14

Год спустя на Линде-аллее женщины засели за шитье: они шили крохотные распашонки и постельное белье…


Матильда со своей невесткой Эли пришли поболтать, Лив, Ирья и Хильда принесли с собой из Гростенсхольма еду. После некоторых раздумий решили позвать и Габриэллу. Они не были уверены в том, что ей захочется слушать болтовню о маленьких детях, вполне естественную для Эли и Хильды, ждущих ребенка.

Но Габриэлла всегда относилась к Эли как к своей дочери, которая, правда, была всего на десять лет моложе ее — но все-таки как к дочери. Встреча родственников без Габриэллы была просто немыслимой, всем хотелось, чтобы она пришла. Она ведь, как-никак, должна была стать бабушкой. Двадцатисемилетней бабушкой…


И Габриэлла пришла.

После того, как Эли переселилась из Элистранда в Линде-аллее, они с Калебом остались одни. Воспитывали двух приемных детей, троих же им удалось определить в хорошие руки в деревне. Работы по дому стало меньше, но им так не хватало Эли!

И Хильды. Она прожила у них всего несколько недель, но у нее установился такой хороший контакт с детьми.

Сердце Лив всегда сжималось при мысли о Габриэлле. В ее памяти все еще свежа была сцена с ее мертвым ребенком…

Габриэлла была очень чувствительной, несмотря на свой неизменно радостный и счастливый вид. Для нее, так же как и для Калеба, Эли значила очень много. И вот теперь они лишились даже приемной дочери.

Все сидели, болтали и шили. Это было в субботу после обеда.

Лучи сентябрьского солнца лились через широкие окна в комнате Матильды. В каждом окне было по шесть застекленных квадратов в полфута высотой. Всем в деревне такие окна казались роскошью, и по этому поводу многие кривили рот.

— Да, Эли, времени осталось не так уж много, — сказала Ирья.

Та смущенно улыбнулась. Ей было всего семнадцать лет, она была тонкой и изящной, словно лилия, но все знали, что у нее будет ребенок. Это казалось просто невероятным.

— У тебя будет мальчик, можешь мне поверить, — убежденно сказала Лив. — У Аре было трое сыновей, у Тарье и Бранда — по одному сыну. Теперь дело за тобой.

— Я не против, — улыбнулась Эли. — Андреас тоже. Но иметь дочку тоже неплохо.

— Нужно принимать все как есть, — сказала Габриэлла. — Люди Льда с благодарностью принимают все, что им перепадает. Они не избалованы изобилием детей.

Хильда сидела молча, всем своим видом излучая тихую радость. Она подарит Маттиасу ребенка — этого было достаточно, и она не задавалась вопросом, девочка это будет или мальчик. Ее не беспокоило то, что род Мейденов перестанет существовать, если у них не будет сыновей. Это не имело для нее значения.

До родов оставалось около двух месяцев. Она знала, что Ирья и Лив шьют одежду для ребенка: маленькие вещицы, красиво отделанные кружевом, которые приятно было взять в руки.

Эли наклонилась к Габриэлле:

— Поскорее дошивай эту распашонку, мама, а то малыш вырастет из нее!

— Ты говоришь в точности, как моя мать, Эли, — улыбнулась Габриэлла. — Точно такие же слова она сказала мне, когда я шила себе приданое. Я никогда не умела шить. Но, кстати, эту распашонку ты не получишь, я хочу оставить ее себе.

— Вот как? — усмехнулась Лив, критически взглянув на вещь. — Вряд ли это произведение искусства!

— Вы ничего не поняли, — беспечно произнесла Габриэлла, осматривая со всех сторон неровно выкроенную распашонку. — Мне самой она понадобится!

Все замолкли в недоумении.

— Я испытываю обычные радости материнства. И я прошу принять меня в ваш союз матерей, ведь мы с Калебом ждем в апреле пополнения!

Ее слова подействовали на всех так, словно в комнату залетела комета. Поднялся ужасающий галдеж, голоса сливались в настоящую какофонию, на шум сбежались мужчины.

— А мы-то жаловались на недостаточный прирост! — кричал Аре сестре.

Но Лив пошла в другую комнату. Она плакала и шептала благодарственные молитвы.


Хильда оказалась настоящей находкой для Гростенсхольма.

Таральд, часто жаловавшийся на недостаток интереса к хозяйству у сына, был теперь очень доволен. Хильда поспевала повсюду. Вместе со свекром она вела все расчеты по хозяйству, ей нравилось работать во дворе и в поле, она во всем чувствовала себя как рыба в воде.

В конце концов Ирье пришлось умерить ее пыл.

— Ты не должна перетруждать себя, моя девочка! Подумай о ребенке!

Хильда послушалась. Но она делала все для того, чтобы Маттиас со спокойной совестью мог заниматься своей врачебной практикой.


В тот день, когда она поняла, что в деревне приняли ее, она долго сидела с тихой, благоговейной и восхищенной улыбкой на губах.

Она знала, что в деревне многие насмехались над женитьбой доктора на дочери палача. Доброе сердце барона Мейдена завело его на ложный путь, говорили люди с презрительной улыбкой. Это всего лишь жалость, и он скоро раскается в том, что привел в дом такую мразь!

Никто не доверял ей.

Но насмешки стихали по мере того, как люди узнавали Хильду поближе.

Лив поступила мудро: она не уговаривала всех соседей сразу, она перебирала их одного за другим.

Несколько человек уже не думали так, как остальные, узнав Хильду в совершенно ином, личностном плане. Они разделяли ее радость по поводу ожидаемого ребенка и впоследствии стали называть ее «моей приятельницей докторшей из Гростенсхольма».

Ей больше не приходилось скрываться при виде людей. Она могла свободно ходить с высоко поднятой головой, где ей вздумается.

И когда в деревню прибыл другой палач и она узнала, что у него есть маленькие дети, она отнесла ему большую корзину еды, познакомилась с его семьей и сказала, что у его детей все будет хорошо, в смысле отношения окружающих. Ведь никто лучше Хильды не знал, что значит быть ребенком палача.


Дети, которые должны были появиться на свет, объединили женщин семейства, Они обращались друг к другу самым непринужденным образом: мама, бабушка, прабабушка. Сесилия писала, что завидует им, потому что они с Джессикой не могут быть сейчас с ними. Но письма приходили регулярно, каждую неделю.

На этот раз никто не опасался проклятия рода Людей Льда. Ведь у Габриэллы был уже однажды «меченый» ребенок.


Они договорились просигналить друг другу — и в первый раз сигнал был подан в одно воскресное утро. На Липовой аллее был вывешен белый флаг (на самом деле это было льняное полотенце), смысл появления которого никто в деревне не понял. Но из Гростенсхольма и Элистранда пришли женщины, чтобы помочь Эли.

Их помощь была просто неоценимой для молодой матери. Все, за исключением Хильды, уже испытали это состояние беспомощности, которое теперь переживала Эли и которое вскоре предстояло пережить Хильде.

Мужчины, в том числе Андреас и даже Маттиас, доктор, были низведены в этот день до уровня неизбежного зла. Им отвели роль домашней экспертизы, предоставив остальное акушерке.

Крепкая и тонкая, Эли хорошо перенесла роды. И около полуночи в Линде-аллее появился новый член семьи.

Никого не удивило то, что это оказался мальчик. Но все-таки он кое-чем удивил всех: он не принадлежал к числу тяжеловесных, черноволосых крепышей, какими были в свое время Аре, Бранд и Андреас. Новорожденный был светловолос, и черты лица у него были иными: он был похож на Тарье! У него были раскосые глаза, резко очерченные линии лица — почти как у фавна.

Эли и Андреас долго думали, как его назвать. Ее отца звали Нильсом, а отец Матильды, Никлас Никлассон, был в свое время недоволен тем, что Андреаса не назвали в честь него. Поэтому мальчика назвали Бранд Никлас Калеб, а попросту Никлас.

Редкая мать была такой заботливой, как семнадцатилетняя Эли. Она хлопотала с утра до вечера.

Но ей все помогали: маленький Никлас очень скоро стал центром внимания, его баловали все — от папы Андреаса, дедушки и бабушки, Бранда и Матильды, до прадедушки Аре.


В Гростенсхольме же все больше и больше нервничали: Хильда перенашивала ребенка.

— Хильда, уж не собираешься ли ты ждать до Рождества? — спросил Маттиас. — Тогда, скажу я тебе, день рождения получится весьма идиотским!

Он-то должен все понимать!

Хильда не стала ждать так долго. И накануне Рождества 1655 года над Гростенсхольмом забелело полотенце, и женщины быстро заняли свои места.

Роды были легкие, и Маттиас вскоре смог взять на руки свою новорожденную дочь и констатировать, что у нее темные локоны (на самом деле это была одна-единственная тонкая прядь, но он настаивал на том, что это локон) и что пока трудно определить, на кого она похожа.

Мать Хильды звали Ингой, а мать Маттиаса — Ирьей, так что оба имени соединили в одно и получилось: Ирмелин.

Ирья сразу полюбила внучку, Таральд же был более сдержан.

— Нужно было делать мальчика, Маттиас, — сурово выговаривал он. — Мальчик был нужен!

— Тогда мы были еще неумелыми, — улыбнулся Маттиас.

— Это так всегда бывает у Людей Льда, — ворчал отец.

Таральд не умел обращаться с грудными детьми. К обоим своим сыновьям он в свое время старался не прикасаться, а Колгрима он вообще долго не признавал. Чтобы не делать различий между обоими сыновьями, он был строг и с Маттиасом, в чем не было никакой необходимости.

Но, думая, что его никто не видит, Таральд стоял иногда возле колыбели и смотрел, как девочка хватает его за указательный палец. И он смеялся и шептал внучке ласковые слова.


Когда Габриэлле пришло время родить, Сесилия не могла усидеть дома. Взяв с собой Джессику, она заблаговременно приехала из Дании. Ее восхитил полугодовалый Никлас и четырехмесячная Ирмелин, которая, по ее мнению, «в точности была похожа на Танкреда». После этого она отбыла в Элистранд, где ее дожидались Габриэлла и Калеб.


С приездом Сесилии Элистранд ожил. Самый значительный и деятельный представитель Людей Льда сразу взял на себя командование — и «союз матерей» пережил свои великие дни.


Напряженная ситуация вокруг границ Дании и Норвегии обострилась. Все волновались за Танкреда и Микаела. Танкред по-прежнему служил в Гольдштейне, защищая границы от шведского вторжения.

Русский царь захватил Ингерманландию.

Но никто не знал, находится ли там по-прежнему Микаел.

Карл X Густав был признан королем на большей части Польши, но поляки собирались дать ему отпор и ждали только, когда датский король Фредерик III объявит Швеции войну. Нидерланды вынашивали планы отправки флота в Данию, Англия же все время оставалась в тени, пристально наблюдая за альянсом между этими двумя странами. Вдоль границ Швеции и Норвегии было неспокойно, по-прежнему шла борьба за Ямтланд, Херьедален и Бохуслен.

Поговаривали о том, что будут брать норвежских крестьян в ополчение.

В таком случае, на войну должны были уйти Андреас, Маттиас и Калеб.

Все это были внешние события, в самой же семье, как никогда, царила солидарность.


Ранним апрельским утром над Элистрандом забелело полотенце. Женщины из других усадеб до этого уже посматривали в окна, не вывесили ли флаг. И тут же выехали кареты.

Лив вдруг страшно засомневалась, осмелится ли она присутствовать при этом, но она знала, что Габриэлла обидится, если она не приедете. И она, сжав зубы, поехала.

Габриэлла, с ее тонким сложением и хрупкостью, гораздо хуже, чем предыдущие роженицы, перенесла все, хотя рожала уже второй раз.

Но Маттиас считал, что все это из-за нервов: она была испугана, чувствовала себя одинокой и не могла расслабиться.

Лив помнила прошлый раз, роды прошли стремительно. Сейчас же потребовалось гораздо больше времени, и она видела в этом хорошую примету. Однако Сесилия была настороже, помня, что предыдущие роды были неудачными.

Теперь женщины не совались все сразу в акушерскую работу. Они просто старались облегчить длительный предродовой период, и возле Габриэллы постоянно сидели одна или две женщины, чтобы не утомлять ее.

Но к трем часам утра все закончилось.

Калеб, переживший самые трудные в своей жизни сутки, смог, наконец, войти. Габриэлла, смертельно уставшая, но счастливая, родила живую, хорошо сложенную дочь с темными волосами, в лице которой было что-то диковатое, тролльское.

— Нет, вы только посмотрите, она похожа на меня! — с волнением произнесла новоиспеченная бабушка Сесилия. — Разве вы не видите? Это хороший признак!

Все были абсолютно согласны с ней.

Только Лив стояла и молчала. Она улыбалась новорожденной, лежащей на руках Габриэллы, но о сходстве ничего не говорила.

Вскоре устроили крещение, потому что Сесилия и Джессика должны были возвращаться в Данию.

Церковь великолепно украсили, крестные матери — Ирья, Сесилия и Матильда — были горды и счастливы.

После этого в Гростенсхольме устроили пиршество, и барон отпраздновал свое превращение в дедушку тем, что, выпив лишнего, произнес на крестинах часть речи, предназначенной для свадьбы Маттиаса и Хильды, сказав при этом, чтобы Хильда чувствовала себя в Гростенсхольме как дома. Ирья осторожно поправила его, и он пошел по верному следу.

Лив и Аре на некоторое время покинули празднество и удалились в соседнюю комнату, где спали сытно накормленные трое детей.

Она долго смотрела на малышей.

— Ты видишь то, что вижу я? — тихо спросила Лив.

— Да. Я давно уже заметил это.

— Такого никогда раньше не было.

— Но это меня не пугает, — удивленно произнес Аре.

— И меня тоже! Я не думаю, что это дурной признак.

— Мне тоже так кажется. Как ты думаешь, родители догадываются о чем-нибудь?

— Никто из них не обмолвился об этом ни словом.

Некоторое время они молчали, потом Лив сказала:

— Красивые дети, все трое. И такие разные.

— Да. Совершенно разные. Интересно будет посмотреть, что из них вырастет.

Лив улыбнулась.

— Ты думаешь, мы доживем до этого? Ведь мы и так уже старые.

— Нет, я не думаю, что доживу, — сказал Аре. — Человек живет до определенного срока, выполняя свое жизненное предназначение и удовлетворяясь этим. У меня сейчас есть одна-единственная мечта.

— Я знаю это, брат, — кивнула Лив, и они вернулись к остальным.


Хильда уложила Ирмелин спать.

Девочка лежала в своей колыбели, ее не клали в постель: они наслышались слишком много историй о грудных детях, заспанных насмерть.

Но колыбель стояла рядом с постелью Хильды, так что ей достаточно было протянуть руку, чтобы дать плачущей малышке соску.

Маттиас лег в постель и потушил свет.

— Ты счастлива? — спросил он.

— Как я могу не быть счастливой? Все, о чем я едва осмеливалась мечтать, теперь стало моим. Муж, которого я люблю, добрейшее в мире сердце, собственный ребенок, дом, которому нет равных… эта прекрасная жизнь, которую я воспринимаю теперь как дар Божий, хотя раньше я так не думала.

— Все это меня тоже вдохновляет. Я тоже раньше не думал так.

— Тебе не кажется, что мы должны поблагодарить за все это судью? — улыбнулась она. — Ведь вопреки всему, нас свели его ужасные деяния.

— Не думаю, что он высоко оценит нашу благодарность.

— Я знаю. Он никогда не считал своей задачей чем-то радовать норвежцев… — Она о чем-то задумалась. — Я не понимаю смысла имени, которое дали Калеб и Габриэлла своей дочери: Виллему[4]. Разве есть такое имя?

— Этого я не знаю. Во всяком случае, бабушка Лив одобряет это.

— Такая красивая малышка, — сказала Хильда. — Но придется признать это имя. В девочке и в самом деле есть что-то диковатое, но глаза у нее добрые, почти как у тебя.

— Ты думаешь? Да, наша дочь совсем на нее не похожа. Ирмелин толстенькая и радостная! Господи, как я люблю этого ребенка!

— Я тоже, — со счастливым вздохом произнесла Хильда. — Знаешь, мне кажется, у нее такие насмешливые глаза!

— Мне тоже так кажется, — сказал Маттиас и прижал к себе жену. — Но я знаю одного человека, который еще больше, чем мы, без ума от своего ребенка. Йеспер вчера был здесь вместе с наследником фермы. Я целый час выслушивал, какие штучки вытворяет пацан. Ты ведь знаешь, каким болтливым бывает Йеспер, когда заведется!

— Это уж точно! Как выглядит мальчик?

— Белокурый, как отец, с колкими, проницательными глазками.

— Как у Йеспера.

— Да. Просто поразительно, как его семья связана с нашей. Его отец Клаус любил нашу Суль, как говорят, а потом подкатывался к будущей жене Аре, Мете, после чего Силье женила его на служанке и отправила подальше… Йеспер рос вместе с сыновьями Аре, Бранд вместе с ним участвовал в Тридцатилетней войне, и вот у него родился сын почти одновременно с внуком Бранда. Не кажется ли тебе, что эта связь будет продолжаться и дальше?

— Вполне возможно, — усмехнулась Хильда. — Но мне что-то не очень хочется, чтобы моя дочь вышла за сына Йеспера. Это не сословные предрассудки, мне ведь это не свойственно, просто эта мысль вызывает у меня протест.

— Из-за того, что натворил тогда Йеспер? Его отец Клаус сделал то же самое по отношению к Мете, и она тоже была в шоке. Тогда Аре и подумал о сватовстве, так же, как это сделал я.

— Значит, ты считаешь, что мужчины из его семьи являются для нас своего рода совратителями?

— Возможно. Ах, Ирмелин опять проснулась! Еще одна бессонная ночь!

— Я возьму ее, а ты поспи, — сказала Хильда, как говорят все матери в мире, торопливо и нервозно, боясь, что муж рассердится на ребенка.

Впрочем, Хильда напрасно беспокоилась. Маттиас, став отцом семейства, не потерял свои ангельские качества. Он брал на себя часть ночных бдений — с радостью и без особого ворчания. Больные могли немного подождать. В тридцать один год Маттиас воспринял отцовство более ответственно, чем это бывает в юности, когда перед взором человека еще много нового и привлекательного.

И пока вся родня радовалась появлению нового поколения, мысли Аре витали далеко-далеко, где находился теперь еще один представитель рода Людей Льда, его потерявшийся внук.

Загрузка...