Двуногое всесилие

Глава 13 Как живой

— А ты ведь не человек, — задумчиво произнес Михалыч, отпивая настолько крепкого чифира, что даже я бы поостерегся глотать эту черную жижу. Ей можно было дубить шкуры мамонтов и травить тараканов, наверное. А может даже перекрестить блондинку в брюнетки, навечно.

— Я тебе еще позавчера сказал, что неосапиант, — хмуро пробормотал я, тщательно инспектируя окно в хате того самого Михалыча на предмет щелей и сквозняков, — Ты ж вроде слепой, слух должен быть хороший?

— Да не, — досадливо жмурясь, отмахнулся слепой старик в продавленном кресле, вновь отхлебнув своей жуткой жижи, — Я не про то…

С Михалычем мы познакомились чисто случайно. Я неторопливо чесал в глубокой ночи по пригороду Мурманска, понятия не имея куда податься и что делать, а дед, мучимый бессонницей, вызванной переизбытком чифира, курил свежий воздух у себя на пороге. И, каким-то образом почуяв меня, поинтересовался — не поможет ли калика перехожий слепому порядок навести? А то вчера полка бабахнулась, а сын, как назло, в Калуге задержался. Зазноба у него болеет. Вот и… подзадержался я у этого самого Михалыча.

Тот против совершенно не был. Мягко выражаясь. Ну а что? Я мог пролезть куда угодно, оценить изношенность любого внутридомового объекта, а потом даже его подправить! Даже вон, собачью будку. Сунув в неё часть, создал давление, старые уставшие доски заняли своё изначально человеческим разумом задуманное место, а там уже в ход гвозди идут. Раз и готово. Витя у нас оказался убойнейшим ремонтником и домохозяином, однако. Деду на такого друга ничего жалко не было. Ни стратегических запасов пшена, ни «Примы», ни своего проклятого чифира. Тем более — телевизора и общения.

— Так вот, Витюха, человек — это не двуногое без перьев и с плоскими, значит, ногтями, — удивлял меня инвалид, сидящий у телевизора, — Это, в первую очередь, раб своей плоти, как раньше попы говорили. Теперь вот, академик Буслаев, которого слушаю постоянно, переиначил. Так вот, человек он… как бы это сказать? Живёт, вращается, взаимодействует с человечеством, сравнивает, делает как все. А делая — думает, как все, потому что всё вокруг — оно для человека. А ты?

— А что я? — поинтересовался для поддержания беседы я,

— Ну, давай посмотрим, — слепому любой разговор был в радость, — Вот я в этом доме, почитай, живу лет сорок уже. Как ослепило на производстве, так вообще его весь чуять стал. Но вот ты появился. Попросил я тебя, мол, посмотри-ка друг любезный крышу, да подпол, еще в оконца можно газет понавтыкать? Ты посмотрел. Да так посмотрел, что я, слепая тетеря, вообще теперь движений воздуха не чую! Скрипов не слышу. Это о чем говорит?

— О том, что я нормально так всё сделал? — третий мешок макарон, не прошедший моей проверки, отправился в мусорный бак.

— Нет! О том, верзила ты неумная, что ты к моей человеческой проблеме подошёл с уже совершенно другой точки зрения! Вот смотри… нет, прячься! Быстро! Пионеры пришли!

Пионеры — это самая настоящая чума. Море энтузиазма, море громкости, но мизер желания прислушиваться к бедам старого слепого человека. А какие беды у старого слепого человека, к которому пришла четверка пионеров, в виде двух особей мужского и двух женского пола? Правильно, товарищи. Пионеры — это и есть беда. Небольшая, но зверски шумная, сыплющая уймой предложений и предположений. Да, они приносят еду, они моют посуду, они целуются в зале — ну хрен бы с этим со всем, но сколько же суеты…

Хорошо, что я вчера постирал всё, что только можно, выслушав стыдливые мольбы деда, да развесил это сушиться. А то, чувствую, если бы эти две парочки, громко удивляющиеся отсутствию запланированной работы, провели бы тут часа четыре-пять, то у Михалыча точно был бы сердечный приступ.

Пока сидел в засаде и боролся с искушением сделать целующимся бяку, решил прикинуть, что узналось за те три дня, прошедшие с тех пор, как я себя осознал, собрался, а затем и отправился из канализации странствовать по окрестностям Мурманска, напоровшись на Михалыча.

Итак, первое и основное — ни «Литвинов», ни Мурманск не пострадали! Это было очень хорошо. Произошло всё всего неделю назад, если считать прямо от сейчас, что тоже было прекрасными новостями. С другими же было всё… тухло. Я был жив, а значит, и Машка тоже была жива. Происшествие с энергоблоком обозвали учениями, наши три героя, Афонов, Жаров и Лебедева, вовсю светили улыбками с первой полосы, но на этом моменте для широкой публики все заканчивалось.

И вот вопрос «что делать дальше?» был сейчас крайне актуален, но торопиться с ним не хотелось совершенно. Возможно, я был для всего мира мёртв, а такой бонус упускать не хотелось никоим образом.

Наконец, Михалыч придурошно разохался, а затем, скрипя и постанывая, принялся медленно влачиться на свою постель, толсто намекая пионерам, что визит окончен. Та парочка, которая сейчас обжималась в зале, довольна этим не стала абсолютно, они уже были на полшага до полноценной дружбы народов (пацан был определенно из прибалтов, а девочка откуда-то с югов), но воспитание и страх взяли верх, поэтому, заправив трусы и утерев слюни, доблестная молодежь начала быстренько прощаться с собирающимся на боковую дедом, жалующимся на всё подряд, от артрита до молочницы. На самом деле у Михалыча вообще ничего не болело всю жизнь, как он мне доверительно сообщил. Даже не простывал. Глаза — да, но, чтобы самому заболеть? Не…

Похотливые пионеры сегодня приволокли инвалиду как раз то, что требовалось, то есть макарон, так что я смог забабахать прекрасные макароны по-флотски, только с тушенкой вместо фарша. Настрогав пару салатов и хлеба, достал из холодильника стратегический запас сорокаградусной для старика, а затем мы молча сели есть. Деду, всё-таки, требовалось время восстановиться после нашествия голосистой пионерии.

— Так вот, Витюха, — наконец, разродился он, выпив второй «мерзавчик», — Я к тому балакал, что ты не человек не для того, чтобы там обидеть или задеть. Ты просто подошёл к моей человеческой просьбе… нечеловечески. Плохо это? Ну, кому как. Мне — так хорошо, даже очень. Ты просто слёту в мою хибарку, где я докисаю, работы вложил больше, чем ушло на её постройку, понимаешь? Не заметив, вложил, просто раз — и всё. Так что для тебя, парень, вот это всё «нечеловеческое» — очень даже плохо.

— Потому что не понимаю людей, да, Михалыч?

— Ага, — размеренно кивнул дед, — Разучился. Вот знаешь, к примеру, что такое двадцать минут, тридцать две секунды?

— Что?

— А это шесть пауз подряд, Витюх, которые ты вчера сделал, домом занимаясь. Шесть раз подряд ты превращался в голого облома, и курил сигарету. Ровно через двадцать минут и тридцать две секунды после предыдущей. Я чуть не обосрался со страху. Думал, ты инопланетянин или что-то такое. Робот там какой жуткий. А потом понял, что парень ты туда-сюда нормальный и свой, только… не от мира сего уже.

— Ну что поделать, дед. Не дали мне стать нормальным.

— Знаю, старший лейтенант Изотов, — болезненно скривился Михалыч, ерзая и стремясь устроиться поудобнее в кресле, — Слышал тебя по телевизору.

Вот те раз. Хотя… чему я удивляюсь? Ну добивает от Стакомска досюда и хорошо.

— Так к тому и разговор завёл, — слепой, облегченно выдохнув, привычно накинул на ноги шерстяной платок, хотя сквозняков в доме уже не было, — Ты, Вить, извини, но то, что ты сказал — оно, как бы, беспокоит. Ты вот сам скажи… уверен, что машина твоя, созданная по твоим, нечеловеческим, запросам — нам подойдет? Поможет? Сделает то, что ты обещал?

— Ты моё обращение, Михалыч, как-то через жопу слушал, — хмыкнув, я закурил, — Там же русским по белому сказано — Система позволит неосапиантам жить также, как и простым людям, дед! Она уравняет в правах тебя и меня. Сделает эти права реальностью. А сейчас твои, дед, права, нерушимы лишь потому, что ты никому на хер не нужен. А стал бы нужен, например, воткнув в себя артефакт с какой-нибудь интересной способностью, то жил бы в научном городке или в том же Стакомске, с рабочим режимом, диетой и всем таким — до скончания времен. И использовал, использовал, использовал бы свою способность.

Дед помолчал несколько секунд, жуя губы, а потом нехотя, как будто не желая врать, спросил:

— И что? Плохо это чтоль?

— А я что, родился, значит, рабом? И палачом? А, Михалыч?

— И что теперь, раз так вышло? Строить машину, которая всё перевернет, а, Вить? Ты меня за дурака-то не держи, даже я, пень старый, понимаю, что она весь мир изменит! А потом объединит! И ради чего тогда я жопу рвал, а, Витюх? Слепым живу? Ты рвал? Верка моя, покойница, на работе сгоревшая, рвала? Чтобы все эти упыри заграничные получили те же блага, что и мы⁈ — прорвало деда, аж начавшего стучать сухим кулаком по столу, — Верка знаешь кем у меня была⁈ Хирургом! Хирургом она отличным была! Сколько человек спасла! Горела на работе! На ней и сгорела! Дотла! Мы все горели! Я, батька мой, братья старшие! А ты такой — меня, мол, заставили! Мне жизни не дали! Да ты за эти три дня всю деревню обновить мог, все дома поправить! Никто б не справился! Никто! Легче б новую построить было! Слышишь⁈

—…и это повод лишать меня свободы, Михалыч? Держать на цепи всю жизнь, как собаку?

— Да, черти тебя имей, дурака молодого! — дед аж побагровел с натуги, — Если не вы, так мы! Только там, где ты один вывезешь — там тыщи полягут! Слышишь, ты, старший лейтенант! Тыщи!

Я молча слушал, туша бычок «Примы» в пепельнице. А когда старик отдышался, просто и горько спросил его:

— Так вот какой ваш мир, с восставшими угнетенными и рабами, да, дед? Когда вам — то, значит, можно, а когда другим — то уже нельзя, да?

— Да ты…

— Нет, послушай, старый дурак. Ты так и не понял, что я не из твоего мира? Не из твоего СССР, который вы с вашей Верой строили? Никто из нас, неосапиантов, не из вашего мира. Мы — не вы. Мы — ваши рабы. Были ими. Вы точно также, как и попы когда-то, пытаетесь нас, неогенов, убедить в том, что Царствие Небесное будет дано только смиренным, тем, кто всю жизнь трудился на ваше благо. Что нужно склонить головы перед нашей общей идеей, в мире, который видите вы. Но теперь всё перевернулось, мир станет другим, не таким, какой вы хотели, о каком вы мечтали. Он будет лучше, чище, честнее. И ты, Михалыч, сейчас кричишь на меня именно поэтому. Тебе плевать на то, через что прошёл я, так почему ты мне отказываешь в том же, а?

— Потому… потому что я тебе не верю, Изотов! Ни тебе, молокосос, ни твоей машине! Потому что вы страшные! Вы опасны! Потому что вы все нарушили! Всё похерили! Всё! Совершенно всё!

— Успокойся, старый пень. Сейчас корвалола тебе накапаю…

Наверное, это моё проклятие. Еще там, в Южной Америке, я рассказал Машке смешной и тупой пример про то, что неважно сколько бананов достанется каждой обезьяне, им важно, кто эти бананы раздает. Невероятно важно. Тупой пример, глупый, примитивный как говно. Но насколько же он… реален.

Михалыч мировой дед и нормальный мужик. Образованный, опытный, душевный. Но… совершенно и полностью неготовый к идее, что мы, неогены — другие. Не слуги народа, его помощники и огневая мощь, а некто, имеющий кроме рабочего плана, еще и мнение. В их мире. В их Советском Союзе. На их земле.

Замечательный социальный срез этот Михалыч.

— Прощай, дед. Не поминай лихом, — вздохнул я, — Да и не парься особо. Человечество привыкло к радио, привыкло к телевизору, к Системе привыкнет тем более.

— Не тебе это решать, слышишь!! — дед, почти враждебно вырвавший у меня стакан с накапанным корвалолом и жадно выпивший лекарство, продолжал буянить, — Не тебе, Витюха! Не таким как вы решать!

— Тут ты не прав, Михалыч. Я всё уже давно решил. Просто потому, что мог. Я же неосапиант. Я могу больше, чем вы.

Пока, дед. И спасибо за пшено. Ну и курево, конечно, но это я к тому, чтобы голубем себя не чувствовать. А так да, полетел дальше. Еще так и не понял куда, но полетел. Хотя, в принципе, понял. Махну-ка в Питер, всё равно это ближайший оплот цивилизации.

Я не спешил выходить на связь хоть с кем-то из своих по банальной причине — нас с Машкой собирались хлопнуть одним махом. Способность или ракета… не знаю, чем по нам вжухнули, но это определенно была попытка убить двух зайцев одним тапком. И я никак не мог убедить себя в том, что Окалина-старшая не имеет к этому отношения. Не мог — и всё. По всем раскладам, которые мы с Вероникой и Янлинь прикинули, сражавшихся меня и Машку могли атаковать как раздельно, так и неразборчиво, то есть всем подряд, но не ровно один раз и с такой эффективностью. А это значит, что все собравшиеся в городе интересанты пришли к одному знаменателю.

Прицепившись по старой памяти к самолету «Мурманск-Санкт-Петербург», я продолжал размышлять. Зачем товарищу майору моя вневременная кончина — тут всё понятно более чем. Если отодвинуть в сторону эмоции и чувства, то я представляю из себя очень серьезную угрозу любому миропорядку. Молод, трудноубиваем, мне принадлежит лояльность нескольких крайне неординарных личностей, в том числе и дочери самой майора. Что еще хуже — у меня долгий и успешный опыт кручения на половом органе чужих интересов, а также отвратительный, с точки зрения любого начальника, послужной список, полный всякого «добра». Проще говоря, уважаемая публика, я тот человек, с которым каши не сваришь, но способный сам заварить кашу любого калибра.

Неудобный. Опасный. Лишний в картине мира с точки зрения любого политика.

Но это лишь теория, потому что кроме неё у меня больше ничего нет. Окалине-старшей играть против меня не резон, потому что тем самым она играет против своей дочери. В отношении же Палатенца ко мне сомневаться как-то не приходится, эта призрачная девушка товарищу Изотову прямой антагонист. Юлька банально может сгенерировать такой заряд электричества, который меня развеет влёт.

Плюс, опять же, Машка. Где она? Что она? Вопрос чрезвычайно интересный и нихрена не ясный, если судить по телеку, который у Михалыча работал чуть ли не круглыми сутками.

Северная столица встретила меня тем, что здесь хоть и называлось «весна», но еще представляло из себя полноценную зиму. Ветрище, огромные проспекты, омерзительная температура воздуха, злые и редкие прохожие, которых тяжелая судьба выгнала на улицы, и…теперь еще и я, как очень раздраженный кусок тумана, прячущийся в ожидании ночи.

Впрочем, «легализоваться» в крупном городе, который ты плюс-минус знаешь по прошлой жизни, оказалось делом плёвым, основной задачей было лишь добраться из Пулково до метро. А уж попав под землю (опять! Проклятие!) я получил возможность свободно перемещаться по всему городу. Выйти на поверхность, конечно, было трудновато, но вот летать между станциями, превратив себя в многометровый кусок туманной «колбасы» — запросто! Дополнительным приятным моментом стало то, что мне не пришлось подламывать какие-нибудь склады на Апраксином дворе и рыться там в вещах, ища себе одежду — я просто-напросто выбрал себе верзилу, садящегося в состав, а потом проследил за ним до квартиры. Немного волшебства, чуть-чуть домушничества — и вот, из подъезда выходит кадр, жутко напоминающий оригинальный образ Виктора Изотова, в куртке, свитере, джинсах и демисезонных ботинках. Только бритый наголо и в солнечных очках.

И шапочке.

Холодно же!

Следующей целью моего визита стал Петроградский район, как одно из самых престижных мест для проживания человеков. Обворованный мной на один набор вещей верзила гражданином был небогатым и неформальным, а еще знатным меломаном, судя по тем сотням аудиокассет, что я у него обнаружил, так что усугублять его потери было бы совсем нечестным. Да и смысл? Если брать, то побольше, а сейчас время (и реальность) такие, что наличку, особенно неправомерно заработанную, люди любят хранить в банках. Трехлитровых.

И, знаете? Я полагал, что про банки — это миф.

Нифига!

Последним этапом моего нехитрого, в общем-то, плана, было вживание в питерскую реальность, что сделать было проще, чем высморкаться, особенно, когда время на часах показывает три часа ночи. Добираемся до Невского, ищем компанию бухой молодежи, похожей одновременно на бомжей, неформалов и говнарей, молча (!) прибиваемся к ней, не менее молча пьем гостеприимно протянутый алкоголь. Короткий, но широкий жест красненькой двадцатипятирублевой купюрой после озвученного сакраментального вопроса «нам надо согреться» — делает тебя в компании своим по самые ноздри. За очки пытается спросить только низенькая датая студенточка в больших очках и с не менее большими прыщами, но я просто делаю вид, что её нетрезвые вопросы откуда-то от пояса до меня не доносятся.

Полтора часа гульбы, и я вместе с этой студенточкой тащу отключившегося художника в его мастерскую, причем, предварительно уже получив от него разрешение «зависнуть». Дальше легкая проза жизни в виде сопящего у себя на продавленном диване хозяина хаты и обиженно уснувшей на раскладушке девочке, которой холодный и загадочный верзила отказал в интиме, любви и ласке. Еще бы. Что мне с этим хомячком делать? И куда? И, самое главное, где? Раскладушка моих килограммов бы не пережила, а пол в мастерской мыли революционные матросы, причем плохо.

Поздним утром я окончательно купил сердце хозяина хаты тем, что накупил продуктов и даже немного пива. Виталик, так звали художника, во всю цыплячью грудь орал, что я ему теперь дороже брата и вот сейчас, как только он немного придёт в себя, то обязательно позвонит своим друзьям, чтобы они принесли сюда нормальную кровать. Похлопав его по плечу, я сообщил, что лучше матрас, да и то, мне только на пару-тройку ночей, а там найду себе что-нибудь. Искать так-то не собирался, мне важен был сам Виталик и его гости на случай, если понадобятся свидетели. Ну… и кое-что еще.

Теперь, получив кое-какую базу в Северной Пальмире, я приступил к решению основной задачи, которую сам себе тут и нарезал. Я хотел выйти на того, у кого нет никакого стимула действовать мне во зло, но при этом есть ресурсы и информация.

Мне нужен был Валиаччи.

А что нужно для поиска совершенно неуловимого лидера «Стигмы», ушедшего в глубокое подполье? Питер, легализация, Виталик и немножечко… цинизма. Ну, или скажем иначе? Памяти из другого мира?

Я прекрасно знал, что замечательные люди, проживающие в Литовской и Латвийской ССР, как и в прекрасной Польской Народной Республике, бывшей якобы союзником, всегда отличались двумя вещами — ориентацией на Запад и большой обидой на окружающий мир, которому предложить им было хер да маленько, а вот потребовать (не попросить!) желалось куда больше. И соответственно, именно в этих трех государственных образованиях идеи «Чистоты» нашли наибольший отклик. Какое-никакое эхо этих идей, да еще и в Питере? Обязательно будет. Так что я приготовился клевать по зернышку, пока не доклююсь до нужного.

Только вот разные неформалы и прочие сатанисты у нас в Советском Союзе существа пугливые и осторожные, поэтому придётся провести кое-какую начальную подготовку с Виталиком и его знакомыми, заваливающимися к художнику с дивной регулярностью.

Тем же вечером, после прогулки на несколько часов, я пришёл назад к Виталику, выложив три пакета еды и выдохнув кубометра два жуткого перегара. Добыв из одного пакета бутылку кагора и поллитру, я принялся делать из них коктейли, мрачно курить и смотреть на Питер. Художник, натура тонко чувствующая, молча писал картину на холсте, изредка шмыгая носом в знак поддержки. Или может быть потому, что из пакетов пахло жареной курой-гриль.

— Виталик, — пьяно и серьезно спросил я, — Ты за сколько мой портрет напишешь?

— За деньги, — тут же отреагировал раб искусства.

— Ну конечно, за деньги, — вяло возмутился я, — А по времени?

— Гм… — золотой телец всё-таки смог сделать то, чего не сделала кура — оторвал творца от работы, — Ну, сегодня для Ельцовских заканчиваю, а значит, завтра пью, послезавтра пью, послепослезавтра у Маришки Агалиной день рождения, так что в воскресенье начнем, и, думаю…

— А если побыстрее? — сделал я голос совсем замогильным и грустным, одновременно показывая творцу худенькую пачку фиолетовых денежек.

Виталик сделал то, что я от него и добивался — он насторожился. Деньги-то для него что? Возможность весело попьянствовать, немного пожрать, отдать долги — да и всё. А вот когда твой постоялец внезапно начинает спрашивать странное… тут хороший товарищ задаст себе вопрос. А потом тебе.

— Вить… — художник подошёл к подоконнику, — У тебя что, случилось чего?

— Да… — брезгливо кинув деньги на свободное место, я вновь всосал стакан дикой бурды, при виде которой у Виталика дернулся глаз, — Нормально всё…

— Не, что-то это не нормально. Ну-ка давай-ка мы с тобой… покушаем. А ты мне может чего и расскажешь…

Мысленно поздравив себя с удачной подсечкой, я приготовился вдохновенно врать питерскому художнику сложную и трагичную историю простого саратовского парня, поклонника рока и выездов на природу, который, как-то раз вернувшись домой, увидел любимую невесту в жарких, потных и вонючих объятиях какого-то стакомовского неосапианта. А затем, получив от него в морду и испытав всяческое унижение, решил начать жизнь с нового листа в Питере. Но вот, не отпускает.

Шитая даже самыми белыми нитками история всё равно будет покупаться до тех пор, пока слышащие её уши соединены с жаждущими драмы сердцами.