Дом Безгласия

Глава 3

Автострада I-20

Июль 2017

Мне 44 года

– Папа! Уэсли опять меня локтем толкнул!

Я вел машину; автострада простиралась впереди подобно широкой каменной реке, а в зеркале заднего вида одна за другой таяли линии дорожной разметки. Шуршание шин по асфальту напоминало монотонное пение фантастического морского существа, застрявшее на одной ноте, и я на миг закрыл глаза. Затем сделал глубокий вдох и выпустил из себя воздух. Снова открыл глаза. Дорога не изменилась; за этот миг мы почти не приблизились к дому бабушки. Оставалось как минимум часа четыре.

– Папа!

Я опять сделал вдох. Прохладный воздух из кондиционера втягивался прямо мне в легкие и покидал их неохотно, как едкий наркотический туман. На сей раз я глаза не закрыл.

– Что такое, Мейсон?

Тоненький голосок сына – порой настолько нежный, что ранил мне сердце, буквально рвал его на части от любви, – сейчас напоминал визг чертенка.

– Уэсли опять толкается! Он меня уже достал!

В мире есть люди – возможно, мой читатель, вы тоже в их числе, – которые считают тупым клише все эти «он меня толкнул». Пусть ничего из моего рассказа вы не примете всерьез, но имеется один достоверный факт, достоверный, как сила тяжести, как то, что Земля круглая, а Луна ее спутник: если у вас есть дети и они сядут рядышком, то один ребенок непременно начнет толкать другого, вследствие чего обиженное чадо будет уверять взрослых, что его или ее раздражают вышеупомянутые действия.

– Уэсли, – сказал я, стараясь сдержать уже собственное раздражение, – пожалуйста, прекрати толкать младшего брата.

Я посмотрел на Уэсли в зеркале – шестнадцать лет, светлые волосы падают на глаза, в которых таится мудрость шестидесятилетнего старика. Он ответил улыбкой, скрывавшей в себе многое, – да, он просто поддразнивает Мейсона, да, он виноват, а еще ему скучно и он меня любит. В его улыбке сияли все краски мира.

– Хорошо, папа, – ответил он с непередаваемым сарказмом. – Я выполню твое разумное указание, если ты попросишь Мейсона, чтобы он любезно перестал отрыгивать после каждого съеденного ломтика чипсов. Меня от него тошнит.

– Я бы хотела добавить комментарий, – в разговор вмешалась Хейзел, которой не посчастливилось сидеть по другую сторону от несносного рыгающего Мейсона.

– Слушаю тебя, – ответил я с неподдельным интересом. Хейзел оседлала своего конька. В свои десять лет она обожала рассуждать как какой-нибудь профессор. Никогда не знаешь, что выдаст в следующую минуту. Я нашел дочь в зеркале – возможно, вы опасаетесь, что я не уделяю должного внимания дороге и в любой момент могу погубить своих детей, однако я уверяю вас, это не так, – и улыбнулся. Какая же она красавица! Темнокожая, с черными вьющимися локонами – ни дать ни взять ангел! Вот вам еще одно клише; хотите, жалуйтесь. (Да, скажу сразу, мы ее удочерили. Все мои дети приемные, кроме Уэсли. Четвертый малыш, которого я еще не упомянул, спит на заднем сиденье. Его зовут Логан, как Росомаху из фильмов.)

Хейзел, выдержав торжественную паузу, на миг прижала к губам указательный палец и наконец выдала продуманный комментарий:

– Отрыжка Мейсона воняет. Полагаю, у него проблемы с желудочно-кишечным трактом. Мы должны обследовать Мейсона у опытного терапевта.

Две вещи, которые обожает Хейзел: употреблять слово «опытный» и называть врача терапевтом. Не забывайте, ей всего десять!

– Я соглашусь с велеречивой мадам из Атланты, – добавил Уэсли, – парень воистину смердит. И если я не заблуждаюсь, с двух концов. – Он дразнил Хейзел, но дразнил с такой любовью, что у меня стало тепло на сердце. – Остается надеяться, что терапевт не вынет его внутренности.

После столь неутешительного прогноза Мейсон предсказуемо разразился слезами. Затем плач перешел в рев, да такой, что у меня заложило уши. Впрочем, в семь лет плакать простительно. Логану, про которого не стоит забывать, четыре года; мы до сих пор привязываем его ремнями к детскому сиденью, хотя сын считает позорным лишать свободы такого большого мальчика. Как вы уже могли догадаться, мы с женой после нескольких лет неудачных попыток сумели произвести на свет естественным путем лишь одного ребенка, Уэсли (хотя и старались изо всех сил). А чего мы с моей любимой хотели больше всего на свете, так это большую семью, как у наших родителей. И мы пошли по пути усыновления, собирая детей по всему миру – Африка, Китай, Детройт. Именно в таком порядке.

Моей жены не было в машине; она не слышала ни отрыжек, ни жалоб, ни умничания, и по очень печальной причине. Она умерла за два года до нашей сегодняшней поездки. Находилась в служебной командировке в далеком Сингапуре и погибла при очень подозрительных обстоятельствах. Впрочем, эту историю я поведаю в другой раз. Я рассказал бы больше, однако у нас была такая любовь, которая кажется слишком сильной, чтобы в нее поверили. Так что в следующий раз. Только представьте, как мучительно мне ее не хватает.

Итак, Хейзел рекомендовала призвать на помощь медицинских светил, а Уэсли ее поддержал.

– Вот что, ребята, – объявил я. Мейсон, к моей радости, умолк и захлюпал носом. – Давайте заключим соглашение. Мейсон, тебе разрешается отрыгивать один раз, после того как доешь пакетик чипсов полностью. Хейзел, при очередной диспансеризации я обещаю проконсультироваться с доктором, вернее, с терапевтом, по поводу желудочно-кишечных проблем Мейсона. Уэсли, я позволю тебе сесть за руль после следующей остановки, если ты прекратишь толкать брата. Договорились?

Я по очереди посмотрел каждому из детей в глаза при помощи зеркала – повторяю еще раз, во время этого необходимого ритуала все мое внимание было приковано к дороге, – и каждый из них кивнул. Изо всех троих наиболее удовлетворенным казался Уэсли.

Спустя примерно семь секунд Логан – вы помните, что ему четыре года и он зафиксирован в детском кресле? – проснулся и заявил, непостижимо радостным голоском, что написал в штанишки.

Я сделал глубокий вдох. Затем выдохнул.

И посмотрел на дорогу.

Спустя две заправки, одно переодевание, набег на дешевую закусочную, где можно было затариться, не выходя из машины, десяток бессмысленных и все же порой забавных перепалок и одну глубоко философскую дискуссию с Уэсли по поводу смешивания религий и рас в анализе фанатизма, мы прибыли в бабушкин дом. Понятия не имею, почему дедушка позволял себя так игнорировать, однако дом, где я вырос, всегда ассоциировался исключительно с местом жительства бабушки. В детстве я называл родителей «папа и мама», что постепенно сократилось до «па» и «ма». Как же много имен у простых добрых людей!

Родители жили в прямом смысле в глухомани; их владения тянулись параллельно узкой пыльной дороге – официально она называлась «Мощеная Дорога», – пронзающей фермерские хозяйства Линчберга, штат Южная Каролина. Самая длинная и прямая стрела на свете! Лето было в самом разгаре, воздух над асфальтом раскалился, бесконечная лента дорожного полотна мерцала от жары. Мы неслись мимо последовательно сменявших друг друга сельскохозяйственных культур. Я никогда не уставал созерцать по пути домой эти чудеса – широкие листы табака, белые неровные шары хлопка, наполненные шипастыми семенами, непритязательные стебельки сои. Я приоткрыл окно, и снаружи тотчас хлынули запахи земли, свежей зелени и перегноя, которые смешались в едином порыве, чтобы поприветствовать меня и заверить – я вернулся на родину.

Скоро по правую сторону от дороги показались веранда, кирпичная труба и белый сайдинг насчитывающей сто лет родительской фермы, и все мы на миг испытали благоговейный трепет. Мои дети боготворили этот дом и его обитателей так же сильно, как и я. В отличие от нормальных семей, экономивших каждый доллар, чтобы посетить потрясающе волшебные места, подобные Диснейленду или Нью-Йорк-Сити, мы ехали туда, куда стремились больше всего – к бабушке с дедушкой. В выходные, в летние каникулы, на Рождество. Там мы гостили у моих бесчисленных двоюродных братьев и сестер, дядей и тетей. Съедали горы еды и вспоминали произошедшие на ферме истории.

«То самое место, – думал я, сворачивая на подъездную дорожку, огибавшую передний двор, – то самое место, куда мы все стремились». Во всяком случае, я уверял себя в этом. Возможно, дети хотели увидеть Микки Мауса и просто щадили мои чувства. Возможно, я виноват, что не показываю им большой мир. Вот почему в тот раз над родным домом нависла тень. Впрочем, эта тень не смогла уничтожить мою эйфорию. Даже мыслям о призраке деда Финчера на чердаке старого особняка – я собственными ушами слышал его шаги, клянусь Богом и всеми ангелами – не под силу омрачить мое приподнятое настроение! Вероятно – вероятно! – никакого призрака не существовало, однако мы предпочитали думать, что он реален.

Я отбросил эти мысли прочь, когда на веранде появились родители, и за ними со скрипом захлопнулась москитная решетка. Папа махал нам худой морщинистой рукой; волосы и бакенбарды поседели, кожа высохла на солнце – хоть бейсбольные перчатки из нее делай. Мама улыбалась лучистой улыбкой, торопливо вытирая руки о фартук, чтобы тоже поприветствовать нас. Может, это стереотип, но единственная вещь, которую женщина любит больше, чем приготовление еды, – это приготовление еды на компанию. И никто в жизни не ел ничего более аппетитного, чем вкусняшки из маминой печи или духовки.

– Привет, коллеги! – воскликнул папа, когда я открыл водительскую дверь. Он всегда нас так называет при встрече. Я никогда не понимал, в шутку или нет. – Рад, что вы доехали целыми и невредимыми, и как раз вовремя. Судя по направлению ветра, с юга надвигается ураган.

Для папы прогноз погоды необходим, как воздух.

– Здравствуй, сынок! – Мама заключила меня в объятия, не дав разогнуться, и расцеловала в обе щеки.

Тут из машины высыпали дети, и начался истинный бедлам.

– Баба!

– Деда!

– Мейсон!

– Хейзел!

– Бабуля-дедуля!

– Уэсли!

– Дедушка!

– Бабушка!

– Где мой маленький Росомаха?

– Выпустите меня из этого дурацкого кресла!

Все принялись обниматься; кто-то споткнулся; папа растянул мышцу на спине; вроде бы кто-то украдкой смахнул слезинку или две, однако в суматохе я не запомнил, кто именно. Радость била через край; восхищение по поводу предстоящих недель наполнило воздух, почти как ожидание снега на Рождество. Черт возьми, мы снова у бабушки, а значит, в мире все хорошо.

– Выгружаем вещи, дети! – крикнул я, указывая руками в противоположных направлениях. Потом посмотрел на папу и внезапно замер. Я заметил в нем какую-то печаль; она промелькнула и тут же исчезла, однако мое приподнятое настроение дало трещину. Впрочем, папа всегда вел себя несколько загадочно, а порой даже впадал в хандру.

Дети хватали сумки из багажника, пиная друг друга; кто-то вопил.

– Как доехали? – спросила мама.

– Без особых приключений. – Я уже позабыл всякие незначительные подозрения. – Мейсону могут понадобиться таблетки от газов. – Все четверо захихикали, и Мейсон в особенности.

– Уэсли, расскажи о своих планах, – обратилась мама к старшему. Остальные демонстративно запыхтели – как бы от напряжения, от того, что втаскивали тяжелые вещи на веранду.

– Да мне особо не о чем рассказывать, бабушка, – пожал плечами сын. Жест, усовершенствованный тинейджерами прошлых поколений и взятый на вооружение нынешними. – Учебный год кончился, и я успел соскучиться по друзьям. Сейчас предвкушаю веселые деньки. Жду не дождусь, когда смогу потусоваться с кузенами. И поглощать твою стряпню, пока не лопну.

Он всегда говорил с некоторой… взрослостью, что никогда не вводило меня в заблуждение.

Вот и у мамы в глазах мелькнула та же мысль.

– Погоди, ты еще не пробовал мою новую запеканку. Просто пальчики оближешь.

– А как же правила хорошего тона? – парировал Уэсли. – Меня с детства учили пользоваться салфеткой.

Бабушка заставила себя рассмеяться – несколько несоразмерно качеству шутки.

Итак, мы прибыли.

Со вздохом, который заключал в себе миллион слов, я вошел в дом.

Ужин вышел таким, как и обещала мама. Не заметил, чтобы кто-то облизывал пальцы – я точно не облизывал, – но еда была выше всяческих похвал. Не знаю, то ли маме не нравилось убирать остатки еды в холодильник, то ли она решила превратить нас в слонов, однако на столе еще возвышались горы еды, а мы уже давно сидели, откинувшись на спинки стульев, и страдальчески поглаживали животы. Я был сыт по горло еще минут за двадцать до того, как закончил есть.

Но еще чуть раньше, в процессе переноса мяса, овощей и выпечки с подносов и блюд на тарелки, далее в рот и наконец в желудок, Хейзел замерла с нагруженной вилкой и заявила, громко и отчетливо:

– Дедушка, будь так добр, расскажи нам какую-нибудь историю из былых времен! – тон и слова вполне соответствовали бы любой знакомой мне взрослой женщине, никак не десятилетней девочке. – Только пожалуйста, правдивую историю.

– Да, – подключился Уэсли. – Расскажи нам о мертвом поросенке в ванне.

Я усмехнулся с полным ртом, догадываясь, что имел в виду сын. Все не настолько жутко, как звучит.

– Ты о барбекю? – спросил папа. Он всегда готов плести всякие небылицы для внуков. Вот и сейчас положил вилку и откинулся на спинку стула, метнув задумчивый взгляд из-под нахмуренных бровей. Прежнее уныние разом испарилось. – Славные были времена. В этот дом и в этот двор набивалось больше людей, чем муравьев в муравейник. И вот мы пошли в свинарник, выбрали самого жирного борова, подвесили его на ремнях, достали большой зазубренный нож…

Мама перегнулась через стол и похлопала отца по плечу:

– Дорогой, может, опустим наиболее ужасные подробности?

– НЕТ!

Никогда до сих пор не слышал, чтобы мои дети выражались настолько однозначно, да еще и в унисон!

– Непременно расскажи нам ужасные подробности. – Уэсли бросил на бабушку виноватый взгляд, словно говоря «уж прости меня». – Кровь, кишки, внутренности и все прочее.

– Да! – повторил Мейсон.

– Кровавые кишки! – завопил Логан.

Папа расплылся в улыбке, «довольный, как Панч[3]», как он любил выражаться.

– Что ж, только позвольте сказать, что мы подошли к делу серьезно, а лично я предпочитал все делать быстро. Я любил своих свиней и никогда не причинил бы им вреда, но чем тогда прикажете кормить детей? А в тот день нам пришлось угощать прокля… э-э… прорву родни. И да, от крови и кишок никуда не денешься. К тому времени, когда несчастного борова отправили в печь, на мне не осталось ни дюйма, который не был бы загваздан.

– А какое отношение ко всему этому имеет ванна? – спросила Хейзел. С таким же невинным лицом, как в тот день, когда мы ее удочерили.

– Старая чугунная ванна, в которой мылся еще отец вашей бабушки? – Папа имел в виду деда Финчера, чей призрак обитал на чердаке; факт, который никто всерьез не оспаривал. – Ее хранили в сарае, на всякий случай. Идеальная вещь для разделки свиньи, даже сток имеется. Обратите внимание, все происходило на крыльце. – Папа развернулся на стуле и махнул рукой в сторону задней двери, ведущей к месту умерщвления борова. – Да. Прямо там. Дети мои, я надеюсь, вам никогда не придется услышать визг забиваемой свиньи.

– Ну ладно, хватит, – заявила мама. – Покончим с историей про ванну. Кому еще свиной запеканки?

Все в унисон затрясли головами, кое-кто беззвучно промямлил «нет, спасибо». Я пожал плечами и вежливо смирился с очередной добавкой. В конце концов все сдались и позволили наполнить тарелки; скоро наступил вышеупомянутый момент – мы сидели, откинувшись на спинки стульев и поглаживая животы, твердо уверенные, что больше никогда, никогда в жизни не ощутим голода.

– Бабушка, – предложил Уэсли, – тебе нужно вести кулинарное шоу на телевидении. Так вкусно готовишь, просто ж… а слипается.

Слово сорвалось с языка сына прежде, чем он понял, что сказал. Уэсли посмотрел на меня, и я в ответ посмотрел на него. Затем он перевел взгляд на бабушку, на дедушку, и они тоже посмотрели на него. Хейзел разинула рот, так что он напоминал пещеру. Мейсон не донес до рта картофельное пюре с подливой, и оно шлепнулось обратно на тарелку. Логан рассеянно выковыривал что-то из носа – или, наоборот, что-то туда запихивал.

Мама усмехнулась, стараясь сгладить неловкость. Папа мотнул головой, пряча ухмылку. Уэсли покраснел и забормотал:

– Прошу прощения. Я хотел сказать «попа слипается», но решил, этого недостаточно, чтобы воздать должное бабушкиному ужину.

Несколько секунд мы сидели, обдумывая столь невнятное объяснение.

Папа снова мотнул головой, пробурчал что-то примирительно, а затем встал и начал собирать со стола посуду. Все немедленно бросились помогать.

Пока мы с Уэсли несли на кухню стопки тарелок, я накинулся на него.

– Перед моими родителями! Как это понимать?

Я просто не придумал, какую выволочку устроить сыну, чтобы не прослыть старым ворчуном.

– Да ладно тебе, пап. Наш дедушка фермер. Ты считаешь, он не употребляет всякие такие слова? Допустим, если его… укусила корова?

– Корова? Укусила?

– Ну, не знаю. Или трактор переехал цыпленка. Или еще что-то в этом роде.

Я тяжко вздохнул.

– Ты меня разочаровал.

Уэсли стряхнул тарелки над раковиной и отправил в посудомойку.

– Наверное, мне нужно почаще играть на телефоне в ферму.

– Дважды разочаровал.

– Или бросить школу и стать фермером.

– Пожалуйста, прекрати.

И тут в дверь позвонили. Все разом посмотрели вверх, словно ожидали, что с визитом явится сам Господь Бог.

– Наверное, тетя Эвелин, – предположила мама.

Все любили мою сестру – не меньше, чем мамины вкусности, – и потому разом бросились открывать. Даже стул опрокинули.

Нет, это оказалась не тетя Эвелин.

Папа открыл дверь. Я стоял за его плечом и сквозь стекло и москитную решетку увидел незнакомого человека. Петли издали резкий скрипучий звук, дверь распахнулась полностью. Гость отступил от порога, позволив лучше рассмотреть себя. Явно весь на нервах – все мышцы и загорелая кожа напряжены; стоит, потупившись, словно явился сознаться в ужасных прегрешениях.

– Я могу вам помочь? – спросил папа.

Незнакомец потоптался на месте, по-прежнему не поднимая глаз и перебирая кончиками пальцев, будто играл на музыкальном инструменте. На вид лет тридцать пять, возможно, ближе к сорока. Точнее сложно определить – лицо и шея мужчины терялись в кустистой бороде. Русые волосы были тщательно зачесаны на одну сторону и щедро смазаны маслом, так что голова сияла, словно бронзовая.

– Сэр? – папина интонация сменилась на решительную. Он давал визитеру понять, чтобы тот поскорее объяснил причину своего присутствия здесь, иначе ему грозят неприятности.

Мужчина наконец поднял взгляд. Таких темных глаз я еще не видел. Белки влажные, лицо отекло – он недавно плакал?

– Я… простите меня, – забормотал он. – Я никому не причиню вреда. Никому, сэр.

– А что, черт побери, вы делаете на моей веранде? – папин голос звенел предчувствием беды; оно повисло в воздухе, как заплесневелые портьеры. – Или мне вызвать полицию? – Он слегка толкнул меня локтем, словно намекая позвонить или хотя бы достать телефон и сделать вид, что звоню. Я послушно засветил экран.

– Нет, сэр! Пожалуйста! – взмолился незнакомец. – Я никому не причиню вреда. Я сам тот, кого обидели! – выкрикнул он с такой серьезностью, что на шее вздулись жилы, а борода затряслась. – Пожалуйста, мне просто нужно… кое о чем позаботиться. У меня нет оружия – можете проверить.

Отец повернулся ко мне. Некоторое время спустя я понял бы выражение его лица лучше. Сожаление, почти мольба, но к тому же и изрядная доля неискренности, словно у нанятого за деньги бездарного актера.

– Папа, ты же видишь… – начал я, однако что-то – дрожь его губ, наморщенный лоб, взгляд, в котором читалось нечто невысказанное и слишком личное, чтобы произносить вслух, – меня остановило. А если точнее, смутило. Я тяжело вздохнул и обратился к незнакомцу: – Что произошло? Нужно вызвать «Скорую»? Полицию? С вами случилась беда?

Мужчина затряс головой столь яростно, что я не удивился бы, отлети она в кусты.

– Нет, нет, у меня все хорошо, клянусь. Я здесь, чтобы сказать тебе несколько слов. Услышал, что ты в городе, и решил заскочить по пути, пока солнце не зашло.

Он сфокусировал на мне взгляд – настолько быстро и категорично, что я отступил назад. Глаза незнакомца прояснились; стоявший на пороге жалкий невменяемый бродяга внезапно исчез.

– Мне? – Я почувствовал себя глупо, будто вдруг поменялся с ним ролями. – Я вас знаю?

– Ты… Ты знал моего отца.

Невозможно описать изменения, которые претерпел облик незнакомца в тот момент; а когда я распознал схожесть, меня поразила еще большая трансформация. Словно с его бледного лица, да и с моего тоже, схлынули все цвета и магическим образом мутировали, обратившись в грозовые тучи, которые затмили все краски мира.

Я открыл рот, намереваясь что-то сказать, однако не помню, чтобы произнес хоть одно слово.

– Не суди меня, – произнес незнакомец, и перед ним замерцала почти видимая стена обороны. – Я не такой, как отец, и не унаследовал ничего, что сделало бы меня на него похожим. Грехи отцов и тому подобное – это все чушь собачья.

Человека, стоявшего передо мной у дверей дома, где еще моя бабушка родила мою маму, звали Дикки Гаскинс. В начале истории я уже упоминал его отца и свою случайную встречу с ним, когда я был простодушным ребенком, переполненным радостью от недавнего общения с фальшивым Санта Клаусом. То была наша первая встреча, и она же последняя, которую можно назвать приятной.

– Значит, ты сын Коротышки Гаскинса? – одними губами прошептал мой отец.

И опять его тон показался наигранным. Я заподозрил, что он хорошо знал визитера, однако из каких-то соображений не хотел, чтобы я это понял.

Дикки кивнул, изо всех сил изображая смирение – наклонил голову, опустил плечи, лицемерно сцепил перед собой руки.

– Да, сэр. И каждый день моей никчемной жизни я стараюсь искупить вину за это. Я не таков, как отец.

Наверное, ни один мой мускул не пошевелился в ходе столь длинного и мучительного признания. Рассказчик из меня неважный, иначе я изложил бы события должным образом, чтобы и вы ощутили охвативший меня смертельный ужас. Однако «в моем безумии есть система», как говорил Великий Бард[4], и я взываю к вашему терпению, читатель. Достаточно упомянуть, что я не испытал бы большего страха и смятения, если бы сам Сатана со своими приспешниками ступил на землю моего отца.

– Убирайся отсюда к черту! – выкрикнул я, борясь с инстинктивным желанием как следует врезать отродью человека, ставшего источником моих бед. – Ни слова больше! Вон из дома моего отца!

Если кровь может кипеть от гнева, то моя уже выкипела и загустела. Я ощущал, как горит кожа на лице.

– Ты хотя бы меня выслушай, – настаивал Дикки Гаскинс.

Я рявкнул на него, используя слова, которые мама запрещала произносить. Затем мной овладела какая-то одержимость, и я набросился на Дикки, схватил его за рубашку и потащил за собой. Не знаю, откуда взялись силы, – но я приподнял его и шмякнул о бетонный пол веранды. Я услышал, как воздух покидает его легкие. Родословная Дикки была ни при чем; неподдельный ужас, отразившийся на его лице, переключил во мне какой-то рычаг. Не знаю, почему, но я отвел назад руку, сжал ее в кулак и приготовился ударить в уязвимое лицо, так похожее на лицо Коротышки Гаскинса.

– Папа? – донесся справа нежный ангельский голосок.

Мой кулак завис где-то между Дикки и небом. Я обернулся; все четверо детей стояли рядом, наблюдая мой приступ ярости. Наверное, вышли через заднюю дверь и обежали вокруг дома. Говорила Хейзел, причем крайне душераздирающим тоном, который верно передавал чувства всех. Даже Уэсли, к которому я часто относился так, словно он мудрее и старше меня, смутился, как маленький ребенок. Логан хныкал, размазывая слезы по щекам. Хотя я ожидал такое скорее от Мейсона.

Я вынырнул из транса. Бросил Дикки и, спотыкаясь, пятился назад, пока не уперся в стену. Папа так и стоял в дверях, неподвижно и молча.

– Простите меня, – прошептал я. Кажется, никто не расслышал, даже дети, к которым я и обращался.

– Ничего страшного, – произнес Дикки, вставая на ноги и отряхиваясь. Он принял мои слова на свой счет. – А теперь позвольте приступить…

– Уходи! – выкрикнул я, на этот раз разозленный тем, что он заставил меня сорваться в присутствии детей. – Вон отсюда, чтобы я тебя здесь не видел! – Однако я смотрел не на него. Мои взгляд сфокусировался на Уэсли, который, в свою очередь, изучал меня – взглядом мудрой совы из детского фэнтези.

Я не знал, что говорить и что делать. Я не столько беспокоился за то, что Уэсли – в первую очередь он – стал свидетелем моей вспышки гнева, сколько за то, что придется объяснять, какая причина ее вызвала. В лице Дикки я увидел его отца, а в его отце видел все плохое, что когда-либо со мной случалось.

И теперь я стоял, тяжело дыша, словно после сотни приседаний. Дети ожидали услышать от меня какие-то слова, чтобы понять мою реакцию. Я подумывал избавить их от кошмарных подробностей, однако выбора не было, и открыл рот, не зная, с чего начать.

– Дети, послушайте…

Но я не успел. Дикки издал такой звук, словно его рвало. Я посмотрел на него в недоумении – сейчас со стыдом вспоминаю, что не ощущал никаких опасений, только нездоровое любопытство. Странный звук. Слишком неестественный для того, чтобы исходить из человеческого тела; любой сразу поймет – творится что-то страшное, смерть стучит в дверь, и без помощи врачей ее не удержать за порогом.

Дикки бился в конвульсиях, схватившись за шею обеими руками. Глаза выпирали из орбит, лицо отекло и покраснело – а точнее, побагровело, – под кожей выступили сухожилия, похожие на струны. Он скорчился и наконец свалился с веранды, с высоты трех футов, и плюхнулся прямо в цветущую азалию. Из горла продолжали извергаться душераздирающие звуки.

– Черт, да сделайте же что-нибудь! – выкрикнул мой отец, всем и никому конкретно.

Дети сбились в кучу перед верандой, словно стайка волчат, сохраняя дистанцию, но не в силах не смотреть. В глазах плескался ужас, который, как я надеялся, никогда их не настигнет.

– Дэвид!

Папа наконец оттолкнулся от двери и направился туда, куда упал Дикки. Потребовалось назвать меня по имени, чтобы вырвать из транса, однако я двигался быстрее и первым достиг извивающегося на земле человека. Нырнул в куст азалии, оцарапался о колючки, опустился на колени, оцарапался еще больше и оценил ситуацию.

Наш визитер был в плачевном состоянии. Лицо превратилось в один чудовищный синяк и раздулось; казалось, достаточно ткнуть булавкой, и оно лопнет. Чудо, что глаза еще не вывалились из глазниц. Диагноз понятен и без врача – мужчина задыхался; еще немного, и он умрет прямо здесь в кустах. Однако я не мог предположить, какой предмет застрял у него в горле и перекрыл воздух.

– Папа, звони в «Скорую»! – Я растопырил руки в воздухе над Дикки, не имея понятия, что делать, Несчастный извивался и делал рвотные движения. Багровое, как маршмэллоу, лицо вот-вот лопнет, если это раньше не случится с глазами. Мужчина лежал на спине, уставившись в небо, словно ожидал ангелов, которые придут по его душу.

– Дикки, – произнес я, пытаясь скрыть страх в голосе. – Замри на секунду. Мне нужно… – Я не знал, что нужно мне и что нужно ему. Ощупал его руки, по-прежнему обхватывавшие шею, затем грудь и участок лица вокруг широко открытого рта. Дикки затих; наверное, ему совсем худо. – Дикки! Я попробую прием Геймлиха[5]!

Можно подумать, объявление вслух о намерениях усилит мою способность исполнить их!

Упершись коленями в азалию, чтобы не упасть, я схватил Дикки за плечи, перевернул на бок, и далее на живот. Затем перешагнул через него и обхватил туловище, сцепив руки у него на животе. Ветки кустарника царапали меня. Я был более чем убежден, что мне не суметь поднять Дикки, тем не менее крепко сжал его и изо всех сил потянул вверх.

– Вставай! Дикки, вставай! – Я принялся работать руками, как насосом, ритмично вдавливая кулаки ему в живот, одновременно пытаясь сам подняться на ноги. Если бы я тренировался оказывать первую помощь, мои дети обхохотались бы – настолько нелепо выглядели попытки. – Дикки, оторви свой зад от земли!

Вероятно, где-то посреди напряженных позывов на рвоту и предсмертных корчей в мозгу у Дикки что-то замкнуло, потому что он услышал меня и сумел кое-как принять вертикальное положение. И когда мы уже стояли, я смог выполнять прием Геймлиха должным образом – миллион раз видел это в кино.

Однако прием не срабатывал.

Я вдавливал кулаки Дикки в живот, сжимал изо всех сил, приподнимал его тело. Он снова оседал, и я снова делал то же самое. Мы повторили этот бесполезный танец более десяти раз, и все безрезультатно. Дикки заметно ослаб, потому что его дыхательные пути были полностью заблокированы. Мужчина угасал прямо у меня на руках.

Кто-то толкнул меня в бок. Я с удивлением осознал, что костлявое плечо принадлежало моему сыну Уэсли. Он двинул меня достаточно сильно; я выронил Дикки, и тот снова упал – на сей раз шлепнувшись мимо куста, на траву. Глаза больше не вываливались из орбит.

– Папа, у него язык запал.

Наверное, я в жизни не слышал более нелепого набора слов. Во всяком случае, в критический момент фраза показалась мне совершенно бессмысленной.

– А? – выдохнул я.

Уэсли не ждал ответа. Он опустился на землю, коснувшись коленями раздутой багровой щеки Дикки. Я изумленно наблюдал, как мой сын одной рукой сжал щеки несчастного – причем очень крепко, – а другой начал открывать ему рот. Вначале он встретил сопротивление, но затем рот легко распахнулся – словно мыльный пузырь лопнул. Уэсли полез в зияющую пасть рукой, которой до того сжимал лицо Дикки. Кисть погружалась все глубже и глубже. Уэсли прикусил нижнюю губу, отведя взгляд в сторону с выражением крайней сосредоточенности. И я даже на смертном одре буду утверждать, что рука погрузилась в тело по локоть.

– Есть! – воскликнул Уэсли. Он вынул руку изо рта Дикки и в изнеможении опустился на азалию. А вот Дикки задышал – с усилием, но размеренно: вдох-выдох, словно раздувая мехи у себя внутри. Затем пришел черед кашля, судорожных хрипов и других неприятных звуков, которые и следовало ожидать от человека, который едва не умер, проглотив собственный язык.

Я находился достаточно близко, и увиденное повергло меня в шок. Все вокруг стало нереальным. Младшие дети плакали. Папа куда-то исчез. Воздух был слишком неподвижным. Что-то не так – словно материя во вселенной вернулась в состояние до сотворения мира.

В моем мозгу снова пронеслась цепочка событий. У нас на пороге появляется сын серийного убийцы, человека, причинившего мне больше вреда, чем все другие встретившиеся в жизни злодеи, вместе взятые. И этот сын убийцы заявляет, что пришел посмотреть на меня. А затем, без видимой причины, давится собственным языком. А мой сын, никогда до того не намекавший, что он знает, как спасти человека в столь плачевном состоянии, оказывает ему первую помощь.

Все это было странно само по себе, однако я должен сказать вам: тайна, которая за этим скрывалась – и частично просочилась наружу в эти страшные минуты, – касалась событий настолько трагических, что я не в состоянии описывать их даже сейчас.

Поэтому сперва нам лучше вернуться в тот год, когда все началось.