Дверь в зиму

Детский сад

Эти женщины.

Эти две женщины: воспитательница и беженка. Никогда раньше не видел, чтобы люди так смотрели друг на друга. Беженка была похожа на ребенка, который утром вышел к новогодней елке, опустился на колени, рассчитывая найти под мохнатыми лапами в лучшем случае кулек с конфетами — и вдруг увидел гигантскую коробку с автоматической железной дорогой. Воспитательница же была похожа на мать, тихо стоящую в дверях: вот, стоит, молчит и любуется детским счастьем, которое сама и создала.

Обоих создала: и дитя, и счастье.

С чего я решил, что она воспитательница? Мало ли должностей в детском саду? Повариха, уборщица, заведующая…

Нет, так нельзя. Так начинать нельзя. Никто ничего не поймет, да и я запутаюсь. Начнем иначе.

Выбора мне не оставили.

Еще недавно он был. Я мог остаться в городе под обстрелами, уходя в коридор, когда дом начинал подпрыгивать, или спускаясь в метро, превращенное в бомбоубежище — и мог уехать, решившись на эвакуацию.

Я выбрал отъезд.

На вокзале, утонув в людском море, задыхаясь от сумасшедшей толчеи, я мог сесть в поезд или плюнуть на все и вернуться домой. Выбрав поезд, я мог держать путь в разных направлениях: скажем, на Днепр или на Львов.

Я выбрал Львов.

В вагоне, где в каждом купе уже сидело восемь человек, и еще двое-трое ютились на верхних полках, я мог сесть прямо в коридоре на пол, застеленный тоненькой ковровой дорожкой — или отправиться в тамбур, где вероятно, было посвободнее, но и значительно холоднее.

Я сел на пол.

Здоровенный пес бойцовской породы, мой сосед и товарищ по несчастью, вздохнул и положил голову мне на колено. Зевнул, став похожим на мультяшного бегемота, и чутко задремал. Я почесал его между ушами. Пес еще раз вздохнул и лизнул мою руку.

Я чувствовал, как он дрожит. Псу было страшно.

— Он не кусается, — с опозданием вмешалась хозяйка.

— Я тоже, — пошутил я.

Никто не засмеялся.

Поезд тронулся. Война какое-то время гналась за нами: погромыхивала, ворчала вслед, вставала столбами дыма из-за деревьев. Потом раздумала, отстала. Мы были слишком скучной, безвкусной добычей.

Ночью в тамбуре, кажется, дрались. Во всяком случае, так я истолковал звуки, которые слышал. А может, и нет: худосочный парнишка вывалился из тамбура в коридор, пребывая в расстроенных чувствах, следом за ним вышел пожилой мужчина, мой ровесник, и убрел в купе, где и взобрался на верхнюю полку. Парнишка вскоре вернулся, постоял у дверей купе, но входить не стал. Заподозрить эту пару в рукоприкладстве было трудно.

Чужая история. Какое мне дело?

Когда поезд подъезжал к Львову, я уже собрался выходить вместе со всеми, но судьба снова подкинула мне выбор. Выяснилось, что это не конечная остановка. Поезд шел до Ужгорода, и я решил остаться.

Толпа взвилась, схлынула.

Дальше я ехал как царь. В пустом купе; кажется, даже в пустом вагоне. Проводник принес чай. Ожидая, пока чай остынет, я смотрел в окно. Начались Карпаты, повсюду лежал снег. Мне вспомнился главный снегопад моей жизни. Это случилось в детстве — времени, которое сейчас выглядело небывальщиной, сочинением доброго сказочника. Бабушка напялила на меня драповое зимнее пальто с меховым воротником — мутоновым, гордо говорила бабушка! — перетянула горло кусачим шарфом, и я неуклюже вывалился в подъезд. Вихрем слетел по трем ступенькам, с разбегу ударился плечом о входную дверь, рассчитывая победно выскочить на улицу — и заорал от боли.

Дверь не открывалась.

К счастью, зимняя одежда смягчила удар. На мой вопль выглянула бабушка, следом за ней вышел дед с совковой лопатой. Да, помню: у нас была лопата, стояла на кухне, между стеной и холодильником. Вместе с дедом, пыхтя и отдуваясь, мы кое-как отпихнули дверь, высвободив достаточную для работы щель — и дед стал понемногу выкапываться наружу, затем пробивать тропинку в сугробах, какие намело за ночь, к тротуару и проезжей части. Дед быстро устал, у него было больное сердце. Я, ликуя, забрал у него лопату, но устал еще быстрее. Впрочем, соседи из второго подъезда пробились к нам со стороны улицы, и я вырвался на оперативный простор: красный, запыхавшийся, счастливый.

Когда это было? В каком году? Конец шестидесятых? Начало семидесятых? Не помню, забыл. Помню только счастье, номер года стерся, стал неразборчив. Я трясся в пустом вагоне, пил чай, вспоминал давний снегопад, когда мир был румяным и беззаботным — и не знал, что выбор у меня потихоньку забирают.

А может, уже забрали совсем.

Телефон в горах ловил через раз. Все ужгородские бюро по найму жилья, куда мне удавалось дозвониться, твердили одно и то же, как сговорились. Нет, квартир нет. Да, никаких нет. Большой наплыв, понимаете? Что? Вообще нет. Комнат тоже нет. Когда будут? Неизвестно. Возможно, появится однокомнатная на Лермонтова. Когда? Дней через двадцать, но это неточно. Сколько будет стоить? Да, именно столько. Нет, мы не сошли с ума.

Отели и хостелы пели в унисон: нет, нет, нет.

В пустом купе стало тесно. Война свесилась с верхней полки, оскалила гнилые зубы: «Что, дурачок? Думал сбежать от меня? Если я притихла, это не значит, что меня нет. Я есть, я с тобой, никуда не денусь. И ты никуда не денешься, понял?»

Остаться в поезде? Ездить туда-сюда, благо проезд бесплатный: часть пути — в давке, на полу коридора, часть — по-царски, в любом купе на выбор… Идея подкупала своим безумием.

Подъезжая к Ужгороду, я уже понимал, что приехал. Приехал во всех смыслах. Рвануть дальше, за кордон? Ладно, будем думать. Сейчас надо позаботиться о ночлеге: вечер на дворе.

Вокзал, пряничный домик из сказки братьев Гримм, был набит битком. Толпа с перронов спускалась под землю, перекочевывала в здание, утрамбовывалась, ворочалась. Люди сидели, стояли, лежали. Редкие паузы быстро заполнялись: багаж, собаки, кошки в переносках. Волонтеры сбивались с ног, пытаясь накормить, напоить, ответить на вопросы. На стене висело объявление: «Приют для беженцев в Совином гнезде. Улица Ференца Ракоци, 2». Я бывал в Совином на ярмарке, во время праздника, устроенного в честь Дня города: старинные подвалы, торговля сыром, медом и вином.

Надеюсь, беженцев селят не в подвалах.

— Мне очень жаль, — разочаровала меня молоденькая волонтерка, наливая в картонный стаканчик порцию горячего чая. — В Совином гнезде закончились места. Всех теперь везут в Перечин. Вон автобус, вы еще успеете.

— Сто тысяч, — сказал кто-то.

— Что, простите?

— Население Ужгорода — сто тысяч. И еще сто тысяч приехало спасаться. Может, больше. Это безумие какое-то…

— Безумие, — согласился я.

Ага, согласилось безумие.

Перечин, думал я, садясь в переполненный автобус. Полчаса от города. Не худший вариант. Завтра, все завтра. Сейчас упасть бы где-нибудь.

Бойцовый пес, мой сосед по вагону, узнал меня и радостно гавкнул.

— Он не кусается, — машинально сказала хозяйка. — А, это вы! А мы вышли во Львове, я подумала и вернулась обратно. Только в другой вагон. Зря, наверное.

— Наверное, — вздохнул я.

Автобус ехал быстро. Вприпрыжку выскочил за городскую черту: мелькнула Каменка, школа, подъем к Невицкому замку. Мы свернули налево, взяли в гору, на Перечин. Пересекли поселок, выбрались к автостанции — и продолжили лезть в гору.

— Куда это мы? — забеспокоился я.

— В Перечин, — откликнулись беженцы.

— Мы его проехали.

— Как? Вы уверены?!

Поднялся шум.

— Не волнуйтесь! — громко объявила сопровождающая волонтерка. — Мне звонили из Перечина, там тоже нет мест. Все занято. Мы едем…

Название села я не расслышал, потому что шум усилился.

— Детский сад, — надрывалась волонтерка. — Вас разместят в детском саду! Там уже готовятся к приему. Как приедем, становитесь на регистрацию…

Плыву по течению, понял я. Туда, куда несет.

И погладил собаку.

К детскому саду автобус подъехал в темноте. Все выгрузились, потянулись внутрь. Хотелось построиться парами и взяться за руки — как в детство вернулись. Фикусы в кадках, поделки из сухих осенних листьев и ярких бусин, фотографии победителей конкурсов песни и танца. Грамота: «Награждается Грайленко Наталья Петровна за II место в номинации «Педагогические работники учреждений дошкольного образования» методического фестиваля…» Рисунки фломастерами и цветными карандашами: это я, это папа, а эта красавица, конечно же, мама. Я захлебнулся от наплыва чувств и смущенно закашлялся.

Пахло супом. Фасолевым, ей-богу.

Очередь на регистрацию двигалась вяло. Люди толпились в длинном коридоре, заходили в кабинет заведующей: по одному или семьями. Доставали паспорта, отвечали на вопросы. Чиновница из местных в пятый раз объявляла: три-четыре дня в приюте — бесплатные, максимум неделя. Если вы захотите задержаться сверх этого срока…

Сами понимаете, ситуация сложная.

Все понимали, кивали.

Тут я и увидел их. Ну, вы помните: воспитательницу и беженку. В конце коридора была, похоже, кухня, там они и стояли. Никогда раньше не видел, чтобы люди так смотрели друг на друга. Беженка была похожа на ребенка, который утром вышел к новогодней елке…

Да, конечно. Я уже говорил.

Такого счастья во взгляде я в жизни не видел.

Жилье, решил я. Должно быть, воспитательница предложила усталой, измученной женщине вариант: пустующий дом в селе. Может в селе быть дом, где разместилась бы вся семья беженки, с животными, если они есть? Вполне может. Какие-нибудь друзья воспитательницы или родственники: сами в Венгрии, дом сдают. За приемлемую цену, с достаточным комплектом удобств. А что? Даже если туалет во дворе. Чем платить за импровизированное общежитие, каким стал приют, лучше заплатить дороже, зато…

Я так решил и сразу забыл о них, беженке и воспитательнице. В памяти осталось только чужое внезапное счастье, огромное, как небо над летним лугом.

Согретый этим счастьем, я прошел регистрацию.

Кормили нас в столовой, где я, всю жизнь считавший себя человеком черствым, чуть не расплакался. Маленькие детские столики. Маленькие детские стульчики. Разрисованные маками и подсолнухами, пчелами и жуками. Бутерброды, чай. Маленькие тарелки: глубокие, суповые, но не рассчитанные на взрослую порцию. Ложки, вилки; нет, ложечки и вилочки. Ни одного ножа: понятно, почему. Мы садились на эти стулья, боясь сломать хрупкую мебель, опускались на маки и пчел; придвигали посуду, стараясь не расплескать суп.

Ага, фасолевый. С тушенкой, кажется.

Не знаю почему, но я шарил взглядом по столовой. Искал беженку: ту, счастливую. Она? Нет, другая. И это тоже не она. Искал и не находил. Ее нигде не было: раз за разом я убеждался в этом и снова начинал искать, чтобы опять не найти.

Куда она делась? Решила пренебречь ужином? Подхватила семейство и сразу перебралась на новое место жительства? В этом были свои резоны — разумеется, если я правильно угадал причину радости. Мне не было никакого дела ни до женщины, ни до ее присутствия или отсутствия в детском саду. И все-таки исчезновение беженки раздражало, как соринка в глазу.

Устал. Нервы. Ладно.

В коридоре шумно хлебал из миски мой приятель-пес. Рядом с ним, стараясь не наступить собаке на лапу, пожилая пара договаривалась с чиновницей: утром они собирались вернуться обратно в Ужгород, а маршрутка через село ехала всего одна, и та днем, после обеда. Чиновница кивала, звонила кому-то, обещала попутку к семи часам.

— Я вижу, — говорила она, улыбаясь улыбкой смертельно утомленного человека, — вы уже там, в Ужгороде. Что? Сразу во Львов? Ну, значит, уже во Львове. Не переживайте, за вами заедут…

Пара беспокоилась: а если нет?

Прежде чем пойти в игровую комнату, где, как нам объявили, была обустроена дополнительная спальня, одна из трех, я вышел на улицу. Стемнело, в черном небе висел желтый месяц. На крыльце с незажженной сигаретой во рту стояла хозяйка пса. В руке она держала зажигалку, не спеша чиркнуть колесиком, сделать первую затяжку. Думала о чем-то, а может, спала стоя.

Пса при ней не было.

Дальше у ворот курили воспитательница и мужчина лет семидесяти, в необъятном пуховике и вязаной шапке с помпоном. Воспитательница что-то рассказывала, а мужчина… Да, счастье. Я узнал это счастье: огромное, внезапное, детское. Необъяснимое. Я уже видел его на лице беженки, которую не смог отыскать в столовой.

— Вы не шутите, — донесся до меня вопрос мужчины.

— Нет, — сказала воспитательница. — Ну так как?

Ответа мужчины я не расслышал.

— У меня есть все документы, — тихо произнесла хозяйка пса.

— Что, извините?

— У меня есть все документы на собаку, — она все-таки зажгла сигарету, глубоко затянулась. Выдохнула, окуталась облаком голубоватого дыма. — Все, какие надо. Как думаете, нас выпустят?

— Куда?

— В Словакию. Боюсь, собаку не разрешат.

Я пожал плечами:

— Не знаю. Должны выпустить.

— Многих не пускают. Документы есть, а на границе не пускают. Во Львове целая улица…

— Какая улица?

— Возле вокзала. Там привязывают собак. Ну, если их бросают, то там привязывают. К столбам, деревьям. И кошки есть…

— Привязывают? — ужаснулся я. — Зачем? Они же умрут от голода!

— Сказали, их местные до вечера разбирают. По домам. Может, и так, я не проверяла. Я хотела привязать… Не смогла.

Она замолчала. Сухие глаза, увидел я. Она плачет с сухими глазами. Надо уйти, вернуться в детский сад. Она плачет, она в растерянности, а я ничем не могу помочь. Только смущаю своим присутствием.

В дверях я обернулся. Воспитательница по-прежнему стояла у ворот. Мужчины в пуховике рядом с ней не было. В здание он точно не заходил, я бы заметил. Куда он делся?

Здесь есть другой вход?

В игровой комнате на полу лежали матрасы, застеленные простынями, а поверх — одеялами. Нет, не так. Матрасики, простынки, одеяльца. То, что в столовой вызывало умиление, здесь рождало понимание, насколько все это, рассчитанное на детей дошкольного возраста, неудобно и недостаточно для взрослых. Для усталых, нервных, промерзших насквозь взрослых.

Два-три матраса были большие. Сельчане из дому принесли.

Я задохнулся от любви и ненависти. Любви к ангелам, которые дали приют беженцам, выкраивая крохи тепла из всего, что имели под рукой; ненависти к дьяволу, хохочущему в пламени войны.

Холодно, подумал я. Весна? Считай, зима.

А все равно тепло.

Из коридора неслись голоса: какая-то женщина искала кота. У нее было два кота: сиамец и мейкун, породистые как лорды. Сиамец сбежал, забился в щель и молчал, как партизан на допросе. Мейкун дрожал от страха и тоже норовил удрать, но его, как выяснилось, вовремя заперли в переноске.

— Идиоты! — возмущался бодрый лысый старичок, сидевший на полу по-турецки, прямо у дверей, которые вели во вторую спальню. — Куда они стреляют? У нас в Пятихатках установка, так нельзя! Нельзя же так…

Земляк, понял я. Харьковчанин, из физико-технического. У них там «Источник нейтронов»: ядерная подкритическая установка. В чате писали: им два раза прилетало. В первый раз зацепило очередь в соседний магазин: четверо убитых, полтора десятка раненых. Во второй раз снаряд угодил в трансформаторную станцию. Горела станция, горело общежитие рядом. Район остался без электричества, обесточена была и ядерная установка.

— Это же реактор! Маленький, но реактор! Два прилета совсем рядом… Они что, не понимают, чем это может закончиться?

Его не слушали. Ему не отвечали. А он все продолжал рассказывать об установке в Пятихатках, о себе, о том, что у него сын во Флориде, тоже физик, в исследовательском институте, сын давно звал во Флориду, и институт звал, приглашал, гарантировал работу, но он не хотел уезжать, даже не собирался, вот, уехал, кто бы мог предположить, завтра в Венгрию, оттуда самолетом во Флориду, черт бы ее побрал, эту Флориду, как же хочется домой, домой, вот пешком бы побежал, будь такая возможность…

Рядом сидела жена: хрупкая, как фарфоровая статуэтка.

Молчала.

Напротив физика, сдвинув два матраса вплотную, спала пожилая пара — те, кому чиновница пообещала машину с утра. Ну как спали? Притворялись, будто спят, с головой накрывшись одеялами. Жена тихо плакала, стараясь, чтобы муж не слышал. Муж честно не слышал, только изредка гладил жену по плечу: якобы спросонок.

Я подошел к свободному матрасу. Постоял.

Вернулся в коридор.

Сна не было ни в одном глазу. Сходить в душ? Нам объявляли, что душ работает. Импровизированную душевую устроили в котельной, на скорую руку. Комфорта, ясное дело, мизер, но вода теплая. Мыло казенное, полотенца брать свои. Ну, или пользоваться парой общих. Там, наверное, очередь. С другой стороны, все равно делать нечего.

У дверей, ведущих в душевую, стояли воспитательница и хозяйка пса. Воспитательница что-то рассказывала собачнице. Та в ответ беззвучно шевелила губами: повторяла за собеседницей или бормотала свое, не знаю. Я подошел вплотную, насколько позволяли приличия, но не мог разобрать ни слова. Я только видел счастье. Хорошо знакомое мне детское, безбрежное счастье, оккупировавшее лицо беженки.

У ног хозяйки сидел пес. Завидев меня, он приветственно гавкнул — и вдруг завыл, как по покойнику.

— Это еще что за новости? — воспитательница строго посмотрела на собаку. — А ну живо прекрати! Нашел время…

Пес замолчал.

Я был так удивлен вмешательством не хозяйки, а постороннего, чужого человека, тем более что хозяйка и не подумала велеть псу замолчать. Вероятно, поэтому я не сразу сообразил: слова воспитательницы, обращенные к собаке, я разобрал ясно, до последнего звука. А когда понял, то обнаружил, что воспитательница смотрит уже не на пса, а на меня.

— Подождите в кабинете заведующей, пожалуйста, — уведомила она. — Я вижу, что вы мой клиент. Еще на улице увидела. Сейчас я занята, скоро освобожусь.

— Это где была регистрация? — глупо спросил я.

— Да.

И знаете что? Я пошел в кабинет.

Еще недавно полный людьми, сейчас кабинет пустовал. Я сел на стул, не рискнув занять кресло заведующей, и уставился на дверь. Следом за мной в кабинет вошел пес и лег мне на ноги. Не на колени, естественно, — на ступни. Придавил так, что не встать. Не знаю, откуда явилась безумная уверенность, но я не сомневался — отправься я сейчас искать хозяйку этого бегемота по всему детскому саду, и я ее не найду.

Минут через пять явилась воспитательница.

— Извините, что заставила вас ждать, — она улыбнулась. — Все, теперь я в вашем распоряжении.

Ее внешность. Когда я смотрел на нее, сейчас и раньше, я видел какие-то черты, какую-то одежду. Но убей меня бог, если мне удалось бы вспомнить этот облик, а уж тем более описать его.

Воспитательница, и все.

— Ладно, тогда начну я, — она правильно истолковала мое молчание. — У меня к вам есть предложение. Хотите вернуться в детство?

— Куда?!

— В детство.

— Родиться заново?

— Нет, так далеко я не смогу. Лет пять, плюс-минус пара месяцев. Такой вариант устроит? Пять лет — прекрасный возраст.

— Вы шутите?

— Нет.

Считайте меня идиотом, безумцем, придурком, рехнувшимся от убийственного стресса — я ей поверил. Эта может. Точно может! Так вот почему у меня не получалось найти в детском саду ее предыдущих клиентов! Они уже не здесь. Они там, далеко, где нет войны, взрывов, смертей, бегства…

Они спасены.

Воспитательница сказала: «Я вижу, что вы мой клиент». Она предлагает не всем. Господи, да я же счастливчик, я вытянул из коробки выигрышный билет! Пять лет? Детский сад — не этот, а былой, мой собственный, забытый с годами; потом я пойду в первый класс, забросив за спину глянцевый ранец…

…бабушка надевает на меня зимнее драповое пальто. Меховый — мутоновый! — воротник щекочет затылок. Горло перетянуто кусачим шарфом, я бурчу, что вот-вот задохнусь. Вываливаюсь в подъезд, вихрем слетаю по ступенькам, еще не зная, что дверь подъезда не откроется от моего толчка, что снаружи ждет дедово пыхтение, долгая работа лопатой, снег, сугробы, детство: румяное от мороза, запыхавшееся, счастливое…

Да, я знаю.

Знаю, какое у меня сейчас лицо.

Я уже видел эти лица: тех людей, к кому подошла воспитательница.

— Ну что? — она снова улыбнулась. — Вы согласны?

Да, хотел закричать я. Да, конечно!

— Я буду помнить себя? — спросил я. — Нынешнего?

Она отрицательно покачала головой.

— Извините, нет. Это было бы слишком жестоко. Мужчина на седьмом десятке в теле пятилетнего мальчика? Вы понимаете, что это ад? И для вас, и для окружающих?

Я молчал. Наверное, она права.

— Вы ничего не будете помнить. Вы просто начнете жить заново. Та жизнь, которая у вас была — вы проживете ее, как впервые. Мальчик, подросток, юноша, мужчина… Чем плохо?

— Начну жить заново? Свою былую жизнь?

— Да. Вам не кажется, что вы задаете слишком много вопросов? Клиенты, что были перед вами, вели себя иначе. На них я тратила гораздо меньше времени.

— Жизнь заново? Не помня, что я ее уже прожил?

— Да.

Похоже, она начала раздражаться.

— Детство, отрочество, юность? Без памяти о том, что все происходит во второй раз?

Теперь замолчала она.

— А потом опять будет война, да? Эвакуация? Детский сад, превращенный в приют? Вы, ваше предложение? И я снова начну жить сначала: детский сад, школа, институт, работа, война, эвакуация, детский сад… Вы с вашим предложением? И опять сначала? В третий, десятый, сотый раз?!

Я наклонился вперед, побеспокоив собаку:

— Но ведь дальше-то уже ничего не будет? Совсем ничего, так? После нашего разговора? После моего согласия? После детского сада? Совсем ничего, правда?!

Вместо ответа она пожала плечами.

— Я знаю тебя, — сказал я, чувствуя, как холодный пот стекает по затылку, просачивается за воротник. — Знаю, как тебя зовут.

— Все знают, — она еще раз пожала плечами. Внезапный переход на «ты» ее ничуть не побеспокоил. — Просто не все вспоминают мое имя, когда я прихожу сделать свое предложение. Всякий раз у меня другое имя и другое предложение. Соглашайся, это хороший вариант.

Я погладил пса:

— Ага, хороший. Правда, бегемот?

— Хороший, — повторила она.

— Ты предлагаешь мне то, что у меня уже есть. То, что никто не в силах у меня отобрать. Ни ты, ни война. Это было, это мое. Это есть и сейчас, здесь. Ты предлагаешь мне купить у тебя мое же имущество?

— Я не торговка. Думай, что говоришь.

— Хорошо, не купить, взять в подарок. Какая разница? Ну да, чем еще тебе торговать, как не чужим? У тебя ведь нет ничего своего…

— Я зря трачу время, — она повернулась, чтобы идти. — Вот, лови!

Сперва мне показалось, что я поймал змею. Гибкую, холодную, ядовитую змею. Нет, это был поводок, собачий поводок. Когда я отошел от внезапного страха, воспитательницы в кабинете уже не было.

— Что, бегемот? — спросил я пса. — Она тебе тоже кое-что предлагала? Щенячьи восторги, да? И ты тоже задал ей слишком много вопросов? Хозяйка согласилась без раздумий, а ты засомневался?

Пес вздохнул.

— Как тебя звать, а? Слышишь, бегемот?

Шершавый язык лизнул мою руку.

— А что, неплохое решение. Бегемот, за мной!

Командой «за мной» Бегемот пренебрег. В коридор он вышел первым.

Утром за пожилой парой приехал автомобиль. Я едва успел выскочить: беженцы уже сели в машину, еще минута, и они бы уехали.

— Попутчика возьмете?

Водитель, жилистый дядька лет пятидесяти, кивнул. Кивнула и его жена, пышная миловидная дама; по виду врач или завуч в школе.

— Только я с собакой!

— Поместимся, — вмешались пассажиры. — Вы не против?

Водитель был не против.

Я сел первым. Верней, третьим на заднем сиденье.

— Бегемот, залезай! Аккуратно, понял?

Бегемот не понял. Ложиться в ногах он отказался, расположившись на коленях сразу у всех троих, во всю свою наглую длину. Пожилая пара тут же принялась гладить мерзавца, любить и холить. Бегемот без устали работал слюнявым языком. Мне достался хвост, который больно бил меня куда придется.

— Он не кусается, — с заметным опозданием предупредил я.

Все засмеялись.

По дороге я залез в карман рюкзака: проверить, на месте ли документы. Помимо паспорта, там обнаружился незнакомый мне пакет, завернутый в пупырчатый целлофан. В пакете лежали бумаги на собаку. Бегемота, оказывается, звали Бастетом.

Ну, не знаю. Бегемот мне нравился больше.

У вокзала мы высадились. Я предпринял попытку расплатиться, достал кошелек — и был награжден таким взглядом водителя, что покраснел как ребенок, застигнутый с банкой варенья в руках.

Поездов утреннего отправления в расписании не значилось. Распрощавшись с попутчиками, я рванул через площадь к автовокзалу.

— Один билет до Львова, пожалуйста.

— Ждите, — диспетчер указала на свободное кресло. — Мне с дороги сообщат, есть ли места. Если есть, отправление в одиннадцать сорок.

— С Бегемотом возьмут?

— С кем?!

— С собакой, извините.

— Возьмут. Сейчас многие с животными.

Не знаю, задержусь ли я во Львове. Если да, то ненадолго.

Я возвращался. У меня снова был выбор.

Январь 2023 г.