Экспресс «Надежда»

КОНЦЕРТ ДЛЯ ФОРТЕПИАНО С ОРКЕСТРОМ

Андрей взглянул на часы, выключил аппаратуру и устало потянулся, вскинув над головой руки. Ныли виски. Пощипывало глаза. Во рту стояла противная сухость от дюжины выкуренных сигарет. Он поднялся с кресла — узкоплечий, по-юношески стройный в облегающей джинсовой паре, — одернул куртку и, подойдя к окну, приоткрыл форточку. Тотчас в комнату дохнуло резкой, обжигающей свежестью морозной ночи.

Из окна открывалась величественная панорама на посеребренные лунным сиянием снежные пики и мрачноватое ущелье, в глубине которого мерцали едва различимые отсюда огоньки горнообогатительного комбината. Там, внизу, еще только начиналась осень, а здесь уже давно выпал снег, и ртутный столбик неизменно опускался по ночам на несколько делений ниже нуля.

Погода стояла великолепная, но Рудаков знал, что со дня на день зима здесь обоснуется капитально, снежные заносы поднимутся вровень с крышей, и, чтобы добраться до площадки с приборами, надо будет каждое утро пробивать в сугробах глубокие траншеи. Прекратится сообщение с «большой землей», останется только радиосвязь, и в случае чего рассчитывать придется только на самого себя.

Вообще-то крайней необходимости зимовать на снеголавинной станции не было. Приборы и аппаратура могли работать в автоматическом режиме. Но, во-первых, автоматика, как правило, выходила из строя в самое неподходящее время и для ее ремонта приходилось снаряжать целую экспедицию, а во-вторых, Андрей сам изъявил желание зимовать на станции и, как его не отговаривали, настоял на своем. Хотелось побыть наедине с самим собой, проверить силы, убедиться, что душевное равновесие вернулось к нему полностью и навсегда. В конце концов он имел на это право. На базе знали это, и разрешение было получено. И тут неожиданно для всех Борька Хаитов, никогда прежде не тосковавший по лаврам Робинзона, заявил, что отправится на снеголавинную станцию вместе с Андреем. Казалось, Рудаков откажется от напарника, но он только пожал плечами.

…В ту февральскую ночь ничто поначалу не предвещало катастрофы. В сложенном из неотесанных камней камине уютно потрескивали поленья. Из транзисторного приемника лилась негромкая музыка — по «Маяку» передавали концерт для фортепьяно с оркестром Рахманинова. Аппетитно пахло свежесмолотым кофе. Галина постукивала посудой на кухне, накрывая стол к ужину.

Она только что вернулась с обхода, раскрасневшаяся от морозного ветра, отдала мужу тетрадку с записями, смахнула веником снег с валенок и, раздевшись, отправилась на кухню. Андрей сравнил показания приборов с записями автоматов, передал сводку на базу, пожелал дежурному синоптику спокойной ночи и выключил аппаратуру.

— Рудаков! — негромко окликнула из кухни Галина. Они были женаты уже больше года, но ей по прежнему нравилось называть его по фамилии.

— Иду.

— Не слеши, Рудаков. С ужином придется подождать.

— Тесто не взошло?

— Про тесто забудь до oтпуска. Поедем к маме, она тебя обкормит печеньем.

— Тогда в чем дело?

— В сводке. По моему, последняя цифра неправильная.

— Сто восемьдесят семь? — Андрей заглянул в журнал.

— Да. У меня записано двести с чем-то.

— Посмотрим. — Рудаков раскрыл тетрадь и отыскал нужную запись. — Ты права, двести четырнадцать.

— Вот видишь.

— Что «вот видишь»?

— Кто-то из из нас напутал.

Она почти неслышно пересекла комнату у него за спиной, мягко ступая в вязаных носках, сняла с крючка дубленку и пуховый платок.

— Погоди, — остановил ее Андрей. — Проверю показания автоматики.

Он включил аппаратуру, дал ей прогреться и защелуал тумблерами.

— Сто девяносто два.

— Час от часу не легче, — вздохнула Галина. — Пойду проверю.

— Действительно, чертовщина какая то! Может, я лучше схожу, а?

— Сиди уж! — Она натянула валенки и завязала платок под подбородком. — Автоматы свои лучше проверь. Я быстро.

Она помахала ему варежкой с порога розовощекая, голубоглазая, вся неправдоподобно яркая, словно матрешка из подарочного магазина, и вышла, точно прикрыв за собой дверь.

Что-то шевельнулось в нем, дрогнула какая-то потайная струна, загудела, тревожным эхом удараясь в закоулках сознания. Тревога ширилась. Он упрекал себя за то, что отпустил ее одну в ночь под мертвенный свет звезд и зловещее синеватое мерцание морозного снега, в ужасающее одиночество и жуткую тишину горной ночи, жадно глотающую каждый шорох, каждый отголосок живого.

Он шагнул к двери, но тут лихорадочно загудел сигнал вызова и замигала красная сигнальная лампочка. Андрей схватил наушники и до предела крутанул верньер громкости.

— Ты меня звал? — Голос Галины звучал отчетливо, словно рождался под его черепной коробкой.

— Я? — оторопел Рудаков. — Что с тобой? Где ты?

— Какое это имеет значение? — Голос был отрешенно-безразличный. Казалось, она не слышит его, просто рассуждает вслух. — Теперь уже все равно. Прощай, милый… Милый… Слово какое ласковое… Милый…

— Да что с тобой? — заорал он, чувствуя, как волосы на голове поднимаются дыбом. Она услышала.

— Со мной все хорошо. — Она произносила слова медленно, почти по слогам, и слышать это было невыносимо. — Прощай, Андрей. Сейчас…

Он отшвырнул наушники и, не разбирая дороги, слепо ринулся к двери. Чудовищной силы удар потряс дом до основания. Заколыхалась земля. Вспыхнул и погас свет. В кромешном мраке все ходило ходуном, что-то рушилось с треском и скрежетом, звенело стекло… Но страшнее всего был доносящийся снаружи воющий грохот, будто сотни обезумевших экспрессов сорвались с рельс и напролом мчатся, набирая скорость, вниз по каменистому склону.

Когда, отыскав наконец дверь, он выскочил из дома, вокруг бушевал снежный ураган и клокочущая белесая мгла рычала, ревела, завывала на все голоса…

Позже выяснилось, что причиной обвала и снежных лавин было землетрясение с эпицентром в районе снеголавинной станции. Огромные массы камней и снега прошли рядом со зданием, сметая на своем пути ограду, площадку с приборами, хозяйственные пристройки.

Тело Галины Рудаковой обнаружить так и не удалось, хотя поисковые, группы работали две недели, используя, когда позволяла погода, все имеющиеся на базе вертолеты.

Андрей похудел, замкнулся в себе, перестал бриться. Целыми днями не выходил из своей комнаты на базе или слонялся по двору, низко опустив голову, ни на кого не обращая внимания.

Работа валилась из рук, и виною всему, как ему казалось, были горы. Андрей старался не смотреть на них, но боковым зрением видел, как они угрожающе нависали над базой, алчно сверкая на солнце белыми клыками снежных пиков, готовые ринуться на него, сотрясая все вокруг громовыми раскатами звериного рыка. Ночью гор не было видно, но каждой клеточкой своего тела Андрей ощущал их грозное присутствие и не смыкал глаз до рассвета, вздрагивая от каждого шороха.

Он обратился к врачам. Терапевт, обследовав его, направил к невропатологу, тот — к психиатру. Андрей понял, что все это бесполезно, взял отпуск и уехал в Брянск к матери Галины. Но там все напоминало о жене, и ему стало вовсе невмоготу, и, уложив в дорожную сумку нехитрые пожитки, он взял билет до первого попавшегося приморского городка.

Здесь, в немноголюдном в это время года пансионате, его никто не знал и было немного легче. Он вставал затемно и, не дожидаясь завтрака, шел к морю. Пустынный пляж встречал его запахом влажных водорослей, мягкой тишиной затянутых туманом утренних далей. Он бесцельно шагал по полоске мокрого слежавшегося песка вдоль берега, слушая убаюкивающий шелест волн и стараясь ни о чем не думать. Горы были недалеко, живописные в багряном наряде осенних зарослей, но он не смотрел на них, делал вид, что их не существует вообще.

Возвращался к обеду усталый, но освеженный. Ел, почти не различая, что ест, и, поднявшись к себе, падал в постель и ненадолго окунался в беспокойное без сновидений забытье.

По ночам изматывала бессонница. Лишь однажды ему какимто чудом удалось задремать, но перед глазами тотчас закачалась кипящая белесо-серая круговерть, исчезающая в ней фигурка Галины, и беззвучный всепроникающий грохот взметнул его на ноги.

А на следующий день в пансионате нежданно-негаданно объявился его бывший одноклассник, сокурсник и коллега по работе на базе Борька Хаитов.

— Привет, Андрюша! Вот ты, оказывается, где! А мы ломаем голову, куда Рудаков пропал? Уехал и как в воду канул!

Борька безбожно врал: Андрей писал из пансионата начальнику базы и в местком, просил продлить отпуск без сохранения, переслать по почте деньги из кассы взаимопомощи. И все-таки, глядя на улыбающуюся Борькину физиономию, он почувствовал, как медленно тает леденящая пустота в груди, и на душе становится легче и радостнее.

— Нянечка! — тормошил между тем Борька седоусого невысокого вахтера. — Тьфу ты, черт, оговорился — дядечка! Извини, дорогой, — не русский я. А тут еще земляка встретил, совсем голову потерял от радости. Помоги, батоне, вещи наверх от нести. Видишь, их сколько, а руки у меня две. Ты в какой комнате, Андрюша? В двадцать третьей? Надо же! А я в двадцать четвертой.

Продолжая тараторить, он проворно нагрузил багажом растерянно хлопающего глазами вахтера и стал подталкивать к лестнице.

— Поехали, Санчо! Не знаешь, казан тут у вас можно достать? Иди-иди, чего встал? Гонорар будет, не волнуйся.

— Санчо? — изумился вахтер, но Борька его уже не слушал.

— Полный набор для плова. — Он самодовольно улыбнулся и похлопал рукой по пакетам и сверткам. — Рис есть, зира есть, курдючное сало, шафран, даже масло хлопковое привез. Пошевеливайся, Санчо, не до вечера же тут торчать! Айда с нами, Андрей, наверху поболтаем.

— Санчо? — возмущался вахтер, поднимаясь по лестнице. — Сандро меня зовут. Кого угодно спросите..

— Спрошу, — бодро заверил Борька, увлекая за собой Рудакова. — Непременно спрошу. Вот только разберу барахлишко и кинусь расспрашивать.

В Борькиной комнате вахтер довольно бесцеремонно свалил ношу на стол и хотел было удалиться, но Хаитов удержал его за рукав и сунул в нагрудный карман пиджака сложенную пополам трехрублевку.

— Гонорар, батя. На мелкие расходы. Сухого вина возьмешь: хамурапи там всякие, девзираки — тебе виднее.

Ни слова не говоря, вахтер вынул трояк из кармана и положил на столешницу.

— Да ты что, спятил? — вытаращил глаза Борька.

— Как знать, — усмехнулся старик, — вы попросили помочь, не очень, правда, вежливо, но все же попросили, так ведь?

— Ну так, — насторожился Борька.

— Мне это нe составило труда. Если угодно, это, пожалуй, даже входит в мои обязанности.

— Извините, я…

— Пустое. Кстати, под хамурапи вы, очевидно, имели в виду саперави?

— Саперави, — согласился посрамленный знаток сухих вин. — Хамурапи — это из другой оперы

— Явно из другой, — кивнул вахтер — Ну а девзираки, это, по видимому, производное от девзра? Простите мое любопытство, но не этот ли сорт риса вы привезли с собой?

— Увы! — Борька сокрушенно разъел руками. — Простите, ради бога! Кто же мог подумать? Прощаете, а? Ну хотите, я ваш башмак поцелую?

— Это еще зачем? — Опешил мамер и на всякий случай попятился к двери. — Превратите сейчас же, слышите?

Андрей наблюдал за ними, еле сдерживая смех.

— И не подумаю, — заартачился Борька.

— Еще как прекратите! — Вахтер ощутил спиной дверь и почувствовал себя увереннее. — Хватит паясничать. Казан я, так и быть, достлну. Но с условием, что вы меня на плов пригласите.

— Батя! — задохнулся Борька. — Об чем речь?

— Ладно-ладно! — старик был уже за порогом. Не удержался, съехидничал напоследок: — А может, не девзираки, а гозинаки? Этого лакомства у нас в любом гастрономе полно.

Дверь закрылась. Впервые за последние полгода Андрей от души расхохотался.

— Ну чего смеешься? Гозинаки, саперави! Перестань, пока я в тебя свертком не запустил! — Борька не выдержал и сам фыркнул. — А здорово уел, чертов хрыч!

«Чертов хрыч», он же Сандро Зурабович Метревели, оказался при более близком знакомстве человеком деликатным и милым. Психиатр по профессии, он уже давно был на пенсии, и в тот злополучный для Борьки день оказался на месте вахтера случайно: тому потребовалось съездить в горное селение к заболевшему родственнику, и он попросил Метревели по-соседски его выручить. На следующий день все выяснилось, и вахтер — на этот раз настоящий — пригласил всех троих в гости, чтобы за кувшином доброго сухого вина забыть досадное недоразумение.

Борька прихватил с собой кое-что из привезенных запасов, плов удался на славу, и они чудесно провели время, запивая шедевр хорезмской кухни светлым кахетинским вином домашнего приготовления.

Для своих восьмидесяти лет Метревели был просто великолепен. Сухощавый, подвижный, с резкими, но приятными чертами лица, почти не тронутого морщинами и искрящимися весельем черными глазами, он выглядел чуть ли не вдвое моложе.

С первых же минут застолья Сандро Зурабович прочно завладел инициативой и проявил столько юмора и неистощимого остроумия, что даже завзятый говорун и остряк Борька без сожаления уступил ему пальму первенства.

За шутливыми рассказами Метревели угадывались эрудиция и богатый жизненный опыт. Он с удовольствием вспоминал многочисленные эпизоды своей биографии, и в его окрашенном иронией изложении каждый из них представал перед слушателями как законченная юмористическая новелла.

Андрей с Борисом стали даже питать к нему что-то вроде родственных чувств, когда узнали, что в начале двадцатых он, будучи военным фельдшером, участвовал в установлении Советской власти в низовьях Амударьи, как раз там, где родились и выросли Рудаков и Хаитов.

— Имел честь собственноручно хивинского хана врачевать, — рассказывал Метревели, и глаза его озорно поблескивали. — Низложенного, правда. Их величество изволили в одном исподнем прятаться. Мировую революцию в амбаре пересидеть надеялись. Дело было в феврале, ну и, понятное дело, простудился хан Саидабдулла Богадур. Испанку подцепил. Еле отходили беднягу. Между прочим, вел он себя не по-королевски: хныкал, инъекций, как огня, боялся, лекарства выплевывал.

— Стоило возиться! — посочувствовал Борька. — Все равно небось потом шлепнули?

— Заблуждаетесь, молодой человек, — Метревели пригубил из бокала, аккуратно промокнул губы салфеткой. — Историю знать надобно. Саидабдуллу с семейством отправили на Украину.

— Вот тебе и раз! — удивился Борька. — На излечение, что ли?

— На исправление, — усмехнулся Сандро Зурабович. — На перевоспитание, если угодно.

Он пригладил указательным и большим пальцами подстриженные щеточкой седые усы и ласково взглянул на Рудакова.

— Произнесите тост, Андрей.

— Я? — растерялся Рудаков.

— Ты-ты, — заверил Борька.

— Ну что ж, — Андрей помолчал, собираясь с мыслями, но ничего путного на ум не приходило. — Давайте выпьем за людей.

— Смотря за каких! — запротестовал Борька.

— За всех. За веселых и грустных, за злых и добрых, за сильных и слабых. Просто за людей.

— И за то, чтобы они становились лучше, — докончил Метревели. — Отличный тост.

…Разошлись далеко за полночь. Борька тотчас завалился спать, а Андрей вышел на балкон и долго стоял в темноте, жадно вдыхая резкий осенний воздух, напоенный запахами моря и опавшей листвы. Далеко, у самого горизонта, плыл пароход — искрящийся разноцветными огоньками сгусток жизни в безбрежном океане ночи.

Приезд Борьки Хаитова нарушил размеренный ритм жизни Андрея. Полетели к чертям ежедневные утренние прогулки. По вечерам Борька тащил приятеля то в театр, то в кино, то просто посидеть в ресторане. В пансионат возвращались поздно, но при том Борька еще часа два торчал у Андрея — играли в шахматы или просто болтали о том о сем.

Андрея все это порядком утомляло. Но вместе с тем он был благодарен Хаитову: чем позже уходил он спать, меньше времени оставалось на мучительное ожидание рассвета, который приносил с собой освежающее забытье.

Днем частенько наведывался Метревели. Элегантный, всегда в безупречно отутюженном костюме, он первым долгом настежь распахивал дверь на балкон, категорически отметая все возражения.

— Здесь, батенька, дышать нечем. Опять всю ночь никотином травились?

Борька, если он при этом присутствовал, возмущенно фыркал и поспешно убирался восвояси, а Андрей натягивал вязаный свитер и, виновато улыбаясь, выслушивал нотации и наставления доктора. Были они противоречивы и порою спорны, но всегда неизменно доброжелательны. К тому же слушать Сандро Зурабовича было интересно, и однажды Рудаков спросил как бы невзначай:

— А вам не кажется, что в вас умер писатель?

— Туда ему и дорога! — не моргнув глазом ответил Метревели. — Льщу себя надеждой, что был в свое время неплохим эскулапом. А это, знаете ли, куда более важно.

— Для вас? — поинтересовался Андрей.

— И для окружающих тоже! — резко отпарировал доктор.

Они помолчали. Выше этажом кто-то включил радиоприемник, и негромкая скрипичная мелодия закачалась на невидимых крыльях над золотистыми кронами деревьев, медленно тая в синеве осеннего неба.

— Должно быть, это здорово — всю жизнь делать людям добро, — задумчиво произнес Андрей.

— Это вы о ком? — вскинул кустистые седые брови Метревели.

— О вас.

— Бог ты мой, до чего же вы молоды! — усмехнулся доктор.

— Я не прав?

— Возможно, правы. Но ведь об этом не думаешь ни тогда, ни потом. Просто честно живешь на земле.

— И все?

— А что же еще? — искренне удивился доктор.

Андрей прошелся по комнате, остановился у балконной двери, закурил.

— Счастливый вы человек, доктор. Все у вас просто и ясно.

— А у вас нет?

— А у меня нет.

— Усложняете, голубчик.

Рудаков затянулся сигаретой, стряхнул пепел за барьер. Чайка заложила над парком стремительный серебристо-белый вираж, разочарованно прокричала что-то визгливым старушечьим голосом и опять устремилась к морю. Андрей проводил ее взглядом, усмехнулся.

— Чему вы улыбаетесь? — спросил Метревели.

— Завидую.

— Кому?

— Ну хотя бы вам. Даже чайке. Все знают, что им надо, зачем живут. Возьмите ту же чайку: прилетела, не понравилось, улетела обратно…

— Вы очень скучаете по дому?

— У меня нет дома, — ответил Андрей, чувствуя, как тоскливо сжимается сердце. — Это не ностальгия, доктор. Это другое. Не знаю, смогу ли я вам объяснить… — Он помолчал. — Понимаете, я родился и вырос на равнине. В маленьком плоском городке. Хива, может, слышали? Хотя, что я говорю, — вы же там бывали. Вам это нетрудно представить. Сонное, размеренное бытие. Солнечные, похожие один на другой дни. Ночи лунные или звездные с обязательной трескотней колотушек элатских сторожей. Одни и те же примелькавшиеся улочки, лица, разговоры.

Я мечтал о больших городах с широкими светлыми проспектами и площадями, на которых и дышится как-то по-особенному — глубоко и радостно, с ежедневной, ежечасной новизной ощущений; о городах, где живут интересные добрые сердцем, умные люди, и чтобы всех их узнать, не хватит целой жизни.

И вот — десятилетка позади. Выпускной вечер. Прощание со школой. Рассвет на бастионе Акших-бобо. Бывшие одноклассницы в белых платьицах. Брызги шампанского на белесой, тысячелетнего замеса глине крепостной стены. Последний взгляд на окутанный синеватой дымкой город детства…

Андрей сделал несколько затяжек подряд и затушил сигарету.

— Первые дни я ходил по Одессе сам не свой от счастья. Каждый дом казался мне шедевром архитектуры, каждый встречный — венцом человеческой эволюции.

Он улыбнулся и покачал головой.

— Наивно, правда?

— Как знать. — Метревели задумчиво провел по усам большим и указательным пальцами. — Наверное, все мы этим переболели. Продолжайте, что же вы?

— По отношению к зданиям мой восторг еще можно понять. Что же до людей… Вы были в Одессе?

Метревели кивнул.

— Помните оперный?

— Ну еще бы!

— На стипендию не очень-то разбежишься. Но я старался не пропускать ни одной премьеры. А потом еще долго сидел в скверике и любовался театром. Ночью он как-то особенно красив. Скверика, собственно, не было. Во время войны разбомбили угловые здания против театра. Восстанавливать их не стали, просто убрали мусор, разбили цветники и поставили скамейки.

Из обрубленной стены нелепо торчали кирпичи, и дверь с улицы вела прямо в темный, словно туннель, коридор. Дверь почему-то никогда не закрывалась, и однажды ночью меня окликнул оттуда чей-то маслянистый голос:

— Ты, пижон, иди сюда!

Я сделал вид, что не слышу, но голос не унимался. Подлый нагло уверенный в своей безнаказанности, он выплеснул на меня поток липкой площадной брани. Судя по смешкам и хихиканью, он там был не один.

Конечно, благоразумнее всего было встать и уйти, но я вдруг отчетливо понял, что если уйду, то до конца своих дней потеряю уважение к самому себе. И пошел на этот голос, и вбежал в темную пасть коридора, слепо размахивая кулаками и ничего не различая во мраке. Кажется, я все-таки зацепил одного, но тут что-то острое впилось в левый бок, и потолок обрушился мне на голову…

Говорят, меня нашли утром с пропоротыми в трех местах легкими, переломом ребер и сотрясением мозга.

Андрей дрожащими пальцами достал сигарету, но Метревели поднялся с кресла, мягко взял ее и положил обратно в пачку.

— Рассказывайте дальше, Андрюша, и постарайтесь не волноваться.

— Дальше… — Рудаков вздохнул. — Дальше была больница. Четыре с половиной месяца. А потом ребята из горкома комсомола выхлопотали путевку в санаторий на Карпатах.

Тогда-то я впервые увидел и полюбил горы. Понял, что не смогу без них жить. Забрал документы из иняза, поступил на географический. Стал метеорологом. Уехал работать на Памир. А теперь… Теперь горы нагоняют на меня ужас…

Несколько дней спустя Рудаков встретил Сандро Зурабовича перед завтраком в расцвеченной багрянцем и желтизной пустынной аллее парка.

— Гуляете? — улыбнулся доктор.

— Следую вашим советам. Поменьше никотина, побольше кислорода.

Метревели укоризненно покачал головой.

— Напрасно иронизируете. Понять ваш скепсис могу, согласиться — ни-ни. Ваш друг говорит, что у вас бессонница, а с этим шутки плохи, можете мне поверить!

«Ну и стервец же ты, Боренька! — с досадой подумал Рудаков. — Хотел бы я знать, о чем ты еще натрепался!»

— А отчего у меня бессонница, он, конечно, тоже сказал?

— Вы знаете, отчего она у вас?

«Молодец, Борька! Хотя какой смысл делать из этого секрет?»

Андрей вздохнул.

— Знаю.

— И давно это началось?

— Полгода назад.

Метревели присвистнул.

— Ну, а причина? Мне, как врачу, вы можете сказать все… Если хотите, конечно.

— Хорошо, Сандро Зурабович. Я вам расскажу все. — Андрей огляделся и, увидев ярко раскрашенную скамейку, пригласил: — Давайте присядем.

И он рассказал Метревели про ту страшную февральскую ночь, несвязно, перескакивая с одного на другое, волнуясь и снова переживая ужас беспомощности и отчаянья, и вновь слышал леденящий душу нечеловеческим спокойствием голос Галины, грохот и рев лавин, которые оборвали ее жизнь, вдребезги разнесли мир, где он был счастлив, и по злой прихоти оставили в живых его самого — одинокого и задыхающегося, словно выброшенная на песок рыба…

Андрей попытался закурить, но пальцы дрожали, и спички ломались одна за другой.

— Успокойтесь, Андрюша. — Метревели взял у него коробок, чиркнул спичкой и поднес огонек к сигарете. — Возьмите себя в руки.

Рудаков несколько раз жадно затянулся сигаретой, не ощущая вкуса, откинулся на спинку скамьи и виновато глянул на собеседника.

— Жалок?

— Не мелите вздор, батенька! — Метревели хотел что-то добавить еще, но передумал и, достав из кармана часы, щелкнул серебряной крышкой. — Вам пора идти завтракать.

Андрей пропустил его слова мимо ушей.

— Знаете, о чем я думаю все это время?

— Вы обещали говорить все, — мягко напомнил Метревели.

— Иногда кажется, что сумей я во всем разобраться, мне стало бы легче.

— В чем именно?

— Понимаете, этого не могло быть! У нее не было с собой рации. А если бы даже и была, аппаратура на станции не могла включиться сама собой.

— Галлюцинация?

— Не знаю. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что я схожу с ума. Этого не могло быть, но я могу поклясться, что это было!

Андрей подобрал с земли прутик и стал рассеянно передвигать им опавшие листья. Он сидел согнувшись, глядя под ноги, и голос его звучал невнятно и глухо.

— Помогите мне, Сандро Зурабович. Ведь правда, — это по вашей части?

— Не совсем, — покачал головой Метревели. — Судя по тому, что вы рассказали, это скорее из области парапсихологии.

Он мягко похлопал Андрея по колену.

— Не надо отчаиваться, Андрюша. Я, правда, давно не практикую, но ваш случай — особый. Давайте пока не будем спешить. Я свожу вас на обследование, и тогда картина станет яснее.

Ветер прошумел в вершинах деревьев. Несколько оранжевых листьев, кружась, опустились на влажный асфальт. Басовито и громко прогудел пароход, будто над самым ухом провели пальцем по мокрому оконному стеклу.

Метревели решительно поднялся со скамейки.

— Мне пора. А вы ступайте-ка завтракать, голубчик.

Всю следующую неделю Сандро Зурабович ходил с Андреем в Научно-исследовательский институт мозга. Обследования, тесты, анализы… Немногословные молодые люди в ослепительно белых халатах делали свое дело сноровисто и четко, уверенно работали с аппаратурой, которой в кабинетах было столько, что они напоминали скорее лаборатории. Чувствовалось, что люди эти любят свою профессию, гордятся ею, и это почему-то вызывало у Андрея зависть и глухое раздражение. В одно прекрасное утро он заявил Сандро Зурабовичу, что в институт больше не пойдет.

— Вот и прекрасно, — неожиданно согласился тот. — Нечего вам, батенька, в институте больше делать.

— Выяснилось что-нибудь? — вяло поинтересовался Рудаков.

— Как вам сказать… — Доктор пожал плечами. — И да, и нет. Кстати, когда вы последний раз видели супругу во сне?

— Не помню.

— Постарайтесь вспомнить.

— В сентябре, по-моему. Постойте-ка… Ну, конечно, это было в ночь накануне Борькиного приезда.

Андрей вышел на балкон, перегнулся через перила и постучал в соседнюю дверь.

— Боря!

— Чего надо? — недружелюбно откликнулся сонный голос.

Накануне Борька проиграл три партии подряд, не выспался и был не в духе.

— Ты когда в пансионат приехал?

— Иди к черту!

— Серьезно, Боря.

— Отстань. Имей совесть.

— Боря!

— Четвертого октября, инквизитор!

— Спасибо.

— Угу.

— Четвертого октября, — задумчиво повторил Метревели. — Ну конечно! В тот самый день ваш друг принял меня за вахтера. И как же я сразу не сообразил! Любопытно, любопытно… Скажите, Андрюша, в пансионате подшивают газеты?

— Наверное, а что?

— Пока ничего. — И в ответ на недоуменный взгляд Андрея ласково потрепал его по плечу. — Положитесь на меня, Андрюша. И не ломайте себе голову.

Метревели ушел, и почти сразу же в комнату ворвался, сонно моргая опухшими глазами, злой, как черт, Борька.

— Знаешь, кто ты?

— Догадываюсь, — улыбнулся Андрей.

— Какого… — свирепо начал Хаитов, но Рудаков не дал ему договорить.

— Извини, Боря. Приходил Сандро Зурабович…

— Еще один лунатик! А я тут при чем?

Андрей посмотрел на часы.

— Между прочим, пора идти завтракать.

— Успеем. Где твой Метревели?

— Пошел искать подшивку.

— Он что — спятил?

— По-моему, нет.

— Тогда зачем ему подшивка ни свет ни заря?

Андрей объяснил, как было дело.

— Чудно. — Борька потер переносицу. — Дай сигарету. Он оглянулся и взял со стола пачку «Примы». Пачка была пуста.

— Так я и знал. И вообще — зачем ты такую дрянь куришь? В буфете полно с фильтром.

— Боренька, — Андрей старался говорить как можно спокойнее. — Я привык к «Приме». А вообще-то говоря, я уже полгода, как не работаю.

Хаитов несколько секунд молча смотрел на Рудакова, потом так же молча повернулся и выбежал из комнаты.

Встретились они уже в столовой, за завтраком. Борька достал из кармана конверт и положил рядом с прибором Андрея.

— Триста целковых. Ишак ты порядочный. Не мог раньше сказать?

— Ладно тебе, — усмехнулся Андрей. — Самому, небось, нужны. Да и зачем мне столько?

— Не морочь голову! — взмолился Борька. — Даю, значит, лишние. Транзистор хотел купить, а потом передумал. На что он мне?

— Спасибо.

— «Спасибо!» — передразнил Хаитов. — Тоже мне кисейная барышня! Да, чуть не забыл! — Борька отодвинул тарелку и принялся намазывать хлеб сливочным маслом. — Какие газеты имел в виду старец?

— Не знаю. Любые, наверное.

— Во! — просиял Борька. — И я так думаю.

Он извлек из бокового кармана сложенную в несколько раз «Зарю Востока». Расправил. Газета была явно выдрана из подшивки.

— Из библиотеки умыкнул?

— Неважно, — отмахнулся Хаитов. — Старика интересовала дата моего приезда, так?

— Так.

— Я приехал четвертого октября. А пятого газеты дали одно и то же сообщение.

— Оду на прибытие Бориса Хаитова в приморский пансионат.

— Сам ты одиоз. Газеты сообщают о землетрясении с эпицентром в нашем регионе.

— Салют в твою честь, не иначе.

— Да при чем тут я?

— Вот это верно. Не обижайся, Боря. Давай не будем гадать на бобах. Метревели знает, что ему нужно.

— Как хочешь! — фыркнул Борька и демонстративно обернулся к официантке. — Девушка, что вы сегодня после ужина делаете?

— Посуду убираю, — отпарировала брюнетка и ушла, независимо покачивая пустым подносом.

Из просторного, словно спортивный зал, вестибюля Сандро Зурабович позвонил в лабораторию.

— Метревели, пожалуйста. Гоги, ты? Здравствуй, дорогой. Спустись в вестибюль на пару минут. Разговор есть.

Он повесил трубку и улыбнулся дородной грузинке, восседавшей с вязаньем в руках за столиком дежурного.

— Как внуки, Зара?

— Растут, — улыбнулась Зара. — Озорничают. А как ты, Сандро?

— Лучше не придумаешь.

— Ну и слава богу. Хороший у тебя племянник.

— Метревели они все такие, — приосанился Сандро Зурабович.

— Что верно, то верно, — Зара хитро прищурилась. — Все образованные, воспитанные, в науку пошли. Футболисты тоже, правда, попадаются.

— Футбол, если хочешь знать, — тоже наука. — Метревели наставительно поднял указательный палец. — Думаешь, матчи ногами выигрывают?

— А то чем?

— Головой, уважаемая.

— Бывает, и головой, — добродушно согласилась вахтерша. Она была явно настроена продолжать разговор, но Метревели заложил руки за спину и медленно зашагал вдоль застекленной, как в оранжерее, стены, уставленной растущими в кадках декоративными пальмами.

— Дядя! — худощавый молодой человек в белом халате сбежал по лестнице, стремительно пересек вестибюль и обеими руками пожал ладонь Метревели. — Рад видеть вас в добром здравии. Отдыхаете?

— Забавляюсь, — кивнул Сандро Зурабович. — Как у тебя дела, Гоги?

— Нормально.

— Как машина?

— Нашептали уже! — возмутился племянник. — Что за народ! Ну, помял крыло, фару разбил — подумаешь, событие! Через пару дней как новая будет. Съездить куда надо?

— Я не о «Жигулях» спрашиваю.

Гоги недоуменно взглянул на собеседника, хлопнул себя ладонью по лбу.

— Так мне и надо! Сам все разболтал. А с «Перуном» все в порядке. Доводкой занимаюсь. — Он усмехнулся. — Кто кого доводит — неизвестно.

— А говоришь, в порядке.

— Да как сказать. Сами понимаете, подсознание — сплошные загадки и сюрпризы. С кроликами просто — сплошь: «ой, боюсь!» и «жрать хочу!». С собаками уже намного сложнее.

А вчера обезьяну на пару часов выпросил — фейерверк! До самого вечера подмывало на дерево вскарабкаться.

— Любопытно. Значит, и ты к ней в подсознание проникаешь, и она — к тебе?

— Что-то в этом роде. Короче, чувствуешь себя питекантропом в кабине космического корабля: возможности огромные, а все на ощупь. Метод проб и ошибок. И ничего наверняка. А что это вы вдруг «Перуном» заинтересовались?

— Видишь ли, Гоги…

— Только не хитрите, дядя Сандро. Давайте напрямик.

— Напрямик так напрямик. Есть у меня пациент.

— Вы что — опять практикуете?

Метревели отрицательно покачал головой.

— Особый случай. Надо помочь парню.

— Наследственность?

— Скорее атавизм. Помнишь, я тебе о камчадале расказывал?

— Помню. Он каждый раз перед землетрясением к оленям рвался.

— Вот-вот. По-моему, здесь аналогичный случай, только посложнее.

— С подсознанием все сложно. И чего же вы хотите?

— Не догадываешься?

— Догадываюсь. Не получится.

— Почему?

— Не просите, дядя. Все, что угодно, только не это.

— Но ведь ты же экспериментируешь?

— Дядя, милый, ну зачем вы со мной в жмурки играете! Вы же отлично знаете, что и как. Одно дело, когда я экспериментирую на самом себе. Не имея на то разрешения, учтите. Если что и случится — сам за себя отвечу. — Гоги усмехнулся. — Если буду в состоянии.

— Пугаешь?

— Зачем? В физиологии мозга вы лучше моего разбираетесь. С подкоркой не шутят. Я однажды поставил опыт на двух собаках. Овчарке хоть бы что, а у дога полная амнезия. Жевать и то разучился.

— Думаешь, и я разучусь?

— Зачем вы так, дядя Сандро?

— Затем, дорогой племянничек, что ты меня просил не хитрить, а сам вовсю хитришь и изворачиваешься.

— Не могу я вам разрешить! — взмолился Гоги. — Поймите вы наконец: не могу!

Гоги провел рукой по шероховатой поверхности стены. Стена была матовая, пропускала свет, но сквозь нее ничего не было видно.

— Ну хорошо, — Гоги стряхнул с ладони несуществующие пылинки. — Хотите, я сам обследую вашего пациента?

— Что это даст? — устало пожал плечами Метревели. — Обследования уже были. Речь идет о внушении. А для этого не физик нужен, а психиатр. Неужели не понятно? А, ладно!..

Он махнул рукой и, не прощаясь, пошел к выходу. Гоги проводил его растерянным взглядом до самых дверей, сокрушенно покачал головой и направился к лестнице.

— Нехорошо старых людей огорчать! — крикнула ему вслед вахтерша. — А еще племянник! Совсем от рук отбились, негодники!

Гоги уже давно скрылся из виду, а она все продолжала сокрушаться вслух, привычно перебирая пальцами вязальные спицы.

— Если бы Давид был жив… Или хотя бы Нино… Какая пара была! Он хирург, она хирург. Всю войну вместе прошли. В сорок четвертом под бомбежкой погибли. Мальчишка, считай, сиротой остался. Хорошо хоть Сандро невредимый с войны пришел. Взял к себе племянника. Вырастил, человеком сделал. А сам так холостяком и остался, бедняга…

Она вздохнула и вытерла глаза платочком.

Андрей с Борисом неторопливо шагали по залитой лучами полуденного солнца малолюдной улице курортного городка. До блеска вылизанная ночным дождем брусчатка, утопающие в багряно-оранжевых палисадниках аккуратные домики, затейливая вязь старинных оград, церквушка на углу, увенчанная чуть покосившейся колокольней, придавали улице бутафорский вид, и редкие прохожие выглядели статистами, прилежно «оживлявшими» мизансцену для очередного киноэпизода.

Даже привычный Борька в своем неизменном лавсановом костюме спортивного покроя, вдоль и поперек исполосованном замками «молния», с пышной гривой вьющихся черных волос смахивал в этом окружении на замаскированного пирата.

— Боря… — начал было Андрей и вдруг осекся. Тревожное предчувствие холодной струйкой просочилось в сознание. Он огляделся по сторонам: пустынная улица, увитая красноватым плющом ограда, безмятежная синева неба над черепичными крышами. Девочка в красном берете и коротком ситцевом платьице стоит с мячом в руках в тени колокольни, доверчиво глядя на них широко открытыми глазами. В их чуть раскосом по-восточному разрезе угадывалось что-то знакомое.

Тревога росла. Непонятная, не поддающаяся осмыслению, властная — она торопила, требовала немедленного действия. Скорее, скорее! Еще минута, и будет поздно.

Откуда-то издалека прозвучал удивленно-встревоженный Борькин голос. И вдруг ослепительная вспышка сверкнула в мозгу, Андрей рванулся вперед, подхватил на руки испуганно взвизгнувшую девочку и ринулся дальше.

Все произошло в считанные секунды. Борис ничего не успел сообразить. Увидел, словно в кошмарном сне: на какой-то миг утратила и вновь обрела четкость очертаний перспектива улицы, и колокольня, вначале едва заметно для глаз, но с каждым мгновеньем все стремительнее стала валиться набок, туда, где только что стояла девочка и еще катился по тротуару выпавший из ее рук мяч.

Секунда-другая, и обломки колокольни с грохотом обрушились на мостовую, взметнув облако пыли, но еще за мгновение до этого Борис успел заметить, как деревянный брус вскользь ударил Андрея по голове.

Серый струящийся полусвет. Серая равномерно пульсирующая равнина. Серые пологие волны бесшумно вздымаются и опадают. До самого горизонта — замедленное чередование серых холмов и впадин. И ничего, кроме этого величественного колыхания и всепоглощающего серого безмолвия.

Но что это?.. Розоватые сполохи забрезжили над серой равниной. Еще… Еще… Зачем? Не надо! Не надо!.. Пусть погаснут!!!

— Как вы себя чувствуете, дядя?

Метревели открыл глаза, некоторое время смотрел в одну точку ничего не выражающим взглядом, потом зажмурился и встряхнул головой.

— Нормально, Гоги. Все так, как я и предполагал. Отчетливо выраженная депрессия.

В окно палаты ярко светило солнце. Гоги щелкнул тумблером, выдернул вилку из розетки. Затем осторожно снял с головы Андрея гибкий обруч с короткими усиками антенны. Точно такой же обруч лежал на тумбочке рядом с кроватью Метревели.

Сандро Зурабович с интересом наблюдал за действиями племянника, колдовавшего у небольшого прямоугольного ящика с панелью на верхней плоскости. Боковая стенка ящика была снята, виднелись печатные схемы, и загадочно мерцали радиолампы.

— Послушай, чертовски здорово действует этот твой сундук!

— Вы находите? — не оглядываясь, бросил Гоги, тщетно стараясь закрепить боковую стенку прибора. — Что дальше будем делать?

— «Что, что»! — рассердился Метревели. — Дай-ка лучше сигарету.

— Вы разве курите? — удивился племянник.

— Курю, не курю… Есть у тебя сигареты, я спрашиваю?

Гоги молча достал пачку из кармана халата и протянул Сандро Зурабовичу.

— Ну что ты на меня уставился? Давай и спички заодно.

Метревели встал с кровати, подошел к окну, закурил.

— Думаешь, не выдержу? — Доктор в упор посмотрел на племянника. Тот, не сводя взгляда, пожал плечами.

— Скажи честно, — в голосе Метревели звучали горькие нотки. — За кого ты боишься, за меня или за него?

— Конечно, за вас.

— Н-да… — Сандро Зурабович покачал головой, неумело поднес к губам сигарету. — А ведь если бы не он…

— Хватит, дядя!

Гоги шагнул к окну и тоже закурил, втягивая дым нервными, злыми затяжками.

— Кто он мне? Никто! Чужой человек. Спас мою дочь? Да, спас! Но это случайность. Стечение обстоятельств. Импульс. Любой на его месте…

— Их было двое, Гоги, — напомнил Сандро Зурабович. — И второй не успел даже пальцем шевельнуть.

— Ну и что? Просто у вашего Рудакова реакция оказалась лучше.

— «У моего Рудакова», — задумчиво повторил доктор.

Гоги внимательно посмотрел на него и продолжал уже совсем другим тоном:

— Я все понимаю, дядя Сандро. Что надо сделать, скажите, — все сделаю. Лекарства, условия, деньги — ни за чем не постою. Выздоровеет, «Жигули» свои ему подарю.

— С подбитым глазом?

— Кто с подбитым? — опешил племянник.

— Не кто, а что — «Жигули» твои.

— Шутите. — Гоги в сердцах швырнул в окно недокуренную сигарету. — Поймите наконец, вы близкий мне человек. Вам восемьдесят лет.

— Восемьдесят один, — поправил Метревели.

— Тем более. «Перун» — экспериментальная модель. Я ведь вам говорил, объяснял.

— Что верно, то верно, — доктор вздохнул. — Говорил, предупреждал. Стращал даже. А все зря.

— Почему?

— Ты все равно не поймешь.

— Постараюсь понять.

— Ну что ж, постарайся. По-твоему, родня — значит свои. Не родня — чужие.

— Конечно.

— Не перебивай. Вовсе не конечно. Глупо делить людей на своих и чужих, и уж совсем никуда не годится делить по родственным признакам.

— Не пойму, за что вы ратуете, дядя.

— Серьезно?

— Конечно, серьезно.

— Ну что ж, — Метревели пожевал губами. — Это требовалось доказать. Ладно, давай на конкретном примере попробуем. Ты идешь по незнакомому городу и видишь человека, который лежит…

— …на незнакомой скамейке.

Метревели смерил племянника взглядом, но сдержался.

— Пусть будет на скамейке. Как ты поступишь?

— Пройду мимо. — Гоги недоуменно пожал плечами. — А вы?

— А я, дорогой, остановлюсь и постараюсь узнать, почему он лежит.

— И он пошлет вас семиэтажным, потому что пьян и не желает, чтобы его тревожили. Что тогда?

— Тогда я буду знать, что по крайней мере в моей помощи он не нуждается.

— И что это изменит?

— А почему, собственно, это должно что-то менять? Просто я исполнил свой долг человека и врача. Ведь это мог быть больной или человек, попавший в беду.

— Всем не поможете, дядя.

— Вздор и собачий бред! — взорвался доктор. — Люди должны помогать друг другу. И не важно, случился с человеком сердечный приступ или его избило хулиганье, заблудился он в тайге или попал в катастрофу. Это гражданский долг человека, Гоги. Неужели непонятно?

— Дядя!

— Оставь, пожалуйста, — Сандро Зурабович поискал взглядом, куда бросить окурок. — Скажи лучше, где тут у тебя пепельница?

— Здесь не курят, дядя Сандро. — Гоги взял из его пальцев сигарету и загасил о внешний выступ подоконника.

Некоторое время оба молчали. После длинной паузы Метревели спросил, продолжая смотреть в окно:

— Скажи, Гоги, если бы этот парень не спас твою Ланико, ты бы так и не пустил нас сюда?

Гоги наклонил голову, делая вид, что рассматривает изображение готических башенок на спичечном коробке.

— Нет, дядя.

— Ну, что ж… По крайней мере откровенно.

Метревели еще некоторое время молча смотрел в окно, потом обернулся к племяннику и ласково потрепал его по плечу.

— Ладно, не переживай. Наверное, я сам во всем виноват. Вечно был занят своей работой, а до тебя по-настоящему никогда не доходили, руки. Считал, что раз ты сыт, одет, учишься, значит, все в порядке.

— Не надо, дядя Сандро…

— Хорошо. — Метревели вздохнул. — А за меня не беспокойся: выдержу. Да и не это важно сейчас. Думаешь, почему Андрей до сих пор не очнулся?

— Откуда мне знать? — пожал плечами Гоги. — Шок?

Метревели кивнул.

— Я тоже так думал. Но дело не только в шоке. Он, кстати, уже прошел. Случилось то, чего я опасался. Андрей сам не хочет приходить в сознание.

— Не хочет?

— Понимаешь, он очень впечатлительный человек. А обрушилось на него за последние полгода столько, что не каждому выдержать. Он держался молодцом. Если бы не этот несчастный случай, возможно, все бы и обошлось. Но его оглушило. Отключились волевые факторы. А подсознательно он уже давно смертельно устал от всего пережитого.

Гоги смотрел на доктора широко раскрытыми глазами. В них читались страх и жалость.

— Что же теперь будет?

— Если оставить все как есть — он умрет.

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Для чего же, по-твоему, я здесь околачиваюсь?! — вскипел Метревели. — Надо во что бы то ни стало пробиться в его подсознание. Разбудить интерес к жизни. Чего бы это ни стоило.

Метревели прошелся по комнате, нервно потирая ладони.

— Потому я и заявился к тебе на прошлой неделе. Один сеанс на этой твоей колымаге — и все могло сложиться по-другому. Гипноз, внушение… А теперь… Ну что ты глаз с меня не сводишь? Рога у меня выросли или сияние вокруг головы? В чем дело?

Гоги зажмурился и встряхнул головой.

— Ничего, просто подумал…

— О чем?

— Это неважно, дядя.

Метревели смерил племянника испытующим взглядом.

— Хочешь сказать, что тогда Ланико… — Он закашлялся. — Что ее могло сейчас не быть среди живых?

Гоги молча кивнул. Оба мучительно думали об одном и том же. Обоим было не по себе, как бывает с людьми, оказавшимися на краю пропасти, в которую лучше не заглядывать.

Первым опомнился Метревели.

— Бред! Мистика! Так можно черт-те до чего договориться.

Гоги хрипло вздохнул. Доктор взял его обеими руками за плечи, притянул к себе.

— Мы должны помочь ему встать на ноги. Я знаю, на что иду. Будем надеяться на лучшее. Ну, а если… В общем, я свое прожил, а ему, — он с нежностью посмотрел на неподвижного, безучастного ко всему Андрея, — ему еще жить да жить. Готовь свою шарманку, Гоги. И не вешай нос. — Он неожиданно весело усмехнулся. — Что мы знаем о душе? А вдруг сказка о переселении душ окажется правдой? И именно нам с тобой суждено это открыть? Ну, что же ты стоишь? Колдуй, маг!

Серое, мерно колышущееся безмолвие. Блаженное состояние умиротворенности и покоя. У него нет начала и не будет конца. Опять? Откуда эти алые сполохи?! Ярче, ближе… Не надо! Не хочу!! Пусть погаснут!!!

Не хочу? Будто я могу чего-то хотеть! Я? Что значит, я? Серый океан вечности? Или эти алые зарницы в небе? В небе… Значит, есть небо, земля, вода? Какие странные слова… Но ведь они есть — голубое небо, зеленые равнины, хрустальные реки, горы. Горы!!!

Нет-нет. Их не было. Были плоские изумрудные поля… Сады… Облака… Белые-белые… И еще было море… Теплое, синее, ласковое… Песчаные отмели… Золото, синь и голубизна… И белый парус вдали…

Не надо! Было, не было — к чему это? Все проходит. Остается только серое безликое забытье. Безмолвное величественное чередование приливов и отливов. И ничего больше. Никаких зарниц. Никаких сполохов…

— Дядя Сандро! Дядя Сандро!

Метревели открыл глаза и долго взглядывался в расплывчатое белое пятно, пока не понял, что это лицо племянника.

— Зачем… отключил?..

Гоги вздрогнул: голос доктора звучал как-то необычно: высокий, напряженно-звонкий, он словно принадлежал другому человеку.

— Вы устали, дядя. Вам надо отдохнуть.

Тупое безразличие ко всему владело сознанием. Пересиливая себя, доктор разлепил непослушные губы.

— Позови сестру. Пусть введет сердечное.

— Может, врача?

— Не надо, — язык вяло шевелился во рту. — Делай, как я говорю. Сердечное и глюкозу. Понял?

— Да, дядя.

— Который час?

— Половина третьего.

— Ночи?

— Дня, дядя.

Метревели помолчал, собираясь с мыслями.

— Сделаем перерыв. Позаботьтесь об Андрее. Медсестра знает, что надо делать. А ты пойди отдохни. — Голос доктора звенел, словно туго натянутая струна. — Возвращайся к семи часам. Продолжим. Слышишь?

— Слышу.

— Ступай.

«Что у него с голосом?» — мучительно соображал Гоги, выходя из комнаты.

Внизу, в вестибюле, Гоги снял халат и хотел сдать дежурной, но та спорила о чем-то с молодым человеком у дальнего конца стойки. Парень то и дело встряхивал головой, отбрасывая со лба черный вьющийся чуб, и бурно выражал свое возмущение. Но дежурная медсестра была непреклонна:

— Сказано, нельзя, значит, нельзя! И не просите, не дам халат.

Гоги не стал слушать дальше, положил халат на барьер и уже шагнул было к двери, но тут молодой человек сделал стремительный рывок и завладел халатом.

— Мы друзья, понимаете? Выросли вместе, учились, работаем! — голос его выражал отчаяние и решимость. — Что значит «нельзя»? Нельзя друга в беде оставлять, понятно?!

Догадка заставила Гоги обернуться и взять спорящего за руку.

— Вы Хаитов?

— Ну я! — воинственно вскинулся тот. — А вы кто такой?

— Я отец Ланико.

— Племянник доктора Метревели? — обрадовался Хаитов. — Как Андрей? Вы от него идете?

Гоги кивнул.

— Ему хоть лучше? Кто его лечит? Сандро Зурабович?

— Да. Дядя Сандро постоянно дежурит в его палате. К ним действительно нельзя.

— Как же так? — сник Хаитов. — А я тут принес кое-что. Виноград, яблоки…

— Ему сейчас не до яблок. Простите, не знаю, как вас зовут.

— Борис.

— Не надо, Борис, возмущаться. Сестра выполняет свой долг.

— Я тоже! — вспылил Борька.

— Вы тоже, — согласился Гоги. — И все-таки пойдемте отсюда.

Вечером, когда Гоги осторожно, чтобы не разбудить дядю, приоткрыл дверь палаты, Сандро Зурабович встретил его нетерпеливым возгласом:

— Наконец-то! Добрый вечер, добрый вечер! — Он успел облачиться в полосатую байковую пижаму и расхаживал по палате, заложив руки за спину, словно узник тюрьмы Синг-синг.

Андрей все так же неподвижно лежал на кровати, и желтоватое лицо его резко выделялось на фоне белоснежной повязки.

— Как самочувствие?

— Превосходно, дорогой мой, превосходно. Послушай, а можно увеличить мощность твоего «Харона»?

— «Перуна», — Гоги опустил на тумбочку увесистый сверток. — Нино передала кое-что. И Хаитов тоже, как я ни возражал.

— А, Борис! Переживает, бедняга! Ну так как, можно?

— Поешьте, дядя.

— Я сыт. Ну что ты на меня опять воззрился? Не веришь? Медсестра приносила.

— Тогда хоть фрукты, — Гоги развязал платок.

— Ого, виноград! — Метревели отщипнул ягоду от иссиняфиолетовой кисти. — Свой, небось?

— Да.

— Можно или нет?

— Что?

— Не хитри, Гоги.

— Можно. — Племянник вздохнул. — Только зачем?

— Он сопротивляется, понимаешь? Пассивно, правда, но чем дальше, тем сильнее. И в конце концов просто выталкивает меня из подсознания.

— Ваше счастье, что он пассивен, дядя. Хотя… — Гоги вспомнил звонкий, почти юношеский голос Метревели днем после пробуждения. — Не так уж он и пассивен, как вы думаете. Короче говоря, мощность увеличивать нельзя. Это опасно. Особенно для вас, дядя Сандро.

— Опять за свое?! — рассердился Метревели. — Опасно, безопасно! Если хочешь знать, улицу на зеленый свет переходить — и то опасно. Особенно если за рулем такие водители, как ты!

— Вот видите, — усмехнулся племянник. — Наконец-то вы это себе уяснили.

— Ничего подобного! — доктор понял, что запутался, и окончательно вышел из себя. — Хватит меня запугивать!.. Я всю жизнь со смертью борюсь. Профессия такая, видите ли! И еще учти, дорогой: у меня три войны за плечами.

— Знаю, дядя, — мягко произнес Гоги. — Но мощность останется прежней.

— Вы только посмотрите на этого упрямца! — апеллировал Метревели к несуществующей аудитории. — Почему?

— Не заставляйте меня повторять все сначала.

Гоги устало провел рукой по лицу.

— И потом. Вовсе не обязательно бить в сетку. Пошлем мяч выше или ниже.

— Эх ты, горе-волейболист! — Метревели презрительно сощурился. — Кто же подает ниже сетки?

Он внезапно осекся и стал нервно теребить усы.

— Ниже, говоришь? Постой-постой… Ниже… А что? Это идея! Молодец! Заводи свою шарманку, дорогой. Попробуем.

…Где-то далеко-далеко, на границе сознания пела птица. Иволга?.. Дрозд?.. Не все ли равно! Птица пела, и хрустальные переливы ее голоса будили причудливые воспоминания. Обостренный до предела слух жадно ловил каждый оттенок ее трелей. Пичуга пела о счастье. Крошечный комочек пернатой плоти в пустыне серого одиночества ликующе утверждал жизнь, солнце, радость бытия.

Медленно, преодолевая непомерную тяжесть, шевельнулась мысль: птица? Откуда?

И так же медленно и трудно Андрей осознал: птица поет в нем самом.

— Ну что? — голос Гоги доносился глухо, как сквозь толстый слой ваты. Бешено колотилось сердце. Подавляя подступившую к горлу тошноту, Метревели глотнул и заставил себя открыть глаза.

— Кажется, удалось.

Перед глазами качались оранжево-фиолетовые круги.

— Спать, — прошептал доктор. — Ужасно хочется спать. Который час?

— Полночь скоро.

— Скажи сестре, пусть введет глюкозу Андрею и мне.

— Хорошо, дядя.

И Метревели скорее понял, чем почувствовал, как кто-то взял его за руку и стал осторожно закатывать рукав.

А за распахнутым настежь окном загадочно мерцала звездами по-южному теплая осенняя ночь. Усыпанный серебристыми блестками бархатный занавес между прошлым и будущим простирался над черепичными крышами сонного приморского городка, над угрюмым небытием Андрея и полным тревог, сомнений и надежд забытьем Сандро Зурабовича Метревели, тревожными предчувствиями шагающего по еле освещенной фонарями улице Гоги, по-детски безмятежными сновидениями его дочери Ланико и пропахшим дымом бесчисленных сигарет бессонным одиночеством Борьки Хаитова.

Окрашенный по краям отблесками уходящего и нарождающегося дня океан тьмы покрывал полпланеты, медленно сдвигаясь на запад. В Анадыре и Петропавловске-на-Камчатке уже наступило утро. Во Владивостоке выезжали на улицы первые рейсовые автобусы. Куранты на Сквере Революции в Ташкенте мелодично пробили два часа. В Хиве, городке, где родился и вырос Андрей, сонно перекликались трещотки сторожей-полуночников. Москвичи и рижане, досматривая последние телепередачи, готовились ко сну. А в окутанном осенними туманами Лондоне шел всего лишь девятый час, и мальчишки-газетчики, перебивая друг друга, выкрикивали на оживленных, расцвеченных огнями реклам перекрестках заголовки вечерних газет.

Утро пришло в палату разноголосицей птичьего гвалта за золотисто-синим проемом окна, бодрящими запахами моря и опавшей листвы, перекличкой пароходных сирен.

Метревели сладко потянулся в постели, полежал еще несколько секунд с закрытыми глазами, смакуя блаженное состояние покоя каждой клеткой отдохнувшего тела, встал с кровати и склонился над Андреем. Дыхание было ровное, пульс замедленный, но в общем в пределах нормы, лицо по сравнению со вчерашним чуть-чуть порозовело, но было все таким же бесстрастно равнодушным.

— Ничего, голубчик, — сам того не замечая, вслух подумал Метревели. — Сегодня ты у меня проснешься. Чего бы мне это ни стоило.

Последняя фраза доктору не понравилась. Он резко выпрямился и привычным жестом пригладил усы.

— Завел панихиду с утра, старый пономарь! Все будет отлично. А теперь, — он щелкнул пальцами. — Зарядка, бритье, умывание, завтрак!

Гоги задерживался. После завтрака Метревели справился у Зары, не приходил ли племянник, и, получив отрицательный ответ, попросил ручку и лист бумаги.

— Жалобу на племянника написать хочешь? — улыбнулась Зара.

— Завещание, — буркнул доктор.

— Типун тебе на язык! — суеверно перекрестилась вахтерша. — Нет у меня ручки. И бумаги нет.

— Понятно, — кивнул Метревели. — Знаешь, кто ты такая?

— Ай-яй! — Вахтерша покачала головой. — Склероз у тебя, Сандро, да? Зарема я, Цинцадзе. Вспомнил?

— Скряга, вот ты кто. Скупердяйка. Жадюга.

— Посмотрите на него? — удивилась Зара. — Откуда в таком маленьком человеке так много злости?

Сандро Зурабович не нашелся, что ответить, и рассерженно затопал вверх по лестнице. Бумагу и шариковую ручку он всетаки раздобыл у пробегавшего мимо аспиранта. Примостившись на подоконнике, написал что-то, сложил лист вчетверо и сунул в нагрудный карман пижамы.

Гоги застал Метревели в палате, возле окна. Доктор стоял, заложив руки за спину и подставив лицо лучам нежаркого солнца.

— Извините, дядя, с «Жигулями» провозился.

— Не надо оправдываться, родной. По глазам вижу, что врешь. Просто хотел, чтобы я отдохнул как следует. Не так, скажешь?

— Так.

— Хвалю за откровенность.

Метревели ласково взъерошил ему волосы.

— Ты вчера подал правильную мысль, Гоги. Я уверен — сегодня мы наконец добьемся своего. Андрей встанет на ноги. Начнем?

— Начнем.

И они начали.

Это открылось внезапно, словно без предупреждения включили свет в темной комнате: белесо-голубое небо над бирюзовой гладью озера и лимонно-желтая волнистая полоска барханов на границе воды и неба. И он почему-то знал, что пески эти — Каракумы и что стоит ему оглянуться и он увидит глинобитный крепостной вал с воротами из мореного карагача, теснящиеся за воротами, подслеповатые саманные мазанки, и все это вместе претенциозно именуется Бадыркент,[21] и рядом с воротами возле крепостной стены стоят с винтовками наперевес люди в лохматых чугурмах,[22] низко надвинутых на светлые, не знающие пощады глаза, в длинных, шерстью вовнутрь оранжевых постунах,[23] крест-накрест перечеркнутых патронташами, и сыромятных с остроконечными загнутыми вверх и назад носками сапогах.

Ему очень не хотелось оборачиваться, но обернуться было нужно, и он пересилил себя и обернулся. Все было так, как он себе представлял: и белесая громада крепостной стены, и розоватые дымки над плоскими крышами, и те в надвинутых на безжалостные глаза папахах, и офицер во френче с накладными карманами, галифе и зеркально отсвечивающих крагах.

«Чего-то ему не хватает, — ни с того ни с сего подумал Андрей. — Ну конечно же стека».

— Решайтесь! — отрывисто проговорил офицер. — Вы интеллигентный человек. Не русский, наконец. Что вам до их дурацкой революции?..»

«Почему не русский?» — подумал он без удивления.

— …дислокация отрядов, количество сабель, ожидается ли подкрепление? Взамен — жизнь…

Офицер достал из кармана брегет.

— Через час отбывает караван в Персию. Довезут вас до Каспийского моря. Захотите в Грузию — извольте. За границу? Добро пожаловать.

Офицер осклабился.

— Жить-то ведь хочется?

«Жить… — Безучастно, словно о чем-то второстепенном подумал Андрей. — С чего он решил, что я хочу жить?» И вдруг горячая волна страха и жалости захлестнула его с головой. «Жить! — вопила каждая клеточка его тела. — Жить!! Жить!!! В горах сейчас весна… Снег тает на перевалах… Цветет миндаль…»

— …никто не узнает. Эти, — офицер мотнул головой в сторону басмачей, — ни в зуб ногой по-русски. А спутники ваши не пикнут до второго пришествия.

«Спутники, — тупо повторил про себя Андрей, — спутники… О ком он?» И вдруг слепящим зигзагом боли метнулось воспоминание: грохочут выстрелы, кони мечутся в узкой ложбине, один за другим падают красноармейцы, последний мчится вдоль барханов, припав лицом к конской гриве, и, нелепо взмахнув руками, валится набок… И, словно в кошмарном сне, — медленные всплески сабель, которыми басмачи добивают раненых…

И тишина… Только звенящий клекот коршунов да настороженное фырканье успокаивающихся лошадей…

— Ну так что?

— Нет.

«Неужели это мой голос? Хриплый, надсадный…»

— Нет!

— Идиот! — Офицер оборачивается и кричит что-то тем семерым в зловеще надвинутых на брови папахах. Семь вскинутых к плечам винтовок упираются в Андрея слепыми зрачками дул. В каждом застыл сгусток кромешной тьмы.

Еще не поздно. Еще можно остановить их. Всего одно слово и…

— Нет! — исступленно крикнул Андрей. — Нет!! Нет!!!

И кромешная тьма взорвалась багряными вспышками, и небо обрушилось на него с беззвучным грохотом.

…Внизу, в чернильной темноте ущелья мерцали-переливались огоньки горнообогатительного. Луна перекочевала влево за остроконечный пик. Посветлело небо над заснеженными вершинами.

Андрей провел ладонями по лицу, отгоняя назойливое воспоминание, но от него не так-то легко было избавиться…

В то памятное осеннее утро он очнулся с каким-то странным двойственным ощущением. Залитая солнцем просторная комната с белоснежными стенами и распахнутыми настежь окнами была ему незнакома, но он мог поклясться, что уже бывал здесь не раз.

Скрипнула дверь. Вошел молодой человек в белом халате. На красиво очерченном лице печально мерцали большие выразительные глаза. Андрей видел его впервые, но непостижимым образом знал, что его зовут Гоги и что он — племянник Сандро Зурабовича Метревели.

— Гоги, — негромко произнес Андрей. Юноша вздрогнул и растерянно улыбнулся.

— Что со мной? — медленно выговаривая слова, спросил Андрей. Голос был его и не его. Во всяком случае этой хрипотцы и певучих гортанных интонаций прежде не было.

— Все хорошо, — Гоги отвел взгляд. — Теперь уже все хорошо.

— Что это было?

— Землетрясение. Вас ударило обломком.

Андрей кивнул и поморщился от боли.

— Помню. Падала колокольня. А на мостовой стояла девчурка с мячом. Что с ней?

— Все в порядке. — Гоги испытующе смотрел на Андрея, словно стараясь прочесть его мысли. — Это моя дочь. Если бы не вы…

— Где Сандро Зурабович? — перебил Андрей. — Он был здесь. Я знаю. Он был здесь. Где он?

— Успокойтесь. — Гоги поправил простыню, мягко похлопал Рудакова по плечу. — Дядя отдыхает.

Андрей облегченно вздохнул и откинулся на подушку.

— Замечательный человек ваш дядя. Я ему стольким обязан…

— Да, вы правы. — Гоги кивнул. — А теперь вам надо немного поспать. До свидания.

Когда несколько дней спустя Рудакова выписали из клиники, Метревели в городе не оказалось. Гоги, стараясь не встречаться с Андреем глазами, сообщил, что Сандро Зурабович уехал на симпозиум в Австрию и вернется месяца через полтора.

Вахтер в пансионате повторил то же самое, но почему-то назвал Австралию. Борька хмуро отмалчивался.

Через две недели они уехали в Узбекистан.

От былого состояния подавленной угнетенности не осталось и следа. Андрей чувствовал себя отлично и попросил, чтобы его послали зимовать на снеголавинную станцию, которую к их возвращению успели восстановить. С ним увязался и Борька Хаитов.

Андрей прошел на кухню, поставил чайник на газовую плиту и принялся молоть кофе ручной мельницей. За окном занимался рассвет.

— Боря! — позвал Рудаков. — Подъем, слышишь?

— Слышу! — хриплым спросонья голосом отозвался Хаитов и заворочался на койке. — Ого! Половина шестого. Балуете вы меня, Рудаков!

Он прошлепал в тапочках на босу ногу через всю комнату, повозился около вешалки и вышел, хлопнув дверью. Когда через несколько минут он вернулся голый по пояс, с махровым полотенцем через плечо, стряхивая снег с фланелевых лыжных брюк, Андрей уже разливал по чашкам дымящийся кофе.

— Вот это да! — Борька пошмыгал носом. — Нектар и амброзия!

— При чем тут нектар, дурень?

— К слову. — Борька натянул водолазку. — И где только ты насобачился кофе заваривать? Кулинарных талантов за тобой не водилось.

Он отхлебнул из чашки и закатил глаза.

— Нектар…

— Повторяешься. И вообще не очень-то рассиживайся. Пора снимать показания приборов. Через сорок минут надо выходить на связь.

— Успею… — беспечно заверил Борька, уписывая бутерброд с сыром. — Скажи лучше, отчего у тебя глаза красные, как у кролика? Не знаешь? А я знаю. На боковую пора, батенька.

— Так я и сделаю. Вот только черкну пару строк Сандро Зурабовичу. Вернулся уже, поди, из своих заморских одиссей.

— Угу. — Борька сгорбился и посмотрел на друга виноватоумоляющими глазами. — А может, не стоит?

— То есть, как это «не стоит»?

— Понимаешь… — Борька помолчал. — Я не хотел тебе этого говорить. Но ведь ты все равно узнаешь. Так уж лучше от меня…

— Ты о чем? — насторожился Рудаков. — А ну, выкладывай!

— Понимаешь, — Хаитов отвернулся к окну, провел ладонью по глазам, тяжко вздохнул. — Нет его в живых, понимаешь?

— Да ты что, спятил? Как это «нет в живых»? Умер, ты хочешь сказать?

— Да… Тогда еще… Во время последнего эксперимента… Мы решили, что тебе лучше не знать…

— Та-ак…

Борька поднялся с табуретки, открыл шкаф, достал из пиджака бумажник, порылся в нем и протянул Андрею сложенный вчетверо листок бумаги.

Это была всего одна фраза, нацарапанная неразборчивым «докторским» почерком:

«Андрей! Когда у тебя родится сын, назови его Сандро в мою память. Твой С. М.».

Андрей медленно отодвинул в сторону чашку с недопитым кофе. Опустил на стол кулаки, уткнулся в них лбом. Спросил глухо, не поднимая головы:

— Сердце?

Борис смотрел на него, болезненно кривя губы.

— Не знаю. Говорят, внезапно открылись старые раны. На груди.

Догадка молнией прочертила мозг — невероятная, страшная. Если это действительно так, то все становится на свои места. И услышанный краем уха разговор об экспериментах, которые проводит в институте племянник Сандро Зурабовича с помощью прибора, позволяющего проникать в подсознание. И дикая сцена расправы с красноармейцами в песках возле Бадыркента. И предложение английского офицера, обращенное к Андрею, а на самом деле вовсе не к нему, а…

Андрей зябко передернул плечами, набрал полную грудь воздуха, медленно выдохнул. Спокойно. Главное рассуждать спокойно. «Вы интеллигентный человек», — сказал офицер. Допустим. «Не русский, наконец». Ну, а это как понимать? Не русских в отряде могло быть сколько угодно. Но отряд басмачи уничтожили полностью. В живых, надо полагать, оставался один человек. И этим человеком почти наверняка был военфельдшер Сандро Зурабович Метревели. «К нему-то и обращался, его-то и хотел склонить к измене английский офицер. И когда Метревели отказался наотрез, его расстреляли…

Рудаков вдруг почувствовал, как гулко, подкатывая к самой глотке, упругими толчками пульсирует сердце. Сандро Зурабович за все время их знакомства ни единым словом не обмолвился об этом эпизоде из своей биографии. Оно и понятно: вспоминать, значит переживать вновь. А кому охота еще раз пережить такое? И уж если Сандро Зурабович решился пережить это снова, значит; у него были на то более чем веские основания. Уж он-то знал, на что идет. Знал, что второй раз этого не выдержит. Знал и все-таки решился…

Андрей понял, что вот-вот разрыдается, глотнул и медленно поднял голову.

— Семь? — хрипло спросил он.

— Что семь? — вытаращил глаза Борька.

— Семь ран, я спрашиваю?

— Откуда я знаю? Постой… Гоги, кажется, говорил — шесть. Да, шесть. А почему ты спрашиваешь?

— Значит, один из них промахнулся… — Андрей закрыл глаза и медленно покачал головой.

— Да ты о чем? Кто промахнулся?

— Подожди! — не открывая глаз, остановил его Андрей, опустил локти на стол и уткнулся лицом в ладони, тщетно стараясь разобраться в захлестнувшем его вихре эмоций, ощущений, чувств. Черепная коробка раскалывалась от нестерпимой боли. Сознание на секунду выхватывало из мечущегося хаоса фрагменты разрозненных видений и тотчас теряло снова: алые призраки загорались и гасли над бескрайней серой равниной, чайка застыла в стремительном вираже над зелено-желтыми купами парка, семь пар немигающих холодных глаз смотрели в упор из-под мохнатых шапок, ярко освещенный пароход плыл по ночному морю… И вдруг над дикой свистопляской видений и образов зазвучал негромкий медленный голос:

— Ты меня звал… — Галина не спрашивала и не утверждала, констатировала с горестной обреченностью. — Звал… звал… звал…

Голос траурной птицей парил над сумрачными ущельями мозговых извилин — тоскливый предвестник стремительно надвигающейся катастрофы.

— Базу, — хрипло проговорил Андрей, не отнимая от лица ладоней.

— Что? — встрепенулся Борька.

— Вызывай базу… Срочно… Огонь по лавинам… Координаты прежние… Будет землетрясение.

Казалось, он бредит. Борька с жалостью посмотрел на сгорбившегося друга, поднялся и опустил ладонь ему на плечо.

— Опять?

Андрей кивнул, не поднимая головы.

— Скорее. Скорее, Боря.

Ему стало немного легче. Он кое-как дотащился до койки и, уже лежа, слышал, как Борька передал сообщение на базу, как далеко внизу захлопали минометные выстрелы, как задребезжали оконные стекла от близких и дальних разрывов, как прошумели разрозненные и поэтому не опасные лавины. А еще несколько минут спустя грозно качнулась земля, домик станции заплясал, как на волнах, и горное эхо подхватило грохот новых лавин…

…Веселый солнечный зайчик почти незаметно для глаз перемещался по фанерному потолку. Борька, мурлыча что-то себе под нос, чистил картошку на кухне. «Обошлось», — облегченно подумал Андрей, откинулся на подушку и снова закрыл глаза. Кружилась голова, и все тело ныло, как после долгой изнурительно тяжелой работы. Хотелось забыться и ни о чем не думать, но что-то назойливо и мягко вторгалось в сознание, не давая уснуть. Андрей несколько секунд тщетно пытался понять, что это, и вдруг его осенило: музыка! Ну, конечно же, музыка. По «Маяку» передавали концерт для фортепьяно с оркестром.