Дороги надежд. Повести

3

Я, Морт Ирис, консул-капитан Летучей Базы номер тринадцать на планете Рубера, ненавижу военную форму. Ничто так не уродует душу и тело, как она. В ней я чувствую себя изгоем, отделенным от обычного мира.

Я чувствую себя брошенным во власть понятий и законов, противоречащих эравому смыслу и здоровой психике. Форма физически давит на, меня, жжет, я ощущаю кожей ее грубость и непререкаемый стандарт покроя. Только поздним вечером, одевая пижаму, я снова обретаю себя, способность мыслить, сомневаться, плакать и смеяться. По ночам я читаю свои любимые книги-нет, эти книги не принадлежат к разряду мировых шедевров. Это пухлые сентиментальные романы с длиннейшимд описаниями, возвышенными монологами героев, идиллическими сценами и благополучными концами. И никакой крови, никакого оружия, никаких убийств, никакой войны. Я читаю многотомные издания до самой побудки. Сплю я днем в кресле, мне надо немного: часв полдень, два часа-после обеда, час-вперед ужином. Все это знают-не то, что я делаю ночью, а то, что сплю днем-и никто в эти часы не смеет меня беспокоить.

Мое признание несказанно бы удивило подчиненных, а еще больше-высшее начальство. Они считают меня бездумным автоматом, сухарем и службистом, помешанным на Уставе и боевой технике. В какой-то мере они правы-что еще могло получиться из потомка восьми поколений кадровых военных, родившегося в полевом лазарете во время «электрической войны» в Агамах, в семь лет потерявшего сразу отца и мать вo время «черного десанта» на Кору, в двенадцать кончившего спецшколу «белых волчат» в Спарате, в семнадцать-Высшую военную академию в Лигви, а с двадцати восьми-кадрового офицера действующих и бездействующих армий?

Я прочитал как-то в историческом журнале об известном в старые времена маршале, который всю жизнь командовал кавалерийскими частями. У сына его было что-то вроде психического заболевания: он не переносил лошадей и всего, что как-то с ними связано, его мутило от запаха и вида конской сбруи, шпоры и нагайка вызывали судороги ног или рук. Если бы такая чудесная болезнь была у моего сына…

Однако всякий рассказ требует точности и последовательности, как и воинский доклад. Поэтому - по порядку и только факты.

Женился я рано и довольно романтическим образом-на девушке, которую спас из огня, медсестре наскочившего на мину неприятельского транспортера с ранеными. Вначале Сила Импер жила в моем подразделении на правах военного трофея, а после перемирия уже на правах моей законной жены. Она была бесстрашна и вынослива, как мальчишка, и в кочевой солдатской жизни лучшей подруги нельзя было и желать.

Мы очень хотели иметь детей, но понимали, что такая роскошь не для нас. Точнее, Сила так не считала, но я слишком хорошо помнил свое детство, чтобы обдуманно возложить бремя на неповинное существо. Тогда даже нам было ясно, что должен прийти конец бессмысленной мясорубке, и Сила, после долгих уговоров и слез, согласилась подождать еще немного.

Наш час пробил. Когда постепенно улеглось заразительное безумие Последней Войны и был заключен Пакт Мира, со всеобщим разоружением и роспуском государственных армий, мы, наконец, могли отдаться своей мечте. Я хотел девочку, Сила - мальчика. Родился мальчик. Но я не чувствовал себя ущемленнымнапротив, я был нестерпимо, отчаянно, оскорбительно счастлив. Боюсь, что я вел себя не так, как подобает отцу, - сын с первых дней признавал в доме только мать и слушался только ее, а меня воспринимал как очень большую и совершенно бесполезную игрушку.

Штатская одежда начисто лишила меня способности управлять и приказывать. Из всех возможных должностей и профессий я выбрал место помощника садовника в городском парке, не совсем честным путем устранив конкурента - школяра, бежавшего от знаний. За коробку печенья «Пески Марса» мой конкурент согласился быть моим начальником, и мы жили с ним душа в душу: он четыре раза в день хрустел песочным печеньем, а я возился с племенем садовых машин, обучал их рыть, копать, стричь газоны, удобрять почву, срезать цветы для букетов и составлять сами букеты. И, конечно же, каждый день приносил целую охапку цветов домой.

Пока сын был маленьким, Сила проводила дни в хлопотах о нем, и на другое у нее не оставалось времени. Она радовалась цветам и умело украшала ими наши комнаты. Правда, уже тогда я с удивлением замечал, что некоторые ее букеты скорее напоминают боевые штандарты, а в комнате сына царит строгость военного городка. Замечал я и то, что сын все чаще в наших играх заставляет меня строить, а сам разрушает.

Какие мелочи! Я был счастлив и доволен всем и по наивности думал, что все вокруг довольны и счастливы.

Когда маленький Юл пошел в школу, Сила заскучала. У нее появилось время для раздумий, и она воспользовалась им в полной мере. Пять. лет протекли, как сон. Наступило пробуждение.

Сила была натурой самоотверженной и властолюбивой. Последняя черта отличала ее от моего небрежения общественным положением. Я, как наследный принц, тяготился обязанностью повелевать, ибо кровь восьми поколений высших командиров исчерпала во мне весь запас положенного честолюбия. Сила, напротив, только в моей командирской палатке попробовала отраву вынужденной покорности окружающих, беспрекословного повиновения по долгу службы. В мирные дни она лишилась трона, у нее не было своей профессии и работы, следовательно, общественная значимость равнялась нулю. И я не мог теперь быть ее щитом, ее державой, ее знаменем - я не был героем, славу которого по праву она могла считать своей. Я был чудаком, городским казусом, чуть ли не шутом гороховым, над которым открыто посмеиваются соседи и у которого нет желания возмутиться этим.

Счастье кончилось. Начались скандалы. Многодневные, изнурительные, изматывающие, как неприятельская осада. И самое худшее-истерики Силы чаще находили поддержку Юла. Может быть, в школе ему приходилось слышать колкости в мой адрес, может быть, мать была для него неоспоримым авторитетом, но его молчаливый укор ранил меня сильнее, чем бессвязная демагогия жены. Я теперь не спешил домой из парка, я старался найти себе дело в цветочных джунглях и порой задерживался там до самой ночи, теряясь и забываясь в нарядной молодой толпе, среди полуосвещенных лиц и безадресных улыбок, среди музыки и смеха, среди беззлобных розыгрышей и громогласных аттракционов. Я только по-прежнему не выносил фейерверков… Это бессмысленное торжество огня, шипение взлетающих ракет, запах пороха и гари действовали на меня, как красная тряпка на раненого быка.

А дома меня ждали тесные окна, комнаты, где притворяются спящими, остывший ужин, накрытый салфеткой, и мертвая, враждебная, пригибающая к полу тишина.

Так продолжалось три с лишним года. Однажды я, не выдержав, посоветовал жене самой добиваться того высокого положения, на которое она благославляла меня. Я очень подробно и, на мой взгляд, убедительно объяснил ей, что существующее положение вещей меня вполне устраивает и я не намерен его менять. Сомнительное удовольствие-заставлять людей делать то, что им не хочется.

Вопреки обыкновению, Сила выслушала меня до конца, а потом сказала спокойно:

- Да, Морт, ты действительно мертвый. Я выходила замуж за герой, а он оказался манекеном в военной форме. Жаль, но ничего не поделаешь. Придется пойти по другому маршруту.

Так Сила Ирис снова стала Силой Импер, а сын принял ее девичью фамилию. Они вычеркнули меня из своей жизни, и я надолго потерял их след.

Но я не был мертвым. Я бы, наверное, сошел с ума или опустился, если бы не мой начальник с его неистощимой любовью к печенью «Пески Марса». Я взял его к себе в опустевший дом. Родители с неприличной готовностью передоверили мне свои права. В долгие зимние ночи, когда пустой парк завален снегом, а мороз бессильно скребется в широкие стекла оранжерей, я читал ему пухлые сентиментальные романы, и мы оба плакали над монологом несчастного путника, застигнутого метелью в безлюдной степи.

Нет, он не стал великим человеком, мой добрый лентяй с большими ушами, вечно пылающими, как петушиные гребни. Он так и остался садоводом, но занимался теперь не цветами, а яблоками. Год назад он прислал мне на Руберу посылку-яблоки собственной селекции. Свой сорт назвал «Морт Ирис». Яблоки чудесно дошли. Они неказисты на вид, у них толстая кожура, но сердцевина очень мягкая и сладкая. Мне показалось, что по вкусу они напоминают песочное печенье…

Так я жил, застыв в своем горе и взаимно деля потребность в ласке с мальчишкой, чужим мне по крови, но близким по духу. До той самой поры, пока органы массовой информации не начали склонять вопрос «О возможной инопланетной угрозе» и «необходимости создания международной оборонительной армии».

Думаю, что вопрос этот искусственно раздували кадровые военные, оставшиеся не у дел в годы мира. Их не устраивало новое, более чем скромное положение. Во всяком случае, именно к этим дням относится нежданный визит одного моего бывшего сослуживца, работавшего на каком-то складе. Он долго предавался воспоминаниям о «добрых старых временах», потом перешел к Глубокому космосу и таящимся там ужасам.

Я поддерживал разговор неохотно - «добрые старые времена» были для меня, перенесшего пять тяжелых ранений и три контузии, не очень добрыми, космос со всеми его ангелами и демонами трогал мало. Но когда мой знакомый намекнул на «восстание из пепла» и «поруганные человеческие доблести», я насторожился. Коллега, ободренный вниманием, в туманных выражениях поведал о существовании целой подпольной организации бывших офицеров и явно приглашал присоединиться к ней. Зная поразительную способность военных видеть не то, что есть, а то, что хочется, думаю, что подпольная организация существовала в пустующей черепной коробке бывшего полковника, но что касается защитников идей «оборонительной армии», то среди их фамилий я слышал очень много знакомых.

Я ожидал услышать в этом хоре голос Силы и не ошибся: за ее подписью появились две трескучие статьи «Матери требуют защиты» и «Слово к невестам», где со своей жестокой непоследовательностью женской логики смешались в кучу наивность и холодный расчет, убежденность и отсутствие доказательств.

Я пытался узнать через редакцию ее адрес. Все мои три письма остались без ответа.

Было бы логично, если бы я стал в ряды активных пацифистов. Но штатский костюм лишил меня и этой возможности - я избегал многолюдных митингов, стеснялся выступать по телевидению, страшился печатного слова. Я только выращивал еще больше цветов и еще щедрее дарил их. Но цветы не помогли. Пакт о создании войск ЗОА-Звездной Оборонительной Армии-был принят.

Cкоро на улицах снова появились военные. Теперь у них была новая форма, новые звания и новый устав. Все остальное осталось прежним.

Я снова переживал кризис, более глубокий, чем первый. Мой милый друг ничем не мог помочь мне-он не знал, что такое смерть оптом и чем пахнут окопы после боя. Он пошел из солидарности со мной на высшую доступную жертву - отказался от «Песков Марса» и только вздыхал, проходя мимо магазинных витрин.

Кончилось все тем, что я получил письмо от сына единственное в моей жизни. Оно было написано тайком от матери. Это сумбурное послание я храню как талисман-оно примирило меня с планетой и одновременно ожесточило.

В нем была исповедь. Сын, оказывается, всем своим еще не очерствевшим сердцем жалел меня, жалел мою «загубленную жизнь». В странной исповеди была вся демагогия материнского тщеславия, но было и нечто, заставившее Юла утаить свой поступок. Сын жаждал всегалактической справедливости и всепланетного добра, не понимал, что подлость и справедливость, зло и добро-понятия, рожденные на Гее, и лишь для Геи пригодные. Тем не менее он хотел немедленного, насильственного воцарения этих понятий во всей доступной Вселенной, снова забывая, что насильственное добро-самое тягчайшее из зол. Единственным инструментом для своих целей он считал армию. Я не мог, не имел права оставить его заблуждение в силе. Я командовал в свое время тысячами таких вот преданных идее юнцов-и я знаю, какие безмерные гнусности порой совершались их чистыми руками, какую мерзость защищали они своими чистыми сердцами.

У меня был один путь борьбы-снова надеть мундир. Только мундир мог вернуть мне ту силу, которая взорвет изнутри очарованное царство Устава и спасет моего сына.

Так я оказался на Рубере - на той самой Рубере, название которой так часто мелькало в статьях, призывающих усилить оборону Геи.

Армия-особый мир, где обычные нормы и методы бессильны. Но я этот мир знал, как свою собственную биографию, и поэтому действовал безнаказанно и не вызывая подозрения.

Я ждал сына на Рубере, уверенный, что нам не разминуться, и дождался его. Но об этом позже.

Из всего личного состава я чувствовал определенную симпатию к 3истору Либеру. Он привлекал меня своей крепкой и гибкой костью-такого не сжуешь за раз. Армию он знал так же хорошо, как и я, так же, как и я, не был приспособлен к мирной работе, так же, как и я, боролся с жертвами ветряных мельниц доступными ему приемами. Вся разница состояла в том, что он делал это ради собственной персоны, а я - ради моего мальчика.

Вряд ли Кол Лйбер догадывался об этой симпатии: я ревностно следил за ним и строго карал каждый промах, поддерживал его тонус, как у беговой лошади хлыстом.

Был на Базе еще один человек, перед которым я едва не раскрылся и который дал мне хороший урок сохранения тонуса, как я-зистору Либеру. Он показался мне неисправимым чудаком, влюбленным в науку, ученым той редкой породы, который не замечает во что одет-были бы под руками его любимые игрушки. Я недоверчив, и поэтому устроил ему не один строгий экзамен, прежде чем довериться. Сим Бибиоз выдержал их на «отлично».

Я стал даже подумывать, что не совсем прав в своем апостольском рвении сломать армию изнутри, что под руководством сугубо штатских людей науки она постепенно потеряет свое разрушительное жало.

Я все больше и больше передоверял цид-биологу функции управления базой, одновременно пытаясь сблизиться с ним духовно, мне был так необходим если не союзник, то хотя бы нейтрал, перед которым можно выговориться в трудную минуту.

Но Бибиоз принимал мои подачи чуточку поспешнее, чем делал бы человек, за которого он себя выдавал. Это насторожило меня - интуицией почувствовал я крупного игрока, сдающего крапленую колоду. Но подозрения еще не есть доказательство - они могут быть вызваны перенапряжением души, уставшим мозгом, заселяющим реальный мир угрожающими фантомами.

Требовалось время, чтобы раскусить и обезвредить Бибиоза. Жаль, что этого не случилось. День тридцать третьего мюона заставил Сима раскрыться раньше, чем я подготовился к атаке.

Ох, этот день.

Скоро мы оба предстанем перед военным трибуналом - я и Юл, отец и сын. Юл - за то, что выстрелил без приказа, я - за то, что утаил сие обстоятельство в рапорте командованию. Это-дело рук Бибиоза, бесцельная месть неизвестно за что. Трибунал вряд ли грозит нам чем-либо серьезным-проступок невелик, Устав нарушен только формально.

Меня беспокоит другое. Как Юл вообще смог нажать красную кнопку? Даже если бы я приказал-как он смог?

События тридцать третьего мюона окончательно ожесточили меня, порвав последнюю паутинку надежды. Когда-то, в эпоху войн, говорили, что наука на службе армии-явление позорное и крайне опасное. Один день тридцать третьего мюона на планете Рубера показал, что армия на службе науки-явление не менее позорное и не менее опасное. Армия может диктовать условия, решать вопросы она не в состоянии. Вопросы решает жизнь, а не смерть.

Мне остается добавить к моей исповеди немного. Ничто уж не изменит того, что случилось. Но на Рубере осталось больше половины Летучих Баз, которые не вышли на орбиту после сигнала общего отступления. Мы не знаем, что с ними. Я вправе предполагать худшее.

Комиссия, которая проверяла состояние дел на Рубере и трое суток провела на моей базе, состояла из трех членов МСК и двух генералов войск ЗОА. Общее руководство осуществлял кварт-секретарь Лиги Старейших Сент Энцел. Ученые, в основном, имели дело с Симом Бибиозом, генералы-со мной. Генералы были довольны: «добрые старые порядки» на ЛБ-13 пришлись им по душе, а. мелкие погрешности вроде подпольного пьянства Овера Киля стали тем необходимым объектом для критики, без которой можно было бы усомниться в целесообразности генерального инспектирования.

Утром тридцать третьего мюона мы все собрались вместе в моей рабочей каюте для подведения окончательных итогов.

Энцел в общих чертах одобрил работу Бибиоза и мой, как он выразился, «обнадеживающий контакт» с цид-биологом. Но и он, видимо, что-то приметил, ибо долго и настойчиво повторял, что мы не должны идти дальше системы «зеркала», пытаться навязать супрам более тесный контакт. И ни при каких обстоятельствах не употреблять торпеду «ноль». Он так и сказал - ни при каких, не зная того, что через два часа сам нарушит свое категорическое указание…

Я согласился с Энцелом с великим огорчением и готовностью: генералы, хотя пока и помалкивали, но были явно другого мнения. Совсем недавно один из них сетовал на то, что у них нет данных об эффективности ультраторпед, и что это затрудняет им работу: они не могут рассчитать, сколько торпед понадобится, скажем, для «подавления агрессивной среды» средней по величине планеты.

- Нам не дают развернуться, Морт, - говорил генерал. - Нам не дают достойного оружия, не дают испытать то, что есть. Штатские сентименты.

Я слушал его и всеми силами старался отогнать от себя видение Кис-Тауры, кошмара моих снов, долины, которая стала адом после меня. Тогда я, молоденький лейтенант особой группы, нажал красную кнопку какого-то «оружия ноль» - до сих пор не знаю толком, что это было…

Наставления Сента Энцела прервал Бибиоз своим звонком с Верхнего боевого-яруса - и мы стали действующими лицами трагедии.

Мое толкование происшедшего людям авторитетным кажется, вероятно, ребяческим. Я дилетант в науке. Но я лучше, чем кто-либо, знаю и понимаю психологию войны. А если считать супра живой военной машиной, то и психология у него должна быть соответствующей.

Не буду гадать как-не мое это дело, - но супры добились всеобщего благополучия на основе равенства сил, обоюдной независимости и персонального бессмертия. Вначале все было хорошо, а потом громовержцам стало скучно: дым древних битв тревожил их сон. Они попробовали снова палить друг в друга, но толку от этого занятия было мало-неуязвимый и бессмертный сосед воспринимал потасовку, как приглашение к приятным воспоминаниям, как неожиданный подарок. Мало-помалу взаимная перестрелка стала чем-то вроде приветствия, данью уважения, знаком внимания и любви. Всаживая в бока своих друзей атомные заряды, воспитанный супр словно желал им недостижимого блаженства - смерти в бою.

Да, высшей мечтой, неоценимым благом для бессмертного супра, измученного скукой, была смерть! Цель всего существования - смерть!

Я предвижу иронические улыбки в свой адрес- вот и договорился старый Морт. Напрасно улыбаетесь. Я видел людей, для которых высшим наслаждением было лезть под пули. Они ненавидели жизнь и не знали, что делать с ней…

Нерон, потеряв Клеопатру, потерял вместе с ней и уважение подданных. Он потерпел поражение, а к побежденному в Свирепой империи не могло быть иного отношения, кроме презрения. И поэтому «империя» встретила обреченного молчанием.

Нерон не нападал, паля изо всех орудий, он умолял о прощении, умолял о смерти и понимал, что никто не выйдет с ним на бой. И никто не спасет от позора. Ему оставался один путь…

Но спасение пришло. Моя прямолинейная фантазия не в силах представить, чем или кем виделась супрам наша ЛБ-то ли хорошо воспитанным привидением, то ли дефектным супренком. Могу только утверждать, что когда на безнадежную мольбу Нерона прянул ответный залп, наша герметическая сковородка показалась низложенному императору прекрасным ангелом. И он обрушил на нас всю силу своей благодарности.

Все мы, ученые и профаны, мудры задним умом.

Приди ко мне озарение тогда, на капитанском мостике, я бы, возможно, действовал по-другому. И то сомнительно. Ведь я не супр, и мне не улыбалась возможность стать радиоактивным облачком на чужой планете. И рядом со мной сидел мой мальчик, ради спасения которого я готов был забыть все писаные и неписаные законы и разгромить половину Вселенной для устрашения другой.

И если все-таки медлил с приказом пустить торпеду «ноль», то не из-за моральных колебаний, а потому, что со школьной скамьи помнил закон природы о действии, на которое рано или поздно отвечают столь же внушительным противодействием.

Когда смертельно раненный Нерон, трубя от счастья, завалился набок, я выключился на минуту. Все восемь поколений бравых убийц проснулись во мне. Артиллерия и ракеты добивали супра по всем правилам военного искусства, и я был вдохновенным дирижером этого мерзкого концерта.

Я опомнился только тогда, когда из фиолетового тумана показалось множество супров, ведущих прицельный огонь по нашей Базе.

Бой был неравным. Если мы еще могли потягаться с одним-двумя супрами в мощности огня, то по оборонительным достоинствам любое из этих существ превосходило нас намного. А главное - мы проигрывали в скорости, так как конструкторы не рассчитывали на необходимость быстрых - горизонтальных перемещений станции. Вертикальный взлет был нам заказан - супры снизу продырявили бы нас в несколько секунд.

Короче говоря, через десять минут после начала баталии супры взяли ЛБ в кольцо, прижали к самой поверхности океана и расстреливали в упор.

Естественно, я попытался вызвать подмогу. Связь работала плохо, ядерные взрывы сильно ионизировали воздух. Радисту все-таки удалось нащупать несколько соседних Баз. С восьмой и пятнадцатой Базы не было изображения, нам прокричали только, что «супры восстали» и что «чертовы торпеды только подлили масла в огонь». ЛБ-6, видимо, пыталась уйти на орбиту, но получила пробоину в машинное отделение: там бушевал пожар, капитану было не до нас. Девятнадцатая ЛБ успела взлететь и находилась теперь в относительной безопасности, но и она не могла ничем помочь нам, кроме искренних пожеланий как-либо выкрутиться.

С согласия Сента Энцела и остальных членов Совета при молчаливом нейтралитете генералов я дал аварийный сигнал покинуть планету всем ЛБ, находящимся на Рубере. Ясно было, что империи супров как-то общаются друг с другом, и мятеж принял глобальный масштаб. Супры ищут ЛБ и нападают на них, требуя смерти для своих уставших от бесцельного долголетия особ. А у каждой ЛБ - всего одна торпеда «ноль». И еще неизвестно, сработает она или нет. Да и в торпедах ли дело.

Снаряды супров делали свое дело. Саперы едва успевали заваривать трещины в бронеобшивке. Зенитчики пытались сдержать рой самонаводящихся боеголовок лазерными веерами, но пользы от них было столько же, сколько от японского веера на комарином болоте. Глобракетчики пробовали ослепить ближайших супров залпами прямой наводкой. Атакующие фланги на время теряли прицел, но и бесприцельного огня было достаточно, чтобы запечь нас в собственном соку.

База была обречена. База умирала. Я мог только продлить агонию, маневрируя в смыкающемся кольце так, чтобы часть огня через наши головы мятежники обрушивали друг на друга.

Первым не выдержал шестой ярус. Взрыв повредил створы входного шлюза, нарушив герметизацию станции. Автоматика перекрыла переходный тоннель, отрезав нас от пораженной зоны. Мы видели на экранах, как гибнут товарищи в клубах коричневого газа. Впрочем, смерть их была почти мгновенной двенадцать секунд с четвертью по хронометру командного пульта.

Я мельком взглянул на Юла. Он оторвался от прицельного сектора и смотрел в потолок, словно прощался с кем-то в космической бездонности. С кем? Может быть, с матерью, пославшей его в этот ад? Или просто со всем, что остается жить после нас?

Наши глаза встретились. Юл покраснел и снова наклонился к прицелу. Я посмотрел на потолок, словно впервые увидел его обводы, зеркально повторяющие обводы пола.

Мне пришла в голову идея - опасная идея, но выбирать не приходилось. Я дал команду прекратить огонь.