Глава 4

Что может быть скучнее, чем тупо стоять и позировать художнику для поясного портрета???

Хоггроги хотел было подумать: «Что может быть глупее…», но вовремя вспомнил, сколько раз он прохаживался, то и дело останавливаясь, вдоль длинной галереи картин и с каким жгучим интересом всматривался в образы своих предков, далеких и близких… Изучал одежды, головные уборы, пытался даже сопоставлять — насколько похожи были его родные по мужской и женской линии, дед с бабкой, или прапрапрадед с прапрапрабабкой; иногда у него получалось заметить эту супружескую общность, иногда нет… Например, его родители куда больше были похожи друг на друга в жизни, нежели на полотне…

И их с Тури портреты будут висеть в этой галерее… Но для этого надобно малость потерпеть.

Хорошие рисовальщики живут не только в Океании, где прикорм от Большого Двора и от аристократических домов во сто крат щедрее и надежнее, нежели в провинции, вовсе нет; большинство придворных ваятелей, сказителей, музыкантов и рисовальщиков как раз не в столице родились, и не в передних Дворца проявлялся и развивался их талант, но Тури для надежности решила выписать столичного, самого лучшего, самого прославленного, и Хоггроги, конечно же, не возражал, он никогда не спорил по мелочам со своей дражайшей половиной… А в серьезных вопросах — она никогда не спорила, полагаясь всецело на его решения.

Мода на фамильные портретные галереи родилась — как это и положено моде — при Дворе, а оттуда уже распространилась по всей Империи. Тысяча лет прошла с тех пор, изрядный срок, но родовитые дворяне все равно тяжело вздыхали, досадуя, что их благородные предки могли бы и раньше догадаться — увековечивать в камне и на холсте не только гербы, но и образы свои… Чтобы хотя бы в этом не смешиваться лишний раз с толпою безродных выскочек… А так — приходилось опираться лишь на письменные и изустные предания, подтверждающие древность и чистоту рода.

Каков он был — Тогги Рыжий? Ну, рыжий, понятное дело. Ну, крепкий, видимо, ибо мужчины их рода — все далеко не хлюпики. Бородатый, скорее всего, поскольку далекие предки, маркизы Короны, сплошь носили бороды, Лароги Веселый первый поломал эту традицию…

Хоггроги не застал деда, просто не помнил его, хотя маркизу Лароги весьма посчастливилось: он успел увидеть внука своего и даже пару раз потетешкать хнычущего младенчика в своих лапищах… Повезло. Подобные отклонения от обычая случались у них в роду: несколько раз деды дожидались рождения внуков, а однажды, тысячу с лишним лет тому назад, как гласит семейное предание, Мигури Хвощ родился, дорос до памяти и запомнил на всю жизнь своего деда, Артуки Белого… Трижды за два тысячелетия маркизата с юными наследниками происходили гибельные несчастья, однако каждый раз ее светлость, супруга здравствующего маркиза Короны, оказывалась способной снова зачать дитя, конечно же сына. Но если с отпрыском все было в порядке — боги никогда, ни единого раза за всю историю рода не дарили чету маркизов еще одним ребенком: древнее заклятье сидело крепко, не сбросить его ни молитвами, ни столетиями… Случались и разводы… Крайне, крайне редко: в роду маркизов не жаловали семейные дрязги.

Именно с дедом Лароги Веселым, из всей длиннющей вереницы предков, наблюдалось у Хоггроги самое явственное внешнее сходство. По крайней мере, так утверждали все, знавшие старого маркиза и так показывал портрет, сотворенный модным столичным рисовальщиком той поры, имя которого уже ничего не значило для Хоггроги и его современников…

Дед по-своему сумел выделиться из своих предков, добавить свой росчерк в длинную летопись легенд Императорского Двора и обрести негласную, но долгую и горячую благодарность доброго десятка аристократических домов столицы…

Так случилось, что дворянин поссорился с дворянином, публично и горячо. Обычное дело — дуэль, тем более из-за женщины. Но другой дворянин, приятель оскорбителя, попытался пригасить вспыхнувшее пламя, взвешенными и разумными доводами склонить противников к примирению… Слово за слово — в итоге пламя превратилось в пожар, и вот уже восемь человек с одной стороны готовы вступить в смертельную схватку с равным количеством противников, представляющих другую сторону…

Лароги попал в эту катавасию случайно: то ли толкнул, проходя мимо, кого-то из секундантов, то ли на ногу ему наступили… Он был в столице с докладом государю об обстановке на границе, поведал о гибели отца на поле боя, принял от Его Величества титул «ваша светлость» и уже собирался уезжать… Но вот, так совпало, что случайным движением он как бы выступил за одну из сторон против другой и немедленно получил вызов с приглашением на место схватки. Задиры знали, кого они вызывали, понимали, как это опасно, воистину гибельно — биться против маркиза Короны, однако еще более гибельным в придворной жизни было бы струсить и поджать хвост… Тем более, что и у противной стороны были кое-какие козыри в рукаве…

Шестнадцать человек собрались, чтобы разрешить с оружием в руках вопросы чести, и было это совсем рядом — камнем докинуть — с дворцом государя Императора…

Стороны сошлись в первой схватке и отхлынули, оставив на земле четыре мертвых тела… И опять сошлись, но на этот раз не в две волны, налетевшие одна на другую, а как бы в два клина, где во главе каждого из них шел сильнейший.

Семерку уцелевших возглавлял, конечно же, Лароги Веселый, а пятерку противников, потерпевших больший урон, вел знаменитый воин и дуэлянт, некий Санги Бо. Санги Бо к тому времени был еще молодой, но уже очень опытный и умелый рыцарь, поражений до сего дня не знавший. Вот и сейчас он не собирался пополнять собою павших на поле боя…

Два воина — оба пешие, без секир — двинулись друг на друга, в то время как остальные образовали обратные полукольца, с тем чтобы броситься в сечу, как только бой предводителей закончится.

Сверкнули клинки, посыпались искры от них. В руках у Лароги был знаменитый меч маркизов Короны, но и Санги Бо бился отнюдь не кочергой и не рыбьей костью: его облегченный двуручный меч хоть и кован был людьми, а не богами, но сумел выдержать даже прямое столкновение с клинком божественного происхождения.

Первая схватка не принесла победы и крови никому из дуэлянтов, однако и того и другого не долго ждать: бои на мечах всегда скоротечны, особенно, когда дерутся мастера. А уж если эти двое взялись за дело…

Санги Бо имел представление о противнике и в полную силу применил свою неповторимую манеру боя: он ни секунды не стоял на месте, все было в непрерывном движении — руки, ноги, меч, туловище, голова, пар от дыхания и даже зрачки, причем неопытному взгляду казалось, что все эти движения рассогласованные, словно всяк предмет, даже тени от предметов, сами по себе движутся, ноги — отдельно от туловища, руки — отдельно от меча… Но Лароги, несмотря на юность свою, был ничуть не менее искушен и сведущ в боевых искусствах, он ясно видел и хорошо понимал сие смертельное рукотворное волшебство, направленное соперником против него, и сделался предельно внимателен. Сам Лароги был скупее в движениях, только кончик его меча с коварною простотой покачивался, приноравливаясь к текучим маневрам Санги Бо.

Удар, удар — оба опять отскочили невредимые, и одно это уже было невероятным для зрителей, взыскательных ценителей и знатоков. Санги Бо сместился вправо, потом влево, весь излучая угрюмую силу и уверенность в победе, он готовился нападать, ему не страшен и не опасен был меч маркизов Короны. Однако, если кто-нибудь из смертных сумел бы заглянуть ему в душу, он бы увидел смятение и затаенный ужас: впервые нашелся человек, не только устоявший в поединке против его всесокрушающих атак, но и едва не убивший его самого… И если бы не камешек под сапогом у этого верзилы-маркиза… Несмотря на холод осеннего дня, Лароги вспотел так, что струи пота по его спине едва не журчали, подобно летним ручьям у Гномьей горы: еще бы четверть мгновения — и некому было бы возвращаться в удел! И что тогда? У этого Санги Бо весьма и весьма неплохой меч, но еще лучше руки, которыми он его вертит перед самым носом… С проклятым Санги пора кончать, не то получится ровно наоборот…

— Всем стоять! Бросить оружие, немедленно!

Дуэлянты оглянулись: площадь была окружена стражей Большого дворца. Эти господа подчинялись только Его Величеству и шутить не любили: ослушание могло стоить жизни кому угодно, от принца крови до духовника Ее Величества, что однажды и случилось по ошибке в сумраке дворцовых покоев.

Но аристократы — вся дюжина уцелевших дуэлянтов как на подбор состояла из родовитейших дворян — и не подумали выполнять приказания каких-то там привратников…

— Продолжаем, судари, после будем глазеть по сторонам… — Санги Бо крикнул, и все согласно кивнули, готовые броситься в последнюю общую схватку, ибо зов чести сильнее, нежели указания болванов в ливреях…

— Стоять!!! Во имя Империи! Ослушание любого из вас будет приравнено к злоумышлению на Государя Императора!

Это уже было совершенно иное дело. Нарушать правила и указы — во славу чести — это одно, а творить бесчестье — совсем другое. «Во имя Империи». Такими словами в Империи без причины не бросается даже Стража Дворца. Надо подчиняться, ибо в этом случае бесчестье — как раз ослушание.

— Мечи, секиры, булавы, кинжалы, стилеты, кнуты, швыряльные ножи и все остальное убойное оружейное имущество — на землю. Построиться в шеренгу.

— В шеренгу? Может быть, вам еще сплясать по-деревенски? Или объясниться в любви? — Юный князь Та Микол подбоченился и захохотал, остальные дуэлянты, бывшие противники, теперь уже объединенные в общую судьбу, тоже рассмеялись. Все они безропотно поснимали с себя и побросали в общую кучу оружие, но строиться в шеренгу? Да пусть лучше их на месте убьют.

Командир стражи осознал, что хватил лишнего с приказами.

— Хорошо. Дайте слово, судари, что не попытаетесь напасть на стражников, либо совершить побег, и тогда следуйте за мною, вместе, в вольном порядке, незакованные и несвязанные. Убитых подберут и доставят куда надо, люди уже вызваны. Но прежде вы все должны продиктовать имена убитых и ваши имена мне на свиток, чтобы я мог полностью выполнить личный приказ Его Величества.

— Личный? Даем такое слово. Так?

Все дуэлянты подтвердили обещание маркиза Лароги, и лишь неугомонный Та Микол спросил, предварительно кивнув:

— И куда нас теперь?

— Сначала в кордегардию, а потом Его Величество решит — куда. Он из окна видел ваши подвиги и лично попросил меня прибыть на место, дабы утихомирить вас.

— Ого. Наше дело дрянь судари. Хуже некуда. — И опять все согласились, включая начальника дворцовой стражи, на этот раз уже со словами Санги Бо.

В кордегардии им выделили свободный угол, где они и стояли, дожидаясь, пока начальник стражи дворца обменяет у Его Величества доклад о событии на участь для виновников событий. Вдруг в кордегардию вбежал страж и стал что-то шептать заместителю начальника стражи. Тот выслушал, попросил подойти дежурного жреца, и они вдвоем довольно долго о чем-то совещались, то и дело подзывая, видимо для объяснений, прибывшего стража. Затем они приблизились, все втроем, к арестованным дуэлянтам.

— Сударь Лароги Веселый, ваша светлость маркиз?

— Да, я.

— Соблаговолите оказать нам услугу, ибо ваш меч… При попытке забрать его с места преступления…

— С места дуэли, вы хотели сказать?

— Так точно, прошу прощения. — Заместитель начальника стражи едва заметно улыбнулся, давая понять, что охотно принимает поправку. С одной стороны он на службе, а с другой — такой же дворянин, как и все присутствующие. — Короче говоря, один стражник убит, а другой серьезно покалечен, при попытке взять ваш меч в руки. Не могли бы вы одеть ваш знаменитый волшебный клинок в ножны, дабы нам не нести ненужных потерь в мирное время? Мы также надеемся, что вы не сочтете нашу просьбу освобождением от данного вами слова… Ну… вы понимаете… насчет содержания под стражей…

— Не сочту. Помогу. Но и вы, сударь, позаботьтесь о мече как следует, ибо у меня без него сердце не на месте.

— Будьте покойны, сударь, и следуйте за нами.

Сказать, что Его Величество пребывал в дикой ярости — это было бы сказать ровно половину правды. Вторая же половина заключалась в том, что Император вознамерился предельно сурово покарать наглецов.

— Решено: казню.

— Ваше Величество!..

— Что — Ваше Величество? — Император гнусно оскалился во все оставшиеся зубы и вперил прищуренный взгляд в своего канцлера, стоявшего на коленях перед скамейкой. Оба пребывали в дворцовой оранжерее, где Его Величество любил разбирать дела, а также и находить отдохновение от бесконечного количества забот, гнетущих царственную выю.

Несмотря на прямой вопрос государя, канцлер убито молчал. Почти двое суток, которые император посвятил разбору дела и обдумыванию меры наказания, канцлера осаждали высочайшие родственники арестованных забияк, донимали его самого, его жену, друзей, домашних жрецов, сыновей, беспрерывно, не скупясь на угрозы и обещания… До этого мига канцлер еще надеялся на что-то, но старик сказал: решено…

— Что молчишь? Сколько они тебе посулили, родственнички?.. Канцлер, я ведь спросил…

— Ни посулов, ни угроз, Ваше Величество, я не считал и не считаю. Руки и помыслы мои всегда чисты.

Оба собеседника с легкой душой выдержали эту обязательную ложь и опять замолчали ненадолго.

— Я тебя тоже когда-нибудь казню за твои враки. Понимаешь, Зути, это ведь только начать им потачку давать… Сегодня они на моих глазах рубились, завтра начнут выискивать в своих родословных права на трон, послезавтра пошлют меня за вином, когда у них в горле пересохнет…

— Ваше Величество…

— Да вот, мое величество. Сам суди: даже в мелочи, даже причину дуэли, я имею в виду первопричину, из-за которой этот тупой ящер Манаки Рун вызвал не менее тупую рептилию Гари, барона Желтой Реки, или как они там зовутся…

— Золотой Реки, Ваше Величество.

— Все одно. Первопричину дуэли не объяснил никто. Я спросил… Я! Его Величество Император! Сюзерен и безраздельный повелитель ящер знает какого количества земель и уделов! Прямой потомок чуть ли не половины всех имеющихся богов! А они не ответили! Каково???

— Честь дамы, Ваше Величество, дворянская честь… Вы бы и сами запрезирали бы того, кто не выдержал бы и…

— И что с того? Ну, запрезирал бы. Но разве не высшая доблесть для подданного — выполнить приказ государя даже под угрозой всеобщего презрения и осмеяния?

Канцлер довольно заметно поежился и не решился отвечать ни в ту, ни в другую сторону. Живя при дворе всю свою долгую жизнь, он слишком хорошо знал истинную цену совести, чести, любви, дружбе, данному слову, ибо выше головы навидался предателей, наушников, святотатцев и клятвопреступников. Он и сам того… весь в пятнах, что называется. Да и Его Величество Месори Первый, чего уж греха таить… Но вздумай его сын, любой из его сыновей стяжать подобную «высшую доблесть» во славу государя — казнил бы мерзавца на месте своею рукой, и рука бы не дрогнула, и сам после этого, безо всяких раскаяний, лег бы на плаху или сел бы на кол.

— Думаю, Ваше Величество, из-за женщины поссорились, как всегда. Люди все молодые, кровь кипит…

— Бурлит, угу… Слышал я эту чушь, сто тысяч раз. Ну, пусть так. Ты вот что мне объясни…

— Да, Ваше Величество?

— Это был не вопрос, это я почти сам с собой разговариваю… Когори Тумару. Что скажешь о нем?

— Младший сын, четвертый сын принца Ули… Благородный дворянин. Я не придаю значения слухам о его происхождении, Ваше Величество…

— Мне плевать на дальнее кровное родство с бастардами, канцлер! Если ты на это намекаешь… В конце концов, все мы когда-то произошли от смердящих, немытых и нечесаных варваров и крестьян… да простят меня бессмертные боги, мои предполагаемые предки… Но почему он, видя меня в окне, меня! — не только не остановил своих товарищей, не устыдил их, но и сам продолжал держать обнаженный меч, да еще и нагло улыбался при этом! Канцлер, он смеялся мне в лицо!

— Ваше Величество!.. – Канцлер уже выслушивал государево негодование по этому поводу, и у него имелся достойный ответ, ибо злосчастный Когори Тумару был близорук, он не то что государя в окне, он само окно рассмотреть не мог… Но как об этом сказать? Если прямо сейчас — то и упрямого канцлера казнят на горячую руку, с государя станется. Вот у кого кровь-то кипит и бурлит…

— Помолчи, мой канцлер. И подготовь на завтра… Нет, на послезавтра, на будний день, казнь всех двенадцати. Это благородные люди, славные имена, позорить не будем. Всех на плаху.

— Ваше Величество…

— Проваливай. Я прямо тут, на скамеечке прилягу, отдохну один… Стар стал, устаю часто… Вели кастеляну подушку под голову принести.

Канцлер встал, с поклонами попятился к двери… Оставалось последнее средство, наиболее опасное из всех перепробованных ранее… Однако же, в противном случае, гнев десятка знатнейших родов Империи неминуемо обрушится — но отнюдь не на Его Величество — именно на него, на канцлера, хотя он здесь простой, ни в чем не виноватый исполнитель… И Его Высочество наследник очень выразительно посматривал… Вот как тут быть, чего больше бояться, настоящего или будущего? У самых дверей канцлер вдруг опять бухнулся на колени и пал ниц:

— Ваше Величество! Во имя Империи!

Невероятно! Наверное, никто и ни разу за всю историю Империи не применил эти грозные слова по отношению к самому Императору, во всяком случае, ни устные, ни письменные свидетельства тому не сохранились в архивах Дворца… Император, пораженный услышанным, опять принял сидячее положение и даже сунул ноги в туфли. Монаршее седалище недовольно заерзало на пригретой было лежанке.

— Это ты мне?

— Да, Ваше Величество! Велите казнить меня позорной смертью за дерзость, но…

— Опять но… Я же говорю: сорняки вольнодумства и неповиновения пустили корни во все стороны света… Ну хорошо, дойдем и до твоей казни, коли сам нарываешься, но сначала ответь: что, неужто есть на свете нечто более важное, нежели моя воля и мое радение о судьбах Империи?

— Да, Ваше Величество! — Канцлер брякнул и заторопился продолжать: — Это судьба Империи и всей Вашей династии, во главе с Вами! Без все этого — нет жизни на белом свете!

Его Величество захрустел и заскрипел суставами, встал и кое-как сложил руки на жирной груди. Был он весьма умен и в меру образован. Да, за долгие годы царствования отвык от возражений и отпоров, но беспечнее не стал и остроту ума сохранил… Жизнь на белом свете — она такая… Была до его династии и будет после. Главное, чтобы сие случилось как можно позднее.

— Излагай, что у тебя? Все мы, как говорится, слуги Империи, а я среди них самый усердный. И подойди.

Канцлер вскочил с колен — тоже хрустят, не мальчик — и рысцой вернулся к скамейке.

— Верховный жрец храма Земли, пресвятой отец Пекки, а также четверо его ближайших сподвижников во храме просят принять их челобитную…

— Все по тому же поводу?

— Да, государь.

— Кажется, послезавтра я буду рубить головы бесконечному количеству подданных, штатского, военного и духовного сословия… Их-то кто купил?

Канцлер убежденно помотал головой.

— Я их выслушал предварительно, Ваше Величество. Знамения нехороши.

— А почему раньше молчал про поповские знамения?

Канцлер в ответ только выразительно моргал красными от страха глазами, надеясь на догадливость и понимание Его Величества.

Сказать раньше, когда еще не все заступные средства израсходованы — это все равно, что играть с тургуном в догонялки в чистом поле, ибо государь не жаловал Верховного жреца, глубоко ненавидел его и ждал только смерти престарелой государыни, своей уважаемой матушки, чтобы разделаться с ее любимцем и духовником. А матушка никак не могла выпросить смерть у богов, жила и жила. Вполне возможно, что Верховный жрец выпрашивал жизнь для нее у тех же богов и делал это более горячо и умело. Скажи тут, напомни лишний раз, попробуй… И если бы не чрезвычайность…

— Насколько нехороши эти знамения?

— Предельно нехороши.

— И что в них? Ну не Морево же из-за этой жалкой кучки обормотов может начаться?

— О Мореве они ничего угрожающего не говорили, уверяют, что в ближайшие сто лет сего не предвидится, а только о судьбах династии. Боги гневаются. Так эти жрецы говорят.

— Знаешь, Зути, я склоняюсь к мысли, что вполне готов выдержать и преодолеть гнев богов, направленный в мою сторону, ибо дерзость и непослушание таят в себе гораздо большую угрозу для судеб моей династии, нежели…

— Они в белых смертных повязках, мой государь, все пятеро, с утра стоят на коленях и молят только об одном: перед смертью встретиться с вами.

— Надо же, герои. А ты молчал. Молча-ал, канцлер, выгадывал, ветер ловил. Вместо того, чтобы служить по чести и совести. Терпеть не могу интриганов. Таких, как ты, да! Ты мне тут не падай мордой в пыль, не надо мне этого… Называется — поспал, отдохнул. С утра так и стоят?

— Да, государь.

— Отведи их в умывальню или еще куда запросятся, а потом ко мне. Камердинера вызови прямо сюда, не хочу из тепла выбираться, здесь их приму. Ох, боги, боги, валяться вам всем на дор… гм… Скажи камердинеру, чтобы поприличнее прислал мне одеяние — святые отцы, все-таки, сан следует уважать — но не парадное и не тесное, туфли эти оставлю, они посвободнее. Прием будет таков: я, ты и эти… все пятеро. Но право голоса кроме нас с тобой только у этого вонючего нафьего выползня Пекки, остальным языки вырву, если вмешаются. Ох, боюсь — не выдержу я искушения и собственноручно приму его жертву. Стой! Сына позови. Пусть его Высочество тоже поприсутствует и молча… — молча! — послушает, как делаются государственные дела. Особо предупреди его, чтобы молчал: все что нужно — я с ним потом, с глазу на глаз обговорю…


Дело шло к ночи, а тайное совещание в оранжерее, изредка расцвечиваемое громкими богохульствами Его Величества, все продолжалось.

— Что же, святые отцы… Не могу сказать, что любо мне кое с кем из вас дело иметь, но… Будем считать, что вы меня убедили…

— Ваше Императорское Величество…

— Умолкни, святейший. Попросту говоря: заткнись, богами прошу! Ты за последние сорок лет всю мою желчь в мою кровь выпустил, святейший! Я только что недвусмысленно и вслух признал вашу правоту, лично убедился, что в ваши знамения ничего не подмешано умелой человеческой рукою, но это отнюдь не значит, что… История знает тысячи несбывшихся знамений и предсказаний, и это мы также должны учитывать. Давайте двигаться дальше, давайте искать, в ком из этих драчливых птеров сидит причина сих пророчеств? Будем перебирать по очереди. Мертвых сразу отодвинем, ибо они мертвы, и из-за них знамения бы уже сбылись… С кого начнем? Предлагаю с этого наглого мерзавца Когори Тумару…

Когда Его Величество брался за работу — удержу ему не было, равно как и пределам его выносливости. Не менее часа посвящал он изучению всего, что касалось каждого участника дуэли, и когда очередь дошла до маркиза Короны, за окном уже собирался брезжить рассвет. Канцлер был весь собран, голова по-прежнему варила, но стоял — покачиваясь, ноги уже плохо слушались. А Его Величество — почти что свеж, только голос осип.

— То есть — это как??? Что значит — не же-нат? Сядь Зути, я приказываю, надоели твои пляски. Все садитесь, этикет обождет.

Его Величество принялся считать про себя — сколько времени понадобится, прежде чем его подданные выполнят приказ, идущий вразрез с вековыми обычаями двора? Император заранее знал, что ему не понравится ни медлительность, ни поспешность в выполнении этой его прихоти, однако все присутствующие тоже были не лыком шиты: замешкались, но ровно столько, сколько требовало приличие.

— Расселись? Так почему он не женат?

— Так точно, Ваше Величество. Холост, хотя уже есть у него невеста, третья дочь герц…

— Да чихать мне на всех дочерей… чужих дочерей, я имею в виду. То есть он не женат, а следовательно и бездетен?

— Так точно, Ваше Величество.

— Ах, вот оно что… А, святые отцы? Не в этом ли все дело? Святейший?

— Вы хотите сказать, Ваше Величество…

— Я-то знаю, что я хочу сказать. Я хочу послушать твое мнение, святейший. Излагай.

Святейший, осознавая всю серьезность создавшегося положения, послушно взялся выкладывать свои соображения, а Его Величество только мусолил в зубах истерзанный ус (одна из многочисленных дурных привычек Его Величества), да согласно постукивал ладонью по жирному колену: кажется, оба они думали в эти минуты совершенно одинаково.

Издревле повелось, что маркизы Короны служили государям этой и только этой династии, не виляя, не ища независимости или других государей, не ожидая от службы своей оказий и выгод, издревле повелось, что самым верным бастионом дворца был пограничный удел маркизов Короны. Издревле повелось, что только два дворянских рода Империи, маркизов Короны и нынешней династии государей, от начала и до сего дня, без единого перерыва, передавали в целости и сохранности свой щит и герб прямым потомкам мужского пола, старшим или единственным сыновьям… У государей род древнее, конечно же, но и у маркизов — из самых знатнейших. Издревле повелось в императорской семье считать род и герб маркизов Короны чем-то вроде самого надежного из всех надежных оберегов для своего, монаршего, рода и герба… Счастливым амулетом…

А ныне Его Величество своим приказом обрек на смерть двенадцать молодых дворян, и в том числе — маркиза Короны, единственного мужчину в роде, единственного наследника… Прервется династия маркизов — стало быть, может прерваться и… Боги именно на это намекают, если люди правильно истолковали знамения..

— Ну, хорошо. Но ведь не в одиночку же маркиз защищал наши южные границы? Какой бы там ни был клинок, пусть даже и дар бога Войны, но его одного мало, чтобы посечь в салат все эти бесконечные орды? Там у него есть крепости, города, воины, полководцы, в конце концов… Вот и сейчас: в уделе его нет, а войска несут свою службу… В крайнем случае, я пришлю туда столько войск на подмогу, сколько понадобится… А? Святейший? Канцлер, ты что скажешь?

Канцлер угрюмо поклонился.

— Вашему Величеству виднее… — Но увидев, как между усами задергалась верхняя губа у повелителя, поспешил возразить почетче. — Они все там с детства воители и полководцы, эти маркизы. И самостоятельно закрывали все границы… До внутренних областей Империи через них ни разу враги не докатывались. Ни единого разу за последние два тысячелетия. А там не простые рубежи, там вечная война. Кто еще из наших властителей удельных на такое способен? При всем уважении к полководцам Вашего Величества, я таких не знаю. И верность.

— А…»Навеки верные». Знаю, но этим девизом — его предков мои предки пожаловали. Не стану спорить, заслуженно… Где отвар? Устал. Вы трое… святые отцы… Ступайте отдыхать, совещание закончено. А твое высочество, твое святейшество, твое высокопреосвященство и ты, канцлер, потерпите еще немножко. Сейчас я соберусь с мыслями и скажу свою окончательную волю…

Слуги принесли горячий отвар, поменяли масло в светильниках — Его Величество не жаловал свечи, принесли стопку свежих салфеток и тихо удалились. За окном тускло разгорался ленивый осенний рассвет, душно и липко было, как в мыльне, жрец и канцлер дышали тяжело, с хрипами, то и дело утирались салфетками, а Его Величеству хоть бы что, еще и горячее пойло пьет и нахваливает. Наследник престола и предполагаемый преемник его святейшества были намного моложе и выносливее, они терпели влажную духоту молча, без видимых усилий, гораздо острее их изводила необходимость молчать в присутствии старших.

— Значит, так… Ничего и никого я не боюсь, ни людей, ни богов, ни знамений. Но только смерть одну, ибо она положит конец моим тщаниям во славу династии и Империи, и я не узнаю, что и как будет с ними дальше. А был бы я простой смертный — и смерть бы презрел, ибо за нею — отдых, я же очень и очень устал, я ведь тоже человек. Но как государь — я обязан быть осторожным, а где надо — то и не бояться прослыть пугливым. Если есть даже малая вероятность опасности народу моему, державе моей — я обязан учитывать и просчитывать, не просчитываясь, ибо цена моим ошибкам непомерно велика бывает. Ибо сказано в книгах: боги легко простят ошибку человеку, но с государя за такую же — тяжело взыщут, вечности не хватит загладить… Я бы с удовольствием казнил всех остальных, кроме маркиза, это бы во многом рассеяло мое раздражение от их проделок… А маркиза бы отпустил к себе на рубежи. Но это выходит не по-дворянски. Слышал, сын мой? Не по-дворянски, в то время как государь — во всем первый среди дворян, и в чести, но также и в бесчестии, храни нас боги от последнего! Простить их вот так просто — не-ет. Ваше высочество, записывайте, потом передадите канцлеру. А вы, ваше высокопревосходительство, подготовите тайный указ. На долю вашего святейшества остается записать эту историю и после согласования со мною отправить в архивы, дворцовый и жреческий, размножив ее на двух одинаковых свитках. Три месяца посидят в подземелье, помаются неизвестностью, потом его высокопревосходительство сам решит — куда кого, в ссылку либо на передовую, в глушь куда-нибудь. А этого Лароги — домой, в Гнездо, пусть воюет, защищает, да о потомстве не забывает. Оболтус! Вот был бы сейчас женат и с ребенком — мы бы послезавтра и горя не знали! Чик да чик по всем шеям — и порядок, остальной молодежи в назидание! Но если уж прощать — так всех, включая мерзавца Когори Тумару… Кстати, еще раз уточняю: зачинщики оба мертвы?.. Хорошо. Я обязательно проверю, что у него за близорукость такая, у Когори у этого! Родственничек… И если выяснится, не дайте боги, что она распространяется только на своего Императора… Держать их так, чтобы даже богиня Умана не проникла к ним с утешительными вестями! В цепях, на хлебе и воде, дабы только не передохли с голоду. Никаких записочек, халатов, свиданий, выводов на прогулки, никакой мыльни, светильников, лакомств, свитков для чтения… Я — предупредил. Шкуры посдираю. А прослежу лично, я вам не стража, мне глаза не замазать.

Его Величество хищно и молодо улыбнулся, воздев к небу мизинец в знак того, что вопрос исчерпан. Канцлер заледенел и тут же внес поправки в свои расчеты: да, никаких тайных поблажек, все надо будет выполнить буквально, рисковать здесь нельзя, ибо Его Величеству, волею Богов и Судьбы ограниченному вдруг в своих правах, очень уж хочется кого-нибудь покарать, злобушку уласкать. Потом-то, задним числом, государь может и пожалеть о содранной канцлерской шкуре, и это, конечно, послужит утешением, если не канцлеру, то его потомкам, но все же… Хватит с хлопочущих родственников и того, что он им намекнет об отмене смертного приговора…

О, судари!.. Добиться этого было очень и очень непросто, государь ведь не на шутку осерчал…

Потомки так и не дознались впоследствии, кто выдал всему свету великую тайну совещания в оранжерее. Иные грешили на самого Императора, что, мол, он и проболтался в постели государыне Императрице, у которой, как всем известно, не язык, а помело. Но в это очень мало кто верил, равно как и в болтливость другого участника — нынешнего государя, в ту пору наследного принца; остальные же мнения разделились примерно поровну: одни считали, что проболтался канцлер, другие, что его Святейшество, либо его преемник. Однако Зиэль уверил меня однажды за беседой, когда к слову пришлось, что знает истину, которая стара как мир и проста как времена года: некий невзрачный послушник, из младших жрецов-переписчиков, подавальщик перьев и чернил, улучил миг, когда его высокопреосвященство отлучился по нужде из хранилища, вынул из мусорного мешочка смятый свиток-черновик и заглянул в почти готовый документ… А потом, под огромным секретом, исповедался в грехе любопытства своему проверенному в дружбе собрату по служению… У того тоже была верная дружба и привычка исповедоваться надежным товарищам… Участники «оранжерейного» совещания, кроме, разумеется, Его Величества и его Высочества, в случае разоблачения их болтливости, рисковали головой и ни волоском меньше, поэтому надежно молчали, а молодые келейные и храмовые жрецы рисковали всего лишь попасть на плети и долгие пощения (так они думали, в простоте своего неведения), то и другое они отведывали регулярно и неизбежно, почти уже без страха, оттого и… в ухо через ухо, и дальше, дальше…

Так и вышло впоследствии, что единственный человек в Империи, уверенный в сохранности тайны о совещании, оказался Его Величество, ибо все его подданные, включая сыновей и жену, убоялись открыть ему глаза.

Но все это было потом, а дюжина дерзких ничего этого не знала и маялась, как того и хотел Его Величество, неизвестностью.

Лароги Веселый срок избывал, как и все: в просторной вонючей келье, на цепи, отделенный от соседей слева и справа двумя каменными стенами, почти сплошными, если не считать маленького зарешеченного оконца в каждой. Лароги первым делам заглянул туда… вплотную не подойти… Угу, справа гвардеец Фодзи Гура, слева князь Та Микол. Первый — бывший противник, второй — соратник в дуэли… Лароги презрительно усмехнулся про себя: Его Величество — на то и государь, чтобы все делать по-своему, никого не спросясь, но… разве это узилище? Нет, у Лароги, в его владениях, любая темница во сто крат надежнее, безо всех этих окошечек и возможностей сообщаться… Угу, сменили караул… усилили караул… Поменяли стол и скамьи для надзирателей… плотников нагнали… продуктовые шкафы для караульных сколотили новые, большие… Значит, впереди долгая песня, не на день и не на десять. А значит, и до казни далеко, ибо все уже ясно, далее расследовать нечего… Хотели бы казнить — не затягивали бы. Понятно. Это обнадеживает, и остается лишь малость потерпеть… неделю или год…

Переговариваться узникам прямо не возбранялось, но — переговариваться, не перекрикиваться… Иначе, предупредил начальник стражи, придется заколотить оконца или вообще отделить всех друг от друга…

Нет уж, вместе — всё как-то веселее.

Молодого князя Дигори Та Микол угораздило сидеть ровнехонько между двумя предводителями схватки: справа от него маркиз Короны, сударь Лароги Веселый, слева же — знаменитый рыцарь, гвардеец, сударь Санги Бо. Был этот Санги Бо немногим старше князя, но успел прославить своего имя в бесчисленных столичных дуэлях и в сражениях на рубежах Империи… Можно считать — повезло иметь таких соседей, будет о чем рассказать потом, на свободе… если, конечно, их всех не… лучше об этом не думать.

Прошло несколько дней, узники, и до этого имевшие опыт арестов и отбывания дисциплинарных взысканий, перепробовали все мыслимые и немыслимые способы, чтобы облегчить себе существование: уговоры, угрозы, посулы… Ничего не действовало на сей раз, даже магия (Фодзи Гура и Когори Тумару считались неплохими колдунами, да и Санги Бо, и Дигори Та Микол, и некоторые другие члены нового тюремного братства знали толк в заклинаниях) оказалась бессильна в этих мрачных подземельях…

Голодали все, но маркизу Лароги, с его ростом и статью, приходилось труднее остальных, ибо мяса в нем было куда больше, чем в товарищах по несчастью, а выдаваемые пайки были совершенно одинаковы. И скудны: кувшин воды, коврига хлеба. Раз в пять дней хвост сушеной ящерицы. Сам голод волновал маркиза куда меньше, чем его последствия: на таком корму он ослабнет, и понадобится время, чтобы восстановиться, а время не ждет. Как там дома, в уделе? Зима — горячее время для войны, попрут варвары сквозь замерзшие болота, да другие, тоже варвары, но иного толка, обойдут мосты по льду, обрушатся на крепости, не вполне достроенные… А он тут насекомых кормит, силы теряет… И Лароги взялся за охоту.

Чем владеет узник в имперских узилищах? Смотря какой узник: иным не возбраняется иметь слуг из числа тюремных стражников и оплачивать их услуги из собственного кармана. Но дюжина молодых аристократов отбывала срок по высшему разряду: отобрано оружие, отобраны вещи и деньги, отобрано даже белье, даже кольца и обереги. Какие уж тут карманы! Из всего положенного имущества — тяжелая цепь на шее, в шесть локтей длиною, холщовая рубашка до колен… и все. Ну, еще несколько охапок вонючей соломы на каменном полу и железная миска. Миска выдается раз в пять дней, вместе с хвостом ящерицы в бульоне. После еды отбирается. Кувшин с водой — железный, но он не принадлежит узнику, ибо он тоже узник: за горлышко прикован цепью и стоит на полу, возле самой решетки, вместо стены отделяющей тюремную келью от коридора, по которому время от времени прохаживаются тюремщики. Полдюжины факелов, воткнутые по стенам этого коридора, — единственный источник света в этой юдоли страданий, но его вполне достаточно, чтобы увидеть кувшин, узнику различить стражника, а стражнику — узника. Хочешь попить — размотай свою цепь, в самый раз дотянешься до кувшина. Подтащил кувшин, попил, натягивая при этом обе цепи… Воду пить не возбраняется, пей хоть по два кувшина в сутки, то есть по две глубоких весовых пяди, если, конечно, стражи не поленятся пополнить выпитый кувшин. Иногда и ленятся, к любым угрозам и мольбам они давно уже привычные и нечувствительные. Но лить помимо питья, даже на умывку — строго нельзя. Отхожие места в кельях предельно просты: круглые отверстия в углу, уходящие куда-то в бездну, которой нет меры: во всяком случае, ни плеска оттуда, ни запаха, ни нежити глубинной. Впрочем, вони в кельях и так хватает, все подземелье навеки пропитано гнусными запахами, из которых миазмы от человеческого присутствия далеко не самые отвратительные.

В кельи стражникам заходить строжайше воспрещено: только в присутствии начальника и по его приказу.

Первое, что сделал Лароги — исследовал совокупные возможности цепи и собственных конечностей: в келье оставалось два «мертвых» угла, два места, куда он не мог дотянуться ни рукой, ни ногой, ни даже рубашкой, снятой и свитой в жгут. Два недоступных места обозначены, остальное же — охотничьи угодья. Крыс в подземелье немного, ящерицы встречаются еще реже, но они присутствуют, а стало быть… Первую крысу, кстати сказать, «добыл» Санги Бо: он подкараулил и убил ее серединой полунатянутой цепи, но рыцари к тому времени еще не вкусили мук настоящего голода, поэтому крыса была выброшена в коридор, под ноги тюремщикам. Лароги, прислушиваясь к брани и веселью, вспыхнувшим в подземелье на короткое время, только вздыхал: он хотел есть, а болтать не любил.

Жизнь в родовом замке, в Гнезде, никак не могла быть голодной для его обитателей: стоило только пожелать, запекут целиком и тургуна… Но маркизы неустанно, из поколения в поколение, учили своих отпрысков благородному искусству войны, искусству, в котором не было места недомыслию, безалаберности и поступкам «на авось». Воин не должен знать и уметь все, но воин должен знать и понимать необходимое, должен учиться новому, должен накапливать знания, а накопленное передавать дальше, своим благородным потомкам, чтобы они могли так же, как и ты, защищать и побеждать. Стало быть, у воина всегда должно быть самое необходимое для войны: оружие и сила. И смекалка — добывать все это в любых условиях.

Время от времени солому в кельях меняли, так что запасы ее можно было считать восполнимыми… Отлично. Если пучок соломы разжевать как следует, размочить украдкой, смешать с пылью, с жировой грязью, от которой кожа так и зудит — чеши ее не чеши — и все это неустанно мять в пальцах… Получится довольно плотный комок. Не то чтобы камень, но… Хорошо бы еще добавить жеваного хлеба для клейкости комка, но это лучше потом, а пока и самой малой крошки хлебной — жалко… Пять колобков слепил маркиз Лароги, прежде чем решился на первую охоту. И прикончил здоровенного крысака первым же швырком. Конечно, ободрать крысу и съесть ее сырьем — пустяк для воина, но маркизу хотелось настоящего праздника: он решил добыть огонь. Высечь цепью искру из твердейшего гранита — несложно, куда труднее заставить эти искры сработать, поджечь солому. А она не зажигалась — и все тут! Терпелив был Лароги, очень терпелив, но не настолько упрям, чтобы повторять без пользы одно и то же действие… Сыровата солома, как ни суши ее на теле, как ни обдувай… И вот тогда-то и свершился исторический поворот во внешнем виде маркизов Короны: Лароги осторожно, чтобы не повредить губу, благо пальцы на исхудавших руках все еще железные, оторвал себе ус и добавил его в «поленицу». И занялось, и вспыхнуло… Очумевшая стража долго не могла взять в толк, что ей теперь делать, когда в келью входить нельзя, а начальственного обхода до самого утра даже и не жди. Сидит на корточках и держит крысу прямо в пальцах над огнем, обжаривает! И словесным увещеваниям узник тот не поддается, колдовать же, накидывать смирительные заклинания, строжайше запрещено высочайшими указами… А запах, запах-то крысиный!.. Как от настоящей пищи… Тьфу!

Но это сытым тюремщикам было тьфу, зато узники жадно принюхивались к божественному аромату, исходящему из кельи… Кто? Маркиз Короны? А как ему удалось?.. Фодзи, Фодзи… Дигори… Ну расскажите же, судари?

Первую добычу Лароги съел сам, подчистую, даже косточки разжевал в кашицу и проглотил, вторую, в полдень того же дня, поджарил с помощью другого уса и поделил пополам, отдал соседям справа и слева — противнику, гвардейцу Фодзи Гура, и соратнику, князю Та Микол.

— Усов у меня больше не осталось, судари! Надобно всем нам копить усы и бороды, бунчуки, чтобы огонь хранить и друг другу передавать. Вы же слышали, что наш главный привратник сказал: нарушений в стражном деле нет, на остальное ему плевать. Я показываю вам, вы перенимаете и передаете дальше…

Миновало целых два месяца, прежде чем воодушевленные охотничьими забавами рыцари-аристократы истребили подчистую всю тюремную живность в подземелье. Однажды даже вспыхнул горячий спор (передававшийся по цепочке, от узника к узнику): следует ли употребить в пищу домового, буде таковой попадется под удар цепи или грязевого колобка?

Когори Тумару сидел с краю, в самой «невыгодной» для охоты келье, был он моложе всех, самый порывистый и прекраснодушный. Вот как раз он, невзирая на муки постоянного голода, стоял за то, что домовые почти что люди и кушать их нехорошо… И оставался в подавляющем меньшинстве, пока кто-то не вспомнил, что домовые все-таки нежить, и плоть их практически несъедобна…

Долго ли коротко, но однажды зазвенели ключи у каждой кельи, застучали кузнечные молотки по гремящим кандалам, завизжали тюремные двери, нарочно никогда не смазываемые…

— Это нас на эшафот, что ли? Так покормили бы сначала!

— Ничего не знаю, судари, но велено вас привести, как есть, не умывая и не переодевая, под очи его Высочества, наследника престола.

Молодые люди негромко поудивлялись столь странному распоряжению, но спорить, конечно же, не стали. Та Миколго Величество посчитал для себя низким — лично встречаться со смутьянами и шалопаями, довольно с них и монаршего прощения, канцлеру же это поручить… Нет, незачем подставлять своего верного слугу под недовольство униженных своим плачевным состоянием аристократов, будущих вельмож… Вот он и доверил это дело сыну… Пусть предметно учится управлять, карать и миловать…

Потом была мыльня во дворце наследника престола, опрометчиво предоставленная его Высочеством бывшим узникам… Боги! Никогда до этого сие святилище чистоты не видывало таких неиссякаемых потоков зловонной грязи!..

Потом им вернули оружие и одежду. Как ни странно — ни одна мелочь не пропала, все, вплоть до серебряной монеты осталось на местах. Вот только одежда оказалась просторна исхудалым плечам и костлявым задницам…

— Это мне? Мое? Ах да, точно. Благодарю, однако, сей меч отныне годится только на подковы. — Санги Бо взял обнаженный меч на вытянутые руки и показал остальным: — Вы только взгляните, судари! После интимного свидания с мечом моего друга, дорогого маркиза Лароги…

Лароги с серьезным видом наклонился к искореженному клинку…

— Угу… Но это будут прочнейшие, лучшие в мире подковы, сударь Санги, клянусь крысиным окороком!

Потом молодые люди разошлись кто куда, по домам, где их ждали счастливые родственники, пировать и праздновать, с тем чтобы на следующий день устроить уже настоящую праздничную пьянку среди «своих», вчерашних противников, а ныне самых близких друзей… Трое суток отдыха им было положено, до того как отправиться воевать, во искупление, так сказать… Но потомственный трезвенник Лароги Веселый, маркиз Короны, так ни разу и не захмелев, попрощался со всеми в конце второго дня: дела, судари! Обнимемся — и мне пора!

Приграничные поселения вновь подняли мятеж, и впору было возвращаться, лично все улаживать, огнем, мечом и отеческой справедливостью для обеих воюющих сторон…

В столицу маркиз уезжал с бородкой, с длинными усами, а вернулся безусый и безбородый, с щетинкой волос на стриженой голове…

Хоггроги Солнышко провел ладонью по квадратному подбородку… скрипит уже, пора звать брадобрея… Эх, с бородою-то попроще, не так хлопотно, да вот только маркизе Тури он больше нравится чисто выбритым… И матушке тоже. Тут они обе одного мнения придерживаются… что само по себе совпадение изрядное.

— Брадобрея мне! И живо, чтобы сразу взялся, как только господин художник закончит!..

Загрузка...