Дверь во тьме

2

Нижний город делился на два десятка околотков.

Рен выросла на улице Степфаста, к северу от городского рынка. Эта улица навсегда осталась ее домом, несмотря на то что последние четыре года она жила в кампусе Бальмерикской академии. Оставив в стороне стекающихся к рынку людей, она вышла на улицу, которая вела к дому, где жила ее мать. Это было мрачное здание из голого красного кирпича, и только яркие разноцветные двери указывали на то, что оно обитаемо. Она направилась к светло-голубой двери в его дальнем конце. Ржавые петли заскрипели – Рен показалось, что даже громче, чем всегда. Повернув направо и поднявшись по лестнице на второй этаж, она очутилась перед распахнутой настежь квартирой матери.

– Как беспечно с твоей стороны, мама… – пробормотала она себе под нос.

Внутри было тихо. Рен оказалась в кухне, которая одновременно играла роль столовой и гостиной. Вдоль одной ее стены тянулись полки, а ближе к углу стояла древняя плита. У окна – раскладной обеденный стол, за которым в семье Монро проходила абсолютно каждая трапеза. Шаг влево – и вот ты уже в гостиной, где тебя встречают диван со сшитыми матерью подушками и низкий столик, сделанный отцом. На столе три немытые чашки из-под чая – не признак того, что недавно приходили гости, а, скорее, свидетельство хода времени. Сколько чашки стояли там в неподвижной тишине, можно было примерно определить по цвету оставшихся на дне каждой из них чайных пакетиков.

Рен принялась за работу. Поправила подушки. Вымыла чашки. Сложила разбросанную одежду в аккуратную стопку. Затем пришел черед тонкого воздействия. Она всегда старалась тратить на улучшение материнского быта максимально возможное количество магии, с тем условием, чтобы ее хватало на выполнение практических заданий и самостоятельную магическую работу в академии. Еще на первом курсе она основательно познакомилась с заклинаниями длительного действия и с тех пор применяла их во всех уместных случаях – ведь они позволяли экономить несколько лишних окли.

Очистительное заклинание боролось с плесенью, нередкой в сырых, плохо освещенных домах Нижнего города. Магическая замазка на оконных рамах и дверных косяках защищала от сквозняков и вредных насекомых. Эти заклятия еще висели в воздухе – Рен чувствовала их едва заметные контуры и почти не ощутимый запах, – но за месяц, прошедший с ее последнего визита, они основательно выдохлись и в значительной мере утратили свою полезность.

Подновить их – это как будто вымыть пыльную бутылку и наполнить ее чистой водой. Рен сотворила все положенные заклинания и по их краям, наиболее подверженным износу, проложила собственную формулу долговечности – и та немедленно вплелась в магическую ткань, крепко соединив вместе ее разрозненные куски. Рен вытерла пот со лба, и тут в одной из двух дверей, выходивших в кухню, показалась ее мать. Она ночевала не в своей спальне, а в спальне Рен.

– А, первое число, – сказала она без предисловий. – Чуть не забыла. Чаю хочешь?

Агнес Монро была невероятно красивой женщиной. В течение многих лет жизнь всеми способами пыталась подточить ее тело, но она носила отметины тягот и страданий словно кольчугу. У нее была темная загорелая кожа – на тон темнее, чем у Рен. Из-за работы на пристани, на ярком солнце, с шеи у нее не сходили веснушки. Она часто таскала ящики с рыбой, и от этого ее руки стали худыми и жилистыми. Заметные морщины, прорезавшиеся в углах губ, говорили о том, что она часто смеялась – по крайней мере, в прошлом, когда у нее были поводы для улыбки.

– Нет, спасибо, – сказала Рен. – Опоздаю на лекцию. Как работа?

– Как работа. А как у тебя дела? Как собеседования? Нарисовались какие-то перспективы?

Мимоходом поцеловав Рен в щеку, ее мать направилась к плите, чтобы поставить чай. Рен глядела, как она разжигает огонь, и у нее крутило живот. Весь смысл поступления в Бальмерикскую академию состоял в том, чтобы по ее окончании – или даже еще во время обучения – поступить на службу в один из великих домов.

В Каторе царила жесткая социальная иерархия, и Рен была обязана встроиться в эту систему, если хотела чего-то добиться в жизни. Учиться ей оставалось всего ничего – год с небольшим, – и, вообще говоря, в прошлом семестре она должна была пройти множество собеседований и на деле показать вербовщикам, почему у нее по всем предметам такие высокие оценки. Но интерес к ней проявляли только малозначительные каторские семейства.

До вчерашнего дня.

Ее куратор оставил записку в холле общежития. У Рен на сегодня назначено собеседование с домом Шиверинов, но до тех пор, пока место не окажется у нее в кармане, она не собиралась рассказывать об этом матери. Ложная надежда согревает сердце только для того, чтобы обжечь его еще более нестерпимым холодом, – и кому это знать, как не Агнес Монро.

– Ничего достойного упоминания.

Мать поставила кружку на стол.

– Да что же это такое. Ты лучшая на курсе.

– Строго говоря, пятая.

– Пятая, – повторила мать. – Среди нескольких сотен. Это притом, что их родственники, в отличие от твоих, оказывают им неограниченную поддержку.

Рен не любила, когда ей напоминали о ее академических достижениях, – хотя в данном случае мать была совершенно права. Самые старые семьи осели в Каторе примерно шесть поколений назад. Ее отец и мать покинули южную часть Дельвеи, когда им было по столько же лет, сколько сейчас Рен. Как и многих других, их привлекли сюда те возможности, которые давал приезжим быстро растущий и развивающийся город. Катор вырос на месте нескольких более ранних поселений и за несколько десятилетий превратился в настоящую столицу торговли и магии. Бывало, отец рассказывал, как они впервые увидели город – с моря, со стороны гавани. «Мы были очень молоды, смутно мечтали о чем-то, но сами не знали о чем», – говорил он. Рен видела, к чему привели их мечтания: к непосильному труду и вечному отсутствию средств к существованию. А как только отец попытался потребовать от этого города чего-то большего, тот уничтожил его.

– Мама, я делаю все, что могу.

– О, моя хорошая, я знаю. Я злюсь не на тебя, а на них. На всю эту несправедливость. Понимаешь, поэтому я и отказалась от магии. Мы обсуждаем это на наших встречах. Это называется невынужденная зависимость. Всякий раз, применяя магию, мы усугубляем свою зависимость от системы, которую они выстроили для нас…

Рен все это уже слышала – и знала, что ей не следует с утра пораньше вовлекаться в дискуссию о «них», потому что и для нее, и для Агнес Монро эта дискуссия всегда заканчивалась только одним: болезненными воспоминаниями о смерти отца Рен. По этой дорожке они сейчас не пойдут. Рен никогда не подвергала сомнению решение матери отказаться от магии и в целом разделяла ее презрение к аристократии города, но старалась смотреть на царящие в Каторе неравенство и несправедливость трезвым аналитическим взглядом, – а мать быстро скатывалась к расхожим теориям заговора элит и ничем не подкрепленным домыслам.

– Я четыре года доказывала всем вокруг, что я кое-чего стою. Мои усилия принесут результат. Беспокоиться не о чем.

Уверенный тон Рен успокаивающе подействовал на мать: напряжение, проявлявшееся в жесткой линии ее плеч, на время ушло, и она отвернулась к столу, чтобы помешать чай. Рен должна была идти. Ей требовался по меньшей мере час, чтобы просмотреть свои записи о доме Шиверинов и их обширных деловых интересах, – но как же ей не хотелось оставлять мать одну этим холодным утром! Она вспомнила, что скоро вернется сюда вместе с Тиммонс на вакацию, и ей стало немного легче.

– Почему ты спала в моей комнате?

Мать подняла взгляд.

– Не знаю. – Мгновение они молча смотрели друг на друга, затем мать нехотя сказала: – Наверное, там меньше ощущается его отсутствие.

В первые несколько лет после его смерти Рен подошла бы к матери и крепко ее обняла. Она прошептала бы те самые слова, какие шептала ей мать в детстве, когда ей снились кошмары: «Темнота не длится вечно». Но они уже десять лет существовали в тени смерти Роланда Монро, а темнота никак не рассеивалась – и Рен понимала, что она никуда не уйдет, если они сами не выйдут на солнце.

Но когда мать отвернулась к своему чаю, Рен все же не выдержала и обняла ее сзади. Рука матери легла ей на запястье и на железный браслет, который она когда-то носила.

– Я Монро, – прошептала Рен слова отца, – а Монро не сдаются.

Мать сжала ее кисть. И Рен ушла, оставив ее допивать чай.

Снаружи город разминал затекшие за ночь члены, готовясь к новому, полному забот дню. Незадолго до того, как она добралась до казенной станции воскового пути, показалось солнце и пригрело ей шею. Прежде чем заправить сорочку в брюки и спрятать в сумку браслет, Рен замедлила шаг и насладилась нежданным теплом. Она сменила простой коричневый вязаный кардиган на более модный клетчатый жакет, затем достала из сумки темно-зеленый галстук и мгновенно – сказывались годы практики – его повязала. Если бы она в таком виде заявилась в Нижний город, все решили бы, что она зазналась, но в Бальмерикской академии необходимо выглядеть именно так, если не хочешь, чтобы тебя сочли белой вороной.

Посмотрев на себя в витрине магазина, Рен развернулась и бросила еще один, последний взгляд наверх, в Небеса. На фоне пустого неба резко выделялись группы величественных зданий и высокие тонкие башни. Отсюда, снизу, яснее всего была видна суть Небес. Иногда, когда она бродила по кампусу, болтала с другими студентами и студентками или сидела на лекции, она начинала ощущать, что Бальмерикская академия и вправду стала ее домом. Да, академия имела это свойство: медленно, но верно накрывать тебя пуховым одеялом мнимого комфорта. Снизу было легче увидеть, кем она является на самом деле, несмотря на четыре года, потраченных на обзаведение полезными связями в студенческой среде и карабканье по тамошней социальной лестнице.

Не имело никакого значения, насколько успешно она училась либо расширяла круг общения, – ни одна мантра, ни одно мысленное упражнение не могли заглушить паники, поднимавшейся в ней всякий раз, когда она осознавала свое истинное положение на Небесах.

Она была мышью.

Бальмерик – ястребом.