Долина Зерпентштайн

Глава о том, как первопроходцы встречают в горной долине вовсе не то, что ожидали

– Представься!

– Меня зовут Жиль, я охотник. Я по необычному делу.

– В чьих угодьях работаешь?

– Ни в чьих, мэтр бурмистр.

– Как это? Лё браконьер небось? – Бурмистр города Магны, тучный дед в удивительно дурном парике, наконец поднял взгляд от бумаг и посмотрел на посетителя.

– Я охочусь в глухомани, высоко в долинах Фельдшнайдера, – пояснил Жиль, который, напротив, мог похвастать стройностью и густой родной шевелюрой – как и большинство эльфов.

– А, орочьи угодья, – ухмыльнулся глава города, сминая свои небритые подбородки и пряча их в горгеру, пышный белый воротник.

– Я по важному делу, что составит для ратуши большой интерес…

– На кого ловлю ведёшь? – перебил его бурмистр, прищурившись.

– Зубров стреляю. И силки на куниц ставлю.

– Зубр – это хорошо, – кивнул чиновник, усаживаясь поудобнее за столом неприличных габаритов, устланным деловой перепиской. – Зубр, тушённый в меду и кедровых шишках, – это вовсе прекрасно! В город сам везёшь дичь или продаёшь купцу у подножия?

– Сам везу. Нанимаю телегу. Но я не за тем…

– А здесь, в Магне, хорошо берут?

– Я, конечно, извиняюсь, уважаемый мэтр бурмистр, – изумился Жиль, – но я всегда думал, ты занятой человек, у тебя нет времени и прочее. А как же «Давай сразу, пейзан, что у тебя там, скорее»?

– Но-но-но, не наглей! Со мной так разговор не ведут! Спрашиваю – значит, интерес у ратуши к твоему делу имеется.

– Да не к тому делу он имеется, мэтр бурмистр! – воскликнул Жиль. – Полсотни лет там зубра бью – всем плевать! Я с другим делом-то пришёл!

– Ты что кричишь?! С гор спустился, что ль?

– Именно!

– Резонно, – вдруг согласился глава Магны и поправил свой выпендрёжный дорогой дублет с разрезами и буфами на плечах.

Притом бурмистр в богатом костюме из алой столичной шерсти, расшитом серебряной нитью, представлял собой набитый ватой комок безвкусицы. А неприметный охотник, наоборот, смотрелся донельзя опрятно и удачно в приталенном кожаном дублете со скромной серьгой в качестве единственного украшения. Но таковы уж были эльфы – всегда хороши собой.

«Эта нынешняя мода сведёт людей в могилу, – думал Жиль про себя. – Может, потому они уже почти вымерли?»

– Я нашёл перевал через Фельдшнайдер, – заявил он, пока бурмистр не задал ещё какой-нибудь дурацкий вопрос.

Чиновник собрал всё своё лицо поближе к носу – так велик был скепсис.

– Прям-таки перевал?

– Да, путь с этой стороны на другую, с востока на запад.

– Вздор. Горы непроходимы.

– Проходимы. Там даже телега пройдёт, если короткий тоннель прорубить. Началась весна, паводок – водопад скалу расточил, она обрушилась, и открылся проход.

– Паводок скалу расточил? Серьёзно? Не смеши мои хильфшнигели[2]! Чем докажешь?

– Наймёшь первопроходцев – отведу их, покажу проход в тайную долину, мост через реку и замок.

– Какой мост? Какой замок? Что за чушь ты несёшь? Это ж турлы[3] кошмарные!

– Видимо, там раньше твои предки жили. Вековые древнелюдские руины. Заброшенный тракт. Если так, то в прошлом они проложили путь до Грюйтгау через горы.

Вельможа смотрел исподлобья водянистыми серыми глазами. Его нижняя челюсть то и дело опускалась под тяжестью второго подбородка, а красное лицо, опухшее от вина, обычно выражало дюжину оттенков безразличия. Но теперь оно прояснялось от осознания грандиозных перспектив…

– Там крепкий каменный мост, ещё не одну эпоху простоит, – продолжал эльф, теребя в руках пышный красно-зелёный берет с пёстрым пером. – Если тракт станет безопасным, то наладите торговлю с Грюйтгау. И товар возить будут не как сейчас, в обход Фельдшнайдера, через юг, через столицу, а напрямик, через горы.

– Было бы весьма прибыльно и кстати, – задумчиво признал бурмистр. – Если это правда, конечно. А чего ты обратно вернулся, горы не перешёл по этому тракту?

– Я не ун-амбесиль[4], мэтр бурмистр, – покачал головой Жиль, оглядывая цветастые фрески приёмной в ратуше. – Я до тайной долины покажу дорогу, получу вознаграждение, а дальше не пойду.

– Испугался орков[5]? Не поверю. Ты умеешь с ними разминуться, раз промышляешь в горах.

– Мэтр бурмистр. Искусный охотник понимает, какой лес какой ль-амбрэ сторожит. Если ль-амбрэ, то есть дух, благой – значит, надо с ним дичью делиться, тогда охота славной выйдет. А если ль-амбрэ злой… – Жиль щёлкнул языком. – Я скажу так: найди дураков, что рискнут туда полезть, да заплати им побольше.

И хотя глава города наивным не был и к эльфу отнёсся скептичнее, чем даже к гоблинской бормотухе, он всё же зашёл вечером в Магнийский схолум[6], чтобы проверить сведения. Если мост и замок не приснились на синей кобыле этому пройдохе, значит, о них должно быть хоть что-то написано в архивах, верно?

– Однозначно приснились, я давно все местные долины выучил наизусть, – тут же отмахнулся архивариус. – Без толку смотреть…

Архивариус Ганс фон Аскенгласс заведовал архивом Магнийского схолума уже без малого десять лет и был широко известен своим пристрастием к горам и долинам. Если уж фон Аскенгласс говорил, что такой долины в записях нет, – значит, её точно нет. Однако бурмистр настоял на дополнительной проверке: не зря же он, в самом деле, выбирался из ратуши.

Как только вельможа покинул кабинет, архивариус раскрыл на столе карту хребта Фельдшнайдер, над которой он сжёг не один десяток свечей в ночных изысканиях. Что же это за мост такой?

– Ну и дур-р-рак же ты, Ганс! – звонко прокаркал с подоконника угольно-чёрный ворон.

Ганс уставился на своего питомца, ловя за хвост ускользающую удачу… великую, невероятную удачу!

– Та самая долина! – прошептал архивариус. От волнения он опрокинул чернильницу на карту, залив горные пики, реки и долины зловещим чёрным пятном.

– Долина Зер-р-рпентштайн! – заорал ворон.

Выслушав обновлённый и весьма воодушевлённый доклад Ганса, бурмистр приосанился, поправил парик и велел отправить весточку в Гильдию первопроходцев. Кому, как не им, шариться по горам, в которых путника подстерегает незнамо что. И здесь ключевую роль в нашей истории сыграла буженина обермейстерицы этой гильдии, почтенной гномы Астрид.

Главная первопроходица Магны недавно отметила свой двести одиннадцатый день рождения. К праздничному столу пригласили всю Кривоколенную улицу, на которой селились преимущественно первопроходцы. Среди прочих угощений подавали буженину из подчеревины, шприцованную сливками – и как раз эти сливки по недосмотру повара, потерявшего нюх, скисли. На следующий день все гости свалились с жутким и весьма неаппетитным недугом, детали которого в приличной книге описывать не пристало. Намекнём лишь, что нежелание путешествовать текло у магнийских первопроходцев буквально из ушей.

От недуга спасся лишь Бернар Кох – рыжеволосый подмастерье, который на дух не переносил буженину. Так и случилось, что он оказался единственным в отряде первопроходцем. Попутчиков в опасную дорогу гильдии пришлось искать в других городских цехах, что случалось крайне редко. Впрочем, то были хорошие мастера – лекарь и кузнец. Читатель, возможно, удивится: зачем в горах кузнец? Но то был не просто кузнец, а целая ходячая кузня, при виде которой все вопросы забывались от изумления.

Конечно, уговорить лекаря и кузнеца идти в кишащие орками горы – задача непростая, а потому бурмистру пришлось поднять награду аж до пяти сотен серебряных рихтов каждому члену отряда. Большие деньги! Хватило б на отару биргенских овец в сорок голов, не меньше.

Наконец, в Храме Весны, к которому относился и схолум, решили отправить в дорогу Ганса, дабы тот составил карту нового тракта и подготовил подробный отчёт. Попробовали б его не отправить: он уже всему коллегиуму прожужжал уши о потрясающем открытии. Архивариус снялся с жалования и сменил все прежние должности на новую, весьма забавную. Если раньше его чины и позиции звучали как дурное заклятье – чего стоил только «каноник гармонического доктрината», – то теперь он именовался просто странствующим лектором. Но кому он будет читать лекции в горах? Оркам?

– Я боюсь за тебя, Ганс, – заключил Даваулюс.

Два эрудита, учитель и ученик, сидели в кабинете учителя, пили тий[7] и обсуждали предстоящий отъезд. Даваулюс был сухоньким, но весьма энергичным людским стариком с аккуратной белой чёлкой, ястребиным носом и цепкими серыми глазами. Он сидел в мягком кресле за своим столом, заваленным древними манускриптами. По всему кабинету на верёвочках с прищепками были развешаны небольшие куски пергамента с напоминаниями: «конюх несносен», «двадцать пять шагов на запад», «не забыть про брюкву». Стены от пола до потолка уставлены были стеллажами с фолиантами. Книги поменьше громоздились стопками везде: рядом со стулом, где примостился Ганс, на подоконнике, на ступенях небольшой лесенки, по которой хозяин кабинета забирался, чтобы достать очередной пыльный том с верхней полки. С тех пор как гномы полвека назад изобрели книгопечатание, книг стало безумно много.

– А стоило бы радоваться! – ответил ученик. – Я теперь буду искать маледиктусы где-нибудь далеко отсюда.

– Именно. Я боюсь, что там ты их всё-таки найдёшь. Ты б сходил к оракулу, что ли, дело-то большое.

Если бы Ганс послушал учителя, то, возможно, узнал бы, что всего через пару дней будет задумчиво ковыряться в своих потрохах старинным мечом, а после ползать по каменному полу, откусывая почтенным старцам уши, – и ещё дюжину раз подумал, стоит ли вообще ехать. Тогда все остались бы живы, никто не обратился бы в камень и не отрастил себе лишних частей тела. Призрачные гончие с бледно-жёлтыми, как сам страх, глазами, гигантские плотоядные жуки, лютый мороз, кромешная тьма заброшенных шахт – ничего этого не было бы в их жизнях, если бы не проклятый мост, пропади он пропадом!

Но мост и не думал пропадать. Он изгибался дугой над ущельем, приютившим горный поток, и по нему действительно проехала бы телега. А Ганс не собирался ни к каким оракулам. Он предвкушал грядущие открытия, бессонные ночи в раздумьях о новых конундрумах[8] – и, конечно, статью в альманахе Акерецкого схолума, пахнущем свежими чернилами. Но глубоко внутри, там, куда наш первопроходец почти никогда не заглядывал, он до дрожи в коленках боялся узнать своё будущее. Боялся, что оракул скажет нечто такое, с чем эрудит не сможет жить.

На следующий день отряд вышел из Магны и направился к своей цели – вновь открытой горной долине, которую им предстояло исследовать и обезопасить. Что ж, самое время рассказать о самой Магне, раз мы её покидаем! Это не крупный, но и не маленький всячный город, уходящий своими корнями в самые холодные и мрачные глубины истории. И хотя основали его древние люди и жили в нём более тысячи лет они же, сейчас Магну населяют в первую очередь гоблины, во вторую – гномы, а в третью – эльфы. Читатель, возможно, полагает, что людям, исконному населению, досталась четвёртая очередь, ан нет. Четвёртыми были белки.

Перемены затронули и окрестности города: когда-то его окружали однообразные холмистые пшеничные пашни, а теперь – пёстрые шумные леса, посаженные эльфами. Отряд за два дня пути как раз миновал их и подошёл к подножию горного хребта Фельдшнайдер, чьи белые пики в ясную погоду виднелись из самой Магны.

Здесь начался нескончаемо долгий, нудный, тяжкий подъём вверх. Дорога становилась всё круче, а горные склоны, обросшие елями, грозно сжимали долину всё у́же и уже.

Почти три седмицы назад пришла весна. Она началась с месяца Шпре, и его хозяйка, богиня Мельнанэт, как всегда и бывает, с первого же дня навела свои порядки: согнала снег, разлила реки половодьем, разбудила леса, растормошила птиц и зверьё. Но это там, внизу, а здесь, высоко в горах, она только-только пробуждала природу, будто любящая матушка – сонное дитя.

Лес отходил ото сна размеренно и неторопливо. Ели лапами ловили лучи света, не давая им коснуться земли, оберегая покой своих меньших друзей. Из-под снежного одеяла лениво показывался белоцвет. Сон-трава продирала глаза-бутоны. На каменистых полях, уже освободившихся от снега, голубел жаворонок-шафран. Среди валунов, покрытых жёлто-зелёным лишаём, поблёскивали красные капли клюквы. Трели щеглов перемежались со стаккато клестов.

Природа просыпалась, и одной только Луне, что странствует по небосводу куда ей вздумается, ведомо, каким удивительным вещам суждено проснуться в душах наших героев.

Отряд опасно растянулся.

Далеко вперёд по охотничьей тропке ушли Жиль и Бернар Кох, о чём-то мило беседуя. Оба не раз хаживали по долинам Фельдшнайдера, они грамотно собрали свои рюкзаки и обулись в крепкие сапоги гномьей работы. Но самыми крепкими, конечно, у них были икры, бёдра и ягодицы – без них в горах худо.

– И вот мы уже в её будуаре. Она срывает с меня рубаху, вся такая пышет страстью. А тут мне приспичило по малой нужде… Есть у меня такая особенность: в самый драматичный момент обязательно надо отойти!

Бернар Кох – розовощёкий парень с вьющимися рыжими волосами, собранными сзади в хвост, – широко шагал и так же широко улыбался горам и весне, скрашивая подъём неторопливым повествованием. Эльф Жиль шёл рядом и внимательно слушал историю нового товарища. Если он и перебивал, то только чтобы вставить какую-нибудь остроту – как всегда, чрезвычайно уместную. Или же потому, что не мог поверить своим изящным острым ушам:

– Бернар, подожди, ты был с людинкой? Тебя привлекают люди? У них же волосы на теле растут!

– Ты знаешь, есть в них своя кислинка. – Бернар Кох поднял романтичный взгляд на серые склоны. – Трагичность, что ли. К тому же их так мало осталось, а я собираюсь жить ещё очень долго, мон-ами[9]!

– Это в тебе говорит твоя людская половина. Их трагичность неслучайна. Исход имеет свои причины…

Жиль говорил о знаменитом Исходе людей – так называли не только потерю оными почти всех своих владений после многочисленных войн с орками, но и очевидное вымирание всего древнего народа. Божьих первенцев, как их окрестили прочие ретты[10], косили болезни, бесплодие, дурной нрав и трагические неудачи. Среди эльфов многие считали, что причиной Исхода служило могущественное проклятье, чья тайна известна лишь Бессмертным богам.

Однако среди гномов, мысливших приземлённее, о людях ходила меткая поговорка: «Первый гвоздь – крюком».

– Я их понимаю, – печально покачал рыжей головой Бернар, сам наполовину люд. – Они стареют быстрее всех. Быстрее только гоблины.

– В могилу людей тянет былое величие, – продолжал ворчать Жиль. – Они смотрят лишь назад, в своё прошлое, копаются в нём, перебирают золото, гербы, пергаменты, собирают, что растеряли… И гибнут от первой же хвори.

– Увы, – тихо вздохнул Бернар Кох.

– Прости, мон-ами. Я нисколько людей не презираю, лишь сочувствую. Так что там твоя ля-кокет[11] в её будуаре?

Тем временем далеко позади по горной тропке еле плелись два мага и осёл. То были долговязый бывший архивариус, а ныне странствующий лектор Ганс фон Аскенгласс, гнома-патоморбистка, то есть лекарица, Нисса и питомец Ганса, которого тот приобрёл за медный грош, чтобы было кому тащить все его многочисленные пожитки: деревянный сундук с фолиантами и два увесистых тюка. Первопроходец Бернар ещё в Магне предупреждал колдуна, что идти в горы с таким количеством книг – настоящее безумие, но тот и слышать ничего не хотел. Упёрся как осёл, да простит читатель дурной каламбур.

– И всё же, простите, я не могу скрыть своего удивления: впервые встретил эрудитку, поклоняющуюся Хютеру. Ведь постулаты Хютера подразумевают лишь невероятное однообразие мысли идей и поступков. Они сковывают идею донельзя.

Ганс, заумно рассуждавший о боге-покровителе Ниссы, напоминал неуклюжую чернильную кляксу на горном пейзаже. Спутанные и сальные вороные волосы резко контрастировали с болезненно бледным людским лицом, в центре которого торчал крючковатый нос. Мятый дорожный плащ дрожал на ветру. За спиной эрудита мотылялся скрипичный футляр (кому в горах может понадобиться скрипка?), а на плече восседал ворон Карл, снисходительно поглядывая по сторонам. На левом глазу птицы красовалось бельмо, при взгляде на которое Ниссу передёргивало. Кривые ноги Ганса, какие бывают у всадника, обуты были в худые кожаные башмаки на деревянной подошве – в таких горожане, конечно, уже ходят, но по мостовой и не дальше мясной лавки. Башмаки насквозь промокли и отвратительно скрипели.

– Я возражу, – отвечала ему Нисса, поправляя очки. – Идею Хютер не сковывает, как и поступки. Хютер – бог-защитник в первую очередь, он… он освещает те вопросы, на которые маги вовсе не смотрят. А именно вопросы добра и зла, света и тьмы, сильных и слабых. Вопросы внутренней чистоты и морального облика.

Ниссу отличал рост, малый даже для гномов: она еле дотягивала Гансу до пояса. Всё в её облике выдавало эрудитку. Острые зелёные глаза казались огромными за круглыми стёклами очков в латунной оправе. В сумке позвякивали банки и колбы, а шерстяной плащ гнома заколола фибулой в форме макового цветка – символа Ятрейи, Гильдии лекарей.

– Но постойте, зачем эрудиту – такому, как я, или такому, как вы, – задаваться моралистическими вопросами? Если, конечно, они не являются собственно предметом магического исследования. Однако вы алхимица, вивономиня и патоморбистка[12] – вы исследуете болезни и средства излечения… При чём здесь этика?

Ганс внимательно изучал мелкие чёрные кудри собеседницы, но та словно не обращала на него внимания и опасливо озиралась вокруг. Крутые скалы, чёрные расщелины, мгла в глубине ельника – на каждом шагу их могла подстерегать засада. Последнюю крышу они видели позавчера, и то была всеми забытая охотничья сторожка, в которой они заночевали.

Нисса бросила взгляд на чернильный рисунок, набитый на тыльной стороне её левой ладони. Он изображал солнце с хмурым ликом и старомодными усами – символ Хютера, бога благородства, чистоты и заступничества.

– Пока я защищаю больных от патоморбий, кто защитит меня?.. – пробормотала она. – Послушай, Ганс, почему Жиль с Бернаром так далеко ушли? Разве в этой глухомани нет диких орков? Они везде есть! Мы с тобой отнюдь не воины…

Ганс фон Аскенгласс на всякий случай проверил своё оружие – нож для свежевания шкур с широким лезвием. М-да, такой клинок хорошо расправлялся с колбасой из говяжьей кишки, но не с орками.

– Я полагаю, наши следопыты знают своё дело, – пожал он плечами. – Пока я их видел, они там только шушукались и по сторонам не смотрели вовсе. А потом они пропали. Наверняка здесь не так опасно… хотя я бы попробовал их догнать. Гюнтер, давай скорее! Гюнтер! – Эрудит потянул за узду меланхоличного ослика.

Ёзиас Фиктульд в своём трактате описывал осла как идеальное животное для путешествий в горах. Однако Гюнтер, как только увидал крутые склоны, острые скалы, серпантин и снег, тут же передумал быть идеальным и волочился медленнее, чем даже низенькая гнома Нисса.

А сейчас он вовсе встал, отвернулся от тропы и принялся жевать только проклюнувшийся из-под снега белоцвет.

– Гюнтер, хватит жрать цветы! Пойдём уже! – тщетно дёргал его за поводья Ганс.

– Он, пока всё не съест, тебя не послушает, – покачала головой Нисса.

Меж отставшими магами с ослом и ушедшими далеко вперёд Бернаром и Жилем громыхал кузнец Вмятина – пыхтящая, гремящая, гудящая пружинами и скрежещущая шестернями груда железа на трёх членистых ногах. Рядом семенил его механический питомец Зубило – нечто среднее между псом, наковальней и бегемотом. Оба автоматона не знали ни голода, ни усталости.

На корпусе своём, лишённом головы, Вмятина имел три окуляра, смотревшие одновременно во все стороны. И старался кузнец идти так, чтобы видеть одновременно и ушедших вперёд, и отставших. Но тут Вмятина вдруг резко встал.

– Что случилось?! – раздался с крышки автоматона чей-то встревоженный высокий писк.

– Гнома, люд и осёл вновь замедлились. Я остановился, чтобы видеть их, – пробубнил Вмятина ровным низким голосом.

– Ох! Да что ты так переживаешь? – Писклявый голосок повеселел. Среди раскалённых медных трубок кто-то прятался всю дорогу.

– У автоматона нет переживаний, Чкт-Пфчхи, – ответил Вмятина всё тем же безразличным тоном. – Я ожидаю нападения орков. Я должен заметить нападение орков и отреагировать.

– Неужели ты не чувствуешь, дрр-Вмятина? Здесь нет орков!

Тут Чкт-Пфчхи – так звали ещё одного участника похода, о котором мы как-то забыли упомянуть, – спрыгнул с механического кузнеца на промёрзшую твердь тропинки. Это был крайне энергичный бельчонок с изящными чёрными кисточками на ушах и шикарным пушным хвостом. Как пришёл месяц Шпре, Чкт сбросил серую шубку и сменил её на лёгкую рыженькую с удивительным изумрудным отливом. Но в горах бельчонку стало прохладно – вот он и напросился на прогулку на горячей крышке.

– У автоматона нет чувств, помимо зрения и слуха, Чкт-Пфчхи, – продолжил нудеть Вмятина.

После того как бельчонок наконец спрыгнул, автоматон со свистом спустил лишний пар.

– Значит, ты слышишь речку вон там! – Чкт показывал махонькими лапками в сторону от тропы. – Ты же слышишь, какая она весёлая, бодрая? Были б орки – она бы злилась!

– Я не слышу чувств водоёмов. Я не знал, что у них есть чувства.

Конечно, Чкт-Пфчхи разговаривал. Все белки разговаривают, и настолько они общительны, что порой от их трескотни начинается мигрень. Согласно легендам, миллинки, как сами зверьки себя называют, однажды вдруг стали все разумны, вышли из лесов и расселились по городам, предпочитая гостить в домах потеплее и подружелюбнее. Случилось это более двух столетий назад, то есть ещё до начала эпохи Эльфов. Но летописцы, деля прошлое на эпохи – Людскую, Орочью, Гномью, – про белок забыли, пропустив их явление в Этот мир.

И немудрено, белок все забывают учесть, настолько они малы и необременительны.

– Ах, дрр-Вмятина, как жаль, что и запахи тебе неведомы! Были б здесь орки – знаешь, как от речки бы гадством несло?

– На нас могут напасть орки, что здесь недавно и свой запах ещё не успели оставить. Не соблюдать осторожность – неразумно.

– Ты прав, ты очень прав, но так не всё ж ведь разумом мерится! – воскликнул Чкт-Пфчхи, аж подскакивая на месте и хватая лапками свои чернявые кисти. – Ты можешь чуять своим нутром, своим сердцем – дурная эта долина или нет. Здесь Мельнанэт так и шепчет, что она тихая, спокойная… Тут только зубры, семья зайцев и беременная куница, дрр-Вмятина.

– У автоматона нет сердца, Чкт-Пфчхи, – невозмутимо отвечал Вмятина.

Наверное, сердцем этой ходячей кузни можно было назвать горн, расположенный в нижней его части. И раз они остановились, автоматон снял с плеча чёрный от сажи мешок, раскрыл дверцу топки, дыхнув на бельчонка сухим жаром, и кинул внутрь щедрую горсть каменного угля.

Подъём отнял у него много сил.

– Тебе не нужно сердце, пойми. Ты можешь слышать богов, общаться с ними, и они тебе подскажут, дрр-Вмятина. Походи по храмам, выбери того, кто тебе по нраву, упроси его стать твоим покровителем. Я так обрёл Мельнанэт!

– У автоматона нет нрава, Чкт-Пфчхи.

– Дрр-Вмятина! Но вдруг ты умрёшь – какой бог заберёт твою душу в Тот мир? Твой покровитель! Каждый ищет своего бога-патрона.

– У автоматона нет души, Чкт-Пфчхи.

– Жёлуди-орехи, – сокрушённо выругался бельчонок, поджав ушки.

– Внимание! Эльф и полулюд-полуэльф скрылись из виду, – объявил Вмятина, впрочем, всё так же равнодушно.

И действительно, далеко впереди тропа свернула к реке, и Бернар с Жилем исчезли за разлапистыми елями. Беседа так их увлекла, что они уже и позабыли про остальной отряд, задание и затаившиеся угрозы.

– Хорошо, вернёмся к моей ля-кокет, – продолжал Бернар Кох свою историю. – Итак, она уже вся готовая, а мне срочно приспичило. Я ей шепчу: «Мон-амур[13], мне нужно отлучиться буквально на мгновенье!» Выхожу в коридор – и сталкиваюсь с бурмистром.

– Как с бурмистром?! – удивился Жиль.

– Пардон, мон-ами! Я не уточнил! Это была дочка бурмистра и, соответственно, дом бурмистра.

– О-ля-ля! Что за ун-пижон[14]! Вот как надо знакомства в бомонде Магны заводить!

– Наоборот! Узнай он меня – пришлось бы бежать из Магны. У людей ведь родители выбирают, с кем тебе спать.

– Мрак!

– И лишь после свадьбы!

– Жуть. Куда ты полез! Но он тебя не узнал? Такого юнца всякий запомнит! – Жиль лукаво улыбнулся.

– Мы столкнулись. Он упал, выронил свечку и треснулся головой! А ночной чепец сполз на глаза.

– Ах, будь он в своём выходном костюме – не ударился б, а покатился ватным комочком по коридору!

Оба охотника – а Бернар и охотой когда-то промышлял – хором захохотали, потрясая рюкзаками.

– Для того эти буфы и придумали! – поддакнул первопроходец.

Отсмеявшись, он продолжил:

– Я влетаю обратно в будуар, подхватываю рубаху с курткой – и пулей в окно. Бурмистр за мной! Дочурка молодец, не растерялась: «Гвардейцы, сюда! – кричит. – Воры!» Бурмистр высовывается в окно, орёт на весь город: «Держи вора!» Глядь – а никого и нет!

– Это как же ты умудрился?

– А у меня, мон-ами, есть правило: ретируясь через окно из чужого будуара, лезть надо не вниз, а вверх! Твой покорный слуга висел прямо над его макушкой и всеми силами сдерживал свои фи-фи, с которыми выходил в коридор!

– Ну ты даёшь! Ун-шевалье![15] Я бы, наверное, со страху обдал бы его голову.

– Что ты, я не мог так поступить с уважаемым вельможей. Вот с его каминной трубой – легко!

Жиль зашёлся новым приступом смеха. Ему даже пришлось деликатно поймать Бернара за рукав и остановить, поскольку держать шаг, надрывая живот, было выше его сил. Они как раз подошли к водопаду, что заглушал все прочие звуки.

– Тебе, мон-ами, повезло, что он не разглядел тебя в темноте, – заключил охотник. Приходилось говорить чуть громче из-за шума воды. – Иначе не видать бы тебе твоих пяти сотен рихтов!

– Да, такую удачу боги подкинули! – Бернар положил руку на плечо Жилю, стараясь не задеть пальцем его шею.

– Придумал уже, на что потратить ль-онорар[16]? Только не говори, что на пьяный кутёж.

– Нет конечно. – Бернар вдруг стал очень серьёзен, убирая руку и отворачиваясь к горным пикам. – Я коплю. Хочу купить особняк в столице. Основать свой дом. Войти в бомонд.

– О-ля-ля… – тихо восхитился Жиль. – Полулюд – и в высшем свете?

– Путь будет долгим, – признал полуэльф и уже веселее добавил: – А ещё плащ пошью! Индиговый! С тёплым подкладом и меховым воротником.

Жиль отступил от собеседника, чтобы пристально его оглядеть, и поцокал языком:

– Думаешь, эта ночная синь тебе к лицу?

– Ещё как к лицу! Это традиция нашей гильдии: каждый первопроходец, став мастером, шьёт индиговый плащ. – Бернар героически расправил плечи, демонстрируя невидимую накидку, развевающуюся за спиной. – Он каждому к лицу. На нём вышьют серебром картины моих подвигов. И я закажу к нему сапоги с серебряными шпорами. Будет красотища!

– Фу! – поморщился Жиль. – Серебряные шпоры – это точно фанфаронство.

– Да? А ведь пожалуй. Вот стану не мастером, а кудесником гильдии, тогда их и закажу! Слушай, я всё хотел спросить. Почему ты сам-то с нами не пошёл? Пять сотен – огромный ль-онорар, он у тебя уже в руках, считай, был.

– А я когда в нужник выходил, меня бурмистр слишком хорошо разглядел и запомнил! – засмеялся Жиль, заражая и собеседника.

– Такому шевалье его дочка точно не отказала б! Нет, а если серьёзно? – Бернар улыбался легко и ярко, а смотрел внимательно и прямо в душу. Но взор его грел, как полуденный Хютер в ясную погоду.

Жиль ответил ему взглядом, полным сожаления.

– Стар я стал для таких подвигов, – хитро улыбнулся он.

– А сколько тебе?

– Не помню. Уже больше восьмидесяти, наверное…

– Не верю, – засмеялся Бернар.

– И не верь.

Однако Жиль мог и не врать, ведь эльфы с годами сединою не покрывались, морщины не росли на их прекрасных гладких лицах, а спина не скрючивалась под грузом мудрости и опыта. Вечно молодые, вечно пьяные мерзавцы.

Но вернёмся же к кузнецу-автоматону Вмятине и белке Чкт-Пфчхи, коим было не до праздных бесед!

– Осёл не идёт. Эльф и полуэльф скрылись из виду, – доложил механизм. – Я подам свисток.

– Стой! – пискнул его пушистый спутник, прислушиваясь к щебету птиц. – А если нас услышат?..

– В этом задача свистка.

– Нет, если его услышит кто-то другой? Враг… Не стоит так шуметь!

– Ты восемь реплик назад сказал, что здесь нет орков.

– Мало ли я ошибся?!

Автоматон в ответ лишь заскрежетал поршнями, заскрипел шестерёнками и застучал валом. А бельчонок продолжал трещать:

– Всё-таки есть здесь нечто нехорошее… Выше по течению реки. Вон, видишь вдалеке водопад? С ним что-то не так… Он так шумит неправильно.

– Хорошо. Соблюдать осторожность – разумно, – сказал Вмятина невозмутимо, зашипел паром, разворачиваясь на месте, и двинулся в обратную сторону. – Я заставлю осла идти.

– Нет! – завопил бельчонок, торопясь за ним. – Ты что! Не трогай дрр-Гюнтера! Стой, машина!

А два мага – Ганс фон Аскенгласс и Нисса – тем временем продолжали дискуссию.

– Ганс, ты ведь истианец, да? – поинтересовалась гнома-патоморбистка, снизу вверх глядя на его тщетные попытки повлиять на осла.

– Да, верно. А как вы догадались?.. Гюнтер, Гюнтер, молю тебя: ну, пойдём уже. Это сон-трава, не надо её есть, ты тогда точно никуда не пойдёшь!

– Вас, истианцев, за версту видно, – усмехнулась Нисса, залезая носом в свою объёмную сумку с колбами. – Твоя покровительница Истэбенэль из Весеннего храма, а мой – Хютер из Осеннего ведь. Часто говорят, что нам никогда не понять друг друга, не найти общий язык.

Гнома выудила три маленьких льняных мешочка с прикреплёнными к ним ярлычками, раскрыла их и начала осторожно пересыпать содержимое.

Ганс фон Аскенгласс хмуро сдвинул свои чёрные орлиные брови, глядя на её приготовления. И вдруг воскликнул:

– Эурика! Я знаю, что сделать с Гюнтером! – Осёл аж отнял голову от зелени и с ужасом посмотрел на хозяина. – Есть один опус…

– Ха! Я успела раньше! – захихикала Нисса, протягивая Гюнтеру под нос мешочек, наполненный пахучими травами. – Это шафран, верба и немножко муриатов. Этим ездовых козлов привлекают… О, гляди, на ослов тоже работает!

И правда, Гюнтер тут же заинтересовался ароматом и сунулся к гноме – та со смехом убрала мешочек за спину; он полез её обнимать и чуть не повалил с ног. Но Нисса успела кинуть приманку Гансу.

– Какой же ты тёплый, – заметила она, обнимая животное, уже смотревшее на истианца.

– Я заставлю осла идти. Мы опаздываем, – раздался вдруг гул Вмятины неподалёку. Он решительно перебирал тремя ногами вниз по тропе. За кузнецом семенил его собакобегемот Зубило, а поодаль скакал бельчонок, пытаясь докричаться до машины.

– Уже не надо! Сработало! – крикнул Ганс в ответ, потрясая в воздухе мешочком и уводя Гюнтера обратно на тропу. – Должен признаться, вы опередили меня с блистательной идеей, Нисса. Да, наши боги не имеют ничего общего, но уверен: два эрудита всегда найдут общий язык.

– Согласна.

– И всё-таки скажите: как вы поняли, что я поклоняюсь Истэбенэль? Я не показывал вам свою астролябию.

– Ох, Ганс. – Нисса, пытаясь скрыть самодовольную улыбочку, поправила очки, крепившиеся к голове тонким ремешком. – Древнелюдская манера обращаться на «вы» уже дюжину лет как окончательно вышла из употребления. Только истианец может такое не заметить. Почаще надо из архива выбираться, коллега!

Ганс нахохлился, как замёрзший ворон, сидевший на его плече.

– Вы искали в лесу архив? – пробубнил подоспевший автоматон. – Это неразумно.

– Нет там никаких архивов! – пискнул бельчонок Чкт, вскарабкиваясь на плечо Ниссы. – Пойдёмте скорее, там Жиль с Бернаром пошли к дурному водопаду, мы совсем отстали!

Вскоре новоиспечённые первопроходцы обнаружили двух охотников отдыхающими на стволе старой ели, поваленной бурей. Между ними завязался, как это было принято называть, эльфийский разговор. Любопытные реплики Бернара и неторопливые интонации Жиля заглушал шум водопада. Тот неловко осыпал свои потоки по огромным острым скалам, ласкал их косые бока и бросался ледяными каплями во все стороны, а полуденный Хютер рисовал в воздухе полукруг радуги. Иной бы посидел здесь спокойно, помолчал, созерцая умиротворяющую картину, но уж точно не эльфы. Им только дай языками почесать!

Увидев их, Ганс изумлённо вылупил глаза и остановился. Он и сам не понимал, удивила его беспечность двух охотников или то, как быстро они меж собой поладили. Эрудит громко прокашлялся, но те словно бы этого не заметили.

– Жиль, Бернар! – окликнула их Нисса. – Ну что вы греху безделья предаётесь – тут же орки всюду! Вы же следопыты, надо быть настороже.

– Нон-санс, – отмахнулся Жиль. – Здесь вовсе нет орков. Они всегда оставляют следы, особенно заметен их амбре, за версту можно почуять.

– Но вы и нас не заметили! – возмутился Ганс.

– Почему ты так решил? – Бернар нахмурил светлые рыжие брови.

– Когда мы подошли, вы ведь даже… эм… не прервались, не обернулись, – замялся истианец.

– И?.. – протянул Жиль недоумённо.

– Да уж, – заключил Ганс, поджимая губы. – Не зря цверги зовут вас несчастливым народом.

– Чего кто что? – не понял Бернар.

Эрудит тяжело вздохнул и пустился в объяснения:

– «Цверги» значит «гномы» на древнелюдском языке, хотя многие люди…

– Это я знаю, – перебил его первопроходец. – Почему я «несчастливый»?

– Всё просто. Потому что название «эльф» в орочий попало из древнелюдского. «Ди эльф». Но оно, в свою очередь, родилось из цвергового «эллефу», означающего «одиннадцать». А это, как известно, несчастливое число.

– А разве не семнадцать – несчастливое? – Жиль уже успел потерять нить беседы и растерянно моргал.

– Издревле мы считаем дюжинами, – пояснила Нисса. – Для мастера нет большего несчастья, чем если ему заказали дюжину горшков, а он успел сделать только одиннадцать.

– Ха, во чудные! – Жиль, переглянувшись с Бернаром, добродушно рассмеялся. – Одним горшком больше, одним меньше, подумаешь! – заключил охотник. Теперь не только Ганс нахмурился, но и гнома.

Не замечая неодобрительных взглядов, Жиль повернулся к Бернару и прошептал на ухо: «Мон-ами, вернёшься в Магну – ищи меня в корчме „Уитрэ Блё“». Затем охотник вальяжно встал, потянулся и обратился ко всем:

– Мы на месте, – объявил он. – Вам вверх по этой скале, там начинается другая долина, та самая. Идите дальше вдоль реки, там и найдёте мост.

– Что, прости? – переспросила Нисса, щурясь сквозь линзы и задирая голову, чтобы оглядеть каменную стену. По такой впору прыгать горным козлам.

– Да, раньше тут вовсе было не подняться, – кивнул эльф, закидывая свой рюкзак на плечи. – Но из-за паводка скала осыпалась. Пара котелков[17] – и заберётесь, даже гнома. Здесь много уступов и пологих мест. Не знаю только, как осла с таким грузом поднимать… Ну, я пошёл! Рад был познакомиться, о-ревуар[18]!

– О-ревуар… – пробормотал Бернар, узнавший, куда им надо карабкаться. Он проводил эльфа взглядом, а затем мрачно посмотрел на Ганса фон Аскенгласса, которого ещё в Магне предупреждал о книгах и Гюнтере.

– М-да, моя приманка, увы, осла в козла не превращает, – покачала головой Нисса. – Выход один: догнать Жиля и попросить отвести Гюнтера с поклажей обратно в город. Ослу тут делать нечего. А вообще, конечно, я удивлена, что ты взял с собой столько книг, Ганс. Я перед поездкой выписала все рецепты, какие могут пригодиться, себе в журнал – и вот, иду налегке.

– И вы… и ты туда же! – Ганс состроил такую физиономию, как будто гнома его предала. – Уж ты-то как эрудитка должна понимать ценность книг. И вообще, я стараюсь не работать по рецептам, – продолжал он, демонстрируя надменное превосходство. – Решение, найденное эуристически на основе анализа ситуации, меньше подвержено декадансу. А проблема осла вполне решаема.

И да, дорогой читатель, ваши покорные слуги тоже ни черта не поняли в этом ответе.

Закончив свою методологическую тираду, Ганс потёр замёрзшие руки и стал длинными узловатыми пальцами листать свой путевой журнал, пестрящий закладками. Замелькали жёлтые захватанные страницы. По ним бегали муравьи аккуратных букв, извивались чёрные змеи зачёркиваний и исправлений. Здесь и там встречались причудливые рисунки: животные, птицы, растения, части тела, но чаще – таинственные схемы, переплетения замысловатых колдовских фигур. Найдя нужную страницу, Ганс поднял с земли палку и принялся чертить вокруг Гюнтера одну из таких схем, то и дело сверяясь с записями.

В народе колдовские печати связывают исключительно с вызовом или пленением чертей. Эрудиты твердят об их безвредности, но кто этим колдунам верит? Так или иначе, Гюнтер, ничего не подозревая, невозмутимо жевал овёс из торбы, надетой на морду.

На плече у Ганса болталась кожаная перекидная сумка, в которой кроме путевого журнала он таскал коробку с висцерой – всякими противными животными штуками для колдовских дел. По пузырькам были разлиты кровь и прочие гуморы, а лапки, волосы, зубы и даже испражнения валялись просто так, без всякой системы.

– Ого, ну и бардак! – присвистнула Нисса, заглянув в короб. – Тебе бы не мешало нашить на стенки лент, чтобы крепить мелкую висцеру. А для экскретов всё же стоило бы использовать хотя бы вощёный холст… И держать их надо в отдельной сумке. Если миазмы перемешаются, как ты вычленишь нужный?

Ганс, поглощённый поисками, не ответил. Наконец он извлёк из короба паучьи яйца и петушиный хвост. Первые эрудит скормил Гюнтеру, а последний обмакнул в пузырëк с жёлтой маслянистой жижей, природа которой по отвратительности наверняка сравнится лишь с источаемым ею же зловонием. Колдун поджёг вонючие перья и начал размахивать ими во все стороны, нараспев читая что-то на неизвестном языке. Отдельные слова казались Бернару знакомыми, но какими-то старомодными; смысл ускользал ото всех – кроме, конечно, Ниссы, которая сама свободно говорила на первой аркане – колдовском языке, известном лишь эрудитам.

Это была баллада о риттере[19], который под действием проклятья обращался в паука. Он использовал свой дар, чтобы бороться с орками, бесами и разбойниками. Завершалась баллада примерно так:

Не успел Ганс произнести последние слова, как Гюнтер возмущённо завопил. Его ноги задёргались, скрючились, стали неестественно выгибаться, раздваиваться и расти. Мгновение спустя ошалевший осёл неуклюже переминался на восьми огромных паучьих лапах, силясь поймать ускользающее равновесие и продолжая жалобно вопить.

– Ганс, спали тебя Хютер! Ты что творишь?! – Нисса налетела на эрудита, как будто он раздавил еë любимую выпарную колбу Вюрца из фьелльского стекла. – А если… а если он навсегда таким останется? Ты что, не мог сделать лестницу в скале?

– Так, подождите… подожди. Я же как раз это и объяснял. Опусы эпохи Людей…

– И что, что эпохи Людей? – Раскрасневшаяся Нисса напоминала негодующую свёклу. – Ты же мог его искалечить! Пойдём, осличек, я верну тебе привычные ножки и защищ… защи… Тьфу! Не знала, что ты не дружишь с головой, фон Аскенгласс!

Нисса вырвала уздечку из рук Ганса и потащила Гюнтера в сторону леса. Осёл не двигался с места. Он смотрел на Ганса вопросительно и немного жалобно.

– Что у вас тут стряслось? – подскочил к спорящим колдунам Чкт-Пфчхи.

До того он исследовал скальную стену лихими прыжками, а теперь вернулся вниз и изумлённо разглядывал осла, ещё не решившего, как относиться к невесть откуда взявшимся лишним конечностям.

– Слушай, дрр-Ганс, а ведь дрр-Нисса права. Ты малость перестарался, – проговорил бельчонок весело и приветливо, без тени укоризны в голосе. Он крутанулся, взмахнув хвостом.

– Малость! Да Гюнтер как из Гроссэнвальда вылез! Ганс, ну ты же мог сделать лестницу, или… не знаю, заставить поток нас поднять, или… – От возмущения Нисса начала забывать слова.

– Не дело, когда у осла паучьи лапы, – вторил гноме бельчонок. – Подумай, каково ему сейчас?

– Вы оба не понимаете, – отрезал Ганс. – Фульмоперверты эпохи Людей не боялись накладывать перверсии на живых существ. Поэтому их опусы были такими сильными! В конце концов, не на реттов же мне их накладывать.

Речь эрудита частенько трудно понять – настолько она пестрит головоломными словами. Из того, что известно вашему покорному слуге, перверсия – это некое нарушение основополагающих законов бытия, овальная шестерёнка в слаженном механизме мироздания. Эрудиты так называют колдовство. По отношению к этой самой перверсии мудрецы делятся на фульмопервертов и фульмовиргинистов. А это уже какой-то высоколобый спор о курице и яйце, пустая трата времени.

– Ещё бы ты накладывал их на реттов! Ганс, существует магическая этика. А я очень, очень зла. – Нисса резко отвернулась и полезла на скалу.

– Да поймите вы… ты! – Книжник схватился за голову. – Эти правила не высечены в камне. Ещё пару сотен лет назад они были совсем другими. И всё равно я уже всё сделал. Будем спорить дальше – значит, Гюнтер пострадал зря.

– Я Гюнтера тебе верну, а ты вернёшь ему нормальные ноги. Как только мы заберёмся наверх. Ясно? – Нисса не отдавала Гансу уздечку, пока тот не кивнул.

Эрудит был расстроен, что его не услышали. В такие моменты он как будто снова оказывался на доктринате люцидоменции[20] – в тот день, когда ему на диспуте отказали в присвоении степени магуса.

Ганс вспоминал возмущённые возгласы, доносившиеся из зала, в ответ на которые он, обычно говоривший чётко и складно, мямлил что-то неразборчивое, путаясь и запинаясь. Вспоминал тяжёлый усталый взгляд тучного лектора Песториуса – несомненно талантливого беневербиста, то есть специалиста по языкам, но, увы, боявшегося заходить в наблюдениях над перверсией слишком уж далеко. Вспоминал вездесущий ппфарский орех – из него были сработаны огромные шкафы, уставленные пыльными фолиантами, и столы, покрытые зелёным сукном. Мебель, казалось, вытесняла из аудитории всё живое. Чёртов ппфарский орех!

Только гениус[21] люцидоменции Даваулюс тогда ободрил своего ученика, сказав, что его исследование крайне перспективно и ему нужно обязательно продолжать работу. А ведь больше всего Ганс полемизировал именно с Даваулюсом.

Жаркую дискуссию о том, насколько этично зачаровывать ослов, прервал жуткий грохот и жалобное гудение. Другой четвероногий питомец, сопровождавший отряд, – автоматон Зубило – почти было взобрался наверх, но поскользнулся, неловко покачнулся и угодил лапой в расщелину. Бернар подскочил к неповоротливому спутнику, пытаясь помочь. Но Зубило был слишком тяжёлым и большим – его и весь отряд вряд ли поднял бы! Да и лапа пса засела так глубоко, что добраться до неё было невозможно.

Неуклюжему питомцу пришёл на помощь Вмятина. Он схватил Зубила своими громадными ручищами и изо всех сил потянул на себя. Раздался надсадный скрежет.

– Ему же больно! – запротестовал Бернар, силясь перекричать звук освобождаемого механического пса.

– Автоматоны не чувствуют боли, – возразил Вмятина. – Для спасения целого механизма целесообразно пожертвовать ходовым манипулятором.

– Бернар, прошу тебя, не драматизируй, – подоспела запыхавшаяся Нисса. – Вмятина поступает рационально, боли автоматоны действительно не чувствуют.

– Надеюсь, железяка не будет спасать меня, – проворчал Бернар, глядя на Вмятину исподлобья. Тот уже освободил своего питомца и деловито раскалывал молотом расщелину, чтобы достать застрявший кусок стали. Зубило переминался рядом, неловко балансируя на трёх лапах.

Вокруг экспедиции возбуждённо носился Гюнтер, оценивший несомненные преимущества своей восьмилапой ипостаси. За ним растерянно бегал Ганс, размахивая руками и выкрикивая непечатные ругательства. Тяжёлая поклажа жалобно скрипела всеми ремнями – никто ведь не думал, навьючивая осла, что тот пойдёт карабкаться по отвесным скалам. Тюки держались чудом! Деревянный сундук готов был вот-вот распахнуться, а Гюнтер не замечал криков хозяина и пробовал свои новые возможности во всех направлениях! Бернар тщетно пытался его догнать, рискуя сорваться, а Нисса мрачно наблюдала сквозь окуляры очков за виртуозной перверсией эпохи Людей. Она мысленно хоронила и вещи Ганса, и самого осла, и веру в разумность людей. Неудивительно, что они почти вымерли.

Откуда ни возьмись с небес на осла упала белка. Чкт, растопырив лапки и распушив хвост, метко приземлился на холку Гюнтеру, а затем принялся трещать ему на ухо трели на своём шарабья – так эльфы называют беличий язык. Никто не знал, что бельчонок пообещал животному, но осёл медленно и спокойно добрался до самого верха, где все и выдохнули наконец.

Нет, не выдохнули: бодрый и удивительно настойчивый Бернар уговорил путников подняться ещё выше, пока осёл не потерял паучьи лапы. Горы разжигали в следопыте чёртов азарт. Первопроходцы взобрались на утёс неподалёку, чтобы оглядеть долину с высоты: их взору открылся лес, присыпанный снегом как сахарной пудрой. По дну долины извивалась та самая река, что разрушила скалу и вырвалась отсюда вон.

Вдалеке у моста на том берегу стоял замок. Шпиль полуразвалившейся надвратной башни указывал в ясное голубое небо. Удивительное дело: вокруг на пару рёстов[22] ни души, а тут вдруг сразу и мост, и замок!

Долина брала начало у горы Снакфьелль, Змеиной горы по-орочьи, что возвышалась над всеми прочими пиками. У Бернара аж дух перехватило от того, как кремовый свет Хютера играл на серо-голубой вершине. Ух, Ёрдово место!

Ёрд – бог холода, мудрости, гармонии и равновесия, повелитель гор. Даже символ у него – заснеженная вершина. И хотя прочим все горы кажутся чем-то Ёрдовым, только поклонникам снежнобородого гнома понятно, где место Ёрдово, а где – вовсе нет. Священная гора должна быть не только особенно красивой, но также уютной, укромной и романтичной. А если вы не представляете себе таких гор, значит, вы и не ёрднур.

На небе не было ни облачка. Только далеко впереди, на западе, собрались тучи и бушевала гроза. Казалось, она рвётся в долину, но что-то её не пускает.

– Наррен! Лауф фон хир вег, бефор эз цу шпэт ист! – раздался откуда-то сверху хриплый старческий голос. – Глупцы! Бегите отсюда, пока не поздно!

Голос принадлежал седому гному в меховой шубе и шапке, увенчанной лосиными рогами. Такие шапки обычно носят Ёрдовы отшельники – почитатели бога или даже его любимцы, святые угодники. Из-за этих рогов старый гном в ширь казался больше, чем в высоту.

Лосиная шапка говорил на языке древних людей. Благо Ганс знал его от рождения, а Бернар нахватался неизвестно откуда, так что тоже чуть-чуть понимал. Но остальные не разбирали ни слова. Кому вообще есть дело до того, как говорили древние люди?

– Дедушка, вы чего? – мягко спросил Бернар.

– Ихь заге дир: лауф, бефор эз цу шпэт ист! Дас фляйшгевордене бёзе ин дизем таль лебт. Эз вирд дайне зэлен фершлинген унд дихь нихьт айнмаль эрштикен! – стоял на своём старый гном. – Говорю вам: бегите, пока не поздно! В этой долине живёт воплощённое зло. Оно сожрёт ваши души и даже не поперхнётся!

– Вам нужна помощь?

В ответ старый гном лишь фыркнул. Развернувшись, он скрылся за сугробом. Побежав вдогонку и взобравшись на холм, первопроходцы не увидели ничего – даже следов. Как будто старик ходил по воздуху.

– Это рюбецаль, – со знанием дела сказал Ганс. – Хочется верить, что он на нашей стороне, раз предупредил об опасности.

– Грубый царь? – переспросил Бернар. – Судя по короне, он скорее глупый.

– Рю-бе-цаль! – поправил Ганс. – Это дух гор. Обычно они не грубые и даже не злые, занимаются своими делами. Часто рассказывают, что рюбецали заводят путников в горы и там убивают. Камень на голову скинут или голодом заморят.

– Так вот почему он говорил, чтобы мы не ходили в долину! – Бернар повеселел. – Заманивал, играл на духе противоречия!

Ганс пожал плечами. Остальные промолчали.

Старик, незримый, долго смотрел первопроходцам вслед. Какие они юные! Как жаль, что им придётся сгинуть в этом чёртовом месте. Их души высосут до капли, а пустые тела так и останутся лежать, пока не рассыплются в прах.

От мысли о душах гном невольно сглотнул слюну и облизал губы. Его мутило, голова кружилась. Голод разливался по телу, подчиняя себе каждое движение, каждую мысль. Сколько лет в долину никто не заходил? Сколько лет у него не было пищи? Догнать их, наброситься на них прямо сейчас! Выпить их, смакуя сладкий предсмертный ужас. В конце концов, они сами выбрали свою судьбу. И если их не выпьет он, то выпьет она. Уж она-то не пожалеет.

Сухими морщинистыми руками гном зачерпнул горсть снега и умыл им лицо. Голод отступил, и сознание прояснилось. Всё равно сначала добыча должна замёрзнуть и отчаяться. И нечего жалеть о том, чего ты изменить не в силах.

Чем выше первопроходцы поднимались по долине, тем холоднее становилось вокруг. Мороз будто обгладывал путешественников, не оставляя от них ничего живого.

Бернар вёл отряд, время от времени сверяясь с компасом – дорогим колдовским артефактом. От Вмятины валил пар, Зубило покрылся инеем. Ганс шмыгал носом и весь дрожал. Нисса, уже позабыв недавний спор, ворчала на непредусмотрительность магуса и его безразличие к собственному здоровью.

Ветра не было – воздух застыл как зельц. Снег будто спал на лету. Птицы умолкли.

Из глубины леса, бесшумно скользя по снегу, за отрядом шли по пятам незримые тени – одиннадцать призрачных силуэтов, каждый величиной с матёрого пса. Первопроходцы пока не замечали их. Они лишь чувствовали лёгкое беспокойство где-то на грани сознания. Ещё не пришло время, чтобы это беспокойство переросло в страх, обволакивающий тело, как муху – янтарная смола.

Пискнув, что хочет кое-что проверить, Чкт-Пфчхи соскочил с Бернарова плеча прямо на ближайшую еловую ветвь и быстро взобрался по стволу. Но вместо того чтобы оглядеть местность с макушки дерева, он принялся скакать туда-сюда по сучьям, грызть кору и громко щёлкать.

– Чкт действует неразумно, – заметил Вмятина.

– Кажется, на рассудок белки горный воздух плохо влияет, – шёпотом заметил Бернар. – У вас вот с непривычки голова кружится и силы тают, а некоторые, бывает… тю-тю.

– А кто-нибудь знает, почему вообще эту белку с нами отправили? – так же шёпотом озвучила Нисса вопрос, мучивший её последние дни. – Он из Гильдии первопроходцев, Бернар?

Тот покачал головой:

– Я думал, он как ты, лекарь из Ятрейи. Подожди… Он что, просто так к нам прибился?!

– Ох уж эти белки! – прошипела гнома, с негодованием глядя на Чкта, ошалело бегавшего по веткам. – За ними не уследишь! Что нам с ним делать-то? Не обратно ж отправлять…

– Ну, припасов он немного отнимет, не страшно совсем, – заметил Бернар. – Да и в общении не докучает.

– Но эта его придурь…

– В действительности Чкт-Пфчхи здесь неслучайно, его с нами направил мой Храм Весны, – пояснил наконец Ганс, с интересом слушавший их беседу. – Он недавно прибыл в Магну, мы мало знакомы. Но, насколько мне известно, Чкт-Пфчхи поклонник Мельнанэт. А вернее, её угодник – богиня одарила его.

– А-а-а… – понимающе закивали остальные. – Вот как он осла успокоил! Всё сходится!

И вправду, божьи угодники хоть и встречались редко, но обрастали легендами – любимцы Бессмертных творили чудеса и часто славились чудаковатым нравом. К тому моменту бельчонок как раз успокоился и, тяжело дыша, спрыгнул с ели в снег. Там он нашёл шишку и вернулся к отряду с весьма озабоченным видом:

– Беда, беда…

– Что случилось? – нахмурился Бернар. – Тебе плохо?

– Я поговорил с елью.

– Ты разговариваешь с деревьями?! – изумилась Нисса.

Бельчонок кивнул так, словно это само собой разумелось:

– Она очень давно не встречала весну. Всё растит кору, роняет шишки, а ни весны, ни лета не встречает. Здесь нехороший воздух, он не даёт ей… обновиться. Обновиться нужное число раз и наконец умереть. Ели не положено столько жить, её время давно прошло, понимаете?

– Сколько ели в среднем живут? Лет сорок – пятьдесят, верно? – вспомнила алхимица.

– Ей и всем её подругам здесь гораздо больше, – мрачно заявил бельчонок, а затем показал шишку. – Глядите.

– С шишкой-то что? – насторожился Бернар.

– Она нетронутая. Её не распотрошили. Здесь нет никого: ни зверей, ни птиц!

Странную всё же силу имеют слова. Едва Чкт озвучил своё наблюдение, остальные ясно различили то, чего до сих пор силились не замечать: пустоту и тишину. Это не такие пустота и тишина, какие воцаряются в доме, когда дети уходят гулять. У обычных пустоты и тишины есть причина. Они закончатся, едва их кто-нибудь нарушит. Но здешние пустота и тишина существуют сами по себе. Они есть, и это из-за них вокруг нет никого. И первопроходцы с их дыханием, скрипом снега и ремней, бряцанием экипировки в этом месте совершенно лишние и должны быть изгнаны.

– Давайте дойдём до замка и послушаем, что скажет он. – Бернар почувствовал острую необходимость отшутиться, хоть и не вполне понимал отчего. – Может, там тоже никого нет и можно распотрошить пару сундуков.

Отряд двинулся дальше. Бернар заметил, что корни деревьев не пересекали тропинку. Так бывает в тех местах, где когда-то проходила древнелюдская имперская дорога. Под неё выкапывали котлован, туда засыпали гравий, а сверху укладывали каменную мостовую. Потому здесь до сих пор и не проросли корни: каменная дорога под слоем почвы никуда не делась.

День клонился к вечеру, и стоило уже озаботиться местом для привала. Взобравшись на дерево и как следует осмотревшись, Бернар увидел впереди в некотором отдалении от дороги поляну. Решено было идти туда.

Чкт насобирал для костра сухих веточек с окрестных деревьев. Вмятина споро очистил от снега небольшую площадку под кострище и натаскал камней. Бернар разжёг костёр. Ганс вытянул к огню руки и ноги и не отрываясь смотрел, как пламя облизывает хворост. Ему явно нездоровилось.

– Кто же в горы такие башмаки надевает? – неодобрительно качал головой Бернар. – Надо было тёплые вещи брать.

– Ты уже который день это твердишь, – пробормотал Ганс. – Я бы обошёлся без всей этой нежности…

– К тому же ты люд, у вас ведь слабое здоровье… – не замечал его бубнежа следопыт, разбиравший свой рюкзак. – Грейся, грейся поскорее. Ещё больных нам здесь не хватало!

– Тебе, Ганс, не помешал бы горячий тий, – заметила Нисса лекарским тоном и полезла в свою сумку. – Хорошо, что я взяла отменный травяной сбор… Шалфей, зверобой, узелки Дюпюитрэна. Заварим прямо в котелке, Бернар? А кашу вторым заходом.

– Зачем? Тий нужно заваривать в тийнике! – улыбнулся следопыт, выуживая из рюкзака стёганый шерстяной спальник, набитый тонким слоем лебяжьего пуха. В спальник первопроходец самым тщательным образом упаковал удивительнейший тийник: небольшой, пузатый, с носиком и чудаковатой ручкой, неуклюже торчавшей из бока.

Его выдули из лазурного стекла, расписав на эльфийский манер – пёстро, но гармонично, броско, но изящно.

– Кто же в горы берёт стеклянную посуду? – фыркнул Ганс.

– Плохое решение, – подтвердил Вмятина.

– Лучше бы медный, – поддакнула Нисса, забирая тийник, чтобы разглядеть получше. – Упадёшь на тропе – расколется. А ведь красивый такой… Редкая карминовая глазурь. И звон какой глубокий. Подожди! Неужели фьелльское стекло?

– Оно самое, – признал Бернар. – Я всегда его беру. Да, с ним много хлопот, но зато вкус выходит особый.

– Я хоть книги взял, а не яркую безделушку, – буркнул Ганс, и разумный смертный не обратил бы на колкость внимания. Но Бернар посмотрел на черноволосую макушку с мрачным прищуром, сминая ладонями кожу рюкзака.

– Очень красивый тийник. Однако его нельзя на костёр, – тут же заметила гнома, стараясь отвлечь ценителя тия от ворчливого архивиста, и снова аккуратно постучала ногтем по звонкому стеклу.

– Нельзя на костёр… Конечно-конечно! – закивал полуэльф, озираясь. – Кипяток заварим отдельно, снега накидаем. Куда вы котелок положили?

– Кипяток уже есть, – заявил вдруг Вмятина.

И действительно, внизу тулова автоматона, напоминавшего бочку, устроена была топка. На ней восседал объёмный медный бак с беспрерывно кипящей водой. А из бака торчал латунный краник, из которого Вмятина налил в тийник кипятка. Нисса пришла в полный восторг от такого конструктивного решения. Она видела автоматона впервые в жизни, хоть, будучи магусом онтомагии – доктрины, изучающей взаимодействие сущего и всякие вычурные штуковины, – собрала, разобрала и снова собрала не один сложный механизм. И тут её прорвало онтомагическим интересом:

– Неужели топка отлита из железа? Я думала, это бронза почернела!

– Верно, это чугун.

– Литой ппфарский чугун! – поразилась Нисса. – Новейшая гномья онтомагия! Так ты родом из Ппфара?

– Это так, – бесстрастно прогудела ходячая кузня.

– Ганс, ты когда-нибудь слышал о чугуне? Это литая хрупкая сталь, они научились её плавить! Чугун дешевле бронзы, но не менее прочен, а ещё он почти не ржавеет и…

– Онтомагия пока что остаётся вне зоны интереса моей эрудиции, – пробурчал насупившийся Ганс, посёрбывая тий.

– Ах, ну да, это же никак не связано с дремучей людской археодревностью, – поддела его Нисса и продолжила расспрашивать немногословного Вмятину.

Милостивые боги, а что за тий у них получился! Представьте, что на каждый вкусовой сосочек вашего языка заботливая матушка надевает шарф и перчатки из овечьей шерсти. Потом тепло разливается по телу – как будто вы приняли горячую ванну, завернулись в халат, надели шерстяные носочки и сели в кресло у камина, поглаживая кота. Нет! Вы – кот, и весь Ётунвель[23] чешет вас за ушком.

– Обнаружен фундамент здания! – провозгласил Вмятина. Он замахал верхними манипуляторами и засвистел, как тийник, выпуская пар и привлекая внимание остальных.

На поляне, на которой остановились первопроходцы, сохранились развалины небольшой, в дюжину домов, деревни. А ещё через котелок путники нашли торчащую из земли каменную руку. Вытесали её из змеевика – серого с зелёными прожилками отделочного камня.

Ганс как будто забыл про холод и болезнь. Развернув один из своих тюков, он достал кирку, лопату, колышки, набор кистей – и принялся за раскопки. Он не мог поверить своему везению: на первом же привале обнаружить статую Скюльптю́ра! Только что она делает в деревне?

Три кружки согревающего тия Ниссы вдохнули в эрудита новую жизнь, но промёрзшая почва поддавалась неохотно. Только когда к Гансу присоединились остальные члены отряда, разделавшиеся с палатками, дело хоть как-то пошло.

– Ты приехал сюда за статуями? – Нисса увлечённо очищала от земли увесистый камень. – Что в них такого?

– Пока не знаю, – ответил Ганс, погружая в промёрзший грунт лопату. – Слышала когда-нибудь об Э’йтри Скюльптюре?

Нисса, конечно, слышала. С честолюбием гномов может сравниться разве что их любовь ко всевозможным ремёслам, потому подземный народ трепетно хранит память о своих кюнстнерах – выдающихся мастерах, кудесниках. Особенно это касается работы по камню: искусство придавать форму различным породам у гномов в крови. Но лишь единицы достигают вершин, становясь выдающимися ваятелями или зодчими, и это в очередной раз доказывает, что подлинного кудесника отличает не столько врождённый талант, сколько трудолюбие, упорство и глубокие познания в магии.

– На мой вкус, он мрачноват, – протянула Нисса, – но он, бесспорно, кюнстнер, каких поискать. А чем он тебе так интересен?

– Не он, – возразил Ганс. – Проклятья Гангберта.

– Какие такие проклятья? – Нисса удивлённо отложила камень. – Разве он кого-то проклинал?

– Ты когда-нибудь задумывалась о том, сколько смертных он угробил, защищая Ма́хтфрид от чертей? Уверен, его проклинали, и не раз.

– Должна признаться, я редко думаю о древнелюдских кайзерах, живших дюжину веков назад. Возможно, даже никогда не думаю, каюсь. Но насколько помню беневербальные лекции, которые я прослушала тридцать с хвостиком лет назад, он «гробил» исключительно дьофулей[24], демонов. Или бесоводов этих… как их там…

Ганс поморщился. Ему опостылело объяснять одно и то же снова и снова.

– А кем была, по-твоему, Анриетта Травница, – спросил он, – демонессой или бесоводицей?

– Она ведь была гениессой вивономии… – Нисса нахмурилась.

– Её исследование бёзовых грибов опередило магическую теорию на несколько поколений. Подумай, сколько жизней можно было бы спасти, если бы её не сожгли. И таких, как она, были десятки!

– Десятки?..

– Да. Их сжигали на кострах и пытали в тëмных подвалах. Вырывали ногти, например. Выпытывали признания в бесоводстве.

– Вырывали ногти?! – ахнула Нисса.

– Вы что за жуть обсуждаете? – встрял Бернар, слушавший эрудитов вполуха.

– Нисса, ты совсем не знаешь его историю? – возмутился Ганс, не обратив внимания на Бернара. – Ты же почитаешь Хютера, а Гангберт – величайший хютерианский герой! Как можно славить святых, ничего толком не зная о них? Он всё это делал во имя твоего бога!

– Во имя Солнцеликого он боролся с нечистью, а не…

– И как, много наборол? – Ганс жестом предложил Ниссе осмотреться вокруг. В лучах закатного Хютера лес выглядел зловеще – словно был залит свежей кровью.

– Ганс, прошло полторы тысячи лет.

– Важен результат, Нисса. Если нечисти всё так же много, значит, людей мучали и убивали впустую.

Нисса замолчала.

– Может быть, нас с тобой тоже сожгли бы. Ты же используешь маковое молочко! А я вообще занимаюсь запретным.

– Все лекари используют маковое молочко.

– Цитирую: «Боль есть священная борьба тела с недугом. Подобно тому, как огонь очищает грешника от бесовской скверны, боль и жар очищают душу больного». Людвиг Хексенха́ммер, «Свэ́ртус А́нгели»[25]. За облегчение боли любого из нынешних лекарей во времена Гангберта могли бы обвинить в сношениях с чертями.

– Ох уж эти древние люди… Хорошо, – согласилась Нисса. – Допустим, ты установишь, что он был проклят. И дальше что?

Ганс перестал копать и погрузился в свои мысли. «Истианцы! – думала Нисса, искоса поглядывая на болтавшуюся у Ганса на шее миниатюрную серебряную астролябию – символ Истэбенэль, богини ночи, неведомого и непознанного. – Прётся морозить задницу, исследовать что-то, сам толком не понимая, что и зачем. Знания ради знаний. Нет бы сидеть в тёплом схолуме, читать книги про своего Гангберта – всё равно древний кайзер не нужен никому, со всеми его дурацкими проклятьями».

– Признание ошибок – первый шаг к их исправлению, – наконец проворчал Ганс.

– И как ты их исправишь? Сделанного не воротишь.

– Не воротишь, – согласился эрудит. – Но, возможно, удастся предотвратить повторение.

– Повторение чего? Ганс, сейчас никого не сжигают, людские империи давно сгинули. Мы можем спокойно заниматься всем, чем захотим.

– Конечно можем, – кивнул истианец. – Если только это не нарушает «магическую этику».

– Если ты про сегодняшнее утро, – ответила Нисса, – то речь шла о здоровье осла. Хорошо, что всё обошлось и от твоей перверсии не осталось ни следа. Но лучше бы запретить опусы с живыми созданиями окончательно, магическому сообществу нужно развиваться. Ты явно незнаком с «Новой магической этикой» Бальдра из Свартхакка. Конечно, ведь она всего в прошлом веке написана, слишком свежая.

Ганс вздохнул и принялся копать с удвоенным усердием.

К вечеру на рогоже рядом с ямой собралась куча каменных осколков, очищенных от земли. Угадывались голова и плечи крестьянки, застывшей от ужаса. Бедняжка закрывалась от чего-то, выставив вперёд руку. Поражала точность, с какой скульптор поймал выражение лица, складки одежды, изгибы рук. Милостивые боги, у неё даже были мозоли на пальцах!

Вот только это не стиль Эйтри Скюльптюра, уж его-то Ганс узнал бы. Да и ни один ваятель не смог бы сработать эти складки на запястье, эти морщинки на лице. Женщина точно была жива, когда её обратили в камень.

Костёр потрескивал, разгоняя густые гуашевые сумерки и дурную горную стужу. Вмятина прилаживал Зубилу оторванную ногу – до того он лишь наскоро её прилатал. Ганс спешно дописывал первый отчёт, пока не стало слишком темно. Тишину нарушил Бернар:

– Нет, ну, может, её всё-таки кто-то… как его… изваял? Не может же девушка вдруг стать камнем!

– Ещё как может, – ответила Нисса. – Слышал когда-нибудь про василисков?

– Не-а. – Бернар сел поближе к костру.

– Василиск – это порождение репных духов, петух с драконьими крыльями и змеиным хвостом, впервые описанный в физиоло́гах, составленных, возможно, ещё до Махтфрида. Его взгляд обращает плоть в камень. – Глаза Ниссы сделались такими большими, будто это она сейчас обратит в камень любого, кто посмеет усомниться в её словах.

– Если твоего этого василиска можно пристрелить, значит, и бояться нечего, – возразил Бернар. Он не любил все эти истории про загадочных монстров. Куда приятнее иметь дело с тем, что поддаётся простому объяснению.

– А как же ты его пристрелишь, когда на него нельзя смотреть? – пугающим шёпотом спросила Нисса. – Охотиться на василисков специально учат хорьков и горностаев. Ещё можно взять с собой зеркало. Василиск в него глянет и сам окаменеет. А у нас – ни хорька, ни зеркала…

Повисла зловещая пауза. Нисса оглянулась по сторонам. Тени деревьев, удлинённые светом костра, медленно тянулись к лагерю. Что-то неправильное творилось вокруг, но она никак не могла взять в толк, что именно.

– И как мы тогда убьём василиска? – Бернар на мгновение умолк, а потом продолжил: – Может, у вас есть какая-нибудь колдовская хреновина, чтобы мы не окаменели?

– Такой нет, – задумчиво проговорила Нисса. Она всё ещё опасливо озиралась. – Но есть редкий древний опус – «Эмультическая петролисия»… Ой! Дура я, что такое несу? «Петролитическая эмульсия»! «Петролитическая эмульсия» Вертенбе́рга, да.

– Эти слова мне ни о чём не говорят, – проворчал Бернар.

– А жаль. Корректное наименование – начало любого опуса, и ошибка в такой, казалось бы, мелочи… Хотя кому я объясняю!.. Прости, Бернар. Ой! Прости не за то, что ты не понимаешь. Прости за мою грубую реплику. Это ничего страшного, что ты не понимаешь. Ой, как-то это тоже звучит…

– Нисса, пожалуйста, скажи на простом орочьем, что за педролизия? – мягко прервал её Бернар, одним взглядом гася тревогу гномы.

Да, друзья мои. Наши путешественники общались между собой на языке орков. После того как царь зеленокожих, Крагхраг Мудрый, завоевал империю Ми́ттлерфельд, говорить здесь стали на орочьем вместо древнелюдского. Да и сами края стали на орочий манер называться Среднепольем. Людская держава пала стремительно, но кошмарно, кроваво. А затем последовала без малого сотня тяжёлых лет Пакс Орка, Орочьего Мира. Зеленокожие почти искоренили людей, не готовых принять власть Крагхрага. Их место заняли гномы с эльфами, известные своей гибкостью.

Надо ли говорить, какое то было счастье, когда гном Ульрих Страшнорожий наконец победил постаревшего Крагхрага в поединке и орков прогнали из городов? Впрочем, за время Орочьего Мира сменилось не одно поколение людей, не знавших своего языка и говоривших лишь на наречии захватчиков. Порядок вещей трудно было поменять, да и незачем.

– Это мазь, что превращает камень обратно в плоть. Мне понадобятся осколки этой милой фройляйн! И это э-муль-си-я. Не петролисия и тем более не педролизия. Вот только… варить её придётся неделю.

И тут до Ниссы дошло. Ну конечно, тени! Она вскочила, закричав:

– Тени! Тянутся против света! Прямо к нам!

Все схватились за оружие – все, кроме Ганса, поперхнувшегося тием. Но, кажется, больше всех испугались сами тени. Они отпрянули обратно в лес, сплелись с отбрасывавшими их стволами. Морок рассеялся.

Однако Ганс всё не мог успокоиться. Он трясся то ли от страха, то ли от болезненного озноба, тщетно пытался обхватить голову руками, хрипел или не дышал вовсе да сучил ногами. Бернар обнял его, успокаивая.

– Нам угрожают тени. – Непонятно было, издевался Вмятина или, наоборот, испугался вместе с остальными.

– Я не могу стрелять по теням! – прошипел Бернар. – Так, Нисса, как защититься от теней? Срочно!

– Откуда мне знать?!

– Ты ж колдунья! Ведьма, магиня… Вас же этому учат!

– Дурак, нас не учили мальтеории! Эта субдоктрина не входит в эрудицкие шт… Это чертоведение, понимаешь? Им занимаются только… только такие, как он. – Нисса перевела взгляд на Ганса и совсем сникла.

Был лишь один смертный, которого Ганс боялся больше, чем отца, – это батюшкин доезжачий, Ряха. У него было одно ухо, а через всё лицо тянулся шрам. После того как отец впервые взял Ганса на охоту, юноша неделю бился в истерике. Псы разорвали зайца на части, а Ряха сам откусил ему голову. После этой сцены эрудит до смерти боялся собак, и теперь, когда тени в лесу начали принимать облик легавых псов, этот страх расцвёл в нём и раскрылся, как переломленная пополам тушка зайца, брызжущая алой кровью.

Только когда Бернар схватил Ганса за плечи, приподнял и изо всех сил встряхнул, эрудит пришёл в себя и понял, что от него требуется. Трясущимися руками он достал из коробки для висцеры мешок с солью, пузырёк с заячьей кровью, напитал этой кровью соль и принялся обносить лагерь защитным кругом.

– Ух, жёлуди-орехи! – воскликнул Чкт, подскакивая к костру. – Я чуть всю шерсть не растерял! Прекрасно!

– Подожди, тебе нравится пугаться? – Нисса до сих пор пыталась выровнять дыхание.

– Нет конечно! Но во мне столько страсти сейчас! Я обращусь к Мельте!

И бельчонок начал свой ритуальный танец, следуя внутреннему ритму да треску огня. Он ловко скакал по земле, кувыркался, крутил хвостом и извивался змеёю. А порой переходил к столь непристойным движениям, что гнома невольно отводила взгляд. Бернар зато, напротив, смотрел заворожённо и постукивал каблуком в такт.

– Ты никогда не бывала на оргии в Храме Весны? – спросил он гному шёпотом.

– Нет! – мотнула она головой. – Я хожу в Осенний храм, мы там молимся богам, лофатаки с ними заключаем, а не… кхм…

– Да! Да-а-а! – в экстазе запищал Чкт, без сил падая навзничь. – Я понял тебя… Я понял…

– Ты понял Ниссу? – уточнил Вмятина.

– Нет, нет, Мельту, я понял, зачем она меня направила сюда… Сейчас отдышусь… и расскажу.

– Эй, мельтийский угодник, я вчера земляники набрал, будешь? – спросил Бернар, протягивая ягоды, которые Чкт тут же слопал.

– О да! Спасибо! То, что нужно! М-м-м… Да, так вот: Мельта хочет вернуть сюда весну.

К этому моменту Ганс закончил обносить лагерь соляным кругом и вернулся к остальным послушать святого угодника.

– Это место страдает, но мы можем его спасти. Обращение времён года – замысел богов. Но в долине его нет, Ётунвель встал, не работает – то противно Бессмертным. Мельнанэт не может больше ждать. Она хочет, чтобы сюда наконец пришло тепло, пришла весна. Сейчас Шпре, месяц Мельты, она нам благоволит. А когда придёт Нуи… никому не ведома воля Истэбенэль. Нам нужно успеть до конца Шпре. Значит, у нас осталось всего три дня, чтобы устроить здесь весну.

– Я придерживаюсь старой гномьей позиции о том, что боги всегда бесстрастны, – заявила Нисса. – Если Мельта не может ждать, так почему она не запустит здесь Ётунвель одной своей волей?

– Я и есть её воля, – пискнул бельчонок.

– Масштабно, – прокомментировала Нисса.

– Ну, положим, река всё ещё течёт, Хютер и Луна ходят по небосводу, снег падает, а значит, положение не катастрофическое. – Ганс зябко потёр руками плечи. – Впрочем, весна здесь явно не помешала бы. Первертивная природа происходящего в этом месте не вызывает сомнения. И если бы мне пришлось творить опус, ускоряющий приход весны, лучшего темпуса[26], чем Шпре, придумать было бы нельзя.

На мгновение все замолчали.

– Василиски, духи, боги, – проворчал Бернар и широко зевнул. – Пойду-ка я спать. Глядишь, весна сама придёт.

Ганс проснулся от странной возни. В его палатку кто-то лез. Вор? Но откуда взяться вору в этих турлах? Дикий зверь? Но ведь Чкт говорил, что даже зверей здесь нет.

– Кто здесь? – пробормотал эрудит, вглядываясь в густую тьму.

– Ганс, это я, – услышал он в ответ шёпот Бернара.

В ночной тиши этот шёпот звучал как полная противоположность этой долине, её трагическому летаргическому сну. Здесь даже ветер оставил попытки расшевелить ветви застывших в забытьи елей. Снег не скрипел, не шелестела позёмка. Единственным признаком жизни был пар от дыхания двух первопроходцев.

– Что ты, сатир побери, забыл в моей палатке?! – возмутился книжник, стряхивая с себя остатки сна.

– Я пришёл спать, – невозмутимо ответил полуэльф. – Вместе теплее.

– Спать? – переспросил Ганс.

Спросонья значения слов доходили до эрудита медленно, как будто сами едва держались на ногах. Но чем явственнее оформлялось в голове чародея понимание происходящего, тем сильнее его глаза вылезали из орбит.

– Нет! Это исключено, – наконец выдавил из себя потревоженный книжник.

– Уверен? – не сдавался Бернар. – Холод могильный, а ты вон и так простыл.

Как бы в подтверждение слов юного следопыта снаружи в палатку медленно вползала стужа. Тоненький шерстяной спальник, купленный Гансом ещё на этой седмице, казался сейчас бесполезной простынкой. К холоду примешивался какой-то едва уловимый сладковатый аромат.

– Чем это пахнет? – принюхался Ганс.

– А чем-то пахнет? – насторожился Бернар, оглядываясь. Вокруг молчал лес, погружённый в ночной мрак. – Я ничего не чую…

– От тебя пахнет, – ответил эрудит, размышляя. – Что-то сладкое. Что-то южное, эльфийское. С кислинкой.

– А, должно быть, мой о-дэ-кюлон. Цитрон и кремовая лаванда – весенние ноты! Я подумал, он будет как раз ко времени. Не нравится такое, да?

– Вовсе нет… Вернее, да, совсем не нравится! – поспешил Ганс поправить себя. – Слишком сладкий. И с кислинкой. Я против.

– Ты против сладости? Или против кислинки? Или против эльфийских ле-амбрэ в целом? – Бернар шептал тихо-тихо, чтобы не беспокоить остальных.

– Я против этих эльфийских разговоров в целом! – выпалил напряжённый Ганс. – Я хочу спокойно спать в одиночестве!

– Ой, я и не думал с тобой болтать всю ночь! – изумился Бернар с лёгкой обидой в голосе. – С чего ты это взял?

– А зачем этот эльфийский запах?

– Так я всегда ношу о-дэ-кюлон. Поход – это не повод превращаться в гоблина. Особенно если ты древний люд. – Бернар нарочито шмыгнул носом. – Ладно, нет – значит нет. Пойду греться к Ниссе и этому… Чиктапфчхи.

Сам не понимая почему, Ганс почувствовал острое желание оправдаться, но, пока он подбирал слова, юный следопыт уже ушёл. Ещё котелок или два эрудит мысленно излагал сам себе доводы о том, как следует достойному мужу ухаживать за собой, и даже что-то отвечал на них с позиции Бернара – пока природа не взяла своё и магус снова не провалился в сон. Гансу снилась матушка – такая же бледная и черноволосая, как и он сам. Она вышивала, изредка поглядывая на сына и улыбаясь уголками рта. Ганс играл ей на скрипке цвета жгучей страсти. Инструмент был велик маленькому мальчику – едва помещался под мышкой, а короткая рука еле дотягивалась до грифа, чтобы зажать тугую струну. Пальцы болели, юный музыкант то и дело сбивался, скрипка при этом душераздирающе взвизгивала. Мелкий бесёнок – с клочковатой спутанной шерстью, огромными ушами, миниатюрными рожками и длинными узловатыми пальцами – поправлял его. Левый глаз странного гувернёра был затянут бельмом, зато правым он вращал буквально во все стороны, ни на чём не задерживая взгляда.

Сон этот не на шутку встревожил Ганса, несмотря на то что в нём никто не плакал, никто никого не обвивал и не душил. Ганс вспомнил, что этот сон ему уже снился – так давно, что он позабыл об этом. Если быть точным, сны о матушке не посещали Ганса с тех самых пор, как приказал долго жить его отец, риттер Олаф Глабер, граф фон Аскенгласс. То есть, получается, больше дюжины лет.

Бернар, напротив, спал беспокойно. Он слышал плач младенца, доносящийся с реки. Под этот плач змеи выползали из леса и обвивали Бернара. Он лежал в шипящем копошащемся клубке, и дышать становилось всё труднее.

Нисса во сне прибилась к пушистому бельчонку, и дальше они так и спали в обнимку. Но и им приснились змеи и плач младенца.

Вмятина и Зубило не нуждались во сне. Они всю ночь смотрели по сторонам, охраняя покой своих спутников. Благо что Вмятина мог смотреть сразу во все стороны, не поворачиваясь.

Только если пристально вглядываться, можно было заметить, как тут и там от теней деревьев отделялись полупрозрачные собачьи силуэты. Теневые псы разевали зубастые пасти, вываливали длинные языки и следили за лагерем немигающими жёлтыми глазами.