Дом Людей Живых

XXIII

Внезапно мои онемевшие артерии снова начали биться от более сильной пульсации. Я снова почувствовал, как мурашки забегали во всех моих членах, и сила, которая меня парализовала, снова начала ослабевать. Но в то время, как перед этим свобода была возвращена мне лишь наполовину, и всего на несколько секунд, на этот раз я почувствовал себя свободным с головы до ног, совершенно свободным, и это ощущение свободы не прекращалось. В недоумении я поднял голову. На мои глаза был устремлен взгляд маркиза, но никакого веления не исходило более от этого взгляда. Внезапно меня пронизало искушение: вскочить, сделать прыжок, вступить в борьбу, хотя и безоружным, или, еще лучше, бежать… Но в ту же минуту я невольно пожал плечами. В самом деле, зачем? Более быстрый, чем всякое бегство или прыжок, неумолимый взгляд этого человека остановил бы меня, — поразил бы, как удар грома, — я это хорошо знал. И если он освободил мои незримые путы, как расстегивают ручные кандалы у преступника, когда дверь заперта, — то, очевидно, я был пленником по-прежнему, и моя сила, хотя и освобожденная, отнюдь не казалась страшной моим врагам.

И я не двинулся с места.

Тогда маркиз снова заговорил, обращаясь ко мне, чрезвычайно мягким тоном:

— Господин офицер, — сказал он, — бьюсь об заклад, что вы теперь более благоразумны и отдаете себе ясный отчет в том, какого сорта мы люди; почтенные люди, во всем равные вам, только более старые, долгая жизнь которых приобрела высокую цену. Вопрос заключается в том, чтобы прежде всего сохранить эту нашу жизнь, чудесную и почти бессмертную, а затем сохранить, насколько возможно, и вашу жизнь, как мы сохраняем ее другим мужчинам и женщинам, работающим на нас. Вы отдадите нам справедливость, сударь, что мы с вами хорошо обращаемся; никаких насилий, никакой жестокости, — несмотря на то, что вы причинили нам довольно жестокую обиду. Мы намерены рассматривать вас не как врага, а как союзника. В конце концов, мы с вами преследуем одну и ту же цель. Поэтому позвольте просить вас принять участие в нашем совете. Вы слышали все, что здесь говорилось. К сожалению, никакого решения принято не было. Вы сами не видите ли какого-нибудь средства вывести нас из тупика?

О, вы, читающие эти строки, которые я пишу; вы, разбирающие терпеливо бледные черты этого карандаша, уже исписанного почти до конца — будьте мне свидетелями, что Событие было ужасно, и ужас его переходил за пределы человеческого, за пределы жизни. В течение всей этой ночи, — моей последней ночи, — я действительно во мраке кошмара. И если мне пришлось, в самой глубине этой черной пропасти, забыть на мгновенье о том, что я — человек, если я мог на мгновенье изменить делу Людей, Людей Смертных, к выгоде хищников, к выгоде Людей Живых, — о, вы, читающие это признание, измерьте мою слабость мерою вашей слабости, и не осуждайте меня!

Да, я это сделал. И я это сделал бесцельно…

Когда маркиз Гаспар повторил еще раз свой вопрос: «Вы сами, сударь, не видите ли какого-нибудь средства вывести нас из тупика?», я отвечал, да, я, Андре Нарси, я отвечал, опустив голову и с пылающими щеками:

— Сударь, отворите мне вашу дверь и дайте мне свободно уйти, мне и госпоже де***, моей подруге. Дайте мне ваше слово дворянина, что никогда более эта дама не войдет под ваш кров. И я вам даю мое слово солдата, что я не скажу ни слова кому бы то ни было, мужчине, женщине, франкмасону или исповеднику о том, что я видел и слышал здесь, ни даже о вашем существовании.

Тотчас же маркиз Гаспар встал.

— Сударь, — сказал он, делая мне приветственный жест рукой, — в добрый час! Вот что я называю — говорить, как следует. Ваше предложение мне очень нравится, и я хочу видеть в нем по крайней мере начало нашего соглашения и успеха, который за ним последует.

Он снова сел, вынул свою табакерку, подумал, потом, покачав головой, сказал:

— Увы, мне тяжело отказываться от такого великодушного предложения… Не думайте, чтобы я хоть в малейшей мере не доверял вашему слову солдата. Я, как и вы, приравниваю его к моему слову дворянина; то и другое суть монеты металла, более твердого и более чистого, чем золото и сталь. Я вам верю, клянусь вам! Но, ради бога, сударь, подумали ли вы… Тайна, бремя которой вы столь великодушно на себя принимаете, тяжела. Одного неосторожного слова достаточно, чтобы все рухнуло. Кто, кроме только немого, поручился бы, что сможет всегда удержаться от такого слова? Сударь, скажите откровенно: не грезите ли вы иногда вслух? Всегда ли вы спите один? Не бывает ли у вас порой лихорадочного бреда? Этого достаточно… Одна лишь добрая воля не имеет значения в таких серьезных обстоятельствах. И не с целью обидеть вас приходится отклонить предложенное обещание, опасное даже для чести того, кто решился бы его дать.

Он очень серьезно поклонился мне. Потом, переменив тон, сказал:

— Но какое бы решение вы не приняли, сначала нужно знать, не ошибаемся ли мы в том, что опасность неизбежна? Господин офицер, никто лучше вас не сможет изъяснить нам это. Скажите же: ошиблись мы или были правы, предполагая, что в это же утро полицейские начнут шнырять кругом в поисках вас?

Я молча наклонил голову.

— А! — воскликнул он озабоченно.

Он размышлял.

— Ваша лошадь, — снова заговорил он, — осталась лежать, мне сказали, в Мор де Готье?

Я еще раз наклонил голову.

Он продолжал вполголоса, как бы разговаривая сам с собою:

— Поиски начнутся оттуда. Нужно, чтобы они были непродолжительны. Ближайший выход был бы самым лучшим…

Он открыл свою табакерку и машинально разминал пальцами коричневый порошок.

— Без сомнения, опасность была бы тем меньшей, чем меньше она длилась бы. А эти люди будут искать долго, если только…

Он посмотрел на меня, потом покачал головой.

— Если только они не найдут сразу. Но что они могли бы найти? Очевидно, вас и никого другого. Вас, — живого или мертвого… мертвого предпочтительнее.

Я подумал, что он возвращается к мысли об убийстве. Я был вполне готов к этому.

— Когда вам будет угодно, — сказал я холодно.

Но он нахмурил брови.

— Сударь, — сказал он очень сухо, — вам, кажется, было сказано, что мы вас не убьем, как бы это нам дорого ни стоило?

Он пожал плечами, потом сказал, обращаясь к графу и виконту:

— Таков, мне кажется, единственный выход: искусно созданная обстановка, способная обмануть полицейских, доверчивых и тупоумных. Это можно легко устроить. Нужен только труп в глубине пропасти, довольно далеко отсюда и поблизости от Мор де Готье.

Он оставался задумчивым, с глазами, устремленными в землю. Виконт возразил:

— Между тем, этого трупа у нас нет, сударь. Где же найти его? Не думаете ли вы сломать ограду какого-нибудь кладбища?..

Маркиз поднял голову и засмеялся.

— Антуан!.. У вас романтическое воображение. Конечно! Представьте себе только нас троих, похищающих безлунной ночью из старых гробниц их содержимое… Ваша идея нелепа. Неужели вы думаете, что полицейские, как бы глупы они ни были, примут за чистую монету первый попавшийся скелет, и сейчас же составят акт о смерти, что в конце концов является нашей целью? В глазах всего мира этот господин должен умереть, и умереть смертью наиболее простой и наименее таинственной. Наша безопасность, наше спокойствие требуют этого.

Он опять стал серьезным, почти мрачным. Он пристально смотрел на меня.

— Мне очень обидно за вас, сударь, потому что я сознаю, насколько тяжело потерять свое имя, свою личность, — и потому, что именно эта участь вас ожидает. Вы останетесь жить, это я вам сказал и повторяю еще раз. Но, тем не менее, на каком-нибудь кладбище будет ваш мавзолей, с вашей эпитафией на нем и вашими бренными останками под ним. Нечего делать, вам приходится этому покориться.

Дрожь пробежала у меня по спине. Умереть я был готов. Но я начинал понимать, что дело шло не о смерти, — дело шло о чем-то другом, может быть, худшем.

Виконт Антуан возразил еще раз:

— Но эти останки… Где же?…

Маркиз резким движением руки оборвал его фразу.

— Здесь, — сказал он.