Долбаные города (СИ)

Подкаст: Сумасшедшие сны

Я спал беспокойно, и снилось мне, на кровати моего друга, убийцы и мертвеца, нечто вполне ожидаемое, и в то же время невыносимое. Вернее, тут ведь как: сюжета у сна толком не было, он сложился из разрозненных сцен, как будто кто-то взял десяток короткометражек, порезал их и слепил в одну.

Сначала мы с Леви сидели на берегу Океана, и он смеялся, но как-то не совсем правильно, словно звук шел несколько вразрез с картинкой, запаздывал. Над нами было такое солнце, что Леви казался почти золотым. И я подумал: это я пошутил, или что вообще происходит? Тогда я попытался его спросить, и Леви перестал смеяться, он надолго задумался, взгляд у него был расфокусированный, как будто он снимал себя на видео.

Такой особый взгляд, я его знал сразу из нескольких источников: он бывал у людей, которые сосредоточились на изображении на экране компьютера или телефона, бывал у людей, которым назначили слишком большую дозу нейролептиков и бывал у людей, которым только что хорошенько двинули. По-своему задумчивый и слепой взгляд.

Только Леви умел смотреть так безо всякого к тому повода, словно потерялся где-то по пути, и сам не заметил, как остался совсем один. Потом он находил меня, или я его находил. Я пощелкал пальцами у Леви перед носом и повторил вопрос.

— Это о Калеве, — ответил Леви очень серьезно и кивнул.

И тогда я понял, что рисую палкой спирали на песке, одну за одной.

— Там мертвецы, — сказал мне Леви. — Внизу. Все это уходит так далеко вниз.

— Это сказал Калев?

— Я не знаю.

Я взял Леви за руку, чтобы он не потерялся здесь, потому что песка было слишком много, а Океан казался подавляюще огромным. Это было странное чувство, как Океан может быть еще больше, чем он есть, ведь берега и так не видно?

— Мы должны идти, — сказал я, не зная толком, куда именно. Я подумал, что за нами кто-то наблюдает.

— Ты только представляешь, сколько на свете мертвецов? — мечтательно говорил Леви. Он шел, чуть пошатываясь.

— Калев, например, — ответил я, и, сделав шаг, оказался совсем в другом месте. Я обернулся и увидел, что мы в таком черном лесу, с деревьями, вонзившимися в звездное небо, как острия мечей. И с этой точки зрения, подумал я, звезды — это раны. Они казались мне желтоватыми, и я подумал о гное.

Я так хорошо помнил свои мысли, словно в них и была соль сна. Я подумал о гное, а потом о том, как не соответствует этот образ хрустальной чистоте звезд. Мне отчего-то стало страшно, и первым моим импульсом было убедиться, что с Леви все в порядке. Но вместо него передо мной стоял Калев. Половина его головы была снесена выстрелом, я видел мозг. Уцелевший глаз был лимонно-желтым, отчего я сразу подумал о лимонаде, и о том жарком дне, когда Калев был еще жив.

Теперь-то сомнений не было, его рот был чуть приоткрыт, и я видел зубы, измазанные кровью.

— Зомби из тебя второсортный, — сказал я. — Не напугал бы третьеклассницу.

Но коленки у меня тряслись.

— Где Леви?

Если Леви нет — нужно его найти, во снах все сложное становится таким простым.

— Он должен быть здесь, я потерял его.

— Ты думаешь, что все это шоу? — спросил Калев. Голос у него был гнусавый, почти неузнаваемый. Где-то далеко заиграла популярная песенка, она зудела в моей голове, и я не мог вспомнить, как же она называется и какие там слова. Я посмотрел под ноги и увидел толстых, желтых, блестящих личинок, они вгрызлись в землю, и были как звезды, но — с обратной стороны. Сверху, из-под пелены черной земли, они выглядели бы именно так. Большие бескрылые светлячки.

Калев взял меня за руку, и ладонь его оказалась холодной, а вот пальцы — лихорадочно горячими. Правая рука, подумал я, он держал в ней пистолет, эти пальцы нажимали на курок. Они были такими неподатливыми.

— Куда мы идем? — спросил я. — Мы идем туда, где Леви?

Между стволами деревьев я увидел зарево огней, музыка становилась громче, запахло сладким попкорном и чем-то еще, тоже сладким, но скорее больничным.

— Шоу века, — сказал я. — Мы опаздываем на него?

— Мы все равно опоздаем, — ответил Калев. — Я уже опоздал.

— Где Леви? Он на месте?

— Его место в первом рядом. Но почему ты не спрашиваешь, где я?

Мой взгляд снова вернулся к отсутствующей части черепа Калева.

— Потому что тебя нет, — ответил я. — Зачем ты сделал это? Почему, Калев?

— Потому что я был в программе. Она называется «Все звезды». У меня был маленький номер. Я ничего не значил.

— Просто закуска, — сказал я, думая о попкорне.

Калев кивнул, и мне показалось, что мозг его колыхнулся. Кусочек жира в сетке сосудов — все его сознание.

— А что будет? — спросил я. — Знаменитые телки в полупрозрачных платьях? Мартини? Кому-нибудь вручат «Оскара»?

Калев пожал плечами. Я увидел, что тень его в неверном, далеком свете намного длиннее, чем ей полагается быть.

— Эйлин Уорнос, например. Ты хочешь посмотреть на нее в прозрачном платье?

— А то. Она — хористка?

Я никак не мог вспомнить, кто такая Эйлин Уорнос, какая-то актриса? Певица? Что она пела и пела ли что-нибудь вообще?

— Но почему в лесу? — спросил я. — Это не место для шоу. Где они рассадят зрителей?

— Есть подземный партер. Ты тоже будешь сидеть там. Я помахаю тебе со сцены.

Голос его казался глухим и очень далеким, отчего-то мне показалось, будто я говорю с Калевом по телефону. Желтый свет, льющийся из-за деревьев, казался слишком сильным, и я подумал о зареве, которое поднималось над Аламогордо.

— Будет все, — продолжал говорить Калев. — Хористки, химикаты, бесплатные напитки, этнические чистки, голод, и эти маленькие бутерброды.

— Канапе? — спросил я.

Калев кивнул. Я старался переступать через желтых, светящихся, толстых личинок, обходить земные звезды, но Калев шел прямо по ним, и они вспыхивали под его ногами. Маленькие взрывы.

— Мне нужно найти Леви. Он весь дрожит. Никто не придет, если меня не будет рядом.

— Ты слишком много думаешь об этом. Впереди столько всего.

Я споткнулся о длинный, извивающийся корень. Вполне типичное для меня событие, разве что не хотелось упасть на личинок, копошащихся в черном покрове гнилых листьев. Я полетел вниз и выпустил руку Калева. Он крикнул:

— Мы и так опаздываем, Макси, а я еще должен выступить! Ты не можешь кинуть меня здесь!

И эти последние слова будто бы правда принадлежали Калеву, и я подумал, что глаз его, единственный уцелевший глаз, должен снова стать серым, человеческим. Мне стало очень холодно, и я понял, что лежу в яме. Как леволиберальный интеллектуал четырнадцати лет от роду я, конечно, подумал о расстрельном рве, но это оказалась отдельная, вполне отвечающая моему индивидуализму могила. Из нее мне тоже были видны звезды. Я попытался выбраться из ямы, и для этого мне пришлось встать на гроб. Земля была заледенелая, такая твердая, что ранила пальцы. Я выбирался долго, грязно ругаясь и периодически сваливаясь обратно. Наконец, я обнаружил себя на нашем городском кладбище. Могила располагалась под крючковатым деревом, зимой оно казалось фантазией Тима Бертона, но к лету неизменно зеленело и становилось, может быть, самым красивым деревом во всем Ахет-Атоне, с кроной шикарной, как волосы Вирсавии, когда она распускала их.

Где-то далеко слышался шум поезда, а небо висело низко, в предвкушении рассвета. Я стоял на холме, и вниз, к ограде, спускались ряды одинаковых, благополучных могилок. У нас отличное кладбище, здесь можно было даже устраивать пикники. Уютное расположение ухоженных надгробий, далекий шум проходящих поездов, напоминающих о том, что все в жизни конечно, деревца и кустики, и оградки, все такое кукольное, для трехлетних пессимисток.

Красивое, искусственное место, жаль, что когда тут лежишь, тебя уже мало волнует удачный ландшафт. Я посмотрел на надгробие у своей могилы и увидел чужое имя. Калев Джонс. Годы жизни такие, что жалко называть.

И много-много цветов, сладко и свежо пахнущих, белых цветов. Чтобы «помним» было не просто словом, чтобы придать ему вес. Мы, евреи, поступаем в этом плане мудрее, приносим к нашим могилам камни. Я посмотрел на цветы и подумал: а Калеву стоило бы принести мешок карамелек. Он их любил.

В этот момент я понял, что больше не сплю, я думал слишком ясно, ушла лихорадочная суетливость сна, и остались неторопливые мысли. Я представлял кладбище Ахет-Атона и думал о том, что нужно сходить на могилу Калева с его ужасными, такими короткими, годами жизни.

Открыв глаза, я увидел молочную глазурь предрассветного неба. Я посмотрел на Леви, он чуть нахмурился, словно я опять употребил слова «член» «твоя» и «мамка» в одном предложении. Я положил руку ему на голову и ощутил на виске, под большим пальцем, биение жилки. Где-то там, в его голове, загадочные взлетающие сигналы, эпилептические линии, электрические импульсы готовили его к новому дню.

Я осторожно выбрался, переступив через Эли, и подумал, что успею застать рассвет над кладбищем. Оно располагалось не так уж далеко от дома Калева. Хорошо он подгадал, недалеко переселился.

Утренний свет, делавший все таким зыбким и ненадежным, уже проникал в окно, и было холодно, я понял, что совсем не выспался, хотя мы уснули так рано. Я выглянул в окно, глянул на унылый пейзаж и подумал, что это отличный день для того, чтобы покончить с собой — нужно присмотреть за папой.

На цыпочках я отправился к двери, думая о том, что куплю карамелек в супермаркете, что положу их туда, где теперь Калев со всеми своими терзаниями по поводу того, что взрослые не покупают нужные конфеты на Хеллоуин.

Умер, значит, и лежит. Было в этом нечто неправильное, и нечто забавное тоже, потому что смерть, как я уже говорил, абсурдная штука, панчлайн долгой шутки.

Я уже практически добрался до двери, миновав все препятствия и удивившись собственной ловкости, когда услышал шевеление за спиной. Я обернулся и на секунду подумал, что увижу Калева (это же его долбаный дом!), мысленно представил удар левой от Господа Бога в свое сентиментальное, суеверное табло, но увидел Леви. Вид у него был сонный и растерянный, я помахал ему рукой, одними губами прошептал:

— Иду к мамке твоей.

А он одними губами прошептал:

— Заткни пасть.

Полное взаимопонимание.

Леви слез с кровати, несмотря на его болезненность, телом своим он управлял куда лучше меня, была в нем несколько даже задевавшая меня ловкость. Эли проигнорировал все его движения, как, впрочем, и мои. Быть может, дело было в его отце, чей громкий голос Эли приходилось выдерживать по утрам или, к примеру, Господь наделил его устойчивой нервной системой, но разбудить Эли было практически невозможно. Он спал под шум работающего телевизора, разговоры, музыку и, как он сам признавался, даже под вопли своего отца про поколение слабых мужчин.

И все же я старался вести себя потише, потому что друг Эли умер, и…

В общем-то, все мы любим находиться на особом положении, болеем и ждем кружки чая, грустим и мнем платочки в руках и, в конце концов, теряем кого-то и вокруг нас ходят на цыпочках, это ведь такая травма, ну такая травма. Я посмотрел на комнату Калева в последний раз, очень хорошо понимая, что больше не вернусь сюда никогда. Леви тоже надолго замер у двери. Мы вышли, не нарушив молчания, хотя мне это, нужно сказать, давалось тяжело.

Я прошептал:

— Пойдем на кладбище?

— Решил превзойти самого себя и устроить себе завтрак там?

Меня разобрал смех, и некоторое время я сосредоточенно удерживал себя в узде, Леви прижимал ладонь ко рту, словно только что случайно выдал чей-то секрет. Я прислонился к поручням лестницы, чтобы перевести дух, и увидел миссис Джонс. Мое веселье только разгорелось, Леви же сразу сделался серьезным. Я не ожидал, что миссис Джонс бодрствует в столь сложное для нее время. Я бы, наверное, положился на транквилизаторы и постарался бы сократить свое присутствие в реальности до минимума. А она напомнила мне моего отца с его бесконечным ожиданием.

«Золофт» никогда не подействует, подумал я.

— Доброе утро, миссис Джонс.

Она стояла у фотографий, рассматривала Калева. Обернулась миссис Джонс слишком резко, словно бы ожидала увидеть не нас, как я пару минут назад ожидал увидеть не Леви. Вот это ощущение, наверное, в нашем материалистичном мире и можно назвать призраком человека.

— Я приготовлю вам завтрак, — сказала она тоном, не терпящим отказов. На секунду в ее голосе блеснули прежние нотки, и она стала на себя похожей, но это длилось недолго.

Мы сели за стол на их тесной, уютной кухоньке, а миссис Джонс стала петь какую-то веселую, диссонирующую с ситуацией песенку, и я подумал: чокнется она, или все-таки нет? А миссис Джонс ни о чем не думала, она была увлечена приготовлением оладушек из магазинной смеси, и все время доливала молока в миску, так что Леви даже сказал:

— Наверное, хватит.

— Прикольный комментарий, — сказал я. — Можно считать сразу несколькими способами.

А потом я увидел, что миссис Джонс плачет над миской. Мне захотелось ее обнять, но она была взрослая женщина, и я вдруг засмущался.

— Миссис Джонс, — сказал я, смотря на ее трясущиеся плечи. Я все-таки встал и даже обнял ее, и почувствовал удушающую смесь запаха пота и дезодоранта. Она была теплой и дрожащей, как маленькая девочка. Обалденно было ощущать себя педофилом и геронтофилом одновременно.

— Все в порядке, — сказала она. — Все в порядке.

Но ничего не было в порядке. Леви сказал:

— Нам так жаль.

Миссис Джонс еще некоторое время терпела мои объятия, а потом спросила:

— Вы будете оладьи с медом или с кленовым сиропом?

— С медом, — сказал я, а Леви ответил:

— С кленовым сиропом.

Завтракали мы молча, терзали неровные, политые сладким оладьи. Одновременно подгоревшие снаружи и сырые внутри, они заработали место в фонде золотых метафор моего состояния после гипомании. Я заставил себя съесть половину, а Леви сосредоточено снимал ложкой кленовый сироп.

Миссис Джонс сказала:

— Спасибо, что пришли, правда.

А пахнут оладьи, подумал я, очень хорошо. Ну точно лучше, чем миссис Джонс. Я наткнулся на взгляд ее покрасневших глаз, увидел розоватые белки с прожилками пухлых сосудов, и мне стало не по себе.

Я спросил:

— А где все-таки ваш мистер Джонс?

— На работе, — повторила она, и я понял, что он ушел. Я отчего-то почувствовал на своих плечах всю тяжесть мира, словно это я был виноват в том, что ее бычок урулил из стойла после того, как их сын застрелил двоих человек. Кроме того, может дело было в оладьях. Нельзя взять смесь «Мистер Кто-То-Там», приготовить из нее цемент для пытки грешников и остаться безнаказанной.

Я сказал:

— Все не будет в порядке, миссис Джонс. Но вы сможете жить с тем, что все не в порядке. Ну, знаете, этого хотел бы Калев.

Вот ты лицемер, Макси. Калев хотел пустить себе пулю в голову, и он сделал это. Теперь можно до бесконечности примерять на него любые клишированные фразы, и он больше не скажет «нет». Этим мертвецы хороши.

Леви сказал:

— Вам нужно ко врачу.

И за сим проглотил свои утренние таблетки.

— Это правда поможет, — добавил он. — Хотя сейчас так не кажется.

Мы сидели с ней еще некоторое время, затем она сказала:

— Ну, мне надо собираться на работу.

Тоже, конечно, соврала. И я подумал: надеюсь, ты не хочешь покончить с собой. Может, твой муж уже застрелился в каком-нибудь мотеле, в номере прямо за неоновой вывеской, в котором невозможно уснуть. Каков отец, таков и сын, и все такое.

— Пожалуйста, — сказал Леви. — Держитесь.

— Да, если надумаете убить себя подумайте дважды.

Миссис Джонс задумчиво кивнула мне в ответ, и это ее спокойствие было дополнительным показателем того, насколько далеко от Земли она находилась сейчас.

Подумайте дважды, потому что кое-кто уже совершил такую ошибку. Самого худшего я, конечно, не добавил. Миссис Джонс выпроводила нас с Леви, мягко, но настойчиво. Мы вышли из дома Калева и увидели, как она села у окна, похожая на старушку.

— Думаешь, убьет себя?

— Только не предлагай ставить на это деньги.

— Предлагаю. Мне как раз нужно купить карамельки для Калева.

Леви посмотрел на меня, как на чокнутого (хе, таким я и был).

— Калеву больше не нужны карамельки.

— Это как сказать.

Мы зашли в магазин, затем я поведал Леви о своем сне и понял, что он вызывает у меня куда больше эмоций, чем казалось на первый взгляд. Внутри все перекручивало, сжимало, как будто мои внутренние органы решили стать ближе друг к другу. Я закурил и увидел, что руки у меня дрожат.

Леви сказал:

— Стремно, Макси.

— А тебе что снилось?

— Мне снилось, что симпатичная блонди предложила мне водить роботомашину, и я случайно разрушил Токио. Ну, знаешь, как Годзилла. И там было столько неоновых вывесок, и все такое трешовое и яркое, и мне было здорово, скорость чувствовалась, и все такое прочее.

Леви рассказывал восторженно, и у меня поднялось настроение, хотя, учитывая, что мы были на полпути к кладбищу, это было удивительно. Мимо нас по пустой улице проехал мусоровоз, а мусорщик помахал нам рукой. Леви скривился, а я крикнул:

— Доброе утро!

Мусорщик унесся в конец улицы, оставив после себя сладковатый запах отходов благоустроенной жизни, а мы свернули к кладбищу. За ночь выпало много снега, и пейзаж с могилками за оградой хотелось встряхнуть, как снежный шарик.

— Как насчет того, чтобы посетить тихое место этим ранним утром? И я не про донорский центр Ахет-Атона.

— Я знаю, что тебе нужно туда.

— Ты помнишь, где он лежит?

Леви кивнул, и я понял, как нам обоим странно было это слышать. Я спросил у себя, перестану ли я когда-нибудь удивляться, и не нашел ответа. Господь Бог до меня тоже не снизошел. Я открыл низенькую калиточку, и она надсадно скрипнула, словно бы мы ее разбудили. Кладбище раскинулось передо мной, как эпичнейшее полотно. Правда, художник был совершенно без фантазии, но его творение можно было назвать батальной панорамой несколько после битвы.

— Ты хочешь что-то найти, — задумчиво сказал Леви, он крутил молнию на куртке, смотря в небо. Наверное, ему не нравилось здесь быть, но он мог что-то с этим сделать, оказавшись мысленно в другом месте. А я смотрел на расчищенные дорожки между прерванными линиями жизни и думал о вечном. Деревьев было множество, и все это были сильные, довольные, напитанные растения. На кладбищах, говорил мой папа, хорошая земля. А я всегда отвечал ему, что если он не хочет предложить сельскохозяйственную реформу, то пусть даже не заикается о земле на кладбищах.

Мы поднимались вверх, на холм.

— Знаешь, — сказал я. — Египтяне верили, что важно писать на гробницах имя, потому что тот, кто его прочитает, пусть даже он ничего с собой не принесет, уже благословляет умершего. Так что они, наверное, благодарны археологам.

— Я слышал, что египтяне даже воровали друг у друга гробницы, заменяя на них имена.

Цветов было много, наверное, оттого, что скоро Рождество, и все они как-то стыло пахли, а, может быть, мне казалось. Иногда я останавливался у надгробных камней и читал имена, а потом шел быстрее, обгонял Леви и почему-то смеялся.

— Ну ты чего? — спросил Леви. — Все-таки кладбище.

— Думаю, нам надо расширять границы справедливости. Дать право голоса мертвецам!

— Надеюсь, ты не чокнешься снова, я не хочу, чтобы ты сидел в больничке еще месяц.

Я закурил, а Леви принялся дуть на свои пальцы, так что в этом холоде мы выпускали изо ртов одинаковые белые облачка.

— Вот он, — сказал Леви. И я понял, что Калев лежит ровно там, где я оставил его в своем сне. Рядом с тем красивым деревом. А на красивом дереве висел вниз головой Саул. Он был похож на иллюстрацию к одной из карт Таро, кажется, она называлась Повешенный. Ровно под ним стоял горшок с его дурацкой венериной мухоловкой, уютно обмотанный шарфом. Это было даже как-то трогательно.

— Ты еще и у могилы моего мертвого друга тусоваться собираешься? — спросил я. Саул не сразу обратил на нас внимание. Мне казалось, что он покачивается, и у этого движения был какой-то дурацкий, стремный эффект.

— Он меня уже бесит, — сказал я. А Леви сказал:

— Прекрати.

Саул помахал нам обоим рукой, неторопливо и с каким-то значением, словно был персонажем заумной книженции, которую никто бы не купил в магазине.

— Что ты, мать твою, делаешь на могиле моего лучшего друга?! Господь, как ты позволил ему это?!

— Я — твой лучший друг, Макси!

— А я драматизирую!

Саул сказал:

— Решил посмотреть, что у вас тут в Ахет-Атоне после смерти.

— То же, что и при жизни. Тоска и чувство смутной неудовлетворенности.

Саул вытянул руку вниз и погладил свой любимый цветок, словно почесал его.

— Мне жаль про вашего друга, — сказал он. Никакой жалости в его голосе слышно не было, и я сказал:

— Ничего тебе не жаль. Ты его даже не знал. Сегодня тысячи людей по всему земному шару умрут, и тебе их не жаль, и мне их не жаль, и…

— Макси, — сказал Леви. — Мы пришли к Калеву, так?

— Ну, да.

Я посмотрел на бумажный пакет с карамельками в моих руках. На нем были нарисованы довольные детские рожицы: девочка с косичками и мальчик в кепке, повернутой козырьком назад, так их носил Леви. Я развернулся к надгробию. Оно было таким простым, серый, унылый, скучный камень, и тебе под ним теперь всегда лежать.

— Я все принес, — сказал я. — И шипучки, и с джемом, и эту самую карамельную карамель, и с шоколадной начинкой тоже, можешь не переживать. Хотя вряд ли ты переживаешь. Тут вот еще парень стоит, он чокнутый. В смысле из чокнутых. Ну, мы тебе рассказывали. Ты теперь тоже чокнутый.

Я почувствовал руку Леви на своем плече, он так низко склонил голову, что я даже не понимал, кто из нас кому помогает не заплакать (в моем случае — метафорически).

— Хватит уже страдать по тебе, Калев, — сказал я. — Надо тебя отпустить. Но ты же знаешь, что я все помню? Ты обещал первым получить права, стать популярным в школе и познакомить нас с девчонками. Ну, этого уже точно не получится. Слушай, и что за дурацкая эпитафия? Я читал одну очень прикольную, вроде бы французскую, в монастыре каком-то. «Под сей плитой почил игумен. Он был донельзя неразумен: умри неделею поздней, он жил бы дольше на семь дней.» Смешно, правда? На самом деле было много смешных эпитафий, они были у всякого разного старого народа аналогом мемов, наверное. Да и не так страшно, когда ходишь по кладбищу и видишь, что люди смогли пошутить о собственной смерти. Хотя, наверное, в самый последний момент никому не смешно. Но все равно прикольно. Моя любимая вот какая: «В этом доме не платят налогов на печные трубы, Стоит ли удивляться, что старая Ребекка не смогла устоять против такого жилища». А у тебя эпитафия дурацкая. Могли бы и ничего не писать, раз уж фантазии у твоих предков нет. Опозорили тебя, как в тот раз, когда купили рюкзак с уродливой черепахой, как у младшеклассника.

Мой взгляд снова скользнул по буквам, вырезанным на этом унылом камне. «Прости, сынок».

Унылые слова, унылое надгробие, унылое кладбище в унылом городе. Я сказал:

— Эли бы сейчас непременно расплакался. Он вообще у тебя был?

За Калева ответил Леви.

— Не был.

Мы с Леви посмотрели друг на друга, а затем — на небо. Оно было по-зимнему пустым: ни облачка, ни птички. Когда мы с Леви были маленькими, его мама объясняла нам, что такое смерть. Она говорила, что мертвые больше не живут с нами, они отправляются на небеса. И я подумал: клево побывать в месте, где ни разу не был. Логического завершения этой мысли вроде желания полетать с крыши или искупаться с тостером у меня не возникло, но моя мама все равно испугалась, когда я рассказал ей о смерти с восторгом, как о путешествии, которое когда-нибудь предприму.

Прошло много лет, мы стали старше и поняли, что люди уходят в противоположном направлении, не вверх, а вниз, однако в минуту отчаяния оба мы посмотрели на небеса. Я встряхнул пакет, а потом принялся рассыпать карамельки по белому снегу, укрывшему свежую горку земли над Калевом. Я сыпал их на цветы, и на снег, и яркие фантики разбавляли эту идиотскую, скучную, совершенно никому не способную понравиться белизну.

— Эй, — сказал Саул. Я обернулся и увидел, что он стоит позади нас. — Дай вот ту, с малиновой начинкой.

— Ты серьезно?

Саул пожал плечами.

— Я же из приюта.

— Ты не можешь все этим оправдывать, — сказал Леви.

— Поспорим?

Он протянул руку открытой ладонью к нам, и я увидел длинную линию жизни. Даже при учете всей ее продолжительности, качество оставляло желать лучшего. Я читал множество историй о бедных сиротах, заканчивающих свою жизнь в программах для реадаптации заключенных, ширяющихся вместо обеда в перерывах между двумя сменами работы в доме престарелых. Мне не хотелось, чтобы с Саулом такое случилось, хотя он мне и не нравился. Теперь передо мной был живой человек с дурацкими кудряшками, смешным выражением лица и в просто невероятно идиотских зеленых штанах, и я не хотел, чтобы он стал частью какой-то грустной истории. В общем, перебрав в голове свои сложные мысли и чувства, я решил, что легче распутать наушники в трясущемся автобусе за остановку до выхода. Я вытряс из пакета оставшиеся карамельки, протянул ему парочку одетых в розовые фантики. С малиновой, вот, начинкой.

Саул неторопливо развернул обе, засунул себе под язык, сделал еще пару шагов и оказался на одном с нами уровне, перед могилой Калева, усыпанной цветами и конфетами.

— Выглядит, как будто какой-то некрофил хочет склеить его труп, — сказал я, Леви сначала засмеялся, а потом прошипел:

— Макси!

Саул сказал:

— Звучит прикольно.

И мы снова надолго замолчали, по выражению лица Леви я понял, что он думает о чем-то своем. Я принялся раскапывать снег ногой, просто от скуки. Мне казалось, нужно еще постоять, в идеале дождаться, пока уйдет Саул вместе с этим его любимым цветком, а потом уже что-нибудь решать, идти в школу или домой, жить дальше или выстрелить в оставшихся двоих хулиганов. Некоторое время я задумчиво ворошил снег, а потом заметил, что на ботинке блестит что-то красное. Снег под моей ногой стал розовым. Первой моей мыслью стало странное предположение о том, что я поранил ногу. Боль я чувствовал так себе, без энтузиазма, оттого мог и не заметить, что наступил, скажем, на осколок стекла, поразивший подошву моего дешевого ботинка. Но вслед за этим осознанием боль не пришла, и я понял, что с моей ногой все в порядке. Леви отшатнулся, а Саул тут же отломил от дерева ветку, принялся ворошить ей снег. Лицо его выражало разве что интерес, а вот Леви зажмурился, правда через некоторое время открыл один глаз.

Под слоем снега была кровь. Я метнулся к дереву, к ужасу всех последователей нью-эйджа и леди викканок, отломал еще одну ветку, и мы с Саулом вдвоем принялись вспахивать снег. Кровь, конфеты и цветы, все смешалось.

Леви сказал:

— Должно быть кто-то полил его могилу свиной кровью или что-то типа того. Думаю, Калева теперь не любит многие.

— Или любят. Это уж как посмотреть. Давид и Шимон мало кому нравились. Уверен, даже их родители были не в восторге от этих парнишек.

— Меня сейчас стошнит.

— Да-да, это они слышали частенько.

Саул сказал:

— Наверное, это какой-то оккультист. Я знал одного оккультиста. Он торговал мороженым, но нравилось ему приносить в жертву животных, чтобы соблазнять женщин.

— Я больше никогда не куплю мороженое, — сказал я. — А твои истории не имеют никакого смысла.

— Имеют, — сказал Леви. — Посмотри.

Голос его и вправду звучал испуганно. Это, конечно, меня не особенно шокировало. Леви пугался шприцов, валяющихся на асфальте. Однако окровавленная могила все еще могла внушить мне некоторый трепет. Я проследил за взглядом Леви и увидел такую простую штуку, сделавшую мне мгновенно так страшно, как никогда не было.

Я увидел спираль. Она смотрелась на свежей земле, как ожог. Небольшая, над изголовьем гроба, покоившегося глубоко внизу. Ее очень легко можно было не заметить. Я наклонился к спирали, чтобы рассмотреть ее. Казалось, она уходила глубоко в землю.

— Ножом так не вырезать, — сказал Саул. — Да и затекла бы она уже.

— Итак, жертва — Мать Земля, нападавший — сукин сын без совести и чести. Свидетели? У нас есть свидетели? Только луна здесь свидетель, я прав? — я говорил быстро, но то и дело поправлял очки, пытаясь получше рассмотреть спираль. Я услышал, как Леви приблизился.

— Как клеймо, — сказал он. В этот момент мы увидели нечто такое, от чего затошнило даже меня, а я умудрился передернуть на «Лики смерти», что было моим главным жизненным достижением к четырнадцати годам.

Спираль с хлюпающим звуком выплюнула немного крови. Словно она работала, как насос. Кровь была смешана с землей, грязной, склизкой, размокшей землей. Как будто что-то выплюнуло ее оттуда, какой-то внутренний чавкающий клапан.

Леви отшатнулся, а Саул сказал:

— Вот это странно.

— Не более странно, чем носить с собой венерину мухоловку и укрывать ее шарфом, — ответил я, и понял, что мои губы едва двигаются. Ощущения были странные. Я взял палку и засунул ее в центр спирали, почувствовал давление, и кровь вырвалась с очередным толчком. Саул сказал:

— Ого. Суй глубже.

— Леви, твоя мамка…

— Макси! Просто всунь эту идиотскую палку!

И я надавил на ветку, вгоняя ее глубже в землю. Кровь пачкала блестящие обертки конфет, цветы, и от нее таял снег. Это была кровь Калева? Я не знал. Мне нужен был ответ.

— Мужики, там Калеву, по ходу, плохо, — сказал я, засмеялся громко-громко, и понял, что не могу перестать. Мой голос разносился над пустынным кладбищем, пугал ворон, а кровь все выбивалась из-под земли, и я подумал, а если она все здесь затопит, что мы будем делать?

Когда кровь подобралась к носкам моих ботинок, Леви потянул меня назад. Мы должны были удивиться, всплеснуть как-нибудь руками интересно, закричать, но мы только смотрели на странную спираль у изголовья могилы Калева.

Саул подал к нашему опустевшему Круглому столу разумную мысль:

— Нужно посмотреть, есть ли такое на других могилах.

А я сказал:

— На двух конкретных. Где лежат Шимон и Давид?

— А я знаю? Я же их ненавижу.

Леви криво улыбнулся, а затем побледнел еще больше. Я достал телефон, включил камеру и увидел, что объектив не передает ничего не обычного — разворошенная земля, в конфетах, и в грязном снегу, и в цветах. Вот и все.

— Леви, — позвал я. — Саул!

Они склонились ко мне, смотря на экран.

— А я не удивлен, — сказал Саул. — Если бы такую хрень можно было увидеть просто так, все бы перестали ходить на фильмы ужасов. А они кассовые.

Леви сказал:

— Сюда мне смотреть нравится намного больше.

Я попытался сделать несколько фотографий — везде только потревоженная нами идиллия детской могилки. Никакой крови, ни следа спирали. Никогда еще я так сильно не врубался в метафору медиа, меняющих реальность. Кровь, наконец, остановилась, и я вытащил палку.

— Со стороны выглядит так, как будто мы просто осквернили могилу, — сказал я.

Леви отвернулся, а Саул присел на корточки рядом с палкой. Капли крови с нее упали на его любимый цветок, прямо в разверстые пасти.

— Настоящая, — сказал Саул со знанием дела. Отчего-то мне захотелось ему поверить. Леви отошел к дереву, прислонился к нему, словно искал поддержки.

— Мерзость, — сказал он. — Мерзость, и я бы на нашем месте не ходил смотреть на другие могилы.

— Но ты не на нашем месте, — сказал я.

— Вообще-то на нашем. То есть, на месте одного из нас.

Диалог получился забавный, в меру абсурдный, и я бы похвалил наше самообладание, если бы не видел, что трясет и Леви, и Саула, и даже меня. Я не смог закурить с первого, со второго и с третьего раза. Я выругался, и, может быть, это помогло. Саул взял у меня сигареты, не спрашивая разрешения. Мне было жаль оставлять могилу Калева, тем более в таком виде, но я не мог прикоснуться к разбросанным конфетам и цветам.

Вот, подумал я, хотел почтить твою память, а получилось вот что. Типичнейший Макс Шикарски.

Мы спускались по холму вниз. Классовое разделение действовало даже тут, в последнем месте, где человек еще что-то значил. На холме покоились люди побогаче, словно красивый вид, открывавшийся с него, мог утешить их в смерти.

А внизу лежала чернь, которой не на что было посмотреть.

— Значит, ты чокнутый, Саул? — спросил я как бы между делом. Вопрос был такой очевидный и глупый, что я бы посыпал себе голову пеплом, если бы рядом нашлось что-нибудь, что можно было сжечь без риска навлечь на себя гнев Божий и быть принятым за сатаниста. Мне просто хотелось говорить о чем-нибудь другом, не о крови, которую мы оставляли за спиной. Я смотрел на свои ботинки. На них все еще были красные пятна, я попытался их сфотографировать, ничего не вышло.

— Просто уточняю. Вдруг ты попал к нам по ошибке, и тогда есть шанс, что твоим словам кто-нибудь поверит.

Я посмотрел на Леви, он казался мне слишком задумчивым, и я пощелкал пальцами у него перед носом, заставив Леви встрепенуться.

— Что тебе надо?!

— Тебе стремно?

— Еще как!

Саул пожал плечами, сказал, медленно, спокойно, как и всегда:

— Мой психиатр говорит, что я чокнутый. У меня шизотипическое расстройство. Ты вчера угадал.

— Прикольно. Знаешь, что это означает на языке психиатров?

— Шизотипическое расстройство, — сказал Саул, не особенно задумавшись.

— Нет. Это означает: понятия не имею, что там у тебя, больной ублюдок, и не хочу вникать.

Леви пошатнулся, свернул с верной дорожки, но я поймал его перед тем, как он повалился на чье-то последнее пристанище, оскорбив тем самым кого-нибудь в простыне с прорезями для глаз, полного тоской по прожитой жизни. (В равной степени мое описание подходило для извращенца и призрака, а я любил все двусмысленное, и настроение у меня чуточку поднялось).

— Ты совершенно точно в порядке?

— Да, просто оступился.

Леви обогнал сначала меня, а потом и Саула.

— Мы правда должны посмотреть. Пойдемте.

Он выглядел обеспокоенным, но у него на это были ясные, как разгорающийся над нами зимний день, причины. Саул вдруг остановился у одной из могил. Вид у него был такой, словно он хотел застать кого-то врасплох. Свой замотанный в шарф цветок он вручил Леви, а сам начал разгребать снег.

— Только не гладь его, — сказал Саул, не оборачиваясь. — Он насторожен к чужим людям.

— Надо же, у них с Леви уже столько общего.

Руки Саула быстро покраснели от холода, как только он стряхнул блестящий снег с могилы и обнажил черную землю, то принялся дуть на свои пальцы. Мы сделали пару шагов вперед. Последнее пристанище некоей Элизабет Грейуотер не представляло собой ничего интересного (как, если мыслить статистически, и она сама).

— Никаких спиралей, — сказал я. — Вообще ничего необычного, кроме эпитафии.

На надгробном камне красовались слова: «вместе навсегда», более характерные для обручальных колец. Никаких цветов у могилы не было. Наверное, чувак, которого так любила Элизабет, покинул ее раньше, а больше ее никто не любил. Так в жизни часто бывает. Я закурил снова, и мы пошли дальше.

— Для получения качественной выборки нам бы хорошо очистить от снега все могилы, — сказал Леви. Над нашими головами пролетела ворона, села на ближайшее дерево и издала громкий, отчаянный возглас. Без тебя-то, подумал я, так не готично было, привет.

В голове у меня стало совсем пусто. Я привык к тому, что в мире, в целом, у всего есть причины и следствия (от сигарет с ментолом не стоит, а любая социально-экономическая проблема современности восходит ко Второй Мировой Войне). Но эта спираль на могиле Калева, и спирали, нарисованные светящимися в темноте чернилами в его комнате, и кровь, кровь, кровь. Все это не имело никакого смысла, кроме, может быть, символического.

Но мы ведь не были в картине долбаного оккультиста-романтика, мы были в реальной жизни, где не должно было происходить ничего подобного. Я почувствовал, что меня тошнит и решил, что не стоило избавляться от всех конфет, по крайней мере от мятных.

(Кровь, цветы и конфеты. И земля, а что под ней? Что там под ней, Макси?).

— Теоретически, — сказал Саул. — Это может быть шутка.

— Ладно, Господь, ты меня подколол, теперь заканчивай!

— Я серьезно. Может там правда пакет со свиной кровью и какой-нибудь механизм.

— Тогда это самая бесполезная растрата неплохого технического мышления и фантазии, — сказал Леви. И мы снова надолго замолчали. Солнце уже поднялось, и теперь его бледно-лимонадный глаз смотрел на нас сверху безо всякого интереса. Он давал немного блеска снежному покрывалу вокруг, в остальном же был совершенно бесполезен. Мы замерзли, а может все еще дрожали от испуга.

— Думаете, нам ожидать рассвета мертвецов? — спросил Саул. Тон у него был совершенно спокойный, будто бы Саул говорил о надвигающейся метели, чем-то вероятном в это время и в этом месте. Тогда я понял, почему психиатру Саула не охота с ним разбираться.

Давид и Шимон лежали не так уж далеко от ограды, неподалеку от которой начиналась железная дорога, и я еще отчетливее слышал шум проходящего поезда, думал, что если бы я умер, мне бы понравилась некоторая беспокойность этого места. А может то была защитная реакция, потому что даже за все купоны мира папа с мамой не купили бы мне места получше.

Они лежали не так уж далеко друг от друга, Шимон ближе к краю, а Давид в середине ряда. Примерно так же их пытались рассадить в школе, чтобы они не мешали нам учиться. Теперь-то точно никто никому мешать не будет. Сначала мы подошли к Шимону, и я не увидел на его надгробном камне никакой эпитафии. От этого стало даже как-то легче. Я ненавидел Шимона и частенько желал ему смерти, однако был уверен, что он дотянет до политически корректной смерти от инфаркта после пятидесяти. Наступать на его могилу казалось мне кощунственным. С Калевом мы были друзьями, он бы понял. Так что я опустился на колени, как скорбящий друг или брат, и принялся стряхивать снег рукавом. Я не думал, что найду что-нибудь интересное. Более того, я уже не думал и о том, что увидел на могиле Калева. Все это показалось мне таким далеким и ненастоящим. Наверное, так шизофреники думают о галлюцинациях во время ремиссии.

Но рядом с надгробным камнем я обнаружил спираль. Она не кровоточила, как свежая рана, но и фотоаппарат не мог ее зафиксировать. Критическое мышление выигрывало у мистических событий с отрывом в одно очко. Саул сказал:

— Может кровь там, под землей.

— Там под землей мертвый придурок, который сломал мой велосипед, — сказал я. Мы снова склонились над спиралью, но ничего не происходило. Теперь это был просто знак, будто ребенок вывел его палкой.

Мы отошли к могиле Давида. Я прочитал эпитафию. «Любовь к тебе, сынок, умрет лишь вместе с нами». Ну, надо сказать, если бы родители знали Давида лучше, это случилось бы много раньше.

— Твоя очередь, Леви, — сказал я.

— Я не притронусь к этому. Кладбище — источник трупного яда.

— И вдохновения для готических романов. Давай, давай.

— Нет!

Но в этом не было необходимости. Я на самом деле был абсолютно уверен в том, что увижу. Как никогда. Когда Саул стряхнул снег, перед нами предстала еще одна спираль. Они все были одинаковые. В отличии от тех, которые рисовал Калев, разных, странных, созданных в минуту тоски и смятения, спирали на могилах были нарисованы не дрогнувшей рукой. Человеком, так сказать, знакомым с основными принципами черчения.

— Может, раскопать ее? — спросил я. — Но мне Шимон меньше нравился. Давайте с него начнем.

— Ну, давайте, — сказал Саул.

— Нет, больные придурки, это гребаная могила! Мы не будем раскапывать гребаную могилу!

Над нами пролетел вертолет, мы одновременно запрокинули головы, наблюдая за ним.

— Это может быть важно, — сказал я. — Для Калева. Тут причина всего. Ну, может не всего, потому что все знают, что причина всего — Господь Бог. Но…

— Нет, Макси!

— Да плевать Шимон хотел на свою могилу!

Леви явно хотел добавить что-то еще, потому что замолчал он внезапно. И я понял: сейчас все случится. Только теперь до меня дошло то, что сразу нужно было понять. Он был не просто обеспокоен. Я метнулся к нему. Больше всего на свете я боялся, что Леви ударится о надгробный камень головой, что он умрет здесь. Хотя, конечно, кладбище лучшее место для этого дела, надо признать.

Я всякий раз думал, что привык к его припадкам, потому как человеку свойственна некоторая адаптивность. Но, видимо, не мне. Припадки Леви всегда пугали меня. Наверное, потому что Леви узнал, что такое эпилептический статус раньше, чем что такое секс, и мне приходилось слушать о его страхах, так они передавались мне.

Наверное, в припадках было что-то забавное. По крайней мере, хаотичные подергивания были свойственны клоунам в той же степени, что и одержимым дьяволом из второсортных фильмов. Я был абсолютно уверен: смешное в них найти можно, но почему-то не искал.

Леви лежал на снегу, его колотило, как будто внутри него сидело какое-то существо, путешествующее по его телу, желающее вырваться наружу, запертое и злобное. Припадки Леви вызывали у меня суеверный ужас, и я этого стыдился.

Когда я был маленьким, то узнал, что от нашего семейного еврейского наследия (Шикарски были в этом последовательны так же, как и Тененбаумы) остались только истории о диббуках. В детстве я был увлечен тем, что рассказывала мне мама, и хотя атмосфера была не очень зловещая (мама накладывала симпатичным, капризным женщинам румяна или красила их губы, а я сидел за соседним столиком, перед зеркалом, лампы на котором выступали как бубоны, и играл с кистями), меня все это очень трогало. Дух умершего (или то, что им только казалось, точно уже никто знать не может), живущий в чужом теле. Древний, как человек, ужас перед паразитарной инвазией мешался у меня со страхом чего-то, у чего даже названия нет, и когда мама рассказывала, как живое тело отторгает душу мертвого, я представлял что-то такое.

Страшные, бессознательные движения, кажется, будто все кости должны переломаться, будто с жизнью это вовсе не совместимо.

Я быстро сбросил с себя куртку, подложил ее под голову Леви, чтобы он не ударился, перевернул его на бок, и это далось мне с трудом, я всегда боялся сломать ему что-нибудь, хотя он был полон какой-то странной, никуда не направленной, убивающей его силы.

Ладно, была одна забавная вещь — пена, стекающая по его подбородку. Я дразнил его так в детстве, когда мы чистили зубы.

Прошла почти минута прежде, чем приступ Леви закончился, тело его расслабилось, и я тут же нащупал его пульс. Саул сказал:

— Ого.

Голос его оставался спокойным, а я боялся что-нибудь говорить, потому что мне не хотелось, чтобы Саул видел, что я испугался. Он стоял так, словно ничего не случилось, и я подумал, что ничто не имеет для него значения, и это круто. Он был в прямом смысле, как парень из кино, как персонаж, прописанный не слишком талантливым сценаристом, и потому ему было на все плевать, он просто шел по сюжету, оставленному ему каким-то студентом, живущим на кофе и сигаретах в ожидании зарплаты за свою идиотскую писанину.

— Такое бывает, — наконец сказал я. — От сильных потрясений. Правда, обычно сразу.

— А просто так бывает?

— И просто так бывает. Легче сказать, от чего не бывает. В принципе, Леви здесь можно прям заранее оставить.

К концу моей фразы он открыл глаза, взгляд его был по-особому расфокусированный, смотря так он вообще не должен был меня видеть. Такой туманный взгляд неотсюда.

— Макси! — сказал он, вцепившись в мою толстовку так, что костяшки его пальцев побелели почти так же сильно, как его губы.

— Привет-привет, — сказал я и улыбнулся. Леви не помнил своих припадков, иногда из памяти стиралось и еще что-нибудь, недавно произошедшее, поэтому важно было успокоить его и дать понять, что все в порядке.

— Где…

— На кладбище, — сказал я, проглотив продолжение о том, что я нашел место, где ему, пусть простит за тавтологию, самое место. — Мы навещали Калева.

— Калев не здесь, — Леви зажмурился. Голос его был тягучим и странным. — Выше.

Я сказал:

— Но уже все в порядке. У тебя случился припадок, и мы сейчас поедем домой, хорошо?

— Я лежу на твоей куртке.

— Ты лежишь.

Я вытер ему рот рукавом толстовки.

— Фу, — сказал Леви.

— Ну, так.

Он смотрел на мое лицо так, словно не видел его в общем — путешествовал от глаз к губам, затем к носу, как если бы я воспринимался фрагментарно, перестал быть целым. Леви снова закрыл глаза, и я испугался, что он уснет, после припадков с ним такое бывало.

— Давай-ка подниматься, — сказал я. — Поедем домой.

— А как же раскапывать могилы? — спросил Саул.

Я поднял указательный палец вверх.

— Время придет. Оставь мне свой телефон.

— Он есть у Леви. С ним все в порядке?

— Скоро будет.

Я не стал просить Саула помочь мне поднять Леви, действие это было настолько привычным, что я его даже не осмысливал, не планировал.

Леви облокотился на меня, как пьяный, пока я застегивал куртку.

— Все в порядке? — спросил он вдруг. — А действительно все ли в порядке?

Я кивнул.

— В полном. Все хорошо, Леви.

Кроме, конечно, долбаных спиралей, качающих долбаную кровь из-под долбаной земли. А так все в порядке. Спасибо, что спросил.

— И мы сейчас куда-то пойдем? — спросил Леви, интонация у него была вроде как и капризная, но как-то акварельно смазанная. Не эмоции, а их отзвуки, далекие, дрожащие, ничего не значащие. И я был уверен: Леви почти все равно, что я отвечу.

Мы медленно пошли к выходу, и я не сразу заметил, что Саул остался позади.

— Эй, — крикнул я. — Ты с нами?

— Неа, — ответил он, и я не стал спрашивать, почему. Леви засыпал на ходу, и я говорил ему:

— Господь Всемогущий, я уверен, что ты поспишь на остановке с большим комфортом, давай, напряги оставшиеся нервные силы, ты сможешь продержаться еще чуть-чуть, Рокки!

— Меня не так зовут, — сказал Леви.

— Вот это сюрприз. Чего еще я о тебе не знаю?

— Ничего ты обо мне не знаешь, — сказал он и слабо улыбнулся, и я понял, раз он поддерживает игру, значит ему лучше. Я усадил его на остановке, вытащил из его кармана телефон.

— Что ты делаешь?

— Буду смотреть твои сообщения.

— Ладно, — сказал Леви, уткнулся мне в плечо и закрыл глаза. Я нашел номер его мамаши, который, согласно самому себе, должен был знать наизусть, сообщил ей, где мы находимся, и она пообещала выехать немедленно, тем самым избавив нас от мучительного столкновения с общественным транспортом.

Мы сидели на неудобной скамейке (хотя Леви, конечно, было абсолютно все равно), и я рассматривал постер за стеклом. На нем обаятельно улыбался очередной популист с громким лозунгом «Сейчас самое время!». А у громких лозунгов есть эта очаровательная недосказанность, пространство для воображения, как женские ноги под юбкой.

Искусство, возбуждение и рейтинги строятся по одному и тому же принципу, подумал я, да так собой восхитился, что достал собственный телефон, принялся снимать. Я рассказал о своем сне, а затем о спиралях, но так, словно бы история с ними тоже произошла в моей голове, а не в реальности.

— Сегодня, кроме лайков, жажду еще и ссылок на всякие разные веселые теории заговора по поводу спиралей! Может быть, вы лично знаете какого-нибудь масона, который провел ребрендинг в своей ложе? Вперед, шизофреники, ваш час настал! Те же, кто не в курсе, о чем я говорю, что за трупы, какие спиральки, и кто такой Калев Джонс, во-первых: проснитесь, а во-вторых ссылка на мое первое видео с подробным разъяснением ситуации в описании!

Это было прикольно, описания еще не было, и видео, по сути, еще не было, я говорил о том, что случится в будущем.

— Пока-пока-пока, — сказал я, и выключил запись, потому что увидел, как к остановке подъезжает машина матери Леви. Ни мой, весьма громкий, голос, ни шум, его не разбудили.