XXIII

1 августа 1993 года.

Сегодняшний день был Днем Веревки — мрачный, кровавый день, но неизбежный. Вечером же, в первый раз за много недель, во всей южной Калифорнии стало мирно и спокойно. Зато ночь наполнена ужасом, он исходит от десятков тысяч фонарных столбов и деревьев, на которых покачиваются жуткие трупы.

На освещенных местах их видно повсюду. Даже светофоры на перекрестках не остались незадействованными, и на каждом углу, который я сегодня вечером проходил мимо по дороге в нашу штаб-квартиру, тоже было по трупу, по четыре на каждом перекрестке. На единственной эстакаде всего в миле отсюда висят тридцать трупов, и у каждого на груди плакат со словами: «Я предал мою расу». Два или три — в профессорских мантиях, и все, по-видимому, из университетского кампуса.

В кварталах, где мы пока еще не восстановили электроснабжение, трупы менее заметны, но ощущение витающего в воздухе ужаса там даже сильнее, чем в освещенных местах. После собрания мне пришлось пройти два неосвещенных квартала между штаб-квартирой и моим домом, и как раз посередине мне привиделся человек, якобы стоявший напротив меня. Он молчал, и его лицо скрывала тень от кроны большого дерева, нависавшей над тротуаром. Пока я приближался к нему, он не сделал ни одного движения, хотя загораживал мне дорогу.

Опасаясь нападения, я вынул пистолет из кобуры. Когда же я был уже на расстоянии десятка шагов, человек, который как будто смотрел в другую сторону, начал медленно поворачиваться. Что-то неописуемо страшное было в этом, и я застыл на месте, пока он продолжал медленно поворачиваться. Легкий ветерок зашумел в листьях над нашими головами, и неожиданно лунный луч, найдя лазейку между ветками, упал прямо на молчавшего человека передо мной.

Первое, что мне бросилось в глаза, был плакат, на котором большими печатными буквами было написано: «Я осквернила мою расу». Над плакатом я увидел распухшее багровое лицо молодой женщины с выкатившимися глазами и открытым ртом. И наконец мне удалось разглядеть натянутую тонкую веревку, исчезавшую в листве. Очевидно, веревка немного соскользнула вниз или ветка согнулась, отчего труп касался тротуара и складывалось впечатление, будто он, как живой человек, стоит на своих ногах.

Меня передернуло, и я поспешил уйти. Сегодня вечером таких женских трупов в городе можно насчитать много тысяч, и у всех одинаковые плакаты на груди. Это белые женщины, которые были замужем за неграми, евреями и другими не-белыми мужчинами или просто жили с ними.

Мужчин с плакатами «Я осквернил свою расу» тоже хватает, но женщин в семь-восемь раз больше. С другой стороны, около девяноста процентов трупов с плакатами «Я предал свою расу» — мужские, так что в результате число тех и других примерно одинаковое.

Те, что с плакатами «Я предал свою расу», политики, адвокаты, бизнесмены, телевизионщики, репортеры, судьи, университетские преподаватели, школьные учителя, «общественные деятели», чиновники, священники и все прочие, кто из карьерных, статусных или каких-либо еще соображений помогал в осуществлении расовой программы Системы. Система заплатила им тридцать сребреников. Сегодня мы тоже им заплатили.

Все началось в три часа ночи. Вчера было особенно много беспорядков, спровоцированных евреями, которые, вооружившись мегафонами, подстегивали толпу на наших товарищей и подстрекали ее забрасывать солдат камнями и бутылками. В толпе кричали: «Покончить с расизмом!» и «Вечное равенство!» — и другие пропагандистские лозунги, которым этих людей научили евреи. Мне припомнились массовые демонстрации времен Вьетнамской войны. Что-что, а это евреи умеют.

Но к трем часам ночи толпе надоела эта оргия насилия и зла, и все разбрелись по своим постелям — все, кроме особенно твердолобых, которые включили на всю мощь репродукторы с вражеским вещанием — от концертов рок-музыкантов до призывов к «братству».

Отряды наших солдат, которые заранее сверили часы, одновременно и неожиданно появились сразу в тысяче кварталов, в пятидесяти районах, и у каждого начальника отряда был длинный список с фамилиями и адресами. Музыка тотчас стихла, и вместо нее послышался шум проломленных дверей, когда в них ударили крепкими ботинками.

Это походило на Ружейные Рейды четырехлетней давности, но только теперь все было наоборот — и результат более драматичен для другой стороны. У тех, кого солдаты вытаскивали из домов на улицы, выбора не было. Если они не были белыми (в эту категорию входили и евреи, и все, кто хоть немного отличался от белых по виду), то их спешно строили в колонны и отправляли — без возврата — в расположенный к северу от города каньон. Даже самое слабое сопротивление, попытка что-то возразить или отстать от колонны немедленно пресекались пулей.

Что же до белых, то почти все из них были без промедления повешены. Один из двух видов заранее подготовленных плакатов вешался на грудь, руки связывались за спиной, один конец веревки закидывался на ближайший столб или удобную ветку, а другой затягивался на шее, после чего без лишних разговоров человека отрывали от земли и оставляли исполнять пляску смерти в воздухе, а солдаты шли к следующему по списку.

Вешание и составление колонн смертников продолжалось около десяти часов без перерыва. Когда солдаты покончили с этой страшной работой и направились в свои казармы, дело уже было к вечеру и в Лос-Анджелесе наступил мир и покой. В тех кварталах, где еще вчера мы могли чувствовать себя в безопасности только в танках, жители трепетали в своих квартирах в страхе, что их могут увидеть за задернутыми шторами. Утром у наших войск не было организованного и сколько-нибудь значительного противника, а к вечеру ни у кого не осталось даже желания стать на противную сторону.

Весь день я с моими людьми был в гуще событий, осуществляя материально-техническое обеспечение. Когда у экзекуторов закончилась веревка, мы срезали несколько миль электрических проводов. На нас же лежала ответственность и за лестницы.

Мы доставляли прокламации из Революционного Штаба в городские кварталы, предостерегавшие жителей, что любой акт возмущения, саботажа, неподчинения приказу солдата будет караться немедленной смертью. Такое же предостережение было адресовано тем, кто попытается спрятать у себя еврея или какого-нибудь не-белого, дать ложную информацию или скрыть информацию от наших полицейских. Наконец, там сообщалось, что в каждом квартале есть особый пункт, куда в свой день и час должен приходить каждый житель, чтобы пройти регистрацию и получить направление на работу.

Сегодня утром около девяти часов я чуть не подрался с командиром экзекуторов возле Городской Ратуши. Там вешали наиболее известных деятелей: знаменитых политиков, популярных голливудских актеров и актрис, нескольких телевизионщиков. Если бы их кончали возле дома, как всех остальных, то никто не видел бы этого, а нам хотелось сделать их примером для широкой аудитории. По этой же причине многие священники из наших списков были отвезены в три большие церкви, где операторы с телевидения снимали их казнь.

Неприятно было то, что многих из этих людей доставляли к Городской Ратуше скорее мертвыми, чем живыми. Над ними успевали поработать солдаты, пока везли их в грузовиках.

Одна знаменитая актриса, известная своими антирасистскими взглядами, участвовавшая в крупнобюджетных межрасовых «любовных» эпопеях, потеряла почти все волосы, глаз и несколько зубов (не говоря уж об одежде), прежде чем ей на шею надели веревку. Она была вся в синяках и крови. Мне бы и в голову не пришло, что это она, если бы я не спросил. «Зачем же, — удивился я, — устраивать публичную казнь, если никто не узнает ее и не свяжет ее прежнее поведение с наказанием?»

Мое внимание привлекло движение возле одного из подъехавших грузовиков. Очень толстый старик, в котором я тотчас узнал федерального судью, ответственного за некоторые чудовищные постановления последних лет — включая право на арест, дарованное Советами Гуманитарных Связей их делегатам, сопротивлялся попыткам солдат стащить с него пижаму и облачить его в судейскую мантию.

Один из солдат повалил его на землю, после чего четверо взялись его избивать, стараясь попасть прикладами по лицу, животу, мошонке. Он был без чувств, скорее всего, мертв, когда у него на шее завязали веревку и его безжизненное тело подняли чуть ли не до середины фонарного столба. Оператор с телевидения снимал всю сцену с самого начала, и ее сразу передавали в эфир.

Мне очень не понравилось это, к тому же подобных эпизодов оказалось много, и я отыскал офицера, командовавшего солдатами, чтобы выразить ему свое негодование. Я спросил его, почему он не следит за дисциплиной, и твердо заявил, что избиение арестованных приносит нам только вред.

Мы должны показывать публике, что сильны и бескомпромиссны, когда дело касается врагов нашей расы, но нам непозволительно вести себя так, словно мы банда угандийцев или пуэрториканцов.[22] Кроме всего прочего, мы должны показать себя дисциплинированными, если требуем соблюдения строгой дисциплины от гражданского населения. Нам ни в коем случае не следует давать волю чувствам, будь то усталость или ненависть, наоборот, всем своим поведением мы должны демонстрировать, что служим высокой цели.

Капитан буквально взорвался и заорал, чтобы я не лез в его дела. А когда я возразил, что это мое дело, он побагровел от ярости и стал кричать, мол, не я, а он отвечает тут за все и не в его силах сделать больше в трудных условиях.

Потом он совершенно справедливо заявил, что Организация в последний месяц заменила половину его людей на необученных новичков, вот и не стоит удивляться такой дисциплине. А он отлично знает психологию своих людей и не зря позволяет им кое-что, так как, избивая арестованных, они убеждают себя в том, что имеют дело с врагами, заслужившими повешение.

Ну, как ему возразить? Однако я с удовлетворением отметил, что, оставив меня, он направился к солдатам, которые безжалостно избивали длинноволосого женственного юношу в нелепом «ультрасовременном» одеянии — популярного «рок»-певца, и приказал им остановиться.

Немного подумав, я на многое начал смотреть с точки зрения капитана. Естественно, нам необходимо как можно скорее подтянуть дисциплину, однако на сегодняшний момент в солдатской среде надежность важнее дисциплинированности. Сколько могли, мы оттягивали применение жестоких мер против гражданского населения, и правильно делали, ведь нам удалось разоружить довольно много ненадежных военнослужащих и заменить их людьми, которые пришли к нам с вражеской территории.

Точно так же нам нужно время, чтобы солдаты привыкли к новому порядку, а мы смогли внушить им самые необходимые идеологические максимы. Мы намеренно позволяли гражданским лицам больше вольностей, чтобы у солдат не возникало чувства вины из-за применения крайних мер, а не полумер, которые еще очень долго не решили бы наши проблемы.

Еще одной причиной промедления, как я узнал сегодня, было то, что составление арестных списков требовало времени. В течение нескольких лет наши здешние товарищи так же, как наши товарищи в других местах, составляли досье на лизоблюдов Системы, на еврейских прислужников, на теоретиков равенства и других белых преступных посягателей на права нашей расы, помимо адресов всех не-белых обитателей преимущественно белых районов.

Позднее нам очень пригодились адреса, которые мы бережно сохраняли до последнего дня, и в них даже не пришлось вносить изменения. Зато досье потребовали существенной доработки. И первым делом их оказалось слишком много.

Например, на белую семью завели досье, потому что сосед однажды видел негра на их вечеринке или потому что они повесили плакат «Даешь равенство!», постоянно распространявшийся Советом Гуманитарных Связей. Но если не было ничего другого, таких людей не вносили в арестные списки. Иначе нам пришлось бы повесить больше десяти процентов белого населения — совершенно невыполнимая задача.

Но даже если бы мы были в состоянии повесить такое количество людей, в этом не было бы никакого смысла, потому что большинство, составляющее эти десять процентов, не хуже большинства, составляющего девяносто процентов. Им промыли мозги; они оказались слабыми и эгоистичными; в них не воспитали преданность своей расе — однако это присуще очень многим в наши дни. Люди есть люди, и мы должны принимать их такими, какие они есть — в первое время.

В самом деле, трудно спорить с историческим фактом, подтверждающим, что человек редко бывает исключительно хорошим или плохим. Повальное большинство нейтрально с точки зрения морали — не в состоянии отличить абсолютное добро от абсолютного зла — и ориентируется на мнение тех, кто в данный момент наверху.

Если во главе хорошие люди с человеколюбивыми взглядами, то это отражается и на обществе в целом, и на отдельных людях, которые, не имея собственных взглядов и моральных ценностей, с жаром поддержат высокие устремления социума. Но если во главе плохие люди, как это было много лет в Америке, большая часть населения с радостью вываляется в грязи и ничтоже сумняшеся проникнется любой самой отвратительной и разрушительной идеей, какую только ей будут внушать.

Вот и в наше время многие судьи, многие учителя, актеры, общественные деятели и т. д., в сущности, неплохие люди и даже не циники, хотя верно служат евреям. Они считают себя «законопослушными гражданами», какими будут считать себя и в том случае, если им придется вести себя диаметрально противоположным образом, если во главе страны будут хорошие правители.

Таким образом, нет смысла убивать всех. С нравственной незрелостью надо бороться воспитанием, и уйдут сотни поколений, прежде чем раса станет иной. На сегодняшний день нам достаточно убрать тех, кто сознательно выбрал зло — плюс несколько сотен тысяч наших морально искалеченных «законопослушных сограждан» по всей стране в качестве примера для остальных.

Повесив несколько отъявленных негодяев, совершавших преступления против своей расы, мы попробуем спасти большую часть американцев и потом переориентировать им мозги. Собственно, мы не попытаемся, мы должны это сделать. Людям нужен психологический шок, чтобы они избавились от привычного образа мыслей.

Все это понятно, но должен признаться, сегодня кое-что произвело на меня неприятное впечатление.

Когда аресты только начались, люди еще не осознали, что́ происходит, и многие вели себя дерзко, даже оскорбительно. Незадолго до рассвета я стал свидетелем того, как солдаты вытащили из большого дома недалеко от университетского кампуса около дюжины молодых людей, которые вместе с их неарестованными товарищами выкрикивали оскорбления и даже плевались в наших солдат. Все арестованные, кроме одного, были евреями, неграми и разного сорта помесями, и двух, самых крикливых, тут же застрелили, а остальных построили и повели прочь.

Последней была девятнадцатилетняя девушка, уже немножко потрепанная, но еще симпатичная. Выстрелы успокоили ее, и она перестала кричать «Расистские свиньи!» на солдат, но когда она увидела приготовления к повешению и поняла, что ее ждет, то впала в истерику. Ей сообщили, что это расплата за осквернение расы, так как она жила с черным любовником, и девушка завопила: «Почему меня?»

Когда у нее на шее завязали веревку, она заплакала: «Я не делала ничего такого, чего не делали все. Почему же вешают меня? Это нечестно! А Элен? Она тоже спала с ним». Услышав ее последние слова, прежде чем у повешенной навсегда оборвалось дыхание, одна из девушек в группе молчаливых свидетелей (скорее всего, Элен) в ужасе отпрянула.

Естественно, никто не ответил на вопрос: «Почему меня?» Хотя ответ простой — ее фамилия была в нашем списке, а фамилии Элен не было. Ничего «честного» в таком деле ждать нечего — и нечестного тоже. Повешенная девушка получила по заслугам. Наверно, Элен заслужила того же — наверняка теперь она здорово мучается, боясь, как бы не обнаружился ее проступок и ей не пришлось бы заплатить ту же цену, что и ее подруге.

Этот незначительный эпизод преподал мне урок политического террора. Важными предпосылками его эффективности являются произвольность и непредсказуемость наказания. В положении Элен оказалось очень много народа, и со страху они теперь будут сидеть тише воды, ниже травы.

Печально в этом эпизоде то, что́ девушка выразила словами: «Я не делала ничего такого, чего не делали все». Конечно же, она преувеличила, и все же, не получи она дурного примера от других, наверно, и сама не совершила бы преступления против своей расы. Пришлось ей заплатить не только за свои, но и за чужие грехи. Теперь я лучше, нежели когда бы то ни было, осознаю, как важно то, что мы закладываем в наших людях новую мораль, внушаем новое представление о фундаментальных ценностях, чтобы ими никто не мог крутить, как несчастной девушкой — как большинством современных американцев.

Такое отсутствие здоровой или естественной морали мне пришлось вновь увидеть еще до полудня. Мы вешали группу из примерно сорока брокеров, занимавшихся землей и крупной собственностью, перед Лос-Анджелесской Ассоциацией Равноправных Собственников. Все они принимали участие в специальной программе снижения налогов для смешанных пар, которые покупали жилье в районах, заселенных преимущественно белыми. Один из риэлтеров, крепкий симпатичный парень лет тридцати пяти, блондин, со стрижкой «ежик», отчаянно оправдывался: «Черт подери, мне никогда не нравились такие программы. Меня самого передергивало от отвращения, когда я видел смешанные пары с их полукровками-детьми. Но инспектор из головной конторы сказал, что, если я не буду работать по этой программе, меня замучают придирками».

Сам того не понимая, он признался, что в его системе ценностей на первом месте был доход, а уж потом верность расе — и это верно, к сожалению, для очень многих, кого сегодня не повесили. Что ж, он сам сделал свой выбор и вряд ли заслуживает сочувствия.

Естественно, солдаты не спорили с ним. Когда подошел его черед, они повесили его с тем же беспристрастием, с каким и остальных, молча принявших свою судьбу. У них был приказ ни с кем не вступать в споры и никому ничего не объяснять, разве что объявить преступление, за которое человек расплачивается жизнью. На них не производили впечатления даже самые убедительные вопли о невиновности, и они не медлили ни секунды, слыша заявления типа «здесь какая-то ошибка». Наверняка ошибки сегодня были — ошибки в фамилиях, в адресах, в обвинениях, однако с началом казней ни о чем подобном даже речи быть не могло. Мы намеренно создавали образ непреклонной власти в умах городских жителей.

И, кажется, у нас это получилось. Едва наши отряды вернулись сегодня в казармы, как мы начали получать донесения со всего города о, скажем так, неожиданной волне убийств и избиений. Трупы, как правило, с синяками и ссадинами стали находить в переулках, на аллеях, в подъездах домов. Довольно много покалеченных людей — всего несколько сотен — было подобрано на улицах нашими патрулями.

Хотя среди жертв оказалось несколько негров, мы быстро определили, что повальное большинство — евреи. Их по каким-то причинам пропустили наши отряды, зато жители были начеку.

Допросы избитых евреев показали, что некоторые из них прятались в нееврейских домах. Однако после того, как мы развесили свои прокламации, бывшие защитники выкинули их на улицу. Бдительные жители, вооружившись ножами и дубинками, позаботились об остальных, которых не оказалось в наших списках.

Уверен, что без жестокого урока, преподанного в День Веревки, нам не удалось бы так быстро добиться помощи от населения. Казни способствовали немедленному решению, на чьей стороне быть.

Завтра товарищи из моей команды начнут создавать гражданские рабочие батальоны, которые будут снимать трупы и переносить их в подобранное мной место. Наверно, понадобится три-четыре дня, чтобы убрать все трупы — примерно пятьдесят пять-шестьдесят тысяч — и это будет очень неприятно в теперешнюю жару.

Однако какое облегчение сознавать, что наконец-то выполнена негативная часть задачи! Отныне настоящий труд (в хорошем смысле) — преобразование, переучивание, перестройка общества.

Загрузка...