Глава 5

Была в жизни маркиза Хоггроги Солнышко тайна, которую он свято хранил, которую он тихо берег, будучи не в силах ни забыть ее, ни расстаться с нею… Одним словом, в сердце женатого человека Хоггроги жило две любви…

— Ваша светлость…

— Да, Рокари, доброе утро, докладывай. Как я понимаю, с вестями? Началось? — Хоггроги принял своего сенешаля запросто, в малой столовой комнате, не вставая. — Садись, садись, Кари, со мной позавтракаешь, по-домашнему, без этикета, моя пресветлая маркиза с самого вечера чувствует себя неважно, пусть поспит как следует. Парень-то — уже вовсю шевелится в чреве! Такой бойкий!..

— Поздравляю, ваша светлость. — Рокари Бегга плотоядно пошевелил над столом свежевымытыми пальцами, выбирая, с чего бы начать, с маринованных ящерок или сразу с горячего.

— Рано еще поздравлять. Кушай, сегодня у меня только яичница на завтрак, но зато ее много. Эй, Нута, обеспечь сенешаля, добавь хлеба, ветчинки не жалей, проголодался он, издали скакавши. Так что там, набег?

— Так точно, ваша светлость, набег! И преизрядный! Я только что с западной заграды. Суроги перешли реку. Конные, пешие, движутся ходко, скрытно. Общей численностью до десяти тысяч воинов. Марони Горто решил на месте дожидаться подмоги… хотя я предлагал…

— Ого! Где они столько набрали?

— Соседи, видимо, подключились в помощь, рассчитывают, что поживы на всех хватит. Их цель — городок Старые Броды. А ведет их Амира Нату…

Сердце Хоггроги с такой силой ударилось о грудную клетку, что боль от удара растеклась по всему телу, прихлынула в виски.

— …Родная дочь того самого Кор.. кро… Крориго Нату, что еще при вашем батюшке приезжал, якобы замиряться.

— Да, я помню.

— Все-таки не понимаю я, как эти варвары позволяют бабам соваться в мужские дела? Чуть ли ни вровень себе их держат! А, ваша светлость?

— Угу. Но ты не отвлекайся, докладывай по порядку.

— Виноват. Значит, пришли они со стороны высокого перевала, потом реку вброд, переправлялись весь световой день. Мы их считали с трех позиций, с каждой независимо, все сошлось. Кроме того, наши лазутчики…


Хоггроги вспоминал. Это случилось ровно четырнадцать лет тому назад. Стояло такое же лето, жаркое, пыльное, с малыми дождями. Пограничная река Змея обмелела настолько, что приходилось выставлять к юго-западным рубежам утроенные, учетверенные пограничные отряды, однако и этого сплошь и рядом оказывалось недостаточно: варвары во всю звериную мощь перли сквозь заграды, подчистую разрушая и грабя на своем пути. По сложившемуся за многие столетия обычаю, Ведди Малый, верный заветам предков своих, воевал так: сначала следует разгромить вторженцев, поубивав их как можно больше, и далее, на плечах неприятеля ворваться на их территорию, сжигать и разрушать кочевья, стойбища, городища… У сурогов, к примеру, были уже свои города. Ну, те еще города… Маленькие, грязные, неудобные, как правило с домами из дерева и глины — варварские, одним словом, но — не стойбища уже, да и не деревни. Ведди ровнял с землей все, что располагалось в пределах двух дней конного пути от границы, а потом возвращался домой. Немногочисленных пленных сразу же после похода продавали в рабство, за море, небогатые трофеи сбывались туда же — купеческие флотилии по условленным датам собирались и ждали в заливе Бери Бо…

Однажды, именно в то лето, Хоггроги спросил отца:

— Папа, а не проще ли не отступать каждый раз в свои земли, возвращая захваченные варварам, но объявить своими, поставить гарнизоны по новым рубежам? Чтобы вся эта нечисть больше нам не досаждала?

Ведди Малый, по обыкновению, присел к рабочему своему столу и поразмыслил несуетно, прежде чем ответить так, чтобы сын понял и принял ответ.

— А людей где взять? Этих, сурогов тех же, в наши обычаи не обратить, они по своим тысячи лет живут, даже богам чуть иначе молятся. Наши же люди, купцы, горожане, крестьяне отказываются туда селиться, ибо почва там ближе к пастбищной, а не к пахотной, как у нас, к тому же весь уклад жизни им пришлось бы менять. Подойди сюда, я малую карту разверну. Гляди, видишь, где они и где мы? И это бы преодолимо, пастбища можно распахать, но в Империи люди любят селиться там, в сердцевине, где безопасно, в то время как наши края малолюдны… Кем заселять? Своих выдирать из насиженных мест? Тогда кто у нас будет жить и работать? А там — кто согласится землю обывать, на краю страны, в вечной тревоге? Суроги ведь очень воинственны и предельно беспощадны. Ладно, согласились, перебрались, обживаются. Кто будет их защищать от прежних владельцев, для которых утраченная земля — родная, кровью предков политая?.. Они и так звери, хуже тургунов, а за свое кровное — вчетверо лютее будут. Я же не могу приставить охрану к каждому пахарю да кузнецу! И новые кордоны мановением руки не перекрыть, не обезопасить от внезапностей, для этого нужны долгие годы, плодовитые подданные, большие деньги и немалые силы. Время у нас есть, но все остальное на строгом счету. Это я не к тому, что мы бедны и неимущи — наша казна уже десять сотен лет дна не обнажала, или что мы перед кем-то слабы…

— Как это — малолюдны? У нас вон сколько городов! И деревень…

— Напрасно ты отца перебиваешь. Помнишь, когда я возил тебя в Океанию, ну, когда государыня тебя «Солнышком» пожаловала, ты все поражался на тамошнее многолюдье?

— Помню. Так то ведь — столица.

— Да. Но и столицы, видишь ли, редко становятся столицами ни с того, ни с сего. Одним словом, у нас у самих земли пусты лежат, куда нам чужие девать? Я уж не говорю о том, что по своей принадлежности суроги числятся как бы подданными королевства Бо Ин. Да, они никому не подчиняются, ни своему королю, ни нашему императору, да продлят боги дни его!.. Но на бумаге, по древнему уложению, по карте, земли сурогов — соседнее королевство. Одно дело, когда я, наказывая преступников по законам войны, прошелся по их землям, не объявляя своими: за это мне тамошний король может быть еще и спасибо скажет, что смутьянов приструнил. Совсем другое — когда и если я попытаюсь их оттягать в свою пользу, то есть в пользу Империи. Тогда — большая война, долгая и всем невыгодная, в которую непредвиденно, не по своей воле, а по радению своих недалеких подданных, то есть — нас с тобой, Его Величество будет вовлечен… А у Империи и так врагов выше головы, по всем границам полыхает…

— Но ты сам рассказывал, что Империя постоянно раздвигает свои границы за счет соседей…

— Говорил, да. Но — только туда она их раздвигает, только там, где это возможно и целесообразно. В остальных местах — защищает ранее накопленное. У нас же, на сегодняшний день — дайте боги свои сберечь! Мы… это… тоже мало-помалу расширяемся, но — спешить нам всем некуда, вечность впереди большая. Поди, переоденься и — в тронный зал. Я сегодня буду принимать нечто вроде посольства от сурогов, которое возглавляет не кто иной, как великий их вождь Крориго Нату. Славный воитель, однако вдруг приехал мириться. Хорошо бы сие, но я ему не верю. Интересно посмотреть?

— Да, отец!

— Вот, как трубы грянут, сразу поспеши. На прямые вопросы к тебе — буде воспоследуют — отвечай, но осмотрительно, сам же лучше помалкивай. Мы поняли друг друга?

— Да, отец! — Последние слова шестнадцатилетний Хоггроги выкрикнул уже на бегу, без должного почтения, но Ведди Малый, в отличие от своего отца, Лароги Веселого, всегда был малочувствителен к мелким нарушениям внутрисемейного этикета.

Ведди Малый встречал гостей-сурогов стоя, в четырех шагах от своего парадного кресла, которое челядь и домашние между собою именовали троном. С одной стороны, такое поведение маркиза должно было означать почет для высоких гостей, а с другой… Смертельных врагов тоже сидя не встречают — это и по имперским обычаям так, и по сурожеским… Понимайте как знаете, дорогие гости, и ведите себя соответственно. Можете даже вообразить себе, что маркиза Короны очень легко обвести вокруг пальца, маркиз Ведди Малый совсем не против производить такое впечатление.

Однако знаменитый сурожеский вождь Крориго Нату слишком хорошо знал, с кем имеет дело, и не поддался искушению хитрости. Нет и нет, у вождя множества племен, грозного Крориго Нату, совсем иные заботы и намерения, важные заботы… С этими проклятыми имперцами нет ни сладу, ни хоть сколько-нибудь спокойной жизни: их местные повелители, пресловутые маркизы Короны, только и знают, что по каждой придирке резать, жечь и разрушать, и движутся, движутся, движутся, подобно ползучим пустыням, все только на юг, на исконные земли сурогов, дарсов, миронов… век за веком, медленно и неумолимо… Тяжела рука у маркизов. За два последних столетия обширные угодья в сто долгих локтей шириною и в пятьдесят глубиною оказались отторгнуты… Кому жаловаться? Бо Инскому Королю??? Хо-хо… Это значит — признать его полное и настоящее владычество и еще горшего кровососа на спину посадить… Самим биться, отвоевывать у имперских исконные владения? Так они и бьются… Но в тылу — вместо единого кулака — глупость, зависть, жадность и всеобщий раздрай…

— …От чистого сердца! Так сказать — воины воинам.

— Да, — серьезно ответствовал Ведди Малый. — Это хорошие клинки, добрые луки. Надеюсь, сегодня же, после пира в вашу честь, мы сумеем отдариться не худшими игрушечками. Но… Уважаемый князь Нату… вы не представили меня вот этой юной сударыне, что прячется за вашей спиной… и которая делает это без особой робости?..

— Это моя дочь Амира. У меня кроме нее три сына… оставшиеся в живых… и две дочери, но эта — моя истинная плоть и кровь, моя любимица. Вот, взял с собой, мир посмотреть, себя показать… Пятнадцатый год ей, не успел оглянуться — невеста выросла!

Намек был более чем прозрачен, даже Хоггроги все понял и густо покраснел. Марони Горто, сенешаль отца, ухмыльнулся в бороду, но так ловко, что хоть лицом к лицу с ним встань — не доказать ухмылку. А Ведди Малый — напротив, оказался таким простодушным, что ничего и не заметил. Более того, тут же предложил Хоггроги прогуляться вместе с юною княжной по окрестностям, показать ей достопримечательности замка.

— Только в подвалы не спускайтесь, не то опять к нафам на обед попадете.

Крориго Нату вытаращил глаза в ответ на эти слова, не к нему обращенные, и переспросил:

— Опять? А что значит — опять? У вас в подземельях замка…

— Нет, князь, вовсе не то, что вы думаете. Просто лет пять тому назад… или четыре… Мой отпрыск отыскал в далеком подвале какого-то безумного нафа и решил его самостоятельно вскрыть, чтобы узнать, как нафы устроены, где у них сердце, печень… душа…

Крориго Нату почти до самой груди растворил бородатый рот и захохотал, лицом и всем туловищем показывая, что понял шутку и оценил ее.

— Ну и как, нашел? А? О-хо-хо… Ну, удалец! Весь в отца! Нашел сердце у нафа? А, юноша?

Хоггроги, еще больше покрасневший, неопределенно мотнул головой и вздохнул, Ведди Малый ответил за него:

— Нет, так и осталось загадкой. Побрезговали мы в той слизи ковыряться, которая от нафа натекла… Ну что, ваши юные сиятельства? Вы еще здесь? Ступайте, у нас тут разговоров до самого обеда. Идите, идите… Вы не против, князь?

— Нисколько. Я был бы против этого, только усомнившись в благородстве маркизов Короны, но до этого, хвала богам, покамест, очень далеко. Однако, я хотел бы… э-э… пусть Амиру сопровождают обе ее подружки?.. Они также из рода вождей и своим присутствием не запятнают…

— Пусть сопровождают, конечно же, а мы продолжим.

Взрослые остались в тронном зале, сидя уже, без церемоний, обсуждать непростые междусоседские вопросы, а Хоггроги и Амира охотно отправились гулять по окрестностям, как это и было им велено. Ведди Малый успел шепнуть сенешалю, тот дворецкому — двое пажей отделились от толпы придворных и составили его юному сиятельству крохотную, но равноценную свиту. Хоггроги и Амира двигались впереди, остальные четверо чуть сзади.

Юность — это юность, в какие обычаи и одежды ее ни обряжай: получаса не прошло, как натянутая и осторожная тишина в обеих половинках свиты сменилась смехом, звонкими голосами, юноши растопыривали локти, как бы ненароком касаясь ими девичьих локотков, без нужды клацали в ножнах узкими парадными мечами, девушки расчетливо краснели, хлопали ресницами, розовыми пальчиками теребили самоцветы на рукоятях изящных поясных кинжалов…

Тем не менее, две маленькие ватажки молодых людей умели блюсти сословные обычаи и делали это непринужденно: княжна и юный маркиз шли и общались отдельно, а их смешанная свита — отдельно.

— А у тебя есть зверинец?

— Зверинец? — Хоггроги недоуменно переспросил, но тотчас сам догадался, что имеет в виду Амира. — Нет, конечно же нет. Мой отец… и мой дед, и все предки считают… считали… Одним словом, на зверей можно охотиться, воевать с ними, а лишать их свободы — нельзя, грех.

— А людей, стало быть, можно лишать свободы? Людей, Хогги? У вас же есть темницы? И в рабство людей продаете?

— При чем здесь темницы? Человек ведь не зверь: надо сначала разобрать его вину, выяснить ее, а потом уже казнить. Для того и узилище, чтобы ошибок не наделать поспешными решениями. Не виноват — отпусти. Звери же — в чем виноваты? А рабство… Это не совсем то, что зверинец.

— Как это — не совсем то?

— Ну, не знаю я, не задумывался. А у вас, у сурогов, что, рабов нет?

— Есть. Но у нас и зверинцы есть. Там и горули, и волки, и рапторы… Одно время отец даже цуцыря держал. Но я тогда маленькая была, ничего не помню, только по рассказам. Рапторы летом живут, а к зиме дохнут, как их не согревай…

— Цуцыря?

— Да. Но тот однажды проломил ограду — видимо, заклинания ослабли — и сбежал. И еще пятерых стражников убил, а одного из них сожрал. Сбежал — и не поймали. А почему ты все время: отец, отец… дед… прадед…

Хоггроги опять удивился вопросу.

— Как это?.. Что ты имеешь в виду, поясни?

— Ну, чуть что: «Отец так сказал, у предков так принято… с деда началось…» Ты что, сам не можешь думать и действовать, без оглядки на предков?

Хоггроги раскрыл было рот, но вспомнил, как в таких случаях ведет себя Ведди Малый и поразмыслил, прежде чем ответить.

— Могу. Но не хочу.

— Понятно.

Хоггроги повернул голову, слегка ее наклонив, и заглянул прямо в синие глаза своей спутницы.

— Что тебе понятно? Ты сама — умеешь, можешь, хочешь поступать вопреки предкам, поперек воли отца и матери?

— Мама умерла два года назад, во время родов. Да, представь себе, могу и умею. Иногда — хочу. А у тебя конопушки.

Хоггроги потер нос и щеки.

— Матушка уверяет, что лет через пятьдесят сойдут. Они — что, плохие?

— М-м… У сурогов я такие редко видела, только у пленных чужаков. Но тебе идут. А правда говорят, что у меня косы слишком тонкие?

— Тонкие? По-моему, у тебя замечательные косы, а если их расплести, да собрать в одну — так и вообще…

— Что — вообще?

— Ну, станут толще… в девять раз. И они у тебя невероятно черные!

— Они — что, плохие? — Амира совершенно явственным образом передразнила юного маркиза и засмеялась. Голосок ее был чист и ярок, а глаза у нее такие ясные…

— Нет! Очень… хорошие, красивые.

— Тогда знай, что если все их сплести в одну, то станет она толще не в девять раз, а в три.

— Почему? — поторопился спросить Хоггроги, но спохватился и стал не красным, а багровым от стыда. — А, знаю, знаю, точно! Мне жрецы рассказывали про это правило, да я забыл. Но все равно, они и такие — очень красивые… Вот, смотри: мы на самом высоком месте в округе. У вас, наверное, тоже донжон высокий?

Хоггроги и Амира взошли на верхнюю площадку башни замка и теперь стояли, держась за деревянные поручни, озирали окрестности. Девушки из свиты Амиры испуганно хихикали позади, но сама Амира не выказывала ни малейших признаков страха.

— Локтей в сто пять?

— Сто двенадцать, если точнее. У меня с прошлого года свой замок, отсюда неподалеку, там донжон гораздо ниже этого: он от макушки до земли — восемьдесят пять локтей. Тоже неплохо. Но я здесь предпочитаю жить… А должен там.

— Нет, у нас дома ничего подобного нет, мы не любим высоких строений. Скажи своим друзьям, чтобы они умерили молодецкую прыть и не были столь назойливы в знаках внимания, оказываемых моим спутницам.

Бедный Хоггроги, воодушевленный амурными успехами молодых пажей, за которыми он искоса наблюдал, только-только собирался придвинуться поближе к Амире, чтобы… уберечь ее от боязни высоты… или, там, загородить от ветра… Ох… Она прекрасна!

— Рокари! Ты же будущий рыцарь, а ведешь себя развязно!

— Виноват, ваше сиятельство.

— И тебя касается, Мауни. Боги дали мужчинам силу, чтобы защищать слабых, а не обижать их.

— Виноват, ваше сиятельство!

— Ах, ах, ах… Как прелестно! Вы слышите, дамы? Мы — слабые, а они сильные. Они созданы, чтобы нас защищать… от самих себя и других лютых зверей… Как вам нравится ощущать бессилие в присутствии этих… юных сударей? — Амира обращалась к своим подругам, но глядела в упор на Хоггроги.

Это уже было похоже на вызов к схватке, и Хоггроги мгновенно успокоился, как бы обрел твердую почву под ногами. Он легко выдержал взгляд ярко-синих глаз и, не обращая внимания на мучительный и сладкий трепет в сердце, твердо сказал:

— Слабость — не есть бессилие, сила — не есть бесчестие. Мужчины — сильнее, женщины — красивее, такова жизнь и природа вещей. Вот.

Амира поискала у себя на языке колючку побольнее, но заглянула в серые глаза (для этого ей приходилось постоянно задирать голову, а ведь она отнюдь не малоросла, даже слишком высока для девушки…) этому сиятельству, юноше, почти мальчику и… смутилась, и покраснела, как до этого краснел Хоггроги. Боги! Неужели она, она, сиятельная Амира Нату, вот так вот, как в имперских романах описано, с первого взгляда… во врага…

— Мы… Мы могли бы попытаться подтвердить свои слова делами, сударь Солнышко, на ристалище сравнить длину наших мечей…

— О, нет…

— …Но я не захватила с собою меча, предвидя, что у меня будут могучие защитники, оберегающие всех слабых и бессильных.

— Гм. Даже если бы у тебя и был меч, я бы не стал с тобою драться, ибо одинаково вредны были бы наши с тобою победы и поражения. Для нас и для вас вредны.

— Ах так?

— Да.

Амира стояла теперь спиною к пропасти, безмятежно опираясь лопатками на узкие деревянные ограды-поперечины, и у бедного Хоггроги словно кусок льда застрял в пылающей груди, так ему хотелось схватить прекрасную деву, поднять ее на руки и прижать к себе, спасти, унося прочь, подальше от жадной и жестокой бездны… Была она одета почти на имперский манер, но не так, как это подобает знатным юным девам, а, скорее, по-пажески, однако же — с непременными женскими рюшечками: высокие рыжеватые кожаные сапоги до колен, но на каблучках, в них сбегали неглубоко того же цвета широкие кожаные штаны, только расшитые по бокам не галунами, а серебряными узорными строчками. В паху и далее, на заду и по бедрам, штаны укреплены без ухищрений, прочными грубыми ящерными кожами, леями, или, как их еще называли в уделе, «наседлами», зато ее талию облегал роскошный, с избытком расшитый каменьями и жемчугами пояс, под который бережно заправлена батистовая белая рубашка с пышными женскими кружевами, поверх рубашки надет черный с серебром камзол, на голове угольно-черная, под стать косам, шапочка с белым перышком от редчайшего в южных краях зубатого птера кокра. Ах, она была более чем прелестна. И ноги… Обычно скрытые у женщин длинными юбками, эти на всю длину угадывались под сапогами и широкими кожаными штанами, во всей их стройности… и, вероятно, белизне, если судить по нежности цвета ее рук и лица… И грудь… она небольшая, но ее почти видно под тонким батистом…

— Ваши взоры меня смущают, сударь маркиз!

— Прошу прощения! Я просто испугался вдруг, что ты… что вы… что ты упадешь, туда, за перила. Позволь предложить тебе руку, и пойдем дальше.

— Идем. Боги, ну и лапища у тебя!

Пир намечен на вечер, до него еще очень далеко, так далеко, что времени хватило на все вкусное и интересное: молодые люди осмотрели парк, личную конюшню Хоггроги, оружейные комнаты, полакомились вволю вишневым вареньем, которые вызвало искренний восторг у простодушных сурожеских дев, пометали швыряльные ножи в покоях у Хоггроги…

— Вот ножи, вот мишени, располагайтесь, выбирайте. Скоро эту часть замка будут перестраивать и переделывать, но сейчас — все здесь как и было, пока я не переселился… Можно сказать — последние денечки прежней жизни.

Метали — на пробу, без счета — все юноши и девушки, но соревноваться вышли друг против друга предводители, как это и положено: за имперцев его сиятельство маркиз Хоггроги Солнышко, за сурогов — ее сиятельство княжна Амира Нату.

Амира швыряла ножи удивительно точно, с любой руки, с обеих рук, но ее броскам не хватало, конечно же, силы: небрежно защищенного человека таким ударом можно сразить, а крупного, покрытого плотной шкурой зверя — нет.

— Ах, если бы у меня с собой был мой любимый лук… и перчатки… Я бы тебе показала, любезный Солнышко, как надо стрелять! Я бы тебе отомстила за свое поражение, и с лихвой!

— Но Амира… Ты поразила ножами все обозначенные цели и сделала это… ну… можно сказать — ничем не хуже меня. Один раз ты просто сморгнула невовремя, так что справедливым будет признать ничью…

— Я не признаю ничьих. Ты победил и сделал это по праву… сильного… — Девушка попыталась присесть в изящном поклоне, вдруг расхохоталась и запрыгала на одной ножке, совершенно не обращая внимания на то, что серебряная шпора на ее сапожке оставляет царапины на древнем дубовом паркете. — Ах, если бы я победила — я бы потребовала выкуп за победу: вазочку с вишневым вареньем… А почему у тебя такое зловещее прозвище — Солнышко?

— Эй! Нуса, ты где, соня? Варенья сюда! Шесть ваз!.. Сейчас принесут. Почему это — зловещее?

— Ну, а какое же?

Хоггроги задумался.

— Нет, я так не считаю. Если бы Солнце — тогда да. А солнышко — это просто природное явление, которое не сжигает, не иссушает, не ослепляет, но светит и греет. И я уверен… мне все до единого жрецы одинаково объясняли, что Солнце — да, действительно враг нашей Матушке-Земле, но никак не солнышко! Мне это прозвище сама государыня пожаловала, и я им горжусь. Наша государыня-императрица.

— Да, я понимаю, о ком ты. Ладно, может быть и не зловещее, — легко согласилась Амира, — я, если честно, не сильна во всех этих поповских ученостях. Но вареньем полакомлюсь с преогромным удовольствием. У нас такого не умеют делать…

Сколько раз… сколько десятков, даже сотен раз вспоминал этот день Хоггроги!.. Вспоминал во всех подробностях, сцену за сценой, мгновение за мгновением… Ничто не могло омрачить ему безумное хмельное счастье того летнего дня, ни внезапный дождь, очень, очень уж невовремя загнавший их из сада в замок, ни сотни любопытных глаз и ушей со всех сторон… Матушка то и дело, под самыми разными предлогами, осчастливливала их своим присутствием… Грех сердиться на матушку, он и не сердился, но при ней всегда это гомонящее и причитающее стадо, ее свита…

Они и на пиру сидели бок о бок, жаль только, что пир был вежливым, обрядным, а не настоящим, когда всем весело и разгульно и никому нет до тебя никакого дела… кроме горстки верных, приставленных к тебе слуг… умеющих молчать и не видеть…

Их отцы не договорились ни о чем, просто прилюдно, вслух, порадовались знакомству — и все.

Хоггроги стоял в углу «тронного» зала, полуспрятанный за толстенной каменной колонной и смотрел на церемонию прощания. И вот уже в самом конце, на выходе, Амира чуть приотстала от своих и состроила в воздухе взмах обеими ладошками, улыбнулась — Хоггроги почудилось, что грустна ее улыбка — и убежала. От ее взмаха кусочек пространства затрепетал и поплыл, поплыл в сторону Хоггроги… остановился на уровне его глаз и воплотился в цветок! Хоггроги неплохо знал растения, произрастающие в их краях: нет, этот цветок ему незнаком. Нежно-фиолетовый, на тончайшем стебельке, пять лепестков… Таких цветов не бывает… Это — ему! От нее! Пальцам немного щекотно… Это она! Он даже пахнет!

— Неплохо сделано.

Хоггроги вздрогнул и обернулся: да, отец умел исчезать незаметно и появляться внезапно!

— У меня… он…

— Я видел. Красиво, ароматно, да только таких цветов не бывает. Сия девчонка вся в папу: умеет колдовать, умеет обаять. Если ты убережешь его от влаги и тьмы, он сохранится дольше, может быть до завтра продержится… Поеду, провожу их немного.

— А…

— А ты останешься в Гнезде, за старшего.

Ведди Малый развернулся и ушел… На этот раз с обычным шумом, сотканным из мощных вдохов и выдохов, шуршания одежды, позвякивания разнообразного смертоносного металла, грузного стука сапог, шелеста челядинских шепотков. Ушел и не заметил, что сын его остался весь во власти колдовства, и не того невинного, которое породило неземной красоты дар-цветок, но во власти иного, самого сильного, самого лютого колдовства, самого пагубного и прелестного для человека, из всех существующих в подлунном мире. А может, и заметил, но не захотел придавать этому значения…

* * *

— Доклад твой принял. Поручаю тебе охрану Гнезда и окрестностей, сразу же после завтрака и приступай. Или тебе еще поспать надо? Хочешь — поспи.

Но молодой сенешаль много лет провел возле своего повелителя, был он ему и пажом и оруженосцем, и другом, и советчиком, и громоотводом… Добротой повелителя надо пользоваться в меру, в очень скромную меру.

— Нет, ваша светлость, какой тут сон к полудню? Дел — до ночи не управиться. Вот ветчины ломтешник я бы еще навернул, вкусная!

— Конечно, этого добра у нас вволю, хвала нашей Нусе, до самой осени хватит. Нуса, еще нам с рыцарем ветчинки. Лери! Керси! Оги! Полный сбор войскам!.. Все, Рокари. Завтракай, перенимай дела, а я пойду, проведаю Тури, да переоденусь…

Войско маркиза выступило из ворот замка в поход, как это и положено: впереди маркиз, а за ним уже трубачи, знаменосцы, телохранители, герольды, пажи, полковники… Вся же армия ждала его в поле перед замком, постепенно разматываясь, вослед маркизу, в ровные стройные колоны.

Но пройдя таким образом три или четыре долгих локтя, войско перестроилось на военный лад, впустило в центр главнокомандующего, окружив его надежной защитой и людьми, умеющими быстро понимать приказы, способными быстро претворять их в жизнь, выпустило во все стороны щупальца дозоров… Объявив полный сбор, Хоггроги взял с собою только четыре полка, другие же, оставаясь в тылу, всегда должны помнить и знать: самое важное в службе — полная боевая готовность. На этот раз все были расторопны и толковы, любой полк выбирай без колебаний, а бывало ведь и так, изредка, правда, что за лень и глупость воины маркиза платили головой, тут же, прямо перед строем: простые ратники, десятские, сотники… Случалось и повыше их соколам спознаться с войсковым палачом, ибо маркизы не любили шутить и прощать в военное время… а мирного почти и не ведали…

К Старым Бродам полки подоспели вовремя, втянулись в северные городские ворота тихим дымком: войсковая разведка загодя обеспечила сохранность тайных передвижений, были выслежены, сняты с точек обзора и казнены четверо лазутчиков-сурогов, похоже, что все четверо, если не соврали перед смертью.

Городок оказался битком набит ратниками, но сурожеским отрядам, вскорости после этого подступившим вплотную к городским стенам с юга, этого было не видно.

Все всё знали по обеим сторонам войны, всем всё было ясно с самого начала и далеко наперед: суроги не будут присылать переговорщиков к городским властям, не будут запугивать или вымогать выкуп, а когда захватят город — о пощаде их можно не просить, все равно не дадут: кто сам спасется, в надежных укрытиях, или быстрым бегом, тому повезло, остальные — пожалуйте в мир богов. И сами суроги не надеялись, что городские ворота перед ними распахнутся, знали они также, что далеко не всем из них суждено полакомиться плодами грядущей победы… Если она вообще их ждет: защита в городе сильная, там засел тройной заградительный отряд, это помимо городской стражи…

Суроги без долгих предисловий ринулись на штурм с трех сторон (с четвертой река мешала), и отхлынули, отбитые, оставив под невысокими стенами города несколько десятков мертвецов и тяжелораненых. Раненых неплохо бы выручить, вытащить с поля боя, а кого и вылечить… Да не расчет: в дневное время все подходы к стенам как на ладони, выручающих поляжет под стрелами и камнями больше, чем выручаемых, а пока дождешься покрова ночи, жара и всевозможные падальщики свое дело сделают, и некого будет спасать. Но убитые и раненые отнюдь не напрасно положили свои животы: суроги умеют воевать, они хорошо войну понимают. Покуда простые воины бились под стенами и на стенах, начальники, во главе с юной и жестокой Амирой Нату, пристально и тщательно следили за штурмом, впитывая внимательными умами каждую мелочь, каждое движение нападающих и защитников. Это только на первый взгляд наука нехитрая: подбежал — стреляй, руби, коли, залезай, сбрасывай… Ворвался — грабь, ты победил! Для простецов, для обычных воинов, штурмовых стреляльщиков и рубильцев, так оно и есть. А у предводителей куда большая ответственность перед людьми и богами, они должны четко знать: сколько защитников в городе, как они вооружены, какова у них манера боя, ибо у каждого предводителя она разная… Первый штурм отбит, так на то он и пробный: второй раз с учетом прежнего опыта двинутся, прежних ошибок уже не делая… Сенешаль Марони Горто возглавлял защитников города, ожидая, пока примчатся на подмогу войска маркиза, но он же и ныне продолжил защищать, теми же самыми силами, бережно и отчаянно, словно и не затаилась в стенах города двенадцатитысячная армия маркиза, ибо таков был план молодого повелителя… Но она — есть, армия-то, воины ее тихо, очень тихо и скромно сидят в засаде, ждут удобного случая… Хм… А неплохой план, кстати говоря… Вся штука в том, чтобы точно знать — удалось ли полкам повелителя по-настоящему скрытно войти в город? Если да — будет весело для своих и поучительно для сурогов. Если же нет — кто еще кого перехитрит: раскинут костры в ночи, дабы отдохнуть перед завтрашним штурмом, глядь на рассвете — а они уже снялись всем табором и бегут к границам, зело поспешая… Но если военная хитрость маркиза удалась, то ночью все решится совсем не так, как этого бы хотели суроги… Именно этой ночью, не откладывая на следующую, ибо в любом случае, не позже послезавтрашнего дня суроги покинут позиции и переметнутся в другие места, резонно опасаясь, что подмога к имперским все-таки придет, как всегда она приходит. Но так уж вышло, что люди маркиза далеко загодя учуяли предстоящий набег, не меньше чем на двое суток упредив замыслы врага. А если у знающего и умелого воителя есть двое суток в запасе — это больше чем половина победы, умей только ими грамотно распорядиться…

И пришла решающая ночь. Опытный и хитрый Марони Горто весь день время от времени появлялся на стенах города, в одном месте, в другом… Не напоказ, не назойливо, а напротив — очень чисто и естественно все делал, дабы у наблюдательных сурогов родилась догадка и понимание: отчаянный вояка, хорошо им известный полководец Марон Борода собирается сделать этой ночью вылазку в стан сурогов, чтобы посеять там хаос и панику, чтобы вырезать, вырубить, выкосить в как можно большем количестве беспечно спящих сурогов и тем самым хотя бы частично подравнять силы воюющих сторон… Да, да, да, очень хорошо, очень вовремя и правильно. Пусть имперцы выходят из города во тьму ночную, пусть приблизятся, горя нетерпением и яростью, к шатрам и кострам беззаботных и безалаберных сурогов… Якобы спящих… Главное — подпустить их поближе, чтобы ни один не успел добежать к спасительным стенам города… А там уже и защищать стены будет некому…

— Вести себя тупо! Ничего не замечать, тревоги не поднимать, в атаку — только по моей команде. Все помнят свое место и обязанности? Ну? По очереди!

— Да.

— Да.

— Да, госпожа.

— Помним.

— Да.

— Вы — вожди. Как вы себя поведете, так и люди ваши повторят. Наша задача — перебить всех вышедших, а к утру взять город. Что можно — истребим, потом с добычей уходим к границам. Будет погоня — встретим ее уже там, за нашими укреплениями. Итак, повторяю сейчас, потому что потом объяснять будет некогда: подпускаем… По моей команде «просыпаемся» и атакуем. Перебили всех — сразу же штурм. Ворвались — все знают, куда бежать и что делать. Каждому из вас «на кормление» выделен свой участок города, каждый держите своих людей подальше от чужого куска, лишняя кровь нам ни к чему. По звону колокола на ратуше веселье прекращается и мы немедленно уходим. Вечером ли, днем ли — зазвенело — собрались в отряды и уходим. Сотый и последний раз спрашиваю: всем все понятно?

— Да… да… да… да… да.

Все как обычно: совет вождей, обязательная напутственная речь старшего в походе вождя вождей — сегодня это Амира Нату, дочь покойного Крориго Нату, жестокая, отважная и умелая, несмотря на юность ее… И раз, и два повторяет она всем известные, сто раз обговоренные вещи, но — это же как обязательная молитва богам: пропусти молитву перед важным делом и душа наполнится неуверенностью и смятением…

Суроги все рассчитали хорошо и верно, кроме одного: не скудные силы защитников города, а войска маркиза в полном составе, пользуясь преимуществами ночного времени, совершенно беспрепятственно подобрались к сурожеским шатрам, поэтому, когда суроги вскинулись от притворного сна, в ярости бросились на противника, чтобы окружить его, чтобы уничтожить во мгновение ока, получилось наоборот: без малого четверть из них, вскочив, замертво улеглись обратно, ибо имперские лучники также были наготове и ждали команды, которая позволит им дать один, но убийственный залп и не задеть при этом своих…

Марони Горто, подчиняясь прямому приказу Хоггроги, остался на городских стенах, в то время как сам маркиз ринулся в ночную сечу… Да, он чуял сильнейшее раздражение, бушующее в душе сенешаля своего отца, понимал, что с точки зрения главнокомандующего, Марони со своим обиженным бурчанием совершенно прав, а сам он поступает неправильно, опрометчиво, по-детски… Но… Не объяснять же ему, не орать же на всю округу, что господин главнокомандующий, его светлость маркиз Короны, рыцарь Хоггроги Солнышко, повелитель громадного удела, включающего в себя сотни сел и десятки городов, глава рода и… семейный человек… вот уже полтора десятилетия сгорает от преступной любви к посторонней женщине, представительнице вражеского племени, предводительнице вражеского войска… И он очень, очень хочет ее увидеть. А может быть и спасти…

У сурожеских племен и их союзников был один главный и постоянный враг: имперцы, олицетворяемые в этих краях маркизами Короны. В свою очередь, у маркизов Короны не было недостатка во врагах по трем сторонам света из четырех, только на севере лежали безопасные внутренние границы, а на западе и востоке, и особенно туда, ближе к югу… Война для всех этих варваров, дикарей, кочевников, окружающих имперские земли, была смыслом жизни, самой сутью их существования… Со времен Тогги Рыжего, покорителя, не было в этих краях ничего, похожего на мирное бытие… Поэтому, неудивительно, что маркизы научились воевать с соседями, со всеми вместе и с каждым по отдельности, и делали это лучше любого из них.

У телохранителей маркиза все их внимание было нацелено только на главное: вовремя уловить и не дать шальной стреле, случайному ножу попасть в повелителя, если надо — подставить под выстрел собственную плоть, а лучше заранее увидеть и предотвратить… В рукопашной же драке самое разумное — держаться от повелителя в локтях пяти-шести, чтобы ненароком под меч его не попасть. Но и Хоггроги не позволял себе с головой погружаться в пучину боя, он только «выправлял линию», там и сям закрывал бреши в строю, не давая вклиниваться в тыл ватагам обезумевших от ярости сурогов. Ярость — вредная военная привычка: она может внушить страх неопытному противнику, заставить того дрогнуть, побежать, сломаться перед врагом… Но если противник опытен и умен, да еще и хладнокровен, то победа обязательно будет за ним, воином, свободным от ярости, тут даже и спорить не о чем: встретит удар, спокойно выберет, куда нанести ответный — в ощеренный ли, весь в пене, рот, в выпученные, налитые кровью, ничего не видящие глаза, в переполненное дурною отвагой сердце… и победит. Нечто подобное и с войсками происходит. Хоггроги то в одну руку меч перехватит, то в другую — упражняясь в ударах и поворотах, поскольку в обычном бою, против людей, редко случается встретить по-настоящему сильного противника, и еще реже доводится обе руки на рукояти держать… Другое дело, против цуцырей или некоторых оборотней… С медведями, тургунами и драконами Хоггроги пока еще не доводилось схватываться… Против тургуна, говорят, и меча может не хватить, здоровый больно тургун-то, размерами и весом… Да н-на же ты! И ты!.. И еще!.. – Хоггроги машет мечом, но все его взоры нацелены туда, вглубь, к большим шатрам, где по его расчетам должна быть она… Людям объявлен строжайший приказ: предводительницу взять живьем! Изловившим объявлена щедрейшая награда, люди преисполнены рвения, но любой здравомыслящий человек понимает цену этим приказам и обещаниям: в горячке ночного боя и не захотят, да зарубят, не успеют руку унять…

Где-то близко… Не ее ли это шатер?.. Точно! Прямо из горящего шатра выскочили навстречу маркизу два великана — почти пять локтей росту в каждом, тяжелые, неуклюжие, выращиваемые знаменитыми сурожескими колдунами не столько для боя, сколько для почета: служат они стражниками-охранителями при верховных вождях и главных жрецах, внушают ужас простецам. Движутся они медленно, размахиваются долго, бьют неточно, хотя, зачем точность при ударе такой тяжеленной секиры, как у того, что справа, или такого кошмарного шестопера, как у того, что слева… Хоггроги продвинул правый кулак под самую гарду меча, придержал нижнюю часть рукояти кистью левой руки — вжик и вжик. Было два живых великана, остались четыре мертвые половинки…

Окончательно рассвело. Опытные сотники и десятники распределили своих людей так, как оно и было им положено по предварительной разнарядке: черный и зеленый полки широкой цепью преследовали остатки убегающих варваров, белый и «ящерный» прочесывали поле боя, добивая раненых врагов, извлекая и складывая в общий дуван будущую добычу…

Хоггроги сидел на голом каменном холме, в раскладном кресле, наблюдал молча… Унылая плоская равнина, низкие хвощи с папоротниками, жиденькая трава, неспособная удерживать под собою удушливую пыль… Сладковатая падальная вонь приползла, подобно невидимому туману, смешалась с ароматами росных трав и от этого общий запах становится таким добавочно тошнотворным, что… Запах войны, тут уж ничего не поделаешь. Розовое солнце оторвало, наконец, от горизонта полупрозрачное брюхо, ощерилось, вполне даже довольное увиденным… Подоспевшему сенешалю Марони Горто поблазнилось с трехдневного недосыпу: светило подмигивает своему человеческому тезке, благодарит его за обильные жертвоприношения…

— Марони, где предводительница?

— Ищут, ваша светлость, бредешок у нас густ нынче заправлен, не улетит и не уплывет… Живою или мертвою, а все равно, всенепременно… Э!.. Вон там! Ваша светлость, а не ее ли ведут?

— Ее. — Хоггроги увидел Амиру и прижмурился на миг, сделал черты лица равнодушными и строгими. Главное — голос бы не дрогнул… — Убери кресло, вели застелить кошму, накрой нам завтрак, такой, чтобы без ножей… Охрану по кругу… в сто локтей.

— Слушаюсь, ваша светлость. Хорошо бы… насчет проводников выяснить и кто карты города им чертил…

— Да, Марони, я не забуду.

Хоггроги знал, что Амира, в свои двадцать восемь лет, до сих пор не замужем, бездетна, и что это великая редкость для варварских племен, где привыкли жениться и выходить замуж очень рано. Впрочем, тридцать лет — это все еще юность даже по строгим дикарским обычаям, только она уже не бывает столь счастливой и беззаботной, как в четырнадцать…

— Привет, Амира!

— Здравствуй, Солнышко. Видишь, опять мы встретились. Как семья, как здоровье?

— Не жалуюсь. Да, встретились… Жаль, что при таких…

— Дело военное, что поделаешь. Но зато предыдущие три раза мы не воевали, дорогой маркиз, а даже улыбались друг другу.

«Предыдущие три раза»… Стало быть, она тоже считала эти разы, тоже помнит их и… быть может…

— Позавтракаем, Амира? Тебе вина, отвару?

— Признаться, я совсем не голодна. Отварчику налей. Что это ты слуг далече отослал? Может, восхотел на закуску развлечься с пленницей?

— Нет.

— А зря. Дома — жена, в чистом поле — добыча, да еще знатная… да еще и дева… — Как ни сильна казалась на вид предводительница варваров княгиня Амира Нату, но при последних словах голос ее ощутимо задрожал, и словно бы наполнился влагою до самых краев…

— Нет. Ты же знаешь, Амира… — внезапно Хоггроги сам задохнулся словами, не в силах издать ни одного связного звука…

— Что я должна знать? Что должна знать немытая дикарка, лишенная отца, братьев, соратников, свободы, чести, наконец…

— Честь при тебе, поражение на поле битвы не отнимает чести. — Хоггроги наконец справился с прихлынувшими чувствами и сумел выдавить из себя правильные, но здесь, в этот миг — совершенно пустые слова.

— Так что я должна знать, маркиз Хоггроги Солнышко?

Хоггроги всхрапнул коротко, совсем по-отцовски, откашлялся басом и — как в прорубь нырнул:

— Знаешь, что я тебя люблю. — Сказал и даже глазами по сторонам не вильнул, плевать, слышала ли там охрана, не слышала…

— Что… что ты сказал… — Юная княгиня подняла на Хоггроги растерянный взор… розовые губы ее полуоткрылись… Такой жемчужной белизны зубов Хоггроги больше не доводилось видеть ни разу в жизни, нигде, ни у кого…

— Вот, то и сказал, что ты слышала. Еще в первую нашу встречу, в первый миг, как я тебя увидел, у нас в гостях… Ты еще ни слова не произнесла, а я уже… Я знал заранее, что и голос твой будет отрадой моим ушам, и что ты умна, и что ты… воительница…

Амира склонила голову и тихо заплакала.

— Хороша воительница… Да, и я помню первую нашу встречу. Это было давно, еще когда твой отец не убил моего отца… Счастливое время, детство. Я слышала — ты женат?

— Да.

— Ждете ребенка?

— Гм. Да.

— Тогда зачем ты мне сейчас объясняешься в любви?

Хоггроги растерялся: вопрос был более чем справедлив. Еще не поздно обдумать, поискать слова в своем сердце, чистые и горячие, убедительные, так чтобы они отозвались в ее сердце, чтобы она поняла, чтобы они оба…

— Ну, так. Чтобы ты знала.

— Я знаю это четырнадцать лет, Солнышко. Я только не знаю, чем ты меня околдовал??? Ведь вы же не колдуны в вашем роду! Ты правда меня любишь?

— Клянусь честью и жизнью.

— Тогда — в чем дело, любимый мой? Ведь и я тебя люблю, наверное, больше, чем отца, больше, чем себя! Я помню каждый твой взгляд, каждое твое движение, каждое слово… Я только и жила все это бесконечное время воспоминаниями о тебе… Оставь предрассудки, женись на мне. Я знаю рок маркизов Короны, однако — что нам с тобой проклятие богов? Мы сумеем его превозмочь, мы — это ты и я, наша любовь. Мы сумеем, надо только поверить. У нас будут дети, и не один ребенок, а столько, сколько захотим. Я сумею прирастить твой удел своими землями, я разорву все договоренности с королевством Бо Ин и дам вассальную присягу вашему Императору… За это мне нужно только одно: твоя любовь, твоя верность. И никаких гаремов, ни мужских, как это бывает у нас, ни женских, как это исподволь процветает у вас… Скажи «да», и я увижу, что твои жрецы не врут, и в имени Солнышко нет ничего черного и ужасного… Скажи «да», и двое человек обретут счастье.

— Нет.

Хоггроги сидел напротив Амиры Нату, между ними была разостлана белая кошма с легкими утренними яствами, у обоих ноги — по варварскому обычаю — калачиком. Слева от Хоггроги лежал на длинной дубовой подставке меч маркизов Короны, без ножен, сияя холодной и зловещей красотой. Мгновенным усилием Хоггроги оттолкнулся задницей и бедрами от земли, в плавном и стремительном развороте, все еще чуть ли не на корточках, он подхватил в левую руку меч, и выпрямился, уже развернутый к Амире спиной. Маркиз Короны обязан уметь так вставать. Руку даже и не тряхнуло. Но в левый уголок рта попала капля чего-то теплого и соленого… Кровь. Ее кровь! Хоггроги хотел сплюнуть — и в то же мгновение все его существо ожег стыд: это как бы ЕЁ он смешал так с грязным своим плевком… Лучше проглотить.


— И… что, ваша светлость? Сказала насчет карт?

— Не успела.

Гвардия маркиза Короны расчистила большой круг: противоположные края этого круга отстояли друг от друга на тысячу локтей. В его пределы никто не смеет зайти, даже полковники, даже сенешали. В центре круга — сидит повелитель, его светлость маркиз Короны Хоггроги Солнышко. Перед ним установлен кол высотою в полтора локтя над землею, на колу голова сурожеской княгини Амиры Нату. Синие глаза ее открыты. Маркиз Короны неподвижен и прям: он созерцает, он постигает Вечность, он прощается, и до заката никто из его подданных не посмеет нарушить его уединение.

А в ночи уже он встанет, отдаст приказ, и войско возьмет путь на северо-восток, к дому.

Загрузка...