Дорога Патриарха

Пролог

«Она прекрасна», - думал Артемис Энтрери, глядя, как обнаженная Калийа идет к вешалке за одеждой. Движения ее были отточенны, как у всех прирожденных бойцов, она шла легко и грациозно, мягко опускаясь на пятки. Роста она была среднего, гибкая, но при этом крепкая, и под кожей, местами отмеченной рубцами шрамов, проступали сильные мышцы. «Она словно соткана из противоречий, страстный пыл в ней сочетается с чем-то зыбким, ускользающим»,- подумал Энтрери, следя за любимой взглядом. Она могла быть разной, и, когда они занимались любовью, становилась то яростной, то нежной, принося им обоим необыкновенное наслаждение.

Наверняка такая она и на поле боя. Калийа никогда не теряла голову в схватке и, сражаясь, обдумывала каждое движение. Свои достоинства и недостатки она знала превосходно, но противника оценивала еще лучше. И, несомненно, умела пустить в ход женские чары, чтобы усыпить бдительность врага перед тем, как выпустить ему кишки. Достойно уважения.

На обычно угрюмом лице Энтрери, предававшегося подобным размышлениям, мелькнула улыбка. Однако она тут же исчезла, и он вернулся к мыслям о себе самом. На вешалке, кроме одежды Калийи, висела и его черная шляпа с узкими полями, подаренная Джарлаксом. Головной убор производил такое же обманчивое впечатление, как и прежний его владелец - темный эльф. Шляпа обладала многими необычными свойствами, как физическими, так и магическими, - например, способностью охлаждать тело владельца, чтобы спрятать его от глаз, различающих не свет, а тепло. А в ленте скрывалась струна, позволяющая удержать шляпу на голове настолько плотно, чтобы она не свалилась даже при падении с лошади.

Да, внешность обманчива. Кто знает, что еще она таит?

После ночи, проведенной с Калийей, он спал без задних ног. Подруга вполне могла убить его, и Энтрери вдруг подумал, уж не зачаровала ли она его каким-то образом. Никогда еще он не чувствовал себя более беззащитным, чем с этой женщиной.

Да нет, успокоил он сам себя. В ее отношении не чувствуется фальши. Если только, конечно, Калийа не задалась целью полностью усыпить его бдительность, а потом попытаться напасть.

Спрятав лицо в ладонях, он потер усталые глаза и тряхнул головой. Хорошо, что так она не видит его горькую усмешку, - ведь от подобных мыслей и подозрительности у него точно когда-нибудь крыша съедет.

– Ну что, ты идешь? - спросила Калийа, возвращая его к реальности.

Он поднял взгляд. Она стояла у вешалки, по-прежнему нагая, но сейчас его внимание привлекло лицо женщины, а не ее обнаженное тело. Любой согласился бы, что прежде Калийа была удивительно красива, а ее серо-голубые глаза просто зачаровывали. В зависимости от обстоятельств - одежды, освещения - они могли становиться бледно-голубыми, такого удивительно прозрачного тона, что в сочетании с иссиня-черными волосами производили просто неизгладимое впечатление.

Черты лица Калийи были безупречны.

Но вот шрам… Он наискосок пересекал ее правую щеку и, уродуя губы, спускался к подбородку. Рубец этот нередко отражал ее ярость, становясь багрово-красным. Калийа словно выставляла его напоказ, отрекаясь от своей прежней красоты.

Но зато, когда на лице ее появлялась улыбка, одновременно и лукавая и грозная, Энтрери даже не замечал, как изувечены губы. Подруга казалась ему прекрасной, и, понимая, что шрам этот каким-то образом повлиял на ее характер, сам он не обращал на него внимания. Тайна, мерцавшая в глубине ее глаз, так завораживала его, что остальное казалось незначительным. Вот женщина тряхнула головой, и густые пряди рассыпались по плечам, и ему захотелось в тот же миг вскочить и зарыться лицом в их мягкий шелк.

– Мы же собирались поесть, - напомнила она, со вздохом натягивая рубашку. - Я думала, что у тебя после всего будет зверский аппетит.

Но едва голова Калийи вынырнула над воротом рубахи, улыбка ее разом исчезла - она увидела лицо своего возлюбленного. Выражение его вновь стало мрачным, причем Энтрери и сам не мог бы сказать почему. Ни о чем плохом он сейчас не думал, скорее, наоборот, ведь Калийа была светлым лучиком в его презренной жизни.

В последнее время на его лице часто появлялось это угрюмое выражение - а может, таким оно было всегда? - причем без всяких видимых причин. Правда, он часто злился - на все вместе и ни на что конкретно.

– В конце концов, мы вовсе не обязаны идти есть, - сказала она.

– Нет, что ты, надо пойти подкрепиться, уже довольно поздно.

– Что тебя гложет?

– Ничего.

– Тебе было плохо со мной ночью?

Что за глупый вопрос! Энтрери едва успел подавить усмешку, понимая, что Калийа напрашивается на комплимент.

– Мне всегда с тобой хорошо. Очень. И этой ночью тоже,- сказал он и с удовольствием отметил, что ей это приятно.

– Тогда в чем дело?

– Я же сказал, что все в порядке.

Наклонившись, Энтрери поднял штаны и принялся их натягивать, но замер, когда Калийа опустила руку ему на плечо. Подняв взгляд, он увидел ее озабоченное лицо.

– А по тебе не скажешь. Говори, в чем дело. Или ты мне не доверяешь? Что угнетает Артемиса Энтрери? Что такое произошло с тобой, что внутри у тебя как будто все время что-то клокочет?

– Не болтай ерунды, ты сама себе что-то напридумывала! - огрызнулся он и снова нагнулся за штанами, но она только крепче вцепилась в его плечо и заставила снова поглядеть ей в глаза.

– Скажи же,- настаивала Калийа.- Как появился такой безупречный боец? Откуда взялся Артемис Энтрери?

Он уставился в пол, но глаза его смотрели в пустоту. Мысленно он вновь вернулся к тому мальчишке, каким рос на пыльных улицах далекого портового города, где всегда либо пахнет солью и водорослями, либо в воздухе носятся тучи колючего песка, в зависимости от ветра.

Ветер, несший песок, бился в дощатые борта повозок, и они поскрипывали, даже стоя на месте. Лошади беспокойно переминались и время от времени пытались встать на дыбы, но узда не позволяла. Худой, но жилистый возница, напомнивший мальчику отца, с яростью стегал их плеткой.

Точно как его отец.

Сидевший в одной из повозок толстый торговец специями долго и пристально смотрел на мальчика. Глаза его были полуприкрыты тяжелыми веками, и этот странно гипнотизирующий, как у змеи, взгляд словно нагонял сон. Все же неспроста это, какая-то тайная сила была у этого неприятного, неряшливого человека, позволившая ему возвыситься над остальными торговцами, снаряжавшими сейчас обычный сезонный караван из Мемнона. Даже мальчик понимал, что все они подчиняются ему, хотя и ничего не смыслил в иерархии касты торговцев.

Но этот явно числился у них главным, и мальчик чувствовал себя польщенным, что такой важный господин снисходит до них с матерью. Когда же толстяк протянул золотые монеты, у мальчишки рот открылся сам собой и глаза чуть не вылезли из орбит. Золотые монеты! Он слыхал о них, знал, что такие бывают, но никогда прежде не видел. Однажды он видел серебряную монетку, которую какой-то чужой дядя дал его отцу, Белриггеру, а потом ушел с его мамой за занавеску.

Но золото? Никогда! У мамы в руках золото!

Однако радостное волнение оказалось недолгим, потому что в следующее мгновение его мать, Шанали, не церемонясь, схватила его за плечо и пихнула к толстяку. Мальчик извивался, пытаясь вырваться из его потных лап. Мама должна объяснить, что происходит!

Но когда ему, наконец, удалось вывернуться, чтобы заглянуть ей в лицо, мать уже повернулась, собираясь уходить.

– Куда ты?! - закричал он. - Почему ты меня бросаешь? Почему он не пускает меня? Мамочка!

Она оглянулась, но лишь на одно мгновение. И он в последний раз увидел ее печальные, ввалившиеся глаза.

– Артемис!

Вздрогнув, он посмотрел на Калийю. По ее лицу было видно, что ей и тревожно, и смешно одновременно.

– Ты так и собираешься все утро просидеть со спущенными штанами и флейтой в руках?

Ее слова окончательно привели его в чувство, и Энтрери увидел, что и впрямь сжимает в пальцах волшебную флейту Идалии, подаренную сестрами-драконами. И штаны он действительно так и не натянул. Он хотел положить инструмент на кровать, но почувствовал, как тяжело выпустить его из рук. Это рассердило Энтрери, он бросил флейту, вскочил и резким движением надел штаны.

– Ну, так что же? - спросила Калийа, возвращаясь к разговору. - Как появляются такие воины, как Артемис Энтрери?

И вновь его мысли унеслись в далекий Мемнон. Перед глазами так ясно встал образ отца, Белриггера, что Артемис невольно вздрогнул. Флейта опять оказалась в руке. А в памяти тут же возникли похотливые глаза однозубого Тоссопаша.

Энтрери швырнул инструмент на кровать.

– Что же главное? - допытывалась Калийа. - Тренировки? Выдержка?

Не глядя на нее, он сдернул свою рубашку со стула и ответил тоном, который пресекал все дальнейшие расспросы:

– Злость.

Среди моря таких же домов их крохотный глинобитный домик, в десять футов в длину и пять в ширину, был совершенно неприметен. Над входом, обращенным к морю, как и во всех соседних домах, был навес, под которым только и удавалось укрыться от удушающей жары. Внутри дома не было стен, разделяющих пространство. Занавеска отгораживала ту часть, где спали отец и мать - Шанали и Белриггер, или же Шанали и другой мужчина, заплативший отцу. А мальчик спал на полу посреди комнаты. Однажды, когда его совсем одолели насекомые, он залез спать на стол, и Белриггер жестоко избил его за непослушание.

Все трепки и порки давно слились в памяти в одну, но это избиение Артемис помнил отчетливо. Отец в тот раз напился сильнее, чем обычно, и колотил его по спине какой-то полусгнившей доской, отчего под кожей осталось множество заноз, и спина потом много дней нарывала и гноилась.

Шанали тогда пришла отереть ему раны мокрой тряпкой, это он очень хорошо запомнил. Она по-матерински заботливо водила тряпкой по спине и негромко отчитывала его за то, что ослушался Белриггера, но даже в ее упреках сквозила неподдельная любовь.

Наверное, это был последний раз, когда мать отнеслась к нему по-доброму, и более теплого воспоминания о ней его память не сохранила.

А несколько месяцев спустя та же самая женщина продала его толстому купцу. Но к этому времени она даже внешне уже очень изменилась: сильно побледнела, глаза ее запали - и появилась одышка.

Тот день ему вспоминать не хотелось, и мысленно он вновь вернулся к образам Белриггера и Тоссопаша, беззубого, небритого недоумка, который околачивался у них в доме чаще, чем бывал там отец. В воспоминаниях Тоссопаш неизменно смотрел на него маслянистым взглядом, наклонялся к нему или норовил потрогать. И говорил он всегда одно и то же: «Я ведь брат твоего папаши. Зови меня дядя Тоссо. Дядя может сделать для тебя много хорошего, мальчик мой».

От всех этих картин и слов сознание Энтрери словно съеживалось - так хотелось вычеркнуть все это из памяти навсегда.

Белриггер хоть, по крайней мере, никогда не выслеживал его по переулкам, не пристраивался рядом, когда мальчик ложился спать, не пытался поцеловать его или пощупать. Белриггер, пожалуй, временами и вовсе забывал о его существовании и вспоминал о сыне лишь затем, чтобы поколотить его или грязно и зло обругать.

Мальчик смутно подозревал, что сам факт его существования бесит отца. Иначе чем объяснялась подобная ненависть? Тщедушный Артемис был как бельмо на глазу у отца - ведь его приходилось постоянно кормить. Хотя обычно ему доставались лишь куски черствого хлеба и объедки после отцовского обеда.

От него отвернулась даже родная мать, обменяла ребенка на золотые монеты…

А у толстого купца были такие противные мягкие руки…

Энтрери внезапно проснулся среди ночи. Он был весь в холодным поту, и влажные простыни прилипли к голому телу.

Услыхав рядом ровное дыхание Калийи, он несколько успокоился. Приподнявшись, Энтрери с удивлением обнаружил у себя на животе флейту Идалии. Он сел и поднес инструмент ближе к глазам, хотя в слабом лунном свете, просачивающемся сквозь единственное окошко, почти ничего нельзя было различить. Но он безошибочно узнал свою флейту и на ощупь, и по тем особым ощущениям, что она в нем вызывала.

На мгновение задумавшись, он припомнил, где же оставил инструмент перед сном - вроде на выступе деревянной рамы кровати, отсюда его легко было достать. Так что, видно, он бессознательно взял ее во сне, поэтому воспоминания и начали вновь преследовать его.

А может, это вовсе и не воспоминания? Так ли уж точны эти образы детства, проведенного в Мемноне? Может, это дьявольское наваждение волшебной флейты?

Правда, тот день, когда ему пришлось уйти с караваном, он помнил отчетливо, и образы, навеянные флейтой, полностью соответствовали действительности. Это последнее воспоминание о родном городе и предательство собственной матери уже тридцать лет не давали Артемису Энтрери покоя.

– Что с тобой? - негромко проговорила за его спиной Калийа. Тихо придвинувшись, она прильнула к его спине и обняла одной рукой, крепко прижав к себе. - Что с тобой?

Не зная, что ответить, Энтрери молча ощупывал дырочки флейты.

– Ты так напряжен, - заметила Калийа, чмокнув его в шею.

Он не шелохнулся, и она поняла, что он не в настроении.

– Злость не дает тебе покоя? - снова принялась допытываться она.- Злость, из-за которой ты стал тем, что ты есть?

– Да что ты можешь знать об этом?! - резко ответил Энтрери и бросил на подругу такой взгляд, что даже в темноте она почувствовала, что лезет не в свое дело.

– И на кого же ты злишься? Или на что? - тем не менее не отступила она.

– Это не злость, пожалуй,- задумчиво проговорил Энтрери, обращаясь скорее к самому себе, чем к ней. - Это омерзение.

– К чему-то?

– Да. - Он высвободился и встал.

Калийа соскользнула с постели, приблизилась к нему и сзади обвила руками шею.

– А ко мне ты не испытываешь омерзения? - шепнула она ему в самое ухо.

«Пока нет,- подумал Энтрери, но промолчал.- Но если так случится, я проткну мечом твое сердце».

Однако он сразу же заставил себя не думать об этом, погладил руку Калийи и, искоса глянув на нее, улыбнулся.