение нескольких тысячелетий фрагменты юкатанского морского дна падали в виде метеоритов на Марс, Венеру и Луну. А часть выброшенного в космос материала по воле случая вышла на орбиту вокруг планеты, создавая временное кольцо вокруг Земли — тёмное и невзрачное на вид — которое вскоре рассеется благодаря изменяющемуся гравитационному воздействию Солнца и Луны.

Но большая часть изверженного материала упала обратно на Землю.

Большой град уже начался. Первыми упали более крупные куски породы с периметра кратера; многие из них были фрагментами разбитого известняка с океанского дна, выброшенного ударом вверх. Эти куски не расплавились от волны жара во время самого столкновения. Но, падая обратно в тёплый воздушный океан Земли, они сильно раскалились. Полосы света длиной в сотни километров долго прочерчивали небосклон, словно в безумном упражнении по геометрии. Некоторые из осколков были достаточно велики, чтобы разломиться на куски, когда раскалялись, и из вспышек взрывов веером разлетались вторичные следы.

Из всех существ в радиусе нескольких тысяч километров от места столкновения огромный воздушный кит пока пострадал меньше всего.

Он видел огромный свет, спустившийся на полуостров Юкатан — видел тот острый лазерный луч из испарившегося морского дна и материала кометы, даже взглянул на образование кратера, как на обнажившемся морском дне пульсировала огромная каменная рябь, а затем это место застыло в величайшем всплеске первобытных сил природы. Если бы он был способен описать, что увидел, кит мог бы оставить потомкам интереснейший отчёт свидетеля катастрофы — сильнейшего удара со времени окончания бомбардировки, сформировавшей облик планеты за четыре миллиарда лет до этого момента.

Но ничто из этого не заботило кита. Кита не побеспокоил даже ветер: он летал слишком высоко и мог продолжать кормиться, даже когда огромные стены воздуха с изменившимся цветом помчались над землёй далеко под ним. Далёкий свет в небе, беда на земле — словно кремовые спирали погодных явлений, которые часто пролетали над сушей и над океанами — ничего не значили для существа, которое летало на границе космоса. Пока мельчайший воздушный планктон, которым он кормился, продолжал поступать с земель, лежащих ниже, он бороздил свою скудную нишу, ни о чём не беспокоясь.

Но этот шторм был совсем иным.

Воздушный кит привык к метеорам. Это были всего лишь полосы света в фиолетово-синем небе над ним. Почти все миллиарды частиц космического мусора, которые падали на Землю, сгорали значительно выше стратосферы, царства кита.

Но некоторые из этих следов проникали глубже, в более плотные слои воздуха Земли, пролетая дальше вниз. У кита не было слуха — он не был нужен в этом разреженном беззвучном воздухе, где не было никаких хищников — но, если бы он мог, он бы услышал тонкий свист метеоров, когда они возвращались обратно на планету, с которой их так недавно выбросило. Он даже смог увидеть, где упали первые куски морского дна: на земле далеко внизу одна за другой расцветали, словно крохотные цветы, искры света. Это было похоже на вид с высотного бомбардировщика.

Впервые с тех пор, как он был птенцом, кит начал ощущать страх. Внезапно воздушное световое шоу оказалось дождём из света и огня. Этот дождь падал вокруг него, и он становился всё сильнее. Он сделал запоздалый поворот. Медленно взмахивая огромными крыльями, он отправился на север.

Свет дрожал.

Раскалённый добела фрагмент скалы был всего лишь обломком. После столкновения с китом он продолжил свой полёт к густым лесам мелового периода, и понапрасну пропала лишь ничтожная доля его кинетической энергии. Но сложная нервная система кита доставила в его маленький мозг сообщения о мучительной боли. Когда он повернул свою огромную голову вправо, то увидел, что поверхность его крыла была порвана и опалена.

Если бы метеор попал ближе к центру крыла, то мог бы остаться всего лишь прокол, и кит мог бы прожить ещё немного дольше. Но удача не сопутствовала киту. Метеор нанёс удар по суставу огромного и хрупкого летательного пальца. Крыло начало складываться большими лоскутами вокруг сломанного куска кости.

Серо-голубая Земля опрокинулась. Продолжая неуклюже хлестать по воздуху здоровым крылом, кит уже отклонился от горизонтального направления полёта — он терял контроль над собой и терял небо. Он ещё сохранял способность сознавать, медленно вертясь, сминаясь, словно сломанный игрушечный воздушный змей. Но град метеоров становился всё сильнее. Словно пули, метеоры пробивали дыры в нежных полостях его тела, рвали воздушные мешки, разбивали хрупкий, лёгкий, как воздух, филигранный скелет, ещё сильнее дырявили его великолепные крылья.

Боль ошеломила его. Его мысли были заполнены успокаивающими нежными воспоминаниями о планирующих полётах высоко над нетронутой Землёй. Он умер значительно раньше, чем остатки его туловища достигли земли: его лёгкие повредил плотный воздух.

Гигант боролся, пытаясь встать на ноги.

Перед ним ревел стегоцерас — весь в замешательстве, с нелепой ярко-красной шапкой из кости и плоти на голове. Благодаря случайному укрытию в густых зарослях араукарии этот молодой самец пережил торнадо, получив из повреждений всего лишь сломанное ребро. Но его клан пропал, разбросанный ветром. Он задрал голову и выл, издавая громкое жалобное мычание. Это напоминало крик бедствия у птенца, зов одиночества.

Однако на его призыв откликнулась не мать, а два огромных хищника, гиганотозавры, которые медленно приблизились к нему, кивая головами; их глаза уставились на него. Даже сейчас игра хищника и добычи продолжалась.

Но сквозь вызванный адреналином страх, охвативший его, стегоцерас увидел нечто странное. Третий гиганотозавр, такой же крупный и сильный, как остальные, не выказывал к нему никакого интереса. Третье чудище кивало головой, испуганное, в ответ на что-то, приближавшееся с неба. Запутавшийся и испуганный, стегоцерас повернулся на юг, где злокачественный оранжевый свет продолжал пробиваться сквозь мчащиеся по небу чёрные облака.

Первый метеор прогудел в вышине, словно пылающий шершень. Он низко пролетел над сломанным лесом и врезался в склон холма за ним. Молодой вулканический камень взорвался, и хлынул вторичный дождь из раскалённых осколков, забарабанивший по усыпанной обломками земле. Все динозавры, потрясённые и испуганные, бросились бежать; их природная вражда была быстро забыта.

А второй метеор прошил тело стегоцераса, словно высокоскоростная пуля. Спустя долю секунды, врезавшись в непробиваемую землю, метеор передал остаток своей энергии камню. Взрыв разорвал тело стегоцераса до того, как тот успел упасть. Гигант, которого внезапно обдал короткий дождь из крови, съёжился, ничего не понимая.

Теперь метеоры начали падать среди остатков сломанного леса. Вспыхнул пожар.

Гигант и его братья запаниковали и побежали. Но метеоритный дождь усилился. Метеоры обстреливали землю вокруг гиганотозавров, выбивая мелкие кратеры и зажигая огонь даже в размётанном в клочья подлеске. Казалось, братья бежали под артобстрелом.

Пурга тоже ощущала запах дыма.

Приматы могли переживать пожары в своих норах, выкопанных глубоко в прохладной земле, чтобы выбраться наружу уже среди остатков обугленного и уничтоженного леса. Но инстинкты Пурги предупредили её, что на сей раз ситуация была совсем иной. Она пролезла мимо своего сжавшегося брачного партнёра и детёнышей, мимо ужасной оторванной головы троодона. Она выбралась на дневной свет. Её сразу же ослепило: её чувствительные глаза, приспособленные к ночи, оказались неспособны выдержать непривычное море света. Тем не менее, ей удалось выяснить главные особенности ужасного дня: разгорающиеся пожары в сломанном бескрайнем лесу и непрерывный, непостижимый дождь падающих метеоров.

Ей нельзя было оставаться здесь. Но куда было идти?

Когда значительная часть леса, закрывавшего ей обзор, была уничтожена ветрами, ей удалось разглядеть склоны Скалистых гор и облака вулканического дыма, курящегося над их вершинами. А там, где ветры, порождённые кометой, подняли вверх по склонам тёплый влажный воздух, вершины гор были окутаны густыми кучевыми облаками.

Тень. Темнота. Возможно, там даже шёл дождь.

Она шагнула дальше на открытое место, её вибриссы подёргивались. Она двигалась быстрыми перебежками, замирая после каждых нескольких шагов и припадая к земле.

Она оглянулась. Рядом с лежавшей на земле головой троодона ей были видны её самец и детёныши — три пары больших глаз, следящих за ней. Инстинкты, отточенные за сто миллионов лет, советовали ей вернуться в прохладную глубину земли или забраться на деревья, где она будет в безопасности, иначе ужасные когти, зубы и ноги этого мира гигантов, несомненно, погубят её. Но деревья были разбиты и сломаны, а её нора больше не была убежищем.

Она помчалась прочь, к горам, окутанным облаками.

Её самец последовал за ней, но он вёл себя осторожнее. Один из детёнышей бросился за ним. Второй, испуганный и находящийся в замешательстве, убежал обратно в укромный уголок норы. Но Пурга уже ничего не могла сделать для второго детёныша. Больше она никогда его не видела.

И вот три крошечных существа, похожих на землеройку, но несущих в себе весь потенциал человечества, медленно двигались через разгромленную тлеющую равнину, а вокруг них в это время шёл метеоритный дождь.

Пожар поддерживал себя сам. Разрозненные очаги пожаров начинали соединяться. Когда температура воздуха повысилась, начал гореть даже влажный подлесок. Ветер начал усиливаться, закручивая дым в небе спиралью. Здесь, да и на всём пространстве Северной и Южной Америки, пожары начали следовать собственной логике, превращаясь в самоподдерживающуюся систему, которая сама продлевала собственное существование.

Так начались огненные бури. Всё, что могло гореть, горело: все остатки растений, и даже водяные растения, ещё напитанные водой. Животные просто лопались в пламени: хищники горели, словно молодые деревца, а огромные бронированные травоядные пеклись в собственных чудовищных панцирях.

Три гиганотозавра, наконец, вырвались из леса. Они добрались до открытого места вокруг большого озера. Они перегрелись, разевали свои огромные пасти, а в их головах маячило воспоминание об ужасной вони дыма.

Открытое небо было чем-то необычным. Покров тьмы надвигался с юго-востока, будто падал огромный занавес. То жуткое оранжевое сияние тоже распространялось, становясь ярче и меняя оттенок на жёлтый. И метеоры по-прежнему барабанили по грязной земле.

Вблизи самого озера гиганотозавры наблюдали безрадостное зрелище.

Динозавры сгрудились в кучу. Большие стада соперничавших утконосых динозавров смешались, бронированные животные вроде рогатых динозавров и анкилозавров расталкивали остальных, освобождая себе место, травоядные бежали бок о бок с гигантскими хищниками. Здесь были даже моргающие от дневного света млекопитающие, бегающие среди гигантских ног. Все животные были охвачены паникой, их ноги были обожжены тлеющей землёй, они вслепую врезались друг в друга. Лишь пару часов назад это трудно было даже вообразить. Тонко подогнанные экологические взаимоотношения травоядных и плотоядных, хищников и жертв, которые выстраивались на протяжении более чем ста пятидесяти миллионов лет, были разрушены почти полностью.

Гигант бросился вперёд, прорываясь сквозь паникующее стадо, которое стремилось к воде, движимое древним инстинктом. Он погрузился в озеро, не обращая внимания на тлеющий мусор, который плавал по поверхности. Глубинные слои воды ещё сохраняли благословенную прохладу. Но, даже нырнув с головой, он мог заметить, что ещё больше метеоров попадает в озеро, оставляя в воде следы из пузырей, словно пули.

И вдруг перед ним предстало тело обтекаемой формы, разверзлась пасть, белая внутри, и сквозь тёмную воду он увидел ряды конических зубов. Он рванулся назад.

Самка крокодила тихо и терпеливо лежала на дне своего озера.

Она приходилась очень дальней родственницей жившему в море дейнозуху, и события этого суматошного дня пока мало касались её. Она чувствовала дрожь Земли и ответную рябь на воде, видела необычные огни в небе. Но она рассчитывала пережить эту бурю так же, как делала до этого много раз. Она умела оставаться под водой в течение целого часа, потому что её обмен веществ, если было нужно, мог тормозиться почти полностью. Её мышление было медленным и терпеливым. Она знала, что всё, что ей следовало делать — это лежать здесь в грязи; буря закончится, и еда снова придёт к ней.

Но сейчас сюда пришёл динозавр, неуклюже забравшийся в воду — не просто зашёл на берег, чтобы попить и пощипать зелени, как глупый утконосый, а нырнул целиком, фактически вторгся в её владения. Это вторжение пробудило в ней гнев, смешанный с нетерпеливым ожиданием лёгкой добычи. Она оттолкнулась от грязи и поднялась к поверхности, которая мерцала в свете метеоров. Но ещё больше массивных тел беспомощно погрузилось в мутную воду, пытаясь высвободиться из цепких объятий грязи на дне озера.

Конечно же, она напала.

Гигант забился в воде, уклоняясь от приближающихся к нему челюстей крокодила, и сумел наугад ударить ногой по морде крокодила. Самка крокодила на мгновение отступила. Но затем она продолжила нападение. Гигант мог бы убраться оттуда. Но за его спиной в воду лезла толпа животных. Крокодил сражался и огрызался на пришельцев; а животные враждовали друг с другом.

Но теперь шла могучая волна, афтершок после сейсмической встряски кометы, отозвавшийся сквозь скальное основание. Земля взметнулась вверх, треснула — и вся вода внезапно ушла, покинув Гиганта, запутавшегося среди высыхающей растительности и корчащихся животных.

Самка крокодила, внезапно оказавшаяся на горячем сухом воздухе, не могла понять, что же случилось. Она попробовала зарыться в грязь, руководимая инстинктами, которые вели её, ещё детёныша, первый раз в жизни из скорлупы яйца в воду. Однако грязь затвердевала, быстро высыхая; она даже не смогла копнуть ил.

А метеоры всё падали и падали, пронзая тучи дыма, словно столбы света.

Ветры и цунами уже стёрли с лица Земли большую часть живых существ, от насекомых до динозавров, в Северной и Южной Америках. Теперь разгорающиеся по всему миру пожары убивали многих из тех, кто выжил.

Но худшее ещё было впереди.

Более крупные куски выброшенного взрывом материала на периферии места удара кометы быстро упали обратно: многие из них обстреливали взбудораженную землю в радиусе одного или двух диаметров центрального кратера, а остальные были падающими и поджигающими леса метеорами. Но большой центральный язык каменного пара продолжал подниматься под действием своей собственной тепловой энергии. В космическом вакууме из этого пылающего облака конденсировались твёрдые частицы, которые, всё ещё раскалённые добела, стали падать обратно на Землю. Но если они взлетели вверх по вакуумному тоннелю, то теперь они падали обратно сквозь атмосферу, и они передавали свою энергию воздуху. Это был смертельный огненный град, пелена из бесчисленных миллиардов крошечных раскалённых добела метеоров, охватившая собой всю планету.

По всей планете начал пылать воздух.

Пурга добралась до предгорий. Её самец Третий и один выживший детёныш сидели в стороне от неё. Они не могли двигаться дальше к самим Скалистым горам, потому что даже здесь суша была разорена и оставлена в беспорядке волнами, распространявшимися по земле, и усеяна валунами, которые были во много раз выше Пурги.

Нужно было что-то делать. Она начала копать рыхлую землю, собираясь вырыть нору.

Она оглянулась и бросила взгляд на проделанный ими путь. Среди столбов вздымающегося дыма вся земля пылала ярким оранжевым цветом; это было необычайное зрелище. Даже отсюда, с этого скального выступа, она могла ощущать жар; даже здесь её обоняние ловило вонь дыма и горящей плоти.

Ей были видны облака, которые привлекли её сюда. Они были клочковатыми, но по-прежнему висели в верхней части горных склонов. На фоне чёрного, как ночь, неба облака горели бледно-оранжевым огнём, отражая свет горящей земли. Но сейчас над облаками на небо наползал тот оранжевый свет с юга. Само небо начало пылать, словно рассвет начался одновременно по всему небосклону. Цвет его быстро менялся на оранжевый, затем на жёлтый, а дальше на ослепительно-белый, яркий, как солнце.

До них добралась первая волна испепеляющего жара.

Приматы отчаянно рылись в земле.

На растрескавшемся дне пруда Гигант отчасти сумел удержаться на ногах, окружённый мёртвыми телами. Он не мог дышать; его грудная клетка сжалась от воздуха, смешанного с дымом и раскалёнными частицами обугленной растительности. Он был словно в сером тумане. Он видел лишь дым, пыль и вихри пепла.

Жар пульсировал; было горячо, словно в печи. Стояла вонь горелого мяса.

Почувствовав острую боль в передней лапе, он поднял её, охваченный проблеском любопытства. Его пальцы горели, как свечки.

Последняя мысль у него была о братьях.

Он принял смерть мгновенно. Он так ничего и не осознал: жизненно важные органы были разрушены слишком быстро для того, чтобы мозг смог отреагировать на это. Затем его мускулы запеклись и затвердели. Это вызвало сокращение его передних и задних лап, но его позвоночник остался прямым, поэтому в момент смерти он принял позу, странным образом напоминающую боксёра: голова отклонена назад, передние лапы приподняты, ноги согнуты. Его плоть иссохла, а эмаль на зубах начала растрескиваться.

Всё это произошло, пока Гигант падал на землю.

А потом начали трескаться даже камни.

Подобная драгоценному камню, в своём внезапном сиянии, отражающемся в древних морях своей спутницы Луны, Земля была прекрасна. Но это была красота умирающего мира.

Половина всей тепловой энергии, выделенной горящим воздухом, попала в нижние слои атмосферы и на землю. По всей планете небо было горячим и ярким, как солнце. Растения и животные сгорели там, где стояли. Деревья могучих меловых лесов были пожраны огнём, словно сосновые иголки. Все птицы, оказавшиеся в воздухе, сгорели в порыве пламени, и птерозавры исчезли в горниле вымирания. Норы млекопитающих, насекомых и амфибий превратились в крошечные гробы. Второй детёныш Пурги, скулящий и одинокий, очень быстро испёкся.

Пурга спаслась. Среди последних облаков чёрного цвета появились разрывы; они быстро рассеялись, превратившись в пар, но в те критические минуты огромной тепловой волны они сослужили хорошую службу, затенив землю под собой от неба, горящего, словно солнце.

С момента столкновения прошёл всего лишь час.

III

Прошло несколько дней; дрожь Земли прекратилась, а ежедневный топот ног рептилий, огромных, как горы, исчез навсегда.

Пурга привыкла жить в темноте. Но не в тишине, в этой пугающей неподвижности, которая всё продолжалась и продолжалась.

В течение бесчисленных поколений динозавры оказывали влияние на жизнь вида, к которому принадлежала Пурга. Даже после этого чудовищного катаклизма её преследовали неясные видения полчищ динозавров, которые безмолвными рядами выстроились, желая поймать любое млекопитающее, оказавшееся достаточно неблагоразумным, чтобы высунуть морду из норы.

Но она не могла оставаться здесь, в этой поспешно выкопанной норе. С одной стороны, здесь нечего было есть: семья быстро выкопала и съела всех роющих землю червей и жуков, которых удалось поймать. Они даже не знали, когда наступал день, а когда ночь. Их цикл сна и бодрствования был нарушен во время бегства в день удара кометы, и они пробуждались в разное время; их голод вступал в противоречие со страхом перед странной холодной тишиной наверху. Они цапались между собой, хватая и кусая друг друга.

И со временем температура сильно упала — с интенсивного жара в часы горящего неба до жестокого холода. Приматы были защищены толстым слоем земли сверху, но даже это не спасёт их навсегда.

Наконец, Третий повернулся к детёнышу — Последней, потому что она была последним из выживших детёнышей Пурги. Пурга не могла увидеть Третьего. Но благодаря вибриссам и острому слуху она могла почувствовать, как её самец приближается к детёнышу — шаг за шагом, широко разинув рот, как будто он преследует многоножку.

Третий был зол, сбит с толку, испуган и очень-очень голоден. В том, что он делал, был определённый смысл. В конце концов, здесь нечего было есть. Если мясо детёныша поддержит жизнь взрослых особей хоть немного дольше, достаточно долго для того, чтобы произвести на свет ещё один выводок, то генетическая программа будет выполнена. Вычисления были неумолимо логичными.

Возможно, в другое время Пурга приняла бы как должное агрессию Третьего, и даже помогла бы ему расправиться с детёнышем. Но жизнь Пурги уже была долгой по меркам её вида, и она пережила множество исключительных событий: разрушение её первого дома, упорное преследование Ранящей — и вот теперь кошмар удара кометы и погружение в этот мир холода и тишины.

Императивы разрешили всё. Она жестоко укусила Третьего в бедро и вылезла из-за его спины, чтобы встать рядом со своей дочерью.

Последняя была в таком же замешательстве, как и остальные. Но она поняла, что мать защищала её от своего рода нападения отца. И она стояла рядом с Пургой и скалила зубы на Третьего. В течение почти полминуты в норе были слышны шипение и звук крошечных лап, агрессивно скребущих землю; три комплекта вибриссов заполнили собой пространство между приматами; каждый из них ожидал, что кто-то другой нанесёт удар.

В итоге Третий сдался. Он отступил очень резко, сменил свою агрессивную позу на более спокойную и свернулся в углу норы в одиночку. Пурга стояла рядом с дочерью, пока её гнев и агрессия не угасли сами по себе.

Именно этот заключительный инцидент изменил баланс сил в сознании Пурги.

Они не могли оставаться здесь, потому что будут голодать или замёрзнут, если ещё раньше не убьют друг друга. Они должны были выйти наружу, какие бы таинственные опасности не скрывались в мире наверху, который с недавних пор стал таким тихим. С них хватило испытаний. Когда внутренние часы пробудили Пургу в очередной раз, она вытолкнула грязь, которая забивала вход в нору.

И оказалась в темноте.

Через два дня огонь в небе погас. Но теперь пыль и пепел покрывали раненную Землю от полюса до полюса чёрным саваном с кружевом из тонких жёлто-белых облаков серной кислоты. Земля из сияния, равного звёздному, обрушилась в беспросветную мрачную тьму, ещё темнее, чем ядро кометы, которая вызвала такие опустошения. Пыль и пепел: пылью были фрагменты кометы и грязь с морского дна, и даже вулканические выбросы, извергнутые в воздух после чудовищных сейсмических ударов, которые сотрясли даже толщу планеты. А в пепел превратилась сожжённая жизнь: деревья, млекопитающие и разнообразные виды динозавров из Америки, Китая, Австралии и Антарктиды, сожжённые в золу огненными бурями мировых масштабов, а потом сгоревшие ещё раз в волне иссушающего жара, и теперь смешавшиеся вместе в забитой мусором стратосфере. В это же время сера, выпарившаяся из отложений морского дна в первые мгновения столкновения, ещё оставалась в воздухе, образуя кристаллы серной кислоты. Высокие и светлые кислотные облака отражали солнечный свет обратно в космос, что привело к ещё большим холодам.

Сопровождаемая Третьим и Последней, Пурга осторожно отползла от входа в нору; её вибриссы нервно подрагивали. Здесь, в холодном сердце Северной Америки, стояли послеполуденные часы. Если бы небо было ясным, солнце ещё стояло бы очень высоко над горизонтом. Но всё вокруг окутывали самые беспросветные сумерки, и света едва хватало даже огромным чувствительным глазам Пурги.

На её пути высился голый опалённый камень. Всё было неправильным. Не было ни аромата зелёных растущих растений, ни резкой острой вони динозавров, не даже запаха их навоза. Вместо этого она ощущала лишь запах пепла. Огромный толстый зелёно-коричневый ковёр жизни мелового периода был выжжен насквозь: даже мёртвые листья, даже помёт — всё было уничтожено. Всё, что осталось — минералы, безжизненная грязь и камень. Пургу словно перенесли на поверхность Луны.

И ещё был холод, сильный пронизывающий холод, который быстро проник сквозь истощившийся слой жира до самых костей.

Она добралась до остатков того, что было небольшими зарослями древовидного папоротника. Она поскребла землю когтями, но земля оказалась до странности твёрдой — и она была холодной, очень холодной, настолько холодной, что обжигала подушечки пальцев на её лапах. Но когда она облизывала переднюю лапу, к ней в рот медленно просочилась струйка воды.

Всего лишь несколько дней назад на этом месте были тропический лес и болота. Здесь не было морозов на протяжении миллионов лет. Но теперь мороз был. Пурга царапала землю, разгрызая странное холодное вещество во рту. Она постепенно получила несколько глотков воды — и вместе с ней много золы и грязи.

Она попробовала рыть глубже. Она знала, что даже после самого свирепого пожара оставалась еда, которую можно было добыть: орехи с плотной скорлупой, глубоко зарывшиеся насекомые, черви. Но орехи и споры были спрятаны под крышкой из замороженной почвы, слишком твёрдой для маленьких лапок Пурги.

Она снова пошла вперёд, ощупывая дорогу в темноте своими усиками.

Она добралась до мелкой лужи. В действительности это был след бесследно сгинувшего анкилозавра. Её морда уткнулась в твёрдую поверхность: невыносимо холодную и крепкую, словно камень. Холод, пробравшийся сквозь её мех, был пронизывающим. Она тут же отступила.

До этого в её жизни не встречался ни мороз, ни твёрдый лёд.

Она с некоторой осторожностью потыкалась в лёд мордой и передними лапами. Она скреблась и царапала лёд — она чуяла запах воды, которая была каким-то образом скрыта здесь, и то, что она ни на волос не приблизилась к ней, сильно злило её. Расстроенная, она начала бегать вокруг лужицы, толкаясь и тыкая в неё. Наконец, она добралась до того места, где нога анкилозавра, наступив в то место, которое раньше было мягкой тёплой грязью, оставила чуть более глубокую яму. Лёд здесь был тонким, и когда она оттолкнулась от него, треснутая поверхность приподнялась. Она в испуге отскочила назад. Осколок льда, перевернувшись, медленно скользнул в чёрную воду. Она снова осторожно заскользила вперёд. И на сей раз, с сомнением опустив мордочку вниз, она почувствовала жидкую воду: холодную, уже с корочкой свежего льда, но, тем не менее, жидкую. Она пила её большими глотками, не обращая внимания на горечь примешавшихся к ней пепла и пыли.

Привлечённые звуками её питья, прибежали Третий и Последняя. Они быстро расширили проломленное ею отверстие и стали шумно пить грязную воду.

Впервые с тех пор, как упала комета, дела у Пурги пошли лучше: пусть немного, но лучше.

И вдруг что-то коснулось её плеча — что-то светлое и холодное. Она взвизгнула и обернулась. Это был пучок чего-то белого, уже тающий.

Появилось всё больше и больше хлопьев, падающих вниз с неба. Они ложились случайными, нежными прикосновениями. Когда пушинка подлетела достаточно близко, она подскочила и схватила её ртом, словно ловила муху в воздухе. Она получила глоток мягкого льда.

Шёл снег.

Напуганная до предела, она развернулась и бросилась в безопасную нору.

Столкновение выбросило испарившуюся океанскую воду в воздух. После нескольких недель во взвешенном состоянии она начала падать обратно.

Пара было много. Эпохальный дождь пошёл на всей поверхности планеты.

Но сам дождь принёс дальнейшее опустошение. Он был насыщен серной кислотой из ледяных облаков, и ещё столкновение создало в атмосфере редкие облака из ядовитых металлов, и теперь эти металлы выпадали с дождём. Количество одного только никеля вдвое превышало предельную концентрацию, токсичную для растений. Потоки воды вымывали из почвы такие вещества, как ртуть, сурьма и мышьяк, концентрируя их в озёрах и реках.

И так далее. На целые годы была бы отравлена каждая капля дождя.

Великий дождь смыл пыль и пепел. По всему миру отложился тонкий слой почерневшей глины — полоса тьмы, которой навечно суждено быть знаком препинания в осадочных породах будущего — слой пограничной глины, который однажды будет изучен Джоан Юзеб и её матерью, последний остаток биосферы.

После месяцев тьмы солнце, наконец, показалось сквозь окутывающие всю планету слои пыли и золы. Но это был всего лишь булавочный укол, вряд ли давший сколько-нибудь тепла к замёрзшей земле; на следующий год можно было ожидать не больше, чем тусклые сумерки.

Возвращающееся солнце осветило скудный пейзаж.

Тропические растения, если не сгорели, то были убиты внезапным холодом. Немногие выжившие динозавры страдали от голода и холода, с их костей быстро обдирали плоть выжившие хищники. Но повсюду среди золы копошились живые существа: насекомые вроде муравьёв, тараканов и жуков, улитки, лягушки, саламандры, черепахи, ящерицы, змеи и крокодилы — существа, которые умели прятаться в грязи или в глубоких омутах; а ещё множество, великое множество млекопитающих. Их пушистые тела и привычка рыть подземные укрытия защитили их от худшего из холодов. Также им очень помогла их неразборчивость в питании.

Казалось, мир стал кишеть крысами.

И даже сейчас оставшиеся в живых размножались. Даже сейчас, несмотря на холод и нехватку пищи, в отсутствии хищников прошлого их численность возрастала. Даже сейчас слепые скальпели эволюции нашли исходный материал, приспособленный к исчезнувшему миру и начали резать его, придавая новые формы для новых условий.

Одинокая самка эуоплоцефала бродила среди бесконечного холода в поисках грубого корма, который был ей нужен.

Она принадлежала к одному из видов анкилозавров. Длина её тела достигала десяти метров и до начала своего медленного голодания она весила целых шесть тонн. У неё был костяной панцирь: его пластины покрывали шкуру на спине, шее, хвосте, боках и голове. Даже её веки были костяными пластинками. Пластины были вплетены в слой жёстких связок, делая панцирь гибким, пусть он и был тяжёлым. Её длинный хвост завершался сросшейся костяной массой. Однажды она использовала эту булаву, чтобы заставить хромать молодого самца тираннозавра; это был её величайший триумф — но не то, что она смогла запомнить: со всей этой бронёй для мозга оставалось совсем мало места, и столько же потребности в нём как таковом.

Хотя великая смерть, охватившая всю планету, была мгновенным событием с позиции геологии, она вовсе не была мгновенной в сознании тех, кто выдержал её. На протяжении долгих дней, недель и месяцев многие из обречённых цеплялись за жизнь — даже динозавры.

Собственно говоря, эуоплоцефалы были хорошо экипированы для того, чтобы пережить конец света. Их огромная масса, большая сила и тяжёлая броня — вместе с удачным местом под толстым слоем облаков вблизи речного берега — позволили нескольким особям из её вида выжить в первые несколько ужасных часов. Она переживала засухи и раньше; она могла противостоять этому неожиданному бедствию. Всё, что она была должна делать — продолжать двигаться и отбивать нападения хищников.

И так, блуждая по замерзающей Земле, она искала пищу. Но вряд ли могла хоть что-нибудь найти.

Один за другим её спутники уходили навсегда, пока самка эуоплоцефала не осталась одна.

И ирония судьбы достигла своей кульминации в том, что она успела спариться в последний раз с самцом, который сейчас был уже мёртв; и она вынашивала в себе яйца.

В этом новом мире земли льда и черноты под куполом серо-чёрного неба самке эуоплоцефала не удалось найти гнездовья своих предков. Поэтому она, как смогла, построила собственное гнездо из безжизненного, пересыпанного пеплом материала, который когда-то был густым лесом. Мыча, она отложила яйца, аккуратно укладывая их на земле ровной спиралью. Эуоплоцефалы не были заботливыми матерями; шеститонные танки не очень хорошо приспособлены к тому, чтобы проявлять нежную любовь и заботу. Но самка эуоплоцефала оставалась рядом со своим гнездом, защищая его от хищников.

Возможно, несмотря на холод, яйца могли бы проклюнуться. Возможно, кто-то из молодняка смог бы пережить большой холод; среди всех динозавров, возможно, именно анкилозавры могли бы лучше всего выдержать приход нового, более сурового мира.

Но обжигающий дождь выщелочил все вещества, которые были нужны телу эуоплоцефала, чтобы отложить полноценные яйца. Некоторые из них были отложены с такой толстой скорлупой, что ни один детёныш никогда не смог бы проклюнуться, у других она была настолько тонкой, что они разбились, едва она их отложила. И потом уже сам дождь начал повреждать яйца — грязный ливень, глубоко вытравливающий их защитную оболочку.

Не проклюнулось ни одно из яиц. Самка эуоплоцефала, печальная, расстроенная на глубоком клеточном уровне, пошла прочь. Сразу же после того, как она ушла, пушистое облако зверей-хищников окутало яйца — они цапались друг с другом, превращая гнездо в грязное поле боя.

Последняя представительница своего вида, самка эуоплоцефала бродила по земле, управляемая определяющим императивом: выжить. Но яд и дождь воздействовали и на неё. Существа вроде Пурги защищались от худшего из дождей в своей норе, или же под камнями — или даже, как случилось один раз, под подкопанным панцирем дохлой черепахи. Самка эуоплоцефала была слишком большая: ей негде было спрятаться, и она не могла зарыться в землю. Поэтому её спина получила жестокий ожог, плоть облезла с больших костяных пластин брони, а соединяющие их связки были разъедены и обожжены.

Она бездумно направилась в сторону моря.

Через три месяца после падения кометы Пурга и Последняя наткнулись на замёрзшую землю, твёрдую, как камень.

Они видели мало животных: иногда осторожная лягушка наблюдала, как они идут мимо, или птица взлетала при их приближении, чирикая с пугающей громкостью и бросая на земле какие-то замороженные частички отбросов. Остатки пышной меловой растительности, пни деревьев и участки подлеска теперь были заморожены, словно почерневшие скульптуры, и любая попытка разгрызть их вознаграждалась лишь полным ртом льда, а ещё чаще — щербинами на зубах.

Их осталось только двое. Третьего больше не было — он умер от переохлаждения.

Пурге очень хотелось безопасности: забраться на дерево или зарыться в мягкую землю. Но никаких деревьев не было — лишь зола, пни и куски корней; а земля была слишком твёрдой, чтобы её можно было рыть. Когда им нужно было отдохнуть, они могли лишь зарыться в более рыхлый мусор, делая бесформенные гнёзда из золы, жжёных листьев и кусков древесины, в которых они лежали, дрожа и свернувшись в клубок, чтобы греть друг друга теплом своих тел.

После многих дней странствий Пурга и Последняя постепенно добрались до берега внутреннего океана Америки.

Даже здесь песчаный пляж замёрз, а само море, такое же угольно-серое, как и небо над ним, было усеяно плавучими льдинами. Но нежная зыбь по-прежнему накатывала солёную воду на песок. И здесь, на берегу океана, приматы нашли пищу — водоросли, мелких ракообразных, и даже выброшенную волнами рыбу.

Океаны тоже подверглись опустошению во время удара кометы. Потеря солнечного света и кислотный дождь массово уничтожили фотосинтезирующий планктон, который населял верхние слои океана. Когда исчезло это ключевое звено в пищевых цепочках океана, эпизоды вымирания последовали друг за другом, словно падающие костяшки домино. На раненной Земле смерть собирала свою жатву в каждой области, и усеянные льдинами тёмные воды океана скрывали столь же ужасающую бойню, как та, что разворачивалась на суше. Морям потребуется миллион лет, чтобы оправиться от этого.

Пурга наткнулась на морскую звезду, выброшенную на берег. Будучи ещё новичком в поиске корма на океанском берегу, она раньше никогда не видела такое животное. Она тыкала в неё мордой, пробуя определить, какой из категорий окружающего мира, которые она различала, больше всего соответствует это существо: опасность или хорошая еда.

Её движения были вялыми. В действительности она едва могла видеть морскую звезду.

Пурга слабела. Она постоянно страдала от жажды, от ноющей боли, которая охватывала рот и горло, погружаясь глубоко в её живот. Со времени удара кометы она всё сильнее худела, начиная с тех частей тела, которые пока были нужны меньше всего. И ещё она была тропическим существом, которое внезапно попало в арктические условия. Хотя слой шерсти помогал удерживать тепло, форма её тела была удлинённой и худощавой — весьма далёкой от шаровидной, компактной формы существ, приспособленных к холоду. Так что она сжигала ещё больше энергии и массы тела, когда дрожала.

Она была худой, ослабленной, постоянно истощённой; её мышление становилось всё более и более туманным, а инстинкты притуплялись.

И она старела. При жизни в роли вредителей основной тактикой выживания приматов было быстрое размножение: их всегда просто было слишком много, чтобы их могла истребить свирепая охота динозавров. Для таких существ долголетие не было наградой. Пурга уже дошла до конца своей короткой взрывной жизни.

Конечно же, Последняя тоже страдала. Но она была моложе, и у неё было больше сил, которые можно было тратить. Пурга видела, как они всё больше отдаляются друг от друга. Это не означало предательства. Это была логика выживания. Глубоко внутри Пурга ощущала, что настанет день, когда её дочь будет рассматривать её не как компаньона в поиске пищи, и даже не как досадную помеху, а как источник пищи. И после всего, что ей пришлось пережить, возможно, последним, что запомнит Пурга в своей жизни, будут зубы её собственной дочери, вонзившиеся ей в горло.

Но сейчас они чуяли запах мяса. И они видели других выживших, множество крысоподобных млекопитающих, которые мчались через пляж. Там было нечто, достойное внимания. Пурга и Последняя бросились следом за ними.

Наконец, её сознание замерцало, словно испорченная лампочка: большая самка эуоплоцефала ковыляла к берегу океана.

Она глядела вниз непонимающим взглядом. Вода стекала по её ногам, капая тяжёлыми каплями. Песок был испещрён чернотой сажи и вулканической пыли и был усеян костями крошечных существ. Она различила безжизненные серебристые тела рыб, глаза которых выклевали всеядные птицы. Но самка эуоплоцефала знала только собственные усталость, голод, жажду, одиночество и боль.

Она подняла голову. Солнце, садившееся на юго-западе, было кроваво-красным диском и висело невысоко над горизонтом, который был цвета древесного угля на таком же угольном фоне.

Самка эуоплоцефала неподвижно стояла у края воды. Она была одним из последних крупных динозавров, оставшихся в живых где-либо на Земле, и теперь она стояла, словно памятник своему исчезающему виду. Она чувствовала, что её собственные голова и хвост были очень тяжелы, увешанные всей этой бронёй. Она позволила им поникнуть. Она умирала, но не произвела на свет ни одного жизнеспособного детёныша. Ужасное страдание бурлило в глубинах скудного сознания эуоплоцефала.

Острая боль от укуса пронзила подушечку в основании её ноги.

Это было плацентарное млекопитающее. Оно выглядело не более привлекательным, чем Пурга, но уже обладало зубами, которые резали, словно ножницы — такие же когда-нибудь будут у льва. Зверёк бросился вперёд и укусил её с абсурдной смелостью. Самка эуоплоцефала загудела от негодования. Сделав значительное усилие, она подняла одну огромную ногу. Однако, топнув ею по воде, она лишь подняла фонтан брызг: шустрое млекопитающее сбежало.

Но вокруг неё собиралось всё больше выживших.

Ни одно из этих животных не было крупным. Здесь были Пурга и Последняя, и ещё другие млекопитающие, немного похожие на крыс существа, которые остались в живых в своих подземных норах и согревались в течение этой долгой зимы благодаря постоянной теплоте тела. Были и птицы: горячая кровь и небольшие размеры защитили их от события, которого не смогли выдержать их более впечатляющие родственники. Здесь также были насекомые, улитки, лягушки, саламандры, змеи — существа, которые выжили в норах, по берегам рек или в глубоких ямах. В любом случае, эти маленькие копошащиеся существа привыкли питаться отбросами и прятаться по углам; удар кометы едва ли смог сделать их жизнь хуже.

Теперь они стягивались ближе к этому гиганту, последнему из чудовищ, которые главенствовали в их мире в течение ста миллионов лет. За долгие скудные месяцы, прошедшие с момента падения кометы, пока они расселялись по всему миру, похожему на склеп, многие из них научились использовать новый источник пищи: мясо динозавров.

Времена изменились.

Вымирание было более страшным финалом, чем просто смерть.

По крайней мере, в случае смерти было хоть какое-то утешение в том, что твои потомки продолжат жить после тебя, поэтому твой род продолжит своё существование. Вымирание лишает тебя даже этого утешения. Вымирание — это конец жизни: и твоей, и твоих детей, и всех твоих потенциальных внуков, и любого представителя твоего вида, и это навсегда: жизнь продолжится, но это будет уже не твоя жизнь.

Хотя вымирания были страшны сами по себе, они всегда были обычным явлением. В природе всегда находится огромное множество видов, каждый из которых связан со всеми остальными через конкуренцию или взаимодействие — все они находятся в состоянии бесконечной борьбы за выживание. Хотя никто не мог постоянно оставаться в выигрыше, всегда была возможность потерпеть неудачу — из-за нелепой случайности, стихийного бедствия или вторжения лучше приспособленного конкурента — и ценой неудачи всегда было вымирание.

Но сейчас удар кометы запустил процесс массового вымирания, одного из худших в долгой истории этой потрёпанной планеты. Угасание преследовало каждое биологическое царство, на земле, в море и в воздухе. Целые семейства, целые царства уходили во тьму. Это был обширный биотический кризис.

В такое время не имело значения то, насколько хорошо ты был приспособлен, насколько хорошо избегал хищников или конкурировал со своими соседями, поскольку менялись правила, лежащие в основах основ. В ходе массового вымирания оказалось выгодным быть мелким, многочисленным, широко распространённым географически, и ещё иметь возможность где-нибудь прятаться.

И, что важнее всего остального, нужно было уметь поедать других выживших, когда всё закончится.

Но даже тогда выживание в равной степени зависело и от удачи, и от хороших генов: не эволюция, а везение. При всех своих мелких размерах и способности прятаться исчезло больше половины видов млекопитающих — они вымерли вместе с динозаврами.

Но будущее было за млекопитающими.

Самку эуоплоцефала не заботило, что её ноги подгибаются. Но под её животом внезапно появился влажный холод, а во рту, где её голова свисала в воду — песчаная солёность.

Она закрыла глаза. Тяжёлая броня сделала веки непрозрачными. Она глубоко заурчала — этот звук любой другой представитель её вида смог бы услышать на расстоянии в несколько километров, если бы оставался хоть кто-нибудь их них, кто мог услышать — и попробовала выплюнуть изо рта морскую воду. Она сжалась внутри своей костяной брони, словно черепаха внутри панциря. И вскоре настал момент, когда она уже не могла слышать шелеста дождя по песку и воде, а также потасовок мелких уродливых существ, которые окружили её.

До последнего своего часа она не знала мира — лишь огромные рептильные утраты. Но она почувствовала совсем небольшую боль, когда в дело вступили маленькие зубы.

Этот последний крупный динозавр был настоящим складом мяса и крови, которыми целую неделю кормилась сварливая орда животных.

К концу этого срока, когда кислотный дождь начал разъедать огромные погрызенные спинные пластины эуоплоцефала, очищенные добела, Пурга и Последняя столкнулись с другая группой приматов. Их было несколько, главным образом ровесников Последней или моложе её — так что они, вероятно, родились уже после удара и не знали в своей жизни ничего, кроме этого скудного мира. Они выглядели тощими и голодными. Стойкими. Двое из них были самцами.

Они странно пахли. Они не были даже дальними родственниками семье Пурги. Но они, несомненно, были пургаториусами. Самцы совершенно не заинтересовались Пургой; её слабый запах сказал им, что она была слишком старой, чтобы выносить ещё хоть один выводок.

Последняя бросила последний взгляд на свою мать. А затем она побежала к другим, где самцы, подрагивая вибриссами, начали фыркать и обнюхивать её окровавленными мордами.

После этого дня Пурга больше ни разу не видела своей дочери.

IV

Ещё через месяц Пурга, блуждая в одиночку, наткнулась на ковёр из папоротников.

Очарованная, Пурга захромала вперёд так быстро, как могла. Это была всего лишь скромная поросль, покрывающая землю, но листва была тусклого зелёного цвета. На нижней стороне она различила небольшие спорангии — бурые точки.

Зелень в мире сажи и серого пепла.

Папоротники были выносливыми чемпионами по выживанию. Их споры были достаточно жизнестойкими, чтобы противостоять пожару, и достаточно мелкими, чтобы разноситься на большие расстояния с помощью ветра. В некоторых случаях новый прирост появлялся непосредственно из выживших корневых систем — чёрных ползучих корней, которые были гораздо устойчивее к повреждениям, чем корни деревьев. В такие времена, как эти, по мере того, как медленно возвращался свет и стал возможным фотосинтез, у папоротников оказалось очень мало конкурентов. Среди грязного пепла и глины мир приобрёл облик, какого у него не было с девонского периода, примерно четыреста миллионов лет назад, когда самые первые наземные растения, а среди них и примитивные папоротники, основали свои первые колонии на суше.

Она полезла наверх. Самое высокое из этих распростёртых по земле растений приподняло её лишь на несколько сантиметров над землёй, но она с удовольствием карабкалась по листьям папоротника. Этого было достаточно, чтобы её захлестнул поток зачаточных воспоминаний о том, как она скакала по ветвям величественных, но исчезнувших лесов мелового периода.

Потом она стала рыть землю. Дождь всё ещё шёл, и земля была сырой, но, подкопавшись прямо под жёсткие корни папоротников, она сумела сделать достаточно хорошую нору. Она позволила себе успокоиться — впервые после удара кометы, и, возможно, впервые с тех пор, как её начал преследовать обезумевший троодон.

Жизни больше нечего было ждать от Пурги. Один из её детёнышей выжил и будет размножаться, и через эту самку великая река генов потечёт дальше, в будущее, которого не дано постичь. И была своего рода ирония в том, что в прежнем мире на данный момент она, несомненно, уже стала бы жертвой хищничества: великое опустошение мира спасло ей жизнь — несколько дополнительных месяцев, выигранных за счёт жизней бесчисленных миллиардов существ.

Удовлетворённая, насколько это было возможно, она приготовилась ко сну в коконе из земли, которая всё ещё пахла великим пожаром, поставившим точку в существовании мира.

Планету заселяли быстро плодящиеся и недолго живущие существа. Уже почти всё население Земли родилось в новую эру и знало лишь золу, темноту и падаль. Но, когда Пурга спала, её задние лапки дёргались, а передние лапки царапали землю вокруг неё. Пурге, одному из последних существ на планете, кто помнил динозавров, казалось, что ужасные ящеры по-прежнему ищут добычу, пусть даже в её снах.

Настало утро, когда она не проснулась, и маленькая норка стала её гробом.

Вскоре слой осадка, отлагающегося в океане, покрыл обширный кратер, оставшийся после столкновения. Огромная геологическая деформация в итоге скрылась под слоем известняка толщиной в тысячу метров.

От самого Хвоста Дьявола не осталось ничего, кроме следов. Ядро было уничтожено в первые секунды события столкновения. Задолго до того, как очистились небеса Земли, последние остатки газового облака и великолепного хвоста — разреженное тело кометы, теперь отрезанное от её крошечной головы — сдул солнечный ветер.

Но комета всё равно оставила своего рода воспоминание о себе. В пограничной глине были обнаружены тектиты — частицы самой Земли, которые были выброшены взрывом в космос и вернулись, оплавившись в гладкие кусочки в виде капелек росы, словно крошечные спускаемые аппараты при входе в атмосферу — а также фрагменты кварца и других минералов, которые приобрели странные гладкие очертания за счёт энергии столкновения. Были осколки прозрачного углерода, какие обычно формируются лишь глубоко в недрах Земли, но спеклись на поверхности в те немногие ужасные секунды: крошечные алмазы, усеявшие золу из сожжённых лесов мелового периода и плоти динозавров. Были даже следы аминокислот, сложных органических соединений, какие однажды были доставлены давно исчезнувшими кометами на скалистую Землю, соединений, которые позволили жизни появиться здесь: желанный подарок от слишком припозднившегося гостя.

А когда облака пыли, наконец, рассеялись, а холод ушёл, в ход пошёл последний подарок кометы. Огромные объёмы двуокиси углерода, который был выжжен из известняка с разбитого вдребезги морского дна, теперь оказались в воздухе. Был запущен чудовищный парниковый эффект. Растительность, жаждущая возрождения, боролась до победного конца. Первые тысячелетия были временем топей, болот и гниющих трясин, когда озера и реки были забиты мёртвой растительностью. По всему миру отложились большие пласты угля.

В итоге, однако, по мере того, как споры и семена распространялись по всему миру, сложились новые растительные сообщества.

Земля медленно зазеленела.

Время постепенно работало над крохотными останками Пурги.

В течение первых часов после её смерти падальные мухи отложили яйца в её глаза и рот. Вскоре мясные мухи оставили своих личинок на её шкурке. Когда личинки мух погружались в маленький труп, бактерии из кишечника, которые служили ей всю её жизнь, прорвались наружу. Кишки лопнули. Их содержимое вызвало гниение других органов, и труп превратился в жидкость с сильнейшим запахом, похожим на запах сыра. Это привлекло плотоядных жуков и мух.

В дни после её смерти на трупе Пурги пировали насекомые пятисот видов. Через неделю от неё ничего не осталось, кроме костей и зубов. Даже большие молекулы ДНК не могли подолгу сохраняться. Белки разрушились до своих строительных блоков; аминокислоты, в свою очередь, превращались в свои зеркальные двойники.

Всего лишь через несколько дней после того, как это случилось, потоп из воды с кислой реакцией уничтожил маленькую пещерку. Кости Пурги были смыты в неглубокую низину за полкилометра от этого места, смешались с костями мелких хищных динозавров, тираннозавров, утконосых динозавров и даже троодонов: враги стали равными в демократии смерти.

Со временем реками, вышедшими из берегов, и наводнениями было нанесено ещё больше слоев грязи. Под давлением слои ила превратились в твёрдую породу. И в своей каменной могиле кости Пурги подверглись дальнейшим преобразованиям, когда богатая минеральными веществами вода проникла во все их поры, заполняя их кальцитом, поэтому они сами стали каменными.

Глубоко похороненная Пурга начала своё великолепное путешествие длиной в миллионы лет. Когда континенты сталкивались, земля вздымалась и несла всех своих погребённых пассажиров, словно какой-то громадный океанский лайнер, взбирающийся на волну. Жар и силы давления ломали и скручивали пласты горных пород. Но продолжалась эрозия — неустанная разрушительная сила, уравновесившая творческий подъём Земли. В итоге эта земля превратилась в неровный ландшафт, состоящий из плато, гор и пустынных бассейнов.

Наконец, эрозия прорезала братскую могилу, которая поглотила кости Пурги. Когда крошился камень, на свет выходили кусочки ископаемых костей, на поверхности появлялись трупы, пробуждающиеся от сна, который длился шестьдесят пять миллионов лет.

Почти все кости Пурги были утрачены, стёрлись в пыль в ходе геологических процессов, и вся эта кропотливая работа сил земли по её сохранению была потрачена впустую. Но в 2010 году дальний потомок Пурги отколет почерневший обломок от стены серого камня прямо под странной прослойкой тёмной глины и догадается, чьим был этот крохотный зуб.

Но этот момент наступит в далёком будущем.

I

Через бесконечный лес пробиралась Плези.

Похожая на белку, она карабкалась по чешуйчатому стволу и по толстой ветке. Хотя время приближалось к полудню, свет падал пятнами и был неярким. Высоко над ней раскинулся полог леса, а подлесок терялся в ярусах зелени далеко внизу. В лесу было тихо, если не считать шелеста листьев под дуновением тёплого бриза и криков живущих в пологе леса птиц, этих разноцветных кузенов исчезнувших динозавров.

Это был всемирный лес. И он принадлежал млекопитающим — в том числе приматам, таким, как Плези.

Она оглянулась на ветку за собой. Там сидели её двое детёнышей, две дочери, которых она мысленно различала как Сильную и Слабую. Они доросли примерно до половины величины Плези и сейчас цеплялись за то место, где ветвь отходила от дерева. Даже сейчас Сильная слегка оттесняла Слабую в сторону. У некоторых видов недомерку вроде Слабой можно было бы позволить погибнуть. Но вид, к которому принадлежала Плези, рождал мало детёнышей, и в изменчивом и опасном мире следовало заботиться обо всём выводке.

Но Плези не могла защищать своих детёнышей вечно. Сейчас они уже не питались молоком. Хотя они уже научились разыскивать плоды и насекомых, которые населяли их родное дерево, они должны учиться быть более предприимчивыми — чтобы переселиться в лес и искать пищу поодиночке.

А чтобы сделать это, им следовало научиться прыгать.

С опаской, цепляясь за чешуйчатую поверхность ветки, Плези напряглась, а затем прыгнула.

Плези был плезиадапидом: точнее, она принадлежала к виду, который однажды отнесут к группе карполестид. Плези была очень похожа на свою дальнюю прародительницу Пургу. Как и Пурга, она выглядела чем-то вроде маленькой белки, с приземистым телом, как у крупной крысы, и с густым хвостом. Хотя Плези была настоящим приматом, у неё оставались скорее когти, как у Пурги, нежели ногти, её глаза не смотрели вперёд, а мозг был слаборазвитым. У неё по-прежнему были крупные глаза, приспособленные к ночному зрению, которые так хорошо служили Пурге во времена динозавров.

Самым существенным приобретением в теле приматов со времён Пурги были особенности зубов: Плези принадлежала к виду, который умел лущить семена — то же самое будут делать поссумы в Австралии, только значительно позже. Это было необходимым ответом на складывающиеся обстоятельства — приматам нужно было искать себе какую-то пищу. Листьями питались лишь немногие из животных тех времён. В мире со стабильным климатом, где тропические или паратропические леса распространились на большое расстояние от экватора, сезонные изменения были выражены слабо, и здесь, на территории Техаса, деревья не сбрасывали свою листву регулярно. Деревья фактически накапливали в листьях токсины и химические вещества, чтобы сделать их горькими или ядовитыми для любопытных языков млекопитающих.

Но всё же со времён Пурги в родословной ветви приматов появилось мало новшеств — даже два миллиона лет спустя. Та же самая ситуация наблюдалась и во многих других группах. Всё выглядело так, словно через много веков после великого столкновения опустошённый мир был ввергнут в застой.

Плези без труда приземлилась на выбранной ветке.

Двое её детёнышей по-прежнему нерешительно жались к стволу дерева и издавали мяукающие звуки, характерные для новорождённых. Но, хотя эти сигналы были обращены к ней, Плези лишь подняла голову и подёргивала мордой. Она попыталась стимулировать детёнышей следовать за ней, и начала грызть один из плодов, висевших гроздьями на этом новом дереве.

Наконец, детёныши отозвались. К удивлению Плези, первой вышла вперёд маленькая Слабая. Она побежала к концу ветки — возбуждённая, нерешительная, но показывающая хорошее чувство равновесия. Она задрала хвост и напрягла мускулы, потом нервно отступила, почистила шерсть на морде — и затем, наконец, прыгнула.

Она немного переоценила расстояние. Она прилетела, кувыркаясь в воздухе, и врезалась в мать, заставив Плези зашипеть в знак протеста. Но её проворные кисти и ступни сразу же вцепились в шероховатую кору, и она оказалась в безопасности. Дрожа, Слабая подбежала к матери и ткнулась мордой в её живот, разыскивая сосок, который уже был пустым. Плези позволила ей пососать, поощрив её поддержкой.

Но вот что-то мелькнуло, стремительно бросившись с соседнего дерева. Сильная, отстав, внезапно рванулась вперёд; её неокрепшие ступни скользнули по коре. И, не оценив обстановку достаточно тщательно, не попробовав использовать свои врождённые навыки для оценки расстояния, она прыгнула в воздух.

Боль сковала Плези изнутри.

Сильная долетела до ветки, но приземлилась слишком жёстко. Она сразу же стала съезжать назад. На мгновение она повисла на ветке: её маленькие ладони напрасно царапали кору, а задние лапы болтались в воздухе. А потом она упала.

Плези видела, как она кувыркнулась в воздухе, извиваясь, сверкнув белым животом; её руки и ноги хватали воздух. Даже сейчас Сильная издавала писклявый крик потерявшегося детёныша. Потом она упала в листья и через мгновение пропала, затерявшись в зелени внизу, которая поглощала всё, что умерло в лесу.

Плези, дрожа, вцепилась в свою ветку. Всё случилось очень быстро. Один детёныш пропал, остался один мелкий слабак. С этим не стоит мириться. Она с вызовом зашипела в сторону таящей угрозу зелени.

Покинув Слабую, беспомощно вцепившуюся в ствол дерева, Плези начала спускаться вниз — навстречу зелени, к самой земле.

В конце концов она добралась до нижнего яруса ветвей и посмотрела вниз, в оазис света.

Это была одна из немногих полянок в бескрайнем лесу. Несколько месяцев назад престарелое дерево из полога леса упало, выеденное изнутри и поражённое случайным ударом молнии. Обрушившись вниз, оно проломило просеку среди густых крон. Но эта поляна не будет существовать слишком долго. Сейчас растения из подлеска, такие, как наземные папоротники, эти жизнестойкие чемпионы по выживанию, получили возможность расти, и подлесок был необычно густым и зелёным. И уже тянулись вверх проростки деревьев, начав безжалостную растительную гонку и пытаясь перекрыть друг другу свет и заткнуть своей кроной прореху в пологе леса.

Лес был удивительно статичным местом. Громадные деревья, образующие полог леса, конкурировали друг с другом, стараясь уловить как можно больше солнечного света. Во мраке лежащих ниже ярусов свет был слишком слабым, чтобы поддерживать рост, а подлесок обычно был усыпан мёртвым растительным мусором и костями разных зверей или птиц, которым не посчастливилось свалиться вниз. Но молчаливая земля скрывала в себе семена и споры — ожидающие столетия и даже, если надо, тысячи лет, того дня, когда слепой случай откроет прореху в пологе леса, и тогда начнётся гонка, призом в которой будет жизнь.

Плези съехала вниз по досковидному корню и оказалась на земле. Под широкими листьями наземного папоротника она с волнением перебежала через пятачок, освещённый прямым солнечным светом. Твёрдая земля, которая не пружинит и не колышется, ощущалась ею как нечто очень странное, столь же необычное, как дрожь землетрясения, ощущаемая человеком.

Здесь, на поляне, жили другие животные, привлечённые сюда возможностью отыскать что-нибудь новое. Здесь были лягушки, саламандры и даже несколько птиц, снующих в воздухе в поисках насекомых и семян, словно вспышки ярких красок.

И ещё здесь были млекопитающие.

Здесь жили существа, похожие на енотов, но приходящиеся более близкими родственниками копытным животным будущего, и сновали насекомоядные, среди потомков которых будут землеройки и ежи. Здесь бродил тениодонт, похожий на небольшого жирного вомбата. Он рылся в почве, весьма преуспев в поиске корней и клубней. Ни одно из существ, роющих землю на этой полянке, не было знакомо взгляду человека. Они были скрытными, странными, неуклюжими, почти рептилиями по своим повадкам; они всегда были настороже, словно мелкие воришки, боящиеся возвращения хозяина дома.

Эти млекопитающие были пережитками мелового периода. В те времена вся Земля была чем-то вроде обширного города, спланированного в соответствии с потребностями его хозяев — динозавров. Но сейчас доминирующие обитатели ушли в небытие, большие здания были разрушены до основания, а единственными существами, оставшимися в живых, были те городские жители, которые населяли канавы и канализацию, питаясь отбросами.

Но возрождающаяся Земля превратилась в место, очень сильно отличающееся от сказочного мелового периода. Новые леса Земли были гораздо гуще. Крупных травоядных не было совершенно: зауроподы исчезли, а появление слонов было делом далёкого будущего. Не было животных, достаточно крупных, чтобы валить эти деревья, пробивать поляны и коридоры, создавать парковую саванну. В ответ на это растительность словно взбесилась, заполняя мир зеленью такой плотности и обилия, каких не видел мир с тех пор, как первые животные вышли на сушу.

Но это была до странности пустая сцена. В этих густых джунглях больше не было хищных динозавров — но также не было ни ягуаров, ни леопардов, ни тигров. Практически все лесные жители были мелкими млекопитающими, жившими на деревьях, как Плези. На протяжении неожиданно огромного промежутка времени — целые миллионы лет — животные цеплялись за свои привычки, появившиеся в меловой период, и ни один вид млекопитающих не вырос даже до среднего размера. Они всё ещё довольствовались темнотой и задворками опустевшего мира, грызли насекомых и сторонились любых эволюционных новшеств, которые были хоть чуть-чуть интереснее, чем новый набор зубов.

Словно заключённые, отбывающие долгие сроки наказания, выжившие после удара кометы существа жили по своим законам. Динозавры давно исчезли, но млекопитающим было не так легко отказаться от привычек, укоренившихся в их поведении за гораздо больший срок — за целых сто пятьдесят миллионов лет тюремного заключения.

Но обстоятельства менялись.

Наконец, Плези услышала тихое мяуканье своего детёныша.

На краю полянки Сильная трогательно забилась в своего рода гнездо из побуревших листьев папоротника. После того, как она сорвалась с дерева и, кувыркаясь, упала на полянку, ей, по крайней мере, удалось отыскать укрытие. Но она вовсе не была в безопасности: большая хищная лягушка с ярко-красным брюхом следила за ней своими бесчувственными блестящими глазами. Увидев Плези, Сильная бросилась вперёд и прыгнула к матери. Она попробовала отыскать соски Плези, как её сестра, но Плези огрызнулась в ответ, отказывая ей в поддержке.

Плези была сильно взволнована. Перед карполестидом, который любил сидеть в гнезде, но у которого не было инстинктов для жизни на деревьях, и кому не хватало ума вести себя тише, оказавшись в опасности, открывались весьма неважные перспективы в плане выживания. Внезапно после всех этих происшествий Сильная перестала выглядеть такой сильной. Плези почувствовала странный позыв отыскать брачного партнёра и родить новый выводок. Но сейчас, однако, она просто ущипнула Сильную острыми резцами в бок и повела её обратно на дерево, с которого слезла.

Она успела пройти не больше, чем несколько длин своего тела, и замерла.

Пустые глаза хищника уставились на Плези, производя убийственный подсчёт.

Хищник назывался оксикленус.

Это было стройное четвероногое животное с тёмной шерстью: длиннотелый, с сильными лапами, он напоминал ласку-переростка, хотя головой и мордой больше походил на медведя. Но он не приходился родственником ни ласке, ни медведю. В действительности же он был копытным, ранним представителем той большой группы, в которую однажды будут входить такие копытные млекопитающие, как свиньи, слоны, лошади, верблюды, и даже киты и дельфины.

Глазу, который уже видел гепарда и волка, этот оксикленус мог бы показаться неуклюжим, медлительным, и даже незавершённым. Но его вид научился преследовать добычу в редкостойном подлеске бескрайнего леса. Он даже умел лазить по деревьям, преследуя своих жертв на нижних ветвях. В это архаичное время у оксикленуса было мало конкурентов.

И когда оксикленус глядел на робкую, сжавшуюся фигурку Плези, его мозг сверлили два холодных вопроса: «Как мне тебя изловить?» и «Хороша ли ты на вкус?»

Дрожа, Плези припала к лесной почве; её вибриссы дёргались, а маленькие острые зубы были оскалены. Но она обладала инстинктами, отточенными за более чем миллион веков жизни под ногами у динозавров. И она начала с холодной головой переоценивать все риски. Спрятаться на этом открытом месте она не могла. Она не могла добраться до дерева, чтобы залезть на него, избежав зубов оксикленуса. Конечно, если бы она попробовала поиграть с ним в догонялки, он бы легко поймал её одним из своих безжалостных когтей.

Выбор сводился только к одному.

Она выгнула спину, разинула рот и так яростно зашипела, что обрызгала оксикленуса своей слюной.

Оксикленус вздрогнул от неожиданной агрессии этого крохотного существа. Но она не несла никакой угрозы. Разозлённый оксикленус быстро вернул себе самообладание и приготовился ответить на блеф Плези.

Но Плези скрылась в подлеске. Она вовсе не собиралась нападать на оксикленуса; ей нужно было лишь выиграть драгоценную секунду времени. И она бросила Сильную.

Молодая самка карполестида, застыв под пронзительным взглядом хищника, прижалась к земле. Оксикленус придавил Сильную лапой и вцепился в позвоночник маленького примата. Сильная, страдая от боли, развернулась к нападающему, желая воткнуть свои зубы в его плоть. В последние мгновения своей жизни Сильная проявила что-то вроде храбрости. Но пользы это ей не принесло.

Оксикленус немного поиграл с раненым животным. А затем он приступил к еде.

По мере того, как мир восстанавливался, меняющиеся условия оказывали влияние на облик его обитателей.

Млекопитающие начинали пробовать себя в новых ролях. Предки собственно хищников, которые в итоге превратятся в собак и кошек, всё ещё были мелкими, похожими на хорька животными, суетливыми и неспециализированными всеядными существами. Но у оксикленуса начали развиваться специализации, характерные для более поздних хищных млекопитающих: вертикальные ноги для поддержания скорости движения, сильные постоянные зубы, укреплённые в челюсти двойными корнями и обладающие заходящими друг за друга буграми, предназначенными для того, чтобы рвать мясо.

Всё это было частью древнего шаблона. Все живые существа старались остаться в живых. Они добывали пищу, заживляли раны, росли и избегали хищников.

Ни один организм не жил вечно. Единственным способом противостоять ужасному опустошению, производимому смертью, было размножение. В процессе размножения организмы передавали генетическую информацию о себе потомству.

Но ни один потомок не был идентичен своим родителям. В любой момент времени любой вид обладал потенциалом увеличения разнообразия. Однако все организмы должны были существовать в рамках условий жизни, которые определяла их среда обитания — окружения из погоды, земли и живых существ, на которых, в свою очередь, они также оказывали влияние. Поскольку к выживанию стремились безжалостно и свирепо, рамки окружающей среды оказывались заполненными целиком: были представлены все возможные жизнеспособные вариации вида, которые могли найти себе место для жизни.

Но место для жизни было наградой. И состязание за это место протекало неустанно и бесконечно. Рождалось гораздо больше потомства, чем имело возможность выжить. Борьба за существование была неустанной. Проигравших отбраковывали голод, хищничество и болезни. У тех, кто хоть немного лучше приспособился к своему уголку местообитаний, неизбежно был чуть лучший шанс на победу в сражении за выживание, чем у других — и потому они передавали генетическую информацию о себе последующим поколениям.

Но окружающая среда могла меняться по мере того, как регулировался климат, или же континенты сталкивались друг с другом и виды, перемешавшиеся в ходе миграций по сухопутным перешейкам, оказывались в окружении новых соседей. Поскольку менялись окружающая среда, климат и живые существа, менялись и требования к адаптации. Но принцип отбора продолжал действовать.

Так популяции живых организмов поколение за поколением отслеживали изменения в окружающем мире. Отбором подхватывались все варианты, которые работали в новых рамках, а те, кто больше не был жизнеспособен, исчезали, оказываясь на страницах летописи окаменелостей, или вовсе в забвении. Это был бесконечный круговорот, бесконечная мельница. Пока в пределах доступного генетического спектра находилась «востребованная» вариация, изменения в популяции могли происходить достаточно быстро — так же быстро, как в руках у людей, занимающихся разведением домашних животных и культурных растений, воплощая в жизнь собственные представления о совершенствовании живых существ, находившихся в их власти. Но когда доступные варианты исчерпываются, изменения тормозятся до тех пор, пока не появится новая мутация — случайное событие, вызванное, возможно, воздействием радиации, и открывающее новые возможности для изменений.

Это была эволюция. В этом была она вся: это был простой принцип, основанный на простых и очевидных законах. Но она определяет облик каждого вида, который когда-либо населял Землю — от момента зарождения жизни до последнего вымирания всех, кто останется жить под лучами раскалённого Солнца в отдалённом будущем.

И сейчас она работала.

Было трудно.

Но такова была жизнь.

Плези заключила с оксикленусом негласную сделку: «Бери моего детёныша. Оставь мне жизнь». Даже пока она карабкалась обратно сквозь ярусы зелени в безопасный мир деревьев и искала свою дочь, оставшуюся в живых, эта отвратительная хитрость ещё отдавалась эхом в её сознании.

Она, и ещё то чувство, что всплыло из самых глубин её клеток — мысль, которую она смогла бы выразить как «Я всегда знала, что это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Зубы и когти не пропали. Они всего лишь спрятались. Я всегда знала, что они вернутся».

Её инстинкт был прав. Через два миллиона лет после нелёгкого перемирия, начало которому положила гибель динозавров, млекопитающие начали охотиться друг на друга.

В ту ночь Слабая в замешательстве и ужасе наблюдала, как её мать дёргается и рычит во сне.

I

Во время этих долгих дней арктического лета не было ни настоящего утра, ни настоящей ночи. Но когда облака расступились, открывая медленно ползущее по небу солнце, а свет и тепло пробились сквозь огромные листья деревьев, над болотистым подлеском поплыл туман, и чувствительные ноздри Нота наполнились приятным ароматом зрелых плодов, гниющих растений и влажного меха его семьи.

Было чувство утра, чувство начала. По молодому телу Нота разлилась приятная бодрость.

Присев на сильные задние лапы и задрав торчком жирный хвост, он прогнулся вдоль ветки, чтобы придвинуться поближе к своей семье — отцу, матери и своим новым сёстрам-близнецам. Собравшись вместе, семья радостно занималась чисткой шерсти. Ловкие пальцы их маленьких чёрных рук расчёсывали шерсть, выбирая из неё кусочки коры, остатки высохшего помёта детёнышей и даже нескольких паразитических насекомых, которые, насосавшись крови, превратились во вкусное лакомство. Было также немного вылезшей шерсти, но взрослые адапиды уже расстались с большей частью прошлогоднего зимнего меха.

Возможно, свет, который становился всё ярче, вдохновил всех на пение.

Оно началось вдали: слабый звук пения самца и самки по очереди — очевидно, одной пары брачных партнёров. Вскоре к дуэту присоединилось ещё больше голосов: хор ухающих криков, который добавил к основной теме контрапункт и гармонию.

Нот передвинулся на самый конец ветки, чтобы лучше слышать. Он смотрел сквозь пучки гигантских листьев, которые были развёрнуты на юг, в сторону солнца, словно множество миниатюрных пляжных зонтиков. Местность легко просматривалась. Лес, кольцом опоясывающий полюс, был достаточно редким, и деревья — кипарис и бук — находились на некотором расстоянии друг от друга, поэтому их листья могли улавливать свет низкого арктического солнца. Здесь было множество широких полян, на которых рылись неуклюжие наземные травоядные. Глаза Нота, окружённые маской из чёрной шерсти, были огромными — как у его дальнего предка Пурги, они были хорошо приспособлены к темноте, но свет дня слепил их.

Значение песни было простым: «Вот, кто мы! Если ты не родственник, держись подальше — нас много и мы сильны! Если ты родственник, иди домой, иди домой!» Но красота песни выходила за рамки её практической ценности. Значительную её часть составляли случайные звуки и бульканье — бессмысленный набор звуков. Но в своём лучшем проявлении это была спонтанная вокальная симфония, исполняемая много минут подряд, с пассажами необычайной гармонической чистоты, что зачаровывало Нота.

Он поднял морду к небу и издал зов.

Нот принадлежал к разновидности приматов, которая получит название нотарктус, из группы под названием адапиды, происходящей от плезиадапид, живших в первые тысячелетия после падения кометы. Он очень напоминал мелкого лемура. У него была высокая коническая грудная клетка, длинные сильные ноги и сравнительно короткие руки с чёрными хватательными кистями. Его лицо было небольшим, с выраженной мордой, нос — любопытным, а уши — остроконечными. И ещё он обладал длинным сильным хвостом, в котором откладывался жир — его продуктовый склад на время зимней спячки. Ему было чуть больше года.

Мозг у Нота был значительно крупнее, чем у Плези или Пурги, и, соответственно, его отношения с окружающим миром были гораздо богаче. Жизнь Нота была чем-то большим, чем прото потребности в сексе и пище, а также боль — в ней оставалось место для чего-то вроде радости. И эту радость он выражал в своей песне. Мать и отец быстро присоединялись к нему. И даже сёстры Нота, ещё совсем детёныши, поддерживали его, как могли, добавляя свои тонкие мяукающие голоса к крикам взрослых.

Был полдень, и солнце находилось в наивысшей точке пути, который оно проделывало сегодня, но всё равно оно стояло в небе довольно низко. Косые лучи приглушённого, отфильтрованного зеленью света пробивались между деревьями, освещая плотный тёплый туман, который поднимался над источающей пар лесной подстилкой на земле, а стволы деревьев отбрасывали тени, ложащиеся полосами в подлеске.

Это был Элсмир, самая северная оконечность Северной Америки. Летнее солнце никогда не заходило — оно просто описывало по небу круги, оставаясь всегда над горизонтом, и широкие хвоинки хвойных деревьев с жадностью впитывали свет. Это было место, где тени всегда были долгими, даже в разгар лета. Лес, окружавший полюс Земли, создавал ощущение просторного лесного храма, словно его листья были фрагментами витражей.

И всюду эхом звучали голоса адапид.

Ободрённые, адапиды стали карабкаться по веткам вниз, к земле.

Нот питался главным образом плодами. Но он наткнулся на жирную златку. Её красивый панцирь, зелёный с синим металлическим блеском, хрустнул, когда он надкусил его. Во время движения он следовал по запаховым меткам своего вида: «Я шёл этой дорогой. Она безопасна… Здесь я заметил опасность. Зубы! Зубы! … Я из этой группы. Родня, ступайте здесь. Остальные, убирайтесь прочь… Я самка. Следуйте по этим меткам, и найдёте меня…». Последнее из сообщений заставило Нота испытать неудобное тягучее ощущение в паху. У него были запаховые железы на запястьях и в подмышках. Сейчас он протёр запястья в подмышках, а потом провёл передними лапами по стволу, используя костные шпоры на запястьях, чтобы втереть запах и прорезать хорошо заметную царапину на коре. Метка самки была старой; короткий брачный сезон уже давно кончился. Но инстинкт побудил его поставить поверх её отметины собственную виртуальную подпись, чтобы она больше не привлекла внимания ни одного самца.

Даже сейчас, через целых четырнадцать миллионов лет после падения кометы, тело Нота всё ещё сохраняло признаки длинного ряда ночных предков его вида — такие, как железы для запаховых меток. Пальцы на его ногах заканчивались не ногтями, как у обезьян, а когтями, предназначенными для ухода за шерстью, как у лемуров. Его зоркие глаза были огромного размера, и он, подобно Пурге, обладал вибриссами, которые помогали ему ощущать дорогу впереди себя. Он сохранил острые слух и обоняние; у него были подвижные уши-локаторы. Но глаза Нота, пусть даже крупные и способные хорошо видеть ночью, не обладали основной адаптацией ночных существ — в них не было тапетума, жёлтого отражающего слоя. Его нос, хотя и чувствительный, был сухим. Верхняя губа была покрытой шерстью и подвижной, что делало его лицо более выразительным, чем у более ранних видов адапид. Его зубы были похожи на обезьяньи: у него не было зубного гребешка — специального зуба, используемого для чистки шерсти, каким обладали его предки.

Как и любой другой вид в длинной эволюционной линии, которая вела от Пурги в будущее, которое трудно даже представить, Нот был переходным видом, отягощённым пережитками прошлого, и с ослепительным многообещающим будущим.

Но его тело и ум были здоровы и полны энергии, превосходно приспособлены к миру, в котором он жил. И сегодня он был так счастлив, как только возможно для него.

Наверху, в пологе леса мать Нота ухаживала за своими детёнышами.

Она мысленно называла двух своих оставшихся дочерей как-то вроде Левой и Правой, потому что одна предпочитала молоко из ряда сосков на левой стороне её тела, а другая — она была мельче и быстрее уставала — должна была довольствоваться правой стороной. Нотарктусы обычно приносили большой выводок — и у матерей было несколько пар сосков, чтобы выкормить такой выводок. Мать Нота изначально родила четверню. Но одного из младенцев утащила птица; другой, заморыш, быстро заразился какой-то инфекцией и умер. Мать вскоре забыла их.

Теперь она подняла Правую и посадила её на ствол дерева, в который детёныш сразу же вцепился. Когда она сидела в такой позе, её буроватый мех не выделялся на фоне коры дерева, и Правая оставалась бы здесь до тех пор, пока её мать не вернётся, чтобы покормить её. Она умела сохранять неподвижность целыми часами.

Это была форма защиты. Нотарктусы жили достаточно глубоко в чаще леса, чтобы чувствовать себя в безопасности от каких-то хищных птиц, нападающих с неба, но детёныш был уязвим для местных наземных хищников, особенно для миацид. Миациды, уродливые животные размером с хорька, некогда грабители чужих нор, питавшиеся мертвечиной, остатками добычи других хищников, были группой внешне непривлекательных существ, но, тем не менее, они были предками могучих кошек, волков и медведей более поздних эпох. И они могли лазить по деревьям.

Теперь заботливая мать прошла по ветке, отыскивая столь же безопасное место, чтобы оставить там Левую. Но более сильный детёныш был счастлив, оставаясь там, где был — прицепившись к шерсти на животе своей матери. После того, как нежное подталкивание не возымело действия, мать сдалась. Отягощённая тёплым весом своей дочери, она стала спускаться по лестнице из ветвей к земле.

Нот на всех четырёх лапах шёл по толстому покрову из опавших листьев.

Здесь росли листопадные деревья; каждую осень они сбрасывали свои широкие жилковатые листья, которые покрывали землю толстым слоем разлагающейся растительной массы. Значительную часть покрова, по которому шагал Нот, составляли листья, опавшие прошлой осенью и замороженные жестоким зимним холодом до того, как успели сгнить; теперь листья быстро перегнивали, и в туманном воздухе назойливо жужжали крохотные мушки. Здесь были ещё и бабочки; их броско расцвеченные крылья оживляли тусклую палитру лесной подстилки трепещущими всплесками ярких красок.

Нот медленно двигался, разыскивая пищу, всегда начеку на случай опасности. Он был здесь не один.

Два жирных тениодонта прокапывали себе дорожку в земле — их морды были погружены в гниющую листву. Они напоминали вомбатов с тяжёлыми челюстями и пользовались своими сильными передними лапами, чтобы копаться в земле, разыскивая корни и клубни. За ними следовал детёныш — неуклюжий здоровяк, тычущийся в лапы своих родителей, разгребающие толстый слой листьев. Палеанодонт шаркал лапами по земле, собирая муравьёв и жуков своим рылом, длинным, словно у муравьеда. И ещё была одинокая барилямбда, неуклюжее существо, напоминающее наземного ленивца, с сильными мускулистыми лапами и коротким прямым хвостом. Это существо, уныло волочившее лапы по земле, было размером с немецкого дога — но некоторые из её кузенов, живущих в более открытых местностях, дорастали до размеров бизона и были одними из самых крупных животных своего времени.

На одной стороне поляны Нот заметил медленное движение примата, оказавшегося другим видом адапид. Но он весьма сильно отличался от самого Нота. Словно лори последующих эпох, это медлительное существо, обитающее на земле, выглядело похожим скорее на ленивого медвежонка, чем на кого-то из приматов. Он медленно двигался по месиву из листьев, не издавая ни звука, и лишь его нос обнюхивал землю. Этот адапид придерживался главным образом лесной чащи, где его медлительность не была так невыгодна, как на более открытой земле. Здесь медленные и тихие движения делали его почти невидимым и для хищников, и для добычи — насекомых, которых он очень умело вынюхивал.

Нот наморщил нос. Этот адапид пользовался собственной мочой в качестве материала для запаховых меток; каждый раз, бродя по своей территории, он тщательно мочился на ладони и ступни, чтобы оставить запаховый след. В результате для чувствительного носа Нота он вонял просто ужасно.

Нот нашёл упавшее с дерева пчелиное гнездо. Он осмотрел его со смесью любопытства и опасения. Общественные пчёлы были относительно новыми существами, частью взрывного процесса видообразования среди бабочек, жуков и других насекомых. Гнездо было брошено, но внутри него оставались целые пригоршни восхитительного меда.

Однако, прежде чем завладеть мёдом, Нот тщательно прислушался, нюхая воздух. Чувствительный нос подсказал ему, что другие сородичи были всё ещё далеко — на деревьях над ним. Ему следовало слопать эту еду до того, как они приблизятся к нему. Но он не должен был этого делать. Нужно было действовать с расчётом.

У Нота был низкий ранг среди самцов его группы. Что требовалось сделать Ноту, так это издать сигнал, который даст знать остальным, что он нашёл еду. Тогда сюда пришли бы другие самцы и самки, взяли бы столько мёда, сколько им хочется, и, если Ноту повезёт, оставили бы немножко и ему. Если бы он вёл себя тихо и был пойман с мёдом, его бы сильно побили и забрали бы все остатки еды, не оставив ему вообще ничего. Но, с другой стороны, если он унесёт его отсюда, он сможет съесть весь мёд и избежать наказания…

Выбор был сделан. Вскоре он черпал мёд своими маленькими ладонями и облизывал его так быстро, как мог, а его глаза бегали из стороны в сторону, следя за появлением остальных. Он прикончил весь мёд и стёр его следы на своей морде как раз в тот момент, когда его мать спустилась на землю.

Левая, её детёныш, всё ещё цеплялась за её живот. Она начала скрести лесную подстилку, вытянув свой тяжёлый от жира хвост; чётким силуэтом она выделялась в ярких лучах света, пробившегося сквозь верхние ярусы леса. Она быстро обнаружила много кусков упавшего пчелиного гнезда. Нот изобразил желание забрать часть мёда, но мать отпихнула его резким толчком и сама налегла на еду.

Затем присоединиться к пиршеству попробовал отец Нота, но его самка повернулась к нему спиной. Потом пришли две тётки Нота, сёстры его матери. Они немедленно бросились на помощь своей сестре и, визжа, скаля зубы и бросая горсти листьев, прогнали отца Нота. Одна из них даже выхватила кусок сот из его пальцев. Отец Нота сопротивлялся, но, как и большинство взрослых самцов, он уступал по размеру любой из самок, и его усилия были напрасны.

Всё так всегда и было. В сообществе нотарктусов центром были самки. Мощные кланы сестёр, матерей, тёток и племянниц, которые были вместе всю жизнь, не включали в себя самцов. Всё это было своего рода окаменелостями в поведении: господство самок над самцами и тенденции к сохранению пар самцов и самок после спаривания были больше распространены у ночных видов, нежели у тех, кто жил на свету. Этот сильный матриархат гарантировал, что сёстры получат лучшую пищу первыми — раньше, чем кто-либо из самцов.

Нот спокойно принял своё изгнание. В конце концов, вкус добытого запретным путём мёда по-прежнему оставался у него во рту. Он поскакал дальше — искать другую еду.

Пурга и Плези вели изолированную жизнь — обычно как самка с потомством или как половина размножающейся пары. Поиск пищи в одиночку был лучшей стратегией для ночных существ; если не быть частью шумной группы, можно было легче скрыться от ночных охотников, которые ожидали свою добычу, тихо засев в засаде.

Но животным, которые активны днём, лучше было держаться группами — тогда за появлением хищника следит больше глаз и ушей, остающихся начеку. В процессе эволюции у нотарктуса даже появились сигналы тревоги и запахи, позволяющие предупредить друг друга о хищниках различного класса — о хищных птицах, наземных хищниках, змеях — на каждый из которых нужно было отвечать своим защитным приёмом. И если ты — часть группы, всегда остаётся шанс, что хищник схватит твоего соседа, а не тебя. Это была жестокая лотерея, которая оправдывала себя достаточно часто, чтобы стать приспособлением, заслуживающим внимания.

Но в жизни группой были и неудобства: как правило, если вас много, то конкуренция за еду усиливается. И неизбежным результатом этого состязания была социальная сложность — но, поскольку размер мозга у адапид увеличился, они сумели справиться с этой сложностью. Затем, конечно же, они вынуждены были ещё больше усилить эффективность поиска пищи, чтобы обеспечить питанием эти большие мозги.

Это был путь будущего. По мере того, как сообщества приматов становились ещё сложнее, продолжилась своего рода познавательная гонка вооружений, усиливая умственные способности, подпитываемые увеличивающейся сложностью социальных отношений.

Но Нот не был настолько умён. Обнаружив мёд, Нот применил простое поведенческое правило: «Зови, если большие поблизости. Если нет — не зови». Правило дало Ноту хороший шанс выкрутиться, получив максимум пищи и минимум наказания. Это срабатывало не всегда, но достаточно часто, чтобы стоило пробовать так поступать.

Всё выглядело так, словно он солгал про мёд. Но Нот не умел лгать по-настоящему, то есть сеять ложную веру в чужой голове, потому что в действительности он совершенно не понимал, что другие вообще могут чему-то поверить, не говоря уже о том, что их вера могла отличаться от его собственной, или о том, что его действия могли оказать влияние на эту веру. Игра «ку-ку», в которую играют человеческие дети — если хочешь спрятаться, просто закрой глаза; если ты не видишь кого-то, то и он тебя тоже не видит — обманывала бы его каждый раз.

Нот был одним из самых умных существ на планете. Но его интеллект были специализирован. Он вёл себя очень умно, когда речь шла о проблемах, касающихся других представителей своего вида — где они были, их потенциал в качестве угрозы или поддержки, какую иерархию они образуют — чем кто-либо другой в его окружении. Но он не мог, например, связать след змеи с вероятностью наткнуться на змею. И хотя его поведение выглядело сложным и умным, он повиновался правилам так жёстко, словно принадлежал к запрограммированному племени роботов.

Но всё равно нотарктусы проводили значительную часть своей жизни, разыскивая корм в одиночку, как поступала Пурга. Это было заметно по тому, как они передвигались: они знали друг друга, избегали друг друга, сбивались вместе для защиты, но двигались не вместе. Они напоминали одиночек по природе, принуждённых сотрудничать, скованных неудобством необходимости быть вместе с другими.

Когда Нот обследовал подлесок, мимо нервно прошмыгнула группа тёмных мелких существ. У них были резцы вроде крысиных, и невзыскательная неприятная внешность в сравнении с Нотом и его семьёй; их чёрно-белый мех был клочковатый и грязный. Эти мелкие приматы были из числа плезиадапид: они выглядели почти как Пурга, хотя она умерла больше чем за четырнадцать миллионов лет до них. Они были реликтами минувших времён.

Один плезиадапид подошёл слишком близко, сопя и подслеповато щурясь; Нот соизволил плюнуть в него семечком; семечко попало удирающему существу в глаз, и оно вздрогнуло.

Гибкое, приземистое и тонкое тело бросилось из тени деревьев. Существо напоминало гиену, но это был мезонихид.

Нот и его семья быстро покинули землю.

Плезиадапид замер. Но он оказался безнадёжно беззащитным на голой земле под деревьями.

Мезонихид бросился вперёд. Плезиадапид скорчился и покатился, шипя. Но зубы мезонихида уже выхватили кусок из его задней лапы. И другие члены стаи мезонихид, ощутив запах крови, выбежали, толкаясь, к месту нападения.

Мезонихиды были представителями кондилартров, разнообразной группы животных, родственной предкам копытных. Мезонихид не был опытным убийцей или специализированным едоком мяса, но, подобно медведю или росомахе, он питался мясом, если предоставлялась такая возможность. Все кондилартры были обречены вымереть за десять миллионов лет до появления человечества. Но пока они существовали во всём своём великолепии — верховные хищники всемирного леса.

Другие жители подлеска отреагировали на это событие по-разному и по-своему. Напоминающий лори адапид обладал растущим поверх костистых бугров на спине щитом из утолщённой кожи, под которой он теперь подгибал голову. Большая глупая барилямбда заключила, что ей ничего не угрожает даже от стаи этих маленьких охотников; подобно гиенам более поздних эпох, мезонихиды были главным образом падальщиками и редко нападали на животное значительно крупнее самих себя. Тениодонт, однако, решил, что следует поостеречься; он напыщенно удалился, разевая рот и показывая свои длинные зубы.

Тем временем плезиадапид сражался, нанося своим противникам шрамы и укусы. Один из мезонихид, заскулив, отступил: сухожилия на его правой задней ноге были сильно разорваны, и из порванной плоти сочилась кровь. Но в итоге плезиадапид уступил их зубам и весу. Мезонихиды окружили свою жертву, их тонкие тела и машущие хвосты сгрудились вокруг добычи, словно личинки мух вокруг раны. Распространяющийся вокруг запах крови и ещё более отвратительное зловоние изверженных в страхе испражнений и содержимого желудка нанесли удар по чувствительному обонянию Нота.

Хотя некоторые из древних плезиадапид пошли по пути специализации, научившись вышелушивать семена, как опоссумы, или питаться камедью деревьев, они остались главным образом охотниками на насекомых. Но сейчас они столкнулись с конкуренцией со стороны других насекомоядных существ, предков ежей и землероек, и ещё со стороны своих собственных потомков вроде нотарктусов. Ранние формы плезиадапид уже вымерли во многих районах Северной Америки, выживая только в пограничных областях вроде этого едва пригодного для жизни полярного леса, где бесконечные дни не соответствовали телам и повадкам, которые формировались во время ночей мелового периода. Уже скоро последние из них исчезнут.

Сидя высоко в спокойствии древесного храма, Нот видел членов своей семьи, когда они поднимались к нему, плавно работая своими гибкими конечностями. Но что-то его тревожило: изменения в освещённости, внезапное похолодание. Когда сгустившиеся облака закрыли солнце, огромные снопы света, пронизывающие лес, потускнели. Нот почувствовал холод и распушил мех. Закапал дождь: тяжёлые бесформенные капли забарабанили по широким листьям деревьев и полетели в грязь внизу, словно артиллерийские снаряды.

Из-за начавшегося дождя и омерзительных запахов кровавой смерти внизу Нот не заметил приближения Соло.

Соло видел группу нотарктусов, спешащих в укрытие; сам он скрывался в тенистом уголке, а его запах ветер уносил в другую сторону.

И он видел мать Нота с её детёнышем.

Она была плодовитой и здоровой самкой: именно это сказало ему о ней присутствие детёныша. Но с ней был брачный партнёр, а поскольку у неё уже был детёныш, вряд ли у неё в этом сезоне ещё раз будет течка. Но ни одно из этих обстоятельств не было препятствием для Соло. Он ждал, пока семья Нота займёт ветку и успокоится, не ощущая непосредственной угрозы.

В свои три года Соло был зрелым и сильным самцом нотарктуса. И он был немного со странностями.

Большинство самцов бродило по лесам маленькими группами, разыскивая большие и более оседлые стаи самок, где они могли получить возможность спариться. Но не Соло. Соло предпочитал путешествовать в одиночку. Он был крупнее и сильнее, чем почти все самки, с которыми он сталкивался в своих странствиях по этому полярном лесу. И в этом Соло тоже был необычен; в среднем взрослый самец был мельче, чем средняя самка.

И он научился использовать свою силу, чтобы получить то, что хотел.

Изящно качнувшись, Соло соскочил на ветку и встал на задние лапы перед матерью Нота. Он выглядел нескладным, потому что его задние лапы были довольно массивными, а передние — короткими и тонкими; он держал свой длинный хвост поднятым вверх, поэтому его конец загибался у него над головой. Но он был высоким, очень гибким и очень пугающим.

Мать Нота могла понюхать запах этого огромного незнакомца: это не родственник. Она сразу же запаниковала. Зашипев, она отпихнула Левую себе за спину.

Отец Нота вышел вперёд. Он поднялся на задних лапах и повернулся лицом к пришельцу. Быстрыми порывистыми движениями он потёр свои генитальные железы об окружающую листву и провёл хвостом по предплечьям так, чтобы роговые шпоры над железами на запястьях расчесали шерсть на его хвосте и пропитали её его запахом. Затем он стал размахивать вожделенно пахнущим хвостом над своей головой в сторону пришельца. В мире нотарктусов, где господствовали запахи, это была устрашающая демонстрация. «Уйди. Это моё место. Это моя стая, мои детёныши. Уйди».

В поведении отца не было ничего сентиментального. Производить здоровое потомство, которое доживёт до возраста размножения, было единственной целью в жизни этого отца; он готовился бросить вызов вторгшемуся чужаку исключительно из собственных эгоистичных соображений, чтобы видеть собственное наследие в целости и сохранности.

Обычно эта игра со запаховым блефом продолжалась до тех пор, пока один или другой самец не отступил бы, но без физического контакта. И здесь Соло тоже был необычен. Он не отвечал никакой формой демонстраций, кроме холодного пристального взгляда на лихорадочное позирование соперника.

Отец Нота расстроился из-за жуткой неподвижности пришлого соперника. Он колебался, его запаховые железы высыхали, а хвост поник.

И тогда Соло нанёс удар.

С оскаленными зубами он сделал выпад в сторону отца Нота, врезавшись в его грудную клетку. Визжа, отец Нота упал на спину. Соло опустился на все четыре лапы и наскочил на него, укусив в грудь сквозь слой шерсти. Отец Нота закричал, побежал и вскоре скрылся из вида. Он был лишь слегка ранен, но его дух был сломлен.

Теперь Соло повернулся к самкам. Тётки легко могли оказать сопротивление Соло, если бы объединили свои усилия. Но они убрались с дороги Соло. Нападение Соло потрясло их не меньше, чем его жертву. Они никогда не видели никого похожего на него. Они все были матерями; они все сразу же подумали о детёнышах, которых оставили висеть на высоких ветках.

Соло проигнорировал и их. Твёрдой походкой хищника он надвигался на мать Нота, на свою основную цель.

Она зашипела, она продемонстрировала свои зубы, она даже ударила его своими мощными задними лапами. Но он легко выдерживал её удары, шёл, несмотря на её пинки лапами — и схватил не оказывающего сопротивления и мешающего ему детёныша, легко пересилив его хватку. Он нанёс быстрый укус в горло детёныша, раздирая плоть, и рвал его, пока не разорвал трахею. Всё было кончено в несколько мгновений. Он уронил трепещущие останки в лес под собой, где мезонихиды, возбуждённые запахом свежей крови, бросились вперёд со своим жутким лаем, не похожим на собачий. С окровавленными ртом и руками Соло повернулся к матери Нота. Конечно, она пока не была готова к оплодотворению, возможно, даже не в следующие несколько недель, но он мог пометить её своим запахом, сделать её своей собственностью и отвести от неё внимание других самцов.

В Соло не было ничего по-настоящему жестокого. Если детёныши были убиты, то оставалась возможность того, что у матери Нота ещё до конца лета снова начнётся течка — и если бы Соло покрыл её в это время, благодаря ей он смог бы оставить больше потомства. Поэтому, с точки зрения Соло, детоубийство было хорошей тактикой.

Сопротивляться грубой стратегии Соло мог далеко не каждый. Самцы нотарктусов не были экипированы для драки. У них не было таких клыков, какие будут использовать для нанесения урона конкурентам более поздние виды приматов. И этот полярный лес был едва пригодным для жизни местообитанием, где настоящие поединки были буквально растратой энергии и скудных ресурсов; именно поэтому в процессе эволюции появились эти ритуальные запаховые поединки. Но для Соло, который был исключением, это было стратегия, раз за разом приносившая положительный результат и позволившая ему завоевать много брачных партнёрш — и она сделала возможным появление множества потомков, разбросанных по всему лесу, и в их жилах бежала кровь Соло.

Но на сей раз она не собиралась срабатывать.

Мать Нота, помеченная запахом убийцы, пристально смотрела вниз, в зелёную пустоту под собой. Она потеряла своего детёныша — то же самое пришлось перенести и Пурге, её далёкой праматери. Но, будучи значительно умнее, чем была Пурга, она гораздо острее ощущала свою боль.

Тьма заполнила её. Она сделала выпад в сторону Соло — маленькие лапы бешено молотят, рот разинут. Поражённый, он бросился назад.

Она промчалась мимо него. И она упала.

Нот видел, как его мать падает в ту же яму, куда до неё упала его маленькая сестра. Её скрученное тело сразу же скрылось под мерзкими копошащимися телами мезонихид.

Нота отняли от груди через несколько недель после рождения. Скоро настало бы время, когда он будет странствовать без своей стаи. Его связь с матерью была незначительной. И всё же он чувствовал такую сильную потерю, словно материнскую грудь вырвали у него изо рта.

А дождь всё шёл, непрерывно усиливаясь.

Нот, дрожа, ползал по ветвям. Завывал ветер, дождь падал массивными каплями, которые стучали по незащищённому телу и барабанили по широким листьям деревьев.

Следуя по давним запаховым следам матери, он нашёл свою младшую сестру. Она всё ещё неподвижно цеплялась за ствол дерева, где её оставила мать — и где она висела бы, вероятно, пока не умерла бы от голода. Нот обнюхал её влажную шерсть. Он подобрался к ней поближе и обнял её лапами. Она была крохотным дрожащим комочком, прижимающимся к шерсти на его животе, но он защищал её от дождя.

Он был настроен оставаться с нею. Она пахла семьёй, у них было очень много общего в генетическом наследии, и потому в любом потомстве, которое у неё могло бы однажды появиться, был бы и его вклад.

Но дождь шёл всю ночь и весь день, пока солнце продолжало свой бесцельный круговой танец в небе. Подлесок промок, а землю усеяли поблёскивающие лужи, засоренные плавающими в них остатками листьев, и в них скрылись обгрызенные и разбросанные кости.

А продолжающийся дождь смывал с деревьев последние следы запаховых меток стаи Нота. Нот и его сестра потерялись.

II

Бесконечный день всё продолжался, солнце накручивало свои бессмысленные круги, а Нот и Правая заблудились в ветвях леса.

Они уже неделю, как потерялись. Им не встретился ни один представитель их собственного вида. Но в пологе леса обитало много адапид — кузенов нотарктусов. Многие из них были мельче Нота. Он бросил взгляд на их горящие глаза, похожие на жуткие жёлтые провалы, глядящие из тенистых закоулков. Эти миниатюрные охотники на насекомых выглядели скорее как мыши. Некоторые из них стремительно носились по веткам, перебегая из одного тенистого укрытия в другое. Но один совершил великолепный скачок с дерева на дерево — сильные задние лапы болтаются в воздухе, передние вытянуты. Его перепончатые уши поворачивались, словно у летучей мыши; он поймал насекомое, схватив его в воздухе челюстями прямо в середине своего прыжка.

Одно одиночное маленькое существо цеплялось за гнилую кору очень старого дерева. У него были взъерошенная чёрная шерсть, уши летучей мыши и выступающие наружу передние зубы, и оно терпеливо постукивало по древесине пальцем, который заканчивался когтем, поворачивая при этом уши. Услышав личинку, прогрызающую ход под корой, оно оторвало кору зубами и сунуло внутрь странно длинный средний палец, чтобы зацепить им личинку и подтянуть её к своему жадно раскрытому рту. Это был примат, который научился жить, как птица, как дятел.

Однажды Нот встретил гигантское существо, похожее на ленивца, висящее вверх тормашками на толстой ветке; его руки примата прочно обхватили дерево. Голова этого чудища повернулась, чтобы оглядеть Нота и Правую; его глаза были пустыми. Медленно жующий рот был полон маслянистых листьев листопадных деревьев, которые составляли основу его рациона. Необходимость размещения кишечника, достаточно большого, чтобы расщеплять целлюлозу в стенках клеток листьев, заставила его вид вырасти до внушительного размера. Лицо ленивцеподобного существа было странно неподвижным и статичным, его выразительность была ограниченной. Общественная жизнь этого угрюмого висячего существа была скучной: этому способствовали его медленный обмен веществ и нехватка энергии, которую можно было бы израсходовать на социальные взаимодействия.

После ужасного столкновения с кометой мир неуклонно разогревался. Волны растительности распространялись от экватора, пока, в конечном счёте, влажный тропический лес не покрыл всю Африку и Южную Америку, Северную Америку до отметки, которая потом станет канадской границей, Китай, Европу на север до Франции, а также значительную часть Австралии. Даже на полюсах росли джунгли.

Северная Америка по-прежнему соединялась значительными сухопутными мостами с Европой и Азией, тогда как южные континенты лежали большим поясом южнее экватора и были разбросаны, словно острова. Индия и Африка вместе двигались к северу, но Землю по экватору пока ещё опоясывало море Тетис, могучий поток, который разносил тепло по экваториальному поясу планеты. Тетис напоминал реку, текущую через Эдем.

В ответ на великое потепление дети Плези и других млекопитающих избавились, наконец, от своего прошлого. Казалось, словно существа, унаследовавшие Землю, поняли, наконец, что пустая планета предлагала им намного больше, чем просто жевать личинок ещё одного вида. Тогда как выжившие представители рептилий, ящерицы, крокодилы и черепахи, оставались в значительной степени неизменными, в скором времени должны быть заложены основы успешных родословных линий млекопитающих будущего.

Плези, как и Пурга, была приземистым четвероногим существом с типичным для млекопитающих горизонтальным положением тела и головой, глядящей вниз. Но её потомки-приматы выросли крупными животными с более сильными задними конечностями, позволяющими поддерживать тело и голову в вертикальном положении. Тем временем глаза приматов сдвинулись в переднюю часть их морды. Это дало им объёмное зрение, позволяющее рассчитывать прыжки, которые становились всё длиннее и длиннее, и точно определять положение в пространстве их добычи — насекомых и мелких рептилий, которые по-прежнему оставались частью их рациона. И в ходе освоения различных типов образа жизни приматы породили целый спектр из множества отличающихся друг от друга форм.

В основе этого процесса не лежало никакого замысла — ни единой мысли об усовершенствовании, о какой-то конечной цели. Всё происходящее сводилось к тому, что каждый организм боролся, чтобы сохранить себя, своё потомство и свою семью. Но из-за того, что среда обитания медленно изменялась, то же самое делал вид, населявший её, посредством непрекращающегося отбора. Этот процесс двигала вперёд не жизнь, а смерть: шло устранение не слишком хорошо приспособленных, происходило бесконечное отбрасывание неподходящих возможностей. Но потенциал пока ещё необозримого будущего вовсе не был утешением для тех, кто выжил в ходе беспрестанного отбора.

Многие из адапид стали слишком специализированными. Это комфортное потепление, охватившее всю планету, не могло продолжаться вечно. В будущем, в более холодные времена, когда леса перестали быть сплошными, а сезонные изменения стали более явными, быть разборчивым в еде окажется уже не настолько хорошо. Последует вымирание, как всегда бывало в таких случаях.

Тем временем брат и сестра не нашли среди этой кучи видов экзотичных приматов ни одного сородича.

Изучая полог леса, Нот обнаружил растение со стручковидными плодами, своего рода горох. Он раскрыл несколько стручков и позволил сестре поесть.

Существо вроде муравьеда метровой длины приблизилось к столбовидному гнезду муравьёв. Оно свалило гнездо, орудуя мощными передними лапами и плечевыми мускулами. Оно словно работало киркой — всё его усилие было сконцентрировано в одной точке, на кончике сильно согнутого среднего пальца. На поверхность земли вылезла целая армия муравьёв — они были огромного размера, каждый почти десять сантиметров длиной — и муравьед быстро глотал их с помощью своего длинного липкого языка, пока солдаты не успели объединиться для обороны гнезда. Муравьед был потомком южноамериканской группы животных, и перебрался сюда по временным сухопутным мостам много поколений назад.

Нот и Правая с любопытством наблюдали эту сцену. Но, пока Нот следил за муравьедом, его неосознанно грызло беспокойство.

Он пытался накормить их обоих, снабдить их хвосты запасом жира на зиму, который позволит им пережить долгие месяцы предстоящей спячки. Это просто предписывала его врождённая программа. Но они питались недостаточно хорошо. Лишённый поддержки стаи, он должен был тратить слишком много времени, следя за приближением хищников.

Он смог бы вернуться. Как и все представители его вида — самцы подвижнее оседлых самок — он отслеживал своё положение в пространстве путём точного подсчёта, сводя вместе данные по времени, месту и углу падения солнечного света. Эта способность помогала ему искать удалённые друг от друга источники пищи и воды. Если бы ему было нужно, Нот смог бы найти обратный путь «домой», к зарослям деревьев, которые были центром владений его стаи. Но он ни разу не услышал узнаваемую мелодичную песню своей стаи; зачаточные механизмы принятия решений предписывали ему продолжать искать стаю, которая сможет принять его самого и его сестру.

Тем временем, хотя солнце всё ещё описывало бесконечные круги над горизонтом, значительная часть дневного света окрашивалась красным закатным оттенком, а в подлеске на нижней стороне листьев папоротника появились бурые споры. Начиналась осень. А потом придёт зима. Они не доедали, а время подходило к концу.

Правая страдала от нервного истощения — у неё это бывало часто. Она бросила стручки с горошинами и сжалась в комок, раскачиваясь и тихо плача, закрыв ладонями своё маленькое личико. Нот взял её на руки и отнёс на изогнутую крюком ветку, где начал обыскивать её. Он тщательно обрабатывал редкую шерсть на её спине, шее, голове и животе, удаляя грязь, кусочки листьев и высохшие фекалии, распутывая катышки и выбирая паразитов, которые делали попытки пировать на её молодой коже.

Правая быстро успокоилась. Смесь удовольствия, внимания и небольшой боли во время обыскивания наполнила её нервную систему эндорфинами — естественными опиатами её тела. Пока она не стала старше, она буквально наслаждалась этим поскрёбыванием, доставляющим ей удовольствие — и её брату это тоже нравилось. Нот ужасно скучал по сильному пощипыванию заботливых пальцев взрослых зверей на своей спине.

Но волнение Нота за неё лежало на таком глубинном уровне, которого он сам не мог понять.

Озадачивающая грусть Правой служила определённой цели. Для неё самой это был сигнал, что она перенесла потерю, что в её мире была пустота, которую она должна была заполнить. И, хотя Нот был неспособен выказывать истинное сочувствие — если ты действительно не понимаешь, что у других людей есть сознание, мысли и чувства, похожие на твои собственные, то ты, возможно, не сможешь проявлять чуткость — знаки печали сестры всё равно вызвали в нём что-то вроде желания защитить её. Он хотел исправить мир для своей сестры: инстинкт, требующий помочь сироте, имел очень глубокие корни.

Но в конечном счёте всеохватная печаль снижала способность к адаптации. Если бы Правая оказалась неспособной оправиться, в итоге он всё равно ничем не смог бы ей помочь. Ему пришлось бы бросить её, и тогда она, несомненно, умерла бы.

Один день сменял другой, и солнце в самой низкой точке своего пути по небу начало заходить за южный горизонт. Сначала короткие ночи напоминали сумерки, и в ясные ночи высокое небо было подёрнуто пурпурно-красной завесой света. Но отлучки солнца за горизонт быстро становились всё длиннее, а время, когда звёзды сияли в синей бездне — всё дольше. Скоро в полярный лес вернётся истинная тьма.

Погода быстро стала холоднее и суше. Теперь дожди шли редко, и в иные дни тепло солнца едва могло просочиться сквозь затяжные туманы. Многие птицы, населяющие полог леса, уже улетели; стая за стаей они пролетали в небе, направляясь в более тёплые земли на юге, провожаемые непонимающими взглядами приматов.

Нот исхудал, его шерсть взъерошилась, а сны были полны сверкающих зубов и острых когтей, видений останков его сестры, пожираемой гигантскими пастями.

Теперь их самой большой проблемой была жажда. Последний дождь был так давно, что верхушки деревьев начали усыхать. И с деревьев уже начали опадать последние увядшие и побуревшие листья. Вскоре Ноту пришлось довольствоваться слизыванием холодной росы с коры по утрам.

В конце концов, гонимые жаждой, брат и сестра начали искать воду на земле. Около ближайшего большого озера они быстро спустились с дерева, оставаясь начеку.

Направляясь к воде, приматы прокрались мимо пары существ, напоминавших миниатюрного оленя. Эти быстрые одиночные бегуны размером с мелкую собаку, с длинным, касающимся земли хвостом, щипали листья и поедали упавшие плоды; они были предками богатой видами группы парнокопытных, в которую однажды будут входить свиньи, овцы, коровы, северные олени, антилопы, жирафы и верблюды. Правая вспугнула лягушку, которая ускакала, протестующе квакая. Она отпрянула и опасливо наблюдала за этим странным существом. Вскоре они увидели ещё больше земноводных — лягушек, жаб и саламандр. В кустах стаями сидели птицы, и их пронзительные крики наполняли сырой воздух.

У Нота было тревожное чувство. На берегу толпились животные: Нот и Правая были не единственными существами, которые страдали от жажды в этих дрожащих от холода джунглях.

Мимо пробежало существо метровой длины, похожее на длиннохвостого кенгуру; это был лептиктидиум, охотник на мелких животных и насекомых. Исследуя землю своим подвижным носом, он побеспокоил фолидоцеркуса, щетинистого предка ежей, который с негодованием ускакал от него, словно кролик. Также здесь было держащееся тесной группой стадо лошадей. Они были крошками: не выше терьера, но с лошадиными головами изящной формы. Эти изящные маленькие существа робко двигались в подлеске. Они шли, опираясь на подушечки пальцев, как кошки, а на каждой ноге у них было по несколько пальцев с копытцами. Их род появился в Африке всего лишь несколько миллионов лет назад. Резкое рычание нетерпеливого хищника напугало маленьких лошадей и заставило их броситься бежать.

Два примата осторожно пробирались сквозь эту экзотическую толпу, двигаясь перебежками, замирая и снова бросаясь вперёд.

Поверхность самой воды была неподвижной, усеянной спутанной растительностью, мёртвым тростником и цветными пятнами водорослей. В некоторых местах уже образовались тонкие корочки льда. Но по открытой воде бродили водяные птицы — предки фламинго и шилоклювок, а на поверхности вяло раскинулись огромные кувшинки.

Над открытой водой на шёлковой нити висел паук, и летали огромные муравьи, каждый длиной с ладонь человека, которые собирались основать новые гнёзда. Сквозь этот рой насекомых, хлопая крыльями, летала семья изящных летучих мышей. Недавнее творение эволюции, новые летучие млекопитающие, похожие размерами и хрупкостью на бумажного змея, хватали насекомых зубами. Примитивная костистая рыба плеснула по поверхности воды и проглотила воздушную добычу; то же самое сделал и извивающийся угорь.

Приматы нашли место, достаточно удалённое от разного рода хищников, чтобы можно было беспрепятственно напиться. Они наклонились и погрузили морды в холодную воду, с наслаждением глотая её.

Самые крупные из всех животных валялись на грязных берегах озера.

Бок о бок стояла пара уинтатериев. Эти огромные животные напоминали гигантских носорогов, но у каждого из них на голове рос комплект из шести костяных рожек, а длинные верхние клыки напоминали клыки саблезубых кошек. Их толстые шкуры были покрыты грязью, которая помогала им остывать и оберегала от насекомых. Они спокойно щипали со дна озера мягкую растительность, и пили воду, на которой покачивались зелёные пятна водорослей, а в это время толстый молодой зверь, более проворный и резвый, играл около ног своих родителей, бодая их колени толщиной со ствол дерева своей головой, вооружённой короткими, не до конца отросшими клыками. Нот в ужасе смотрел на их огромные ноги. Ближе к берегу брела семья меритериев. Взрослые звери, ростом не выше метра, брели в воде с величественным спокойствием, подбадривая друг друга гулкими голосами, а в это время их пузатые детёныши плескались у их ног. Они ловко обрывали растительность со дна озера своими длинными носами. Это были одни из первых хоботных млекопитающих, предки слонов и мамонтов. Они всё ещё были больше похожи на свинью, чем на слона, но уже были умными и социальными животными.

По краям стада травоядных кружили хищники. Это были главным образом креодонты; они напоминали лисиц и росомах. И была одна стая копытных хищников — словно плотоядные лошади — причудливых, устрашающих существ, не имеющих аналогов в человеческие времена.

Многие из этих существ выглядели медлительными и громоздкими, странными и незавершёнными — это были результаты первых экспериментов природы по созданию крупных травоядных и хищников из исходного материала млекопитающих, переживших вымирание динозавров. Открытые травянистые равнины появятся лишь через миллионы лет в будущем, а вместе с ними — быстрые, длинноногие, изящные формы травоядных, которые приспособятся к их открытым, поросшим травой просторам, и более умные, более быстрые хищники, которые возникнут, чтобы охотиться на них. Когда это случится, большинство видов, окружающих Нота, будет обречено на исчезновение. Но отряды, которые были бы знакомы людям — настоящие приматы, копытные, грызуны и рукокрылые, олени и лошади — уже вышли на сцену.

И в данный момент нигде на Земле не было более сложной и разнородной экологии, чем здесь — на острове Элсмир. Это место было опорным пунктом крупных миграционных маршрутов по Америкам через крышу мира — в Европу, Азию и Африку. Здесь встречались друг с другом и конкурировали панголины из Азии, хищники из Северной Америки, копытные животные из Африки, европейские насекомоядные вроде предковых форм ежей, и даже муравьеды из Южной Америки.

Внезапно Нот отдёрнул голову.

Из-под воды на него смотрели два примата — крупный самец и более мелкая самка. Он не чувствовал запаха самца и не мог сказать, был ли он членом семьи или чужаком. Он взвизгнул, оскалив зубы. Самец-примат оскалился в ответ.

Разгневанный Нот встал на ноги и продемонстрировал свои мускусные железы незнакомцу в воде — который в ответ сделал то же самое, ещё сильнее возмутив его — а затем шлёпал по воде, пока отражённый нотарктус не пропал.

Нот мог распознать других представителей своего вида, мог распознать, самец это, или самка, родственник или нет. Но он не мог распознать самого себя, поскольку его мышление не включало способность глядеть внутрь себя. На протяжении всей своей жизни он ощущал бы угрозу от любого такого случайного отражения.

Тело обтекаемой формы показалось из воды и выбралось на скальную площадку, пошатываясь и шлёпая неуклюжими ластообразными конечностями. Нот и Правая отступили назад. Глазами, сидящими поверх морды, напоминающей крокодилью, пришелец пристально разглядывал двух недоумённых приматов.

Этот амбулоцетус был родственником похожих на гиен мезонихид. Как выдра, он было покрыт гладкой чёрной шерстью, и обладал большими и сильными задними лапами с пальцами длиной по десять сантиметров. Многие века тому назад предки этого животного вернулись в воду, ища лучшей жизни, и отбор начал свой неустанный процесс придания формы. Амбулоцетус уже выглядел скорее водным, чем наземным животным.

Вскоре его род переселится на постоянное место жительства в океаны. Его череп и шея станут короче, нос сдвинется назад, но уши закроются, и звук должен будет проходить сквозь слой жира. Его лапы в итоге превратятся в плавники с большим количеством дополнительных костей, пальцы постепенно потеряют своё значение и станут бесполезными, пока, наконец, не исчезнут. Добравшись до просторов Тихого и Атлантического океанов, он начнёт расти — и в конце концов станет настолько же крупнее живущей в данный момент формы, насколько человек больше мыши — но те могучие морские потомки будут по-прежнему сохранять в своих телах, словно ископаемые кости и молекулярные следы, наследие существ, которыми они некогда были.

Ходячий кит таращился непонимающим взглядом на двух робких приматов. Решив, что этот переполненный берег — не такое уж хорошее место, чтобы греться на солнце, он изогнул хребет и грациозно уплыл.

Когда свет потускнел, Нот и Правая отступили под защиту деревьев. Но теперь ветки были почти голыми, и найти укрытие было сложно. Они свернулись в клубок на изогнутой крючком ветке.

Травоядные с плеском выбирались из воды, семейные группы обменивались звуками. Послышались голоса хищников — резкий лай, похожий на собачий, и рычание вроде львиного, эхом отзывающееся в редком лесу.

Холод становился всё сильнее, и Нот чувствовал, что его охватывает вялость. Но он чувствовал холод, застряв здесь лишь вместе со своей младшей сестрёнкой, ему было холодно вдали от его стаи, сбившейся вместе.

А потом его неожиданно заставил проснуться мощный мускусный аромат.

Внезапно вокруг объявились нотарктусы. Они сидели на ветвях над и под ним, свернувшиеся в клубок с подогнутыми под себя задними лапами и свисающими вниз длинными жирными хвостами. Их запах говорил ему, что это был его вид, но не его семья. До этого он не находил их запаховых отметин; в действительности отметины были запечатаны морозом. Но странный нотарктус заметил его.

Две сильных самки подошли ближе, привлечённые запахом молодого животного. Одна, которую он мысленно назвал Огромной, отпихнула в сторону другую — которая была просто Большая — чтобы рассмотреть Правую поближе.

Мысли кружились в голове Нота. Он знал, что было жизненно важно, чтобы эта новая группа приняла их. Поэтому он подобрался к ближайшей к нему самке, к Большой, и начал неуверенно перебирать пальцами шерсть на задней стороне её ног. Большая откликнулась на его обыскивание, с удовольствием вытянув свои ноги.

Но когда Огромная увидела, что происходит, она закричала и шлёпнула их обоих. Дрожа, Нот сжался.

Нот был достаточно сообразителен, чтобы понять собственное место на социальной лестнице — в данном случае в самом низу, последним по рангу. Но его социальный менталитет имел свои пределы. Так же, как он не мог понять убеждений и желаний других особей, он не был достаточно умён, чтобы судить о рангах других особей в группе относительно друг друга. Он поступил неправильно: Огромная превосходила по рангу Большую, и потому ожидала, что этот новый самец вначале уделит внимание именно ей.

Нот ждал, пока Огромная поиграет с сонной Правой. Но, по крайней мере, она не гнала его прочь. И, наконец, Огромная позволила Ноту приблизиться к ней и обыскать её густую шерсть, которая пахла высоким положением в группе.

III

Каждый последующий день был короче, чем предыдущий, а ночи становились всё длиннее. Вскоре осталось всего лишь несколько часов яркого дневного света, а промежутки между периодами темноты озаряли лишь серо-розовые сумерки.

Сейчас лес был почти безмолвным. Многие птицы и стада крупных травоядных давно исчезли, мигрировав на юг, в более тёплые и лёгкие для жизни места, забрав с собой свои неумолчные крики. Гудящие рои насекомых разгара лета превратились в воспоминание, от них остались лишь личинки или глубоко зарытые яйца, спящие без снов. Большие листопадные деревья уже сбросили свои широкие листья, которые лежали в толстом слое мусора на земле, скованные воедино продолжительными морозами. Голые стволы и безлистные ветки не покажут ни единого признака жизни до тех пор, пока через несколько месяцев не вернётся солнце. Под ними растения вроде наземных папоротников отмерли до самых корней и корневищ; вскоре они окажутся запечатанными под землёй под крышкой, над которой потрудились мороз и снег.

Виды, обитающие здесь — возникшие из предковых групп, приспособленных к приятным условиям тропиков — должны были внести в свою жизнь суровые корректировки, чтобы выживать в экстремальных условиях на полюсе. Любое растение, где бы оно ни жило, нуждалось в солнечном свете ради энергии и роста, и в течение бесконечных дней лета благодаря широким угловатым листьям растительность упивалась светом. Но теперь приближался сезон, когда на протяжении целых месяцев не будет никакого света, кроме света Луны и звёзд, бесполезного для роста: если бы растения продолжили расти и дышать, они сожгли бы свой запас энергии. Поэтому флора впала в растительную спячку, каждый вид в соответствии со своей собственной стратегией.

Даже растения спали.

Стая нотарктусов насчитывала около тридцати особей, и они забились в ветви большого хвойного дерева. Они напоминали большой пушистый плод, во время сна их руки и ноги цеплялись за ветки, морды были спрятаны на груди, а на холод были выставлены спины. Мороз искрился на их новых зимних шубках, а там, где виднелись морды, поднимались облачка пара, отсвечивающие голубовато-белым.

Нот проспал все удлиняющие ночи; его шерсть поднялась дыбом, окружённая теплом тел остальных членов стаи. Иногда ему снились сны. Он видел падение матери в челюсти мезонихид. Или он был один на открытом месте, окружённый хищниками со свирепыми глазами. Или он снова ощущал себя детёнышем, изгнанным из стаи взрослыми зверями, более крупными и сильными, чем он сам — изгнанным в силу правил, о которых он не имел никакого врождённого представления. Но иногда сны заканчивались, и он впадал в своего рода оцепенение, пустоту, которая была прообразом долгих месяцев грядущей спячки.

Однажды ночью он проснулся, дрожа; его мускулы невольно сжигали энергию, чтобы поддержать его жизнь.

Спящий мир был полон света: полная Луна стояла высоко в небе, и лес был расцвечен голубовато-белым и чёрным. Длинные резкие тени ложились полосами на лесную подстилку, а вертикальные стволы лишённых листвы деревьев придавали сцене пугающую геометрическую точность. Но переплетённые ветви наверху представляли собой более замысловатое и мрачное зрелище — словно голые кости, мерцающие инеем, резко контрастирующие с тёплым зелёным светом листвы в разгар лета.

Это было по-своему красивое зрелище, и большие архаичные глаза Нота хорошо служили ему, позволяя увидеть подробности и тонкости цвета, которые были бы невидимы любому человеку. Но Нот всем телом чувствовал, что ему многого не хватало: света, тепла, пищи — и ещё в этой группе незнакомцев не хватало родственников, кроме сестры, тело которой, всё ещё продолжающее расти, было спрятано где-то в глубине сбившейся в кучу стаи. И на глубоком клеточном уровне он знал, что скоро должна была начаться настоящая зима — долгие, растянутые месяцы своего рода медленной агонии, когда его тело поедает само себя, чтобы поддерживать в себе жизнь.

Он начал извиваться, держась за ветку и пробуя протолкнуться поглубже внутрь группы. Все взрослые звери знали, что ради общих долгосрочных интересов они должны по очереди занимать место на краю группы, на короткое время оказываясь на холоде, чтобы защитить остальных; было бы крайне невыгодно иметь в группе отщепенцев, которые погибнут от обморожения. Но невысокий ранг Нота по-прежнему работал против него: когда другие самцы почуяли его запах, они объединились, будучи ещё сонными, и вытолкнули его из кучи тел обратно; всё закончилось тем, что он остался почти на том же самом месте, с которого хотел уйти.

Он поднял морду вверх и с силой выдохнул, издавая печальный крик.

Эти приматы не могли ощущать комфорта от присутствия сородичей вокруг. Нот испытывал удовольствие от обыскивания — но лишь от своих собственных физических ощущений, и от эффекта, который оно оказывало на поведение другой особи по отношению к нему, но не в том, что чувствовали другие. Другие нотарктусы были для него просто частью окружающего мира, как хвойные деревья и подокарпусы, искатели корма, хищники и добыча: они не имели к нему никакого отношения.

Каждый из этих сбившихся в тесную кучу нотарктусов, несмотря на их физическую близость, был более одиноким, чем когда-либо будет любой из людей. Нот был навечно заперт в тюрьме внутри собственной головы, вынужденный в одиночку терпеть свои беды и страхи.

Настало ясное утро, но в лесу висел ледяной туман. Хотя солнце светило ярко, его лучи давали совсем немного тепла.

Нотарктусы вытягивали лапы, застывшие от холода и долгих часов неподвижности. Осмотрительно и осторожно они стали спускаться на землю. В подлеске они постепенно разбрелись по сторонам. Старшие самки двигались по краям просторной поляны, используя запястья, подмышки и гениталии, чтобы подновлять запаховые метки.

Нот ворошил мёрзлый лесной мусор. Мёртвые листья были ему ни к чему, но он научился рыть землю под теми местами, где лежал особенно толстый слой листовой подстилки. Слой листьев мог сохранять влагу и защищать от мороза; там можно было найти росу, чтобы напиться, и незамёрзшую землю, которую можно было раскопать в поисках клубней, корней или даже корневищ выносливых папоротников.

Тишину нарушила серия неожиданно громких ухающих криков, и лес отозвался эхом. Нот огляделся, его вибриссы дрожали.

Возле зарослей подокарпа было какое-то волнение. Нот видел, что из леса вышла группа нотарктусов, странные самки с несколькими детёнышами. Они приближались к подокарпусу.

Огромная и некоторые другие самки выбежали вперёд. Крупный доминирующий самец стаи — которого Нот мысленно называл чем-то вроде Императора — присоединился к волнению, возникшему среди самок. Вскоре они все начали яростные демонстрации, крича и размазывая мускус по своим длинным хвостам. Странные самки отпрянули, но ответили в том же духе. Лес ненадолго наполнился какофонией ссоры.

Кланы самок, основа общества у нотарктусов, были строго территориальными. Но эти странные самки игнорировали пахучие метки, оставленные Большой и другими — явственные предупреждающие знаки для совокупности органов чувств нотарктусов. В это время года еда становилась редкостью; в решающей схватке за пополнение внутренних запасов тела в ожидании суровой зимы густые заросли подокарпа стоили того, чтобы бороться за них.

Самки с детёнышами, цепляющимися за их шерсть, заходили в своих войнах намного дальше, чем были готовы самцы. Они быстро усугубляли конфликт — дело дошло до выпадов и ложных атак, и даже до шрамов, нанесённых клыками. Самки сражались, словно бойцы на ножах.

Но до этого дело уже не доходило. Хотя ни один нотарктус пальцем не тронул другого, демонстрации Огромной и остальных обескуражили незнакомцев. Они отступили назад, в длинные серо-коричневые тени лесной чащи — хотя не раньше, чем один старший детёныш бросился вперёд, нагло вонзил зубы в высохший на холоде плод и сбежал со своей наградой ещё до того, как его смогли остановить.

Внезапно осознав уязвимость своего сокровища, самки тесно обступили подокарп, жадно пережёвывая плоды. Некоторые из старших, более сильные самцы, в том числе Император, вскоре начали кормиться рядом с Огромной и остальными. Нот и другие молодые самцы окружили кормящуюся группу, ожидая своей очереди съесть то, что останется.

Он не осмеливался бросить вызов Императору.

Самцы нотарктусов устанавливали собственную сложную и иную социальную структуру, перекрывающуюся с таковой у самок. И всё это было ради спаривания, которое было самым важным делом — единственным делом. Император обладал большой территорией, которая включала владения многих групп самок. Он ставил своей целью спариться со всеми самками на своей территории, и тем самым максимально увеличить вероятность распространения своих генов. Он помечал своим запахом метки самок, чтобы отвадить других поклонников. И он стал бы яростно сражаться за то, чтобы другие сильные самцы держались подальше от его обширной империи — так же, как отец Нота боролся, чтобы отогнать Соло.

Император добился успеха — он сумел владеть своим обширным наделом на протяжении более чем двух лет. Но, как и все недолго живущие представители его вида, он быстро старел. Даже Нот, самый невзрачный из новичков, делал бесконечные неосознанные оценки сил и физической формы Императора; стремление спариваться, оставлять потомство, видеть, как продолжается твой род, у Нота было таким же сильным, как у любого самца в группе. И уже скоро Императору бросили бы вызов, которого бы он не выдержал.

Но пока положение Нота было не таким, чтобы бросать вызов Императору или любому из более сильных самцов, стоящих выше него на иерархической лестнице. И он ясно видел, что запасы плодов подокарпа быстро истощалась.

С недовольным криком он поскакал по подлеску и шустро забрался на дерево. Ветки, скользкие после заморозков, росы и лишайников, были почти лишены листвы и плодов. Но всё ещё можно было найти запасы орехов или семян, весьма кстати припрятанные лесными жителями.

Он обнаружил дупло в стволе стареющего дерева. В его сырой гнилой полости он заметил отблеск ореховых скорлупок. Он сунул внутрь маленькую проворную руку и вытащил наружу один из орехов. Скорлупа был округлая, без шва, целая. Потрясши орех, он сумел услышать внутри стук ядрышка, и слюна заполнила его рот. Но когда он укусил скорлупу, зубы лишь скользнули по гладкой крепкой поверхности. Рассердившись, он сделал ещё попытку.

Послышалось жуткое шипение. Он закричал, уронил орех и удрал на более высокую ветку.

Приближалось существо размером с крупную домашнюю кошку: оно неуклюже карабкалось к тайнику с орехами. Оно подняло голову в сторону Нота и снова зашипело, показывая розовый рот с могучими верхними и нижними резцами. Удовлетворённое тем, что удалось прогнать грабителя, оно вытащило один из запасённых орехов и, сжав его мощными челюстями, раскололо скорлупу. Вскоре оно грызло уже целеустремлённо, расширяя сделанное отверстие. Наконец, оно добралось до ядрышка ореха — Нот, глядевший из-за ствола дерева, почти пропал, внезапно ощутив сладкий аромат — и с шумом съело его.

Этот алиуравус выглядел как нечто вроде примитивной белки с мордой, похожей на мышиную. У него был длинный густой хвост, назначение которого состояло в том, чтобы замедлять его падение, словно парашют, каждый раз, когда он срывался с дерева, как он часто делал. Хотя он был более неуклюжим, чем нотарктус, когда лазил по деревьям, из-за того, что у него не было хватательных рук и ног примата, он был гораздо крупнее, чем было нужно, чтобы отогнать Нота.

Алиуравус был одним из первых грызунов. Это обширное и жизнестойкое семейство появилось за несколько миллионов лет до этого в Азии, и с тех пор расселилось по всему миру. Этот небольшой конфликт был лишь перестрелкой в начале эпохального конфликта за ресурсы между приматами и грызунами.

И грызуны уже побеждали.

Они побеждали приматов в битве за пищу при помощи одного приспособления. Ноту были нужны щипцы для орехов, чтобы съесть лесной или американский орех, и жернова, чтобы обрабатывать зерно вроде пшеницы и ячменя. Но грызуны благодаря своим сильным, постоянно растущим резцам могли прогрызать самые прочные скорлупки орехов и оболочки зёрен. Уже скоро они начнут поедать плоды с лучших деревьев даже ещё до того, как те созреют.

Но существовало не только это обстоятельство: грызуны в значительной степени превосходили приматов по скорости размножения. Этот алиуравус мог родить несколько выводков в течение одного года. Многие из его детёнышей стали бы жертвами голода, конкуренции со стороны сородичей или хищничества птиц и плотоядных зверей. Но для того, чтобы продолжить линию, достаточно было выживания лишь немногих особей, и для алиуравуса каждый из его детёнышей представлял собой небольшой вклад в размножение — в отличие от нотарктуса, который размножался только один раз в год, и для которого потеря одного детёныша была существенным происшествием. И большие выводки грызунов, кстати, давали много сырья слепым скульпторам естественного отбора: темпы их эволюции были устрашающими.

Пусть даже приматы вроде Нота были гораздо умнее, чем такие грызуны, как алиуравус, его вид не мог составить им конкуренцию.

В Северной Америке становились редкими не только плезиадапиды. Вовсе не было случайностью то, что вид Нота был оттеснён в этот полярный лес на краю света. В будущем линия Нота мигрирует дальше, перевалив через крышу мира, в Европу, а оттуда в Азию и Африку, приспосабливаясь и изменяясь по мере своего переселения. Но в Северной Америке в течение следующих немногих миллионов лет победа грызунов будет полной. Возникнет новая экосистема, населённая гоферами, белками, лесными хомяками, сурками, полевыми мышами и бурундуками. В Северной Америке больше не останется никаких приматов: вообще ни одного на протяжении следующего пятидесяти одного миллиона лет — до тех пор, пока весьма отдалённые потомки нотарктусов, люди-охотники, не придут туда из Азии, перейдя через Берингов пролив.

Когда грызун закончил есть, Нот осторожно вылез из своего укрытия. Своими проворными руками он искал остатки ядрышек орехов, которые обронил алиуравус, и беззастенчиво запихивал их в рот.

Южное небо всё ещё оставалось светлым по несколько часов в день. Но теперь солнце описывало круги ниже линии горизонта. Почти все озёра замёрзли, а деревья были скованы морозом — некоторые из них сверкали густыми обрывками кружев, где туман замёрз на паутине. Передвижения нотарктусов по деревьям и тихому подлеску были вялыми и неуклюжими. Но это не имело значения; этой осенью лес мог предложить им немного больше еды.

Наступил последний светлый день, когда слои подсвеченных красным облаков лежали на лиловом южном небе, а пурпурно-зелёное полярное сияние колыхалось в небе, словно широкая завеса поверх звёзд.

Нотарктусы поспешно спустились на землю и стали раскапывать места, где осталась незамёрзшая почва под слоями листьев или под корнями деревьев. Сегодня ночью будет самый сильный мороз этой зимы, и все они знали, что пришло время забираться в укрытие. Поэтому приматы рыли землю, строя норы, в которых было бы очень удобно жить Пурге. Всё выглядело так, будто краткое пребывание на деревьях было всего лишь мечтой о свободе.

В глубочайшей темноте Нот полз по тоннелям, стенки которых были быстро сглажены движущимися по ним телами приматов, по полу, усыпанному вылезшей шерстью. Наконец его чувствительный нос вывел его к Правой.

Нот осторожно обнюхал сестру. Она уже была сонной, плотно обернула хвост вокруг себя и лежала рядом с животом Большой. Она подросла за месяцы их жизни со стаей Огромной, но Правая всегда будет маленькой, навсегда сохранит черты заморыша, над которым измывалась её сестра-близнец, ныне мёртвая. Тем не менее, её зимний мех выглядел гладким, здоровым и чистым от спутанной шерсти и грязи, а хвост был жирным и хранил в себе запас, который должен поддерживать её жизнь всю зиму.

Нот чувствовал своего рода удовлетворение. Если вспомнить ужасное начало их лета, то они оба справились с трудностями выживания лучше, чем можно было ожидать. Не имея собственных детёнышей, они по-прежнему оставались единственной семьёй, которая была у Нота — всё его генетическое будущее зависело только от Правой — но пока он ничего не мог сделать для неё помимо того, что уже сделал.

В темноте, погрузившись в запахи и тихие звуки своего вида, Нот прижался к своей сестре так крепко, как мог. Он закрыл глаза и вскоре заснул.

Он видел короткие сны — обрывки летнего света, долгие тени, падение его матери с деревьев. А затем, по мере того, как замедлялись жизненные процессы, его сознание померкло.

IV

Лучи солнца, почти горизонтальные, светили в лесу, словно прожектора. Над медленно оттаивающими прудами висел холодный туман, сияя сложными серовато-розовыми водоворотами, красотой которых некому было любоваться. От худых стволов деревьев тянулись к северу огромные чёрные тени. Но на голых ветвях уже наклёвывались первые листья — крохотные зелёные пластинки, висящие почти вертикально, чтобы улавливать свет солнца. Листья уже работали: дни весны и лета были настолько коротки, что эти выносливые слуги растений должны были собрать каждый лучик света, какой могли.

Вначале был лишь проблеск света, рассвет, который длился не больше нескольких минут. Но это был первый раз за несколько месяцев, когда показался диск солнца.

В лесу было тихо. Крупные травоядные мигранты всё ещё были в сотнях километров отсюда, на юге; пройдут недели, прежде чем они вернутся, разыскивая свои летние кормовые угодья, и даже птицы пока ещё не прилетели. Но Нот уже проснулся, выбрался из укрытия и искал еду.

Он был только что из норы: измождённый, хвост тощий и совершенно без жира. Его мех, взъерошенный и в пятнах жёлтой мочи, окружал его тело, словно облако: освещённый солнцем, он заставлял его выглядеть вдвое крупнее своего истинного размера. На деревьях было ещё мало корма, поэтому ему приходилось шнырять по покрытой слоем опавшей листвы замороженной земле. После зимнего холода казалось, словно здесь никто и никогда не жил, и он метил камни и стволы дерева своим мускусом всюду, где проходил.

Вокруг него, словно мрачно соревнуясь друг с другом, искали корм самцы стаи. Они все были взрослыми: даже те, кто родился меньше года назад, уже почти доросли до своего полного размера, тогда как относительные ветераны вроде самого Императора, приближаясь к своему третьему дню рождения, двигались с некоторым трудом по сравнению с прошлым годом. После зимы, проведённой в голодном сне, они все выглядели больными, и остаточный холод щипал сквозь поредевший мех их лишившиеся жира тела.

Бродить по лесу так рано было рискованно. Самки всё ещё спали в норах, расходуя остатки своих зимних запасов. Хищники уже были активны — и, поскольку пищи по-прежнему было мало, рано проснувшиеся приматы были привлекательным объектом для нападения. Если кто-нибудь из самцов неожиданно находил укромное место с едой, его быстро окружали цепкие и завистливые конкуренты, заставляя пустой лес отзываться эхом на их вопли и визг.

Но у Нота не было выбора — только рисковать выйти на холод. Приближалось время размножения, время жестокой конкуренции среди самцов. Тело Нота знало, что, чем быстрее оно наберёт запас сил и энергии для грядущих сражений, тем лучше будут у него шансы найти брачного партнёра. Он должен пойти на риск.

Ориентируясь по смутным воспоминаниям о карте ландшафта, которая сформировалась у него в прошлый сезон, Нот вышел к самому большому из ближайших озёр.

Озеро ещё оставалось большей частью замёрзшим, покрытое слоем серого льда, присыпанного рыхлым зернистым снегом. Пара первых мигрантов — птиц, похожих на уток — шлёпала лапами по льду, с надеждой поклёвывая его поверхность. Под серым льдом Нот смог различить холодную голубизну более старого льда, линзу сильно замороженного материала, который не смог растаять прошлым летом и точно так же не сумеет растаять и в этом году.

Недалеко от края воды он прошёл мимо серо-белого комка. Это был мезонихид. Как песец более поздних эпох, он переживал зиму на поверхности земли. Но во время внезапного похолодания зимой этот мезонихид потерялся в метели, проиграл схватку с холодом и умер здесь, на берегу озера. Его тело быстро промёрзло и пока выглядело прекрасно сохранившимся. Но по мере его оттаивания бактерии и насекомые начали свой пир: Нот ощущал сладкое зловоние разложения. Слюна наполнила его рот. Полуоттаявшее мясо было неплохим на вкус, а личинки мух были солёным лакомством. Но его жажда пересилила голод.

Около мелкого грязного берега озера лёд был тонким и треснутым, и Нот чувствовал запах ледяной открытой воды. Вода была зеленоватая, уже полная жизни, покрытая сероватыми осколками старого льда. Нот опустил морду в воду и начал пить; между зубами у него застревала неприятная слизь.

Он видел, что с поверхности воды выпирают кучки маленьких прозрачных серых шариков: икра земноводных обитателей озера, отложенная как можно раньше. А ближе к берегу, на мелководье прямо у своих ног Нот разглядел крохотных чёрных извивающихся существ — первых головастиков. Он опустил ладони в воду, позволяя слизи прилипнуть к его ладоням, и сунул склизкий улов в рот.

Напряжение заставило его согнуться, кишки сократились, и под ним появилась лужица водянистого помёта.

Но вот по поверхности воды пошли волны, лёд стал ломаться с резким треском. Из глубин озера появлялось нечто огромное. Нот помчался в укрытие на ближайшем дереве, выпучив глаза.

Как и Нот, крокодил пробудился рано — свет дня нарушил его дремоту. Когда он всплыл из глубин озера, кусочки льда скатились с его спины. Одним изящным движением он сомкнул челюсти на мёрзлой туше мезонихида: захрустели скованные морозом кости. Затем крокодил пополз обратно в воду и потащил тушу легко и почти беззвучно.

Крокодил хотел есть.

До кометы самые крупные животные во всех экосистемах мира принадлежали к числу рептилий: плезиозавры и ихтиозавры в океанах, динозавры на суше и крокодилы в пресных водах. Катастрофа стёрла с лица земли эти великие семейства, и они вскоре были заменены в своих опустевших царствах функционально эквивалентными млекопитающими — все, кроме крокодилов.

Пресноводные местообитания всегда были сложным местом для жизни. На суше и в море снабжение растительным материалом было довольно надёжным в пространстве и времени, но пресноводные местообитания были очень переменчивыми. Эрозия, разрушение берегов, заиливание, наводнение, засуха и крайности качества воды — все они были опасны.

Но крокодилы — и другие выносливые пресноводные виды вроде черепах — были пластичными существами. Некоторые из них научились бродить по суше в поисках воды. Другие могли выходить в море. Или они просто закапывались в грязь на глубину до восьми-десяти метров и ждали следующего ливня. А что касается пищи, то даже во время ужаснейшей бойни на суше и на море они существовали благодаря питательным веществам, которые продолжали поступать с усеянной трупами суши — «коричневой» пищевой цепи, которая сохранялась спустя долгое время после того, как гибло всё, что было зелёным и росло, а также те существа, которые этим питались.

Таким способом крокодилы выживали на протяжении ста пятидесяти миллионов лет, пережив падение внеземных объектов, волны оледенений, изменения уровня моря, тектонические сдвиги и конкуренцию с последовательно сменяющими друг друга группами животных.

После всего этого они по-прежнему остались способными на разные эволюционные новшества. Вскоре после падения кометы верховными хищниками в окрестностях рек были родственники крокодилов с длинными ногами и когтями, похожими на копыта. Это был настоящий кошмар — бегающие хищные крокодилы, способные преследовать животных размером с небольшую лошадь. Крокодилы даже приспособились выживать здесь, на полюсе, где солнце не светило на протяжении нескольких месяцев подряд: они просто пережидали зимние месяцы в глубокой спячке.

В отличие от динозавров и плезиозавров, крокодилов не вытеснили из их пресноводных ниш выскочки-млекопитающие: ни сейчас, ни в дальнейшем.

Нот потерял труп мезонихида, но по земле, где он лежал, были размазаны несколько кусочков мяса и раздавленные личинки мух. Он с жадностью облизал мёрзлую землю.

Наконец, настало время размножения.

Самки из стаи собрались на ветвях одного высокого хвойного дерева. Они поедали первые созревшие плоды, пичкая свои тела ресурсами, которые были им нужны, чтобы пережить затраты организма на предстоящее материнство. Самки свободно расселись по веткам, и среди них были самые старшие, в том числе Большая и Огромная. Правая присоединилась к ним. Она пережила свою первую зиму. Она быстро округлялась, поэтому, когда сошёл её клочковатый зимний мех, она проявилась уже как небольшая, но изящно сложенная взрослая особь, готовая к спариванию.

Император собственной персоной был среди самок, ставших объектами его внимания. Он перемещался от одной к другой, героически выгибаясь над ними. Он уже дважды удостоился благосклонности Огромной и лишил невинности не возражавшую против этого Правую. Теперь он взялся за Большую. Она нагнулась, вцепившись в нижнюю ветку, опустила голову между коленями, а её хвост вздымался вверх. Император был сзади неё, обхватив передними лапами её талию, и его бёдра двигались со скоростью, рождённой истощением и срочной необходимостью.

Это был тот день, к которому Император готовился весь год, и теперь для него настало время направить всё своё влияние и энергию на то, чтобы покрыть столько самок, сколько возможно.

Но Император уже уставал. А эта стая самок была лишь одной из нескольких на более обширной территории, которой он владел.

В этой местности, где сезонность климата проявляется столь жёстко, выращивание детёнышей должно уложиться в весьма короткий срок, чтобы потомство рождалось, когда пища была в изобилии, а новые мамаши смогли бы получать достаточно корма, чтобы произвести много молока. Любая самка, которая спаривается вне брачного сезона, вряд ли увидит, что её потомство дожило до взрослой жизни. И любой самец, который упустил шанс спариться с плодовитой самкой, должен будет выдержать целый год трудностей, опасностей и лишений, прежде чем получит ещё один шанс.

У нотарктусов брачный сезон длился только сорок восемь часов. Это было ужасное время.

Сегодня, когда у самок одновременно началась течка, в воздухе витало невидимое облако феромонов, и повсюду были самцы, безвольные и соблазнённые им, с эрегированными половыми членами, торчащими из шерсти. Со времени возвращения солнца каждый самец готовился к этому моменту, питаясь, чтобы умножить собственные силы, отрабатывая зрелищное раскачивание на дереве и имитируя сражения: они напоминали атлетов, готовящих к соревнованию. Императору было уже невозможно отгонять их подальше, и конкуренция была интенсивной. Сегодня напряжение в иерархии самцов достигло точки коллапса.

Самки будут испытывать стресс позже — во время беременности и выкармливания потомства, когда быстро растущий плод или новорождённый детёныш потребует, чтобы мать искала бесперебойный источник высокоэнергетической пищи — и она должна хорошо питаться в то время, когда почти все остальные взрослые самки тоже выкармливали потомство. Высокая цена воспроизводства привела к доминированию самок над самцами в целом, и была причиной, по которой самки всегда получали лучшую пищу из имеющейся в наличии.

Ту же самую картину можно было увидеть по всему лесу. Во всех стаях нотарктусов краткий брачный сезон начинался одновременно; его время диктовалось невидимыми химическими запахами, которые пропитывали воздух на километры вокруг. Сегодня и завтра лес будет охвачен вожделением приматов: ужасным шумом сражающихся самцов, истекающих феромонами самок и отчаянно толкающихся бёдер.

Преследуя другого молодого самца, которого он мысленно считал Соперником, Нот бросился сквозь неплотные заросли хвойных деревьев. Вися на одной руке, он раскачивался на тонких ветках. Каждый раз, когда он опускался, земля выглядела, словно огромная чаша — под ним пролетали мёртвая листва, свежие зелёные папоротники и неуклюжие тела сопящих наземных зверей.

Он добрался до просвета между двумя высокими деревьями. На противоположной стороне он видел, как Соперник, стоя вертикально, с поблёскивающими розовым гениталиями, оставляет на коре свои запаховые метки. Соперник презрительно пролаял сигнал вызова.

Не раздумывая, Нот с силой качнулся на ветке ещё раз. Ветка согнулась и швырнула его высоко в воздух по плавной параболе. В течение нескольких мгновений он летел, высоко задрав хвост и вытянув передние и задние лапы перед собой, чтобы схватиться.

Его голова была во власти запаха течки. Эрекция была у него с самого утра, едва он проснулся. Даже сейчас, пока он летел с дерева на дерево, его розовый и твёрдый половой член торчал вперёд. Ему нужно было добиться успеха, пробивая себе путь сквозь толпу самцов, чтобы добраться до самки, готовой принять его, и он чувствовал себя так, словно его живот разорвёт, если он не добьётся успеха в ближайшее время. Но, тем не менее, даже охваченный не достигшей своего завершения страстью, он наслаждался силой своего гибкого тела, когда мчался по этой лесной местности, к которой оно было прекрасно приспособлено.

Нот никогда не чувствовал себя таким живым.

Нот приземлился на дереве Соперника как раз там, куда целился. Он схватил ветки точно нацеленными на них передними и задними лапами. Но Соперник тут же выскочил к нему.

Они стояли вертикально, повернувшись друг к другу, и их половые члены торчали вперёд. Нот, держа хвост трубой, бросился к Сопернику, яростно протирая свой пах об кору дерева, стрекоча и лая. Соперник отвечал тем же самым. Это был ритуализованный поединок, каждый из участников отвечал на движения другого своего рода танцем: после взмаха хвост натирался в паху, выделения на запястьях заставляли взгляды гореть огнём.

Вскоре воздух наполнился запахом их раздражения. Они приблизились друг к другу настолько, что Нот сумел разглядеть кончики волосков на вздыбленной шерсти противника, и слюна Соперника попала ему на морду.

Соперник был примерно того же возраста, что и Нот, и примерно одинакового с ним размера. Он присоединился к стае чуть раньше, чем Нот и его сестра. С его точки зрения Нот вторгся в отряд, который он уже стал расценивать как «свой». Нот и Соперник были слишком похожими друг на друга, словно братья — слишком похожими, чтобы быть кем-то ещё, кроме врагов.

Соперник был чуть крупнее и тяжелее, чем Нот — во всяком случае, ему лучше давалось добывание корма в начале сезона. Но трудный год закалил Нота изнутри, и он твёрдо стоял на ногах.

Психология выиграла. Соперник внезапно упал, и его демонстрация провалилась. Он повернулся к Ноту спиной и мельком, символически продемонстрировал свой розовый зад коротким жестом подчинения.

Нот завопил, смакуя момент триумфа. Он быстро потёр свои запястья об спину Соперника, отмечая свою победу собственным запахом, и испустил поток мочи. После этого он позволил Сопернику удрать по ветке в сторону грозди ягод.

Соперник не получил вреда. Ему придётся какое-то время прятаться в одиночестве на своём дереве, возможно, кормясь, пока отстранившись от сражений. Но его шансы на спаривание снизились на несколько часов. Моча Нота ненадолго сделает его бесплодным; она даже приостановит его способность издавать особый сигнал в виде трели, который используют самцы для привлечения самок.

Для Нота это была действенная стратегия. Сегодня ни один самец, каким бы героическим он не был, не смог бы покрыть всех самок. Но он мог уменьшить количество конкурирующих самцов при помощи такого запугивания через органы чувств.

Когда Соперник был побеждён, половой член Нота вновь напрягся; вскоре он, наконец, добьётся того удовлетворения, которого жаждал. Быстро и энергично раскачиваясь на ветках, он мчался через весь лес к тому месту, где собрались самки.

Но он не знал, какое жестокое сражение произошло там.

По-прежнему занятый своими самками, Император завершил очередное спаривание. С высунутым наружу и болтающимся половым членом он бродил среди самок, раздавая тычки и огрызаясь на любого самца, который оказывался в пределах досягаемости.

И внезапно он столкнулся с Соло.

Стареющий Император встал вертикально, оскалил зубы, и его железы выдавили наружу ещё больше пахучего мускуса. Вздыбив шерсть, с зубами наготове, он являл собой великолепное зрелище, достаточное, чтобы запугать любого другого самца.

Любого, кроме Соло.

Соло с удобством перезимовал в норе группой самок неподалёку отсюда. Как только вернулся свет, он принял участие в весенней кормёжке, и его тело быстро восстановилось до прежних силы и могущества, которыми он наслаждался в прошлом году.

И он начал свои странствия. Уже сегодня он подарил своё потомство полудюжине самок в разных местах леса. Теперь он пришёл сюда, чтобы взять больше — как только устранит соперников.

Соло набросился на Императора, тараня своей украшенной шрамом мордой его живот.

Император упал спиной на ветку, согнулся от боли и мог бы свалиться с дерева, если бы его быстрые руки примата не вцепились в кору. Он был потрясён внезапным физическим нападением не меньше, чем болью. Если не считать тычков и шлепков от самок, отстаивающих своё исключительное право на пищу, и случайных неосторожных ударов от других самцов, за всю его жизнь никто не наносил ему вреда преднамеренно.

Но это был ещё не конец.

Одним прыжком, почти грациозно для существа своего размера, Соло запрыгнул на Императора. Он сидел на грудной клетке старого самца, сдавливая хрупкие рёбра Императора. Император кричал. Он пыхтел, задыхался и колотил Соло в спину. Если бы он собрал свои силы в кулак, он всё же сумел бы согнать его с себя. Но наносить раны другому было против его инстинктов, и удары его кулаков были слабыми, а пинки не достигали цели.

Он упустил свой шанс.

Соло нагнулся вперёд и погрузил свою морду в промежность Императора. Он раздвинул в стороны шерсть, слипшуюся от семени и вагинальных жидкостей нескольких самок. Резким натренированным движением он вцепился в мошонку Императора, отрывая одно яичко.

Потрёпанный Император завыл. Кровь лилась, смешиваясь с жидкостями, оставшимися на его шерсти после спаривания.

Соло легко соскочил с него. Одним сильным движением ноги он спихнул Императора с ветки. Тело старого самца полетело вниз, пробивая листву по пути к земле. Потом Соло выплюнул окровавленное яичко, позволив ему упасть в зелень внизу.

Соло приблизился к Правой, сестре Нота, одной из самых молодых самок. Он потёр пальцами свой быстро напрягающийся половой член, готовясь взять её.

Но сейчас здесь появился Нот — молодой, нетерпеливый и возбуждённый; он внезапно упал из воздуха и приземлился у ног Соло. Соло развернулся, словно башня танка, нацеливаясь на этого нового претендента.

Нот не знал, что здесь был Соло. Но он помнил его.

Нот был существом, для которого есть только «здесь» и «сейчас». Он не имел реального представления о «вчера» или «завтра», и его память не была устроена в виде упорядоченной истории; это был скорее коридор ярких образов, созданных зрением и обонянием. Но сильная вонь Соло вернула образы, наполнявшие его сознание — осколки и видения того ужасного дня в другой части леса, отчаянный вой его матери, когда она падала в яму с зубами.

Противоречивые импульсы захлестнули его. Он должен был устроить демонстрацию, бой запахов — в противном случае он должен продемонстрировать своё подчинение этому сильному существу, так же, как ему самому подчинился Соперник.

Но Соло был не таким. Он не повиновался ни одному из неписаных правил, которые управляли хрупким обществом нотарктусов. Он только что искалечил доминирующего самца стаи. Соло явно не удовлетворился бы символической победой. Соло, огромный и неподвижный, желал ранить его, а то и убить.

Здесь была Правая, единственная родственница Нота, сжавшаяся в комочек в листве у ног Соло. Здесь были самки, бок о бок с которыми он жил полгода, и чьи набухшие половые органы целыми днями и неделями наполняли его жаждой предвкушения — и было это чудовище, Соло, которое разрушило всё, с чем он вырос.

Он встал, выпрямившись, и завыл.

Поражённый Соло колебался.

Запястья и промежность Нота зудели от мускуса. Он исполнил неистовую, односекундную демонстрацию — ускоренный показ своей силы и молодости. Затем, вслепую, не понимая, что делал, он опустил голову и с разбега ударил в живот Соло. Поперхнувшись криком, Соло опрокинулся назад, повалившись на спину в массе листвы.

Если бы Нот продолжил, это могло бы стать удачным дополнением к эффекту неожиданности от его нападения. Но он никогда в своей жизни не вступал в физическую борьбу. А Соло, обладающий инстинктами опытного бойца, изогнулся и ударил Нота коленом в висок. Нот упал мордой вниз и инстинктивно заскрёбся лапами, пытаясь удержаться. Огромная масса врезалась ему в спину, впечатав его в кору. И теперь Нот чувствовал, как резцы Соло вонзаются в мягкую плоть его шеи. Он закричал от острой боли. Он извивался и метался. Он не мог стряхнуть с себя Соло — но сила его движений сбросила их обоих с тонкой ветки.

Вопя, с зубами Соло, разрывающими его плоть, Нот летел вниз, врезаясь в слои листвы и прутьев.

Они грохнулись на землю; их падение слегка смягчил покров из гниющих листьев. Но Соло отлетел в сторону, и его челюсти, сжимаясь, нанесли последний шрам на плече Нота. Соло устроил собственную демонстрацию агрессии. Он рычал, создавая неприятный угрожающий и беспорядочный шум. Он стоял, выпрямившись, и колотил своими маленькими кулаками по мусору, лежащему у его ног; обрывки листьев разлетались в разные стороны, окружая его рыхлым облаком в лучах солнечного света.

Это было сражение двух маленьких существ. Но животные гораздо большего размера, робко наблюдая со стороны, сторонились дикости Соло.

В этом состязании участвовала лишь одна сторона. Соло наступал на Нота, вышагивая среди упавших на землю кусков листьев. Нот смотрел на него, даже не пытаясь устроить демонстрацию, словно загипнотизированный. Он в ужасе взглянул на своё плечо, с которого свисал лоскут кожи, а кровь пропитывала шерсть.

Но вдруг плотная масса обрушилась на Соло сверху. Это был Император. Даже истекая кровью из рваной мошонки, крупный нотарктус врезался ногами в спину Соло, свалив его на землю, мордой в лесной мусор.

На сей раз Нот не колебался. Он бросился на Соло и начал наносить ему удары по спине и плечам ногами, ладонями и мордой. Император присоединился к нему — а следом за ним подоспели другие самцы, пока Соло не скрылся целиком под кучей кричащих и толкающихся неопытных противников. Соло победил бы любого из них — но не всех сразу. Под дождём плохо нацеленных ударов даже ему невозможно было подняться.

В конце концов, ему удалось, словно тениодонту, прокопать себе путь из-под этой свалки сквозь лесной мусор. К тому времени, когда всклокоченная армия заметила, что он пропал, а их удары и пинки попадали в землю или друг по другу, хромающий Соло был уже далеко.

Больной и разбитый, Нот вскарабкался обратно на дерево. Когда он забрался туда, он обнаружил самок, спокойно обыскивающих друг дружку, выбирающих частицы высохшей спермы из шерсти в промежности, словно битвы внизу вовсе не было. Император спокойно сидел вместе с самкой Огромной. Кровотечение у него прекратилось, но его кампания по спариванию тоже прекратилась, и уже навсегда.

И здесь же был Соперник, яростно покрывающий Правую. Нот видел морду своей сестры, опущенную в шерсть на груди, а из её горла вырывались низкие писки удовольствия. Нот почувствовал странную теплоту. Им не двигала ревность: он не ревновал сестру к другим самцам, даже к этому самцу, над которым он одержал верх, и кто явно оправился слишком быстро. Более глубокая биохимическая часть его признала, что с его беременной сестрой линия продолжится: великолепная непрерванная молекулярная нить, которая тянулась от Пурги сквозь этот освещённый низким полярным солнцем миг в невообразимое будущее.

Он услышал отдалённое мычание. Это был зов меритериев — самки-матриарха мигрирующего стада, которое медленно брело с юга. С возвращением стад лето окончательно установилось в этих местах. И по всему лесу зазвучало пронзительное причитание: это была песня нотарктусов, песня одиночества и интереса.

Всего лишь за несколько лет жизнь Нота подойдёт к концу. Вскоре и его вид тоже исчезнет; его потомки превратятся в новые формы; а затем, когда Земля остынет после этого своеобразного разгара лета, даже сам полярный лес увянет и погибнет. Но пока, пусть он был в крови, тяжело дышал, а его шерсть была запачкана перегноем, этот миг принадлежал Ноту, это был день его триумфа.

Крупная самка Большая подошла к нему. Он издал нежную трель. Взглянув ему в глаза, она развернулась спиной и подставилась ему. Нот быстро вошёл в неё, и его мир растворился в легкомысленном удовольствии.

I

Здесь, вблизи океана, места своего назначения, могучая река лениво раздвинула в стороны стены пышного, сырого леса. В этих местах она петляла и образовывала множество стариц, которые, будучи отрезанными от русла, превращались в застойные болота и пруды. Всё выглядело так, словно река выбилась из сил после долгого путешествия — но эта река собирала воды из сердца континента.

И в конце этого лета дождей были много. Уровень воды поднялся, и река затопила территории, где грунтовые воды и так уже стояли близко к поверхности. Мутная, грязная вода несла фрагменты выветренных горных пород, грязь и живых существ. Были даже плоты из переплетённых ветвей и остатков растительности, дрейфующие, словно шхуны, потерявшие управление, вниз по течению огромной реки — остатки, которые уже проделали путешествие длиной в тысячи километров из места, где они появились.

Высоко над водой, среди какофонии верхних ярусов леса проходило ежедневное разрушительное шествие антропоидов.

Они напоминали обезьян. Бегая по ветвям и используя свои сильные руки, чтобы, раскачавшись, перелетать с дерева на дерево, они начисто обрывали плоды, разрывали пальмовые листья и отдирали длинные полосы коры, чтобы добраться до насекомых. Толпы самок передвигались и работали вместе, иногда останавливаясь и делая перерыв на обыскивание друг друга. Среди них были матери с детёнышами, цепляющимися за их спины и животы, сопровождаемые группами тётушек. Самцы, более крупные и владевшие большей территорией, образовывали непрочные союзы, которые постоянно объединялись и дробились в ходе их конкуренции за пищу, статус и доступ к самкам.

Здесь занималось своими делами более тридцати антропоидов. Они были умными и умелыми сборщиками пищи, и там, где они прошли, они оставляли лишь отбросы. Питание, сотрудничество и соперничество сопровождались радостной и шумной суетой.

Временно оставшись в одиночестве, Странница, раскачиваясь, перескакивала с одной толстой ветки на другую. Хотя она находилась очень высоко над землёй, она совершенно не боялась упасть; здесь она была в своей стихии, а её тело и мышление были тонко приспособлены к условиям жизни в этом замысловато переплетённом пологе леса.

К западу отсюда, окаймляя морской берег, раскинулись непроходимые мангровые болота. Но здесь, в глубине суши, древний лес был богат и разнообразен; здесь росло множество высоких деревьев с выраженными корнями-подпорками: азимины, анакардиум, веерные пальмы. Многие деревья плодоносили и были богаты смолой и маслами. Это было удобное и изобильно место для жизни. Но это был осколок мира, который исчезал, поскольку со времён Нота Землю охватило великое похолодание, и леса, некогда распространённые по всему миру и щедрые, сжались до отдельных островков и бледных теней былого великолепия.

Странница нашла пальмовый орех. Она села на ветку, чтобы его осмотреть. По его поверхности ползла жирная зелёная гусеница. Она слизнула гусеницу и стала медленно пережёвывать её.

В пологе леса вокруг неё шумно двигалась стая. Одна она была, или нет, но она точно знала, где был каждый из остальных. За долгие годы, прошедшие со времён Нота, приматы стали ещё более социальными: для антропоидов другие антропоиды стали интереснее, чем простые вещи — они были самым интересным, что есть в мире. Странница так хорошо знала остальных в своей стае, словно они были гирляндой китайских фонариков, висящей среди листвы, а остальной мир рядом с ними был унылой немой серостью.

Странница не принадлежала ни к одному из тех видов, которые получат названия от людей. Она выглядела как нечто вроде капуцина, обезьянки шарманщиков, которая однажды будет бродить по лесам Южной Америки, и была такого же размера. Она весила пару килограммов и была покрыта густой чёрной шерстью, которую увенчали белые плечи, шея и лицо; казалось, будто она носила апостольник монахини. Её руки и ноги были гибкими и различались размерами гораздо меньше, чем у Нота: это был план строения тела, типичный для жителя открытого полога леса. У неё был плоский нос, а ноздри были маленькими и расставленными в стороны, больше напоминая обезьян из более поздних эпох Южной Америки, нежели африканские виды.

Она напоминала мартышку, но совсем не была мартышкой. Их вид был отдалёнными потомками группы адапид, к которой принадлежал Нот — это был тип приматов, называемых антропоидами, предковый и для низших, и для человекообразных обезьян, поскольку тот великий раскол в семье приматов ещё только должен был наступить.

Почти через двадцать миллионов лет после смерти Нота когти на задних лапах нотарктусов, предназначенные для чистки шерсти, заменились на теле Странницы ногтями. Её глаза были меньше, чем у Нота, но могли охватить широкое, трёхмерное поле зрения перед её короткой мордой, и каждый глаз удерживался твёрдой костяной оправой; глаза Нота были защищены простым кольцом из кости, и его зрению могли мешать даже собственные щёчные мускулы во время жевания. Ещё Странница утратила многие из предковых особенностей Нота, сохранившихся со времён ночного поиска пищи. Она стала меньше полагаться на обоняние — это заменила усилившаяся зависимость от зрения.

Внуки Правой образовали огромную армию, расселяющуюся по миру. Они мигрировали через весь Старый Свет, чтобы заселить густые тропические леса в Азии, и здесь, в Африке. И по мере своего расселения они процветали, становились разнообразнее и изменялись. Но линия антропоидов Старого Света не продолжится через Странницу. Странница не могла знать, что она больше никогда не увидит свою мать — и её ожидает гораздо более странная судьба, чем всё, что когда-либо выпадало на долю её непосредственных предшественников.

Белизна шерсти Странницы заставляла её лицо казаться схематичным, не до конца сформированным и странно задумчивым. Но она обладала миловидностью молодости. Ей было лишь три года — ещё год до её первой менструации. Будучи юной самкой, независимой духом, ещё не полностью повязанной иерархией и союзническими отношениями стаи, она отчасти сохранила инстинктивное стремление к одиночеству от более отдалённых предков. Она любила держаться сама по себе. Кроме того, в данный момент в группе не пахло особым счастьем.

Последние несколько лет были временем изобилия, и численность стаи возросла. Последовал демографический взрыв, частью которого была Странница. Но рост принёс с собой проблемы. Для начала, стало слишком много конкуренции за пищу. Ссоры завязывались каждый день.

И ещё была процедура обыскивания. В маленькой группе находилось время, чтобы обыскать каждого. Это помогло поддерживать отношения и служило связующей силой для союзов. Когда группа стала слишком большой, времени на это просто не оставалось. Поэтому возникали клики, откалывающиеся от основной стаи подгруппы, члены которых ухаживали исключительно друг за другом, игнорируя остальных. Некоторые клики в течение дня уже путешествовали отдельно от остальных, хотя всё ещё собирались вместе, чтобы спать.

В итоге всё это слишком усугублялось. Если клики, связанные узами обыскивания, отделятся, то группа расколется. Но каждая из новых, меньших групп должна оставаться достаточно большой, чтобы обеспечить защиту от хищников — главную и первоочередную задачу для этих банд, сохраняющих дневную активность — так что пройдёт очень много времени, возможно даже, что целые годы, прежде чем такой раскол станет постоянным. Так случается всегда, это неизбежные последствия роста численности сообществ у приматов. Но это означало, что им предстоит ссориться ещё много раз.

Так что Странница была счастлива побыть некоторое время в стороне от всех этих препирательств.

Прожевав насекомое, Странница осмотрела добытый пальмовый орех. Она знала, что ядро было превосходно на вкус, но её руки и зубы были недостаточно сильными, чтобы вскрыть скорлупу. Поэтому она начала колотить орех об ветку.

Она разглядела два светлых глаза, наблюдающих за ней, и изящное тело рыжеватого цвета, цепляющееся за ветку. Это её не напугало. Это был один из маленького народца, разновидность приматов, близкородственная виду Странницы, но мельче и стройнее — и значительно слабее физически. За его хрупкой фигурой Странница разглядела ещё больше особей из его вида, цепляющихся за ветви этого и соседнего дерева, собравшихся в озарённом зелёным светом мире леса. Представитель маленького народца не оспаривал право Странницы на орех и, конечно же, не угрожал ей; всё, чего хотел маленький примат — это остатки от еды Странницы.

Странница питалась главным образом плодами. Но маленький народец, подобно их общим предкам-адапидам, сильно зависел от гусениц и личинок, которых эти существа собирали с веток, и у них были острые и узкие зубы, чтобы расправляться со своей добычей — насекомыми. Они жили большими, тесными и подвижными колониях по пятьдесят особей или больше. Это давало им защиту от хищников и других приматов. Даже стая антропоидов нашла бы массу неприятностей, задумав прогнать одну из этих проворных, скоординированных толп.

Но Странница была гораздо умнее любого из маленького народца.

Пройдут ещё десятки миллионов лет, прежде чем какой-либо из приматов использует то, что можно назвать настоящим орудием труда. Мышление Странницы было в значительной степени специализированным, приспособленным к тому, чтобы помогать ей справляться с быстро меняющейся путаницей социальной жизни. Но Странница преуспела в понимании своего естественного окружения и управлении им с целью получения того, что она хотела. Разбивание ореха об ствол дерева вряд ли было продвинутой технологией, но это требовало планирования ею действий на один или два шага вперёд — это был предвестник значительно большей изобретательности приматов грядущих эпох. И такое раскалывание ореха было прыжком сознания за рамки понимания любого из их мелких соседей — вот, почему маленький народец наблюдал сейчас за ней, собравшись вокруг.

Странница услышала шелест далеко внизу. Она уцепилась за свою ветку, вглядываясь вниз, в зелёный мрак.

Она могла различить лесную подстилку на земле, и тёмный силуэт, движущийся среди деревьев, шурша перьями, осторожно поклёвывая землю. Это была нелетающая птица, нечто вроде казуара. А проследив в обратную сторону путь, которым птица пришла на середину поляны, Странница различила отблеск чего-то округлого и гладкого.

Яйца. Их было десять, лежащих тесной кучкой в грубо устроенном гнезде птицы; каждое из них скрывало пузырь желтка размером с голову самой Странницы. В полуденной тишине, когда её брачный партнёр был далеко, птица ненадолго оставила своё гнездо, уповая на то, что никто не причинит ему вреда, пока она быстро утоляет свой голод. Но ей не повезло, ведь гнездо очень быстро обнаружили острые глаза Странницы.

Странница колебалась лишь секунду. Если она спустится за яйцами, она пойдёт на риск. Раскалывание ореха уже задержало её достаточно надолго, чтобы стая ушла вперёд, и будет очень плохо, если она потеряется. И ещё угрозу представляла сама птица. Это величественно вышагивающее чудовище было одним из последних представителей династии возрастом в двадцать миллионов лет. После удара кометы наземные млекопитающие по всему миру вначале оставались мелкими и теснились в густых лесах — но некоторые птицы выросли большими, и нелетающие чудовища вроде этого на некоторое время заявили свои права на роль верховных хищников. Освободившись от весовых ограничений, связанных с полётом, они стали массивными, мускулистыми и чудовищно сильными — их клювы были способны переломить позвоночник. Но их время уже прошло: когда травоядные звери стали увеличиваться в размерах, хищники поступили так же, и птицы не могли конкурировать с ними.

Яйца были там, прямо под Странницей. Она могла легко украсть их.

Если бы она была старше и теснее связанной с остальной группой, её решение могло бы быть иным. Но она уже всё решила и соскользнула вниз по грубой коре дерева к земле, а её маленький рот уже был полон слюны от нетерпения. Именно этот момент, когда она приняла такое решение, стал причиной величайшего поворота в её собственной жизни — и ещё в судьбе огромного семейства приматов в будущем.

Она бросила остатки ядрышка ореха. За её спиной небольшой зверёк из маленького народца, терпеливо ожидавший этого момента, бросился к сладким остаткам. Но в следующее мгновение другие его товарищи толпой выскочили на ветки, чтобы украсть его приз.

Спускаясь вниз по дереву, Странница потревожила стаю крикунов. Это были очень маленькие приматы с гривами из тонкой шелковистой шерсти и с причудливыми белыми усами. Потревоженные её передвижением, они кричали и удирали в дальние укромные уголки среди листвы, очень напоминая птиц скоростью своих движений и яркостью пушистого «оперения».

Крикуны добывали пропитание, делая надрезы в коре своими нижними зубами, чтобы из них текла смола. Закончив работу с отверстием, они мочились в него, чтобы не позволить кормиться в том же месте остальным. Существовало много видов этих мелких существ, каждый из которых специализировался на смоле одного определённого дерева, и они отличались друг от друга своими причёсками. Благодаря своему экстравагантному меху и щебечущим крикам они превратили полог леса в место, полное ярких красок, жизни и шума.

На земле жил представитель ещё одной формы приматов. Это был толстобрюх, одинокий самец. Он был вчетверо крупнее Странницы, и его большое тело покрывала густая чёрная шерсть. Он сидел на корточках, непрерывно подтягивая к себе листья кустарника и перетирая их своими мощными челюстями. Его морда была испачкана чёрным: он жевал древесный уголь с поражённого молнией пня — такая добавка нейтрализует токсины его лиственной диеты.

Когда Странница легко спрыгнула на землю, он пристально посмотрел на неё, его рот свирепо скривился и испустил рёв. Она нервно огляделась, опасаясь, что его голос мог бы привлечь внимание беспечной матери-птицы.

Толстобрюх ничем не угрожал Страннице. У него было огромное брюхо с увеличенной толстой кишкой, внутри которой его малопитательный корм мог частично ферментироваться. Чтобы позволить этой огромной органической фабрике работать эффективнее, он должен был оставаться в неподвижности три четверти своего времени. Со своего места ей было слышно бесконечное бурчание его огромного неуклюжего живота. Однако он был на удивление чистым; при своём образе жизни он был должен быть чистоплотным, как крыса из канализации. Когда она покинула дорогие его сердцу владения в подлеске, толстобрюх затих и погрузился в угрюмое молчание.

Лесная полянка сильно заросла. Открытые травянистые равнины всё ещё были редкостью. В отсутствии травы растения, покрывающие землю, редко были меньше метра в высоту — густые заросли различных кустарников, в том числе алоэ, кактусов и суккулентов. Самыми впечатляющими среди них были гигантские, похожие на чертополох растения, усыпанные в сезон цветения неестественно ярко окрашенными цветками. Такие зрелища украшали многие материки Земли той эпохи, но это было собрание растений, необычное для времени человека; оно больше напоминало финбош — тип растительности Южной Африки.

Чтобы добраться до птичьего гнезда, Странница должна была выйти из-под крон деревьев. Но открытое небо сегодня выглядело слишком светлым — светлым и почти белым, словно выцветшим — а в воздухе витал специфический электрический запах. Там она оказалась бы без защиты; она колебалась, выбор был нелёгким.

Держась края леса, она попробовала подобраться поближе к яйцам.

Она обошла заболоченный участок, часть поймы могучей реки. Ей была видна вода: затянутая водяными растениями, плавающими, словно пена, идеально ровная, она поблёскивала под лучами высоко стоящего солнца. Но в воздухе ощущался запах соли. Здесь было недалеко до дельты реки: Странница находилась близко к океану, а случайные наводнения и высокие приливы пропитывали почву морской водой, из-за чего растительность росла реже.

Через полянку в поисках открытой воды двигались животные. Среди низкорослого кустарника кормилась группа напоминающих газелей стеномилюсов, держащихся напряжённой и возбуждённой группой и тревожно поглядывающих по сторонам, пережёвывая корм. По их следам шло меньшее по численности стадо каинотериев, похожих на мелкую длинноухую антилопу. Другие листоядные звери, напоминающие оленей, брели прямо по лесу. Но стеномилюсы были не газелями, а своего рода верблюдами — равно как и каинотерии со своими головами, странно напоминающими кроличьи.

Ближе к берегу собралась семья крупных травоядных, напоминающих носорога. Они не были настоящими носорогами, и печальный изгиб их верхней губы выдавал их родство: в действительности это были арсиноитерии, существа, связанные родством со слонами. В самой воде валялась пара спаривающихся метаминодонов, очень похожих на бегемотов; болотные птицы осторожничали и держались подальше от проявлений их неуклюжей страсти. В действительности же метаминодоны приходились более близкими родичами носорогам по сравнению с арсиноитериями.

Туда, где собирались травоядные, приходили хищники и падальщики, чтобы наблюдать за ними оценивающим взглядом, как они всегда и делали. За странными протоносорогами и газелеподобными верблюдами следовали осторожные стаи собакомедведей — амфиционов, хищников и падальщиков, которые ходили, словно медведи, опуская ноги на землю всей ступнёй.

Так и текла эта жизнь. Наблюдателю-человеку она напоминала бы сон горячечного больного — медведь, похожий на собаку, верблюд, похожий на антилопу — знакомые очертания, если смотреть, прищурив глаза, но всё же разительные различия при ближайшем рассмотрении. Крупные семейства млекопитающих всё ещё были в поиске тех ролей, которые они будут играть позже.

Но эта эпоха могла похвастаться своими чемпионами. У края леса Странница видела тень, движущуюся среди деревьев — огромную, громоздкую, угрожающую. Это был мегистотерий. Он ходил на четырёх лапах, как медведь — но он был огромен, вдвое крупнее кадьякского бурого медведя. Его клыки толщиной пять сантиметров у корней были вдвое больше, чем у тираннозавра. И, как и тираннозавр, это был хищник-засадчик. Сейчас он правил в африканских лесах — и он оказался самым крупным плотоядным млекопитающим, которое когда-либо жило на суше. Но его хищнические зубы, важный инструмент для пожирателя мяса, развились не такими парами, как у истинных хищников будущего, и были более уязвимы для повреждений. Этот небольшой недостаток в строении в итоге обрёк мегистотериев на исчезновение.

Тем временем по самым большим водоёмам курсировали зубчатые спины крокодилов. Им не было дела ни до какой из странностей этого мира. Пока ты достаточно глуп, чтобы приблизиться к владениям крокодила, пока у тебя есть плоть, чтобы набить ею живот, и кости, которые хрустят во рту, ты можешь быть любой формы, какая тебе нравится: твоя судьба была бы одинаковой.

Наконец, Странница оказалась достаточно близко к гнезду. Она выскочила из укрытия, обратив на себя пустые взгляды травоядных, выдиравших растения с корнем, и добежала до яиц.

Гнездо было частично прикрыто сухими листьями папоротника, поэтому у него была кое-какая защита, с которой придётся поработать. Слюна наполняла её рот, когда она подняла первое яйцо — и была расстроена. Её ладони скользили по гладкой поверхности яйца, не находя места, с которого можно было начинать разламывать скорлупу. Когда она прижала яйцо к груди, лучше не стало: толстая скорлупа был слишком прочной. Поблизости не было никакой ветки, об которую она могла разбить яйца. Она пробовала запихать целое яйцо себе в рот, чтобы в ход пошли сильные коренные зубы, но её маленькие губы могли вместить лишь малую часть его объёма.

Вся беда была в том, что яйца для неё всегда разбивала мать. Без матери она понятия не имела, что делать.

Свет в небе, казалось, становился ярче, а внезапно поднявшийся ветер покрыл рябью поверхность водоёмов и раскидал по земле побуревшие папоротниковые листья. Она ощущала нарастающее чувство паники; её стая находилась уже далеко отсюда. Она бросила яйцо обратно в гнездо и потянулась за другим.

Но ей в нос внезапно ударил сладкий, несколько неприятный запах желтка. Яйцо, которое она бросила, стукнулось об другие яйца в гнезде и раскололось. Она сунула ладони в неровную трещину, уткнулась лицом в сладкую жёлтую массу и захрустела едва сформированными костями. Но, взяв другое яйцо, она уже не могла вспомнить, как вскрыла первое. Она ощупала яйцо пальцами и попробовала его укусить, заново начав процесс проб и ошибок.

Ронять яйца одно на другое — так её мать вскрывала их раньше. Но даже если бы её мать была здесь, чтобы продемонстрировать, как это делается, Странница не смогла бы освоить этот приём, потому что Странница не умела узнавать чужие намерения, и потому не умела подражать. Психология лежала за пределами мышления антропоидов, и каждое поколение должно было постигать всё с нуля, исходя из основных первичных понятий и ситуаций. Это делало обучение медленным. Тем не менее, Странница вскоре сунула руку во второе яйцо.

Она была настолько поглощена добыванием пищи, что не замечала вожделеющих глаз, которые изучали её.

Дождь начался до того, как она вскрыла третье яйцо. Казалось, он шёл ниоткуда — огромные капли, падающие с чистого, ясного неба.

Сильный ветер пронёсся над болотами. Болотные птицы взлетели и направились на запад, к океану, прочь от приближающейся бури. Крупные травоядные вынуждены были оставаться под дождём, стоически страдая в своём положении. Крокодил нырнул в свой водоём поглубже, готовясь переждать бурю в не меняющихся глубинах своих мутных владений.

И вот уже солнце закрыли бегущие по небу облака, и темнота опустилась, словно накрыла всё крышкой. На востоке, в центре континента, откуда приближалась буря, гремел гром. Это была такая свирепая буря, какие обрушивались на эти места лишь несколько раз за десятилетие.

Странница сжалась среди разорённого гнезда, и её шерсть уже прилипла к телу. Капли впечатывались в землю вокруг неё, сминая мёртвую растительность и выбивая крохотные ямки в глине. Она никогда не знала ничего подобного. Она всегда переживала бури под относительной защитой деревьев, листва которых рассеивала и ослабляла поток падающей воды. Но сейчас она потерялась, оказалась на открытом месте, внезапно поняв, насколько далеко отстала от своей стаи. Если бы в эти мгновения её обнаружил хищник, она могла бы легко расстаться с жизнью.

Но в это время её обнаружил один из представителей её собственного вида: антропоид, крупный самец. Он припал к намокшей земле перед ней и сидел, не двигаясь, изучая её.

Испуганная и хныкающая, она осторожно приблизилась к нему. Возможно, он был одним из самцов, которые доминировали над её собственной стаей — из несплочённой, легко распадающейся банды, которую она воспринимала как своего рода коллективного отца — но он был не оттуда, и она вскоре это поняла. Его лицо было странным, белая шерсть слиплась от дождя, а особый характер окраски создавал ощущение, словно белый цвет стекает вниз по его животу, покрытому чёрной шерстью, почти как кровь.

Этот самец, Белокровный, был вдвое больше её по размеру, и ещё был незнаком ей. А незнакомцы — это всегда плохие новости. Она завизжала и бросилась назад.

Но она слишком опоздала. Он протянул правую руку и схватил её за шкирку. Она крутилась и боролась, но он поднял её легко, словно она была куском плода.

Затем он без всяких церемоний потащил её обратно в лес.

Белокровный заметил Странницу — молодую самку, блуждающую в одиночку, необычную возможность. Он тщательно выслеживал её — пожиратель плодов двигался, словно опытный охотник. И теперь прикрытие бури дало ему возможность, в которой он нуждался, чтобы завладеть ею. У Белокровного были свои собственные проблемы, и он считал, что Странница могла бы стать частью их решения.

Как и их предки-нотарктусы, самки антропоидов жили тесными дружественными группами. Но в этом тропическом лесу, где не было времён года и царило вечное изобилие, не было необходимости синхронизировать циклы размножения. Жизнь была гораздо более гибкой: у разных самок течка начиналась в разное время.

Благодаря этому небольшой группе самцов, а иногда даже единственному самцу стало легче монополизировать группу самок. В отличие от нотарктуса Императора, у самцов антропоидов не было необходимости пытаться покрыть всех своих самок в течение единственного дня, или пробовать решать невозможную задачу — не подпускать других самцов. Вместо этого было достаточно того, что он отгонял конкурентов от нескольких самок, которые были способны к оплодотворению в какое-то определённое время.

Хотя самцы антропоидов были крупнее чисто физически, они не «владели» самками и не доминировали над ними всецело. Но самцы, связанные с группой самок генетической лояльностью — в группе с беспорядочным спариванием всегда был шанс, что любой из родившихся детёнышей мог оказаться твоим — будут заниматься защитой группы от посторонних и хищников. Со своей стороны, самки в целом довольствовались наличием рядом с собой непрочных союзов самцов, которые складывались вокруг них. Самцы были иногда полезны, явно необходимы и лишь изредка неприятны.

Но недавно в стае у Белокровного дела пошли в худшую сторону.

У десяти из двадцати трёх самок в группе одновременно началась течка. Вскоре это привлекло других самцов, собравшихся на запах крови и феромонов. Внезапно самок, которыми можно было воспользоваться, оказалось недостаточно. Сложилась нестабильная ситуация с сильной конкуренцией. Уже начались кровавые драки. Была опасность полного раскола группы.

Поэтому Белокровный ушёл оттуда, охотясь на самок. Молодые особи были предпочтительной целью: достаточно молодые и мелкие, чтобы с ними проще было обращаться, достаточно глупые, чтобы легко отделиться от своих родных групп. Конечно, это означало, что нужно будет ждать год или больше, прежде чем ребёнок вроде Странницы стал готов к спариванию. Но Белокровный был готов ждать: его мышление было достаточно сложным, чтобы он мог действовать сейчас с перспективой получения своей награды позже.

Для Белокровного ситуация была весьма логичной. Но для Странницы она была кошмарной.

Внезапно они раскачались и яростно помчались вперёд. Белокровный держал её за загривок — похоже, что он нашёл способ тащить её, не испытывая проблем. Странница никогда не передвигалась такими большими скачками, бросками и прыжками: её мать и другие самки, более оседлые, чем самцы, передвигались гораздо осторожнее, чем он. И она проделала долгий путь; она чувствовала запах илистой воды, поскольку они приближались к берегу самой реки.

А тем временем вокруг шумел дождь; он стучал по листьям и превращал воздух в серую туманную мглу. Её шерсть промокла, а вода заливала ей глаза, совершенно не давая видеть. Далеко внизу вода бежала по промокшей земле, ручьи собирались в потоки, которые смывали красно-коричневую грязь в уже вышедшую из берегов реку. Лес и река словно слились воедино, растворяясь друг в друге под натиском бури.

Её паника стала сильнее. Она боролась, пытаясь освободиться от цепкой руки Белокровного. Всё, что она получила в дополнение к своим неприятностям — довольно сильные затрещины по затылку, заставившие её завизжать.

Наконец, они добрались до места жительства группы Белокровного. Большая часть стаи, самцы, самки и детёныши, собралась вместе на одном дереве — низком и раскидистом манго. Они рядами сидели на ветвях, сбившись вместе и страдая от дождя. Но когда самцы увидели, что Белокровный вернулся, они завопили и стали швырять вниз ветки.

Белокровный бесцеремонно толкнул Странницу в группу самок. Одна самка начала сильно тыкать Странницу в лицо, живот и гениталии. Странница отбросила её руку прочь, протестующе крича. Но самка продолжила своё занятие, и теперь вокруг неё их столпилось ещё больше, и все желали подобраться поближе к новичку. Их любопытство было смесью обычного любопытства антропоидов по отношению к чему-то новому, и своего рода соперничеством с этим потенциальным конкурентом, новым звеном в вечно меняющейся иерархии.

Странницу всё приводило в замешательство: молнии, вспыхивающие на фиолетовом небе, дождь, стучащий по её лицу, рёв воды внизу, мокрая шерсть, незнакомая вонь самок и молодняка вокруг неё. Она была ошеломлена, окружённая разинутыми розовыми ртами и тыкающими в неё пальцами. Она дралась, пытаясь сбежать, потом ринулась вперёд и внезапно повисла на ветке.

И с высоты она смотрела на нечто странное.

Под деревом прятались два индрикотерия. Эти величественные существа были разновидностью безрогих носорогов. Они напоминали мясистых жирафов, и у них были длинные ноги, гибкие шеи и шкура вроде слоновьей. Они были странно изящными в своих медленных движениях, даже при том, что набирали вес в три раза больший, чем африканский слон — и были настолько огромными, что могли не опасаться ничьих угроз. Даже сейчас они вытягивали свои толстые шеи и морды, похожие на лошадиные, чтобы сорвать с дерева напитанные водой листья.

Но они были в опасности. Грязная вода текла по земле, обтекая ноги индрикотериев, как будто и дерево, и индрикотерии вместе стояли прямо в реке.

Наконец, большой пласт грязной почвы оторвался от берега реки, прямо рядом с неглубокими корнями дерева, и без церемонии соскользнул в реку. Один могучий индрикотерий замычал; его большие плоские ступни, похожие на слоновьи, шаркнули по земле, внезапно превратившейся в скользкий и ненадёжный склон — а затем он упал; пятнадцать тонн мяса полетело вниз, его шея изогнулась, а длинный хвост взмахивал в воздухе. Он с громоподобным шумом упал в воду и в одно мгновение исчез, сметённый жадной рекой.

Второй индрикотерий замычал, словно оплакивая потерю. Но он тоже был в опасности, потому что земля продолжала размываться, неустанно испытываемая водой на прочность, поэтому лишившееся спутника животное тяжело побрело прочь, в безопасное место.

Но и само дерево было в опасном положении. Его корни были обнажены внезапной эрозией из-за стремительного наводнения, и ещё сильнее ослаблены, когда река пошла на приступ берега. Ствол один раз скрипнул и задрожал.

А затем послышался треск, похожий на множество выстрелов, и корни ослабли. Дерево стало валиться в сторону воды. Словно плоды, которые стряхнули с ветки, приматы всех размеров падали с дерева и с криками летели в бурную воду.

Странница выла и цеплялась за свою ветку, когда дерево, словно в ночном кошмаре, повалилось в реку целиком.

Первые несколько минут были самыми ужасными.

Близко к берегу реки вода была самой бурной — она разрывалась между быстрым плавным течением и трением с землёй. В этом могучем потоке даже большое дерево манго было похоже на прутик, брошенный в ручей. Оно становилось торчком, скрипело и крутилось. Сначала в воду обрушилась его листва, а потом корни, забитые грязью и камнями, словно когти, протянувшиеся к небу. Странницу кружило и окунало, погружало с головой в мутную коричневую воду, которая прорывалась ей в рот и в нос, а затем её снова выносило на воздух.

Наконец, дерево выплыло из бурной воды вблизи берега и отплыло к середине реки, где его раскачивание и кручение быстро сошли на нет.

Странница застряла под водой. Она взглянула сквозь грязную темноту на мерцающую поверхность, усеянную листьями и прутьями. Её рот и горло уже заливала вода, и её охватила паника. Её крик вырвался наружу с пузырями, она стала продираться сквозь переплетённую сломанную листву, карабкаясь к свету.

Она добралась до поверхности. Свет, шум и льющий дождь заполонили её чувства. Она выбралась из воды и легла на ветку, вытянувшись.

Дерево плыло вниз по реке ветвями вперёд. Его переплетённые разорванные корни торчали вверх, в низкое небо, озаряемое молниями. Странница подняла голову, высматривая вокруг себя других антропоидов. Их было трудно разглядеть сквозь мутный из-за дождя воздух — настолько побитыми и промокшими они были, но она узнала Белокровного, большого самца, который её похитил, пару других самцов — и ещё самку с детёнышем, который каким-то образом удержался на её спине — маленький, мокрый и несчастный комочек шерсти.

Пусть даже она ещё была побита и едва не утонула, но Странница внезапно почувствовала себя лучше. Если бы она осталась одна, это была бы самая невыносимая вещь из всех; присутствие других успокаивало. Но всё равно эти другие не были её семьёй, её стаей.

По поверхности реки плыло много смытой растительности; она собиралась в середине её русла, где вода была глубже всего. Здесь были и другие деревья, и кустарники; некоторые из них этот предшественник Конго нёс по течению уже тысячи километров, из самых разных мест в центре континента. Здесь также были животные. Некоторые из них цеплялись за плывущую листву, как антропоиды. Она видела пару мелькающих робких существ из маленького народца, и даже толстобрюха, сидящего на корточках на стволе орехового дерева. Самка толстобрюха нашла устойчивое место для сидения и дождь её не беспокоил. Она уже вернулась к своей обычной привычке питаться листьями, которые ей было удобно подносить ко рту цепкими руками и ногами.

Но не все животные в этом ужасном собрании попали сюда живыми. Целая семья жирных, похожих на свинью антракотериев утонула целиком, они прицепились к ветвям сломанной пальмы, словно мясистые плоды. И огромный индрикотерий, который был смыт в реку прямо перед падением дерева манго, тоже был здесь — большая туша дрейфовала в воде, изогнутая назад длинная шея болталась, могучие ноги вывихнуты — всего лишь ещё один кусок плавучего мусора, смешанного со всем остальным.

Постепенно, по мере того, как река расширялась, слабое течение собирало эти фрагменты вместе, листва и корни переплетались, и так образовался плот естественного происхождения. Животные глядели друг на друга и на бурлящую реку, а их грубое судно лежало в дрейфе.

Странница видела густой зелёный лес, выросший на мелководных склонах речных берегов, сложенных из источенного эрозией песчаника. Среди деревьев были манго, пальмы, разновидность примитивного банана. Ветви низко свисали над водой, а лианы и лоза вились по переплетённым ярусам леса. Её руки зудели — ей нужна была ветка, на которой можно было бы раскачаться и прыгнуть — так она смогла бы попасть отсюда туда. Но лес был отделён от неё бурлящей водой — и пока растительный плот продолжал своё движение вниз по течению, эти манящие берега отступали всё дальше, а знакомый лес сменялся мангровыми зарослями, которые господствовали в прибрежных областях.

Дождь ещё не закончился. Он даже стал ещё сильнее. Тяжёлые капли падали вниз со свинцового неба. Вода была испещрена кратерами, которые исчезали, едва появившись. Жёсткий белый шум забил её уши, поэтому казалось, будто она потерялась в своего рода огромном водяном пузыре: вода внизу и вокруг неё, и только это сломанное дерево манго, за которое можно зацепиться. Стонущая и продрогшая до костей Странница забилась в ветви манго и свернулась в клубочек: одинокая, ожидающая, чтобы всё это пропало, и чтобы она вернулась в мир, который знала — в мир деревьев, плодов и антропоидов.

Этому, однако, уже никогда не суждено было случиться.

Свирепая буря быстро исчерпала свою ярость. Странница увидела лучики света толщиной в палец, пробивающиеся в её укрытие в листве. Шум дождя пропал, и его заменил устрашающе мягкий плеск воды.

Она вылезла из ветвей и забралась на вершину дерева. Солнце светило ярко, словно воздух очистился, и она почувствовала, как тепло глубоко проникло в её шерсть, быстро высушив её. Одно мгновение она наслаждалась теплом и сухостью.

Но здесь совсем не было леса: только это упавшее дерево и прицепившаяся к нему группа сломанных товарищей по несчастью, дрейфующих по серо-коричневому зеркалу воды. Даже речных берегов совсем не было. С трёх сторон дерева всем, что она могла увидеть, была вода, до самой линии горизонта, резко очерченной, словно прорезанной ножом. Но, оглянувшись в направлении, противоположном направлению дрейфа плота, она различила землю: полосу зелёного и бурого цвета, тянущуюся вдоль горизонта на востоке.

Полосу, которая отступала вдаль.

Течение вынесло плот из мусора в море, в расширяющуюся Атлантику — антропоидов, толстобрюха, маленький народец и всех остальных.

II

Когда миновали дни Нота, геометрия беспокойного мира продолжила эволюционировать и продолжила оказывать влияние на судьбы несчастных живых существ, которые дрейфовали на континентальных плотах.

Две больших трещины, которые обрекли на гибель древнюю Пангею — море Тетис с востока на запад и Атлантический океан с севера на юг — закрывалась и открывалась, соответственно. Африка претерпевала медленное столкновение с Европой. Тем временем Индия дрейфовала на север, чтобы врезаться в Азию, и вверх поднялись Гималаи. Но сразу после того, как родились молодые горы, свою работу начали дождь и ледники, долбя их и подвергая эрозии, смывая горы обратно в море: на этой бурной планете камень тёк, словно вода, а горные цепи вздымались и опадали, словно во сне. Но по мере смыкания континентов райское течение Тетиса было обречено, хотя фрагменты усыхающего океана сохранятся как Чёрное, Каспийское и Аральское моря, и как Средиземное море на западе.

Когда Тетис умер, началась великая засуха, охватившая своим поясом весь мир. Когда-то в Сахаре росли мангровые леса. Теперь вдоль древнего следа Тетиса протянулся огромный пояс полупустынь, поросших низкорослым кустарником — через Северную Америку, южную Евразию и северную Африку.

Тем временем огромный сухопутный мост, который закрывал северную Атлантику и протягивался из Северной Америки в северную Европу через Гренландию и Британские острова, распадался, и Атлантика соединилась с Северным Ледовитым океаном. Древний океанский пролив с востока на запад закрывался, но одновременно открывался новый проход — с юга на север.

При этом менялись океанические течения.

Океаны были огромными вместилищами энергии — беспокойной, непостоянной, подвижной. И все океаны были пронизаны течениями, великими невидимыми реками, подобными Нилу, которые затмевали своим величием любую реку на суше. Потоки приводились в движение теплом Солнца и вращением Земли; самые верхние несколько метров океанской воды хранили в себе столько же энергии, сколько её было во всей атмосфере.

Теперь огромные экваториальные течения, которые некогда несли свои воды по поясу Тетиса, прервались. Но уже возникли большие потоки, которые господствовали в расширяющейся Атлантике: тёк предшественник Гольфстрима, могучая река шириной шестьдесят километров, устремившаяся с юга на север с силой трёхсот Амазонок.

Но эти изменения в характере движения водных масс перестраивали климат планеты. Пока экваториальные течения способствовали нагреву, межполюсные течения между севером и югом вызвали обширное охлаждение.

Усугубляя ситуацию, Антарктида обосновалась на южном полюсе Земли. Начал образовываться её мощный ледяной покров — впервые за двести миллионов лет. Обширные холодные циркумполярные течения, образовавшиеся в южных морях, питали крупные течения в Атлантике, направленные на север.

Эти изменения были критическими: они стали началом сильного похолодания планетарных масштабов. Кривая на графике температур резко пошла вниз; эта тенденция сохранится до времени существования человека и явно продолжится далее.

По всей планете старые климатические пояса сдвигались к экватору. Тропические типы растительности выжили только в экваториальных широтах. На севере возник новый вид экологии — леса умеренного климата, состоящие из смеси хвойных и лиственных деревьев. Они захватили обширные пространства северных земель, протянувшись по Северной Америке, Европе и Азии от тропиков до Арктики.

Этот климатический коллапс вызвал новое вымирание, которое палеобиологи позже назовут Великим переломом. Оно было событием из многих эпизодов, растянутым во времени. В океане популяция планктона гибла несколько раз подряд. Исчезло много видов брюхоногих и двустворчатых моллюсков.

А на суше после тридцати миллионов лет успешной жизни в комфорте млекопитающие пострадали от первого в их истории массового вымирания. История млекопитающих оказалась разделена на две части. Экзотические фаунистические собрания времён Нота исчезли окончательно. Но начали эволюционировать новые крупные травоядные с очень прочными гребенчатыми зубами, способными справляться с новой, более грубой растительностью, типичной для сезонных лесов. Ко времени жизни Странницы по африканским равнинам уже бродили первые хоботные, обладающие хорошо развитыми хоботом и бивнями. Хобот, обладающий несравненной мускульной гибкостью, который превосходит в этом лишь щупальце осьминога, использовался, чтобы загружать в рот животного то огромное количество пищи, которое ему требовалось. У этих дейнотериев были короткие хоботы и странного вида бивни, загнутые вниз, которыми они пользовались для обдирания коры с деревьев. Но, в отличие от своих предков меритериев, они выглядели похожими на слонов, а некоторые уже выросли такими же высокими, как африканские слоны более поздних времён.

И это было время успеха для лошадей. Потомки робких существ из лесного мира Нота превратились в разнообразные и многочисленные виды листоядных лесных обитателей — некоторые из них были размером с газель, и с более крепкими зубами, чем у их предков, питавшиеся скорее листвой, чем мягкими плодами — а также в более длинноногих равнинных животных, медленно приспосабливающихся к травяной диете. Теперь у большинства лошадей было по три пальца и на передних, и на задних ногах, но некоторые бегуны, живущие на равнинах, начали утрачивать боковые пальцы и переносили весь свой вес на средние пальцы ног. Но, поскольку площади лесов сокращались, это разнообразие уже снижалось; вскоре многие из лесных видов исчезнут. Разнообразие грызунов также возрастало, появились первые гоферы, бобры, сони и хомяки, очень разнообразные белки, и ещё первые крысы.

Но новые условия не были благосклонны к приматам. Тропические леса, их естественная среда обитания, съёживалась в сторону южных тропиков. Многие семейства приматов вымерли. Питающиеся плодами животные вроде Странницы задержались лишь в тропических лесных районах Африки и Южной Азии, пользуясь круглогодично существующим запасом пищи, который по-прежнему обеспечивали эти леса. Ко времени, когда родилась Странница, к северу от тропиков не осталось никаких приматов, а с тех пор, как грызуны добились успеха, в обеих Америках их не осталось вообще: ни одного вида.

Но вскоре эта ситуация должна была измениться.

Море вокруг Странницы было серым, как лист оружейной стали, по нему медленно катились ленивые, словно ртуть, волны. Странница оказалась в крайне трудном для её понимания месте: упрощённое, схематичное двухмерное окружение, постоянное и такое непонятное покачивание вверх-вниз — всё это просто не могло ещё сильнее отличаться от леса.

Она нервничала, лазая по вершинам растительности. Она ожидала, что в любой момент какой-нибудь свирепый воздушный хищник прокусит ей череп. И во время передвижения она могла ощущать, как тяжело покачивается плот под нею, как его составные части поскрипывают в такт медленному дыханию моря. Было такое ощущение, словно всё это могло в любой момент развалиться на части.

Антропоидов всего было шестеро: трое самцов, две самки, в том числе Странница, и детёныш, который всё ещё сонно цеплялся за шерсть своей матери. Они были единственными, кто остался в живых из стаи Белокровного.

Антропоиды сидели в переплетении ветвей, уставившись друг на друга. Настало время выстраивать временную иерархию.

Среди этих двух самок приоритеты были вполне очевидны.

Вторая самка, мать, была крупной особью старше десяти лет. Этот детёныш был у неё четвёртым и, хотя она не могла этого знать, на данный момент её единственным потомком, остававшимся в живых. Её самой заметной особенностью была «заплатка» без шерсти — след шрама на одном плече, где она однажды получила ожог во время лесного пожара. Детёныш, цепляющийся за грудь Заплатки, был крохотным, мелким даже для своего возраста — просто щепотка шерсти. Заплатка, мать, пренебрежительно изучала Странницу. Странница была маленькой, молодой и незнакомой, даже не отдалённым родственником. И, как кормящая мать, Заплатка всегда имела бы приоритет. Поэтому она повернулась к Страннице своей широкой спиной и стала гладить своего младенца Щепотку.

Странница знала, что ей следовало делать. Она пробежала по веткам к Заплатке, запустила свои пальцы в её шерсть, которая была ещё мокрой, и стала расчёсывать спутанные волосы и выбирать частички мусора. Добравшись пальцами до кожи Заплатки, она нащупала узловатые мускулы и места, которые заставляли Заплатку вздрагивать, когда до них дотрагивались.

Пока сильные пальцы Странницы продолжали работать, Заплатка постепенно расслабилась. Заплатка, как и все они, была подавлена тем, что её так резко вырвали из леса, и испытывала стресс из-за того, что внезапно оказалась в этой странной пустоте и потеряла свою семью. И словно благодаря волшебству чужого прикосновения она на мгновение смогла забыть, где оказалась. Даже Щепотка, её детёныш, похоже, успокоилась благодаря контакту между этими двумя самками.

Саму Странницу успокоили простые повторяющиеся движения при обыскивании и хрупкая социальная связь, которая формировалась между ней и Заплаткой.

Переговоры самцов проходили более драматично.

Белокровный столкнулся с двумя более молодыми самцами, которые в жизни были братьями. Один обладал своеобразным хохолком белоснежных волос, который торчал вокруг его глаз, придавая ему вечно удивлённое выражение лица, а у другого была привычка использовать левую руку чаще, чем правую, причём настолько, что на левой стороне его тела мускулы были развиты намного сильнее, чем на правой, словно у теннисиста-левши.

И Хохолок, и Левый были мельче и слабее, чем Белокровный, и, будучи моложе, не оспаривали его положение, пока были в лесу. Но сейчас Белокровный потерял всех своих союзников, и эти двое, действуя вместе, смогли бы нанести ему поражение.

Поэтому он без колебаний начал демонстрации. Он стоял вертикально, сотрясаясь всем телом, вопил и визжал, швырял горсти листьев. Затем он повернулся задом, раздвинул ягодицы и испустил струю помёта сквозь мокрую шерсть.

Левого удалось запугать сразу же. Он отпрянул и сжался, обхватив себя руками.

Хохолок оказался более стойким к угрозам, ответив на демонстрации Белокровного собственной визгливой истерикой. Но Белокровный превосходил его размерами, и без поддержки своего брата он не мог надеяться превзойти старого самца. Когда Белокровный ударил его по голове и по шее, Хохолок быстро отступил, упал на спину и распростёр руки и ноги, как детёныш, показывая своё подчинение. Всё это временно прекратилось, когда Белокровный сделал неосторожный шаг, и его нога провалилась сквозь листву в холодную воду. Он взвизгнул, отдёрнул ногу и сел подавленный, поджав ноги.

Но он уже сделал достаточно. Теперь братья приблизились к нему в позах подчинения, держа головы склонёнными. Краткий момент активного взаимного обыскивания гарантировал укрепление новой иерархии, и три самца начали выбирать друг у друга из шерсти остатки помёта.

Сообщества Нота, складывающиеся по принципу «раз-два, и готово», напоминали уличные банды, которые объединяли исключительно грубая сила и отношения доминирования, когда каждый индивидуум знал лишь немногим больше, чем собственное место в иерархии. Но к настоящему времени преимущества социальной жизни привели к появлению в сообществах приматов причудливой сложности и дали толчок к развитию новых типов мышления.

Жизнь в группе требует достаточного уровня социальных знаний: осведомлённости о том, кто, кому и что делает, как этому соответствуют твои собственные действия, кого и когда тебе следует обыскивать, чтобы сделать твою собственную жизнь легче. Чем больше группа, тем больше количество отношений, которые тебе необходимо отслеживать, и из-за того, что отношения постоянно изменяются, тебе требуются более глубокие умственные способности, чтобы оставаться в курсе событий. Позволяя своей жизни в группе достигать такого высокого уровня сложности, приматы неуклонно продолжали становиться всё умнее и умнее.

Хотя не все приматы поступали так.

Пока разворачивались все эти события, крупная самка толстобрюха сидела на удобной ветке, которую ей удалось отыскать, и методично обрывала с неё листья. Её совершенно не интересовали видоспецифичные демонстрации и суета мохнатых антропоидов.

Даже окружённая представителями собственного вида, самка толстобрюха мало бывала в обществе других особей. Она игнорировала других самок и позволять себе обеспокоиться присутствием самцов, лишь когда чувствовала потребность спариваться — что, фактически, происходило с ней сейчас. Когда антропоиды вроде Заплатки и Странницы находились в состоянии готовности к спариванию, они демонстрировали сексуальные вздутия на своём заду. Но это было бы почти бесполезно для существа, которое проводит значительную часть своего времени, сидя на собственном заду, поэтому у самки толстобрюха на груди ярко вздувались розоватые пузыри, имеющие узнаваемую форму песочных часов. Однако, поскольку вокруг не было ни одного самца толстобрюха, никому до этого не было дела.

Самка толстобрюха мало о чём волновалась. Она понимала, где находится, и что с ней случилось, не больше, чем антропоиды, но это её не беспокоило. Она видела, что на этом упавшем дереве было ещё много листьев, чтобы поддержать её жизнь в течение дня. Она совершенно не имела представления о том, что может случиться так, что завтрашний день будет отличаться от сегодняшнего, что она может не очутиться в бесконечном лесу, полном питательных листьев.

Антропоиды уже почувствовали, что проголодались; их малопитательный корм быстро проходил по пищеварительному тракту. Они нарушили свои круги обыскивания и разбрелись по веткам упавшего дерева манго. Когда дерево упало с берега, оно растеряло многие плоды вместе с большинством своих обитателей. Но один из братьев, Хохолок, быстро разыскал гроздь плодов, которые оказались в углу между ветвью и стволом. Он закричал, призывая остальных.

Новое миниатюрное общество работало успешно. Хотя Хохолок сумел прихватить себе кусок плода, его быстро оттолкнул Белокровный. Но Белокровного, в свою очередь, оттеснила Заплатка. Хотя её собственный размер составлял не больше двух третей от размера Белокровного, младенец, цепляющийся за её грудь, был чем-то вроде знака особых привилегий. Белокровный взял один плод и попятился, ворча и уступая дорогу Заплатке.

Когда происходили эти события, Странница, как и братья, знала, что не подойдёт к плодам ни на шаг ближе до тех пор, пока доминирующие сородичи не возьмут всё, что хотят.

Совсем одна, она осторожно брела, хватаясь всеми четырьмя лапами, по краю плота, где сплетение ветвей было не таким плотным. Двое насмерть перепуганных представителей маленького народца, сбившихся в тесный клубок, бросились бежать, когда она приблизилась к ним. Сквозь листву ей была видна тёмная, бурая, вяло колышущаяся вода, усеянная кусочками древесины и листьев. Солнечный свет мерцал во многих местах, пробиваясь сквозь просветы в кроне упавшего дерева, и его танец был восхитительным и привлекал внимание.

Странница была голодна, но её также мучила жажда. Она осторожно опустила руку в воду, которая была прохладной, и зачерпнула на один глоток. Вода была слегка солоновата — не такой горькой, поскольку даже так далеко от суши мощный сток реки разбавлял солёную океанскую воду. Но пока она пила, вкус соли у неё во рту начал усиливаться, и она выплюнула последний глоток.

Пока она пила, пришли голодные и скучающие братья, чтобы посмотреть, как она это делает — голова опущена в листву, рука вытянута, а ягодицы подняты. Они с любопытством обнюхали её, но смогли понять по запаху, насколько она молода — слишком молода, чтобы с ней спариваться.

Когда старшие закончили, Странница и остальные накинулись на плод.

Когда их животы наполнились, антропоиды успокоились. Но случайно образовавшийся плот дрейфовал уже за пределами видимости с суши, и антропоиды успели съесть многие из плодов плывущего в воде дерева манго. А удовлетворённо жующая самка толстобрюха уже ободрала листву с половины веток.

И никто из них не видел бледно-серый треугольник, который тихо двигался по воде, лишь в нескольких метрах от них.

Акула кружилась около грубого, разваливающегося плота. Когда река несла утонувших жителей прибрежного леса прямо в ожидающие их пасти из океана, акула, всегда готовая к нападению благодаря «пищевому безумию», приплыла сюда, привлечённая запахом разлагающейся крови, которая сочилась из туши индрикотерия. Но сейчас она ощутила движение среди переплетённой листвы, которая плыла сверху. Она описывала круги, выжидая нужный момент и сохраняя терпение.

Акула была не так умна, как её аналоги на суше. Но она и сама по себе вообще не слишком напоминала зверей. Кости в её позвоночнике были не костями, а жёстким хрящом, благодаря которому акула обладала лучшей гибкостью, чем более продвинутые рыбы. Её челюсти тоже были хрящевыми, и в них непрочно сидели зубы, зазубренные по краю, как столовые ножи — совершенное приспособление для разрезания плоти. Её выступающая вперёд морда выглядела сделанной грубо, но она рассекала воду с точностью, достойной проектировщиков подводных лодок, и была снабжена ноздрями, способными обнаруживать незначительные следы крови. На нижней стороне рыла находился специальный орган с необычайно высокой чувствительностью к вибрации, позволяющий ей на огромном расстоянии ощущать биение тела испуганного животного. Позади небольшой головы всё тело акулы было сложено из мускулатуры и предназначено для мощного и стремительного движения вперёд. Она была похожа на таран.

Акулы были верховными хищниками океана уже на протяжении трёхсот миллионов лет. Они выдержали массовые вымирания, когда семейства наземных хищников появлялись и исчезали. Они участвовали в конкурентной борьбе с новыми классами животных; некоторые из них были значительно моложе них, например, настоящие рыбы. На протяжении этого огромного периода времени устройство тела акул едва изменилось — для этого не было никакой необходимости.

Акула не знала усталости, её нападения нельзя было избежать хитростью, она была готова продолжать нападение, пока органы чувств получали соответствующие стимулы. Она была машиной, созданной для убийства.

Акула чуяла огромную массу мёртвого мяса, дрейфующую в глубине этого плота, но она также могла слышать звуки от передвижения живых животных по его поверхности. Мертвечина могла и подождать.

Самое время нападать. Она атаковала, устремившись головой вперёд и распахнув челюсти. У акулы не было век. Но, чтобы защитить свои глаза, в последний момент перед ударом она поворачивала их назад так, что они становились белыми.

Заплатка была первой, кто увидел приближение плавника, кто взглянул на белое торпедообразное тело, скользящее под водой к плоту, кто взглянул в белые глаза. Раньше она никогда не видела таких существ, но её инстинкты вопили в полный голос: эта гладкая форма принесёт одни неприятности. Она перебежала через поредевшую листву на дальнюю сторону плота.

Другие антропоиды паниковали. Два зверька из маленького народца пронзительно пищали, словно крошечные птицы, бегая и прыгая туда-сюда. И только самка толстобрюха спокойно сидела на своей ветке, пережёвывая очередной пучок листьев.

Щепотка, отстав от своей матери, не отреагировала на это событие.

Заплатка была испугана. Она ожидала, что детёныш последует за ней на дальнюю сторону плота. Но детёныш не видел приближающейся опасности. Человеческая мать смогла бы мысленно представить себе поле зрения своего ребёнка, чтобы понять, что ребёнок мог бы и не увидеть всего, что было видно ей. Но такое умение смотреть на мир чужими глазами было недоступно Заплатке; в этом отношении она, в точности как Нот, сама была похожа на очень маленького человеческого ребёнка, полагая, что все живые существа в мире видели то же самое, что видела она, и верили в то же самое, во что верила она.

Акула протаранила редкую листву тупой мордой. Для Странницы это вторжение разверстого рта из преисподней было кошмарным видением. Она завопила и беспомощно побежала, но была не в силах убежать за пределы плота.

Детёнышу повезло. Когда плот задрожал от нападения акулы, она забралась в угол между веткой и стволом. Её мать бросилась через весь вертящийся плот, перескочила через зияющую брешь, которую пробила акула, и схватила детёныша.

Но акула вернулась. На сей раз, она просунула свой клиновидный нос между двумя большими стволами, которые составляли основу примитивного плота. Стволы разъединились, и между ними открылся большой просвет усыпанной листьями воды. Один из маленького народца, пискнув, упал в расширяющуюся щель.

Рот акулы был похож на пещеру, раскрывшуюся перед ним. Искорка ума зверька была задута за секунду. Акула едва почувствовала, что схватила крошечный тёплый кусочек. Её работа только началась.

Антропоиды закричали и отбежали на край плота, стараясь оказаться как можно дальше от щели, но отшатнулись от пустынного океана, окружающего их.

Белокровный видел, что жирная, удовлетворённая самка толстобрюха сидела там же, где обычно — на своей ветке, покрытой листвой, а на её груди выставлено напоказ смешное красное вздутие — и это при том, что погром, устроенный акулой, открыл ей вид на океан. В этот пиковый момент стресса в изобретательном уме Белокровного замкнулись новые контуры. Это была логическая цепочка, недоступная никому, кроме самых умных представителей его вида. Но тогда, в среднем, каждое новое поколение антропоидов было хотя бы чуть-чуть умнее, чем предыдущее.

Белокровный взвился в воздух в прыжке. Обе его ноги врезались в спину самки толстобрюха. Она рухнула в море.

Это жирное, барахтающееся в воде существо было как раз тем, что ждала акула. Она вцепилась в свою добычу — прямо в середину её туловища. Акула извивалась всем телом, встряхнув толстобрюха, и её зубы с пильчатыми краями вырвали кусок плоти несчастного существа. Затем, заплыв в облако растекающейся крови, она стала ждать, пока её жертва не умрёт от потери крови.

Самка толстобрюха была крайне изумлена, внезапно оказавшись в воде, и ошеломлена острой болью. Но химические вещества потоком хлынули в её мозг, центры её работающего сознания были подавлены, и на неё словно снизошёл мир в этой кровавой тьме.

Тяжело дыша, Белокровный сидел на месте своего нападения, где от толстобрюха не осталось ничего, кроме кучки тонких колбасок скверно пахнущего помёта и горстки смятых листьев. Постепенно просвет в плоту закрылся — он словно излечивал сам себя. Антропоиды съёжились, испытывая слишком сильный стресс даже для того, чтобы заняться обыскиванием.

А солнце ползло вниз по западному небу, в той стороне, куда они беспомощно дрейфовали.

III

Дни и ночи, ночи и дни. Ни звука, кроме скрипа ветвей и мягкого шума набегающих волн.

Ночи являли вид ужасающего неба, от которого Страннице хотелось сжаться.

Но свет дня, под сияющим солнцем или под серой крышей облаков, не показывал ничего, кроме пустого моря. Не было ни леса, ни земли, ни холмов. Она могла ощущать лишь запах соли, а до её ушей не доносилось никаких криков птиц или приматов, никакого мычания травоядных. Теперь сток реки растёкся по большому океану, и даже другие фрагменты мусора, смытые сильнейшей бурей, рассеялись, уплыв за горизонт навстречу своим собственным бессмысленным судьбам.

Плот уменьшался.

Трупы антракотериев, застрявшие в ветвях дерева манго, давно уже куда-то уплыли. Последний из маленького народца тоже пропал. Возможно, он свалился в море. Большая туша индрикотерия раздулась, когда бактерии в его огромном кишечнике проедали себе путь к свету. Но невидимые рты из моря работали над тушей индрикотерия, проедая его снизу. Его мясо постоянно отрывали по кусочкам, и однажды огромный труп лопнул и скрылся, наконец, под поверхностью моря.

Антропоиды давно съели все плоды.

Они пробовали есть листья дерева, и сначала были вознаграждены, по крайней мере, ощущением приятной влаги во рту, которая на какие-то мгновения ослабила их жажду. Но вырванное с корнями дерево было мертво, а его оставшиеся листья постепенно увядали. И ещё, в отличие от несчастного толстобрюха, антропоиды не умели переваривать такую грубую пищу, и они потеряли ещё больше влаги с водянистыми фекалиями, которые текли у них из зада.

Странница была маленьким животным, строение которого было приспособлено к жизни в ласковых объятиях леса, где всегда в изобилии были и пища, и вода. В отличие от человека, тело которого было приспособлено для того, чтобы подолгу выживать на открытой местности, её тело обладало очень малым количеством жира, главного запаса топлива у человека. Всё очень быстро изменилось в худшую сторону. Вскоре слюна Странницы стала густой и приобрела неприятный вкус. Её язык прилипал к нёбу. Голова и шея очень сильно болели, потому что её кожа сжималась, иссыхая. Голос её стал надтреснутым — казалось, что у неё в горле застрял твёрдый болезненный ком, который не двигался, сколько бы раз она не пробовала сглатывать. Она, а также другие антропоиды страдали бы ещё больше, если бы не пасмурное небо, которое большей частью защищало их от яркого солнца.

Иногда Странница видела сны. Мёртвое дерево манго внезапно вырастало, его корни тянулись, словно пальцы примата, пытаясь зарыться в суровую землю-океан, листья зеленеют и колышутся, словно заботливые руки, и вырастают плоды, огромные грозди плодов. Она тянулась к плоду, даже разламывала его и погружала лицо в прозрачную воду, которая загадочным образом наполняла каждую половинку кожуры. Затем появлялись её мать и сёстры, толстые и полные сил, готовые обыскивать её шерсть.

А потом вода испарялась, как будто высыхала под беспощадными лучами солнца, и она понимала, что всего лишь грызла кусочек коры или пучок мёртвых листьев.

У Заплатки началась течка.

Белокровный, как самый главный самец этого небольшого затерянного сообщества, быстро заявил о своих правах. Не имея возможностей делать что-то другое или куда-либо уйти отсюда, Белокровный и Заплатка часто спаривались — иногда даже слишком часто, и их встреча сводилась лишь к формальности в виде нескольких сдержанных движений.

В нормальные времена подчинённые особи вроде братьев-самцов, вероятно, могли бы спариться с Заплаткой в эти первые дни её течки. Белокровный, имея множество потенциальных брачных партнёрш на выбор, изгнал бы их лишь при наступлении пика фертильности Заплатки, когда увеличивалась вероятность оплодотворить её.

Это было бы также в интересах самой Заплатки. Её припухлости должны были рассказать о готовности Заплатки к размножению как можно большему количеству самцов. С одной стороны, возникающая в итоге конкуренция поддерживала бы высокое качество потенциальных партнёров без единого усилия с её стороны. И если все самцы в группе спаривались с ней в течение какого-то времени, ни один из них не мог точно знать, кто был отцом детёныша — поэтому любой самец, желающий убить детёныша, чтобы ускорить цикл размножения самки, рисковал убить своё собственное потомство. Таким образом, припухлости, очень заметное для окружающих проявление течки, были для Заплатки способом управлять окружающими её самцами с минимальными собственными затратами, и ещё это уменьшало риск детоубийства.

Но на этом крошечном плоту была только одна взрослая самка, и Белокровный не собирался делиться ею. Хохолок и Левый наблюдали за ним, сидя бок о бок и жуя листья, и из шерсти торчали их комичные эрегированные половые члены. Они могли глазеть на всё, что любили в блестящих припухлостях Заплатки. Но каждый раз, когда кто-либо из них приближался к Заплатке, не говоря уже о том, чтобы дотронуться до неё, делая лишь самый первый шаг в ухаживании за ней, Белокровный впадал в ярость, устраивая демонстрации и нападая на нарушителя.

Что касается Странницы, она всегда подчинялась Заплатке, всегда оставаясь чужой. Но в этих условиях открытости всех перед всеми она быстро стала близка Заплатке, словно одной из собственных сестёр.

Пока Белокровный и Заплатка спаривались, Странница часто брала к себе Щепотку. После первых нескольких дней Щепотка приняла Странницу как почётную тётушку. Крошечное лицо младенца было безволосым, а её шерсть была оливкового цвета, чем она сильно отличалась от матери; это был цвет, который стимулировал защитное поведение у Странницы, и даже у самцов. Иногда Щепотка играла в одиночку, неуклюже карабкаясь по сцепленным веткам, но гораздо чаще она хотела цепляться за грудь или спину Странницы, или чтобы Странница держала её на руках.

Делить друг с другом бремя выращивания детёныша было обычным делом среди антропоидов, хотя обычно ответственность за детёнышей возлагалась исключительно на членов семьи.

Потомство антропоидов росло гораздо медленнее, чем детёныши эпохи Нота из-за того, что для развития их крупного мозга требовалось больше времени. Хотя при рождении они были хорошо развиты по сравнению с человеческими младенцами, обладали открытыми глазами и способностью цепляться за шерсть своей матери, у детёнышей антропоидов отсутствовала координация движений, они были слабыми и крайне зависимыми от своих матерей в плане питания. Создавалось ощущение, что Щепотка родилась преждевременно и завершала свой рост уже вне матки своей матери.

Это накладывало на Заплатку значительную ответственность. На протяжении восемнадцати месяцев мать-антропоид должна была жонглировать ежедневными потребностями, связанными с выживанием, и потребностью заботиться о своём детёныше — и ещё она должна была уделять достаточное время обыскиванию своих сестёр, равных по рангу сородичей и потенциальных брачных партнёров. Даже до того, как она попала на этот плот, все эти действия вымотали Заплатку. Но общество самок вокруг неё предоставляло ей готовый запас потенциальных тётушек и нянек, которые могли взять у неё детёныша и дать ей перерыв. Проявляемое по собственной инициативе Странницы тётушкино поведение очень помогало Заплатке, и ещё приносило много удовольствия Страннице. Это было своего рода обучение, готовящее её саму к роли матери в будущем. Но оно также позволяло ей получать ещё больше удовольствия от обыскивания.

Они все стосковались по обыскиванию. Это было самым трудным моментом в этом заключении в океане. Теперь даже у Белокровного проявились признаки чрезмерного обыскивания двумя его помощниками: шерсть на некоторых участках его головы и шеи была выщипана догола. Так что Странница была счастлива посвятить младенцу долгие часы нежного потягивания шерсти, расчёсывания пальцами и щекотки.

Но шли дни и детёныш, постоянно голодный и страдающий от жажды, становился всё более и более несчастным. Щепотка бродила по всему плоту, и даже приставала к самцам. Иногда она впадала в истерику, обрывая листья или шерсть своей матери, или беспричинно носилась по плоту, обуреваемая своей крохотной яростью.

Всё это ещё больше способствовало истощению сил Заплатки и раздражало всех остальных.

Так всё и продолжалось, день за днём. Антропоиды, оказавшиеся в ловушке на этой сухой щепке в огромном океане, непрерывно были на виду друг у друга в самом тесном соседстве. Если бы было больше места, они смогли бы убраться подальше от раздражающей беготни детёныша. Если бы их самих было больше, ревность Белокровного к молодым самцами не имела бы значения: они легко смогли бы найти более благосклонных самок и дать выход своему напряжению, спариваясь с ними подальше от глаз Белокровного.

Но большей группы, которая могла бы впитать напряжённость их отношений, не было; не было леса, куда можно было бы сбежать — и ещё у них совсем не было пищи, кроме сухих листьев, и воды, кроме солёной воды океана.

И в один ничем не выдающийся день напряжение достигло точки кипения.

Щепотка закатила очередную истерику. Она носилась по плоту, рискованно приближаясь к терпеливо ожидающему океану, драла листья и кору, издавала хриплые вопли. Она сильно отощала, плоть свисала с её крохотного живота, а шерсть торчала клочьями.

На сей раз самцы не отгоняли её от себя шлепками. Вместо этого они наблюдали за ней — все трое, словно что-то обдумывая.

Наконец, Заплатке удалось успокоить Щепотку. Она прижала детёныша к своей груди и позволила ей пососать, хотя у неё уже не было никакого молока.

Белокровный приблизился к Заплатке. Вообще, он подошёл к ней в одиночку, но на сей раз Хохолок, более крупный из братьев, следовал за ним, и торчащая шерсть над его глазами поблёскивала на ослепительно ярком солнце. Сев рядом с Белокровным, Хохолок начал обыскивать Заплатку. Постепенно его пальцы потянулись к её животу и гениталиям. Это, несомненно, предшествовало попытке спариваться.

Заплатка выглядела изумлённой и отсела, а Щепотка цеплялась за её живот. Но Белокровный успокаивающе погладил ей спину, пока она не села на место и не позволила Хохолку вновь приблизиться к ней. Хотя Хохолок постоянно нервно поглядывал на Белокровного, тот не вмешивался.

Соскочив с изогнутой ветки, Странница глазела на самцов, озадаченная их поведением, чего никогда не смог бы сделать Нот. Поскольку мышление приматов постоянно усложнялось и усложнялось, получалось так, будто ощущение самого себя распространялось изнутри наружу, от одиночки Пурги до её все более и более социальных потомков. Всё это позволило антропоидам строить новые, сложные и хитроумные союзы и иерархии — и практиковать новые способы обмана. Нот обладал твёрдым пониманием своего собственного места в иерархиях и союзах своего сообщества. Антропоиды сделали ещё один шаг вперёд: Странница понимала свой собственный ранг как младший по отношению к Заплатке, но она также понимала относительные ранги других особей. Она знала, что особь более высокого ранга, как Белокровный, не должна позволять Хохолку вести себя таким образом — словно подзадоривая его спариться со «своей» самкой.

Наконец, Хохолок зашёл сзади Заплатки и положил ей руки на бёдра. Заплатка приняла это как неизбежность. Подставляя свой розовый зад Хохолку, она стащила сонного детёныша со своей груди и протянула его Страннице.

Но Белокровный прыгнул вперёд. Пользуясь своей ловкостью древесного жителя, Белокровный выхватил детёныша из рук Заплатки. Затем, таща детёныша за шкирку, он отбежал к Левому, а за ним следовал возбуждённый Хохолок.

Заплатка была озадачена случившимся. Она таращилась на Белокровного, а её зад всё ещё был поднят для сбежавшего ухажёра.

Самцы сбились плотной группой — их мохнатые спины выстроились стеной. Странница видела, как Белокровный держал Щепотку на руках — казалось, что он ухаживает за ней.

Детёныш пинался крохотными ножками и булькал, таращась на Белокровного. И тогда Белокровный положил свою ладонь на его голову.

Внезапно Заплатка всё поняла. Она завыла и бросилась вперёд.

Но братья повернулись навстречу ей. Каждый из этих незрелых самцов был крупнее Заплатки. Хотя они нервничали, демонстрируя враждебность по отношению к старшей самке, они легко держали её на расстоянии с помощью ударов и криков.

Белокровный сжал ладонь. Странница услышала хруст кости — такой звук, словно толстобрюх откусывал свежий листок. Детёныш судорожно задёргал ногами, а потом обмяк. Белокровный бросил взгляд на маленькое тельце; выражение его лица выдавало всю сложность чувств, когда он глядел на личико оливкового цвета, искажённое последним приступом боли. А потом самцы набросились на крошечное тельце. Укус в шею — и голова вскоре была оторвана; Белокровный дёргал конечности туда-сюда, пока не затрещали хрящи и не сломались кости. Но самцы больше всего хотели не мяса, а крови — крови, которая текла из разорванной шеи детёныша. Они жадно пили тёплую жидкость, пока их рты и зубы не покрылись яркими красными пятнами.

Заплатка выла, демонстрировала угрозу, металась по плоту, обрывая ветки и вянущие листья, и колотила безучастные спины самцов. Плот дрожал и качался, а Странница нервно цеплялась за свою ветку. Но уже ничего нельзя было изменить.

В действительности Белокровный не лгал. Как и Нот до него, он не умел представлять себе, о чём думали другие, и поэтому не мог внушить им ложные представления — совсем не мог. Но антропоиды был очень умны благодаря жизни в обществе, и обладали хорошими способностями решать проблемы, сталкиваясь с новыми обстоятельствами. Белокровный, своего рода гений, сумел объединить эти аспекты своего интеллекта, чтобы придумать уловку, которая позволила ему успешно украсть Щепотку у матери.

Издав последний хриплый вопль, Заплатка бросилась к стволу манго и обложила себя оборванной листвой, сделав своего рода гнездо. А самцы по-прежнему кормились — слышались звуки причмокивающих языков и хруст костей между зубами.

Запах крови не шёл из головы Странницы; она подошла к краю плота, где мёртвые ветки торчали под водой, словно пальцы.

Тёмные океанские воды напоминали сильно разбавленный суп, полный жизни. Верхние слои воды, освещённые солнцем, кишели плотными скоплениями водорослевого планктона — это была густонаселённая микроскопическая экосистема. Планктон был чем-то вроде леса в океане, но леса, не образующего сверхструктуры из листьев, побегов, ветвей и стволов — от него остались лишь крошечные зелёные клетки, несущие хлорофилл — полог леса, плавающий в своей ванне, богатой питательными веществами. Хотя за полмиллиарда лет экологическая структура планктона осталась неизменной, входящие в него виды появлялись и исчезали, становясь жертвами изменчивости и вымирания, как и любые другие виды; как и на суше, жизнь в этом царстве, раскинувшемся на целые океаны, напоминала долгую пьесу, актёры в которой постоянно менялись.

Течение несло медузу. Она жила в планктоне и им же питалась — прозрачный пульсирующий мешок, медленно и вяло расширяющийся и сокращающийся. Она была покрыта серебристыми перьями — щупальцами, снабжёнными стрекательными клетками, которыми она парализует свой планктонный корм.

По сравнению с большинством животных медуза была примитивным существом. Она обладала простой радиальной симметрией, а её вещества и ткани были едва организованными. У неё даже не было крови. Но её форма была очень древней. Когда-то океан был полон существ, более или менее похожих на медуз. Они прикреплялись к морскому дну, превращая океан в лес жгучих щупальцев. Им просто не требовалось становиться более активными; их не беспокоили хищники, и никто не пасся на этих морских пастбищах, потому что в окружающей среде было слишком мало кислорода, чтобы поддерживать жизнь таких опасных чудовищ.

Море сбивало Странницу с толку. Для неё вода была чем-то, что собиралось в прудах и реках, и ещё в чашевидных листьях — пресной, лишённой солей жидкостью, которую можно было пить где угодно, без всякой опасности для себя. Ничто в её опыте или врождённых нервных программах не подготовило её к встрече с этим огромным перевёрнутым небом, по которому дрейфовали причудливые существа вроде медузы.

И её мучала жажда, мучала просто ужасно. Её рука опустилась вниз, погрузилась в этот тёмный суп и поднесла ко рту ладонь воды. Она забыла, что делала это меньше часа назад, забыла горечь морской воды.

Она видела, что самцы закончили кормиться. Дневная жара продолжалась, и они впали в похожее на ступор состояние. Всё, что ей было видно от Заплатки — одна нога с поджатыми пальцами, торчащая из её одинокого гнезда.

Странница осторожно приблизилась к месту, где был убит детёныш. Кровь, запятнавшая ветки, была размазана языками антропоидов, лизавших её. Странница тщательно перебирала листья. Она не нашла никаких остатков детёныша, кроме разбросанной тонкой шерсти — и одну изящную маленькую ладонь, оторванную у запястья. Она схватила ладонь и отступила на угол плота, как можно дальше от остальных.

Ладонь была мягкой и расслабленной, как будто принадлежала спящему детёнышу. Странница легонько провела ею по своей груди и вспомнила, как Щепотка тянула её за шерсть.

Но Щепотки больше не было.

Странница вонзила зубы в мякоть указательного пальца, ближе к суставу. Мясо было мягким и раздражало её сухое нёбо. Быстрым, резким рывком она содрала мясо с кости. Она повторила это с другими пальцами, а затем жевала безволосую плоть ладони. Когда от ладони осталось лишь чуть-чуть больше, чем просто скелет с несколькими обрывками хряща и мяса, ещё висящего на нём, она прокусила крохотные кости, стукающиеся друг об друга, но костного мозга в них были лишь крохи.

Она бросила обломки костей в безбрежный океан. Ей было видно, как мелкие серебристые рыбки быстро собрались у костей, пока те не ушли в глубину, скрывшись с её глаз.

Заплатка два дня сидела в своём гнезде из листьев, почти не двигаясь. Самцы неподвижно лежали неряшливой кучей, иногда ковыряясь в шерсти друг у друга, редеющей всё сильнее и сильнее.

Странница вяло бродила по всему дереву, ища облегчения. Её рот больше не выделял слюну. Язык отвердел и превратился в лишённый чувствительности комок, словно у неё во рту был камень. Она не могла кричать или звать; всем, на что она была способна, был невнятный стон. Она даже рылась в высохшем помёте, который остался от толстобрюха, в поисках влаги и, возможно, нескольких ядрышек орехов, затерявшихся в отходах. Но экскременты пожирателя листьев были скудными и сухими. Она сильно страдала — истощённая, находящаяся на грани между сном и бодрствованием.

На третий день после гибели Щепотки Заплатка оживилась. Странница вяло наблюдала за ней.

Заплатка держалась на всех четырёх лапах. У неё кружилась голова, долгое бездействие подорвало запас жидкости в её организме, а когда она споткнулась, Странница увидела, как она схватилась за живот. Она была беременна от Белокровного: эта беременность забирала ещё больше резервов из её истощённого тела. Но она поднялась и упорно шла в сторону самцов.

Когда Заплатка приблизилась к нему, Хохолок сел прямо, возбуждённый, как будто ожидая нападения. Страннице был виден его почерневший язык, высунутый изо рта. Шерсть на его лице всё ещё была в коричневых пятнах от крови Щепотки.

Но Заплатка села рядом с ним и начала перебирать пальцами его шерсть. Процедура обыскивания означала лишь частичный успех. Все их тела облезли, кожа покрылась незаживающими язвами и повреждениями; работая, она счищала струпья и тыкала пальцами в ушибы. Но он подчинялся ей, с благодарностью принимая внимание, несмотря на боль.

А затем она немного отодвинулась, повернулась к нему спиной и подставила свой зад. Она едва ли была в лучшей форме. Шерсть у неё торчала клочьями, на коже были повреждения, а припухлость, которая у неё была, почти исчезла — на несколько дней раньше, чем должна. Но, тем не менее, когда она прижала свой зад к груди Хохолка, он ответил: из спутанной шерсти на его животе быстро высунулся длинный и тонкий эрегированный член.

Только сейчас Белокровный обратил внимание на это нарушение иерархии. Это не было похоже на попытку обмана; это было неприемлемо. Он рывком поднялся, издавая бессвязный рёв — его язык не действовал. Хохолок отпрянул.

Но Заплатка немедленно напала на Белокровного, ударив его головой в грудь и нанося удары кулаками по вискам. Поражённый, он опрокинулся на спину. Заплатка поспешила назад к другим самцам и стала небрежно подставлять им свой зад, издавая скрипучие крики. А затем она снова набросилась на Белокровного.

Союзы плавно менялись, а господство утрачивалось. Даже не взглянув друг на друга, братья быстро приняли решение. Они присоединились к нападению Заплатки на Белокровного. Белокровный начал сопротивляться, щёлкая зубами и отражая удары, которые градом сыпались на него.

Это была гротескная схватка четырёх ужасно истощённых существ. Удары и пинки были лёгкими и наносились жуткими замедленными движениями. И всё это происходило в тишине, нарушаемой лишь вздохами усталости или боли: не было слышно ни одного визга или крика, которыми обычно сопровождается нападение двух молодых особей на доминирующего самца.

И всё же схватка была смертельной. Возглавляемые Заплаткой, братья шаг за шагом теснили Белокровного к краю плота.

Заключительный удар нанесла Заплатка: это был ещё один таранный удар в живот Белокровного, сопровождавшийся хриплым страдальческим рёвом. Белокровный повалился на спину, провалился сквозь рыхлый край плота, состоявший из переплетённых ветвей, и оказался в воде. Он качался на волнах, бултыхался и плескался, а его шерсть сразу же напиталась водой и стала сковывать движения. Он смотрел вслед плоту и с помощью своего почерневшего языка мяукал, словно детёныш.

Хохолок и Левый были в смятении. Они не хотели убивать Белокровного; у антропоидов очень немногие драки за лидерство заканчивались смертельным исходом.

Странница чувствовала странную острую боль сожаления. Их уже и так оставалось очень мало. Инстинкты предупреждали её, что слишком малое количество потенциальных брачных партнёров — это плохо. Но для таких ощущений было уже слишком поздно.

Белокровный быстро ослабел. Вскоре поддержание рта и ноздрей над водой оказалось для него непосильной задачей, и он прекратил борьбу. Акула, привлечённая кровью, сочившейся из старых ран Белокровного, проглотила его тело за один укус.

После этого происшествия страдания лишь усилились. Пока мягко поскрипывающий плот дрейфовал по необъятным просторам сурового океана, пока эти маленькие существа быстро теряли свои ресурсы, дела могли становиться лишь хуже и хуже.

Конечности Странницы опухли. Натянутая кожа постоянно болела и легко лопалась. Её язык съёжился внутри рта так, как будто ей в рот сунули большой кусок сухого навоза. Веки лопнули и у неё создавалось ощущение, будто она плакала, но, коснувшись шерсти, она обнаружила, что по её глазным яблокам сочится кровь.

Она мумифицировалась заживо.

Наконец, однажды утром, она услышала крик, высокий и слабый, как птичий.

Она выбралась из своего укрытия среди листьев и села, выпрямившись. Мир стал жёлтым, а в ушах стоял странный звон. Было трудно что-то разглядеть; картина перед её глазами была нечёткой, а когда она пробовала моргать, это не принесло облегчения, поскольку у её тела не было лишней влаги.

Однако она различила двух антропоидов, Заплатку и Хохолка, сидящих бок о бок рядом с тёмным свёрнутым предметом. Возможно, это была еда. Ощущая боль, она полезла вперёд, чтобы присоединиться к ним.

Это был Левый; он лежал, распластавшись, с распростёртыми лапами.

Иссушающий жар солнца постарался на славу. На его голове и шее почти не осталось белой шерсти. Его плоть плотно обтягивала кости. Странница могла различить форму его черепа, тонких костей рук, ног и таза. Его голая кожа стала фиолетовой и серой, покрылась огромными пятнами и прожилками. Его губы иссохли до тонких полосок почерневшей ткани, обнажив зубы и потрескавшиеся дёсны. Остальная часть его лица была чёрной и сухой, как будто сожжённой. Плоть вокруг его носа ссохлась, поэтому две маленьких ноздри, направленных в стороны, растянулись, выставив наружу чёрную выстилку ноздрей. Его веки тоже съёжились, заставляя немигающие глаза слепо таращиться на солнце. Конъюнктива, окружавшая его глаза, выставленная наружу, почернела, как древесный уголь. Он царапал кору в отчаянных поисках пищи, и изрезал себе руки и ноги. Но никаких следов крови не было: порезы напоминали царапины на выделанной коже.

Но он всё ещё находился в сознании, испуская глухие тоскливые крики. Осторожно повернув голову, он растопырил пальцы более сильной левой руки.

В конечном счёте, истощённое до крайности тело Левого, борющееся за максимально долгое поддержание функционирования систем жизнеобеспечения, стало поглощать само себя. Когда закончился жир, началось поглощение мускулатуры — процесс, который вскоре приведёт к повреждению внутренних органов, которые, находясь в ужасном состоянии, начинали отказывать.

Но в эти последние мгновения Левый не чувствовал боли. Прекратились даже ощущения голода и жажды.

Странница смотрела, потрясённая и смущённая. Она словно глядела на живой скелет.

Последние жуткие крики Левого затихли. Его пальцы остались вытянутыми, навсегда замерли в его последнем жесте. Его спавшийся живот забурчал, и последняя нездоровая отрыжка вырвалась из его безжизненных губ.

Странница тупо глядела на остальных. Все они были кучками костей и повреждённой плоти, в ненамного лучшем состоянии, чем был сам Левый — в них едва можно было распознать антропоидов. Они не делали ни единой попытки обыскать друг друга, и вообще никакого другого контакта. Солнце словно выжгло из них всё, что делало их антропоидами, лишило их всего, чего они мучительно достигали за тридцать миллионов лет эволюции.

Странница повернулась и болезненно захромала обратно к своей кучке грязных листьев, ища укрытия.

Она пассивно лежала, меняя позу только затем, чтобы уменьшить боль от гноящихся ран. Её мышление казалось пустым, лишённым любопытства. Она существовала в унылой рептильной пустоте. Ей хотелось бы набить рот корой и сухими листьями, но мёртвый материал лишь царапал её истерзанную плоть.

И она продолжала думать о трупе Левого.

Она медленно встала и направилась к телу Левого. Его грудь вскрылась — это была посмертная рана, открывшаяся при высыхании его кожи. Запах, как ни странно, не был слишком уж плохим. В этой солёной водной пустыне в значительной степени отсутствовали процессы разложения, которые быстро поглотили бы тело Левого в лесу, и медленная мумификация, которая началась, пока он ещё был жив, продолжалась.

Осторожно просунув руку в рану, она коснулась рёбер, уже высохших. Она потянула мягкие ткани из грудной полости. Они легко отделились, обнажая его грудную клетку.

На теле вряд ли оставалось хоть сколько-то мышечной ткани. Жира не было совсем — только следы прозрачного липкого вещества. В полости тела Левого ей были видны его внутренние органы — сердце, печень и почки. Они были сморщены: они напоминали жёсткий побуревший плод.

Да, плод.

Странница сунула руку в грудную полость. Рёбра с треском раздвинулись, открывая мясистый плод, находившийся внутри. Она сжала пальцы вокруг его почерневшего сердца. Его удалось вытащить легко, с тихим шумом разрываемых тканей.

Она сидела, держа сердце, и откусывала от него куски, словно это было нечто не более экзотичное, чем особая разновидность манго. Мясо было постным и волокнистым, оно сопротивлялось зубам, которые шатались у неё в челюсти. Но вскоре она добралась до внутренней части органа и получила в награду немного жидкости — крови из его середины, которая ещё не высохла.

Вместо того, чтобы ослабить её муки голода, мясо лишь способствовало запуску атавистической потребности Странницы в пище. Слюна вновь появилась у неё во рту, а пищеварительные соки выделялись в её желудке, вызывая боль. После нескольких первых глотков её вырвало, и пища упала в море, но она продолжала своё занятие, пока твёрдое волокнистое мясо не задержалось внутри.

Глаза Левого, молочно-белые и непрозрачные, по-прежнему слепо таращились на солнце, которое убило его, а его левая рука сжалась в последнем жесте.

Заплатка зашевелилась. Подпрыгивая, она осторожно приблизилась к Страннице. Её кожа была обтягивающим мешком, на котором всё ещё держалось несколько клочков некогда очень красивой чёрной шерсти. Она с любопытством копалась в открытой грудной клетке Левого. Она ушла с печенью, которую стала быстро пожирать.

Тем временем Хохолок не двигался. Ничем не показывая интереса к судьбе своего брата, он лежал на боку, вытянув конечности. Он мог показаться мёртвым, но Странница заметила слабое движение — его грудь медленно вздымалась и опадала, медленно, как волнение океана: он тратил свои последние силы на то, чтобы продолжать дышать.

Теперь в Страннице проснулся инстинкт. Заплатка была беременна от Белокровного, её тело, возможно, сейчас уже разрушило зародыш, поглощая его, как её собственные мускулатуру и жир, чтобы продолжать функционировать. Если две самки останутся одни, то впереди их ждёт лишь их собственная смерть. Поэтому Хохолка, последнего самца, нужно было сохранить.

Странница вернулась к телу и выдернула из него почку — ещё один жёсткий узелок почерневшего сморщенного мяса. Она принесла его Хохолку и затолкала мясо в его сморщенный рот. Наконец он зашевелился. Слабым, словно у детёныша, движением он дотянулся до комка мяса, взял его и начал медленно грызть.

Пища, какая бы она ни была, лишь сделала их ещё голоднее, потому что им не хватало жира, который позволил бы переварить её, как следует. Однако все трое оставшихся в живых много раз возвращались к телу, опустошая полость тела, сгрызая плоть с конечностей, рёбер, таза и спины. Когда всё было кончено, остались лишь разрозненные кости — кости и череп, из которого всё ещё таращились на солнце глазные яблоки.

После этого три антропоида вернулись в свои уединённые уголки. Если они были людьми, то теперь, когда табу на поедание плоти их собственного вида было нарушено, в их умах заработала бы своего рода жестокая математика. Ещё одна смерть, в конце концов, обеспечила бы оставшихся в живых дополнительным количеством пищи — но уменьшила бы количество тех, кто её разделит.

Возможно, то, что ни один из антропоидов не умел строить планы на будущее, было чем-то вроде милосердия.

IV

Плот вздрогнул под ней. Это было более резкое движение, чем размашистое и медленное волнение на море. Но любопытство покинуло её, она пассивно лежала, плот грубо укачивал её, а узловатые ветки тыкались в её иссохшую плоть.

Теперь она была постоянно охвачена болью. Она ощущала, что её кости словно решили вылезти наружу сквозь кожу, которая походила на одну гигантскую язву. Она едва могла закрыть свои высохшие веки. Её память напоминала галерею беспорядочно подобранных образов: ощущение сильных пальцев её сестры, занимающейся обыскиванием, тёплый и сулящий безопасность запах молока её матери, дерзкие крики самцов, которые верили, что владеют ими всеми. Но потом её нежные сны оказывались размётанными вторжением огромных слюнявых челюстей из преисподней…

Последовал другой толчок, хруст сухой древесины вокруг неё. Она слышала шум набегающих волн, весьма отличающийся от томного плеска открытого океана.

В вышине кричали птицы.

Она присмотрелась. Это были первые птицы, которых она видела с тех пор, как она была смыта с суши. Они были ослепительно белыми и кружились высоко над ней.

Что-то двигалось по её груди. Это было похоже на, осторожно царапающие пальцы: возможно, кто-то пытался обыскивать её. Она с огромным усилием подняла голову. Она болталась, кожа была натянута, словно маска, а язык ощущался во рту куском дерева. Она с трудом сфокусировала свои кровоточащие глаза.

По ней что-то ползло: нечто плоское, оранжевое, с множеством сегментированных ног и с большими поднятыми клешнями. Она взвизгнула тонким и сухим звуком, и махнула рукой по груди. Краб с негодованием удрал.

Ноздрями, спёкшимися до смоляной черноты, она смогла ощутить некий новый запах. Вода. И не вонючая солёная морская вода, а пресная.

Она подняла руку и схватилась за листву. Как только начали слезать и лопаться струпья и пузыри, каждый кусочек её чувствительной плоти превратился в источник острой боли. Сделав глубокий вдох, она сумела выпрямить тело — ступни под ней, ноги согнуты. Голова моталась — она была слишком тяжела для её шеи. Ей всё же пришлось затратить ещё энергию, чтобы поднять её и взглянуть своими больными глазами.

Зелень.

Она видела зелень — огромную горизонтальную полосу, тянущуюся от горизонта до горизонта. Это была первая зелень, которую она видела с тех пор, как последние из листьев манго свернулись и побурели. После такого множества дней голубого и серого, только неба и моря, зелень казалась потрясающе яркой, настолько яркой, что от этого едва не болели её глаза, и настолько красивой, что это невозможно было представить себе; чем больше она смотрела на неё, тем сильнее оказывалось впечатление.

Она потащила себя вперёд, наполовину ползком. Мёртвая листва манго колола и резала её, но кровь совсем не текла — появлялось лишь множество крохотных источников боли.

Она добралась до края плота. Никакого океана, никакой воды. Ей был виден пологий пляж, усыпанный мелким шершавым песком и завершающийся коротким подъёмом к кромке редкостойного леса. Ярко-синие и оранжевые птицы порхали среди верхушек деревьев и беспечно щебетали.

Её первое впечатление можно было бы выразить как «я дома». Но она ошибалась.

Она пролезла сквозь ветви и почти упала на песок. Он был горячим, очень горячим, и он обжёг её обнажённую кожу. Она заскулила, поднялась и захромала, словно сильно постарев, в сторону леса.

На краю леса был подлесок из низкорослых папоротников и благословенная тень. Более крупные деревья высились над ней. На их ветках росли гроздья красных плодов, которые она не узнала. Её рот был слишком сухим, чтобы наполниться слюной, но язык постукивал об зубы.

Она посмотрела, какой путь проделала, чтобы оказаться здесь. Дерево манго и её плот из растительности были всего лишь частью леса, унесённого в море — сломанного, прогнившего, обросшего водорослями и теперь выброшенного волнами на этот берег. Ей были видны очертания неподвижного антропоида — Заплатки или Хохолка — безвольно лежащего среди рваной листвы, покрывшейся корочкой соли. А за плотом катило волны море — безбрежное, вечное, серо-голубое, тянущееся, насколько она могла увидеть, до самого горизонта, геометрически правильного до дрожи.

Послышался хруст чьих-то шагов, громкое шуршание листвы. Странница сжалась.

Из леса появилось нечто гигантских размеров — словно танк, продирающийся сквозь подлесок. Огромное, приземистое, покрытое большим костяным куполом панциря, оно было похоже на гигантскую черепаху, или, возможно, на бронированного слона: громадное тело, покрытое пластинами брони, опиралось на четыре толстых ноги. Сзади него небрежно покачивался хвост, увенчанный на конце шипастой булавой. А когда на свет показалась его маленькая защищённая панцирем голова, моргнули бронированные веки. Это огромное анкилозавроподобное существо было глиптодонтом. Странница никогда не видела в Африке ничего подобного.

Но это и не была Африка.

Гигантский бронированный монстр потопал прочь. Странница осторожно последовала за глиптодонтом дальше в лес. Она вышла на поляну, окружённую стеной высоких, внушительных деревьев. Земля была покрыта ковром алоэ. Ради эксперимента Странница отщипнула кусочек листа. Он был сочным, но горьким.

Она продвигалась дальше вперёд и заметила мерцание стоячей воды. Это оказался мелкий, густо заросший тростником пресноводный пруд. На его берегу паслась пара огромных животных. Они кормились растениями на берегу пруда, работая мордами, как лопатками. Они напоминали бегемотов, но фактически были огромными грызунами.

Пруд располагался на краю широкой равнины. И там, пока смутно различимые, Странницу поджидали ещё более странные загадки. Там жили существа, которые могли быть лошадями, верблюдами, оленями, и более мелкие животные, вроде копытных свиней. Рядом с ними бродила небольшая семья диномиид: крупных, похожих на медведя существ, щипавших траву. Они были гигантскими грызунами, экстравагантными родичами сонь и крыс. Здесь также были и хищники — существа, которые бегали стаями, словно собаки, но бывшие сумчатыми, лишь отдалённо родственными своим плацентарным копиям из других мест, получившими свой облик в ходе конвергентной эволюции, приспособленными сходным образом к сходной роли.

Из зелёной тени около Странницы высунулась голова и уставилась на неё. Голова была перевёрнута вверх тормашками. Два чёрных глаза тускло смотрели на неё. Выше головы виднелось огромное тело, покрытое бурой шерстью и висящее на лапах, которые обхватывали ветку наверху. Это был ленивец, разновидность мегатерия.

Странница осторожно поползла вперёд и добралась, наконец, до водоёма. Вода была грязной, зеленоватой и тёплой. Но когда она погрузила в неё своё лицо, это было самое восхитительное ощущение, которое она когда-либо испытывала. Она глотала её большими глотками. Вскоре её спавшийся живот был полон, и мучительная боль пронзила её, как будто её разорвало на куски изнутри. Вскрикнув, она упала вперёд и извергла обратно почти всё, что выпила. Но она сунула лицо обратно в воду и начала пить снова.

Этот солоноватый пруд в действительности был карстовой воронкой. Пятьдесят метров глубиной, он образовался, когда грунтовые воды растворяли лежащий под ними пласт известняка. В этой местности, протянувшейся вдоль огромных, глубоких разломов в горных породах, было много таких карстовых воронок.

Если смотреть с воздуха, карстовые воронки образовали бы огромный полукруг около ста пятидесяти километров в поперечнике. Дуга карстовых воронок отмечала граничный разлом древнего, давно захороненного в отложениях Чиксулубского кратера, остальная часть которого раскинулась под мелкими водами Мексиканского залива и под слоями отложений. Это был полуостров Юкатан.

Вынесенный в море африканской рекой, подхваченный течениями, следующими на запад, плот Странницы пересёк Атлантику.

Ни одно место на Земле не было надёжно изолированным.

Все уголки Земли были связаны океанскими течениями, и некоторые из них покрывали по сотне километров в день. Большие течения были похожи на конвейерные ленты, которые разносили плавающие предметы по всему миру. В более поздние времена жители острова Пасхи станут жечь брёвна американской секвойи, выброшенные на берег после путешествия длиной в пять тысяч километров. Люди, живущие на коралловых атоллах в сердце Тихого океана, станут делать орудия труда из камней, застрявших среди корней выброшенных морем деревьев.

С плавающими обломками путешествовали животные. Некоторые насекомые путешествовали на самой поверхности воды. Другие существа плавали: течения, направленные на запад, могли переносить кожистых черепах из их кормовых угодий близ острова Вознесения через Тихий океан к местам гнездования в Карибском море.

А некоторые животные плавали через океаны на импровизированных плотах — это были океанские одиссеи, предпринятые не по своей воле и не задумывались сознательно, а были капризом судьбы, как это приключилось со Странницей.

Атлантика, которая расширялась со времён раскола Пангеи, всё ещё была значительно уже, чем во времена человека: шириной не более пятисот километров в своём самом узком месте. Это не было невозможным расстоянием — такую переправу при соответствующей удаче могли пережить даже хрупкие лесные существа вроде Странницы. Такие переправы были немыслимыми. Но они были возможны благодаря стоку могучих рек, узким океанам и, возможно, помощи ураганных ветров.

На самой долгой временной шкале, где счёт идёт на миллионы лет, работа счастливого случая бросала вызов человеческой интуиции. У людей в арсенале было субъективное сознание риска и невероятности такого рода события, подходящее для существ с продолжительностью жизни меньше века или около того. События, которые случаются значительно реже, чем это — вроде удара астероида — в человеческом сознании помещались не в категорию «редко», а в категорию «никогда». Но даже в этом случае столкновения с небесными телами имели место, и существу с продолжительностью жизни, скажем, десять миллионов лет, они вовсе не будут казаться настолько уж невероятными.

При наличии достаточного времени даже такие маловероятные события, как пересечение океана от Африки до Южной Америки, неизбежно происходили бы раз за разом, и оказали бы влияние на судьбу жизни.

Так и произошло сейчас. На деревьях, которые возвышались над Странницей, не было ни одного примата — ни одного на целом континенте, потому что её очень отдалённые родственники из этих мест, другие дети Пурги, стали жертвами вымирания миллионы лет назад, побеждённые конкурентным давлением со стороны грызунов.

И вот в этом месте на краю света, где иначе эволюционировавшие существа искали пропитание в лесах, выглядящих по-другому, начиналась новая жизнь, новая линия большой семьи Пурги. От всего лишь трёх выживших особей — при наличии достаточного времени и медленной скульптурной работе с их генетическим материалом — произойдёт целый спектр новых видов.

По любым стандартам обезьяны Нового Света были успешными существами. Но на этом густонаселённом континенте, покрытом джунглями, судьба внуков Странницы будет весьма сильно отличаться от судьбы потомков её сестры в Африке. Там приматы, облик которых будет формироваться под воздействием катастрофических событий вроде изменения климата, быстро разовьются в новые формы. Там линия Пурги продолжит — в лице человекообразных обезьян — своё медленное изменение, ведущее к появлению человечества. Даже появившиеся позже мартышки, на которых была так сильно похожа Странница, станут наращивать видовое разнообразие вдали от леса, изыскивая способы жить в саванне, на горных плато, и даже в пустыне.

Здесь всё будет совсем по-другому. На континенте с более выровненными природными условиями всегда будет слишком соблазнительно остаться в обширных влажных тропических лесах.

Внуки Странницы никогда не покинут деревья. Они никогда не станут заметно умнее, чем они есть на данный момент. И они не сыграют никакой роли в будущей судьбе человечества — разве что, как домашние питомцы, объект охоты или предмет научных интересов.

Но всё это было в необозримом будущем.

Странница уже чувствовала себя замечательно восстановившейся после своего недолгого пребывания среди зелени и после выпитой воды. Она огляделась вокруг. Увидев в подлеске проблески красного, она пошла в ту сторону. Она нашла плод, незнакомый, но большой и с мягкой кожицей. Она впилась в него зубами. Когда она жевала его мякоть, сок брызгал и стекал по её шерсти. Он был самым восхитительным и самым сладким из всего, что она когда-либо пробовала на вкус.

I

Норники рылись в жёсткой низкорослой траве, которая цеплялась за дюны. Их было множество, великое множество. Они образовали такое скопление, что напоминали расстеленный по земле ковёр из копошащегося буровато-серого меха.

Роющая заметила плотную куртину папоротника на небольшом мысе, возвышающемся над океаном. Там кормящаяся толпа казалась чуть более разреженной, поэтому она направилась туда. Под прикрытием куртины папоротника она обрывала листочки своими проворными пятипалыми передними лапками и грызла коричневые споры.

В трёхлетнем возрасте Роющая была уже одной из самых старых норников. Её длина была всего лишь несколько сантиметров. Она была жирной, округлой и обросшей толстыми слоями бурого меха — самым лучшим приспособлением для сохранения тепла её тела. Она выглядела как нечто вроде лемминга. Но она совсем не была леммингом. Она была приматом.

Отсюда ей был виден океан. Солнце, низко висящее в северном небе, над бесконечной, непреодолимой водой. Приближалась полярная осень, и солнце стояло ниже линии горизонта уже больше чем по полсуток. И вдали от суши уже образовывались большие поля пакового льда. Ближе к берегу Роющей была видна кашица из серого льда, собирающаяся большими островками, которые слегка колыхались на перекатывающейся, словно мускулы, поверхности воды. Её тело знало, что означали эти явления. Озарённые светом летние дни были лишь неясным воспоминанием; вскоре ей предстояло выдержать зимние месяцы непрерывной темноты.

На одном куске пакового льда она увидела кровавое пятно, размазанное по сверкающей поверхности, и бесформенную кучку неподвижной плоти. В небе кружились птицы, крича хриплыми голосами и ожидая своей очереди поклевать окровавленные останки. А в толще воды скользила длинная могучая тень. Огромная морда высунулась из холодной воды, чтобы взять свою долю добычи.

Морской хищник был земноводным, потомком формы под названием кулазух. Он вырастал до четырёхметровой длины и напоминал чудовищную хищную лягушку. Лягушка была реликтом гораздо более древних времён, когда амфибии владели миром. В тропических странах его предки проиграли конкуренцию крокодилам, которых они сильно напоминали размером и обликом; когда динозавры впервые появились на Земле, многообразие крупных амфибий уже снижалось, но они задержались подольше в прохладных приполярных водах.

Даже на таком расстоянии, спрятавшись под своими папоротниками, Роющая дрожала.

Внезапно на равнину тундры вырвалось приземистое крылатое существо. Копошащиеся норники в панике разбежались, и Роющая вжалась в землю. Это новое существо бежало, выпрямившись, на длинных сильных ногах, а его передние лапы, с трудом различимые среди густых белых перьев, были хватательными и вооружёнными устрашающими когтями. Это существо забежало в воду и направилось к льдине, поднимая фонтаны брызг. Там оно начало оспаривать у амфибии право на остатки туши, точно так же, как в более поздние времена песцы будут пытаться красть добычу у белых медведей.

Этот воинственный белокрылый раптор напоминал нелетающую птицу. Он не был птицей. Это был потомок велоцирапторов мелового периода.

В Антарктиде, через пятьдесят пять миллионов лет после удара кометы, обитали динозавры.

Роющая отступила вглубь суши, подальше от кровавой сцены на берегу. Она двигалась осторожно, замирая, чтобы спрятаться. Она повсюду видела белые перья, выпавшие у спешащего раптора, когда тот мчался к добыче, лежащей на льду.

Забравшись на вершину последней дюны, она могла разглядеть пейзаж.

Это была широкая равнина, где господствовали зелёные и бурые краски, нарушаемые в разных местах голубым цветом воды. Трава ещё была густой, хотя уже начала отмирать, и там, где она ещё не полегла, её цвет стал золотисто-бурым. Многие цветы отцвели, потому что уже не было насекомых, которых они привлекали; но в некоторых местах ещё оставались яркие красивые цветки, похожие на камнеломку. Вокруг поблёскивающих на солнце пресноводных прудов толпились животные, пришедшие на водопой. Но пруды уже подёрнулись серой корочкой льда.

Это была классическая сцена жизни тундры, часть пояса ландшафта такого рода, который ещё окаймлял континент.

И по этой тундре бродили динозавры.

В нескольких километрах к юго-западу Роющая увидела нечто напоминающее тёмное облако, ползущее по земле. Это было стадо мутты. Дыхание животных создавало большие облака пара, который висел в холодном воздухе. Это были динозавры, огромные травоядные существа. На расстоянии они напоминали мамонтов без бивней. Но, когда они подошли ближе, стало заметно, что они сохранили классические черты динозавров: их задние ноги были сильнее, чем передние, у них были мощные хвосты-балансиры, они странно вели себя: очень живо и возбуждённо, скорее как птицы, чем как какое-то крупное млекопитающее — и иногда они поднимались на задние лапы и ревели свирепо, как тираннозавр.

Мутты произошли от муттабурразавров, массивных юрских травоядных, который когда-то лакомились саговниками, папоротниками и хвойными растениями. Когда холод стал сковывать Антарктиду, мутты научились поедать скудную пищу, которую давала тундра. Их тела стали приземистыми и округлыми, у них появился густой покров из многих слоёв тёмно-коричневых чешуевидных перьев. Они постепенно превратились в крупных мигрирующих травоядных тундры — в будущем в других местах эту роль играли такие животные, как северный олень и овцебык, и ещё мамонт. Жалобный крик, который они издавали при помощи надувающихся кожных мешков, растущих на их больших рогатых мордах, отражался от ледяных стен на юге.

Когда-то мутты кочевали по всему пространству этого континента, пользуясь благами короткого, но изобильного лета. Но по мере распространения ледников численность мутты сильно сократилась, и теперь оставшиеся стада с несколько жалким видом блуждали по сужающемуся поясу тундры между льдом и морем.

Это стадо мутты преследовал одинокий охотник.

Стоя неподвижно, карликовый аллозавр наблюдал за стадом мутты. Он напоминал статую в золотых перьях. Аллозавр был карликовым реликтовым представителем семейства существ, давно вымерших в других местах — фактически, прямой потомок льва юрского периода, убившего Стего. Но стадо опасалось аллозавра и теснее сплачивало ряды, держа молодняк в середине. Движения этого аллозавра были замедленными, словно он находился под воздействием наркотика. Он уже сумел успешно поохотиться; когда у него отложился запас жира, его обмен веществ уже замедлился в ответ на охлаждение воздуха. Вскоре аллозавр выроет себе традиционную зимнюю берлогу в сугробе, на манер белых медведей.

Самки аллозавров откладывали яйца ближе к концу зимы и насиживали их внутри снежных берлог, где они были в безопасности. Для млекопитающих Антарктиды весна становилась гораздо интереснее из-за того, что сохранялась вероятность того, что из любого сугроба мог внезапно выскочить выводок голодных детёнышей аллозавра, щёлкающих зубами и ссорящихся во время преследования своего первого обеда.

Вдруг в толчее норников неподалёку от Роющей началось волнение, а холодный бриз с ледникового щита донёс до неё острый густой запах. Яйца.

Она бежала быстро, как могла, сквозь папоротники и высокую траву, на этот раз не задумываясь о собственной безопасности.

В гнезде были яйца динозавра: яйца мутты. Это была необычная находка, столь поздняя в этом сезоне и вдали от обычных мест гнездования мутты. Возможно, эти яйца были отложены больной или раненой матерью. Здесь уже кормились норники, а среди ссорящейся толпы было несколько более массивных стероподонов: эти неуклюжие, странные существа примитивного облика, покрытые чёрной шерстью, происходили от млекопитающих, которые населяли южный континент с юрского периода.

Роющей удалось добраться до гнезда прежде, чем оно было разорено окончательно. Вскоре её морда и передние лапы были покрыты липким желтком. Но конкуренция за яйца быстро перешла в свирепую драку. Этой осенью в тундре было много, очень много норников — значительно больше, чем в прошлом году. И Роющая была достаточно умна, чтобы на глубинном уровне беспокоиться о перенаселении этих мест норниками, и это не давало ей покоя.

Возрастание численности вроде того, что имело место в настоящий момент, нельзя было объяснить какими-то простыми причинами. Норники были звеном во взаимосвязанных экологических циклах, оказывающих влияние на обилие растительности и насекомых, которыми они питались, и на численность хищников, которые, в свою очередь, охотились на них самих. В те времена, когда их было слишком много, инстинкт заставлял норников покидать обжитые места и слепо блуждать по зелёной земле в поисках свободных мест, где можно будет вырыть новые норы. Многие из их становились жертвами хищничества, но это было в порядке вещей: в живых останется достаточное количество особей.

По крайней мере, в прошлом всё происходило именно так. Но теперь, когда надвигались льды, а тундра отступала, идти уже было некуда, потому что незаселённых территорий не осталось. Так что повсюду копошились большие массы зверей вроде этой, и за жизнь приходилось бороться всегда.

Конечно, мутте, которая отложила эти яйца, не повезло. Мутты высиживали яйца на земле, как всегда поступали их предки, и это делало их уязвимыми для всеядных хищников, таких, как норники. И действительно, основной причиной снижения численности мутты была усиливающаяся конкуренция за белок, содержащийся в их огромных яйцах. Гигантским травоядным млекопитающим вроде мамонта или северного оленя здесь жилось бы гораздо лучше, поскольку их молодняк был бы в большей безопасности в столь критический момент своей жизни. Но у мутты, которая, как и все остальные, попала в затруднительное положение, когда Антарктида отделилась от других континентов, не было выбора в этом вопросе.

Внезапно с неба обрушился коготь. Движимая инстинктом древностью более двухсот миллионов лет, Роющая прижалась к земле, а остальные норники запищали и бросились прочь, топча друг друга.

Коготь зацепил мелкую, ещё молодую самку норника, и бросил её целиком в разинутый рот. И снова коготь рассёк воздух, пытаясь кого-нибудь схватить, словно первого успеха было мало. Но млекопитающие уже разбежались. И через некоторое время Роющая услыхала безошибочно узнаваемый звук жевания, когда зубастый клюв давил эмбрионов мутты одного за другим.

Этим бандитом был лиэллин. Он принадлежал к другому виду динозавров и напоминал курицу атлетического телосложения. Не имея приспособлений, позволяющих эффективно охотиться на крупную добычу, лиэллины были главным образом неспециализированными падальщиками. Для этого лиэллина, как и для млекопитающих, яйцо мутты, да ещё так поздно в этом сезоне, было редкостным лакомством.

Пока лиэллин кормился, Роющая старалась лежать неподвижно, чтобы не привлекать внимания убийцы. Но она хотела есть. Это лето было коротким и скудным, у неё не было возможности отъесться настолько, насколько необходимо, чтобы перенести зимние лишения. А лиэллин поедал яйца — все найденные ею яйца.

Наконец, гнев и отчаяние пересилили осторожность. Она встала столбиком, зашипела и растопырила лапы.

Лиэллин, пасть которого была перемазана кровью и желтком, отпрянул, испуганный её внезапным появлением. Но скудный рептильный ум вскоре подсказал ему, что это существо не представляло собой угрозы для лиэллина. И вообще, этот тёплый пушистый шарик, при всей необычности своего положения, был хорош на вкус — лучше, чем эмбрионы и желток.

Лиэллин разинул пасть и наклонился вперёд.

Роющая увернулась и сбежала. Но ей пришлось бросить гнездо, а голод жёг её живот изнутри.

Происхождение Роющей можно было отследить вплоть до Плези — маленького карполестида, который обитал в разогревающемся мире через несколько миллионов лет после падения Хвоста Дьявола. Потомки Плези бродили по планете, используя сухопутные перешейки, острова и естественные плоты, чтобы перебираться с одного островного континента на другой. Одна из ветвей древнего семейства прошла по перешейку между Южной Америкой и Антарктидой как раз в тот момент, когда южный континент уже был готов двигаться к полюсу.

И здесь они столкнулись с динозаврами.

Даже в течение тёплого мелового периода динозавры Антарктиды должны были выдерживать долгие месяцы темноты полярной ночи. Поэтому те, кто случайно выжил, кто пережил глобальную катастрофу в этом месте, оказались хорошо подготовленными к тому, чтобы выдержать наступившую следом зиму, порождённую кометой, тогда как их современники в более тёплых широтах погибли.

Но континенты дрейфовали, всё больше удаляясь друг от друга — остатки от крушения древнего суперконтинента всё ещё расплывались. Антарктида откололась от других частей южной Пангеи и вскоре удалилась настолько, что туда нельзя было добраться ни по сухопутному мосту, ни на естественном плоту. И по мере того, как мир оправлялся после падения кометы, флора и фауна Антарктиды начала искать собственную уникальную эволюционную судьбу. Здесь древней игре динозавров против млекопитающих было даровано долгое продолжение — и здесь по-прежнему, благодаря и свирепости динозавров, и холоду, млекопитающие оставались в ловушке своих унизительных ниш мелового периода.

Но Антарктида обосновалась, наконец, на южном полюсе, и на ней начал медленно нарастать огромный ледяной щит.

Дни становились всё короче, а тёмно-красное солнце описывало лишь небольшую дугу над горизонтом. Земля застыла от мороза. Многие виды растений отмерли до уровня земли, а их споры ожидали возвращения недолгого летнего тепла.

Выпало немного свежего снега. Фактически, значительная часть континента технически представляла собой полупустыню: выпавший снег смерзался в прочные кристаллические хлопья, которые лежали на земле, словно камни, пока ветер не сметал их в пласты и сугробы.

Но снег, пусть даже небольшой, имел большое значение для норников.

Те, кто выжил летом и осенью, начали рыть норы в снежных сугробах, устраивая системы тоннелей сложной структуры под верхними слоями снега, затвердевшими в виде прочной корки. Тоннели представляли собой сложные снежные городки с влажным воздухом, их стенки твердели из-за движения множества маленьких тёплых тел, а воздух был наполнен тёплым запахом влажного меха. Норы были не слишком тёплыми внутри, но температура там никогда не опускалась ниже нуля.

Снаружи в зимнем небе, усеянном звёздами, безмолвно мерцало полярное сияние.

Лиэллин, укравший яйца у Роющей, был членом стаи, в которую входили главным образом родные братья и сёстры, охотившиеся вместе маленькой группой, в центре которой была доминирующая размножающаяся пара. Зимой, чувствуя, что их охватывает обычное для холодной погоды оцепенение, стая лиэллинов сбилась вместе.

Лиэллины произошли от мелких проворных травоядных динозавров, которые некогда обитали большими робкими кланами в подлеске антарктического леса. В те времена лиэллинозавры могли вырастать до размеров взрослого человека, и у них были большие глаза, хорошо приспособленные к темноте полярных лесов. Но, когда холода усилились, лиэллинозавры уменьшились в размерах и покрылись чешуйчатыми перьями для теплоизоляции.

И по прошествии миллионов лет они научились поедать мясо.

С усилением холода члены стаи впали в бессознательное состояние. Их обмен веществ замедлился и стал вялым, удивительно вялым, достаточным лишь для того, чтобы противостоять промораживанию их плоти. Это была древняя стратегия, отработанная миллионами лет жизни в этих полярных областях, и она всегда оказывалась эффективной.

Но не на сей раз. Такой холодной зимы, как эта, ещё не бывало. И, что было ещё хуже, группа лиэллинов попала в бурю. Свирепый ветер выдул из их тел слишком много тепла. Внутри плоти лиэллинов начал образовываться лёд, разрушающий структуру их клеток; постепенно обморожение глубоко вонзило холодные кинжалы в их небольшие тела.

Но лиэллины не чувствовали никакой боли. Их спячка была безмолвным рептильным сном без сновидений, более глубоким, чем когда-либо сможет заснуть любое млекопитающее, и он плавно перетечёт в смерть.

Каждый год лето было всё короче, а начало зимы всё суровее. Каждый весну обширный ледяной покров, который лежал в центре континента, в месте, где никто не мог жить, продвигался немного дальше. Некогда здесь росли высокие деревья: хвойные, древовидные папоротники и древние подокарпы, ронявшие на землю гроздья тяжёлых плодов. Это был лес, где Нот чувствовал бы себя, как дома. Но теперь эти деревья, давно погубленные холодом, существовали лишь в виде прослоек угля, захороненных глубоко под лапами Роющей. С тех пор, как кто-либо из предков Роющей лазил над землёй, прошло много миллионов лет.

Приматы Антарктиды должны были приспосабливаться к холоду. Они не могли становиться большими; конкуренция с динозаврами исключала это. Но у них развивались теплоизолирующие слои из жира и меха, предназначенные для сохранения тепла их тел. Лапы Роющей оставались такими холодными, что разница в температуре между ними и землёй была невелика, и терялось мало тепла. Холодная кровь, поступающая в её тело из лап, протекала между кровеносными сосудами, содержавшими тёплую кровь, которая текла в другом направлении. Поэтому поступающая в её лапы кровь охлаждалась ещё до того, как она успевала дойти до её лап. Жир в её лапах был особого вида — он включал более короткие углеводородные цепочки и обладал низкой температурой плавления. Иначе он застыл бы, словно замёрзшее масло. Со всем вытекающими последствиями.

При всех своих адаптациях к холоду Роющая по-прежнему оставалась приматом. Она всё ещё сохраняла проворные руки и сильные предплечья своих предков. И, хотя её мозг сильно уменьшился по сравнению с предками — в этих скудных местообитаниях крупный мозг был дорогой роскошью, и животные были не умнее, чем им требовалось быть — она была умнее любого лемминга.

Но климат всё же становился всё холоднее. И каждый год оставшиеся животные и растения теснились на всё более и более узкой полосе тундры близ побережья.

Эндшпиль приближался.

Роющая почувствовала, что ей стало трудно дышать.

Поддавшись внезапной панике, она царапала снег над собой — лапы, эволюционировавшие для лазания по деревьям, теперь копали проход сквозь снежную крышу.

Она оттолкнулась и вывалилась из норы в тусклый весенний свет, показавшийся ей ужасающе ярким. Следом за ней вырвался поток зловонного воздуха, и на холоде в нём образовался пар. Он был зловонным и пропитанным запахом смерти.

Она была сильно исхудавшей, с запятнанными мочой кожей и мехом, одна среди обширного, нетронутого заснеженного пейзажа. Солнце стояло достаточно высоко над горизонтом и выглядело как жёлтый фонарь в сиреневато-голубом небе. Весна уже была в разгаре. Но ничто не двигалось: ни птицы, ни рапторы, ни птенцы карликового аллозавра, выбирающиеся из своих зимних пещер. Больше ни одного норника не вылезло на снег; никто из её собственной семьи не следовал за нею.

Она начала пробивать себе дорогу сквозь снежные сугробы. Она передвигалась с трудом: суставы болели, в животе ощущался сильный голод, а в горле — жажда. За время долгой спячки израсходовалось около четверти массы её тела. И она дрожала.

Дрожь означала опасный отказ систем, обеспечивающих устойчивость её тела к холоду; это было крайнее средство выработки тепла в теле за счёт движений мускулатуры, которые сжигали огромное количество энергии. Она не должна была дрожать.

Что-то пошло не так.

Она добралась до голой земли по краю моря. Почва была скована льдом, всё ещё твёрдая, как скала. И, несмотря на то, что сезон уже начался, здесь ещё ничего не росло; споры и семена всё ещё лежали в земле в состоянии покоя.

Она натолкнулась на группу лиэллинов. Когда похолодало, они сплелись друг с другом конечностями и шеями, пока не получилась своеобразная композиция из оперённых скульптур. Она инстинктивно припала к снегу.

Но лиэллины не таили в себе угрозы. Они были мертвы, сцепившись друг с другом в своих последних объятиях. Если бы у Роющей хватило сил толкнуть их, композиция могла бы упасть, ломая замороженные перья, словно сосульки.

Она поспешила прочь, оставляя лиэллинов досматривать их последний сон.

Она добралась до небольшого мыса, который возвышался над океаном. Она стояла на этом самом месте в конце прошлого лета, под маленькой куртиной папоротника, наблюдая сражение лягушки и хищника. Теперь даже споры папоротника оказались заключёнными в слой голой земли, и здесь не было ничего съедобного. Море раскинулось перед ней равниной ненарушенной белизны, до самого горизонта. Она испугалась этой безжизненной геометрии: горизонт, острый, как лезвие, плоская белизна внизу, пустой голубой купол вверху.

Только на берегу однообразие было нарушено. Здесь неустанное волнение моря взломало лёд, и жизнь кипела в этом месте даже сейчас. Роющая видела крошечных ракообразных, движущихся в толще воды вблизи поверхности и отъедающихся планктоном. И медузы, мелкие и крупные, пульсирующими толчками двигались сквозь всю эту толчею — почти прозрачные, кружевные, нежные существа, которые качались на волнах.

Даже здесь, на краю Земли, бесконечное море было богато жизнью, как всегда. Но для Роющей здесь не было ничего.

По мере того, как продолжалось великое глобальное падение температуры, гигантские ледяные тиски с каждым годом сжимались всё сильнее. Уникальному собранию животных и растений, оказавшихся в ловушке на этом огромном изолированном плоту, бежать было просто некуда. И в итоге эволюция просто ничего не смогла предложить для защиты от окончательной победы льда.

Это был ужасный случай вымирания, скрытый от остальной планеты и растянувшийся на целые миллионы лет. Целая биота замёрзла насмерть. Когда погибли все животные и растения, чудовищный пласт льда, раскинувшийся в сердце континента, начнёт распространяться всё дальше, посылая ледники стачивать скалы, пока безжизненная абстракция льда не встретится с морем. И хотя окаменелости, залегающие глубже, и угольные пласты более древних времён сохранятся, не останется ни единого следа, свидетельствующего о том, что мир тундры, в котором жила Роющая, и уникальные живые существа, населявшие его, когда-либо существовали.

Удручённая, она развернулась и побрела по мёрзлой земле, разыскивая пищу.

I

Когда в небе забрезжил рассвет, Капо пробудился. Лёжа в своём гнезде на верхушке дерева, он зевнул; его губы сильно растянулись, открывая толстые дёсны, и он потянул длинные мохнатые конечности. Затем он положил ладонь на свои яички и с удовольствием их почесал.

Капо выглядел несколько похожим на шимпанзе, но в мире пока ещё не было ни одного шимпанзе. Однако он был человекообразной обезьяной. За долгие годы, прошедшие после смерти Странницы, появились процветающие семейства приматов, а линия Капо откололась от низших узконосых обезьян примерно двадцать миллионов лет назад. Но всё же — хотя до появления настоящих людей оставалось ещё почти пять миллионов лет — золотой век человекообразных обезьян уже успел начаться и закончиться.

Капо искоса взглянул на небо. Небо было серовато-голубым и на нём не было ни облачка. Это будет ещё один долгий, жаркий, солнечный день.

И хороший день. Он задумчиво потёр свой половой член. Его утренняя эрекция была сильной, впрочем, как всегда. Некоторые из самых беспокойных самцов, занимавших подчинённое положение, несколько дней назад отправились бродить по лесной чаще. Пройдут недели, прежде чем они вернутся обратно — недели относительного покоя и порядка. Это облегчает задачи Капо.

В неподвижности утра звуки разносятся далеко. Лёжа здесь, с хаосом мыслей в голове, Капо мог расслышать далёкий рёв, напоминающий бесконечное ворчание какого-то громадного раненого животного. Ориентировочно, звук доносился с запада. Он слушал несколько мгновений, и от угрюмого величия бесконечного, необъяснимого грохота его шерсть встала дыбом; это был звук устрашающей силы. Но там никогда ничего не оказывалось — ничего из того, на что можно посмотреть. Он доносился оттуда всегда, он был фоном для всей его жизни, неизменным и непостижимым — и достаточно отдалённым, чтобы не иметь никакого значения для него.

Он ощущал непрестанную тревогу, но не из-за шума. В такие моменты раздумий его охватывало неопределённое беспокойство.

Капо было больше сорока лет. Его тело носило шрамы от множества драк и местами на нём виднелись проплешины из-за бесконечного обыскивания. Он был достаточно старым и достаточно умным, чтобы запомнить много сезонов — не как связный рассказ, а как проблески, осколки, словно самые яркие сцены были вырезаны из фильма и хорошенько перепутаны. И на глубинном уровне он знал, что мир был уже не таким, каким он был в прошлом. Всё менялось, и не обязательно к лучшему.

Но с этим уже ничего нельзя было поделать.

Он томно перевернулся на живот. Его гнездо было всего лишь массой тонких веток, подогнутых и удерживающихся на месте благодаря его весу. Сквозь его рыхлую стенку он мог охватить взглядом свою группу, расположившуюся среди листвы дерева: приматы расселись по веткам, словно птицы. С тихим хрюканьем он позволил мочевому пузырю расслабиться. Моча неряшливо брызнула из его полового члена, всё ещё наполовину эрегированного, и дождём потекла в крону дерева.

Струя попала на Листика — одну из старших самок, которая спала на спине вместе с детёнышем, сжимающим шерсть на её животе. Она вздрогнула, пробудилась, протирая глаза от концентрированной мочи, и протестующе закричала.

Когда время раздумий прошло, а эрекция окончательно спала, Капо поднялся и одним прыжком покинул гнездо.

Время заниматься делами. Словно огромный чёрно-бурый шар шерсти, он продолжал носиться по дереву, круша всё на своём пути. Он ломал гнёзда, бил кулаками и пинал их обитателей, визжал и прыгал. Он продолжал это до тех пор, пока всё дерево не превратилось в сумасшедший дом с листьями, и уже никто не мог продолжать спать или был не в курсе относительно присутствия Капо — господина и повелителя.

Он получил ни с чем не сравнимое удовлетворение, совершив жёсткую посадку прямо в середине гнезда Пальца — коренастого и более молодого самца с очень гибким мышлением и проворными руками. Палец согнулся, бормоча, и попробовал поднять свой зад в позе подчинения. Но Капо наградил его зад точно нацеленным пинком, и Палец, вопя и кувыркаясь, полетел сквозь листву на землю. Было самое время преподать Пальцу хороший урок: он стал слишком дерзким, чтобы Капо продолжал его любить.

Наконец, Капо спустился на землю, вздыбив шерсть и тяжело дыша. Он стоял на краю маленькой полянки в центре заросшего и заболоченного пруда. Демонстрация ещё не была закончена. Он бросался взад-вперёд вдоль ряда деревьев, барабанил по стволам растопыренными ладонями, хватал тонкие ветки, тряс и раскачивал их так, что листья дождём падали вокруг него, и при этом визжал и ухал.

Палец поднялся там, куда шлёпнулся. Прихрамывая, он отполз в тень низкой пальмы и скрылся за ней от демонстраций своего господина. Другие самцы прыгали и кричали, выражая свою раболепную поддержку. Одна или две самки уже были на ногах. Они убрались с дороги Капо, но потом продолжили заниматься своими ежеутренними делами.

Покончив с демонстрациями, Капо заметил Крикунью, самку с примечательным высоким голосом. Она присела у основания ствола акации, отламывая кусочки сморчка и засовывая их себе в рот. Крикунья ещё не достигла половой зрелости, но это событие наступит уже совсем скоро. Когда Капо украдкой поглядывал на щель в её гениталиях, и у него сразу же началась эрекция.

Всё ещё с вздыбленной шерстью, слегка задыхаясь, он с важным видом подошёл к Крикунье, приподнял её бёдра и плавно вошёл в неё. Вход в её тело был восхитительно тесный, и сторонники Капо кричали и рычали, барабанили по земле, подзадоривая своего героя. Крикунья не сопротивлялась, лишь изменив свою позу, чтобы принять его. Но, пока он совершал толчки, она продолжала отщипывать кусочки сморчка, не слишком интересуясь происходящим.

Капо отошёл от Крикуньи до того, как произошло семяизвержение: для этого пока рановато. Но в качестве coup de grâce он повернулся спиной к своим съёжившимся подчинённым, выгнулся и испустил струю жидких фекалий, которая забрызгала их. Затем он повалился в траву, широко раскинув руки, и позволил нескольким своим подчинённым, пользующимся его благосклонностью, подойти поближе и начать ежедневную процедуру обыскивания.

Так большой босс, capo di capo этой стаи, прародитель человечества, предок Сократа, Ньютона и Наполеона, начал свой день в достойном его великолепии.

Следующий приоритет состоял в том, чтобы набить себе брюхо.

Капо выбрал одного из своих подчинённых — Папоротника, высокое, жилистое и нервное существо — и, громко крича, нанёс несколько шлепков и ударов по голове сжавшегося существа.

До Папоротника быстро дошёл смысл сообщения. Ему было дано поручение возглавить ежедневную добычу стадом пищи и воды. Он выбрал направление — восток, как раз навстречу свету восходящего солнца — и начал бегать туда-сюда по тропе, ведущей в том направлении, поглядывая на Капо в ожидании одобрения. Его походка была смесью неуклюжего хождения на четвереньках с опорой на костяшки пальцев и коротких перебежек в вертикальном положении.

У Капо не было причин не выбирать это направление. С важным видом, впечатывая большие костяшки своих пальцев в мягкую землю, он последовал за Папоротником. Остальная часть стаи быстро выстроилась вслед за ним — и самцы, и самки; детёныши цеплялись за животы своих матерей.

Стая проходила под деревьями по краю леса, регулярно останавливаясь на поиск корма, как у них было заведено. Они искали главным образом плоды, хотя были готовы съесть насекомых и даже мясо, если появится такая возможность. Самцы шумно позировали друг перед другом и соперничали, но самки двигались более спокойно. Самые юные детёныши оставались при своих матерях, а вот подросшие детёныши кувыркались и боролись.

Во время бесконечных странствий по лесу дружба между самками постепенно укреплялась. Правда об обществе Капо состояла в том, что его основу составляли самки. Самки придерживались групп родственников и делили между собой найденную пищу — эта практика обладала хорошим генетическим смыслом, поскольку твои тётя, племянницы и сёстры обладают общей с тобой наследственностью. Что касается самцов, они просто следовали туда, куда следовали самки, а их борьба за господство была своего рода демонстративной надстройкой, и её истинная важность для отряда была невелика.

Его половой орган был ещё влажным, а кулаки приятно побаливали; если добавить к этому перспективу скорого наполнения брюха едой, то Капо должен был пребывать на самой вершине блаженства. Здесь, в лесу, жизнь была хороша. Для Капо, большого бугра, она едва ли могла бы стать ещё лучше. Но призрачный отголосок беспокойства всё равно оставался.

К сожалению для настроения Капо, находки, сделанные в то утро, были скудными. Они были вынуждены продолжать движение.

В лесу они сталкивались с другими животными. Здесь обитали окапи — короткошеие жирафы — а также карликовые бегемоты и карликовые лесные хоботные. Это была древняя фауна, цепляющаяся за консерватизм лесных троп. И ещё здесь водились другие приматы. Они прошли мимо пары гигантов: огромных, широкоплечих существ с серебристо-серой шерстью, тяжело сидевших на земле, кормясь листьями, которые они срывали с деревьев.

Они напоминали толстобрюхов из времён жизни Странницы. Предки Капо приобрели зубы нового типа, которые лучше справлялись с их рационом, состоящим из плодов: у Капо были большие резцы, необходимые для откусывания плодов, но его коренные зубы были небольшими. Зубы этих пожирателей листьев были устроены по-другому; листья не нужно было часто откусывать, но они требовали долгого жевания. Эти крупные животные, каждое из которых весило четверть тонны, были близкими родственниками азиатских гигантопитецин и принадлежали к числу крупнейших приматов из когда-либо живших. Но теперь гиганты в Африке были редкостью.

Они не были прямыми конкурентами стаи Капо: не имея объёмистых желудков-ферментёров этих гигантов, состоящих из нескольких отделов, они не могли питаться листьями. Однако Капо тревожила необходимость отклониться от выбранного направления, чтобы разминуться с этими тихими и терпеливыми существами, напоминающими статуи. Не желая терять лицо, Капо дошёл, опираясь на пальцы, до более крупного из этих гигантов — до самца — и начал демонстрацию, вздыбив шерсть, бегая кругами и стуча по земле. Пожиратель листьев глядел на него безразлично и без тени любопытства. Даже сидя, он возвышался над Капо.

Не запятнав своей чести, Капо обошёл гигантов и продолжил движение.

Незадолго до того, как утренний марш закончился, стая вышла из тени деревьев.

Именно здесь была причина тревог Капо. Этот съёживающийся, полузатопленный участок леса не был таким просторным домом, каким он должен быть. Фактически, это был лишь островок в значительно большем и более открытом мире.

Выглянув из зарослей деревьев, он окинул взглядом этот мир, пока ещё проявляющийся в туманном рассвете.

Этот клочок леса лежал посреди обширной равнины, залитой солнечным светом. Земля была похожа на парк — это была смесь открытых зелёных равнин и участков леса. Значительную часть леса составляли пальмы и акации, но было немного участков смешанных лесов, в которых произрастали и хвойные, и лиственные деревья — орех, дуб, вяз, берёза и можжевельник.

Но что больше всего удивило бы Странницу, очень дальнюю тётушку Капо, так это природа покрова земли, который раскинулся по этим открытым зелёным местностям. Это была трава: выносливая и стойкая, она распространялась теперь по всему миру в своём медленном и необъявленном триумфе.

И на равнине было много, очень много озёр, прудов и болот. Повсюду поднимался туман, утреннее тепло солнца наполняло воздух влагой. Большая река, текущая с южного нагорья, лениво петляла по равнине. Вокруг её берегов тянулась обширная пойма, в некоторых местах заболоченная или с участками открытой воды. Земля походила на напитавшуюся губку, сочащуюся водой. Некоторые деревья гибли, а их корни иногда фактически находились в мелкой воде. Остатки лесов, уже отступавших из-за глобального снижения температуры и иссушения климата, просто тонули.

Эта влажная равнина тянулась на север настолько далеко, насколько могли увидеть глаза Капо. А на юге земля вздымалась огромной стеной, в которой проточили зубцы воды той могучей реки. За этим большим горным хребтом лежала более пустынная местность, покрытая обширными пластами соли костяного цвета, на которых кое-где виднелись небольшие, явно застойные озёра.

С севера донёсся рёв, и Капо повернулся в ту сторону. Животные с равнины заслуживали их внимания. Вдали Капо разглядел существ, которые напоминали стадо диких свиней-переростков, подкапывающих корни высоких трав. Из-за своих коротконогих серо-коричневых тел они напоминали огромных слизняков. Но это были не свиньи и не бегемоты; это были антракотерии, пережиток гораздо более древних времён.

Два огромных халикотерия медленно брели по равнине, обрывая кустарник своими огромными лапами. Они выбирали только молодые побеги и совали их себе в рот, ловко, словно панды. Более высокий зверь, самец, был ростом почти три метра в плечах. У них были массивные тела и коренастые задние лапы, а их передние лапы были длинными и удивительно изящными. Но из-за своих длинных когтей они не могли ставить передние лапы на землю плоско, и ходили, опираясь на костяшки согнутых пальцев. Своими телами они несколько напоминали огромных горилл с короткой шерстью, но у них были удлинённые головы, похожие на лошадиные. Эти животные древнего происхождения были близкими родственниками лошадей. Когда-то они были распространены очень широко, но теперь кустарники, от которых они зависели, становились всё реже; этот вид был последним из группы халикотериев.

Совсем рядом обезьяны услышали продолжительный и громкий хруст. Они нерешительно взглянули в ту сторону. Семья животных, напоминающих слона, кормилась среди деревьев на краю лесного массива, пользуясь своими хоботами, чтобы подгибать ветки и совать листья себе в рот. Это были гомфотерии, массивные существа. У каждого из них было по четыре бивня — по паре их росло в верхней и нижней челюстях, что придавало морде зверя сходство с вилочным автопогрузчиком.

Хоботные переживали время своего расцвета. Очень успешный слоновий план строения тела породил целый спектр видов по всему миру. В Северной Америке мастодонты дожили до появления в тех местах человека. Другим семейством были лопатозубые звери, похожие на этих гомфотериев, но обладавшие сильно расширенными и уплощёнными нижними бивнями. А по всей Африке и южной Азии бродили стегодоны с длинными прямыми бивнями. Они были предками настоящих слонов и мамонтов, которым ещё только предстояло появиться.

Звук от голосов гомфотериев, далеко разносящийся в прохладном утреннем воздухе и эхом отзывающийся в низком инфразвуковом диапазоне, наводил страх. Эти особенные хоботные были всеядными. Вряд ли они были быстроногими охотниками. Но в целом от слона, который ел мясо, лучше было держаться подальше.

Папоротник, худощавый самец, неожиданно вышел на четвереньках из лесной тени в траву, достаточно высокую, чтобы достать ему до плеч. Трава колыхалась вокруг него под дуновением ветерка — волны, медленно бегущие по обширным безлесным землям.

Папоротник нерешительно поднялся на две ноги. Какое-то мгновение он стоял вертикально, глядя на мир, раскинувшийся вне досягаемости приматов, в зелёную пустоту, где бродили животные — антилопы, слоны и халикотерии, питавшиеся в изобилии растущей травой.

Потом он снова опустился на четвереньки и удрал обратно в тень леса — его нервы сдали.

Капо отвесил ему звонкий удар по голове за то, что он подверг себя такому риску. Затем он повёл свою стаю обратно в чащу леса.

Капо забрался на дерево акации и стал искать плоды и цветы. Капо хорошо лазил по деревьям. Он использовал своеобразный стиль лазания — подтягивал тело вверх на руках и при этом держался за ствол ногами, обеспечивая себе опору.

Это был подвиг, которого не смогла бы совершить Странница — да и вообще никто из низших узконосых обезьян. Человекообразные обезьяны, к которым принадлежал сам Капо, обладали расширенной грудной клеткой, короткими ногами и длинными руками. Они приобрели ещё большую гибкость, когда лопатки сдвинулись на спинную сторону тела, что позволяло Капо поднимать руку над головой. Всё это было приспособлением для того, чтобы подтягиваться вверх по стволу дерева. И если Странница провела значительную часть своей жизни, просто бегая по ветвям, то Капо умел забираться на дерево.

И эта перестройка исходного типа строения ради возможности лазить имела ещё один побочный эффект, легко заметный на длинном узком теле Капо. Двигаясь в вертикальном положении, с новой структурой костей и системой поддержания равновесия, Капо уже был преадаптирован к ходьбе на двух ногах. Иногда он делал это на деревьях, держась за ветки для поддержания равновесия, когда пробовал дотянуться до плода, висевшего выше всех, а иногда представители его вида вставали на ноги на открытом месте, как это продемонстрировал Папоротник.

Когда тела обезьян подверглись переделке, они стали умнее.

В этих тропических странах фруктовые деревья редко плодоносили одновременно. Даже если тебе удалось обнаружить плодоносящее дерево, до следующего придётся изрядно прогуляться. Поэтому обезьянам каждый день приходилось затрачивать много времени, разыскивая разрозненные источники ресурсов, кормясь поодиночке или маленькими группами, и вновь собираясь вместе для сна в укрытиях на вершинах деревьев. Этот основополагающий способ сбора пищи оказывал влияние на особенности их социальной жизни. С одной стороны, от них требовалось очень хорошо понимать окружающую среду, если они хотели найти столько пищи, сколько им было нужно.

И, если помнить об их образе жизни, то узы, связывавшие их, оказывались непрочными. Они могли рваться и комбинироваться в ином порядке, образуя особые отношения с другими членами сообщества, даже если они не могли видеться с ними на протяжении нескольких недель подряд. Отслеживание сложности многоуровневого и многослойного социального устройства требовало усиления сообразительности. Когда обезьяны жонглировали своими отношениями, создавалось ощущение, что они разыгрывают вживую сценарий мыльной оперы — но это был социальный водоворот, в котором оттачивался их развивающийся ум.

В первые годы после великого раскола архаичной группы антропоидов на человекообразных и низших узконосых обезьян человекообразные обезьяны стали доминирующей группой приматов Старого Света. Хотя сдвигающиеся климатические пояса ограничили их местообитания низкими широтами, в непрерывном лесном поясе, который охватил всю Африку и простирался вдоль Евразии от Китая до Испании, места для них хватало с избытком. Следуя по этому зелёному коридору, обезьяны вышли из Африки и расселились по лесам Старого Света. Фактически, они мигрировали бок о бок с хоботными.

Во времена их триумфа существовало более шестидесяти видов человекообразных обезьян. Их размеры различались от существ с кошку до великанов величиной с молодого слона. Самые крупные, вроде гигантов, питались листвой, виды среднего размера — размером с Капо — поедали плоды, а самые мелкие, весящие меньше килограмма или около того, были насекомоядными, как их далёкие предки. Чем мельче животное, тем быстрее его обмен веществ, и тем лучше качество пищи, которую оно потребовало. Но места хватало всем. Это был век человекообразных обезьян, могущественная империя антропоидов.

К их сожалению, так продолжалось недолго.

Поскольку мир продолжал остывать и становился всё суше, великие пояса лесов съёжились до изолированных островков вроде этого. Исчезновение связей между лесами Африки и Евразии изолировало азиатские популяции человекообразных обезьян, которые независимо от событий в Африке разовьются в орангутана и его родичей. За сокращением площадей мест обитания следовало сокращение численности видов. Фактически, большинство видов человекообразных обезьян уже давно вымерло.

А потом начался звёздный час нового конкурента.

Капо добрался до участка с густой листвой — он знал, что в этом месте на данной акации росло особенно много цветов. Но он обнаружил, что колючие ветки были уже начисто ободраны. Отклонив их в сторону, он нос к носу столкнулся с удивлённым маленьким лицом чёрного цвета, окаймлённым белой шерстью и с серым хохолком. Это была мартышка наподобие верветки, и сок сочился из её маленького рта. Она посмотрела в глаза Капо, взвизгнула и пулей скрылась с его глаз, прежде чем он смог хоть что-то ей сделать.

Капо немного отдохнул, глубокомысленно почёсывая щёку.

Мартышки были вредителями. Их большое преимущество состояло в том, что они умели поедать незрелые плоды. Их тело производило ферменты, чтобы нейтрализовать ядовитые химические соединения, используемые деревьями для защиты плодов, пока их семена ещё не были готовы к прорастанию. Человекообразные обезьяны не могли приспособиться к этому. Так что мартышки могли обобрать деревья ещё до того, как человекообразные обезьяны просто подойдут к ним. Они даже выдвигались на равнины, где питались похожими на орехи семенами, которые искали там. Для человекообразных обезьян мартышки были такими же жёсткими конкурентами, какими всегда были грызуны.

Высоко над головой Капо, изящно и целеустремлённо раскачиваясь, двигалось хрупкое тело. Это был гиббон. Он мчался сквозь полог леса с совершенно невообразимой скоростью. Он использовал своё тело как маятник, чтобы получить импульс, и, словно ребёнок на ярмарочных качелях, выпрямлял и подгибал ноги, чтобы набрать необходимую скорость.

Тело гиббона представляло собой некую крайность в строении длиннорукого и широкогрудого тела человекообразной обезьяны. Шаровые суставы в его плечах и на запястьях двигались так свободно, что гиббон мог висеть на руках, и его тело могло бы развернуться на целый круг. Благодаря небольшому весу и чрезвычайной гибкости гиббон мог висеть на самых дальних ветках высочайших деревьев, и мог добраться до плодов, которые росли на кончиках самых тонких веток, чувствуя себя в безопасности даже от лазающих по деревьям хищников. И ещё, умея повисать на ветках вниз головой, он умел выхватывать разные вкусности прямо из рук у других человекообразных обезьян, которые были слишком тяжёлыми, чтобы забираться так высоко, и даже у мелких обезьян, которые бегали по верхней стороне ветвей.

Капо глядел на гиббона, ощущая что-то вроде зависти из-за изящества, скорости и ловкости, с которыми ему было не сравниться. Но, пусть даже гиббон выглядел великолепно, он был триумфом не человекообразных обезьян, а реликтом, которого проигрыш в конкуренции с низшими обезьянами оттеснил на самый край экологических ниш.

В целом разочарованный и по-прежнему голодный, Капо отправился дальше.

Наконец, Капо обнаружил ещё один из своих любимых источников корма — заросли масличной пальмы. У орехов с этого дерева была жирная маслянистая мякоть — но они были заключены в особо прочную скорлупу, которая защищала их от большинства животных, и даже от шустрых пальцев мартышек. Но не от человекообразных обезьян.

Капо швырял вниз горсти орехов, а потом слез на землю, где они его ждали. Он собрал орехи, отнёс их к корням акации, которую знал, и спрятал их под кучей сухих пальмовых листьев.

Затем он сходил к краю леса — туда, где припрятал свои камни-молотки. Это были булыжники, которые хорошо подходили к размерам его ладоней. Он выбрал один и отправился назад к своему тайнику с орехами.

На обратном пути он прошёл мимо юной Крикуньи. Вначале он решил спариться с ней ещё разок, но внимание Капо один раз в день делало достаточно чести любой самке.

Кроме того, она сидела с детёнышем, странно выглядящим самцом с необычно удлинённой верхней губой — Слоником. Фактически это был один из сыновей Капо. Он сидел на земле, держался за живот и громко стонал. Возможно, у него были глисты или какие-то другие паразиты. Крикунья постанывала вместе с ним, как будто часть боли перешла к её телу. Она отщипывала щетинистые листья и заставляла подростка глотать их: листья содержали соединения, которые были ядовиты для многих паразитов.

И ещё он увидел Пальца и Папоротника, пробирающихся по подлеску. Капо показалось, что молодые самцы явно хотели совершить небольшое воровство — он с негодованием понял, что они не сводили глаз с кучи листьев, которую насыпал сам Капо.

Капо умерил своё нетерпение. Он сел под дерево, бросил ударный камень, поднял прутик и начал методично чистить промежутки между пальцами своих ног. Он знал, что, если бы он бросился к своим пальмовым орехам, другие оказались бы там первыми и стащили бы орехи. Слоняясь туда-сюда, как он делал сейчас, он заставил Папоротника и Пальца думать, что вообще не прятал никаких орехов.

В отличие от Странницы, Капо умел узнавать намерения других особей. И Капо понимал, что у других могли быть представления, отличающиеся от его собственных, и что его действия могли оказывать влияние на чужие представления. Эта способность даже сделала возможным некоторого рода сочувствие: Крикунья действительно разделяла страдания Слоника. Но это также сделало возможными ещё более изощрённые способы обмана и предательства. Он был способен в некотором роде читать чужие мысли.

Эта новая способность даже наделила его самоощущением нового плана. Лучший способ смоделировать содержимое чужого ума состоял в способности изучить свой собственный: «Если бы я видел то, что видит она, если бы я верил в то, во что верит она, то что бы я сделал?» Это был внутренний взгляд, рефлексия: рождение сознания. Если бы Капо показали его лицо в зеркале, он знал бы, что это был он сам, а не другая обезьяна в окне. Представители его вида были первыми животными со времён охотников Пангеи, которые достигли такого уровня сложности мышления.

Папоротник и Палец отошли, наконец, от тайника. Капо подхватил свой камень-молоток и подошёл к своим пальмовым орехам. Капо избил бы этих двоих как-нибудь попозже, из принципа: они так никогда бы и не поняли, за что.

Он сгрёб в сторону листья, насыпанные для маскировки, и разрыл свой любимый камень-наковальню, плоский кусок скалы, уходящий в землю. Чтобы защитить свой зад, он разложил на сырой земле несколько широких листьев и сел, поджав ноги к груди. Положив пальмовый орех на наковальню, он придержал его на месте большим и указательным пальцами, а затем обрушил на него молоток, убрав пальцы в самый последний момент. Орех слегка откатился, сбоку из него показалась мякоть, но он ещё оставался целым; Капо положил его обратно и повторил попытку. Это была хитрая процедура, которая требовала значительной координации. Но Капо потребовалось всего лишь три попытки, прежде чем он расколол первый орех и начал жевать его мякоть.

Через двадцать семь миллионов лет после Странницы и её привычки колотить орехи об ветки это было вершиной технологий на Земле.

Капо терпеливо работал с орехами, полностью поглощённый этой небольшой, но хитрой процедурой, выбросив из головы неясные тревоги, которые грызли его. Утро было в самом разгаре, и какое-то время он чувствовал себя довольным, удовлетворённым осознанием того, что он добыл достаточно еды, чтобы, по крайней мере, в течение нескольких часов не ощущать голодной рези в животе.

Слоник, привлечённый сильным запахом орехов, подошёл поближе, чтобы посмотреть, что здесь происходит. Проблему с животом у этого юного самца, очевидно, облегчило грубое-и-готовое лесное лекарство Крикуньи — или же, вполне возможно, он всего лишь притворялся, чтобы получить немного внимания — и он уже почувствовал голод. Он изучил осколки ореховых скорлупок, разбросанные вокруг камня-наковальни, и даже несколько кусочков ядрышек. Подросток схватил их и запихал себе в рот.

Капо великодушно не заметил этого.

Теперь к нему приближалась Листик со своим детёнышем, маленькой самкой, цепляющейся за её спину.

Капо бросил свой камень-молоток и подошёл к Листику. Он начал нежно обыскивать её живот, оказывая внимание, которое она изящно приняла. Листик, большое и нежное существо, была одной из его любимых самок. Вообще, она пользовалась успехом среди всех самцов стаи, и они конкурировали за возможность обыскивать её.

Но такие отношения были не для Капо. Очень скоро из шерсти высунулся его бугристый половой член, и Листик получила всю его заботу, которую рассчитывала получить. Листик осторожно сняла детёныша со спины и положила её на землю. Потом она легла на спину и позволила Капо войти в неё. Когда он совершал толчки, она так выгнула спину, что её голова оказалась перевёрнутой теменем вниз, а нагрузка пришлась на её череп. Эти обезьяны часто спаривались лицом к лицу, как сейчас. И в этом тоже проявлялась эмпатия: они могли разделять друг с другом удовольствие от обыскивания или спаривания.

Капо и Листик были близки друг другу. Хотя спаривание происходило беспорядочно, Капо и Листик иногда уходили в лес на несколько дней подряд — только вдвоём — и во время таких любовных экскурсий, предвосхищающих интимность половых отношений у более поздних видов, Листик и Капо зачали многих из своих детей, в том числе Слоника.

Всё, что чувствовали Капо и Листик друг в друге в такие моменты, как этот, не имело ничего общего с человеческой любовью. Каждая из обезьян оставалась заключённой в тюрьму бессловесности: их «язык» по-прежнему оставался не сложнее, чем крик боли. Но они принадлежали к числу наименее одиноких существ на планете, они были менее одиноки, чем все, кто когда-либо жил на Земле до них.

Тем временем молодой Слоник пристально изучал инструментарий Капо. Он начал стучать орехом по булыжнику, булыжником по наковальне.

Человекообразные обезьяны того вида, к которому принадлежал Капо, пока вырастали из младенческого возраста, должны были многое узнать об окружающем их мире. Им нужно было узнавать, где искать воду и еду, как использовать случайно найденные инструменты, чтобы добыть пищу, как пользоваться своей простой лесной медициной. Фактически, их вынудила жить таким образом конкуренция со стороны низших узконосых обезьян: они должны были понять, как добыть пищу, которую не могут украсть мелкие обезьяны, а это была работа ума.

Но здесь не было никакого обучения. Слоник совсем не пытался понять, что делал Капо. Но, экспериментируя, используя метод проб и ошибок, а также орудия труда, которые взрослые оставили разбросанными вокруг — всё это время соблазняемый приманкой в виде вкуснейших пальмовых орехов — Слоник в итоге научится раскалывать орехи самостоятельно. Ему потребуется ещё три года, прежде чем он станет делать это правильно. Слоник должен будет сам постичь всё с нуля, как будто повторяя в течение своей жизни весь интеллектуальный прогресс вида.

Он снова и снова дробил скорлупки, словно был первой в мире обезьяной, которая пробовала этот приём.

Капо достиг медленного, пульсирующего оргазма — первого за этот день. Он отошёл от Листика и повалился на спину, незаслуженно гордый собой, позволяя ей обыскивать его, выбирая спутанную шерсть на его животе.

Но потом его душевный покой был нарушен внезапной какофонией, доносящейся из чащи леса: вопли, дробь ладонями, хруст веток от лазания и раскачивания на них больших тел.

Капо сел. В его мире было не слишком хорошо слишком сильно волноваться из-за того, что проходит мимо тебя. Он перескочил через пень, отбил барабанную дробь по ветке, отвесил привычную оплеуху Слонику и поскакал в сторону источника шума.

Группа молодых самцов охотилась на мартышку.

На взгляд Капо она выглядела как небольшое существо, похожее на верветку, которое он спугнул до этого, когда та жевала цветы акации. Теперь она сидела, сжавшись, на вершине молодой пальмы.

Охотники окружили ствол дерева и украдкой карабкались на соседние деревья. Другие, среди которых были Папоротник и Палец, собрались вокруг, чтобы наблюдать за их волнением. Именно эти зрители и создавали весь шум; сами охотники передвигались молча и тихо. Но шум казался обезьяне ужасающим и дезориентировал её.

Капо был неприятно удивлён, когда увидел, кто был охотниками. Это были шумные молодые самцы, которые до этого отправились на поиск корма в другую часть лесного массива. Их неофициальный лидер, крепкое существо по имени Булдыган, в прошлом уже причинял Капо некоторые неприятности своим непослушным поведением, и Капо был счастлив видеть, как тот уходил: пусть он спустит пар, сделает несколько ошибок, даже поранится, и вскоре он снова будет считаться с авторитетом Капо.

Но Булдыган отсутствовал лишь несколько дней, хотя Капо ожидал, что пройдут недели. И, судя по его пышущей агрессии, прогулка не сделала его даже чуть-чуть спокойнее.

Капо тоже волновала охота. Охота на мартышек обычно начиналась лишь, когда другой пищи не хватало, например, в сухой сезон. Зачем же охотиться сейчас?

Одна из обезьян, карабкавшихся на деревья, сделала внезапный прыжок. Всполошившись, мартышка прыгнула в другую сторону — прямо в руки ожидающего охотника. Наблюдавшие обезьяны вопили и лаяли. Охотник раскрутил кричащую мартышку и хлопнул её черепом об ствол дерева. Её крики мгновенно замолкли. Тогда охотник швырнул обмякшее тело на землю, и её раздробленная голова выглядела ярким красным всплеском в зелёной темноте леса.

Это был момент, которого ждал Капо. Он перескочил через Булдыгана, чтобы первым оказаться у тушки. Он схватил ещё тёплые останки, взялся за одну лодыжку и сильно крутанул, отрывая маленькую ногу в колене.

Но, к его удивлению, Булдыган бросил ему вызов. Крепкий самец наскочил на него ногами вперёд и нанёс таранный удар в грудь. Капо упал, растянувшись, боль растеклась по его грудной клетке, дыхание сбилось. Булдыган специально взял ногу мартышки и откусил от неё: кровь струёй потекла у него изо рта. Теперь все обезьяны были крайне возбуждены: они вопили, барабанили кулаками и забирались друг на друга.

Не обращая внимания на боль в груди, Капо с рёвом вскочил на ноги. Он не мог позволить Булдыгану уйти просто так. Он забрался на нижние ветви дерева, неистово забарабанил руками, начал вопить настолько громко, что вспугнул птиц, рассевшихся над ним, и соскочил обратно на землю. Он позволил волне гнева охватить себя, его шерсть вздыбилась, и вперёд высунулся гордый розово-лиловый эрегированный член: его фирменный знак, внушительное зрелище.

Но Булдыган сохранял самообладание. Держа ногу мартышки в руке, словно дубинку, он начал собственную демонстрацию, топая, прыгая и барабаня не менее внушительно, чем Капо.

Капо знал, что он не может позволить себе проиграть в этот раз. Если это произойдёт, то, при участии запачканных кровью охотников из окружения Булдыгана он может потерять не только статус, но и саму свою жизнь.

С проворством, не свойственным его возрасту, он прыгнул вперёд, опрокинул Булдыгана и сел ему на грудь. Потом он начал колотить Булдыгана по голове и груди так сильно, как мог. Булдыган сопротивлялся. Но все преимущества, кроме молодости, были на стороне Капо: внезапность нападения, опыт и власть. Булдыган не мог сдвинуть с себя вес Капо, и не мог в полной мере воспользоваться силой своих рук и ног.

Капо видел, что он постепенно выигрывал битву в сознании остальной части стаи, что был так же важно, как подчинение Булдыгана. Последователи молодого самца, казалось, растворялись среди деревьев, и возгласы волнения и одобрения, которые теперь слышал Капо, похоже, были адресованы ему.

Но даже когда он сражался за то, чтобы подчинить себе Булдыгана, в обширном уме Капо медленно складывался логический вывод.

Он думал об умирающих деревьях, которые заметил за краем лесного массива, о быстром возвращении Булдыгана и его бродяг, об их явном голоде, об их потребности охотиться.

Булдыган не нашёл, куда можно было идти. Лесной массив уменьшался.

Этот вывод был справедлив на протяжении всей жизни Капо, и теперь приближался неизбежный финал. Здесь им уже не хватало места. Если бы он пробовал и дальше удерживать группу здесь, из-за конкуренции за истощающиеся ресурсы напряжённость среди них стала бы слишком сильной.

Им нужно было переселяться.

Наконец, Булдыган сдался. Он безвольно лежал под Капо, прижатый задом старшего самца, и даже немного погладил его всё ещё эрегированный половой член — всё это было жестами подчинения. Чтобы вправить ему мозги, Капо ещё долго продолжал колотить Булдыгана по голове. Потом он слез с лежачего молодого самца. Всё ещё держа шерсть дыбом, он направился в лес, где мог позволить себе хромать и растирать больную грудь, и никто не мог увидеть, как ему больно.

За его спиной остальные набросились на верветку. Их желудки не могли хорошо переваривать мясо, и позже они станут ковыряться в собственном помёте в поисках кусочков мяса, чтобы снова проглотить их. Пищеварительной системе нужно было улучшаться, если потомкам этих рыщущих по лесу существ нужно будет процветать в саванне.

II

Со времён Странницы трава успела переделать мир.

Большое эпохальное остывание Земли продолжалось. Из-за того, что вода оказывалась связанной в антарктическом ледниковом щите, уровень моря понизился, а внутренние моря отступили или лишились связи с океаном. Но, когда площадь континентальных массивов суши увеличивалась, становилось меньше морей, которые служили климатическим буфером, не допуская слишком сильных жары и холода, а выветривающиеся горные породы связывали углекислый газ из воздуха, снижая его способность удерживать солнечное тепло. Всё холоднее и всё суше: на планете установился обширный механизм обратной связи, который менял условия на её поверхности, делая их более засушливыми и холодными.

Тем временем тектонические столкновения создавали новые горные цепи: южноамериканские Анды и азиатские Гималаи. От этих новых возвышенностей по континентам потянулись области дождевой тени; в такой тени скоро родится пустыня Сахара. Во время новой волны иссушения климата к экватору с севера и с юга стали подступать области широколиственных листопадных лесов.

И распространились злаки.

Злаковые растения — разрастающиеся плотными коврами, полагающиеся на опыление при помощи переносимой ветром пыльцы — были словно специально созданы для новых условий сухой открытой местности. Трава могла довольствоваться теми нерегулярными дождями, которые выпадали сейчас, тогда как большинство деревьев, запуская свои корни ещё глубже в землю, находили только сухость и не могли составить им конкуренции. Но истинный секрет злаков заключался в их стеблях. Листья большинства растений росли на верхушках их побегов — но не у злаков. Длинные узкие листья злаков отрастали от подземных стеблей. Так что голодные животные могли обгрызать злаки до самой земли, но эти растения не теряли способности восстанавливаться.

Эти внешне неприметные качества позволили злакам захватить мир и кормить его.

У новых травоядных, питающихся злаками, появились пищеварительный тракт жвачного типа, способный переваривать травяной корм более длительное время, тем самым извлекая из него максимальное количество питательных веществ, и зубы, способные противостоять абразивному воздействию зёрен кварца в листьях злаков. Из-за сезонности дождей многие травоядные научились мигрировать. Эти новые млекопитающие были крупнее своих архаичных предков, более стройные и длинноногие, со специализированными ногами и уменьшенным количеством пальцев, что помогало им ходить и бегать на большие расстояния и с большой скоростью. И в то же самое время наступил расцвет некоторых групп грызунов вроде полёвок и полевых мышей, способных поедать семена злаков.

Также появились хищники нового типа, приспособленные, чтобы пировать среди новых стад крупных травоядных. Но правила древней игры изменились. На фоне скудного растительного покрова травянистых равнин хищники могли видеть свою добычу издалека — и наоборот. Так что хищники и добыча устроили гонку вооружений в обмене веществ, с упором на скорость и выносливость; у них появились длинные ноги и быстрая реакция.

Начал распространяться новый вид ландшафтов — особенно на восточных сторонах континентов, которые были защищены от господствующих западных ветров и дождей, которые те несли: открытые равнины, поросшие травой, отмеченные отдельными участками кустарников и редколесий. И в свою очередь животные, которые приспособились к новой растительности, были вознаграждены надёжным кормовым ресурсом, который распространился на сотни километров.

Но их специализация вместе со стабильностью условий травянистых равнин намертво приковала травоядных к траве, а хищников — к их добыче, установив между ними тесную взаимозависимость. В это время олени, быки, свиньи, псовые и кролики несколько отличались внешне от их эквивалентов человеческой эпохи, которая наступит через пять миллионов лет — хотя многие из них будут выглядеть на удивление крупными; они проиграют в конкурентной борьбе со своими меньшими и более быстроногими родственниками.

Тем временем появление мостов суши, вызванное падением уровня моря, привело к масштабным встречным миграциям животных. Три разновидности слонов — питающиеся в кронах деревьев дейнотерии, всеядные гомфотерии и поедавшие траву мастодонты — перешли из Африки в Азию. Бок о бок с ними путешествовали человекообразные обезьяны, кузены Капо. А в противоположном направлении двигались грызуны и насекомоядные, кошачьи, носороги, оленьки, свиньи, и примитивные формы жирафов и антилоп.

Существовала также кое-какая экзотика, особенно на островах и изолированных континентах. В Южной Америке процветали самые крупные грызуны из когда-либо живших; там существовали своего рода морские свинки, но размером с бегемота. В Австралии появились первые кенгуру. А животные, которых позже станут считать тропическими, водились в Северной Америке, Европе и Азии: в Англии, Темза была широкая и болотистая, и бегемоты и слоны грелись на солнце в её долине. Со времён Нота мир очень сильно остыл, но ещё не был холодным; самый сильный холод охватит его в последующие эпохи.

Но иссушение климата всё продолжалось. Вскоре прежняя мозаика полей и лесов, способная прокормить самых разнообразных животных, осталась лишь в плывущей через экватор Африке; повсюду появлялись травянистые равнины с засушливыми условиями — саванна, степь и пампасы. В этих более простых и суровых условиях многие виды исчезли.

Эту интенсивную эволюционную драму приводили в действие бесконечные изменения климата Земли — и животные и растения были беспомощными, словно частицы флюса в большом земном горниле.

Следующим утром уже не пришлось с наслаждением чесать яички. Едва пробудившись, Капо сел, слегка охнул от боли из-за вчерашних повреждений и ушибов, и опорожнил свои мочевой пузырь и кишечник одним быстрым и умелым движением, не обращая внимания на визг протеста снизу.

Он выпрыгнул из своего гнезда и начал, покачиваясь из стороны в сторону, слезать с дерева. Так же, как и вчера, он разбудил стаю, запрыгивая в чужие гнёзда, крича, раздавая пинки и затрещины. Но сегодня Капо не интересовали демонстрации; этим утром его целью было не господство, но лидерство.

Это намерение по-прежнему владело его умом. Стае нужно было переселяться. Куда они должны пойти — это ещё не было частью его бесхитростной способности принимать решения. Но что действительно чётко отложилось в его голове — это воспоминания о вчерашнем дне, его состязание с Булдыганом, ощущение перенаселённости этого небольшого участка леса.

Стая собралась вместе на земле — их было более сорока особей, включая детёнышей, цепляющихся за животы или спины своих матерей. Они были сонными, настороженными, почёсывались и потягивались. Но, разумеется, Капо собрал их не раньше, чем они разбрелись по сторонам, срывая кусочки травы и мха на земле, собирая низкорастущие фиги и другие плоды. Даже среди самцов он наблюдал скрытность, конкуренцию и негодование; они могли бы оказывать ему неповиновение просто для того, чтобы закрепиться на собственной ступени в бесконечном споре за главенство. А что касалось самок, то в их обществе были свои законы, несмотря на шум и неистовство Капо.

Но как же он собирался куда-то вести их всех?

Он мыслил не всё время, как это делал бы человек. Он мыслил периодически. Думая о других членах стаи, он чётко знал лишь собственные мысли, лишь себя самого, потому что самой главной задачей сознания было моделирование чужих мыслей. Он не сознавал в той же степени других областей своей жизни, вроде сбора пищи или даже использования инструментов: это были неосознанные действия, лежавшие на периферии его понимания, как дыхание или работа ног и рук во время лазанья. Его мышление не было похоже на человеческое; оно было упрощённым, разделённым на блоки.

Его ум был сложным механизмом, который эволюционировал главным образом для того, чтобы справляться со сложными социальными ситуациями. И он обладал хорошим врождённым пониманием среды своего обитания. В его голове словно находилась база данных о ресурсах, которые были ему необходимы, чтобы оставаться в живых, и о том, где их можно было найти. Он даже хорошо умел рассчитывать маршруты движения и мог легко найти оптимальный кратчайший маршрут из одного места в другое. И именно осведомлённость о среде обитания заставляла его беспокоиться о сокращающейся площади участка леса.

Ему было слишком трудно сложить вместе все элементы мозаики: опасность, которую представляло уменьшение леса, и действия, которые он должен был проделать со своей стаей. Но опасность казалась ему совершенно реальной, и все инстинкты требовали, чтобы он уходил отсюда. Стая должна будет следовать за ним. Всё было очень просто; он сознавал это всеми фибрами души. Если бы они остались здесь, то наверняка бы умерли.

Так что он заревел, чтобы разогнать свою кровь, и устроил самую энергичную демонстрацию, на какую был способен. Он бегал среди своей стаи взад-вперёд, раздавая затрещины, удары кулаками и пинки. Он рвал с деревьев ветки и махал ими над головой, чтобы выглядеть ещё крупнее. Он качался и скакал по ветвям и стволам, сильно барабанил по земле, а затем — в качестве красивого завершающего жеста, чтобы закрепить свою вчерашнюю победу — он швырнул Булдыгана на землю и сунул свой морщинистый задний проход в лицо более молодого самца. Это было великолепное зрелище, столь же хорошее, как любое из тех, которые Капо часто устраивал, будучи значительно моложе. Самцы ухали, самки передёрнулись, детёныши кричали, а Капо позволил себе немного погордиться собственной работой.

Но затем он попытался увести их к краю леса. Он шёл задом наперёд, тряс ветки и бегал туда-сюда.

Они таращились на него. Внезапно он стал вести себя, словно покорный молодой самец. Поэтому ему опять пришлось применить демонстрацию, барабанную дробь, прыжки и крики — и снова вернуться к рутинному «следуй-за-мной».

Наконец, один из них пошёл. Это был Папоротник, худощавый молодой самец. Он сделал пару неуверенных шагов, опираясь на костяшки. Капо ответил ему бормотанием и бросился к Папоротнику, награждая его целым порывом интенсивного обыскивания. Теперь ещё больше сородичей вышло вперёд: Палец и ещё некоторые из молодых самцов, рассчитывая, что за это их обыщут. Но Капо заметил, что Булдыган тайком отвесил пинок в зад Папоротнику.

А потом, к большому облегчению Капо, пошла Листик со своим детёнышем на спине, чопорно делая большие шаги и опираясь на согнутые пальцы. Когда двинулась в путь эта самая старшая самка, за ней пошли и все остальные, в том числе Крикунья, почти половозрелая самка-подросток.

Но не все самки пошли за ним — и не все самцы. Булдыган остался позади, присев под деревом и демонстративно скрестив ноги под собой. Вокруг него собрались другие самцы. Капо устроил им неистовую демонстрацию. Но они присели поближе и обыскивали друг друга, словно Капо больше не существовало. Это был преднамеренный вызов. Если Капо хотел сохранить своё положение, то он оказывался перед необходимостью подавить этот мятеж в зародыше, даже если ему придётся осадить Булдыгана ещё раз.

Но, почти удивив самого себя, он не стал устраивать демонстрацию и остался на месте, тяжело дыша.

В глубине своего сердца он знал, что потерял их, что он слишком сильно отталкивал их от себя, что его стая дала трещину. Те, кто хотел следовать за ним, найдут вместе с ним свой путь к новой судьбе — той судьбе, которую он по-прежнему не мог себе представить. Те, кто оставался, остаются на свой страх и риск.

Он быстро поскакал прочь из лесной чащи навстречу свету дня, не оглядываясь — хотя он не смог устоять перед соблазном, и испустил прощальную струю жидких фекалий в сторону мятежников.

В итоге с ним осталась примерно половина самцов и гораздо больше самок. Сфера влияния Капо резко сократилась. А когда он шёл навстречу яркому свету равнины, он слышал возгласы и вой самцов. Уже начались сражения за установление новой иерархии.

На краю леса, на краю пустоты, Капо остановился.

Так же, как и вчера, гомфотерии объедали обломанные, полузатопленные деревья. К северу раскинулась поросшая травой равнина, тянущаяся до самого туманного горизонта, усеянная блестящими на солнце озёрами и болотами; словно тени, по ней двигались стада травоядных. К югу, с расстояния в километр или около того, земля поблёскивала белым, словно кость, цветом. Пересечь соляную корку было трудно. Но Капо смог разглядеть, как земля поднималась в сторону зелёного плато, где — как казалось его бедным глазам, приспособленным к фокусировке на небольшие расстояния в лесу — скалы были скрыты густым покровом из деревьев.

Тогда — на юг, через сухие земли, к новому лесу на плато. Не оглядываясь, чтобы посмотреть, идут ли за ним остальные, он зашагал на всех четырёх лапах, раздвигая грудью траву, которая колыхалась вокруг, дорастая ему до плеч.

Впереди был подъём, земля быстро становилась всё суше.

Здесь ещё росли кое-какие деревья, но это были лишь тонкоствольные сосенки, цепляющиеся за сухую землю, и здесь совсем не было успокаивающей густоты и влажности лесной чащи. Так что защиты от солнца, стоявшего высоко в небе, не было совершенно. Вскоре Капо стал дышать с трудом, перегревшись в своей густой шерсти, а костяшки его пальцев и ступни сильно стёрлись. Он не умел потеть, а его способ передвижения на четвереньках, хорошо подходящий для движения по сложной, пересечённой местности в лесу, здесь был неэффективен.

И Капо, лесное существо, был напуган этим огромным простором открытой местности. Он тихо завыл и ужасно захотел сжаться в комочек, обхватить руками голову, прижаться к ближайшему дереву.

Здесь можно было увидеть кое-каких животных, которые разбрелись по сухой равнине: оленей, псовых нескольких видов и семью роющихся в земле животных, напоминающих свиней с колючками в шерсти. Более крупных животных было совсем мало. Но из-под ног Капо, когда он натыкался на них, удирали мелкие существа: ящерицы, грызуны и даже примитивные кролики.

Около двадцати членов его стаи, ушедших с ним, с трудом шли за ним по склону. Они двигались медленно, потому что часто прерывались, чтобы поесть, попить, обыскать друг друга, поиграть или затеять ссору. Это переселение больше напоминало неторопливую прогулку, которую устроили дети, легко отвлекающиеся на посторонние вещи. Но инстинкты не требовали, чтобы Капо подгонял их. Они были такими, как есть.

Капо забрался на вершину небольшого, разрушенного эрозией холма. Здесь он оглянулся и бросил взгляд на влажный, поблёскивающий водой ландшафт с островками леса и стадами травоядных. Но, посмотрев вперёд, на юг, он смог увидеть обширные сухие земли, к которым они подходили всё ближе. Это была широкая и возвышенная сухая долина, на которой росли отдельные тонкие деревца и клочки растительности. Она оставалась сухой из-за геологической катастрофы, которая оставила её в большой подземной каменной чаше, совершенно без источников воды, в дождевой тени.

Вид был пугающим: долина была совершенно открытой. И всё же он должен был пересечь её.

И теперь, оказавшись здесь, когда вокруг не было леса, способного заглушить, он смог узнать, что сильный и таинственный рёв доносился с запада. Далёкий шум звучал, словно стон какого-то огромного раненого и рассерженного животное, или как громоподобный топот копыт какого-то большого стада травоядных. Но, повернувшись на запад, он не увидел ни облаков пыли, ни черноты тел животных на фоне земли. Был только рёв, продолжающийся так же, как это было всю его жизнь.

Он начал слезать вниз по скалистому склону, по-прежнему направляясь на юг.

Земля стала голой. Здесь деревья всё ещё цеплялись за жизнь, и их корни ползли по трещинам в камне. Но эти сосны были редки, а их остроконечная хвоя скупо берегла влагу. Он остановился под одним из этих деревьев. Ветки и хвоя фактически не давали ему никакой тени. Ему не удалось найти никаких плодов, а хвоинки, которых он сорвал и сунул в рот, были острыми и сухими. Он попробовал схватить мелкое существо, похожее на мышь с длинными пружинистыми задними ногами; его рот увлажнился от мысли о том, как приятно откусить его мягкое влажное тельце, о том, как его маленькие косточки хрустят у него во рту. Но на этой каменистой земле он был неуклюжим и шумным, и это подобие мыши легко увернулось от него.

Теперь земля снова изменилась, превратившись в широкий склон, усеянный битым камнем, который раскинулся перед ним — словно дорога, ведущая к сердцу сухой долины. Идти стало ещё труднее, Капо скользил и падал на рыхлом щебне. Страдающий от жары и жажды, голодный и испуганный, он вопил в знак протеста и расшвыривал вокруг себя куски щебня, топча и пиная его. Но землю было не запугать даже яростной демонстрацией Капо.

Тем временем самка хазмапортетеса наблюдала за растянувшейся в прерывистую цепочку группой антропоидов, когда они с трудом спускались по неровному и ненадёжному склону.

Раньше она никогда не видела существ, похожих на этих. С холодным интересом хищника она производила бессознательные подсчёты их скорости, силы и мяса, которое можно будет с них получить, и начала делить особей на категории — вот тот, кто казался раненым и слегка хромал; вот детёныш, крепко прижавшийся к груди своей матери; а вот и подросток, слишком глупо отошедший в сторону от сплочённой группы.

Этот хазмапортетес в действительности был разновидностью гиен. Но, стройная и длинноногая, эта самка больше напоминала гепарда. Она была совершенно полностью лишена гибкости и скорости настоящих кошек; её виду предстояло ещё долго приспосабливаться к скоростной жизни в этом вновь возникающем мире трав. Но её владения в этой бесплодной долине были обширны. Здесь она была верховным хищником, и она была превосходно экипирована для своей ужасной работы.

Для неё человекообразные обезьяны были новым мясом в саванне. Она ждала, и её глаза горели, словно пленённые звёзды.

Наконец, выбившись из сил, Капо сдался. Он резко опустился на землю. Один за другим к нему присоединялись оставшиеся члены его стаи. К времени, когда они все собрались, солнце уже клонилось к закату, заливая небо огнём и отбрасывая долгие резкие тени на дно этой усеянной гравием чаши.

Внутри Капо бушевала своего рода тупая нерешительность. Они не должны остаться здесь, на открытом месте; его тело жаждало подняться на ствол дерева, сплести ветки вместе, чтобы сделать удобное, тёплое и безопасное гнездо. Но здесь не было никаких деревьев, никакой безопасности, которая им была нужна. С другой стороны, они не смогли бы пересечь долину в темноте. И все они были голодны, страдали от жажды и выбились из сил.

Он не знал, что делать. Поэтому он ничего не делал.

Стая начала разбредаться в стороны, следуя собственным инстинктам. Палец поднял камень грубой формы размером с ладонь, возможно, надеясь использовать его в будущем для колки орехов. Но из-под камня выскочил скорпион, и Палец с криком удрал.

Папоротник сидел в одиночестве, повернувшись спиной к остальной части группы, и чем-то усердно занимался. Капо, охваченный подозрениями, подскочил к нему так тихо, как мог, по этому сыпучему и рыхлому гравию.

Папоротник обнаружил гнездо термитов. Он сидел перед ним, неуклюже тыкая в него прутиками. Увидев Капо, он с визгом съёжился. Капо несколько раз резко небрежно стукнул его по голове и по плечам, как и ожидал Папоротник. Обнаружив это богатство, он должен был созвать остальных.

Капо разорвал кустик. Все его ветки были тонкими и изогнутыми, а когда он очищал ветку, пропуская её между сжатыми губами, жёсткие колючие листья ранили их. Но это нужно было сделать. Он сел рядом с Папоротником, сунул свой прутик в щель в термитнике, и тыкал им, пока не просунул глубже. Это было проделано отнюдь не идеально; прутик был слишком коротким и изогнутым, чтобы работать по-настоящему эффективно, но уловка должна была сработать. Он немного пошевелил его, терпеливо выжидая. Затем он сантиметр за сантиметром вытянул прутик. К нему прицепились солдаты термитов, посланные на защиту колонии от этого врага. Капо был очень осторожен, чтобы не уронить этот груз. Потом он протянул прутик через губы, наслаждаясь глотком сладкой влажной плоти.

Увидев, что происходит, остальные члены стаи столпились вокруг, и старшие особи стали делать свои собственные удочки. Благодаря пинками, тычкам, криками и вовремя применённому обыскиванию очень быстро установилась приблизительная иерархия. Более старшие самцы и самки встали поближе к термитнику, а молодняк, который ещё вообще не понимал, что происходит, был оттеснён назад. Капо было всё равно. Он сконцентрировался лишь на сохранении собственного положения вблизи термитника, усердно отлавливая термитов.

Термиты были существами древнего происхождения, сложное общество которых было результатом их собственной долгой эволюционной истории. Этот термитник был старым — он был построен из грязи, которой тут было много, когда редкие ливни вызывали временные наводнения. Его твёрдая, как камень, броня защищала термитов от внимания многих животных, но не от этих обезьян.

Использование Капо инструментов — прутиков для ловли термитов, ударных камней, листьев, которые он разжёвывал как губку, чтобы добыть воду из пустот, даже тонких прутиков-зубочисток, которыми он иногда пользовался ради примитивного ухода за зубами — выглядело сложным поведением. Он знал, чего хотел добиться; он знал, какой инструмент был ему нужен, чтобы этого добиться. Он запоминал местонахождение своих любимых инструментов вроде камней-молотков, и умело решал, как их использовать — например, оценивал, на какое расстояние нужно было перенести камень-молоток, и каков его вес. И он не просто брал случайно найденный удобный кусок камня; он переделывал некоторые из своих инструментов, вроде этой удочки для термитов.

И всё же он действовал не так, как мастер-человек. Его переделки были небольшими: его инструменты, брошенные после использования, было бы трудно отличить от объектов неживой природы. Действия, которыми он пользовался при изготовлении инструментов, были частю его обычной деятельности вроде укусов, обрывания листьев, бросания камней. Никто ещё не изобрёл совершенно новых действий, таких, как работа гончара на гончарном круге или строгание плотника. Он использовал каждый инструмент только один раз и для одной цели; он никогда не использовал прутик для ужения термитов уже как зубочистку. Как только он находил конструкцию, которая работала, он больше не улучшал свои инструменты. И если — по воле случая — в течение своей жизни он обнаруживал новый тип инструмента, то, каким бы успешным приспособлением он ни был, его использование будет распространяться среди членов его сообщества очень медленно — возможно, пройдёт несколько поколений, прежде чем использование новинки освоит каждый из его членов. Обучение, понимание того, что содержание чужого ума можно изменить с помощью повторения и наглядного показа, ещё ожидало своего открытия.

Потому набор инструментов у Капо был невероятно ограничен и очень консервативен. Предки Капо, уже пять миллионов лет как вымершие, существа другого вида, использовали лишь чуть менее совершенные инструменты. Капо даже не знал, что использовал инструменты.

И всё же это был Капо, усердно работающий, знающий, что он хочет, выбирающий материалы для достижения своей цели, обрабатывающий и изменяющий мир вокруг себя — пока самый умный в длинной череде всех потомков Пурги. Казалось, будто слабый огонёк тлел в его глазах, в его мышлении, в его руках — огонь, который скоро разгорится гораздо ярче.

Когда солнце скользнуло за горизонт на краю долины, обезьяны теснее прижались друг к другу. Глубоко несчастные, они толкались, теснились, шлёпали друг друга, кричали и визжали друг на друга. Здесь было не их место. У них не было никакого оружия, чтобы защитить себя, никакого огня, чтобы держать животных на расстоянии. У них даже не было инстинкта, заставляющего соблюдать тишину после заката, когда наступает час хищников. Всё, что у них было — это лишь защита друг другом, защита количеством: надежда, что нападут на кого-то другого, а не на тебя.

Капо убедился, что он находится ровно в центре группы, окружённой большими телами других взрослых.

Молодой самец по имени Слоник не обладал таким мощным инстинктом самосохранения. А его мать, затерявшаяся где-то в середине клубка, была слишком занята своим самым новым детёнышем, самкой; в данный момент у Слоника был низкий приоритет. Все его неудачи были лишь следствием неправильного возраста: слишком взрослый, чтобы его защищали взрослые, и слишком молодой, чтобы бороться за место в центре, подальше от опасности.

Вскоре он оказался вытолкнутым на край группы. Но он всё равно попробовал обустроиться. Он нашёл место поближе к своему кузену Пальцу. Эта земля была твёрдой и каменистой, в отличие от мягких спальных мест на дереве, к которым он привык, но он сумел, ворочаясь, сделать для себя ямку в форме чаши. Он уткнулся животом в спину Пальца.

Он был слишком молод, чтобы просто понять, в какой опасности находился. Он спал тревожно.

Позже, в темноте, его разбудил мягкий укол в плечо. Он был почти нежный, словно обыскивание. Он слегка заворочался, придвигаясь поближе к спине Пальца. Но затем он почувствовал на своей щеке дыхание, услышал рокочущее рычание, словно камень катился вниз по склону, и почуял запах дыхания, которое воняло мясом. Он мгновенно проснулся, его сердце часто билось; он завизжал и забился в конвульсиях.

Его плечо было глубоко разорвано. Его волочили задом наперёд, словно ветку, сорванную с дерева. Он бросил последний взгляд на свою стаю — они проснулись, паниковали, кричали и устроили свалку, пытаясь убраться оттуда. А потом звёздное небо над ним закружилось и его хлопнули об землю с такой силой, что выбили из него дыхание.

Нечто двигалось над ним — стройный силуэт на фоне сине-чёрного неба. Он чувствовал, как к его груди почти любовно прижалась грудь с крепкой мускулатурой. Были ещё мех с горелым запахом, дыхание, пахнущее кровью, и два жёлтых глаза, которые горели над ним.

А потом были укусы — в ноги и над одной из его почек. Это были сильные, почти бесстрастные удары, и он забился в конвульсиях, охваченный болью. Он визжал и катался, пробовал бежать. Но его ноги отказали — подколенные сухожилия были подрезаны. Потом снова появились уколы в шею. Его подняли за загривок, подняли над землёй, и он чувствовал острые зубы, пронзающие его кожу. Вначале он боролся, хватался руками за гравий, но его усилия принесли только ещё больше боли, потому что плоть на его шее была разорвана сильнее.

Он сдался. Он пассивно свисал из пасти самки хазмапортетеса, голова и отказавшие ноги волочились по неровной земле, а мысли блуждали. Он больше не слышал вопли своей стаи. Теперь он был один — наедине с болью и пугающим запахом собственной крови, и с равномерным неутомимым шумом шагов самки хазмапортетеса.

Возможно, он на какое-то время потерял сознание.

Его бросили на землю. Он упал мягко, но все его раны отозвались острой болью. Мяукнув, он опёрся на землю. Она была покрыта щебнем, как то место, откуда он попал сюда, но была покрыта шерстью и воняла хазмапортетесами.

И сейчас вокруг него начали бегать, слегка подпрыгивая, маленькие тени, чёрные на чёрном, быстрые и немного неуклюжие. Он ощущал прикосновения усов к своей шерсти, слабое пощипывание на своих лодыжках и запястьях. Это были щенки хазмапортетеса. Он вызывающе завопил и вслепую погрозил кулаком. Ему удалось попасть по чему-то небольшому и тёплому, сбив его с ног; раздалось скуление.

Послышалось короткое резкое рявканье: это была мать-хазмапортетес. Во внезапно наступившей панике он попробовал ползти.

Щенки взволнованно тявкали, когда закончили свою короткую погоню. И теперь последовали серьёзные укусы, рвущие его спину, ягодицы и живот. Он перекатился на спину, поджав ноги к груди и махая ими в воздухе. Но щенки были быстрыми, яростными и упорными; вскоре один из них запустил зубы в его щёку и дёрнулся всем своим маленьким весом, чтобы разорвать ему лицо.

Мать снова рявкнула, разгоняя щенков. Слоник снова попробовал бежать. Щенки снова поймали его и нанесли дюжину маленьких мучительных ран.

Если бы он не был нужен для её щенков, самка хазмапортетеса быстро убила бы Слоника. Она давала им шанс преследовать добычу и валить её. Когда они станут постарше, они сумеют прикончить добычу самостоятельно, разрывая её на куски; позже она ещё будет отпускать некоторую часть своей добычи почти невредимой, позволяя щенкам закончить охоту. Это было своего рода обучение путём предоставления возможности. Этот стиль обучения был не более человеческим, чем то, что имело место у человекообразных обезьян: это было врождённое поведение, появившееся в ходе эволюции у этого умного плотоядного вида, которое позволяло молодым животным приобрести навыки, нужные им при охоте в одиночку.

И пока проходил урок, Слоник был ещё в сознании — искра ужаса и страстного желания, похороненная в истерзанном куске плоти, крови и хряща. Самый смелый из щенков даже поедал язык, который свисал с его сломанной челюсти.

Но щенки были слишком молоды, чтобы в одиночку покончить со Слоником.

Наконец, в дело вступила мать. Когда её большие челюсти сомкнулись вокруг его черепа — что он ощущал как уколы острых зубов по окружности своего скальпа, словно терновый венец — последним, что услышал Слоник, было то отдалённое раскатистое рычание.

Когда настало утро, все знали, что Слоника унёс хищник.

Капо не мог оторвать взгляда от разбросанного, усыпанного шерстью участка гравия, где Слоник ещё какое-то время боролся, от линии окровавленных следов лап, уже высохших до бурого цвета, которые вели куда-то вдаль. Он чувствовал смутное сожаление из-за потери Слоника. Его очень расстраивало, что он никогда больше не увидит вновь этого нескладного юнца с его неловкими, неуклюжими попытками обыскивать, с его неопытными движениями, когда он пробовал понять, как извлекать мякоть из ореха масличной пальмы.

Но прежде, чем закончиться день, лишь мать Слоника будет его помнить. А когда, в свою очередь, умрёт и она, не останется совсем ничего говорящего о том, что он когда-либо существовал, и он скроется в той беспросветной тьме, которая поглотила всех его предков, всех до единого.

Слоник заплатил цену за выживание стаи. Капо чувствовал холодное облегчение. Без колебаний, даже не исполняя своей «следуй-за-мной» демонстрации, Капо двинулся вниз по склону и вышел на соляную равнину.

III

На следующий день они должны были пересечь соль. Под выцветшим бело-голубым небом котловина раскинулась почти до самого горизонта, который видел Капо — где высились холмы и деревья, и где было множество болот. Эта гладкая серая равнина казалась язвой на лице мира.

Соль, лежащая поверх отвердевшей сероватой грязи, образовывала широкую плоскую поверхность, которая, однако, имела структуру, испещрённая в разных местах концентрическими линиями, которые собирались к центральным узлам. В одном месте подземные силы заставили пласты соли вздыматься большими блоками, через которые обезьянам приходилось перелезать.

Но здесь, на соли, не росло ничего. Не было даже ничьих следов. Не двигался никто, кроме обезьян — ни кролики, ни грызуны, ни даже насекомые. Ветер завывал на этой крепкой минеральной сцене, и его нигде не заглушал ни шелест кустарников и деревьев, ни шорох травы.

Но Капо по-прежнему продолжал идти — он не мог сделать ничего другого.

Чтобы пересечь соляную котловину, потребовались долгие часы. Но, наконец, с больными ногами и руками, Капо начал неохотно подниматься на горный хребет. На его вершине был пояс леса — даже если это был густой лес, выглядящий не слишком удобным для жизни.

Капо колебался, стоя перед лесом. Он страдал от перегрева; его ноги и ступни кровоточили от множества мелких повреждений. Затем он неуклюже шагнул вперёд и вступил в зелёный мрак леса.

Земля была скрыта под путаницей корней, ветвей, мха и листьев. Всюду росли густые кусты дикого сельдерея. Хотя время уже было ближе к полудню, воздух был прохладен и влажен из-за лёгкого тумана вроде того, что бывает по утрам. Стволы дерева были липкими на ощупь, а толстый слой лишайника и мха оставался неприятными зелёными полосами на его ладонях. Сырость, казалось, пробовала пролезть сквозь его шерсть. Но после сухости соляной котловины он наслаждался густой и успокаивающей путаницей зелени, окружавшей его, и пожирал листья, плоды и грибы, какие только мог собрать с земли вокруг себя. И он чувствовал себя в безопасности от хищников. Среди этой гущи зелени явно не было никого, кто мог бы напасть на голодную и утомлённую стаю.

Но внезапно он увидел прямо перед собой неповоротливые буровато-чёрные фигуры, смутно видимые сквозь сплетения зелени. Он замер.

Здоровенная рука потянулась к ветке, которая была толще, чем бедро Капо. В огромной массе плеча заработали мускулы, и ветка была переломлена надвое с такой же лёгкостью, с какой Капо мог бы отломить прутик, чтобы почистить себе зубы. Гигантские пальцы щипали листья с ближайших веточек и непрерывно запихивали их в огромные челюсти. Когда большое животное жевало, в работе была задействована вся голова — тяжёлые мускулы двигали одновременно и череп, и челюсть.

Ближайшее существо было человекообразной обезьяной, как и сам Капо, и самцом — и всё же не таким, как Капо. Большой самец глядел на странных, худых и мелких обезьян без всякого любопытства. Он выглядел мощным и угрожающим. Но он не двигался. Самец и небольшой клан самок и детёнышей лишь сидел и кормился листьями и диким сельдереем, которым зарос весь подлесок.

Это была горилла — отдалённый родич Капо. Их вид откололся от более широкой родословной ветви человекообразных обезьян миллион лет назад. Раскол пришёлся на период, когда другой лес распадался на фрагменты, изолируя популяции, которые в нём обитали. По мере того, как их среда обитания сокращалась до горных вершин, эти обезьяны перешли на рацион из листьев, бесконечно обильных даже здесь, и стали достаточно крупными, чтобы сопротивляться холоду — и всё же они остались странно изящными, способными тихо передвигаться по этому густому лесу.

Хотя популяции горилл позже приспособились обратно к природным условиям низменностей, вновь научившись лазить по деревьям и питаться плодами, в некотором смысле их эволюционная история была уже закончена. Они стали специализированными к своим местообитаниям, научились употреблять пищу, которая была очень хорошо защищена — покрыта крючками, шипами и жгучими волосками — настолько, что никакие другие существа не конкурировали с ними за неё. Например, они умели есть разные виды крапивы, делая это сложным способом: отрывали листья от стебля, сворачивали жгучие края листа внутрь и засовывали свёрток в рот целиком.

Сидя на своих горных островках и лениво поедая листья, они доживут в почти неизменном виде до человеческих времён, когда их всех настигнет последняя волна вымирания.

Удостоверившись, что гориллы не представляли никакой угрозы, Капо уполз, ведя остальных вперёд через лес.

Наконец, Капо выбрался на дальнюю сторону покрытого лесом горного хребта.

Они, наконец, выбрались из засушливого низменного бассейна. Посмотрев на юг через плато, до которого они добрались, он увидел скалистую, усыпанную щебнем долину, которая простиралась до самых низин. Но там, за долиной, ему была видна земля, которую он надеялся найти: выше, чем равнина, которую он прошёл, но хорошо увлажнённая, со сверкающими на солнце озёрами, покрытая зелёной травой и усеянная участками леса. Тёмные очертания большого стада травоядных — возможно, хоботных — плыли по пышно заросшей равнине с полным достоинства великолепием.

С триумфальным криком Капо скакал, прыгал по камням, барабанил ладонями по каменистой земле, и интенсивно испражнялся, распыляя свои вонючие жидкие фекалии по сухим валунам.

Его последователи исключительно неохотно отвечали на демонстрации Капо. Они были голодны и их ужасно мучала жажда. Капо и сам был истощён. Но он всё равно занялся демонстрациями, повинуясь здоровому инстинкту, который указывал, что любой триумф, хотя бы и маленький, должен праздноваться.

Но теперь он забрался так высоко, что отдалённое постоянное рычание с запада стало громче. Повинуясь смутному чувству любопытства, Капо повернулся и посмотрел в ту сторону.

С этого возвышенного места он мог окинуть взглядом большое расстояние. Он разглядел отдалённое бурное движение, белую лавину. Казалось, будто она парила над землёй, словно кипящее облако. В действительности он наблюдал своего рода мираж, очень отдалённое видение, которое донесла до него рефракция в нагревающемся воздухе. Но вздымающиеся облака пара были реальностью, а то, что они висели над землёй — нет.

То, что он окинул своим взглядом, было Гибралтарским проливом, где даже сейчас самый могущественный водопад в истории Земли — с мощью и объёмом тысячи Ниагар — с грохотом низвергался по разрушенным утёсам в пустой океанский бассейн. Когда-нибудь равнина, с которой поднялся Капо, будет покрыта слоем воды глубиной в два километра, потому что это было дно Средиземного моря.

Капо родился в бассейне, который лежал между побережьем Африки на юге и Испанией на севере. Фактически, он находился не очень далеко от того места, где давным-давно умная динозавриха по имени Слышащая стояла на побережье Пангеи и вглядывалась в могучее море Тетис. Теперь он выбрался из бассейна, добравшись до самой Африки. Но, если Слышащая видела рождение Тетиса, то Капо являлся свидетелем в некотором роде его смерти. Поскольку уровень океана понизился, этот последний фрагмент Тетиса оказался перегороженным естественной плотиной в Гибралтаре. Запертый со всех сторон сушей, большой океан испарялся — пока, наконец, совсем не опустел, оставив после себя огромную долину, местами до пяти километров в глубину, усеянную соляными котловинами.

Но из-за того, что климатические условия менялись волнообразно, уровень моря вновь повысился, и воды Атлантики прорвались через Гибралтарский барьер. Теперь океан снова наполнялся. Но у Капо не было оснований опасаться гигантских волн, каскадом обрушивающихся на западе, потому что даже тысяча Ниагар не могла бы вновь наполнить океан внезапно. Гибралтарские воды наполняли огромный бассейн постепенно, образуя большие реки. До того, как воды поднялись настолько высоко, что покрыли всю сушу, древнее морское дно постепенно превратилось в мокрое болото, где медленно умирала растительность.

Но после каждого нового наполнения уровень мирового океана снова падал, и Средиземное море испарялось ещё раз. Это происходило целых пятнадцать раз на протяжении того миллиона лет, на который пришлось время короткой жизни Капо. Это создало сложную геологию дна Средиземного моря, где слои ила последовательно переслаивают пласты солей, откладывавшиеся за время последовательных периодов высыхания моря.

Но высыхание этого попавшегося в ловушку океана оказывало огромное воздействие на местность, в которой жил Капо, а также на сам вид, к которому принадлежал Капо. До великого иссушения область Сахары была покрыта густыми лесами и хорошо увлажнялась, служа домом многим видам обезьян. Но из-за работы климатического насоса, вызывавшего иссушение, и в удлиняющейся дождевой тени, которую отбрасывали далёкие Гималаи, Сахара становилась всё более и более засушливой. Старые леса разобщались. И вместе с этим терялись связи между сообществами обезьян; каждая фрагментарная популяция отправлялась в своё собственное путешествие навстречу новой эволюционной судьбе — или навстречу вымиранию.

Но величественный грохот и неясная картина Гибралтара были слишком далеки, чтобы хоть что-то означать для Капо. Он отвернулся и направился на равнину.

Наконец, Капо сошёл с голого камня на растительный покров. Он наслаждался ощущением зелёной мягкости травы под костяшками своих пальцев, когда двигался вперёд. Когда следом за ним спустились остальные, они валялись и растягивались среди высокой травы, дёргали её, получая удовольствие от восхитительного контраста с твёрдыми безжизненными камнями.

И всё же они ещё не были дома. Полоса шириной в несколько сотен метров открытой саванны, поросшей колючим кустарником, отделяла их от ближайшего участка леса — и равнина не была незаселённой.

Группа гиен трудилась над лежащей на земле тушей. Большая и округлая, она могла быть телом детёныша гомфотерия, возможно, убитого хазмапортетесом. Поглощая куски падали, гиены щёлкали зубами и рычали друг на друга; их головы были погружены в живот туши, а стройные тела извивались от прилагаемых усилий.

Когда Капо пригнулся в траве, к нему приблизились Папоротник и Палец. Они тихонько заухали и стали небрежно обыскивать спину Капо, выбирая частицы мусора и камня. Более молодые самцы формально подтвердили его главенство. Но Капо ясно видел, что они были нетерпеливы. Утомленные, измученные жаждой, голодные и сильно напуганные переходом через открытую местность, они, как и остальная часть стаи, страстно желали добраться до деревьев, обещающих им укрытие и пищу. И это подтачивало связь Капо с ними. В отношениях между этими тремя самцами возникала сильная и опасная напряжённость.

Но эта конфронтация разворачивалась почти в полной тишине, поскольку все трое скрывали своё присутствие от гиен.

Пока Капо ещё колебался, Папоротник сделал первый ход. Вначале он сильно фыркнул один или два раза. За свой явный вызов он тут же получил от Капо сильный удар по затылку. Но Папоротник лишь оскалил зубы и отодвинулся, оказавшись вне его досягаемости.

Высокие стебли травы томно развевались при движении Папоротника, словно он плыл по травяному морю. И вот Папоротник встал на две ноги, высунув голову, плечи и верхнюю часть туловища из травы, чтобы лучше видеть. Он был тонкой тенью, стоящей прямо, словно молодое деревце.

Гиены были по-прежнему заняты своей тушей слонёнка. Папоротник опустился в траву и продолжил движение.

В конце концов, он добрался до ближайших зарослей деревьев. Капо со смесью негодования и облегчения увидел, что он забрался по высокой пальме; его ноги и руки работали синхронно, словно части хорошо смазанного механизма. Добравшись до верхушки пальмы, Папоротник тихо заухал, призывая остальных. Затем он начал рвать с пальмы орехи и бросать их на землю.

Одна за другой, обезьяны во главе с Пальцем и старшей самкой Листиком побежали по траве в сторону леса.

Их не заботило присутствие гиен, хотя многие из падальщиков ощутили запах уязвимых обезьян. Им повезло, что в кровавых подсчётах недалёких умов гиен соблазн в виде мяса, доступного здесь и сейчас, перевесил собою привлекательность возможности нападения на этих пыльных и потрёпанных приматов.

Капо пробовал с честью выйти из создавшейся ситуации. Он шлёпал и бил кулаками других самцов, когда они бежали к лесу, делая вид, словно всё это было его идеей, словно он направлял их во время этого короткого броска. Самцы подчинялись его ударам, но он ощущал в них напряжённость, некий недостаток уважения, и от этого у него на душе было тяжело.

Войдя в лес, обезьяны разбрелись в стороны.

Капо пробирался сквозь заросли тонкоствольных молодых деревьев, держа путь к заболоченному озеру: плоское голубовато-зелёное зеркало воды, окружённое успокаивающими зелёными и бурыми красками леса. Он поспешил к краю воды, сунул морду в прохладную жидкость и начал пить.

Когда обезьяны добрались до воды, некоторые из них зашли в неё, двигаясь в вертикальном положении, пока уровень воды не дошёл им до талии. Они пальцами вычерпывали из воды сине-зелёные водоросли и жадно глотали их: такой способ питания был ещё одним маленьким подарком способности к хождению на двух ногах. Несколько молодых обезьян ныряли в воду с головой и начали вычищать из шерсти накопившуюся в ней пыль; они издавали оглушительные вопли и громко плескались. В середине озера мирно плавала стая птиц, но сейчас они в испуге взлетели в небо, громко хлопая крыльями.

Однако некоторые из более молодых самцов собрались вместе у края воды, и среди них были Папоротник и Палец. Папоротник отыскал булыжник, который мог бы послужить в качестве ударного камня; он играл с ним, отрабатывая правильные движения. Время от времени самцы бросали хитрые взгляды на Капо. Язык их тел буквально вопил о сговоре.

Капо сморщил губы и выплюнул мягкую малину.

Он очень умно разрешал социальные проблемы. Он знал, о чём думали молодые самцы. Он привёл их в безопасное место, но это было не слишком хорошо: представление, которое он устроил, когда они преодолели ту последнюю полосу травы, никого не убедило. Чтобы восстановить свою власть, ему необходимо было устроить какую-то более внушительную демонстрацию. Например, он мог бы сломать и бросить вниз какие-то ветки и начать бегать по краю воды; листва, вода и свет подошли бы для того, чтобы устроить впечатляющее представление. А потом были бы суровые сражения, в которых нужно победить.

Но, возможно, сейчас не время для этого.

Он смотрел, как матери нежно купают своих детёнышей, как молодые самцы почти вежливо борются друг с другом, потому что их конечности и кожа ещё оправлялись от жары и сухости соляной котловины. Позже. Пусть они оправятся после перехода, прежде чем восстановится привычный порядок вещей.

И, кроме того, по правде говоря, прямо сейчас он не ощущал себя готовым к новой большой войне. Его конечности болели, кожа была воспалена и покрыта ссадинами и повреждениями, а кишечник, привыкший к непрерывному поступлению пищи и воды, бурчал из-за того, что ему приходилось работать с перерывами. Он устал. Протерев глаза и зевнув, он позволил себе испустить раскатистую отрыжку. Позже будет достаточно времени для самого трудного занятия в его жизни — быть Капо. Пока ему нужно было отдохнуть.

С этим оправданием, отложившимся в голове, он отошёл от воды и поскакал в лес.

Он быстро нашел капоковое дерево, увешанное большими зрелыми плодами. Капок, однако, был вооружён длинными острыми колючками, чтобы защитить свои плоды. Поэтому он оторвал от дерева две гладких ветки и сунул по ветке в пальцы каждой ноги, крепко схватив их. Затем, зажав ветки в пальцах ног, он поднялся на дерево, шагая по шипам, как будто их просто не было. Лазание заставляло его конечности разогреться от привычного удовольствия — исполнялось их древнее предназначение; если бы он больше никогда в своей жизни не сделал ни одного шага по земле, он был бы вполне доволен.

Добравшись до того места, где росло особенно много плодов, он взял другую ветку и положил её поверх колючек. Сидя на своём импровизированном сиденье, он принялся за еду.

Отсюда ему было видно, что этот лесной массив вырос вокруг мелководного озера — старицы реки, которая несла свои воды дальше на юг, по этой изобильной и густо заросшей Сахаре. В будущем из-за тектонических сдвигов эта большая, похожая на Нил водная артерия сменит своё нынешнее течение и повернёт к югу, больше не орошая Сахару. В конце концов, она будет впадать в залив Бенин в Западной Африке, и люди будут знать её как Нигер: даже реки меняли свою форму с течением времени, когда суша поднималась и опускалась, а горы вырастали и стирались до основания, словно во сне.

Но пока эта река была большим зелёным коридором, ведущим во внутренние районы страны. Придерживаясь лесов, стая могла двигаться дальше от побережья, проникая вглубь материка.

Пронзительный крик эхом отозвался в лесу. Это был крик, означавший только одно: «Здесь опасность!» Капо выплюнул недожёванные плоды и слез на землю.

Ещё до того, как он добрался до озера, он уже знал, в чём дело. Он чуял их запах. А присмотревшись повнимательнее, он разглядел признаки того, что они проходили здесь: куски кожицы плодов, брошенные даже под этим капоковым деревом, и нечто, напоминающее гнёзда, высоко в кронах более крупных деревьев.

Другие.

Они появились из-за деревьев и из подлеска, целой толпой. Их было много, на удивление много — пятьдесят, шестьдесят — и больше, чем когда-либо насчитывала стая Капо. Их самцы вышли к краю воды. Все они устроили яростную демонстрацию, вздыбив шерсть, барабаня по корням и ветвям и перескакивая через низкие ветви деревьев.

После всего, что им пришлось пережить по дороге сюда, оказалось, что этот лесной массив был уже занят. Сердце Капо упало, его тяготило бремя неудачи.

Но стая Капо отвечала. Пусть они были слабы и их шерсть была слишком мокрой, чтобы эффектно вздыбить её, однако самцы и даже пара старших самок демонстрировала себя, как только они могли. Капо бросился вперёд, в первые ряды своей стаи, и немедленно начал собственную демонстрацию, собрав воедино весь свой большой опыт по устроению как можно более впечатляющего и пугающего представления.

Две стаи выстроились в ряд; две стены вопящих и позирующих обезьян стояли лицом друг к другу. Они принадлежали к одному и тому же виду, и они выглядели неотличимыми друг от друга. Но они могли ощущать отличия друг от друга по запаху: с одной стороны слабый и знакомый запах родственников, а с другой — более острая вонь чужаков. В этих демонстрациях ощущалась настоящая ксенофобская ненависть, а угрозы, которые они посылали, были совершенно настоящими. У социальных обязательств этих умных животных была и другая сторона: если ты являешься членом группы, то любые другие особи становятся твоими врагами просто потому, что они — это не ты.

Но Капо испугался. Он быстро понял, что эти другие не выказывали никаких признаков отступления. И действительно, их демонстрации становились всё более свирепыми, а те крупные самцы-лидеры непрерывно наступали на его стаю.

Капо знал, как всё продолжится. Это была бы не война всех со всеми. Самыми первыми погибли бы самые сильные — самцы и старшие самки; детёныши, вероятно, превратились бы в несколько кусочков нежного мяса для животов этих незнакомцев. Один за другим. Это было бы медленное кровавое убийство, и оно продолжалось бы до своего закономерного конца. Такая методичная резня была новым ужасом этого мира, ужасом, который могли воплотить в жизнь лишь эти обезьяны — единственные достаточно умные животные на всей Земле, способные осознавать и угадывать чужие замыслы.

Капо знал, что они не могли здесь оставаться. Возможно, они могли уйти, продолжить поход через равнины; возможно, Капо всё же смог бы привести свою стаю в какое-нибудь свободное и безопасное место.

Но в самой глубине своего сознания он интуитивно знал правду. В этом мире отступающих лесов выживающие животные уже столпились на всех оставшихся островках старой растительности. И именно из-за этого другие будут биться, не щадя себя, чтобы изгнать их. Их уже и так было много на этом скудеющем участке леса — и им также уже некуда было идти.

Не осталось безопасных мест, куда можно было уйти, но и выбора тоже не было — можно было лишь уйти.

Сильнее приволакивая ноги и размахивая ветками, он начал едва уловимый танец, который означал, что он хотел увести свою стаю из этого места — обратно на край леса, обратно в саванну. Одна или две из его самок ответили. Запуганные этими свирепыми чужаками, понимая, насколько безнадёжна была их ситуация, Листик и остальные самки забрали своих детёнышей и приготовились идти. Даже Папоротник, один из непокорных молодых самцов, был в замешательстве.

Но Палец не стал подчиняться.

Он ударил камнем-молотком по торчащему из земли корню, добавляя этот громкий звук к своей демонстрации. Затем, с внезапной и ужасающей яростью он отвернулся от других и свирепо напал на Капо. Он ударил Капо в спину, повалив его навзничь, и начал бить своего предводителя кулаками по голове. Потом он развернулся и столь же яростно набросился на самого крупного из чужих самцов. Внезапно шум, и так сильный, стал просто невыносимым, и в воздухе сильно запахло кровью и помётом, выпущенным в панике.

Капо перевернулся на спину и сел; у него болела шея. Другие самцы постепенно отступали, даже продолжая ухать и вопить.

Пальцу крупно не повезло. Он сумел прижать крупного самца к земле. Но тотчас же в драку бросилось ещё больше чужаков. Вскоре они схватили Пальца. Они оттащили его подальше от противника, держа его за конечности и за голову, как будто он был пойманной мартышкой; кровь уже струилась из глубоких ран от укусов на его коже. Потом они бросили его на землю. И его крики вскоре превратились в бульканье, утонув в крови; Капо услышал ужасный звук раздираемой плоти, ломающихся костей, рвущихся связок.

Но нападение Пальца оказало огромное воздействие. Если кто-нибудь и должен был нападать на этих других, то это должен быть Капо. Капо знал, что он уже проиграл. Он был бы счастлив пережить этот день: если бы его не убили другие, то это сделали бы его собственные бывшие подчинённые.

Капо, пусть даже опозоренный и побеждённый, возобновил призывный танец, пытаясь заставить свою стаю уйти. Он не смог бы сделать ничего другого.

Даже теперь отозвались не все. Некоторые из них, наплевав на страх и брошенный им вызов, разбежались по лесу в поисках своей собственной судьбы. Он больше никогда не увидит их.

Молодая самка Крикунья взглянула на свою стаю широко раскрытыми испуганными глазами — а потом бросилась прямо к другим. Она вынесла бы побои от рук самок, но, возможно, она будет достаточно привлекательна для других самцов, чтобы ей позволили жить, особенно если она сумеет быстро забеременеть после первых грубых спариваний, которые ей придётся выдержать.

Те, кто остался с Капо, начали, наконец, уходить обратно к краю леса — но лишь когда Папоротник повторил танец Капо.

Конечно, Капо всё понял. Они следовали за Папоротником, а не за ним.

Они вернулись на край леса. Их не преследовали, по крайней мере, пока. Встревоженные и неуверенные, они рвали листья и собирали остатки плодов.

Капо был слишком подавлен, чтобы вернуться туда, откуда он начал. Ему был даже виден труп того детёныша гомфотерия, так же лежащий на земле. Он забрался на дерево подальше от остальных и построил импровизированное гнездо.

Теперь, когда Палец был мёртв, он не был уверен в том, кто станет его главным соперником. Может быть, Папоротник? Возможно, Капо смог бы продолжать занимать главенствующее положение, заключив союз с одним самцом против другого. Он мог бы больше не быть боссом из боссов, но, если он сохранит за собой место поближе к трону, его поддержка будет иметь ключевое значение, и он продолжит наслаждаться многими из привилегий, которые давались вместе с властью, особенно привилегиями в спаривании. Возможно, таким образом он смог бы даже проложить себе путь обратно на вершину власти. Его проницательный ум продумывал всё глубже, рассматривая такие варианты, как смена союзов, предательство…

Его мысли блуждали. Он чувствовал себя сокрушённым тем путешествием, которое предпринял, и тем сокрушительным разочарованием, что ожидало его в конце. Казалось, ничто больше не имело для него значения, даже запутанные политические игры, которые так сильно помогали ему в прошлом.

Остальные, похоже, чувствовали его настроение. Они избегали его, не приближались для обыскивания, даже не смотрели на него. Смерть Пальца отсрочила его ужасное поражение, но этот печальный процесс по-прежнему шёл полным ходом. Дни Капо уже прошли, его жизнь была почти на исходе. Всё его чванство пропало.

Но вот к нему пришла Листик. Она забралась в гнездо рядом с ним и начала нежно обыскивать его, как делала, когда они оба были моложе, а мир был ярким, изобильным и полным возможностей.

Папоротнику Капо совершенно не был интересен. У него в голове было нечто иное.

Он сделал несколько шагов на четвереньках навстречу зелёному миру, залитому солнцем. Там он снова встал на ноги. Как всегда, он неустойчиво держался на своих ногах. Но, когда его голова поднялась выше, это дало ему возможность оглядеть землю, следить за приближением каких-либо хищников или других опасностей окружающего мира.

Папоротник снова опустился в траву и осторожно подошёл к трупу гомфотерия. Когда он приблизился, птицы-падальщики протестующе закричали неприятными голосами, но слетели в сторону. Падальщики поработали на славу: тело выглядело так, словно взорвалось изнутри — конечности и рёбра были разбросаны по земле, поблёскивали окровавленные кости, безглазая обглоданная голова осуждающе таращилась на него, а лопатообразные бивни были сломаны и изгрызены. Он порылся среди обрывков шкуры и кусков изжёванной гиенами плоти, но на его долю мало что осталось; отряды падальщиков саванны очень тщательно поработали над уничтожением плоти хоботного. Гиены разломали даже мягкие рёбра. Но он нашел бедренную кость — длинную и толстую, завершающуюся с обоих концов огромными выпуклыми буграми. Она была цела. Ради опыта он постучал ею по другой кости; судя по звуку, она была полой.

В грязи он нашёл булыжник — как раз нужного размера, подходящего к его кулаку. Он поднял булыжник и ударил им по кости. Кость раскололась, и из неё засочился густой и вкусный костный мозг. Этот ресурс был вне досягаемости собак и птиц-падальщиков, недоступный их зубам и клювам. Но теперь он оказался доступным Папоротнику. Он поднял кость и начал с жадностью высасывать костный мозг.

Другие, кто выгнал Капо и его стаю из леса, останутся там, цепляясь за то, что у них есть. Такие группы в итоге дадут начало шимпанзе, которые будут лишь немного отличаться от этой предковой формы. Они выживут, и даже будут процветать: когда увеличится площадь пустынь, а леса отступят к своему последнему оплоту по обе стороны экватора, большие реки обеспечат шимпанзе коридоры для миграции во внутренние районы Африки.

Но потомки стаи Капо теперь шли навстречу совсем иной судьбе. Эта ничем не примечательная стая обезьян, которую вынудило сняться с обжитого места исчезновение их леса, обнаружила, что есть способ, позволяющий жить вне его. Но разрыв с экосистемой, к которой они приспосабливались на протяжении миллионов лет, будет проходить очень трудно: пока человекообразные обезьяны не научатся ходить или бегать на длинные дистанции, пока не приобретут способность потеть, пока не научатся переваривать мясо, многие, очень многие из них умрут. Однако некоторые выживут: всего лишь немногие, но этого будет достаточно.

Папоротник доел весь костный мозг. Но оставалось ещё множество костей, которые можно расколоть. Он снова встал. Оглянувшись в сторону своей стаи, он закричал, призывая их к себе.

Затем он снова повернулся в сторону саванны. Он был двуногий, умел работать инструментами, ел мясо, был ксенофобом, обладал иерархией, воинственный и конкурентоспособный — все эти качества он вынес из леса — и он по-прежнему был полон лучших качеств своих предков: настойчивости Пурги, жизнерадостности Нота, храбрости Странницы, и даже дальновидности Капо. Обладающий всеми перспективами на будущее, обременённый наследием прошлого, стоя вертикально, молодой самец оглядывал открытую равнину.