Дом, который сумасшедший

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Братец Принцесса лежала на кровати и задумчиво рассматривала полосатый потолок. Я нажал микрокнопки на микромагнитофонах.

А он сказала:

— Сядь рядом.

Я подошел к кровати и сел на кровать. И словно бы только теперь по-настоящему увидел его красоту: красоту его черного — или белого? — лица, красоту белой — или черной? — родинки над верхней красиво изогнутой губой, красоту вдруг расцветшей улыбки, сразу же отразившейся в глубоких серых — или синих? — глазах, красоту образовавшейся от этой улыбки маленькой ямочки на левой — или правой? — щеке…

Я поцеловал братца Принцессу в губы — и будто бы вышел за Железный Бастион, один, без охранников, без скафандра, а выйдя, превратился в птицу и полетел… А когда это немного прошло, потом, часа через два, когда его голова без короны покоилась на моем обнаженном, без фрака, плече, а я будто бы все еще продолжал парить в синеве неба, братец Принцесса спросила:

— Пилатик, теперь ты не считаешь, что я сумасшедшая?

— Нет. То есть… Знаешь, во мне все окончательно перемешалось, теперь я ничего не могу понимать. Мне вот кажется… но я не трепещу от страха, что кажется. Мне кажется, что ты — совсем не сумасшедшая, и мне нравится, что мне это кажется. Понимаешь, тут или — или. Не может же такого быть, чтобы все были сумасшедшими, а ты — нет. И вот… ты — сумасшедшая, а я тебя все равно люблю… Наверное, потому что сам сумасшедший.

— Ну и ладно, ну и хорошо, ну и пусть будет так. Пусть мы оба с тобой сумасшедшие. Я не хочу быть несумасшедшей. И как сумасшедшая, я рада, что я сумасшедшая, что ты сумасшедший. Ты ушел бы со мной за Железный Бастион?

— Да, конечно. Но за Железный Бастион уйти невозможно на Центральном диспетчерском пункте всегда дежурят сразу много братцев, их всех не подкупишь. Да и воздуха в баллонах скафандров нам хватит совсем ненадолго.

— Ну и пусть ненадолго! Я уверена, что никакие баллоны нам не понадобятся!

Я хотел было возразить, что мне жить пока не надоело, но почему-то передумал. А он продолжила:

— Я попробую переговорить с отцом. Может быть, он согласится нас выпустить, не насовсем, конечно, но там будет видно, что-нибудь придумаем. Главное — отвязаться от охранников… Давай сегодня вечером сходим в наш дворец, переговорим вместе…

Тут меня что-то словно бы взяло и мгновенно перенесло из синевы окружающей среды, где я был, в Наш Дом, в апартаменты отеля, где меня вроде бы не было. Я вдруг отчетливо вспомнил о было совсем забытом спецзадании, полученном от братца Белого Полковника и братца Цезаря X. В моем желудке возникло сразу несколько мыслей, но главной из них была та, которая подсказывала мне, что я не имею никакого права не выполнить спецзадание и что у меня появился хороший шанс его выполнить безотлагательно.

— Ты приглашаешь меня в свой шикарный дворец? Поглядеть на Самого Братца Президента? Я согласен, так точно!

— Сегодня же вечером. А сейчас — обними меня и спи.

Но я не заснул, а как только заснула братец Принцесса, вышел из отеля, сел на скамейку невдалеке от входа и впал в глубочайшую задумчивость. Спустя минуту мне захотелось вернуться к братцу Принцессе и уже никогда с ним не разлучаться. Но два ордена, приколотых к лацканам моего фрака, жгли мне всю мою грудь. Я подумал, что должен от них как-то срочно избавиться. И тут же поразился очевидной глупости собственной мысли, что не знаю — как. Избавиться от них можно было единственным способом: отдав по назначению…

Пока все складывалось как нельзя лучше: братец Принцесса пригласила меня в свой шикарный дворец, там я смогу выстрелить в голову Самого Братца Президента, в якобы левую ее половину, он умрет, но потом воскреснет и назначит меня Самим Братцем Президентом… Постой, сказал мне мой ум, ну вот он умрет, потом воскреснет, потом назначит меня Самим Братцем Президентом… а сам-то куда после всего этого денется? Да уж куда-нибудь денется, не может же у нас быть сразу два Самих Братца Президента…

Я отчетливо представил себе себя Самим Братцем Президентом. От этого представления моя корона так и пошла, так и пошла кругами, однако очень скоро ходить перестала, так как я вспомнил о черной якобы ванне на первом нулевом ярусе. Но не станут же они растворять в ванне Самого Братца Президента, когда я им стану, возразил мне мой ум, такого просто никогда не бывает…

Я немного успокоился. Однако, когда немного успокоился насчет братца Пилата III, тут же почему-то забеспокоился о братце Принцессе. Ну а братец Принцесса? — спросил я себя. С ним-то что будет, когда эти записи используют по назначению? Да уж что-нибудь будет… А что будет? Ничего хорошего не будет… А может, вернуться в апартаменты и отдать микромагнитофоны братцу Принцессе? Пусть делает с ними что хочет.

Но если я отдам записи братцу Принцессе, прокричал я сам себе шепотом про себя, я предам и братца Белого Полковника, и братца Цезаря X, всех наших братцев предам, стану предателем Нашего замечательного Дома! Я вскочил со скамейки.

«Ну ты даешь, — рявкнул я на себя, — ты что, трезв?! Трезв на спецслужбе?! Куда ты метишь? В предатели Нашего Дома метишь?! Врагам продался, а, братец Пилат III? Никак нет, братец Пилат III, никому я не продался — держал пальцы крестиком, когда мечтал о предательстве. Молчать! Так точно! Служить! Так точно! В стойку! Так точно!»

Я застыл по стойке смирно двадцать первой степени… и подумал, что, если я отдам записи братцу Белому Полковнику, стану предателем братца Принцессы.

Мои кости в ногах подкосились, мое тело рухнуло на скамейку.

Я, братец Пилат III, стану предателем братца Принцессы? Братца, которого люблю и который любит меня? Я стану его предателем? С ума ты сошел, что ли, братец Пилат III?

Но твой, братец Пилат III, святой долг перед Нашим Домом? О нем ты забыл? Встать! Молчать! Служить! Самозабвенно служить!

«Да пошел ты куда подальше!» — крикнул я сам на себя во весь свой внутренний голос. Надоело! Вставать надоело, молчать надоело, служить надоело. И что это за долг такой, если он толкает меня на предательство братца, которого я люблю? Неправильный это долг, вот что. Неправильный, если вообще толкает на предательство. Может, если у них тут все наоборот, если белое — это черное, левое — это правое, а Низ — это Верх, то и сумасшедшие у них — вовсе не сумасшедшие?…

Что же делать-то, а?

Я вдруг отчетливо представил себе, что будет, если я отдам эти записи по назначению, и что будет, если не отдам. Если не отдам, меня самого, можно не сомневаться, отдадут куда следует. И тогда я уже никогда-никогда не увижу братца Принцессу. Если все же отдам — сам не смогу увидеть, не посмею.

Меня охватило состояние полной безысходности. Состояние полной безысходности повергло меня в состояние полной растерянности. Состояние полной растерянности начало разрывать меня на части.

Но на части мне не позволило разорваться то, что я увидел. Поскольку то, что я увидел, разбило параличом все мои разрывающиеся составляющие. Из телефонной будки, стоявшей неподалеку, на улицу стало просачиваться белое дымное облачко, материализуясь в братца, как две капли воды похожего на меня самого, но только в двадцатиоднозубой короне на голове и в очень широкополосом фраке со всеми пуговицами на теле. Я вскочил со скамейки.

— Голос узнаешь? — произнес братец, как две капли воды похожий на меня самого, голосом братца Белого Полковника.

Я молча кивнул, а братец Белый Полковник в моей личине протянул вперед руку.

— Давай ордена.

Я покачал короной, сначала — неуверенно, но потом — решительно.

— Ты сошел с ума? Отдай!

Я сделал шаг назад. Братец Белый Полковник моей личине рассмеялся так весело и звонко, что было отпустивший меня паралич разбил меня снова.

Я покачал короной.

— Сядь! — рявкнул братец Белый Полковник в моей личине.

Я сел. Он опустился на скамейку рядом.

— Да, ты сошел с ума. И ты сошел с ума дважды. Во-первых, ты мне перечишь, но главное теряешь веру. А потеря веры — это самое страшное сумасшествие. Отдай ордена!

Я опять покачал короной, а потом зачем-то сказал:

— Надоело. Молчать надоело, служить надоело, все надоело. Я хочу быть свободным как птица.

Братец Белый Полковник в моей личине рассмеялся снова:

— Ха-ха-ха… Свободен, как иллюзия птицы… Ну, уморил… Куда хочу, туда и лечу! Ха! Ты думаешь, иллюзии летают туда, куда им вздумается?! Да ты хоть соображаешь, что ты думаешь?! Иллюзии летают туда, где есть корм. Я тебе по-отечески скажу: нет никакой свободы и быть не может, представление братца Принцессы о свободе — это и есть самая большая и надувательская иллюзия!

— Ну и пусть иллюзия, а я хочу быть свободным!

— Отдай ордена!

— Не отдам.

— Ты что, не подчиняешься? — Братец Белый Полковник в моей личине поднялся со скамейки. Меня со скамейки подняли мои собственные ноги. — Это ведь… бунт! Я тебе приказываю: отдай!

Моя рука невольно потянулась к лацкану фрака… но вдруг резко ушла в сторону и двинула, сжавшись в кулак, прямо в челюсть братца, как две капли воды похожего на меня. Он качнулся. Я двинул ему кулаком в живот — он согнулся и застонал. Перед моими открытыми глазами предстала братец Мона Лиза с кровавым ножом в горле, два братца святых экзекутора, тыкающих меня лицом в мою же блевотину, братец Принцесса, которую я чуть-чуть не предал… И я ударил братца второго меня коленкой по носу. Его белая кровь испачкала мне всю штанину. Он упал на асфальт и задрыгал ногами. Я двинул ему ботинком ноги под ребра — он вскрикнул и сбросил личину. Сброшенная личина свернулась в мячик и покатилась по улице. Под личиной братца, как две капли воды похожего на меня, на братце Белом Полковнике была личина братца Цезаря X… Я двинул по братцу Цезарю X обоими ботинками. Сброшенная личина братца Цезаря X покатилась по улице. Лицо братца Белого Полковника без всяких личин было столь отвратительным, что меня замутило.

Одерживая не утихающие приступы тошноты, я бросился бежать, свернул за угол, мгновенно проскочил узкую улочку, выбежал в темный переулок и остановился возле какого-то шикарного дворца, снизу доверху обклеенного предвыборными плакатами обеих кабинетных партий. На этот раз голосовать за Самого Братца Президента мне почему-то совершенно не хотелось.

Я стал размышлять. Мои размышления подсказали мне, что уже через каких-нибудь пять крохотных минут будет объявлен мой общедомовой розыск очень опасного преступника. Тысячи святых экзекуторов и тысячи ревизоров, переодетых в цивильные фраки, высыпят на улицы, чтобы как можно скорее поймать и обезвредить братца Пилата III… А ведь братец Пилат III — это непосредственно я, я как раз и есть братец Пилат III! А я не имею никакой возможности ни связаться с братцем Принцессой, которая могла бы замолвить за меня перед Самим Братцем Президентом словечко, ни даже перебраться на другой ярус… Круг розыска будет все время сужаться, сужаться, сужаться, сужаться, сужаться… пока не превратится в маленькую мышеловку и не захлопнется.

Да, обязательно, непременно захлопнется!

Я опустился на порог подъезда шикарного дворца. Мои руки обхватили мою корону. Я со злобой сорвал ее с головы и с силой швырнул на асфальт: бронированная пластмасса раскололась. Вскочив со ступенек я стал бить, топтать корону ногами. Сорвал с фрака все ордена и медали, а также два микромагнитофона и с наслаждением вдавил все это каблуками ботинок в грязь.

Вдавил и… затрепетал от ужаса.

С такой силой затрепетал, что, вдруг приметив под своими ногами какую-то маленькую щелочку, я забился от ужаса в щелочку.

В моей подпольной щелочке было очень тесно и очень темно, но зато относительно безопасно. Там мне никто не мешал, и я принялся думать разные мысли. Я о многом подумал, пока находился в подпольной щелочке.

Думать мне было вообще непривычно, а там, в щелочке, моими мыслями никто не мыслеводил, там не было ни божественного нектара, ни пыльцы, ни оружия массовой информации. И поэтому мои мысли были странными.

Когда пришла первая подпольная ночь и на улицах зажглись фонарики счастливчиков, мои странные мысли вывели меня из подполья и повели к счастливчикам поднимать восстание.

Я подошел к пяти братцам счастливчикам, среди которых было три братца, несколько от меня физиологически отличающихся, и начал поднимать восстание.

Поднимая восстание, я призвал:

— Братцы счастливчики! Сегодня утром я добровольно сложил с себя корону! Теперь, братцы счастливчики, я — один из вас! Но мне кажется, и я не боюсь этого страшного слова, что мы все глубоко несчастные братцы! Мы несчастны потому, что всех нас лишили свободы! Мы должны быть свободными как птицы! Давайте возьмем в наши руки вот эти метлы и навсегда избавимся от несправедливости и несчастья! Нам нечего, братцы счастливчики, терять, кроме вот этих мётел!

Братцы счастливчики широко улыбнулись и промолчали. Я бросил в массы прокламацию:

— Я очень много думал умом, пока сидел в подполье. И мои мысли подсказали мне, что братцы в Нашем Доме готовы перегрызть друг другу все глотки, только чтобы получить новую корону. Братцы счастливчики, давайте возьмем метлы и навсегда сметем короны! Да здравствует свобода!

Братцы счастливчики улыбнулись еще шире, но опять промолчали. Тогда я бросил в массы братцев еще одну прокламацию:

— Да вы просто не знаете, чем вас кормят! Так называемый продукт переработки — это не что иное, как экскременты наших сумасшедших мыслеводителей! Вас кормят экскрементами, братцы счастливчики!

Братцы счастливчики улыбнулись так широко, как только могли, и хором ответили:

— Продукта переработки у нас хоть и не очень много, но на всех хватает, слава Самому Братцу Президенту!

А один из них добавил:

— И нам все равно, как что называется по-научному.

— Да ведь экскременты — это обыкновенное дерьмо! — крикнул я. — Вас кормят обыкновенным дерьмом, братцы счастливчики!

Тут самый старый из них, улыбаясь, сказал:

— Ты ври, но не завирайся; ври, но знай меру; ври, но не порочь; ври, но не вбивай клин; ври, но не подпевай; ври, но не подрывай основ Нашего замечательного Дома.

А тот, кто добавил первым, снова добавил:

— А если кто-то и называет продукт переработки обыкновенным дерьмом, то это только временно. Как хозяева Нашего Дома, вот призовем к порядку — враз называть перестанет.

У меня не было никакого опыта работы с прокламациями, и восстание явно срывалось. Оно, наверное, срывалось также потому, что на моей голове не было соответствующей авторитетной короны. Вот если бы я был Самим Братцем Президентом, тогда, конечно, восстание ни за что бы не сорвалось… А так оно срывалось… И я пожалел, что не стал Самим Братцем Президентом, поскольку, если бы все-таки стал, мог бы поднимать сколько угодно восстаний. Пожалев, я плюнул на асфальт, чтобы прибавить массам братцев счастливчиков работы, чтобы в этой работе они осознали, как безрадостен и тяжел их труд, и пошел к своей подпольной щелочке.

Я плюнул на асфальт и пошел к своей подпольной щелочке, поскольку поднимать на восстание таких непонятливых в своем непонятном несчастии счастливчиков мне больше ни капельки не хотелось. В нехотении поднимать восстание прошла ночь, прошло утро, прошел вечер, который прошел после того, как прошел день, прошла еще одна ночь и пришло воскресенье.

А по воскресеньям с десяти утра и до часу дня по всем улицам всех ярусов всего Нашего Дома, исключая разве что самые нижние, ходили марширующие марши колонны братцев-мыслеводимых, которые носили с собой знамена, портреты и транспаранты, при этом распевая наши славные домовые песни, славящие наших любимых братцев-мыслеводителей, мыслеводящих этими мыслеводимыми колоннами.

Я вылез из подполья окончательно. Вылез и остановился прямо посреди улицы. На меня неотвратимо надвигалась мыслеводимая колонна.

— На месте… стой… раз… два!.. — скомандовал возглавлявший колонну братец вожатый, когда нас разделял какой-нибудь десяток метров.

Колыхнувшись знаменами, портретами, транспарантами, на которых красовались гениальные мысли Самого Братца Президента: «Делу — конец венца!», «Делу — два конца» и прочие, колонна остановилась.

— С какого ты яруса, братец? — спросил меня вожатый. — Почему не в рядах? Почему без короны?

Я набрал полные легкие воздуха и возопил:

— Я вам не братец! Я — ЧЕЛОВЕК!

Колонна открыла рот и осуждающе ахнула.

Я снова набрал полные легкие воздуха и еще раз возопил:

— Я — ЧЕЛОВЕК! И плевал я на все ваши колонны, транспаранты, портреты и короны!