Длань Господня

– Господа ландскнехты, а не собрать ли нам пир, зовите всех своих однополчан сейчас в лучшую харчевню, что есть в городе. Пир будет за мой счет, пусть все придут.

Не то чтобы он хотел есть, да и вино в нем еще бродило, но дружить с имперскими служащими, которые некогда являлись лучшими солдатами императора, необходимо. Куртц и его товарищи с радостью согласились, стали рассылать мальчишек за другими ландскнехтами и выбирать место для гуляний.

К ним с радостью присоединились и офицеры Волкова, которые, посовещавшись, решили взять на пир еще и сержантов, что пришли с ними в город. Так впервые Хельмут и Вильгельм, что служили сержантами в стрелковой роте господина Рохи, попали на настоящий пир старых воинов.

Трактир выбрали не самый лучший, но самый в городе большой. Звался он «Юбки толстой вдовы». И уже через пару часов эти «юбки» оказались битком набиты бывшими ландскнехтами и блудными девками со всего города, прознавшими про славный пир, что дает известный кавалер. В кабаке стоял гомон, слышались заздравные речи, пьяные крики и виваты. Было жарко. Бегали лакеи, нося и нося бесконечные подносы с пивом, в больших очагах жарились свиньи целиком на вертелах, на столы вываливались ливерные, кровяные, свиные колбасы с чесноком и резанный большими кусками хлеб из лучшей пшеницы, и все целыми тазами. Волков велел хозяину готовить соусы и не жалеть специй. Тот улыбался и радовался такому прибыльному дню, и вскоре целые чашки острых соусов стояли на столах. Вино выносили, ну, для тех, кто любил вино. Женщины, раскрасневшись от вина, пива, острой еды и распутства, уже скидывали чепцы и распускали волосы, приспускали лифы платьев, оголяя плечи, а некоторые и вовсе так сидели, подобрав юбки, что стало видно чулки. Смех, пиво, еда, женщины, корзины яиц вареных, сыры молодые и старые, жареные курицы, тем, кто не мог дождаться свинины с вертелов, дорогая селедка, лук, чеснок, горчица и оливковое масло – всего сколько хочешь. Все было как положено.

А потом и музыканты пришли.

Ландскнехты, которые всегда были заклятыми врагами горцев (императоры и создали эти войска, собрали этих людей, так как никто, кроме ландскнехтов, не мог противостоять горцам в открытом поле), стали петь свои грубые и сальные песни, прославлять Волкова и его офицеров, радуясь тому, что эти «свиньи» горцы разбиты на реке Марте. Офицеры и сержанты кавалера радовались веселью и хорошему приему. А сам он был доволен тем, что случись сбор городского ополчения против него, так не пойдут эти сильные люди, что пьют сейчас за его здоровье, и дюжины желающих не найдется.

В общем, все складывалось прекрасно, все были довольны. И даже рана почти не беспокоила кавалера.

И тут увидал он молодого человека лет двадцати в хорошем, но недорогом платье, при железе. Тот человек подошел к столу, за которым сидел кавалер, и поклонился. Волков ему кивнул, ожидая, что человек скажет, кто он и зачем пришел.

– Меня Клаузевиц зовут, – представился молодой человек. – Кавалер Георг фон Клаузевиц.

– Меня зовут Фолькоф, – ответил Волков, – я слышал вашу фамилию, у вас известные родственники. Прошу вас, господин фон Клаузевиц, садитесь пировать с нами.

Незваный гость не походил на тех, кто ищет бесплатные застолья. Он держался с достоинством, меч у него, судя по эфесу, был не из плохих. И человек не поспешил сесть за стол, хотя один из сержантов Волкова подвинулся на лавке, давая ему место.

– Уж простите меня, кавалер, – продолжал фон Клаузевиц, – что в столь веселый час пришел я. Может, мне подождать с делом моим. Оно потерпит до утра.

Но Волкову стало интересно, что за дело к нему у этого рыцаря:

– Говорите сейчас о деле своем, я еще не пьян.

– Хорошо, скажу. – Юноша подошел ближе, уж очень шумно было в трактире, и произнес: – Прошу вас принять меня на службу к себе. Я неплохо управляюсь с копьем и конем, имею призы со многих турниров, в том числе и с тех, что учреждал сам курфюрст. Я приучен к любому оружию, в том числе и пехотному. Готов в случае нужды быть вашим чемпионом и принимать на себя вызовы, что осмелятся вам бросить.

Наверное, он не хвастался. На вид молодой человек был крепок, хоть и не так высок, как сам Волков.

– Готов доказать делом свои умения и на ристалище, и в битве, – продолжал фон Клаузевиц. – Я воевал в двух кампаниях под знаменами господина фон Бока и знаменами самого курфюрста. Одна кампания была здесь, против горских псов, против этих поганых еретиков из-за реки.

Последние слова рыцаря были очень горячи.

– Не любите горцев? – поинтересовался Волков.

– Они убили моего названого брата, когда он, израненный, попал к ним в плен.

– Да, они такие, законы доброй войны им неизвестны.

– Думаю, что от вас они просто так не отстанут, раз вы дважды их побили, они еще раз придут, в упрямстве им равных нет.

Конечно, это было правдой, и Волков это знал, но он не мог взять этого рыцаря к себе.

– Друг мой, – чуть подумав, отвечал господин Эшбахта, – для меня честь, что такой человек, как вы, просится на службу ко мне, но я не так богат, чтобы содержать рыцарский выезд и чемпионов. Земля моя убога, а мужиков на ней почти нет. Все, что имею я, брал я мечом, и если войны не будет или если эта война не принесет серебра, то мне, моим офицерам и прочим людям моим придется есть просо.

– Я знаю, что земля ваша бедна, – продолжал рыцарь, – но я знаю, что вы офицерам своим даете тысячу десятин в прокорм.

– Без мужиков, – заметил Волков, поднимая палец. – Без мужиков.

– Да-да, – кивал фон Клаузевиц, – я знаю, все знают, что мужиков у вас очень мало. Но я попрошу вас все равно взять меня к себе, дать мне земли и еще долю в добыче… Даже не офицерскую, поначалу, пока не проявлю себя, я согласен на сержантскую. Вам все равно придется воевать, а лучше иметь таких людей, как я, при себе, чем нанимать второпях, когда нужда будет.

Кавалер молчал, смотрел на молодого человека и думал.

И тут же, тут же за спинкой его стула замаячила фигура монаха. Он зашептал на ухо Волкову:

– Брать его надобно, раз ничего, кроме земли, не просит. Земли-то у вас нераспаханной много, чего ее жалеть, а не придется он вам по вкусу, так всегда можно будет погнать.

– Дурак, это холопа можно погнать, а с рыцарем еще объясняться придется, – сказал кавалер раздраженно, – да и откуда ты все знаешь, откуда ты знаешь, что у меня земли непаханой много?

– Так Ёган мне жалуется все время, что рук у него свободных нет, земля, мол, простаивает непаханая.

Волков отмахнулся от него и сказал рыцарю:

– Сегодня решения принимать не буду, садитесь за стол пока, завтра все решу.

Кавалер Георг фон Клаузевиц поклонился ему и сел за стол.

Утром Волков, конечно же, дал согласие. Брат Семион проклевал ему всю голову, что нужно брать рыцаря на службу. Причем голова у Волкова и без того болела, а чертов монах был бодр, здоров и свежевыбрит.

Рыцарь оказался не один, пришел с ним послуживец, или, может быть, оруженосец, с конем, и еще у него имелся вьючный конь, на котором возился доспех и прочий рыцарский скарб. А помимо рыцаря к Волкову приехали братья Курт и Эрнст Фейлинги, тоже с людьми, с ними четверо хорошо вооруженных конных послуживцев, а также телега с возницей. Все они стали ждать господина Эшбахта на улице, почти перекрыв на ней движение, а он, как назло, когда мылся, дернул шеей, да так, что боль пронзила его опять чуть не до поясницы. Кое-как брат Ипполит привел его в чувство обезболивающей вонючей мазью.

Волков думал, что неплохо бы поехать домой в карете. Жаль, нельзя: за старика начнут почитать. Даже на телеге хорошо: кинул бы перину да лег – и лежи себе, пока не приехал. И шея не шевелится лишний раз, и ногу не крутит через час езды. Но нет, нельзя. Скажут, что стар. Старик за собой людей повести не может. И дело тут не в праве и не в уважении. Старик не может напугать. Крикнет он: «Стой на месте и сражайся, иначе убью!» Кто будет сражаться и не побежит, кто послушается? Кто старика испугается? А командира должны не только уважать, но и бояться. Поэтому кавалер и ездил на коне, хотя так хотелось на перине в телеге хотя бы, раз кареты нет.

Урожай давно был собран, даже уже частично продан, мужики в Эшбахте вместе с солдатами ждали от господина фестиваля. Но на рынок Волкову за пивом и съестным самому ехать было невмоготу. Послал туда Рене: пусть престарелый муженек его сестры помогает по-родственному. Не зря же он в приданое за сестрой холопа дал.

Домой шли с целым обозом из телег. Одного пива двадцать две двадцативедерные бочки, не считая больших корзин с колбасами и сырами, мяса в полутушах, хлебов, пирогов и пряников для девок и детей и даже бочонка меда. Волков дал Рене тридцать монет, так тот все и потратил. Кавалер не хотел экономить в мелочах, ему хотелось, чтобы мужики и солдаты, все солдаты всех офицеров, были довольны жизнью на его земле. Не думали разбегаться, искать лучшей жизни, замерзая по ночам в своих жалких домишках. Господин должен быть и строг, и добр; должен и спрашивать, и награждать. Причем без крайностей: без жадной лютости, но и без попустительства.

Никто этому Волкова не учил, не был он сеньором в пятом поколении, просто кавалер понимал эти правила так же, как понимал, где искать выгоду и стоять на своем, а где и не жадничать. Пусть, пусть людишки порадуются напоследок. Пусть пожируют за счет господина Эшбахта. Октябрь на дворе, уже октябрь, вот-вот с севера дожди придут, а с юга, с гор, холодные туманы с ледяными ветрами. Волков вздохнул. А за холодными туманами могут и горцы пожаловать. Солдаты должны быть счастливы, иначе начнут разбегаться.

Приехал домой. Как всегда, ногу крутит, сил нет самому слезть с коня. Теперь еще новые люди все это видели. Все: и фон Клаузевиц, и братья Курт и Эрнст Фейлинги, и все их люди тоже. Волков на них глянул так зло, что те, кто был во дворе и смотрел на него, сразу глаза отвели. А он, скалясь от боли и разминая ногу, пошел в дом, крикнув перед этим:

– Монах, за мной ступай!

За ним кинулся брат Ипполит, кавалер поморщился:

– Да не ты, мошенника этого, брата Семиона, позови, – и, подумав, добавил: – Хотя ты тоже понадобишься.

– Шея? – спросил брат Ипполит.

– Нет, шея не болит, нога донимает.

Жена едва голову подняла, когда он вошел, не встала даже:

– Здравы будьте, господин мой.

И снова уткнулась в шитье. Сама бледная, еще к бледности своей надела платье черного бархата, холодная, словно рыба дохлая. Некрасивая.

Зато Бригитт вскочила, присела низко, голову склонила, так в кавалера глазами стрельнула, что понял Волков: есть у нее, что ему сказать. Но до ночи вряд ли представится случай с ней поговорить.

Он велел греть себе воду – мыться. Воды греть много. А сам с Ёганом заговорил о делах. Тот намеревался, пока дожди не пришли, отправить мужиков рубить куст на дрова. Дров на зиму было совсем мало. Еще о всякой мелочи поговорил, говорил бы еще час, да Волков прервал его. Ему было не до того. Хозяин думал, где ему восьмерых людей разместить, трое из которых господа. Ну не в людской же с холопами, в самом деле. Пока они на улице были, он их в дом не звал. Не звал из-за того, что говорить собирался с братом Семионом, и разговор мог выйти неприятный.

Тот, как чувствовал это, пришел, присел на край лавки и, пока господину дворовый мужик стягивал сапоги, а брат Ипполит осматривал шею, молился, перебирая четки и закатывая к потолку глаза в легком, но праведном исступлении.

– Знаешь, о чем меня спрашивал епископ? – начал Волков, когда брат Ипполит наконец перестал разглядывать рану на его шее.

– Так чего же тут гадать, загадка тут небольшая, – сказал смиренно брат Семион. – Видно, спрашивал он вас про костел, построен ли.

– Именно, – сказал Волков. Он врал: епископ и речи о том не заводил. – И знаешь, что я ему сказал?

– Наверное, сказали, что строится, – отвечал монах.

– Опять угадал, – продолжал врать кавалер. – А сколько денег у тебя на храм осталось, помнишь?

– Сотни две, – произнес брат Семион, чуть подумав.

– Сто шестьдесят семь монет, – напомнил Волков и повторил серьезно, делая на этом ударение: – Сто шестьдесят семь монет от двух тысяч и двух сотен.

Монах только вздохнул в ответ. Он посмотрел на Волкова, кажется, понимая, куда тот клонит.

– Завтра позовешь сюда ко мне архитектора. Он, кажется, дом доделал? – продолжал кавалер. – Поговорим о храме, денег я на него дам. Две тысячи монет, думаю, будет достаточно. Но считать стану сам, тебе, дураку, веры больше нет. Твой дом я забираю…

Брат Семион сидел понурый, а тут вскинул на Волкова глаза, тот даже подумал, что сейчас он спорить начнет или даже просить будет, но нет, монах лишь пожал плечами и опять опустил голову.

– Забираю твой, но тебе свой отдаю, – продолжил кавалер.

Монах снова ожил, уставился на Волкова, обрадовался, кажется:

– Ваш дом мне пойдет?

– Только дом. Амбары, овины, хлева и конюшни мои будут, но и ты можешь ими пользоваться. Телеги я тоже тут на дворе стану держать, колодец мой останется, мне скот поить надобно, а огород твой. Холопы будут тут же жить, в людской, одну девку тебе в прислугу дам. Но в прислугу, – Волков поднял палец предостерегающе, – пользовать ее не будешь, а начнешь – и она пожалуется, – так я ее у тебя заберу.

Кажется, все пока устраивало хитрого попа. Он понимающе кивал, на все соглашался.

– А еще тут у тебя будут господа кавалеры жить, сам мне их насоветовал брать, тут внизу и поселятся, твои покои наверху, послуживцы их будут с холопами в людской.

Вот это, кажется, брата Семиона не устраивало, скривился едва заметно, видно, один хотел жить в огромном доме. Но кавалера его недовольство мало заботило, тем более что он кое-чем готов был монаха успокоить:

– Сто шестьдесят монет, что остались от денег на церковь, оставишь себе на обустройство. – Волков замолчал и потом добавил серьезно: – И займись уже костелом, займись уже. Дождешься, попрошу у епископа другого попа на приход.

На том разговор был закончен. Все, включая дворню и жену, весь этот разговор слышали. Госпожа Бригитт не удержалась, встала и начала выходить из-за стола. Рука у Волкова лежала на подлокотнике кресла, так она как бы невзначай руки его коснулась бедром. Стала извиняться и говорить:

– Господин, так мы что, переезжаем в тот красивый дом, что у края деревни стоит?

Этот вопрос интересовал всех присутствующих, включая госпожу Эшбахта, которая тоже хотела это знать, да от спеси не желала сама спрашивать.

– Да, – сказал Волков, – теперь вы, госпожа Ланге, на лавках спать не будете, у вас появятся свои покои.

– Правда? – обрадовалась та, едва не запрыгала. – А можно мне узнать, какие мне покои положены?

– Выберете сами после того, как госпожа Эшбахта выберет нам спальню.

– Ах, Господи, как это хорошо! – Никого не стесняясь, вроде как в благодарность госпожа Ланге склонилась в грациозном реверансе и поцеловала руку Волкова. – Спасибо вам, господин! Можно ли нам с госпожой Эшбахта уже посмотреть дом?

– Идите, – махнул рукой кавалер, – посмотрите, решите, чего в доме не хватает. Потом скажете.

Жена хоть и не благодарила его, но сразу бросила рукоделие и пошла с Бригитт смотреть новый дом. Даже Мария, отодвинув сковороды с огня, отправилась очаг и печи смотреть, а все дворовые за ней побежали.

Он и сам пошел. С ним шли все: и Максимилиан, и Увалень, и Сыч, и оба монаха. Забор высок, ворота крепки, двор огромен, хоть тридцать телег сюда ставь. Амбары, конюшни, хлева большие – и все это крепкое, новое. Двор настоящего хозяина. И колодец, и привязь, и поилка для коней. Курятник таков, что сто кур тут уместятся, тесноты не зная.

Дом уже почти готов был, мастера правили кое-что уже по мелочи, мыли да собирали все, что лишнее осталось. Молодой архитектор ходил по дому, показывая его госпоже Эшбахта и ее подруге. Как Волкова увидал, так стал ему кланяться. Взволновался. Стал ему показывать дом.

Дом и вправду оказался хорош. Был он на вид не меньше старого, но в два настоящих этажа с чердаком и подвалами большими под вино и прочее съестное. Полы из хороших досок вощеных, стены чисты, белены. Окна огромны. Двери в две створки, хоть свадьбу выводи через них, крепки и широки, с красивыми бронзовыми ручками. Печи с плитами удобны, другие печи, что с дымоходами для обогрева дома, и вовсе в изразцовой плитке с замысловатыми рисунками. Камин большой, в него войдет даже сам хозяин, головы не склонив, кабана целиком можно зажарить. Максимилиан в удивлении вытащил меч, поднял его, потянулся им вверх и до потолка не достал. Все посмотрели на это и увидали на балке красивую люстру под двенадцать свечей. А стропил не увидели: потолок был ровен и побелен, как и стены.

Две тысячи талеров! Две тысячи. Теперь ясно стало кавалеру, на что этот чокнутый монах потратил столько денег. Столько, что на эти деньги можно было выстроить небольшой костел на пятьсот прихожан.

Дальше пошли по широкой лестнице с красивыми перилами наверх, а там еще один зал, да еще какой. Вдоль всего зала высокие окна, свет просто льется в залу, его так много, что ламп не придется зажигать до самой густой темени. Там обедать можно, только мебель купи. Там же двери в покои и опочивальни.

– Здесь будут мои покои, – сказала госпожа Эшбахта таким тоном, что вряд ли бы кто решился ей перечить.

А вот кавалер решился:

– Покои ваши будут там же, где и мои, те, самые большие, – он указал на большую пустую комнату, – нам с вами подойдут.

Жена его только фыркнула как злобная кошка, все видом своим выражая пренебрежение и даже, может быть, презрение к словам супруга своего, вздохнула, кривя рот и с апломбом:

– За что же мне кары-то такие?

При всех людях его оскорбив господина Эшбахта, она пошла дальше, заглядывая в комнаты.

Повисла нехорошая тишина, все, кто присутствовал при этом, почувствовали себя неловко, архитектор, что заливался соловьем, рассказывая про свое детище, замолчал, стоял с виноватой улыбкой. Госпожа Ланге искоса бросила многозначительный взгляд на Волкова. И был в этом взгляде смысл и общая тайна. А потом она пошла вслед за подругой. Она все правильно делала.

Волков, не проронив ни слова, повернулся и направился к лестнице, за ним все его люди, архитектор же, в растерянности постояв немного, пошел за госпожой Эшбахта. Ну а что ему еще делать было?

Вечером, когда Мария собирала посуду со стола сразу после ужина, госпожа Эшбахта встала и, сделав лицо высокомерное, сказала едва не сквозь зубы:

– Спокойных всем снов. И прошу вас, господин, меня сегодня не тревожить. Не будет в том вам резону. – И пошла наверх.

Волков посмотрел ей вслед, а затем взглянул на госпожу Ланге, ожидая пояснений. И та проговорила, не смотря ему в глаза и тоном таким, каким сообщают плохие вести:

– Госпожа не обременена.

– Что? – не понял Волков.

– Элеонора Августа не беременна, – тихо повторила Бригитт, все не поднимая глаз. – У нее нынче кровь пошла.

Как будто ударили его. Не сразу даже слова эти в голове его улеглись, так, чтобы понял он их. Хуже новости сегодня быть не могло. У Волкова плечи опустились, он сгорбился и стал смотреть на стол, растирая больное место на ноге. Никому он того бы не сказал, но каждый день, каждый божий день пред тем, как заснуть, молил он Господа о том, чтобы даровал Он Элеоноре бремя. Редко кавалер молился, обычно он обращался к Богу перед делом и просил у Него только две вещи: простить его грехи да быстрой смерти, уж если смерть его достанет. Ну а что еще может просить солдат? А тут изо дня в день молил о том, чтобы Господь послал ему чадо. Сына, конечно, но можно и дочь, в крайнем случае. Пусть дочь для начала, кавалер согласен и на дочь, лишь бы была. Но ничего на этот раз не вышло.

Словно смеялся Бог над ним. И славу, и почет, и деньги, и жену родовитую, и землю – все дал! Все! А наследника не дает. Издевка, смеется над ним лукавый старик, не иначе. Или, может, в том жена его виновата. Брунхильде, молодой кобылице, одного раза было достаточно, чтобы понести. Захотела и понесла. И госпожа Анна фон Деррингхофф из Рютте писала ему, что тоже понесла. А эта квелая да рыхлая не может. Видно, нездоровая она. Всучили ему ее распутную, так еще и больную. У Волкова лицо потемнело, кулаки сжались.

Как называют тех, кто наследника произвести не может, как называют тех, кто без чужой помощи с коня слезть не может? Нет, их называют вовсе не стариками. Есть у таких название похуже, злое и насмешливое прозвище, такое, которое в лицо никто не скажет, зовут таких Мягкий Меч.

Стариков еще можно уважать, а если ты Мягкий Меч, то уважения не жди. Никто не пойдет за тобой в бой. Никто не станет уважать твое право. А зачем, все равно новый господин будет на месте твоем, наследников-то нет. Иначе не скажешь – Мягкий Меч. И как ни будь ты силен и славен, все одно – ты временный человек, человек не на своем месте. Чтобы место стало твоим, ты должен в него корни пустить. А корни – это сыновья, такие же суровые и сильные, как и отец. С которыми, как и с отцом, никто не захочет связываться.

Да разве заведешь их при такой жене?

Было тихо в доме. Сестра Тереза с племянницами переехала к мужу. Мария понесла с кухни кадку на улицу, других дворовых тоже не было, даже Увалень, что обычно валялся на лавке возле входа, и тот куда-то ушел, видно, спать. Никого не оказалось вокруг. Такое случалось крайне редко. Только кавалер да госпожа Ланге. Она тут встала, подошла и села ближе, совсем близко к нему. И положила свою руку ему на руку, а он сжал ее пальцы. Тогда она поднялась и обняла его за шею, поцеловала в висок. А он гладил ее по спине и заду, пока в сенях не послышался шум. То возвращалась со двора Мария.

Когда служанка пришла и стала греметь у печи чистой уже посудой, Волков сказал Бригитт негромко, но твердо:

– Пока жена не способна, буду вас брать.

– Как пожелаете, господин, – отвечала та сразу, согласно кивнув, явно не испугавшись и не тяготясь этим его желанием.

– Жалею, что не вы моя жена, – произнес Волков, не отводя от нее глаз.

Она изумленно уставилась на него и не нашлась, что ответить.

На следующий день уже начали переезжать потихоньку. И, как ни странно, самым рьяным в деле переезда оказался брат Семион. Торопился заселиться в старое жилище господина Эшбахта, которое теперь считал своим.

У Волкова же забот прибавилось: в дом нужно было мебель покупать, та, что он приобрел для старого дома, в новый совсем не подходила. Стол на всю залу из толстенных досок, даже из бруса, тяжеленные лавки, что ночью становились кроватями, да и сами тяжелые кровати не шли никак к новому дому. А посуда, а гобелены на стены, шкуры или ковры на полы, подсвечники, лампы – разве все вспомнишь сразу. Он пошел к себе в спальню и отпер сундуки.

Достал деньги и обомлел. Вдруг понял, что серебра-то у него осталось совсем немного. Да, были две тысячи монет в двух больших мешках. Так они на постройку церкви должны пойти. Еще оставались деньги в маленьком мешочке, которые он обещал брату Семиону. Еще был полупустой мешок, там почти пять сотен, вот и все серебро. Остальное – золото, которое ему очень не хотелось тратить. Поначалу кавалер даже испугался. Куда деньги делись?! Потерял? Украли?

Еще недавно он получил за ограбление ярмарки в Милликоне почти три тысячи монет приза. Три тысячи! А перед этим еще от епископа четыре сотни! Куда же дел он их? Ну да, за дом придется отдать две тысячи, это главная его трата. Сестре в приданое ушла куча монет. Половина мешка без малого. Потом солдатам дал серебра, за сражение на реке выплатил почти три сотни. За поход в город тоже дал двадцать четыре монеты серебром. Не будут солдаты таскаться туда-сюда просто так. Офицерам он не платил, те сами знали, за что воевали и для чего в город ездили, а вот солдатам пришлось платить.

Амбары строил и пристань, они в копеечку вышли. Столько пришлось леса из города везти. Лес дÓрог, перевоз дÓрог. Все дорого. А фестиваль мужикам устраивал, второй день в деревне пьяный гул стоит. Пир ландскнехтам тоже недешев был. Подлец трактирщик просил тридцать восемь монет. А когда Волков сказал, что даст двадцать пять и ни пфеннигом больше, так схватил эти деньги и ни слова не возразил. И еще радовался, вор. Видно, даже так хорошую лишку взял. А еще людям Сыча, что на том берегу сидят, и самому Сычу много денег шло.

И еще по мелочи, по мелочи, по мелочи. Нет. Не терял он денег, и никто его не обворовывал. Нет, просто текут они сквозь пальцы, как вода. Не удержать. Он засыпал серебра себе в кошель, опять даже не считал его, две полные пригоршни. Надо будет Бригитт дать пять монет на женские нужды. Бригитт – не женщина, а удовольствие. Не зря говорят про рыжих, что в них огонь дьявольский. Вчера ночью еще неизвестно, кто кого брал: он ее или она его. Словно бес в ней любовный был: и царапалась, и кусалась, словно зверек. А еще выла сквозь зубы, чтобы не кричать, дом не перебудить. Такую бы ему жену, раз Брунхильды нет. От нее получились бы хорошие дети: дочери красивые, а сыновья яростные. А ему досталась эта бледная немочь, вечно недовольная и препирающаяся. Надо будет Бригитт десять монет дать. Она ему нужна…

Он вздохнул и опять вспомнил про деньги. Война, стройки, пиры, покупки. Ох, недешевое это дело – быть господином. Захлопнул сундуки, запер их и пошел вниз смотреть, как дворовые собирают скарб для переезда.

Сел в кресло. Как и договаривались еще вчера, пришли к нему Ёган и господин фон Клаузевиц.

– Ёган, – распорядился Волков, – господину рыцарю обещана мной тысяча десятин пахоты. На солдатском поле еще есть земля, что не распахивается? Свободная там есть земля? Или солдаты все возделывают?

– О, какое там, – Ёган махнул рукой, – там много целины, бурьяна столько, что коня измордуешь, пока все поднимешь.

– Выдели господину фон Клаузевицу лучшую тысячу.

Рыцарь поклонился Волкову.

– Хорошо, – кивнул Ёган, – землицу-то найдем не самую худшую, а кто же ему пахать-то будет, мужиков-то у нас лишних нет.

– Ну, может, он солдат наймет, а ты скажешь им, как и когда лучше пахать и что сеять.

– Ну, ясно, – согласился управляющий без всякой радости. А чего ему радоваться, еще одна забота.

– Господин фон Клаузевиц, – продолжал Волков, – а думаете вы строить дом или тут у меня будете жить?

Рыцарь задумался и сказал после:

– Дом мне не по карману. Ваш этот дом вполне пригоден для жилья. Я не из тех спесивцев, что требуют личных апартаментов.

– Да, но здесь помимо вас будут жить и другие люди: и мой поп, которому теперь принадлежит дом, и молодые господа из города, и мои оруженосцы.

– Ничего, я не дерзкий человек и напрасных свар не затеваю, тем более что из всех ваших людей я буду старшим, а значит, должен служить им примером.

– Хорошо, но имейте в виду, что для дома вы можете брать все, что найдете на моей земле, бесплатно. Мои офицеры поначалу, пока не было кирпича у нас, строили свои дома из орешника и глины, хорошего леса на них уходило не много, дома получались простыми, но удобными и даже красивыми, если их побелить. А теперь у нас и кирпич свой, солдаты жгут его во множестве, он дешев.

– Вот как? – задумался фон Клаузевиц. – И где же мне будет позволено ставить дом, если надумаю?

– Да где захотите, хоть тут, в Эшбахте, хоть у сыроварни.

– У сыроварни – это…

– Это как ехать к амбарам, к реке, на восток, там дома всех моих офицеров. Впрочем, если вас не тяготит жить с другими господами тут, то живите, я просто предложил вам.

– Спасибо, – рыцарь поклонился, – я подумаю.

Пришли из нового дома госпожа Эшбахта и госпожа Ланге. Бригитт весела, радостна, вся светится от переезда и от того, что у нее будут свои покои. Даже Элеонора Августа и та не так недовольна, как обычно. Сама заговорила с Волковым. Стала рассказывать, что надобно купить в дом.

– Будет, будет вам, – морщился кавалер, слушая разговоры и причитания женщин. – Перин и простыней у нас достаточно из приданого госпожи. Посуды столько, что лишняя есть. Коли гости придут, так всем серебряных стаканов хватит.

– А кровати, – с возмущением говорила жена, – мне… нам нужна новая кровать. А Бригитт кровать? Я хочу, чтобы у Бригитт была хорошая кровать. А еще гобелены на стены.

– Хорошо-хорошо, – вздыхал кавалер, – будет госпоже Ланге хорошая кровать и хорошие перины с простынями. Все будет.

Госпожа Ланге улыбалась, довольная. А Волков подсчитывал в уме расходы. Тут пришел Максимилиан и сказал:

– Кавалер, к вам гонец.

Волков даже спрашивать не стал: что это за гонец, от кого или как выглядит. Он и так знал, от кого. И не ошибся. Опять был посланец от самого курфюрста. Гонец стоял в трех шагах от кавалера с пакетом в руке, а Волков письма не брал. Тогда Максимилиан забрал письмо и положил его перед господином.

Скажи ему кто лет этак десять назад, да какие десять – пять лет назад, что писать ему будет герцог, да не простой герцог, а настоящий курфюрст, так не поверил бы. А может, и в морду дал бы говорившему, посчитав его слова за насмешку. А вот прошло время – и вот оно, письмо от курфюрста. Лежит перед ним, и никакого трепета у него перед этой бумагой нет. Наоборот, век бы ее не видать. Да, многое в его жизни с тех пор, как он служил в гвардии, переменилось. А письмо все лежит. Гонец стоит терпеливо, кухарку Марию рассматривает. Максимилиан отошел к стене, сел на лавку.

А Волков бумагу все не брал, сторонился, как будто она с проказой или чумой. Сидел и тер глаза руками, словно спать хотел, хотя совсем недавно лишь завтракал.

Но сколько так глаза ни три, а письмо не исчезнет, и гонец не растает. Взял он, наконец, бумагу, посмотрел на ленту, на печать. Развернул ее нехотя:

«Сын мой, писали Вы мне, что недужите и так ваш недуг тяжек, что ехать ко мне не можете, оттого что немощны. А мне говорят, что недуг Ваш не тяжек и немощь Ваша сошла совсем. И так не тяжек недуг Ваш, что соседи от Вас плачут слезами горькими и пишут мне жалобы, послов-жалобщиков шлют с просьбой, чтобы унял я Вас.

Много о Вас говорят дурного, много злого. Хочу сам от Вас самого слышать, как дела у Вас в Эшбахте идут. Как с соседями Вы живете? Как мир храните?

Поэтому прошу Вас слезно быть ко мне немедля, иначе я к Вам буду.

Вильбург. Курфюрст Карл».

Перстень герцога приложен – считай приказ. Как думал Волков, так и вышло: уже не просто письмо, уже повеление сеньора. И не просто повеление, уже и угроза в нем. Попробуй, дерзкий, только ослушаться, так сам приду. Конечно, сам он не придет, но уж людишек своих точно пошлет, гадать о том не надо.

А гонец стоит над душой, ждет. Нужно ответ герцогу сочинять. А сочинять нечего, только все то же писать, что и в первый раз. Ну не ехать же к курфюрсту, в самом-то деле.

Взял бумагу, перо – монах, как увидал гонца, так принес все без напоминания. Стал писать:

«Государь мой, хотел Вам сам писать, да все еще хвор был. Живу здесь как на войне, и двух недель не прошло, как воры из-за реки, те, что из кантона Брегген, вышли на берег мой все в железе и доспехе, были они во множестве. Думали грабить, как раньше грабили. Пришлось идти на них со всеми людишками моими и гнать их обратно за реку, чтобы не дать грабежу случиться. Так еле отбился от них, так как воров оказалось премного. Сам же был ими побит, ранен в шею и снова хвор стал, в чем клянусь вам Богом. Лекарь мой, честный монах Деррингхоффского монастыря брат Ипполит, Вам подтвердит и тоже поклянется, что говорил он мне на коня не садиться много дней, так как горячка от раны может быть. И прибуду я к Вам, как только смогу по делам и здоровью. Уповаю на Бога и на Вас как на заступника.

Вассал Ваш Иероним Фолькоф, кавалер.

Милостью Бога и Вашей милостью господин Эшбахта».

Тут Волков поднял глаза на гонца:

– Ты ли мне в прошлый раз письмо доставлял от герцога?

– Я, господин, – отвечал гонец.

Волков достал талер и показал:

– Значит, знаешь, что с этим делать?

– Прогулять его в Малене, гулять два дня, – улыбался посланник.

– Молодец. – Волков кинул ему монету. – Вези письмо не спеша.

Хотя вряд ли такая задержка могла его спасти, но он готов был цепляться за любую возможность отсрочить следующее от герцога письмо, а тем более людей от него.

Гонец ушел, а кавалер остался в думах нелегких сидеть, брат Ипполит стал его смотреть, а он даже не морщился, когда лекарь давил и мял, не до раны ему сейчас было. Он бы на две такие согласился, лишь бы герцог про него забыл хотя бы на год.

Волков совсем позабыл про него за всеми этими делами и заботами, не появись мальчик – так неизвестно, когда бы вспомнил. А Бруно Дейснер приехал и был, кажется, горд собой. Михель Цеберинг вперед не лез, стоял чуть поодаль, хоть и являлся старшим в деле. Дал мальчику похвалиться перед дядей. Бруно подошел к столу, положил перед кавалером два талера и, немного подождав, чтобы тот все понял, стал выкладывать новые монеты. Выложил шестьдесят семь крейцеров и замер, ожидая похвалы.

– Ну, что это, объясни? – потребовал кавалер, глядя на серебро.

– Вы дали мне два талера, господин…

– Не называй меня господином, – прервал его Волков, – ты сын моей сестры, ты моя семья, зови меня дядей или кавалером.

– Да, дядя, – сказал юноша, – это два талера, что вы мне дали перед тем, как отправили с Михелем.

– Да, помню.

– А эти крейцеры – прибыток, дядя.

– Это неплохой прибыток. На чем ты его заработал?

– Сначала мы взяли кирпичи, отвезли их на другой берег реки, во Фринланд. Там удачно продали, и двух дней ждать не пришлось, могли бы сразу за новыми поехать, но встретили одного купца из Эвельрата, он сказал нам, что едет в Рюммикон за брусом и доской и что если мы сделаем заказ и подождем три дня, то он нам устроит хорошую скидку. Мы подождали, он вернулся и привез нам разного леса. Мы тут же погрузили его и привезли сюда, архитектор ваш его купил у нас сразу и сказал, что купит еще вдесятеро больше, мол, на новую церковь пойдет.

Волков во время рассказа поглядывал на молодого пронырливого солдата Михеля Цеберинга, который вдруг из солдат пошел в торговцы кирпичом. Тот слушал рассказ племянника господина и кивал, соглашаясь.

– Это хорошо, – похвалил племянника Волков, – ты молодец. А знаешь, что я переезжаю в новый дом? Тебе нужно посмотреть себе там место.

– Господин… то есть кавалер, – заговорил мальчик, – мне некогда тут обживаться, думаем мы сегодня же ехать в Мален.

– В Мален? Зачем же?

– Нужно поговорить с промышленниками и строителями, надобно цены вызнать. У нас с Михелем есть задумки.

– Это хорошо. – Волков действительно и сам был рад.

– Дядя, мы хотели просить у вас телегу с конем. За те, что мы брали в прошлый раз для перевозки кирпича, мы расплатились. А сейчас спросили, а Ёган сказал, чтобы к вам шли.

– Берите, – согласился кавалер. – И когда вы собираетесь ехать?

– Сейчас, дядя, Михель говорит, что талеры никого ждать не будут.

– Это верно, – произнес Волков, этот мальчишка ему нравился все больше. – Талеры высокомерны и заносчивы, они никого ждать не будут, за ними нужно побегать, их нужно хватать быстро, но перед дорогой вы хотя бы поешьте. Мария, покорми этих уважаемых купцов.

Племянник с товарищем поели и уехали, торопились, чтобы до ночи оказаться в Малене. А Волков не спеша пошел по своей деревне и глядел, как она приходит в себя после двухдневного праздника урожая. С ним отправились Максимилиан и Увалень, и Сыча хотел увидеть, но тот пропал еще позавчера, как только в город въехал обоз с пивом и съестным.

Мужиков на улице видно не было, наверное, Ёган угнал их на барщину. Солдат тоже не было: кто кирпич жег, кто еще чем занимался. Бабы местные да молодые солдатки уже начинали мести дворы, ковыряться в огородах, если еще что было не убрано перед осенью, кто занимался коровником своим, кто свинарником. Когда видели через заборы господина – кланялись, спасибо говорили за фестиваль. Волков отвечал кивком, поглядывая на привычную деревенскую жизнь, дошел до нового своего дома, а там суета. Дворовые и строители ходят туда-сюда, что-то делают, носят, моют, кричат, чего-то просят. В общем, приводят дом господский в порядок. Последние дела заканчивают и уже даже скарб раскладывают принесенный. Суетятся, стараются.

А Волков вдруг засмеялся, только смех невеселый это был. Про веселый смех он позабыл давно.

– Отчего смешно вам, кавалер? – спросил Александр Гроссшвулле, поглядывая на господина, кажется, Увальню тоже хотелось посмеяться.

Волков потряс только головой в ответ, мол, ничего. Не станет же он говорить, что думает о том, что суета эта может оказаться совсем пустой. Через месяц, через два или даже через три явятся сюда полтысячи горцев. И придется бежать либо в Мален, либо за реку во Фринланд. А дом этот красивый, да и старый тоже, эти псы горные пожгут к чертям собачьим. И все вокруг пожгут, с них, собак, станется. Уж не упустят они своего. Вот и смеялся кавалер над глупой суетой своих холопов и людей архитектора.

Вся работа их пустая, архитектора люди хоть деньгу получат, а его дураки напрасно стараются. А еще над собой, ведь он всей этой красоты лишится, да и денег тоже. Нет, он, конечно, сделает все, чтобы этого не вышло, но если горцев будет полтысячи, то что можно сделать? Только бежать. Только бежать.

А тут Сыч еще появился, грязный, небритый, шапка, некогда красивая, сейчас дурацкая тряпка на башке. А еще воняет.

– Чего смеетесь, экселенц? – спросил он у господина.

– Ты где был два дня?

– Да тут я был. В деревне. С народом веселился. Все видел, все слышал. Во всем участвовал.

– В чем ты участвовал?

– В веселье, экселенц, в веселье. Мужики пьют как в последний раз, когда на халяву. Так, не поверите, бабы тоже не отстают. И солдатня туда же. Даже дети, и те дармовому пиву рады. Тоже втихаря хлебают, пока мамки не видят. Пряники прячут на потом, а сами на пиво налегают да на колбасу. Правда, после лежат у заборов да блюют, но так то после.

– Пили, значит?

– Ваши дворовые от ворот до дома дойти не могли, – заметил Максимилиан, – ночь на дворе, на холоде спали. Даже наш Увалень пьян был.

Гроссшвулле покосился на Максимилиана неодобрительно, но ничего не сказал.

– Ну а как не пить, – продолжал Сыч, – если господин задарма поит. Двадцать бочек пива, кажется, было, так и все пиво крепкое. Вусмерть пьют. Потом баб своих либо бьют, либо имеют. – Он засмеялся, вспоминая. – И смех, и грех, где пили, прямо там и укладывают, едва не посреди дороги.

Волков посмотрел на него исподлобья и спросил:

– Так ты, наверное, тоже поучаствовал?

– Чего? – сразу насторожился Фриц Ламме.

– «Чего», – передразнил его Волков. – Лез, говорю, к чужим да пьяным бабам под подол?

– Чего? Кто? Я? – искренне удивлялся Сыч.

– Не ври мне, по морде вижу. Знаю тебя, подлеца, не дай бог, мне на тебя пожалуются! – Волков показал ему кулак.

– Да не пожалуются, экселенц, не пожалуются, – заверил Сыч.

– Дрались люди?

– Дрались, дрались, – кивал Фриц Ламме и рад был, что сменилась тема. – Как же с такого пьяну не драться. Но без лютости, хотя солдаты за ножи и хватались – никого не убили. Зубы там, морды в кровище – по мелочи, в общем. Последнего били сегодня утром.

– Утром? За что? – удивился Волков: вроде праздник уже кончился.

– Так то пастух наш. Привел стадо еще вчера, а коровы одной нет. А хозяева пьяны были, про нее и не вспомнили, и не спросили. Утром только спохватились. Побежали к пастуху, а он и говорит, что она в овраг упала. Кусты жрала и скатилась. Он, подлец, тоже пьяный был, хотел народ позвать вытащить ее, да спьяну забыл. Утром мужики побежали вытаскивать, а коровы нет уже.

– Нет? Выбралась, что ли? – спросил Увалень, заинтересовавшийся историей с пастухом.

– Какое там, волки ее пожрали, размотали по всему оврагу, копыта, рога да шкура лишь остались, вот пастуха за то и били всем миром, говорят, что господин за дареную корову спросит.

Вот и еще одно дело, Волков снова стал тереть глаза и лицо ладонью. Как будто сон прогнать хотел. Волк. Про волка-то совсем забыл. Волк, будь он неладен.

– Максимилиан, Увалень, коней седлайте, Сыч, ты тоже с нами поедешь, пошлите кого-нибудь к Бертье, пусть возьмет собак, едет на место и посмотрит, что там за волки корову съели.

– Экселенц, – Сыч приложил руку к сердцу, сделал жалостливое лицо, – честное слово, я вот…

– Ты поедешь, – не дал договорить ему Волков, – только помоешься сначала.

Ганс Волинг был хоть и неплохим кузнецом, но не таким, как тот, что делал доспех. До того мастера ему оказалось далеко. Дыру он в шлеме заделал, железо вытянул хорошо, но место, где находилась дыра, осталось заметно, железо там другое, а уж от роскошного узора, что лежал на всем остальном шлеме, в том месте и следа не осталось. Кузнец стоял и ждал, что скажет кавалер, видно было, что волновался.

Волков ничего ему говорить не стал. Огорчать не хотелось, хвалить было не за что. Сунул шлем Увальню, тот положил его в мешок на седле.

– Монах к тебе не заходил? – спросил у кузнеца кавалер.

– Заходил, – кивал тот, – заходил два дня как. Просо брал, муку, масла немного взял.

– Два дня? – переспросил Сыч. Был он мрачен немного, видно, пиво, что он пил два дня, в нем свое не отгуляло. – Ничего не говорил? Может, еще что хотел, кроме еды?

– Хотел, хотел, – кивал кузнец, – новый замÓк. Я ему клетку делал железную с замком, так тот замок забился. То ли ржой, то ли грязью. Я обещал глянуть или новый сделать.

– А зверь у тебя не объявлялся? – спросил кавалер.

– Нет, после разговора с вами так и не было его ни разу.

– Не было?

– Даже следов вокруг дома не видать. И собаки потявкивать стали по ночам, раньше такого не бывало, только выли, а сейчас расхрабрились чего-то, – говорил с радостью кузнец.

Платить кузнецу было не нужно, барон в прошлый раз на том настоял, Волков простился с ним и поехал от него к монаху.

Он еще издали, как только поднялся на холм, увидал – слава богу, глаза еще не подводили, – что монах дома. В огороде, разбитом справа от дома, ближе к кладбищу, стояла лопата, воткнутая в землю, а дверь лачуги оказалась приоткрыта. Совсем чуть-чуть, но замка на двери не было точно.

Подъехали – ничего. Тихо. Только октябрьский ветер качает кусты на холмах.

– Эй! – заорал Сыч. – Святой человек, ты тут?

Тишина, ветер на холмах чуть заметно теребит кусты, одна из лошадей трясет головой, узда позвякивает еле слышно.

– Святой человек! – орет Сыч. – Ты тут?

Нет. Не слышит.

Сыч понял, что все придется делать ему, подъехал ближе к двери, посмотрел на нее, слез с коня. Подошел к лачуге и вдруг остановился. Замер. Потом повернул голову, приложился щекой к двери, прислушался.

– Ну, чего? – не терпится знать Волкову. – Чего там?

Сыч повернул к нему лицо и сказал:

– Кровищей воняет, экселенц.

– Человеческой? – спросил Увалень с заметной тревогой.

– Да разве я тебе пес, чтобы разобрать, – со злым весельем ответил Фриц Ламме. – Вот дурень, а.

Увалень молчал, все молчали. А Сыч достал из рукава свой мерзкий нож, его лезвием аккуратно отворил дверь лачуги, заглянул внутрь и долго смотрел.

– Ну, видно что?

– Темень, но теперь точно скажу, кровищей оттуда несет. Из халупы его. Максимилиан, ты бы соорудил свет какой. Так ни черта не видать. Окон-то нет.

– Да как же я тебе его сооружу, нет у меня лампы, – возразил юноша.

– Ну, может, факел какой, – продолжил Сыч, все еще пытаясь разглядеть, что внутри.

– Да из чего? – все упрямился Максимилиан.

– Найдите! – сказал Волков резко и повернулся к Увальню: – И вы, Александр, помогите ему, веток сухих найдите.

Оруженосцы резво соскочили с лошадей, начали искать сухие ветки, полезли в кусты. А кавалер сидел на коне и думал, что зря он отказался от привычки носить кольчугу. Раньше повсюду был в ней, и ничего, что рубахи изнашивались быстро, зато он всегда себя спокойно чувствовал, в кольчужке-то. А один раз, в секрете когда стояли, так она ему жизнь спасла, когда враг про секрет вызнал и налетел внезапно.

А сейчас только колет надел и ездит по поместью, словно у себя по дому ходит. Волков привычно потянулся к эфесу меча. Побарабанил по нему пальцами. Ну, хоть меч при нем.

Над округой висела тишина, тишина недобрая. А чему удивляться? Место дикое, пустошь, домишко меж холмов стоит в кустах колючих, при кладбище. Невеселое место и так, а тут еще Сыч говорит, что кровью воняет. Оруженосцы кусты ломают, ветки сухие ищут, и тут Увалень сказал:

– Матерь святая заступница, нога!

Негромко сказал, но вокруг так тихо было, что все услышали. Повернулись к нему, Максимилиан тоже перестал ветку ломать.

– Нога, говорю, вот она, – продолжал Увалень, глядя вниз и медленно отходя от куста.

Все замерли, как остекленели. Кроме кавалера.

– Где?! – рявкнул Волков, чтобы своих людей в чувство привести. – Где нога?

Все: и Сыч, и Максимилиан, и Увалень – вздрогнули от его окрика. А он только обозлился от их робости и сказал еще громче и еще злее:

– Покажи, где нога, ну!

– Так вот она. – Увалень стал веткой выскребать ногу из-под куста, пока не вытащил ее на открытое место.

Кавалер подъехал на пару шагов ближе. Волков не раз видел отрубленные ноги. Эта была не отрубленная. Он не мог сказать, как ее отделили от человека в районе колена, по суставу, но точно не отрубили.

– Ну, чего застыли-то? – снова заговорил он, рассмотрев ногу. – Давайте уже зайдем в дом.

Пришлось ему самому слезать с лошади. Сыч достал огниво и разжег пучок сухих веток, что собрали оруженосцы. Волков забрал у него огонь и подошел к двери лачуги. Да, острый запах, который не с чем не спутаешь, так и ударил в нос. Кровища, как сказал Сыч.

Волков поднял быстро прогорающий факел из сухих прутьев повыше. Домишко был скуден. В глаза сразу бросилась постель из глины, заваленная старыми козьими шкурами, над ней образа да распятие. На постели Писание лежит. Еще очаг с висящим над ним котлом. Все самодельное, грубое, сделанное без искусства. А вот стол был хорош, крепок и велик, на четверть дома. Сыч, вошедший за кавалером следом, тут же нашел на нем среди посуды лампу, зажег ее и выругался, увидав то, что Волков уже видел:

– Дьявол, это что, монах наш?

– Ну а кто еще? – ответил кавалер.

На большом и крепком столе стояла огромная клетка из крепких кованых прутьев. С дверцей, с петлями для замка. Была она похожа на те клетки, в которых держат птиц, только в эту клетку легко вместился бы вставший во весь рост взрослый человек, лечь бы он в ней не смог, только стоять или сидеть.

В клетке был монах, святой человек, отшельник. Сидел, привалившись к прутьям. Голова запрокинута, лицо белее бумаги с серым оттенком. Глаза открыты, смотрят в закопченный потолок. Дверь клетки заперта. Замок висит. Но все-все вокруг залито кровью. И одежда его грубая, и стол, и пол. Кровь уже запеклась давно, стала черной.

– Не уберегла его клетушка-то, – сказал Сыч, поднося лампу поближе.

Да, не уберегла. На полу рядом со столом лежала рука, оторванная в локте. Ее, так же как и ногу, не резали, не рубили – рвали ее, отрывая от человека, рвали с хрустом, кости в локте в крошево превращая.

– Грыз его зверь. – Фриц Ламме присел на корточки и стал рассматривать руку, а затем полез под стол и достал оттуда еще один кровавый обрубок. – Вот, значит, и вторая. Он монаха за руки ловил, через клетку вытягивал и отгрызал. Не приведи Господи такой конец, вот уж натерпелся святой человек. Уж лучше четвертование, там хоть топор острый.

– А вторая нога есть у него? – из дверей спросил Увалень.

– Вы бы там свет не закрывали. Отойдите с прохода, – велел Сыч ему и Максимилиану, – и так ничего не видно.

– Максимилиан, езжайте в деревню, возьмите телегу и четверых солдат, скажите, что заплачу, но о том, что за дело, не говорите, – распорядился Волков. – И попа какого-нибудь захватите, чтобы отшельника схоронить.

– Да, кавалер, – сказал юноша и ушел.

– А вот и вторая нога, – нашел ногу Сыч. Та была в клетке, монах на ней сидел, но нога тоже оказалась почти оторвана. – И ключ вот. Да, не уберегла клетушка святого человека. Видно, тутошний зверек посильнее его святости оказался. Не совладал, значит, монашек.

Фриц Ламме говорил все это, не выпуская лампы из руки, не переставая заглядывать под стол, рассматривать клетку и убиенного. Он все высматривал и выискивал что-то.

– Ну? – спросил у него кавалер. – Чего ищешь-то?

– Думал, хоть клок шерсти оставит зверюга. Ничего нет. Надо собачек сюда.

– Не берут его след собаки. Сам же видел, хвосты поджимают и под копыта конские лезут, даже не тявкают.

– Это да, – задумчиво кивал Сыч, разглядывая мертвеца. – Это да. Боятся его, а чего же не бояться, вон каков. Интересно, сколько тут этот сидит, дня три?

Волков мертвяков на своем веку повидал достаточно.

– Да нет. День, может, два, не больше. Кровь еще воняет, а гнили нет.

– День-два? Значит, совсем немного не поспели мы, – размышлял Сыч, все еще разглядывая лачугу.

Он стал копаться в вещах монаха, рыскать по помещению, заглядывать в углы.

– Ну, и на кого думаешь?

– На того же, на кого и вы, экселенц.

– На барона?

– На него, на него. Неплохо бы в замке у него посмотреть.

– Звал он меня. Как раз в тот день я его у кузнеца встретил, тогда я и сказал ему, что к монаху собираюсь, что монах мне про зверя что-то сказать хотел.

– Вот, вот оно все и складывается, – говорил Фриц Ламме. – Может, напишете ему, что согласны в гости наведаться. Напроситесь, а я с вами. Посмотрю, что там да как.

– Потом ты там разнюхивать будешь, а тебя заметят, так нас с тобой из этого замка живыми не выпустят или, как этого монаха, по кускам разнесут, раскидают по округе.

Сыч покосился на него.

– Или ты думаешь, что барон нас выпустит, если прознает, что мы к нему шпионить приехали?

– Да, – продолжал Сыч задумчиво, – не выпустит. Монаха, святого человека, и того порвал, а уж с нами церемониться и подавно не станет. Полагаю, что и людишки его про это знают, не могут не знать, что он зверь. Ну, если мы, конечно, думаем на барона правильно.

– Может, епископу про то сказать? – предложил Волков.

– Это можно, но сказать нужно только, что думаем на него, а другого у нас ничего нет, кроме думок. Вот если бы человечишку его какого-нибудь из близких схватить да заставить его говорить… Вот это вышло бы дело. Тогда и в инквизицию можно писать.

Это была хорошая мысль. Вот только как схватить человека, что входит в ближний круг барона? Задача.

Они погасили лампу, вышли из хибары, сели на склоне холма. Стали говорить и думать. Любопытствующий Увалень устроился неподалеку. Они проговорили, пока из Эшбахта Максимилиан телегу не привел. С телегой были четверо солдат и брат Семион. Максимилиан додумался съестного взять, умный был юноша. Пока Волков, Сыч и Увалень ели, Максимилиан делом руководил. Сыч пошел в хибару помогать.

– Отшельника тут похороним? – спросил у брата Семиона кавалер.

– Да что вы, нет! – Монах даже испугался. – Неразумно это будет. Прах отшельника, невинно убиенного сатанинским детищем, – это же ценность большая, повезем в Эшбахт, похороним рядом с храмом, обязательно часовенку соорудим над могилкой. Храм его именем назовем, испросим дозволения причислить его к лику святых. Если епископ похлопочет, а архиепископ согласится, то у вас в Эшбахте свой святой будет. Пусть даже местный, но почитаемый. Кто из здешних сеньоров таким похвастается?

Волков подумал, что это мысль хорошая. Молодец монах, голова у него умная, жаль, что на вино, деньги и баб падок.

Из лачуги клетку железную вынесли. Достали из нее останки отшельника, завернули их в рогожи, гроба-то не было, собрали руки-ноги, положили туда же. Брат Семион читал молитвы над останками и рассказывал, что солдатам воздастся благодати за то, что к мощам отшельника прикасались. И так убедительно он это говорил, что даже Увалень подержал руку на оторванной ноге, которую сам же и нашел. Посмотрев на него, и Максимилиан тоже не устоял. А вот Сыч как зашел в лачугу, так оттуда и не выходил. И, кажется, благодать его не интересовала. Волков-то знал, что он там делает. Когда клетку погрузили на телегу, Фриц Ламме как раз и вышел из дома, лицо его было подозрительным и хитрым. И при этом он делал вид, будто ничего не произошло. Волков уже к коню шел, но остановил Сыча:

– Нашел?

– Что нашел? – удивлялся Сыч, опять корча невинную морду.

– Нашел, говорю? – уже с угрозой повторил кавалер.

– Ну, нашел, – вздохнул Сыч.

– Золото есть?

– Не-ет… – Фриц Ламме достал из-за пояса тряпицу, развернул ее. – Нищий он был, и вправду святой человек.

На тряпке лежали несколько талеров и немного мелкого серебра. Не набралось бы и на десять монет.

– Расплатишься с солдатами, – велел Волков и сел на коня.

– Расплачусь, кавалер, конечно, – заверил его Фриц Ламме.

Приехали в Эшбахт поздно, когда совсем стемнело. Элеонора Августа уже ушла в новую опочивальню. Да и слава богу, все равно она не могла принимать мужа. И муж, поев на ночь как следует, пошел не в свои покои сразу, к жене, а к госпоже Ланге, которая не спала еще.

Уж если Господь и решает проверить у кого-то силу веры, так проверяет как следует. Мало было Волкову горцев, мало герцога, мало оборотня, что рыскает по окрестностям, и мало пустого чрева жены.

Так послал он еще ему и соперника. Претендента на лоно жены его, к которому сама жена была благосклоннее, чем к мужу. Когда кавалер сидел с монахом и диктовал тому на бумагу, что надобно купить в городе для нового дома, пришла госпожа Ланге и зашептала Волкову в ухо так, что ему тепло и приятно стало от ее дыхания:

– Снова она ему письмо отписала, снова жалуется на вас. Хочет, чтобы я в поместье папеньки ее ехала, то письмо возлюбленному передала.

Бригитт сказала «возлюбленному». Возлюбленному! Кавалера едва не вывернуло наизнанку от этого слова. Специально дрянь рыжая так говорила. Волков знал, что специально. Словно уколоть его хотела. Он даже позабыл, что диктовал монаху и что вообще делал.

А она смотрит своими зелеными, словно июльская трава, глазами как ни в чем не бывало. И ждет, что он скажет. А ему нечего сказать, он не знает, что делать. И тогда Бригитт прошептала:

– Господин, пока не убьете вы его, так и не прекратится это.

– Что? – растерянно спросил он.

– Убить его надо, иначе так и будет она его поминать, – прошептала госпожа Ланге. – И отдаваться ему, как только случай представится, как только вы отвернетесь.

«Возлюбленный», «отдаваться ему» – самые мерзкие слова для него выбирает. Да она взбесить его надумала, не иначе.

И сморит на Волкова своими красивыми глазами, как будто не о смерти человека говорит, а о каплуне, что в суп разделать собираются. И лицо ее красивое с веснушками спокойно, и локоны рыжие из-под чепца выбиваются. И весь ее вид, как у ангела, говорит о чистоте и спокойствии.

– И как же мне его убить? Вызвать на поединок? – наконец спросил Волков у Бригитт тихо.

– К чему глупости такие, – продолжила Бригитт, и тон ее такой, что она уже, кажется, все придумала. – Скажу я ему, будто вы опять войну затеваете и что Элеонора Августа будет его ждать в поместье.

Волков молча ее слушал.

– А вы его на дороге с верными людьми встретите да убьете, вот и дело с концом. Места у нас тут страшные, глухие, говорят, зверь сатанинский лютует, кто его хватится? Да никто, – говорила Бригитт все так же близко от уха господина.

– Неужто поверит он? – сомневается Волков.

– А чему он не поверит? Тому, что вы войну затеваете? Так о вас только и говорят, что вы без войны жить не можете. Или тому, что госпожа его ждет, глаза проплакала? Так он об этом из ее письма узнает. – Она показала бумагу. – Вот тут все написано. А все остальное я ему наговорю, в моих словах он не усомнится, уж поверьте.

Волков снова посмотрел в лицо ее. Нет, ничего ужасного нет, чистый ангел. Красивая женщина. И подвоха он в ее словах не чувствует. К чему ей-то все это?

– Видно, не любите вы жену мою? – вдруг догадался Волков.

И вот тут-то лицо ангела изменилось. Глаза колючие, губы в нитку вытянулись, и отвечала она холодно:

– А с чего бы мне любить ее, с чего? Мать моя, между прочим, родная сестра отца ее. Я кузина ей, а она меня едва в горничных не держит. Бывало такое, что и горшок ночной заставляла выносить, и при людях из-за стола меня выгоняла, чтобы место мое рядом с ней другому отдать! – Волков вдруг увидал такую женщину, которую до сих пор в ней не замечал. – Ну, господин, вам решать, скажете, так я все устрою. Нет – так забудем про разговор этот.

Кавалер молчал.

– Только знайте, что не кончится ваша мука никогда, пока любовничек ее жив. Так и будете думать, чьи это дети рядом с вами. До конца дней будете о том гадать, – госпожа Ланге так выговаривала эти слова, словно щипала и проворачивала, словно вкручивала в него обиды и страхи, словно специально пыталась его разозлить обидными словами.

И пусть кавалер вида не показывал, лицо его было как камень, но слова эти его ранили не хуже арбалетных болтов. И Бригитт это видела по белым костяшкам его пальцев, которыми он вцепился в край стола. Видела и знала, что он примет ее помощь.

Может, и права была Бригитт в каждом слове своем, может, и стоило последовать ее совету, но кавалер не торопился соглашаться. Он не любил принимать важные решения не подумав. Сначала сомнение. Отчего вдруг Бригитт так старается? Дело затевает нешуточное. К чему это ей? Как там ни крути, а фон Шауберг придворный поэт графа. Да и знакомец ее старинный, близкий друг ее госпожи и подруги, и вдруг на тебе – убейте его, господин.

– К чему вам это? – наконец спросил он.

– При доме вашем хочу быть полезна вам и место при вас занимать достойное хочу, – твердо ответила женщина. Так твердо, что не каждый муж такую твердость имеет.

– Место достойное? – переспросил Волков. – Это место моей жены.

– Значит, второе достойное место, после вашей жены, – ничуть не смутилась Бригитт. – Дайте мне список, что вы с монахом написали, я поеду в город, все куплю, на обратном пути завезу письмо вашей жены фон Шаубергу.

– Я еще ничего не решил.

– И не нужно, раз думать хотите, так думайте, а письмо я все равно должна отвезти. Давайте список и деньги. И пусть со мной кто-либо из ваших людей поедет для надежности, – твердо говорила госпожа Ланге.

Да, сумма на покупки выходила немалая, сопровождающий требовался.

– Деньги дам, найдите Ёгана, пусть вам четыре подводы выделит с мужиками, возьмете монаха и Увальня. Езжайте в город, купите все, потом заедете к графу, отдадите… – он запнулся, не смог выговорить этого имени, – отдадите этому господину письмо. Дождетесь ответа, ответ прежде мне покажете, жене сразу не отдавайте. А уже потом я решу, как быть дальше.

Госпожа Ланге встала с лавки, чуть подобрав юбки, церемонно сделала книксен и поклонилась, потом заговорщически огляделась, не видит ли ее кто, и, пока монах смотрел в бумаги, быстро и не робея, словно она его жена, обняла за шею и поцеловала в висок. И пошла, улыбаясь, на двор.

Прибежал мальчишка – Максимилиан прозевал его, – он к господину подбежал:

– Господин, поп вас зовет.

– Это куда еще он меня зовет? – спрашивал Волков, в последний раз с братом Ипполитом проверяя список того, что надобно купить в новый дом.

– Поп на похороны зовет.

– На похороны?

Теперь и брат Ипполит смотрел на мальчишку.

– А что, хоронят его уже? – спросила Мария, прекратив хлопотать у очага. Кажется, даже как-то с испугом.

Никогда она не лезла в разговоры господина, а тут вон – вставила свое.

– Так кого хоронят-то?

– Да как же, – закричал мальчишка, – святого человека хоронят, отшельника! Невинно убиенного, которого адский зверь погрыз.

Мария тут же дела свои прекратила и, не спросив дозволения, быстро пошла из дома, поправляя на себе чепец и юбки.

– Поп вас просит быть, говорит, господин запамятовал, видно, беги, говорит, зови его, – продолжал мальчик возбужденно.

– Хорошо-хорошо, иду. – Волков встал. – Монах, позови госпожу Эшбахта. Может, хоть это ей интересно будет.

На северном въезде в Эшбахт собрался народ. Много было людей, человек двести, солдаты и местные, купцы и девки из трактира, офицеры прибыли с женами, у кого они были. На пригорке у дороги уже выкопали могилу, принесли большой крест.

Волков на коне приехал, пешком далеко было идти, хотя и не очень далеко, просто не хотелось ему хромать у всех на виду. А жена с госпожой Ланге шли пешком, пройтись им хотелось.

Брат Семион, как зачинщик, был деловит и расторопен. Вид серьезный, ряса свежевыстиранная, сам выбрит. Останки святого человека лежали на лавке, накрытой рогожей, тут же руки его и ноги, чтобы каждый сам мог убедиться, что отшельник растерзан зверем адским и никак иначе.

Мужики, солдаты, дети подходили смотреть, дивились, ужасались, крестились. Бабы и девки тоже подходили, но не задерживались, рты зажимали, слезы лили, отходили подальше. Все шло хорошо, все присутствующие проникались святостью случая. Жены офицеров, госпожа Брюнхвальд и госпожа Рене кланялись госпоже Эшбахта и госпоже Ланге, все вместе, в сопровождении брата Семиона и брата Ипполита, шли смотреть убиенного. А Волков, его оруженосцы, рыцарь фон Клаузевиц, все офицеры, все взятые в учение господа городские, а также Ёган и Сыч следовали уже за дамами.

Все было церемонно, недоставало только церкви с колоколами. Почти все женщины плакали, а мужи держались печально.

– Ах, как все хорошо идет, – шептал брат Семион Волкову, – будет в Эшбахте свой святой, я прямо сердцем чувствую, что будет.

– Да ты уж расстарайся, – шептал Волков в ответ.

– Вы тоже, господин. Без содействия архиепископа то невозможно, а вам архиепископ благоволит, так вы уж ему отпишите.

– Отпишу, ты скажи только, что писать.

Монах кивнул и пошел. Он зашел на холм и своим хорошо поставленным голосом стал говорить всем о благости и святости отшельника, рассказывать, как «благость его костию в горле зверином стояла у сатаны, не вынес святости отшельника сатана и послал пса своего к нему». Хорошо рассказывал. Уж что умел брат Семион, то умел. Говорил он так, что простой человек слушал его, рот раззявив.

Потом поп стал молитву заупокойную читать. Брат Ипполит ему вторил и переводил, чтобы простые люди тоже понятие имели, о чем молитва.

Потом стали останки в гроб класть, гроб забивать, его закапывать и водружать крест над могилой. Хорошо получилось: большой крест на пригорке издалека видно было.

После Волков, хоть и жалел денег, позвал к себе хозяина трактира и велел:

– Поминки устрой, я оплачу.

– Всем, кто пожелает? И мужикам, и солдатам?

– Да.

– Чем угощать?

– Кусок сыра или колбасы, кружку пива. Девкам и детям пряники или конфету сахарную, молоко, воду на меду.

– Только вот пряников и конфет у меня нет, – сказал трактирщик. – Все другое исполню.

– За пряниками отправь, пусть хоть завтра, но будут.

– Исполню, господин, – обещал трактирщик и уже, кажется, прибыль в уме считал. Ему хоть на поминках, хоть на свадьбах – все одно, лишь бы прибыль вышла.

– Ты на большую мзду не рассчитывай, – прервал его сладкие мысли кавалер, – цены я знаю, лишнего не дам.

– Я на этом деле мзды и не ищу, понимаю, что дело святое, – заверил трактирщик.

Когда Волков поговорил с трактирщиком, вокруг него собрались все видные люди Эшбахта.

– Кавалер, – начал Рене как самый старший, – брат Семион сказал, что вы желаете часовню святому человеку ставить.

– Думал о том, – отвечал Волков.

– Может, согласитесь вы и на наше участие, мы тоже все по мере сил хотим на строительство часовни положить денег.

– Да разве может господин Эшбахта в том кому противиться? – отвечал за Волкова вездесущий брат Семион. – Каждый пусть по силам своим внесет. Вот тут архитектор наш, он покажет картинку часовни и скажет, сколько серебра надобно будет на нее.

Молодой архитектор тут же кланялся всем и говорил:

– В святом деле ничего себе иметь не хочу, только за материалы и работы посчитаю.

Все кивали ему и улыбались, все чувствовали свою сопричастность к хорошему и доброму делу, радовались, когда и другие такое же ощущали. Кажется, первый раз за все время и госпожа Эшбахта не была недовольна, а со всеми держалась мило, даже прослезилась от жалости к бедному отшельнику.

Волков же слез не лил, не по чину. Помимо всех остальных тяжких дум теперь еще одна не будет давать ему покоя: как покарать убийцу святого человека? Но об этом он попозже подумает, а пока кавалер, оглядывая первых людей Эшбахта, говорил:

– Господа, приглашаю вас всех быть к ужину, помянем святого человека. Пока в старом доме поминки устроим: в новом еще мебели нет.

Гости собрались к ужину, и столько их всех было, что едва большого стола хватило, чтобы все уселись.

Волков смотрел на них и думал о том, что хорошие у него люди. Рене уже родственник, на него можно положиться. Брюнхвальд строгий и всегда готов на просьбу любую откликнуться, он словно ждет случая, чтобы Волкову помочь. Бертье веселый и храбрый, Максимилиан ответственный и всегда готов к походу, Увалень сильный и, скорее всего, будет очень преданным. Роха, кажется, здесь, в Эшбахте, пить меньше стал, как стал ротмистром, так трезвый ходит и много занимается своими стрелками. Порох и пули изводит бочками. Брат Семион хитроумный, ума палата, жаль, что не всегда он в этой палате проживает. Честный и тоже умный брат Ипполит вечно при книгах и при бумагах, если не лечит кого-то. И новые господа: кавалер фон Клаузевиц, юные господа Фейлинги – все они, кажется, приехали к нему воевать. И думал Волков с сожалением, что повоевать им удастся. Последними за столом сидели Ёган, Сыч и архитектор. Ну, без первых двух вообще никуда. Сыч – глаза его, уши и палач, как без такого. Другой бы господин и близко не пустил Фрица Ламме за стол, но Волков не таков: у кавалера ума было больше, чем спеси и гордыни. Хоть и противен Сыч порой, хоть и грязен иногда или пьян, но польза от него большая. А раз так, то и за одним столом с господами сидеть достоин. Ёган… Брат Ипполит говорит, что Ёган очень старается в освоении грамоты. Когда только успевает? Целыми днями по хозяйству хлопочет. Без него кавалер не знал бы, что с имением делать. Он, впрочем, и сейчас не знает. Пропади Ёган, так зарастет все бурьяном опять. И архитектор тут же был, с Ёганом сидел рядом. Имени его Волков не помнил, но пусть тоже за столом присутствует, полезный человек.

Долго не сидели. Не будь тут женщин, так все пили бы без остановки и допьяна, орали бы тосты и песни, и Бертье, не добежав до нужника, опять мочился бы с крыльца, но в присутствии госпожи Эшбахта, госпожи Рене, госпожи Брюнхвальд и госпожи Ланге веселья из поминок не вышло, разошлись все трезвые и благочинные. Даже такие пьяницы, как Роха, Сыч и брат Семион, трезвы остались.

На рассвете обоз из четырех телег выдвинулся в Мален, была при нем госпожа Ланге, ехала она как старшая, деньги на покупки кавалер доверил ей. С нею монах брат Ипполит для ведения счета и записи. Часть мебели пришлось бы на заказ делать, все требовалось записать, чтобы не забыть, у кого и что купили. Охраной поехал Александр Гроссшвулле, был он своею миссией горд. А с ним еще и брат Семион, направлявшийся к епископу хлопотать о присвоении статуса святого убиенному отшельнику.

Волков вышел поглядеть, как они уезжают, и увидал свою жену там же. Госпожа Эшбахта шепталась с госпожой Ланге, лицо Элеоноры было серьезно, Бригитт ее внимательно слушала, и кавалер от них взгляда не отрывал. А потом Бригитт увидала, что Волков на них смотрит, и, кажется, сказала о том Элеоноре Августе. Жена взглянула на него нехорошо и, видно, разговор свой прекратила, стала госпожу Ланге целовать в щеки и крестить на дорогу.

Когда обоз уехал, а Элеонора Августа пошла в дом и проходила мимо мужа, Волков спросил ее:

– И что же вы пожелали госпоже Ланге в дорогу?

– Ах, то все мелочи, сказала ей, что мне в городе купить, – ответила госпожа, даже не остановившись.

Она пошла в дом, там все еще царила суете переезда. А Волков так и смотрел жене вслед, разминая больную шею. Окажись госпожа чуть поумнее, увидев его взгляд тяжелый, задумалась бы, но Элеонора Августа была не большого ума, спесь родовая весь ее ум затмевала, и шла она в дом свой, не заметив тяжелого взгляда мужа.