Эта безумная Вселенная (сборник)

Чуточку смазки

Внутренности корабля гудели, дребезжали и грохотали, как барабан. Все это сливалось в один громкий низкий звук, похожий на пение басовых труб большого органа. Он проникал повсюду. От него стонали листы внешней обшивки, жаловались стальные балки переборок. Звук этот отдавался в нервах и костях каждого члена экипажа, давил на усталые уши. Самое ужасное, что к нему невозможно было привыкнуть. Ни за неделю, ни за месяц, ни за год. Ни даже за четыре года полета.

Заглушить этот шум тоже было невозможно. Его порождал атомный двигатель, помещенный в цилиндр из металла с высоким уровнем проводимости. Экипажу первого корабля приходилось еще труднее: они страдали от нескончаемого скрипа, переходящего в визг. Тот корабль так и не вернулся. Это было тридцать лет назад. Возможно, он и сейчас еще скрипел где-то в бескрайних просторах космоса, только некому было слушать этот скрип и страдать из-за него.

Двигатель второго корабля установили в отсеке, изолированном толстым слоем минеральной ваты. Трубки Вентури[39] изнутри покрыли силиконом. Звук стал низким, чем-то похожим на жужжание пчелы, летящей с медосбора, только в двадцать тысяч раз громче. Но и эта «пчела» не вернулась в свой земной «улей». Тот корабль улетел восемнадцать лет назад и мог лететь еще сто, тысячу или десять тысяч лет.

Нынешний гудящий и бренчащий корабль был третьим по счету. Судьба улыбнулась ему: он возвращался на Землю. Пока что не только Земля, но даже Солнце не мелькало красной песчинкой среди звездного тумана. Подобно заблудшей душе, жаждущей спасения, этот корабль не сгинул в космических пучинах, как двое его собратьев. Судьба даровала ему желанное спасение. Корабль номер три — в этом что-то было.

У моряков существовали свои талисманы, у космоплавателей — свои. В капитанской каюте, где Кинрад сейчас заполнял бортовой журнал, на стене висел лист бумаги с крупной вдохновляющей надписью:

Они верили в это с самого старта корабля. Тогда экипаж состоял из девяти человек. Они верили в это сейчас, возвращаясь домой, потеряв троих. Но в промежутке бывали мгновения (никто не решится сказать, что они уже позади), когда вера экипажа начинала шататься и всем хотелось одного: повернуть назад. Любой ценой, даже ценой смерти. Послать к чертям главную цель полета и вернуться. В такие мгновения они были готовы броситься друг на друга, силясь вырваться из тисков аудиофобии, клаустрофобии и полудюжины иных фобий.

Правая рука Кинрада водила ручкой по бумаге, а рядом с левой, отливая голубизной, лежал автоматический пистолет. Глаза его были заняты журналом, уши ловили все звуки корабля, сопровождаемые непрекращающимся гудением двигателя. На короткое время гул мог ослабнуть или почти стихнуть, однако внезапная тишина являлась не столько благословением, сколько проклятием. Сквозь этот фон прорывались только громкие звуки, например чье-то смачное ругательство или крик. Или выстрел. Однажды это уже было, когда Вейгарт затеял пальбу, и вполне могло повториться снова.

Кинрад не вызывал к себе Бертелли. Тот явился неожиданно, отчего Кинрад дернулся и поспешно убрал со стола левую руку (тяготы полета сказывались и на его нервах). Совладав с собой, он повернул сиденье кресла в сторону пришедшего и взглянул в печальные серые глаза Бертелли.

— Ну как, поймали они его?

Вопрос озадачил Бертелли. Его вытянутое, вечно скорбное лицо вытянулось еще сильнее. Разинутый рот изогнулся. В печальных глазах застыло выражение изумленной беспомощности. Всем своим видом вошедший показывал, что вопрос капитана застал его врасплох.

Знакомые симптомы. Кинраду пришлось повторить вопрос, выразившись точнее:

— Солнце уже появилось на экране?

— Какое солнце? — Руки Бертелли переплелись, как ветки, а его пальцы были похожи на длинные морковины.

— Наше Солнце, дубина!

— А, вот ты о чем. — Глаза Бертелли расширились: этот кретин радовался, что наконец-то понял вопрос. — Я не спрашивал.

— Я-то думал, ты явился ко мне сообщить приятную новость.

— Нет, капитан. Я зашел на всякий случай. Вдруг тебе нужна моя помощь.

На мрачном лице Бертелли вспыхнула улыбка дурня, которому не терпелось кому-нибудь услужить. Уголки рта поднялись, сам рот растянулся до ушей. Теперь лицо Бертелли напоминало кусок недозрелой дыни.

— Благодарю, — постарался как можно вежливее ответить Кинрад. — Сейчас она мне не требуется.

Лицо Бертелли мгновенно приобрело прежние страдальчески-изумленные черты. На нем ясно читалось извинение за несвоевременный приход и неуместный вопрос. Развернув свои большие неуклюжие ноги, он побрел к двери. Как всегда, в проходе он поскользнулся на блестящем металлическом полу и едва не упал. Стараясь удержаться на ногах, Бертелли громко застучал по полу тяжеленными ботинками. Кинрад не помнил, чтобы кто-то еще хоть раз поскользнулся на этом месте. Только Бертелли.

Кинрад вдруг почувствовал, что улыбается, и озабоченно нахмурился. Он снова полез в корабельный реестр, но, разумеется, не вычитал там ничего нового. Только короткий список: девять строчек с именами, три из них были перечеркнуты. И знакомая запись в нижней части: Энрико Бертелли. Возраст — 32 года. Профессия — психолог.

Чушь, ахинея, полнейший абсурд. Если Бертелли — психолог или некто, имеющий хотя бы отдаленное касательство к научным исследованиям, тогда он, Роберт Кинрад, — голубой жираф. Вот уже четыре года подряд они заперты в недрах этой гудящей и дребезжащей посудины, именуемой космическим кораблем. Шесть человек, тщательно отобранных из огромнейшего числа претендентов, соль Земли, цвет планеты. А по сути — пятеро человек и один неисправимый дурак.

Здесь скрывалась какая-то загадка. Кинрад часто думал о ней в свободные минуты, когда мозг не был набит неотложными заботами. Загадка дразнила и мучила его, и капитан снова и снова мысленно воссоздавал облик Бертелли, начиная с печальных глаз и доходя до крупных несуразных ног. Свободных минут выпадаю не так уж много, но когда они появлялись, Кинрад погружался в размышления, безуспешно пытаясь анализировать поведение Бертелли и путем логических умозаключений выявить истинную причину нахождения этого, с позволения сказать, психолога на корабле. На это время он забывал об остальных членах экипажа. Все внимание Кинрада поглощал Бертелли.

При любой возможности Кинрад наблюдал за ним, не переставая удивляться. Ну как мог специалист, истинный знаток своего дела быть таким законченным и неисправимым идиотом? Возможно, схожие вопросы занимали и остальных членов экипажа. Наверное, и они тоже наблюдали за Бертелли. Кинрад этого не знал, а выяснять у него не было времени. Оно уходило на психолога.

Пристальное внимание Кинрада как раз и было ответом, однако сам он об этом не догадывался.

Когда капитан вышел перекусить, Марсден следил за курсом, а Вэйл — за двигательным отсеком. Трое остальных уже сидели за столом в помещении корабельной кухоньки. Кинрад слегка кивнул и занял свое место.

Рослый блондин Нильсен, инженер-атомшик по основной профессии и ботаник — по дополнительной, с некоторым ехидством взглянул на Кинрада и сказал:

— Нету солнышка.

— Знаю.

— А пора бы ему появиться.

Кинрад пожал плечами.

— Но его все нет и нет, — продолжал Нильсен.

— Знаю, — повторил Кинрад.

— Может, тебя это не волнует?

— Не говори глупостей.

Разорвав ланч-пакет, капитан вывалил его содержимое в пластиковую ячейку, служившую ему тарелкой.

Зумм-зумм — гудели стены, пол и потолок корабля.

— Значит, ты считаешь меня глупцом?

Нильсен подался вперед, ожидая ответа. Вид у него был задиристый.

— Давайте лучше есть, — предложил Арам, худощавый, смуглый и нервный космогеолог. — Нам и так невесело, незачем делать жизнь еще тошнее.

— Это не ответ, — заявил Нильсен. — Я хочу знать…

— Прошу прощения, — пробормотал Бертелли и потянулся через весь стол за солонкой.

Нильсену пришлось замолчать.

Выкрутив солонку из держателя, Бертелли придвинул ее к себе и вдруг обнаружил, что сидит на самом краешке стула. Он удивленно захлопал глазами, встал, придвинул закрепленный в пазах стул поближе и снова сел, успев смахнуть солонку со стола. С виноватым видом психолог поднял солонку и стал солить еду. Теперь он действовал необычайно осторожно, словно опрокидывал большое ведро, полное воды. Потом Бертелли буквально улегся на стол, чтобы без дальнейших приключений вставить солонку обратно в держатель. Сделав это, он, выставив зад, отполз на свое место и сел.

Однако стул почему-то снова успел отодвинуться от стола, и Бертелли начал сползать с сиденья. Глаза психолога стали еще шире. Он вторично подвинул упрямый стул на нужное расстояние. Наконец Бертелли сел. В его извиняющемся взгляде было что-то жалкое.

Нильсен глубоко вздохнул.

— Новых экспедиций за солью не предполагается? — спросил он.

Бертелли отнесся к вопросу со всей серьезностью. Он внимательно осмотрел содержимое своей тарелки. Прирожденный идиот, да и только!

— Нет, думаю, что соль мне больше не понадобится.

Нильсен поглядел в свою тарелку, поднял голову и, встретившись взглядом с Кинрадом, спросил:

— Интересно, что в этом парне такого, чего нет у других?

— Я бы тоже хотел знать, — с усмешкой ответил Кинрад. — Все пытаюсь докопаться, и никак.

Лицо Нильсена тронула улыбка.

— Вот и я тоже, — признался он.

Бертелли не произнес ни слова. Он поглощал ланч в одному ему присущей манере: держа локти на весу и постоянно опасаясь пронести вилку мимо рта.

Марсден позвал их в кабину. Тыча карандашом в экран, он сказал:

— Мне вот это пятнышко кажется ярко-розовым. Но я могу и ошибаться. Игра воображения и все такое.

Кинрад наклонился к экрану и пригляделся.

— Слишком оно крошечное. Как кончик иглы. Выводы пока делать рано.

— Значит, я просто себя дурачил.

— Совсем не обязательно. Возможно, твои глаза более восприимчивы к цвету, чем мои, — успокоил его Кинрад.

— Давай спросим у нашего знатока человеческих душ, — предложил Марсден.

Бертелли то отодвигался от сверкающей точечки, то чуть ли не утыкался носом в экран. Он глядел на нее под разными углами. Наконец он сощурился и покачал головой.

— Это не оно, — сообщил Бертелли, довольный своим открытием, — Наше Солнце — оранжево-красное.

— Флюоресцентное покрытие экрана делает его розовым, — торопливо пояснил Марсден. — Так какой цвет у этого пятнышка? Розовый?

— Не знаю, — упавшим голосом признался Бертелли.

— Спасибо за помощь, — огрызнулся Марсден.

— Мы пока еще слишком далеко, чтобы делать какие-либо предположения, — примирительно сказал Кинрад. — У экрана недостаточное разрешение. Надо учитывать возможные искажения. Давайте подождем, пока не подлетим поближе.

— Я по горло сыт ожиданием, — пробурчал Марсден, хмуро косясь на экран.

— Тем не менее мы летим домой, — напомнил ему Бертелли.

— Знаю. Это-то и вышибает меня из колеи.

— Разве ты не хочешь вернуться домой? — удивленно спросил Бертелли.

— Хочу, и даже слишком. — Марсден раздраженно засунул карандаш к себе в карман, — Я думал, что выдержу вторую часть полета лучше, чем первую, поскольку мы возвращаемся домой. Я ошибся. Мне надоело ждать. Я уже сейчас хочу валяться на зеленой траве, смотреть в голубое небо и идти куда вздумается. Ожидание меня выматывает.

— А я могу ждать, — тоном пай-мальчика сообщил Бертелли. — Я привык ждать. Если бы я не умел ждать, я бы давно спятил.

— Так ты у нас, оказывается, нормальненький?

Марсден смерил его взглядом. Брюзгливое выражение на лице штурмана начало исчезать, сменяясь усмешкой.

— Может, откроешь курсы и будешь учить нас ждать?

Покинув кабину, Марсден направился на кухню, продолжая посмеиваться. Кончилось тем, что он во все горло расхохотался.

— Что тут смешного? — с неподдельным удивлением спросил Бертелли.

Кинрад оторвался от экрана и пристально посмотрел на психолога.

— Почему всякий раз, когда кто-то оказывается на грани…

Передумав, он оставил свой вопрос неоконченным.

— В чем дело, капитан?

— Да так, ничего. Мысли вслух.

В это время сменившийся с вахты Вэйл тоже пошел перекусить. Вэйл был коренастым широкоплечим человеком с длинными сильными руками.

— Ну как, оно проклюнулось?

— Полной уверенности у нас пока нет. — Кинрад указал на крошечную точку, затерявшуюся среди множества похожих. — Марсден считает, что это и есть Солнце. Но он может ошибаться.

— Значит, опять «полной уверенности нет»? — спросил Вэйл, не обращая внимания на экран, а глядя капитану прямо в глаза.

— Полная уверенность будет, когда мы подлетим ближе. Пока еще рано.

— Сегодня ты поешь по-другому, так?

— Что ты этим хочешь сказать? — В голосе Кинрада зазвенел металл.

— Три дня назад ты уверял нас, что Солнце может появиться в любую секунду. Твои слова прибавили нам сил и подняли дух. Мы в этом нуждались. Я сам не из плаксивых младенцев, но скажу честно: надежда и для меня была не лишней.

Вэйл с оттенком презрения поглядел на остальных.

— Правда, чем выше взлетают надежды, тем ниже они падают, оказавшись ложными.

— Я не считаю свою надежду ложной, — сказал Кинрад. — Когда полет домой длится два года, плюс-минус три дня — совсем незначительная погрешность.

— Наверное, мы просто сбились с курса, и ты выдумываешь разные успокоительные отговорки.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что я не в состоянии точно вычислить координаты и проложить правильный курс?

— Я хочу сказать, что даже лучшим специалистам свойственно ошибаться, — нехотя пошел на попятную Вэйл. — Гибель двух кораблей — лучшее тому доказательство.

— Они погибли не из-за навигационных ошибок, — вмешался Бертелли, хотя по его лицу было видно, что он сам не верит в свои слова.

— Кто бы говорил, но только не ты, — закусил губу Вэйл. — Никак ты успел поднатореть в тонкостях астронавигации?

— Нет, — смиренно признался Бертелли, потом кивнул на Кинрада. — Зато он достаточно разбирается в этом.

— Незадолго до своей смерти капитан Сандерсон детально разработал и просчитал маршрут нашего возвращения, — уже дружелюбнее сказал Кинрад. — Я не менее десятка раз проверил и перепроверил его расчеты. И Марсден тоже. Если ты в них сомневаешься, можешь проверить сам.

— Я же не штурман.

— В таком случае закрой свой люк и дай возможность другим…

— Но я ведь его даже не открывал, — запротестовал Бертелли.

— Что ты не открывал? — не понял Кинрад.

— Мой рот. — Бертелли счел слова капитана личным оскорблением, — Даже не знаю, почему ты вечно отыгрываешься на мне. Все вы отыгрываетесь на мне.

— Ты ошибаешься, — вмешался Вэйл. — Он…

— Ну вот, теперь я ошибаюсь. Я всегда ошибаюсь и никогда не бываю прав.

Испустив глубокий вздох, Бертелли со страдальческим лицом поплелся прочь.

Вэйл с некоторым изумлением проводил его глазами, потом сказал:

— По-моему, у парня комплекс жертвы. И при этом он еще психолог. Ну не смешно ли?

— Да, — без тени улыбки согласился Кинрад. — Очень смешно.

Вэйл подошел к экрану и стал вглядываться в россыпи точек.

— Так какую из них Марсден принял за Солнце? — спросил он.

— Вон ту, — показал Кинрад.

Вэйл вперился взглядом в указанную точку.

— Ладно, будем надеяться, что он прав.

Сказав это, Вэйл отправился есть.

Оставшись один, Кинрад уселся в штурманское кресло. Он смотрел на экран, но ничего не видел. Мысли капитана были заняты совсем другим. Существовала некая проблема, но была ли она настоящей или кажущейся? И вообще, когда наука станет искусством? Или наоборот: когда искусство станет наукой?

На следующий день Арам неожиданно «спознался с Чарли». Иными словами, у него возник тот же психоз, который стоил жизни Вейгарту. Психоз этот имел заковыристое научное название, но его мало кто знал и еще меньше кто мог произнести без запинки. Все пользовались жаргонным словечком, появившимся во времена одной очень давней и почти забытой войны. На тогдашних тяжелых бомбардировщиках в хвосте самолета помещался пулеметчик. Его так и называли — «хвостовой Чарли» или просто «Чарли». Насест, где располагался стрелок, напоминал птичью клетку с прозрачными стенками и соседствовал с запасом бомб и тысячами галлонов высокооктанового авиационного бензина. Как-то один из «Чарли» крепко задумался о таком соседстве. Кончилось тем, что он стал с дикими воплями биться о стенки своей воздушной тюрьмы, пытаясь вырваться наружу.

Поведение Арама безошибочно указывало на то, что психика парня дала трещину. Было время обеда. Арам сидел рядом с Нильсеном и механически поглощал еду. Космический рацион ни у кого не вызывал особого аппетита, так что равнодушие Арама к пище было вполне объяснимым. Затем он молча и все с тем же безучастным выражением вдруг отшвырнул поднос и бросился бежать. Нильсен попытался поймать его за одежду, но не сумел. Арам проскользнул через дверь словно кролик, за которым гнались собаки, и помчался по коридору прямо к переходному шлюзу.

Резко отодвинув свой стул, отчего тот едва не выскочил из пазов, Нильсен побежал вслед за ним. Чуть поотстав, в коридор выскочил Кинрад. Бертелли остался сидеть. Ему было необходимо донести до рта тяжелогруженую вилку. Глаза психолога застыли на противоположной стене, но большие уши навострились и ловили каждый звук.

Они настигли Арама в тот момент, когда он пытался открыть внешний люк переходного шлюза, отчаянно вращая рукоятку не в том направлении. Но даже если бы он повернул ее туда, куда надо, ему все равно не хватило бы времени открыть люк. Весь бледный, Арам тяжело сопел от напряжения.

Подбежав к Араму, Нильсен схватил его за плечо, развернул к себе и ударил в челюсть. Крепыш Нильсен вложил в свой удар достаточно силы, намного больше, чем требовалось тщедушному Араму. Сбитый с ног, тот рухнул у двери шлюза, потеряв сознание. Потирая костяшки пальцев, Нильсен проворчал что-то себе под нос и внимательно проверил запорное устройство.

Убедившись, что Арам ничего не повредил, Нильсен поднял жертву «Чарли» за ноги. Кинрад ухватил Арама за плечи, и они перенесли космогеолога в его тесную каюту, где уложили на койку. Нильсен остался его сторожить, а Кинрад пошел за шприцем и ампулой со снотворным. Двенадцать часов крепкого сна Араму были обеспечены. Это был единственный известный способ совладать с «Чарли»: насильственный сон давал перевозбужденному мозгу необходимый отдых и позволял снизить нервное напряжение.

Вернувшись на кухню, Нильсен принялся за недоеденный обед.

— Хорошо еще, что его не угораздило схватить револьвер, — сказал он Кинраду.

Кинрад молча кивнул; он прекрасно понял слова Нильсена. Вейгарт тогда держал их всех на мушке, готовясь выйти через шлюз в космическую пустоту, принимаемую им за желанную свободу. Любые попытки взять его живым окончились бы трагически, и потому они были вынуждены застрелить Вейгарта. Быстро и без сантиментов, поскольку жизнь каждого из них висела на волоске. Вейгарт стал их первой потерей. Это случилось на двадцать первый месяц полета.

Они не имели права допустить новых жертв. Экипаж из пяти человек еше мог управлять кораблем, держать его по курсу и посадить на родную Землю. Но пятеро — это предел. Уменьшение экипажа до четырех грозило превратить корабль в большой металлический гроб, несущийся в межзвездной пустоте неведомо куда.

Это напомнило Кинраду еще об одной проблеме, которой он так и не нашел удовлетворительного разрешения. Может, стоит закрыть переходной шлюз на особый замок и держать единственный ключ у себя? Дополнительная мера безопасности. Но не придется ли дорого заплатить за нее, окажись они в чрезвычайной ситуации? Что хуже: позволить одному свихнувшемуся выпасть в открытый космос или в случае вынужденной эвакуации погубить всех?

Конечно, они возвращаются домой, и когда вернутся, он, Кинрад, передаст начальствующим шишкам бортовой журнал и подробные отчеты. Пусть уже они ломают головы. Как-никак, это входит в их обязанности, а в его обязанности входило благополучно вернуться на Землю.

Взглянув мельком на Нильсена, Кинрад сразу же понял, что тот продолжает думать о Вейгарте. У ученых и инженерной элиты прекрасные головы, но при этом они такие же люди, как и все остальные. Занимаемое ими положение не делает их неким замкнутым сообществом. Вне своей профессиональной сферы они, как и все остальные, подвержены превратностям жизни. Каким бы высокоорганизованным ни был мозг каждого из них, они не могут думать только о своих научных или технических задачах. Иногда они думают о других людях или о самих себе. Взять того же Нильсена. У него высокоорганизованный мозг, острый ум и восприимчивость. Но одновременно это делает его более уязвимым и подверженным эмоциональному срыву. Кинрад мог почти ручаться: если Нильсен вдруг бросится к переходному шлюзу, он не позабудет про револьвер.

Нет, чтобы выдержать несколько лет в этом адском котле, где дюжина чертей беспрерывно шурует кочергами, нужны люди с более низким интеллектом и такой же пониженной восприимчивостью. Вот и еше одна задачка для его высокопоставленных начальников. Выносливых тупиц — пруд пруди, но ведь от экипажа требуется не только выносливость. Кто-то должен управлять кораблем, а для этого нужен иной уровень интеллекта и… С чего начали, к тому и вернулись.

В идеале экипаж корабля должен состоять из непроходимых тупиц с высоким коэффициентом интеллектуального развития. Бессмыслица, как круглый квадрат.

Неожиданно Кинрада осенило: может, именно в этом и состоит загадка Бертелли? Отбор кандидатов для экипажа корабля вели опытнейшие люди, настоящие знатоки своего дела. Просто не верилось, чтобы они вдруг ни с того ни с сего выбрали столь бесхребетную личность, как Бертелли. Нет, отбор проводился очень тщательно, не менее тщательно, чем проектирование и постройка самого корабля. В этом Кинрад не сомневался. Быть может, потеря двух кораблей убедила отборочную комиссию, что им следует предъявлять к кандидатам менее завышенные требования. Что, если Бертелли взяли в качестве… экспериментального тупицы?

Это уже кое-что объясняло, но не все. Конечно, вероятность того, что Бертелли свихнется от перенапряжения и кинется к шлюзу, очень мала. В этом — его единственное преимущество. Его знания (если у него были знания) лежали совсем в другой области, а учиться на практике он не умел. Любое поручаемое ему дело Бертелли неизменно и с блеском проваливал. Кинрад представил его неуклюжие ручищи на пульте управления и поморщился. Подпусти его на несколько секунд — потом беды не оберешься.

Правда, Бертелли ни у кого не вызывал ненависти. Наоборот, его по-своему любили. У этого парня были иные качества, не менее ценные в условиях космического корабля. Он играл на нескольких музыкальных инструментах, пел надтреснутым голосом, был неплохим мимом и танцевал чечетку, разумеется с присущей ему неуклюжестью. Поначалу Бертелли раздражал остальных, но потом раздражение улеглось. Он оказался забавным и трогательным недотепой. Экипажу стало как-то неловко помыкать им, поскольку, наверное, не было человека, который бы не мог помыкать Бертелли.

Их полет докажет земным теоретикам, что космический корабль — не место для тупиц, совершенно далеких от техники. Подумав об этом, Кинрад почему-то не ощутил уверенности в правоте своего вывода. Незачем посылать тупиц в космос, мысленно убеждал себя капитан. Их эксперимент провалился. Провалился. Провалился… Чем больше Кинрад старался себя убедить, тем меньше это ему удавалось.

В кухне появился Вэйл и удивленно оглядел остальных.

— А я думал, что вы уже десять минут назад разделались с едой.

— Мы поели, — сказал ему Нильсен и встал. Он стряхнул крошки и кивком указал Вэйлу на свой стул. — Садись. Я послежу за двигателем.

Взяв поднос и пакет с едой, Вэйл уселся.

— Что случилось? — спросил он.

— Арам «спознался с Чарли». Пришлось его уложить проспаться, — ответил Кинрад.

Лицо Вэйла осталось безучастным. Он с силой всадил вилку в содержимое тарелки и сказал:

— Солнце — вот что ему нужно. И всем нам — тоже.

— Но ведь в космосе миллионы солнц, — желая утешить собравшихся, напомнил Бертелли.

Уперев локти в стол, Вэйл хрипло и многозначительно произнес:

— То-то и оно!

Глаза Бертелли потухли, а сам он впал в свое привычное замешательство. Задев поднос, он даже не заметил, как уронил вилку. Не спуская глаз с Вэйла, Бертелли нащупал вилку, ухватил ее за зубцы и рассеянно ковырнул ручкой в тарелке. Столь же рассеянно он поднес ручку ко рту.

— Другим концом удобнее, — посоветовал Вэйл, с любопытством следя за психологом. — Он острее.

Бертелли опустил глаза и стал внимательно разглядывать вилку. Глаза его постепенно наполнялись искренним удивлением. Он беспомощно, по-детски мотнул головой. Наконец на его лице появилась всегдашняя извиняющаяся улыбка. Вращая пальцами, он как бы случайно подбросил вилку, и она заняла правильное положение у него в руке.

Вэйл не заметил этот трюк, но от Кинрада он не ускользнул. Капитану показалось, что Бертелли допустил незначительную, совсем пустяковую ошибку, которая вполне могла остаться незамеченной.

Кинрад вернулся к себе в каюту и занялся обычными делами. Через какое-то время интерком на его столе ожил. Из динамика послышался голос Марсдена:

— Арам очнулся. Челюсть у него разнесло, но, похоже, парень пришел в норму. Не думаю, что ему понадобится вторая доза.

— Мы не станем держать его взаперти, но пока придется за ним понаблюдать, — решил Кинрад. — Пусть Бертелли торчит где-нибудь рядом. Как-никак, это по его части.

— Хорошо. — Марсден помолчал, потом негромко добавил: — Вэйл что-то скис. Ты заметил?

— С ним все в порядке. Просто у него сейчас повышенная нервозность. С кем из нас не бывает?

— Наверное.

Похоже, Марсден собирался еще что-то сказать, однако не сказал и отключился.

Закончив ежедневную запись в бортовом журнале, Кинрад подошел к зеркалу и осмотрел собственное лицо. С бритьем можно еще немного повременить. Это была одна из незначительных поблажек, которые он себе позволял. Кинрад не любил бриться, однако отпустить бороду ему не хватало мужества. Он не знал, как к этому отнесутся другие.

Кинрад откинулся на спинку стула и стал неспешно размышлять. Сначала о родной планете, потом о людях, отправивших этот корабль в космос. С них его мысли перешли на экипаж корабля. Все они были настоящими специалистами, иначе корабль ни за что не достиг бы чужой звезды. Особенностью их подготовки была ее разумная и полезная многогранность. Трое астронавтов прошли сверхускоренный курс, получив необходимые научные знания. Ученым преподавали основы космической навигации и атомной техники. Таким образом, каждый был дважды профессионалом. Все, кроме Бертелли.

Предполетная подготовка включала в себя не только это. Один лысый старикашка, возглавлявший психиатрическую клинику, со знанием дела читал им лекции по космической этике и нормам поведения на борту корабля. По его словам, каждый член экипажа имеет право знать о своих товарищах только три вещи: имя, возраст и род занятий. Выведывать какие-либо иные сведения и пытаться вторгнуться в чужую жизнь непозволительно. Незнание жизненных подробностей избавляет людей от предвзятого отношения, антагонизма и оскорблений. Так утверждал этот старикашка. Чем меньше находящиеся в полете люди знают друг о друге, тем меньше у них поводов для ссор и стычек. И потому еще на Земле было решено: если кому-то, допустим, станет муторно, никто не будет приставать к нему с расспросами и доискиваться причин.

Нормы поведения были обязательными для всех, включая и капитана, так что Кинрад не имел права спросить, почему Вэйл сегодня раздражен сверх меры и почему Марсден проявляет большее нетерпение, чем остальные. Не имея досье на своих подчиненных, капитан мог лишь предполагать, что в критической ситуации Нильсен опаснее других, а у Арама наименее устойчивая психика. Точно так же он не мог требовать от Бертелли четко и внятно объяснить причины своего нахождения на корабле. Пока их полет успешно не завершится, личная история каждого члена экипажа останется за завесой. Только какие-то мелочи в поведении каждого из пятерых приоткрывали особенности их характеров.

Проведя с этими людьми почти четыре года, Кинрад сумел многое о них узнать. Однако настоящие знания откроются ему потом, на Земле, когда полет станет достоянием прошлого, когда табу будет снято и все они смогут свободно делиться воспоминаниями.

Кинрад любил думать об этом. И не только об этом. За годы полета он разработал целую теорию, которую намеревался сразу же представить на рассмотрение экспертов. Она касалась преступников, отбывающих пожизненное заключение. Кинрад считал, что далеко не все преступники являются тупицами. Среди них хватает умных, образованных и восприимчивых людей, которых те или иные обстоятельства выбили из нормальной жизненной колеи. А оказавшись за решеткой, кому-то из них не так уж сложно «спознаться с Чарли». И в этом состоянии они совершают самые нелепые и безрассудные поступки, только бы вырваться на свободу. Но наградой им становится не свобода, а одиночная камера, хотя сажать такого заключенного в одиночку — все равно что лечить отравившегося, дав ему порцию более сильной отравы. Кинрад считал такое положение вещей в корне ошибочным. В нем жил реформатор.

В его столе хранилась стопка аккуратно исписанных листков — рекомендации по обращению с пожизненно осужденными, склонными к психическим срывам. Кинрад предлагал постоянно наблюдать за их поведением и активно применять трудотерапию. Были ли его предложения практически осуществимыми, капитан не знал, однако считал их конструктивными. Рекомендации были его любимым детищем. Кинраду хотелось, чтобы ведущие психологи самым серьезным образом проверили его теоретические рассуждения. Если они окажутся правильными (в чем Кинрад не сомневался), мир получит от этого полета дополнительные данные, не предусмотренные никакими планами. Одно это делало полет не напрасным.

Размышления Кинрада были самым немилосердным образом прерваны появлением в его каюте Нильсена, Вэйла и Марсдена. В проеме двери, не переступая порога, стояли Арам и Бертелли. Кинрад мгновенно выпрямился.

— Замечательно. Вы все здесь, а корабль летит сам по себе, — недовольно произнес он.

— Я включил автопилот, — сказал Марсден. — Четыре-пять часов он выдерживает корабль на курсе. Ты сам говорил.

— Верно. — Глаза Кинрада были устремлены на вошедших, — Итак, чем я обязан появлению столь внушительной и хмурой депутации?

— Четвертый день подходит к концу, — напомнил ему Нильсен. — Скоро наступит пятый. А мы все продолжаем выискивать Солнце.

— И что дальше?

— Я сомневаюсь, что ты знаешь, где мы сейчас находимся.

— Знаю.

— Это факт или стремление не потерять репутацию?

Кинрад встал.

— Предположим на минуту, что я бы объявил вам: мы движемся вслепую. Что бы это вам дало?

— Наше решение было бы простым. — По лицу Нильсена чувствовалось, что его худшее подозрение почти подтвердилось. — После смерти Сандерсона мы избрали капитаном тебя. Нам ничего не помешает сместить тебя как не справившегося и выбрать кого-то другого.

— И потом?

— Лететь к ближайшей звезде и искать вокруг нее подходящую для жизни планету.

— Ближайшей звездой как раз и является Солнце.

— В том случае, если мы летим правильным курсом, — парировал Нильсен.

Выдвинув один из ящиков письменного стола, Кинрад извлек оттуда свернутый в трубку большой лист бумаги. Капитан развернул лист. На нем было множество маленьких квадратиков, внутри которых стояли крестики и точки. Между квадратиками пролегала жирная черная кривая.

— Это маршрут нашего возвращения. — Пальцы Кинрада указали на несколько крестиков и точек. — С помощью непосредственного наблюдения за этими небесными телами мы можем установить, движемся ли мы строго по курсу или отклонились от него. И только одну величину невозможно измерить с абсолютной точностью.

— Какую же? — спросил Вэйл, хмуро уставившись на карту.

— Нашу скорость. Она дает погрешность плюс-минус пять процентов. Я знаю, что мы следуем строго по курсу, но не могу с точностью до мили сказать, где мы сейчас находимся. Отсюда и запаздывание в четыре дня. Между прочим, я вас предупреждал, что запаздывание может быть еще больше — вплоть до десяти дней.

— Когда мы летели с Земли, было сделано множество снимков звездных скоплений. Мы накладывали их пленки на экран. Они не совпадают, — угрюмо сообщил Нильсен.

— Ничего удивительно, — теряя терпение, сказал Кинрад. — Мы не проходим через те точки, с которых были сделаны снимки. Звездное поле обычно имеет периферическое смешение.

— Мы тоже кое-что смыслим в космической навигации, хотя у нас другие профессии, — дал задний ход Нильсен. — Да, смещение существует. Оно расходится радиально из фокусной точки, но не из той розовой точки, которая, как ты утверждаешь, является нашим Солнцем. Точка расхождения лежит где-то посередине между той точкой и левой кромкой экрана.

Нильсен громко шмыгнул носом.

— Не будешь ли ты любезен объяснить нам эту странность?

Кинрад вздохнул и опустил палец на карту.

— Как вы видите, здесь прочерчена кривая. Обратный курс представляет собой аналогичную кривую, но являющуюся зеркальным отражением первой кривой, когда мы летели от Земли к звезде. Хвостовая камера сфокусирована по корабельной оси. Когда мы стартовали с Земли, первые несколько тысяч миль полета она указывала точно на Солнце, но чем дальше, тем сильнее она смещалась в сторону. А когда мы пересекали орбиту Плутона, ось уже показывала черт знает куда.

Глядя на карту, Нильсен спросил, выдавливая слова:

— Скажи честно, какова максимальная величина погрешности?

— Я же вам говорил: десять дней.

— Истекла почти половина этого срока. Мы согласны ждать вторую половину.

— Я очень тронут, — с легким сарказмом ответил Кинрад.

— Когда истекут последние дни, мы либо и в самом деле увидим на экране Солнце, которое уже не спутаешь ни с чем, либо изберем себе нового капитана и полетим к ближайшей звезде.

— А давайте бросим жребий, кому быть капитаном, — послышался сзади голос Бертелли. — Я бы тоже не прочь покомандовать кораблем.

— Да уберегут нас небеса! — воскликнул Марсден.

— Мы выберем наиболее подходящего, — заявил Нильсен.

— Вот потому вы и выбрали тогда Кинрада, — напомнил им Бертелли.

— Так нам казалось. Но теперь мы выберем себе другого капитана.

— В таком случае я настаиваю, чтобы в число претендентов вы включили и меня. В этом даже что-то есть — заменить одного тупицу другим.

— Вообще-то тупица тупице рознь, — возразил Нильсен, ощутивший скрытое противодействие своим усилиям. — И потом, как я буду выполнять твои приказы, если ты начнешь их отдавать, обхватив ручищами свои длинные уши? — Он поглядел на других: — Разве не так?

Все одобрительно засмеялись.

Однако победа была отнюдь не на стороне Нильсена. Он не сумел бы рассмешить остальных, а именно это и требовалось сейчас.

Спустя несколько часов Бертелли устроил вечеринку. На сей раз обошлось без дней рождения. За четыре года Бертелли ухитрился семь раз отпраздновать свой день рождения, и никто этого даже не заметил. Но на восьмой раз подобный трюк вряд ли прошел бы, и психолог придумал иную причину — выдвижение собственной кандидатуры в капитаны. Бертелли объяснил, что желает привлечь избирателей на свою сторону. Затея всем понравилась.

Как всегда в таких случаях, экипаж привел в надлежащий вид корабельную кухоньку. Достали бутылку джина, разлили по бокалам, и все принялись молча и сосредоточенно потягивать содержимое. Потом настал черед развлечений. Арам с помощью двух пальцев воспроизводил различные птичьи крики и, как всегда, был вознагражден дружными аплодисментами. Марсден прочитал какое-то стихотворение о карих глазах желтой собачки. К этому времени Нильсен достаточно разогрелся, чтобы спеть своим густым басом пару песен. Он сменил привычный репертуар, за что ему хлопали громче обычного.

Конечно, за столом недоставало Вейгарта с его фокусами. Заметным было и отсутствие Сандерсона и Доукинса. Но на время все позабыли о них, поскольку жаждали увидеть гвоздь программы.

Естественно, гвоздем программы был Бертелли. В этом он существенно превосходил остальных, за что остальные терпели его головотяпство, относились к нему без неприязни и, возможно, даже любили. Помнится, когда они праздновали посадку на далекой планете, Бертелли едва ли не целый час развлекал их игрой на гобое, извлекая из инструмента совершенно невероятные звуки. Под конец он изобразил им столкновение двух автомобилей: отчаянные сигналы клаксонов, скрежет помятого металла, перепалку водителей (слушатели даже забыли, что это гобой, а не человеческие голоса), перешедшую в потасовку. Нильсен тогда от смеха чуть не упал со стула.

На пути к Земле экипаж дважды устраивал себе праздник просто так, без какой-либо причины. Тогда Бертелли поразил всех пантомимой. Он двигался так, будто его тело вообще не имело костей, а целиком состояло из эластичной резины. В первый раз он изображал только что приплывшего матроса, стосковавшегося по женскому обществу. Вот бравый моряк спрыгнул на берег, вот он шел по улочкам портового квартала, вертя во все стороны головой. Заприметив красотку, он бросился за ней вдогонку, неуклюже познакомился, получил резкий отказ, но не смутился, а продолжал свои ухаживания. Уломав девицу, он повел ее в кино. Далее следовали проводы красавицы домой, топтание на пороге и… синяк под глазом за чрезмерную смелость рук.

Во второй раз Бертелли показал ту же сцену, но увиденную глазами пышнотелой блондинки, подвергшейся назойливым ухаживаниям матроса. Движения, жесты, позы, выражение лица — все это ничуть не уступало словам, а в чем-то было красноречивее слов. Бертелли в точности повторил все эпизоды, закончив стычкой на пороге.

Теперь же он преобразился в застенчивого скульптора, собравшегося изваять из незримой глины статую Венеры Милосской. Взгромоздив на несуществующий подиум большой ком глины, Бертелли стал нерешительно мять ее, вгрызаться пальцами и придавать ей почти осязаемые формы женского тела. Скатав два шара, напоминающих пушечные ядра, он поместил их на уровень груди Венеры. Следом Бертелли скатал два шарика для сосков и, прикрыв глаза, стыдливо прилепил шарики к шарам, которым стал придавать надлежащую форму.

Почти двадцать минут скульптор трудился над своим творением. Статуя Венеры была почти готова, когда ее создателя вдруг охватила непонятная и совершенно дурацкая тревога. Он вертел головой, выглядывал из окна, приоткрывал дверь, засовывал голову под стол, словно боялся, что рядом кто-то есть. Убедившись, что, кроме него и статуи, никого нет, скульптор нетвердыми шагами приблизился к Венере, потом попятился назад, набрался решимости, вновь оробел, испытал еще один прилив смелости и в самую последнюю секунду сник.

Вэйл дал бедняге-скульптору язвительный совет, а Нильсен, распластавшись на стуле, молчал и держался за живот. Собрав все крупицы мужества в попытке закончить свое творение, Бертелли ринулся к статуе, поскользнулся, перекувырнулся и проехался лицом по стальным пластинам пола. Нильсен задыхался от смеха. Охваченный злостью к самому себе, Бертелли вскочил на ноги, растянул нижнюю губу до кончика носа, пошевелил своими широкими, как у летучей мыши, ушами, закрыл глаза и лихорадочно ткнул пальцем в статую. Венера обрела недостающий пупок.

Потом еще пару дней члены экипажа смеялись, вспоминая пантомиму Бертелли, поглаживали соблазнительные округлости невидимой статуи и тыкали пальцем друг другу в живот. Призрачная Венера служила темой нескончаемых шуток, пока… не появилось Солнце.

В конце восьмого дня, завершив очередную из своих постоянных проверок, Марсден обнаружил, что точка на пленке полностью совпала с точкой на экране, находящейся в двух дюймах левее от заметного розового свечения. На рев штурмана сбежались все остальные.

Сомнений быть не могло: это Солнце. Они смотрели на розовую точку, облизывали губы и смотрели снова. Все вдруг почувствовали себя джиннами, засидевшимися в металлической бутылке. На Земле люди и за сорок лет не переживают того, что довелось им испытать за эти четыре года. Они по одному заходили в каюту Кинрада и ликующими глазами глядели на знакомую надпись:

Все изменилось как по волшебству. Гудение двигателей, изводившее их еще совсем недавно, превратилось едва ли не в ласкающие слух звуки. Нервное напряжение сменилось радостным ожиданием чудесной минуты, когда они услышали голос Земли. Поначалу радиосигналы были слабыми, и слова тонули в шуме помех. Но проходили дни, недели, и голос Земли креп. Он звучал все громче, а в последние часы перед посадкой гремел на весь корабль. Радиокомментатор вел репортаж об их возвращении для тех, кого не было сейчас у ворот космопорта:

«С того места, где я нахожусь, я вижу океан лиц, обращенных к небу. Здесь собралось не менее полумиллиона человек, чтобы собственными глазами увидеть судьбоносный момент в истории Земли. Еще немного, и мы услышим отдаленный гул двигателей первого космического корабля, возвращающегося из полета в другую звездную систему. Мне не передать всех чувств…»

Первые минуты после приземления были самыми тяжелыми. Гром оркестров, перекрываемый громом приветственных криков. Рукопожатия, речи, позирование для фоторепортеров, кино- и телеоператоров, лихорадочное щелканье десятков и сотен тысяч затворов любительских камер.

Когда наступил долгожданный конец церемонии встречи, Кинрад простился с экипажем. Его рука по очереди испытала медвежью хватку рукопожатия Нильсена, мягкое и искреннее прикосновение пальцев Арама и робко-неуклюжее — Бертелли. Заглянув в печальные, как всегда, глаза психолога, Кинрад сказал:

Представляю, как они накинутся на собранные нами данные. Думаю, ты сумел закончить свою книгу.

— Какую книгу?

— Ну, приятель, не разыгрывай святую простоту. Ты же был официальным психологом нашего экипажа!

Кинрад не стал дожидаться ответа. Пока остальные торопливо собирали свои вещи, он взял бортовой журнал и папку с отчетами и зашагал к зданию административного центра.

Бэнкрофт, с которым они не виделись четыре года, почти не изменился. Разве что еще несколько растолстел. Он шумно поднялся из-за стола и с язвительным самодовольством произнес:

— Ну, и как я тебе теперь? Толстяк, упивающийся новой должностью во всеми вытекающими последствиями, включая ощутимую прибавку в зарплате?

— Рад за вас. Примите мои поздравления.

Кинрад положил принесенное на стол и сел.

— С удовольствием обменял бы все это на твою молодость и жизнь, полную риска.

Удовлетворенно взглянув на бумаги Кинрада, Бэнкрофт продолжал:

— Меня распирает от желания забросать тебя вопросами. Но я понимаю, что многие ответы я найду в твоих записях. И потом, я же знаю, что тебе сейчас не до разговоров. Ты торопишься домой.

— Мне сообщили, что, как только в небе станет посвободнее, за мной пришлют вертолет. Думаю, минут двадцать у вас есть.

— В таком случае я использую их полностью. — Бэнкрофт подался вперед. У него блестели глаза. — Вы что-нибудь узнали о первых двух кораблях?

— Мы обследовали семь планет. Нигде ни малейших следов.

— Значит, катастрофа при спуске отпадает?

— Да.

— В таком случае они продолжают лететь?

— Скорее всего, да.

— Как по-твоему, что могло у них случиться?

Кинрад ответил не сразу. Чувствовалось, ему непросто говорить об этом.

— Я могу лишь предполагать, и не более того. По моим предположениям причиной могла быть болезнь или несчастный случай на борту. Большинство членов экипажа погибли или умерли, а оставшиеся не смогли управлять кораблем.

Он помолчал, потом добавил:

— Мы ведь и сами потеряли троих.

— Выходит, и вы заплатили дань космосу, — печально вздохнул Бэнкрофт. — Кто эти несчастные?

— Вейгарт, Доукинс и Сандерсон. Первый из них погиб уже на обратном пути. Он так и не увидел Солнца на экране. Здесь все подробно описано. — Кинрад указал на папку с отчетами. — Двое других погибли на четвертой планете, которую я считаю небезопасной для жизни людей.

— А в чем ее опасности?

— Планета кишит гигантскими прожорливыми хищниками. Они зарываются в почву и сидят, поджидая добычу. Их пасти почти незаметны среди травы и кустов. Мы даже не подозревали об их существовании, пока Сандерсон с Доукинсом не отправились прогуляться. Пройдя всего несколько шагов, Сандерсон угодил прямо в липкую красную пасть. Ее длина была не меньше десяти футов, а ширина — около четырех. Сандерсон провалился бесследно, успев лишь крикнуть. Доукинс бросился ему на выручку и сам попал в другую пасть.

Пальцы Кинрада цеплялись друг за друга.

— Самое жуткое, что мы ничем не могли им помочь.

— Тяжело это слышать, очень тяжело, — медленно качая головой, сказал Бэнкрофт. — А как насчет остальных планет?

— Четыре непригодны для жизни. Оставшиеся две — планеты земного типа.

— О, это уже кое-что! — воскликнул Бэнкрофт.

Бросив взгляд на настольные часы, он заторопился.

— Хочу спросить о корабле. Уверен, в твоих отчетах полно едких замечаний на этот счет. Увы, совершенства нет нигде, даже в лучших наших образцах. Но какой недостаток ты считаешь самым серьезным?

— Шум. Он сводил нас с ума. Его обязательно надо устранить.

— Только не полностью, — возразил Бэнкрофт. — Абсолютная тишина — не меньшая пытка для разума, чем шум.

— Хорошо. Тогда его нужно уменьшить до переносимого уровня. Провели бы вы недельку на борту, сами бы все поняли.

— Заманчивое предложение. Но с шумом мы справляемся, хотя и медленно. Сейчас у нас проходит испытания новый, более тихий тип двигателя. Сам понимаешь, эти четыре года мы на месте не стояли.

— Нам очень нужен такой двигатель, — сказал Кинрад.

— А каково твое мнение об экипаже?

— В высшей степени похвальное.

— Иного я не ожидал от тебя услышать. Мы же выискивали их по всей планете. Цвет Земли. Каждый — высочайший профессионал в своем деле.

— И Бертелли тоже?

— Я знал, что ты о нем спросишь. — Бэнкрофт улыбнулся, будто знал какой-то секрет. — Хочешь, чтобы я рассказал о нем?

— У меня нет права настаивать, но я действительно хочу знать, с какой целью вы включили в состав экипажа этот балласт?

Улыбка сошла с лица Бэнкрофта.

— Мы потеряли два корабля. Один из них мог погибнуть в результате несчастного случая, но только не оба. Трудно поверить, чтобы на двух кораблях произошли какие-то исключительные неполадки или что они оба вдруг столкнулись с метеоритами. Вероятность такого совпадения — одна миллионная.

— Я и сам в это не верю, — сказал Кинрад.

— Мы годами бились над разгадкой, — продолжал Бэнкрофт. — И каждый раз получали одинаковый ответ: неполадки в системах кораблей здесь ни при чем. Причина крылась, образно говоря, в человеческой составляющей. У нас не было возможности проводить четырехгодичные испытания на живых людях. Оставалось лишь рассуждать, строить предположения и догадки. И однажды мы нашли разгадку. Она появилась совершенно случайно.

— Как это?

— Мы сидели здесь, в этом кабинете, и в сотый или двухсотый раз задавали себе все те же вопросы. И вдруг мои часики встали, — Бэнкрофт махнул рукой в сторону настольных часов. — Тогда некто Уиттакер из отдела космической медицины завел их, потряс, и часы пошли. И тут же он буквально заорал он пронзившей его догадки.

Взяв со стола часы, Бэнкрофт открыл заднюю стенку.

— Что ты там видишь?

— Колесики и шестеренки.

— И больше ничего?

— Пару ленточных пружин.

— Ты уверен, что это все?

— Это главное, из чего состоит часовой механизм, — без тени сомнения ответил Кинрад.

— Тут ты ошибаешься, и сильно ошибаешься, — возразил ему Бэнкрофт. — Мы допустили ту же ошибку, когда отправляли первые два корабля. Мы построили громадные металлические часы, в корпус которых вставили человеческие колесики и шестеренки, идеально приспособленные для своей работы. Колесики и шестеренки из плоти и крови. Нам казалось, что мы — искусные часовщики и наши часы будут работать безупречно. Но часы остановились. Мы упустили из виду то, о чем потом внезапно догадался Уиттакер.

— Что именно?

Бэнкрофт улыбнулся и сказал:

— Смазку. Часам требуется чуточку смазки.

— Смазки? — воскликнул Кинрад и даже привстал.

— Наша ошибка была вполне естественной. Живя в эпоху технического прогресса, мы привыкли думать, будто мы — ученые, конструкторы, инженеры — главные люди на Земле. Это не так. Возможно, мы составляем очень важный и нужный слой, но мы — это еще не все человечество. Мы забыли, что рядом с нами живут домохозяйки, водители такси, продавщицы универмагов, почтальоны, медицинские сестры, полицейские. Если бы цивилизация состояла только из самоуверенных ребят, нажимающих кнопки вычислительных машин, она была бы сущим адом. Нет, кроме них обязательно должны быть, как говорили в старину, «мясник с пекарем и свечник с аптекарем». Для кое-кого это стало очень полезным уроком.

— Насколько могу понять, вы что-то узнали. Но что? — спросил Кинрад.

— Нет, мы только нащупали решение, и оно тут же задало нам новую задачу. Какая смазка наилучшим образом подходит для человеческих колесиков и шестеренок? Ответ очевиден: человеческая смазка. Но сразу же встает другой вопрос: люди каких профессий могут служить подобной смазкой?

— И тогда вы раскопали Бертелли?

— Ты прав. Его род вот уже двадцать поколений служит человеческой смазкой. Он — наследник великой традиции и имеет международную известность.

— Я что-то никогда о нем не слышал. Может, Бертелли — это его вымышленная фамилия?

— Нет, настоящая.

— Тогда я просто не узнал этого человека, — сказал Кинрад. — И не я один. Весь экипаж. Что-то не вяжется с международной известностью. А может, он изменил внешность, сделав пластическую операцию?

— Ты прав, он действительно изменил внешность, но вся операция заняла у него не больше минуты.

Встав, Бэнкрофт протопал к шкафу с документами, открыл дверцу и порылся в нескольких папках. Достав наклеенную на картон глянцевую фотографию, он бросил ее на стол.

— Бертелли понадобилось всего-навсего умыться.

Со снимка на Кинрада смотрело густо покрытое белым гримом лицо. На высокой накладной макушке торчала остроконечная шляпа. Нарисованные кустистые брови изгибались в нескончаемом удивлении. Вокруг печальных глаз россыпью лежали искусственные веснушки. Картину дополнял нос луковицей, ярко-красный рот до ушей и кружевной воротник.

— Это же клоун! Паяц!

— Двадцатый по счету паяц в их роду, — подтвердил Бэнкрофт. — Истинная находка для нашего мира.

Кинрад еще раз всмотрелся в фотографию.

— Можно, я возьму ее себе?

— Конечно. Я в любое время могу сделать хоть тысячу отпечатков.

Выйдя из административного центра, Кинрад застыл на ступеньках: человек, занимавший его мысли, отчаянно пытался поймать наземное такси.

В руке у Бертелли болталась бесформенная, наспех собранная сумка. Он шел, как на расхлябанных шарнирах, нарочито высоко задирая ноги в больших башмаках. Шею Бертелли выпятил вперед. Все его лицо выражало ожидание какой-то беды.

Сколько раз во время полета, когда Кинрад глядел на позы и жесты Бертелли, у него возникало мимолетное ощущение чего-то очень знакомого. Теперь, после разговора с Бэнкрофтом, он сразу же узнал классический номер всех клоунов, когда по засыпанной опилками арене тревожно мечется коверный. Законы жанра требовали, чтобы Бертелли то и дело оборачивался, поглядывая через плечо на парящий в воздухе скелет, привязанный к нему длинной веревкой.

Бертелли поймал такси, одарил водителя идиотской улыбкой, швырнул в кабину сумку и вполз сам. Машина рванулась с места, выплевывая парные облачка выхлопных газов из спрятанных под днищем трубок.

Кинрад стоял, рассеянно глядя на устремленные к небу космические корабли и на само небо. Земля казалась ему огромной сценой, на которой каждый мужчина, женщина и ребенок играли свою удивительную и необходимую роль. И управлял всем этим спектаклем клоун. Он смеялся, сокрушался по пустякам, мастерски гасил всплески враждебности и в корне уничтожал конфликты, доводя их до абсурда.

Если бы пришлось подбирать экипаж для очередного полета, думал Кинрад, я вряд ли сумел бы найти лучшего психолога, чем Бертелли.