Длань Господня

Монах долго осматривал его затылок и шею, просил поворачивать голову, наклонять и задирать ее, трогал, трогал отек, выдавливая из раны кровь, и после этого сказал:

– Думаю, слава богу, кость в шее цела и зашивать рану не нужно… Вдруг начнет гнить, оставлю гною выход. Волосы вокруг выбрею, так рана будет чище. Смажу серной мазью с шалфеем. Болит?

– Терпеть можно, – отвечал кавалер, разминая шею.

– Какая была необходимость в вашей храбрости? – спросил Рене, вертя его помятый шлем в руках. – Я у Бертье спросил, так он говорит, что вы пошли вперед сами.

Рене, Роха и Бертье стояли тут же, молчали, смотрели и слушали монаха, и Максимилиан присутствовал, и еще сержанты. Поэтому разговор, который начал Рене, был Волкову особенно неприятен.

– Туман стоял, – сухо ответил Волков.

– Туман? А может, ты храбрость свою показывал? Так и без того все знают, что ты храбр до безрассудства, – на правах старого знакомца фамильярно «тыкал» ему Игнасио Роха. Он взял из рук Рене шлем Волкова и попытался пальцами вытащить застрявший в затылочной части обломанный шип моргенштерна. У него не вышло, шип сидел намертво.

– Вся наша блестящая победа ничего бы не стоила, если бы вы сейчас были мертвы, – продолжал Рене.

Эти нравоучения раздражали кавалера, а еще монах так противно выскребал рану бритвой, что хотелось заорать на него. Волков едва сдерживался, чтобы не послать офицеров к черту. Только Бертье встал на его сторону:

– Да будет вам, господа, ничего же не произошло, иной раз мне самому хочется встать в первый рад, взять топор да позабавиться немного, тем более что кавалер пошел вперед из-за тумана. Я ему сказал, что его место под знаменем, а он ответил, мол, в таком тумане у стяга никто его не увидит и что нужно поглядеть, что впереди.

– Кавалер, – продолжил Рене, – в другом случае мы не смели бы вас упрекать, ваше право, где вам быть во время сражения, но вы наш вождь, а еще наш сеньор. Вы дали нам место для домов на вашей земле, дали нам землю для пахоты, и нам не хочется это терять. Если вас убьют, а вы не оставите наследника, на Эшбахт сядет другой господин. Он может привести своих людей, а нас попросит вон. Так что ваша жизнь – не только ваша.

– Он прав, Фолькоф, – сказал Роха все так же фамильярно. – Ты уж либо заведи наследника, либо не лезь на рожон.

Кавалер молчал. Будь его люди хоть трижды правы, слушать их надоело. Волков оттолкнул руку монаха, который, кажется, закончил брить ему затылок, встал и пошел прочь. Последовать за ним отважились только Максимилиан да монах.

– Господин, дозвольте смазать рану! – Брат Ипполит бежал за рыцарем с вонючей склянкой.

Кавалер остановился, дал монаху закончить работу. И тут к нему пришел немолодой сержант из людей Брюнхвальда. Волков помнил его еще по Ференбургу:

– Господин, эти сволочи машут тряпками с того берега.

– Машут? – Волков повернулся, принялся приглядываться.

Солнце уже встало, тумана на реке почти не осталось, дымка легкая, да и только. Другой берег уже можно рассмотреть. Да, с того берега кто-то размахивал белым полотном. И еще один был, махал большой зеленой веткой.

– Вы бы не стояли так, господин, – заметил сержант и сделал шаг вперед, прикрывая Волкова. – Не дай бог, найдется у них хороший арбалетчик, а вы без шлема.

– Нет, – отвечал кавалер, – они стрелять не будут, они хотят мертвяков забрать.

– И что? Отдадим? – спросил сержант.

– Пусть забирают, но ты спроси, чего хотят.

Сержант быстрым шагом направился к реке.

– Эй вы, безбожники, чего вам? – заорал он, подходя к воде.

– Парламентер к вам. Примете? – отозвались с того берега.

– Господин, – обернулся к Волкову сержант, – они спрашивают…

– Пусть едет, – сразу согласился кавалер, он все слышал.

– Господин Эшбахта дозволяет вам, безбожники, ступить на его землю! – прокричал сержант.

На лодке с двумя гребцами приплыли с того берега немолодой офицер и горнист. У обоих белые ленты на левых руках. Волков принимал их сидя, Рене, Бертье, Роха стояли за его спиной.

Трубач протрубил «внимание», офицер поклонился и сказал:

– Я ротмистр Майлинг из Перенгира.

– И что вам надобно, ротмистр Майлинг из Перенгира? – спросил Волков и был с ним невежлив, не стал представляться.

– Жены наших людей хотят знать, есть ли такие из наших людей, что остались живы и что сейчас находятся в вашем плену.

– Жены? – злорадно хмыкнул Роха.

– Ваши жены, наверное, знают, что их мужья всегда вели «плохую войну», никого в плен не брали. Отчего же они думают, что с вами будут вести «войну честную»? – ответил Волков.

– Значит, пленных наших у вас нет? – уточнил прибывший офицер.

– Ни единого.

Офицер помолчал, вздохнул и задал новый вопрос:

– Дозволите ли вы забрать тело капитана Пювера? И других павших.

Сначала кавалер не понял, о чем просит приехавший, а когда сообразил, так едва сдержался, чтобы не выказать радость. Неужели и капитан их тут погиб? Какая это радостная новость была. Но при горце Волков радоваться не стал, сдержавшись, он только кивнул великодушно:

– Забирайте всех.

– Вы излишне добры к этим еретикам, кавалер, – заявил Роха, весьма недружелюбно глядя на парламентера и трубача. – Нужно было послать их к черту. Он их папаша, кажется. А вот этих вот двоих повесить.

Волков только махнул рукой. Нет, он не собирался усугублять неприязнь. Он подумывал о том, что впоследствии, если не придется бежать из Эшбахта, с горцами лучше жить в мире. Ни к чему делать из них кровных врагов. Одно дело – война, и совсем другое дело – ненависть.

– Забирайте, но я не знаю, где ваш капитан, – сказал он. – Может, он в реке.

Когда бой закончился, весь берег у воды оказался усыпан оружием и доспехами, которые горцы сбрасывали с себя, прежде чем кинуться в воду. Доспехи и оружие уже собрали. Мертвяки были уже не нужны, солдаты стащили с них доспехи и годную одежду.

На берегу валялось девятнадцать трупов. Еще семеро были изрублены в трех лодках, и были еще мертвые в воде, но тех никто не считал, может, капитан оказался среди них.

– Я позову сюда людей, – предложил парламентер, – мы поищем капитана.

– Шестерых будет довольно, – ответил кавалер, – и чтобы все пришли без железа.

– Как пожелаете, господин фон Эшбахт. – Офицер горцев поклонился и пошел к лодке.

– Так мы что, и капитана их зарезали? – тихо спросил Бертье, когда парламентер еще не отошел далеко.

– Кажется, что так, – кивнул Волков.

– Ах, какое славное вышло дело, – скалился Роха. – Ни одного убитого у нас, а мы их целую кучу набили, да еще и капитана прикончили. Будут теперь знать, чертовы безбожники, как к нам соваться.

– И то верно, – заметил брат Семион, неожиданно для всех появившийся среди офицеров. – Подумают теперь дети сатаны, как оспаривать волю Божью, как противиться Длани Господней.

Все с ним согласились. Все улыбались, может быть, и иронически, но спорить со святым отцом никто не собирался. И Волков, не боли у него шея, тоже улыбался бы. А сейчас он только морщился от боли, пытаясь крутить головой.

Люди Волкова занялись приготовлением завтрака: после дела все ощущали голод. Горцы приплыли, стали собирать мертвых. Помимо тех, что были убиты на берегу и в лодках, нашли еще одиннадцать мертвых в реке. Перед тем как отдать этих, Роха потребовал, чтобы с найденных в реке сняли доспехи.

– Моим ребятам не хватает доспехов. Ваши придутся нам кстати. – Скарафаджо словно специально злил приплывших горцев, еще и смеялся при этом.

Горцы с мрачными лицами беспрекословно выполнили требование, хотя он был с ними не только насмешлив, но и груб.

Трижды они плавали на свой берег, отвозили полную лодку трупов, но капитана так и не нашли.

– Многие потонули в реке, там, где глубже, – заметил Бертье, глядя на последнюю уплывающую лодку с мертвецами, – как мы их смяли и загнали в воду, так многие стали уплывать. Видно, не все успели доспех снять или не все плавали хорошо. Вот и капитан их там же, на дне, наверное.

– Лишь бы не выплыл, – отозвался Роха.

– Да, – согласился с ним Рене, – лучше он пусть там лежит, чем здесь ходит.

Когда солдаты и офицеры стали есть, Волков не присоединился к трапезе. Во-первых, болела шея, голову не повернуть, во-вторых, он не знал, что будут делать горцы дальше. Где они? Часть их все еще топталась на берегу. Лодок у них теперь, конечно, мало, но, черт их знает, может, еще пригонят от Милликона. Там, у пирсов, этих лодок и барж десятки. А вдруг сунутся опять, только не в этом месте. Вряд ли, конечно, такое случится. В этот раз им дали так крепко, что теперь только самый сильный командир осмелится еще раз пробовать высадиться. Интересно, вправду ли капитан погиб, или горцы врут, задумав что-то.

– Черта с два они теперь сунутся, – убедительно говорил Роха.

– Да, – соглашался с ним Бертье, – разбредутся по своим домам, станут раны зализывать.

– Хорошо бы, если бы так, – поддерживал разговор Рене, – если действительно их капитан погиб, точно разбредутся, пока нового не выберут.

Волков ушел от своих людей, встал на берегу и оттуда смотрел на веселых обедающих солдат. Которым, кстати, нужно было платить за этот поход. Офицерам он платить не собирался, они все понимали, знали, что воюют за свои домишки и наделы земли, что им пожаловали. А вот с солдатами такое не прошло бы. Двести пятьдесят монет, а то и триста, будь добр, приготовь. И чем дольше он будет держать их на берегу, тем больше придется заплатить. Вместо радости от победы одолевали рыцаря все эти мысли да боль в шее.

Но Господь милостив, прибежал дозорный солдат с западного холма и сказал, что кавалера спрашивают господа, но дозорные их задержали.

– Представились? – насторожился Волков.

– Ага, говорят, что они соседи ваши, зовут их Гренеры.

– Пусти.

– Идите, идите и кланяйтесь, Карл! – говорил сосед своему молодому спутнику, слезая с лошади. – Кланяйтесь этому рыцарю. И я ему поклонюсь.

Оба они кланялись немного обескураженному Волкову. Тот поклонился в ответ.

– Надеюсь, вы помните меня, сосед, – говорил пожилой мужчина, – я был у вас по весне с двумя моими младшими сыновьями.

– Помню, помню, – отвечал кавалер, хотя припоминал этого господина с трудом, – только имя ваше позабыл.

– Гренер, Иоахим Гренер, а это мой сын Карл, мы из поместья Гренер, что в десяти милях отсюда вниз по реке, – говорил пожилой помещик.

– И что же вас привело сюда, друг мой? – спросил его кавалер. – Может, какая нужда?

– Да какая же нужда, наоборот, счастье, добрый мой сосед, счастье, которого я ждал многие годы, и виновник этого счастья – вы.

– Неужели? – не понимал Волков.

– Мужики мои ставят сети прямо сразу за вашей границей, пошли сегодня проверять их, а там мертвяк! Даже два! И по одежке совсем не наши, не лодочники, мы их по исподнему опознали, собаки горные, чтоб им пусто было. Я как раз недалеко был, дети меня и позвали. А пока ехали, так еще нашли двоих, их течением вынесло к траве, к берегу прибило утопленников. Плавают притопленные. Я уже думал, что баржа или лодка перевернулась, может, от жадности ее перегрузили дураки, а она и потони. Но нет. Вижу, порубленные двое. Видно, резали их перед тем, как в реку бросить.

Волков молчал, только чуть улыбался, глядя на соседа. И Максимилиан молчал, стоял за его спиной. И сын соседа в беседе не участвовал, слушал отца почтительно.

А Гренер все говорил:

– Гляжу, как туман с реки сошел, так плывет лодка у моего берега, там эти псы горные, мертвяков своих ищут. Кричат нам, не видали ли мы людей, не спасся ли кто. Ну, мы и говорим: вон, дохлые плавают, забирайте, на кой нам ваша дохлятина. Ну, стали они вылавливать мертвых своих. И тут мы из их слов поняли, что крепко они получили. Говорили они, что много потонуло их, говорили, что всех не выловить. Я сразу на вас подумал. Думаю, никак, это мой сосед их проучил. Все же слышали, что вы их ярмарку пограбили, думаю, решили эти дураки сдачи дать, сунулись, а сосед-то мой не промах, опять их умыл. Вот я и крикнул сыну: «Седлай, Карл, коней, поедем, узнаем, как дело было». Всего час езды, и мы тут. Вот и приехали узнать подробности и поздравить вас. Уж расскажите, как тут вышло, я тоже в седле не один год провел под знаменами нашего герцога.

Вся эта речь была полна восхищения и очень радовала кавалера. Правда, последние слова Гренер произнес без должного почтения. Волкову показалось, что не очень-то сосед жалует курфюрста.

– Рассказывать особо нечего, – отвечал он соседу. – Узнал я, что горцы лодки пригнали сюда, решил поглядеть, к чему это, пришел, а они тут высаживаются. Ну, мы им высадиться не дали. Скинули в реку тех, кто вылез. Вон, три лодки от них тут остались.

– Ах, какой же вы молодец, нам такого тут и надо было, – опять заговорил Гренер. – Не было от них, от задир, житья, разбойники и воры, и сколько на них мы ни жаловались и графу, и герцогу, те отмахивались. Велели мириться с ними. А как мириться с вором? Разве что еще больше ему отдать? А тут вы их и побили.

– Боюсь, дело еще не кончено, – произнес кавалер.

– Не кончено, не кончено, – тут же согласился Гренер, – они злобу затаят, но вот что я вам скажу. Теперь-то вы не один, если они еще надумают, так мы, все местные сеньоры, ну, кроме графа конечно, на помощь вам придем без всякого промедления. Только позовите. Раньше, когда горцы озорничали, так все ждали, что граф позовет в ополчение, а граф и не звал. А других таких, кто позвал бы, не находилось, хотя многие пришли бы. Да, все мои соседи пришли бы, если бы кто их позвал. Вот так они нам опротивели, воры эти горные.

– Что ж, рад я, что вам угодил, коли будет нужда, так уж не сомневайтесь, позову теперь воевать, – отвечал соседу Волков.

– Уж угодили, угодили, – улыбался Гренер, хватая руку кавалера и пожимая ее с жаром. – И зовите нас, придем, уж больно радостно было нам видеть, как они из воды своего дохлого капитана вылавливали.

– Капитана? – оживился кавалер. – Вы точно знаете, что капитан их утонул?

– Точно, – впервые заговорил молодой Гренер. – Я сам слышал, как они в лодке говорили, что нашли капитана, кажется, звали его… – Юноша замолчал, вспоминая.

– Пювер, – напомнил кавалер.

– Точно, точно! – обрадовался Карл Гренер. – Пювер. Один на лодке так и сказал: «Это Пювер, наш капитан».

Вот только теперь Волкову стало спокойно. Можно было уже не волноваться, уже стало ясно, что горцы разойдутся по домам, пока не выберут нового командира.

– Господа, – произнес кавалер, – я еще не обедал, прошу вас к столу. Но еда у меня самая простая, солдатская.

– С удовольствием принимаем ваше приглашение, – сказал сосед. – Ничего, что еда солдатская, я полжизни такую ем. И сыну моему не привыкать.

Волков повел гостей к господам офицерам, настроение у него изменилось, тревога покинула его, он уже проголодался и был не против поесть.

Сидеть на берегу больше не было смысла, если капитан горцев погиб, значит, как сказал Бертье, «разбредутся они по домам раны зализывать».

И держать в готовности столько народа не было нужды, да и дорого. Волков решил вернуться в Эшбахт. Оставил только дозоры на реке да сержанта Жанзуана в рыбачьей деревне, чтобы плоты по его воде бесплатно не плавали.

А затем, когда уже садился на коня, впервые, кажется, за день заметил, что рядом нет здоровяка Александра Гроссшвулле.

– А где Увалень? – спросил кавалер у Максимилиана.

– Так он ранен, – отвечал тот. – Сначала вроде крепился-крепился, а потом как кирасу снял – а у него вся стеганка кровью пропиталась. Ипполит дыры в нем зашивал, велел в телеге ехать.

– А ну поехали, посмотрим, что с ним, – сказал Волков и подумал, что и сам не прочь на обратном пути в телеге устроиться.

Но ему этого делать было нельзя. Нет, он должен ехать впереди своего оруженосца, под своим знаменем. Он же теперь, с легкой руки болтливого монаха, Длань Господня.

Увальню в телеге нравилось, других раненых в ней не было, лежа на соломе всяк приятнее ехать, чем сидя в седле. Рядом лежали его доспех и оружие. Только вот на сей раз этот щекастый и краснолицый парень оказался бледен, хотя и улыбался. Голова его была перевязана, но больше всего тряпок ушло на его плечо.

– Это кто же вас? – спросил Волков.

– Так тот же, что и вас ударил, он, он, скотина, – сообщил Увалень со слабой улыбкой. – Он как вас по голове приложил, вы на колени присели, а этот негодяй для нового удара замахнулся. Вы же мне сказали всех бить, кто на вас замахивается, я его алебардой и ткнул. Вот он на меня и обозлился, вас бросил. Алебарду мою левой рукой схватил, да так крепко, что я и выдернуть ее не мог, а сам меня бьет и бьет своею колючкой! – С этими словами парень полез в солому и достал из нее моргенштерн, показал его Волкову и Максимилиану: – Вот этой вот. Слава богу, что вы ему ногу изрубили, я уж думал, он меня забьет насмерть.

Волков не очень хорошо помнил все это, он тогда задыхался, кажется, и плохо видел в перекошенном шлеме и сбившемся под ним подшлемнике.

– А как вы ему всю ногу изрубили, так он кинулся бежать, – продолжал Увалень. – Но куда на разрубленной ноге-то убежишь! Я его догнал и убил.

– Твой первый убитый противник, – сказал Волков.

– Да, – ответил Увалень не без гордости.

Он вроде даже этим кичился, красовался перед Максимилианом.

Оруженосец молчал, хмурил брови и слушал. Он всегда и во всем превосходил Увальня: по знаниям, по опыту, – хотя и был младше него. И тут на тебе: Увалень убил в бою горца. И, чтобы еще потешить самолюбие здоровяка, Волков добавил:

– Гордись, ты убил очень сильного врага. Очень сильного.

Увалень буквально расцвел и с вызовом глянул на Максимилиана: мол, слыхал?

Максимилиан даже отвернулся.

К вечеру того же дня Волков оставил солдат, что еще тащились по оврагам и кустам, на попечение офицеров, а сам к сумеркам был уже дома.

И не только желание побыстрее лечь в нормальную постель двигало им. К вечеру начала болеть шея. Чертов горец со своим моргенштерном, будь он проклят. Еще и нога напомнила о себе. В общем, когда доехали, Максимилиану и брату Ипполиту пришлось помогать кавалеру слезать с коня.

Дом, полный женщин, ждал его: сестра, госпожа Ланге, племянницы и даже служанка Мария – все ему были рады. Госпожа Ланге и сестра так и вовсе прослезились. А племянницы прыгали и лезли к нему, даже старшая. Только жена едва обронила:

– Вернулись, господин мой?

Сказала, лицо скривила, словно господин ее в нужник на двор ходил. И больше ничего, взяла вышивку свою и стала дальше рукодельничать.

Да и черт бы с ней, но, как ни странно, Волкову почему-то хотелось, чтобы она узнала о его победе, посочувствовала его страданиям от ран и тягот. Но этой женщине, что являлась его женой перед людьми и Богом, было все равно.

– Мария, вели мне воду греть! – крикнул кавалер и, тяжко хромая после долгой дороги, пошел наверх. – Да одежду приготовь.

– Господин, ужин еще теплый.

– Сначала мыться.

После мытья и мазей монаха Волкову немного полегчало. Сел он есть, племянницы стали его расспрашивать про злых горцев, про то, как его ранили. Все слушали, даже дворовые пришли и толпились в проходе, желая хоть краем уха услышать, как дело было. Но Волков больше шутил, смешил племянниц, пока не припомнил, что ему какой-то святой помог горцев победить.

Как про святого он заговорил, так сестра Тереза вспомнила:

– Брат мой, так к нам тоже святой приходил сегодня поутру.

– Ах да! – воскликнула госпожа Ланге. – Конечно, был у нас утром святой человек, отшельник местный, вас спрашивал. Но мы сказали ему, что вы на войну пошли, так он за вас молился.

– А он сказал, зачем приходил?

– Говорил, что дело ваше знает, – вспоминала сестра. – А про то, что это за дело, ни слова.

– Да, так и сказал, – добавила Бригитт. – Говорил, что дело ваше знает, говорил, что Бога молил, и Тот послал ему откровение.

Это была хорошая новость. Да, хорошая. Если бы удалось после победы над горцами еще и зверя изловить, то герцогу пришлось бы подумать, прежде чем проявлять свою немилость к господину Эшбахта.

– Не сказал, куда ушел или когда придет опять? – спросил Волков после некоторого раздумья.

– Ничего не говорил, – ответила сестра.

– Ничего, – подтвердила госпожа Ланге.

– Максимилиан, завтра, если силы будут, съездим к нему, и шлем мой возьмите, завезем его кузнецу, он хвастался, что все может починить. Посмотрим, не врал ли.

– Да, кавалер, – ответил оруженосец.

Волков отодвинул тарелку и взглянул на жену. Она сидела за столом, далеко ото всех, уткнувшись в свою вышивку, вид у нее был такой, будто все, что происходит, ее совсем не касается, ей неинтересно.

Не хотелось кавалеру ее трогать, опять начинать домашнюю склоку с воем и руганью, но ему был нужен наследник. Очень нужен, и он сказал:

– Госпожа моя, не соблаговолите проводить меня в спальню?

Элеонора Августа подняла на мужа глаза, и он подумал, что она вот-вот закричит, браниться начнет, так яростен был ее взгляд, но она встала, кинула свое рукоделие на стол, еще раз поглядела на господина своего с явным презрением и пошла по лестнице в спальню, подобрав юбки.

И хоть болела у него нога, и хоть в затылке как шилом ворошили, дело он свое сделал. Ну, слава богу, хоть обошлось без слез и ругани. Только со злостью и брезгливостью на лице жены. Ничего, ради наследника он готов был терпеть.

Еще не рассвело, еще Мария завтрак не подавала, как пришел Ёган. Сел за стол, ждал, когда кавалер помоется. Болтал с его племянницами.

– Ну? – спросил его Волков, видя, что управляющий не просто так пожаловал.

– Купчишки волнуются, – заговорил Ёган, – все знать хотят, когда мы им зерно возить начнем.

Волков задумался, вытер лицо большим полотенцем. Дворовая девка помогла ему надеть сапоги, брат Ипполит осматривал его рану, смазывал ее какой-то вонючей мазью. Как он закончил и сапоги были обуты, кавалер спросил:

– Думаешь, что к Рождеству цена будет вполовину больше от нынешней?

– А тут и думать нечего, вполовину, а то и вдвое. Так завсегда было, если урожай не шибко большой вышел.

– А сколько ты с купцов денег собрал?

– Сто девять монет.

Волков помолчал, а после сказал с уверенностью:

– Возвращай им деньги.

– Возвращать деньгу? – удивился управляющий.

– Будем цену ждать, – ответил кавалер и пояснил: – Траты у меня большие, очень большие, мне сейчас каждый талер дорог.

– Обозлятся, боюсь. Прождали ячменя да ржи четыре дня, а зря, – раздумывал Ёган.

– Ничего, если кто особо злиться начнет, так позови кого-нибудь из ротмистров, чтобы усмирил.

– Хорошо, так и сделаю. – Ёган встал. – Побегу.

– Может, поешь? – предложил кавалер.

– Так я еще до петухов завтракал, – сообщил управляющий, – побегу, нужно поле посмотреть, кажется, уже пора озимые пахать.

Зато Сыч поесть не отказался, уселся за стол и, шмыгая носом, сказал:

– Экселенц, вы вроде обещали мне долю с ярмарки, говорили, что доля моя будет как у сержанта, если я про горцев все выведаю. – Он улыбался, весь сиял, мол, я все выведал, деньгу давайте.

«Хорошо, что зерно не отдал за бросовую цену», – подумал кавалер и со вздохом полез в кошель.

Он молча отсчитал Сычу шестьдесят талеров, конечно, это намного меньше, чем получил старший сержант, но Фриц Ламме был и этому несказанно рад.

– Вы мои дорогие! – сгребал он со стола талеры. – Идите к своему старику. Давненько у меня столько серебра не было.

– Ты их все-то не пропивай и на баб не спускай. А то оставишь все в новом трактире.

– Да разве столько можно пропить, – говорил Сыч, пряча деньги за пазуху, – нет, все не пропью, спрячу. А пропью немного, малость самую. – Он, кажется, уже предвкушал веселье с вином и кабацкими девками.

– Ты ешь, разулыбался он! – хмыкнул Волков. – Со мной поедешь.

– Куда? – сразу перестал улыбаться Фриц Ламме, видно, планы его рушились.

– К монаху, к отшельнику, был он вечера тут, меня ждал, говорил, что дело решил. Думаю, это он про зверя.

– Ну ладно, поедем, поговорим со святым человеком, – согласился Сыч нехотя и полез в кашу ложкой.

Не успели они уехать: приехал Рене, стал говорить насчет свадьбы. Старому дурню не терпелось взять замуж сестру Волкова. Он спрашивал, не слишком ли будет торопливо играть свадьбу в субботу. Это все по-прежнему не нравилось кавалеру, но раз уж дал согласие, то теперь не мешать же делу.

– Идите к брату Семиону, – сказал Волков, лишь бы Рене отстал от него. – Договоритесь с ним о дне.

Рене, чертов жених, начал бубнить ему о благодарности своей.

– Не задерживайте меня, Арчибальдус, – хмурился кавалер, желая избавиться от него, – у меня и без вас много дел.

Он собирался ехать к монаху, путь был неблизкий, а нога еще от вчерашней езды не отошла.

– Да-да, конечно, кавалер, – поклонился Рене.

– Вот неймется ему! – шептал Волков, садясь на коня.

– Надеюсь, вы будете на свадьбе? – не отставал от него ротмистр, даже когда кавалер уже сидел в седле.

– Да, буду, конечно, как мне не быть на свадьбе сестры? – отвечал Волков, думая о том, что раньше Рене казался ему умным и трезвым человеком.

– Зараза, опять его нет дома! – еще издали заметил замок на двери Сыч. – Который уже раз ездим дверь его целовать.

Волков тоже злился, путь-то неблизкий, а с больной ногой и вовсе нелегкий.

Сыч спрыгнул с коня и подошел к двери, подергал замок:

– Крепкий. – Привстав на цыпочки, он заглянул в щель, смотрел, смотрел: – Темень, ни хрена не видать. – Он принюхался. – Хотя был недавно, кашу просяную с толченым салом жрал, святой человек. – Он достал нож, вырезал на старой двери белую зарубку и пояснил: – Чтобы знал, что мы тут были. Может, смекнет опять к нам прийти.

– Ладно, – согласился Волков, – поехали, доберемся до кузнеца, на обратном пути опять сюда заглянем.

Ганс Волинг обрадовался, когда увидел кавалера. А еще больше обрадовался, когда Максимилиан достал из мешка мятый шлем и протянул его кузнецу.

– Ишь ты, вот так да, вот так невидаль! – говорил Волинг, вертя в руках великолепный шлем. – Даже у наших баронов такой красоты нет. – Он осматривал шлем со всех сторон и продолжал бормотать: – Ты погляди, какое железо хорошее, глянь, и его пробили, видать, в лихом деле шлем побывал. Господа, спешивайтесь и посидите в доме, я только погляжу на эту работу, велю коней ваших напоить.

Волков спешился, решил походить по двору, ногу размять. Дошел до ворот, встал, повертел головой, прислушиваясь к ощущениям в шее, но не очень рьяно, так, чтобы кровь опять не пошла из раны. Потрогал отек на затылке рядом с ухом. Было больно, но не так, как вчера, кровь из раны не пошла. Он посмотрел на дорогу и увидал вдалеке четырех всадников.

Даже издали Волков понял, что это местный сеньор или какой-нибудь важный господин, что тут проездом. Конечно, это был не выезд барона фон Фезенклевера из десятка рыцарей. Но тем не менее четверо господ на хороших конях и в приличной одежде быстро приближались к кузнице с запада.

Как подъехали, так Волков уже узнал прибывших. Это был сам хозяин местной земли, господин поместья Баль, молодой и красивый Адольф Фридрих Баль, барон фон Дениц. Элеонора Августа познакомила их на балу у графа. Фон Дениц тогда Волкову не понравился. Обыкновенный заносчивый молодой сеньор. Хотя какой он молодой? Лет тридцать ему уже исполнилось. Волкову не хотелось с ним говорить, но делать нечего.

Барон подъехал, без посторонней помощи слез с лошади, коротко кивнул кавалеру, подошел ближе, протянул ему руку и без всякой шутливости в голосе сказал:

– Большая честь для меня и для моих рыцарей видеть вас, кавалер, на моей земле. Господа, это кавалер Фолькоф, господин Эшбахта.

Рыцари подходили к Волкову, жали ему руку, представлялись, последним был самый из них старший кавалер Редль, он, не выпуская руки Волкова, произнес:

– Для нас, как и для барона, честь видеть вас и жать вашу руку. Мы восхищены вашей победой на реке.

Уж чего-чего, а такого Волков никак не ожидал услышать от заносчивого барона и его рыцарей. В общем-то, он был не из тех людей, что лезут в карман за словом, и всегда знал, что ответить, но подобное благорасположение заставило его немного смутиться, и вместо ответной любезности кавалер пробормотал лишь:

– Вот, заехал к вашему кузнецу шлем починить. У меня-то кузнеца нет.

– Вам повредили шлем? – воскликнул фон Дениц и пошел во двор кузни прямо к кузнецу. – Тот ваш великолепный шлем, в котором вы были на смотре?

Волков направился за ним, и приехавшие рыцари тоже пошли в кузню.

– А ну-ка, Ганс, дай взглянуть? – Барон дошел до кузнеца, который ему низко кланялся, и взял из его рук шлем. Стал рассматривать его. – Ах, бог ты мой, какая прелесть. Кавалер, откуда у вас деньги на такое роскошество?

– Это… – Волков хотел сказать «награда», но почему-то сказал: – Подарок.

– Если подарок от женщины… Даже не знаю, как вам удалось заслужить его, – засмеялся барон, рыцари его тоже улыбались.

Кавалера так и подмывало сообщить, что подарил ему доспех сам архиепископ Ланна, но это выглядело бы как бахвальство высокими связями, и он не стал распространяться о дарителе.

– И это повреждение вы получили вчера на реке? – продолжал рассматривать шлем барон.

– Да, вчера на рассвете.

– Поймали горцев на высадке? – спросил один из рыцарей.

– Именно, как раз они высадились на мой берег первой партией.

– И вы как следует им врезали? Причем убили их капитана? – говорил барон, передавая шлем кузнецу и ожидая ответа Волкова.

– Я смотрю, новости здесь распространяются быстро, – заметил тот.

– Самое интересное в нашей глуши – это новости, – усмехнулся фон Дениц. – Ну, расскажите, как было, хотя бы вкратце. Как вы узнали, что они готовят набег?

Волков не стал говорить, что у него на том берегу есть свои люди. Это ему показалось излишним.

– Мои дозорные сообщили, что напротив леса собрано много лодок. Я их после ярмарки все время ждал. Поспешил туда. Так и есть, за рекой был их лагерь. – Волков рассказывал так просто и буднично, словно описывал обед, и обед отнюдь не праздничный. – Мы подошли к реке тихо, там было всего одно удобное место для высадки. Я разбил мои отряды на три части, затем дал горцам слезть с лодок и ударил по ним с трех сторон. Сбросил в воду. Они послали помощь, но мои стрелки расстреляли лодки, что плыли на наш берег. Наш с вами сосед Гренер сказал, что горцы потом выловили своего капитана из реки. Вот, в общем, и все.

Волкову казалось, что барон пару раз бросал внимательный взгляд на Максимилиана, что был тут же и слушал их разговор. Сначала думал, мало ли, но потом понял, что юноша заинтересовал барона.

– А вы, мой юный друг, – заговорил фон Дениц, обращаясь к молодому человеку, – вы тоже были при деле на реке?

– Да, господин барон, – ответил молодой Брюнхвальд.

– Вы оруженосец господина Эшбахта?

– Имею честь им быть, – не без гордости отвечал Максимилиан.

– Да, кажется, это и вправду честь – состоять при таком славном воине, – без всякой иронии согласился барон, подходя к юноше и глядя на него пристально. – Ваш рыцарь, я вижу, был ранен, он сражался, а вам, мой юный друг, удалось обнажить меч?

– Нет, – с обидой в голосе отвечал Максимилиан. – Кавалер отослал меня к стрелкам, а они запоздали к атаке, я не видел, как его ранили.

– А позвольте взглянуть на ваш меч, – вдруг произнес барон и протянул руку.

Юноша растерялся, он не знал, как поступить, и покосился на Волкова, тот едва заметно кивнул. Тогда Максимилиан достал из ножен свой меч, протянул его фон Деницу. Это, конечно, был не простой солдатский тесак, но и не выдающееся оружие. Хорошо заточенный меч с простой гардой и незамысловатым эфесом. Странно, что барон заинтересовался таким оружием. А барон рассмотрел меч как следует, что он в нем находил – для всех было непонятно.

– Не расстраивайтесь, мой юный друг, – произнес фон Дениц, возвращая Максимилиану оружие, – уверен, что вам еще представится случай проявить себя в бою.

При этих словах он вдруг похлопал юношу по щеке. Вроде и по-отечески, но как-то уж очень… ласково. Максимилиан спрятал оружие в ножны и даже растерялся от прикосновения барона, он уставился на кавалера, думая, что тот ему что-то объяснит. Но взгляд Волкова был невыразителен, он словно не видел, как барон прикоснулся к юноше.

– Ганс, – заговорил барон, обращаясь к кузнецу, – с господина Эшбахта плату за ремонт шлема не брать.

– Как изволите, господин барон, – сразу ответил кузнец.

– В этом нет необходимости, – заявил Волков достаточно твердо.

Ему не нужны были красивые жесты и милости местных сеньоров.

– Позвольте мне хоть как-то поучаствовать, – заговорил барон проникновенно. – Быть хоть самую незначительную малость причастным к вашему славному делу у реки. Тем более что мы с Гансом старые приятели, у нас много общих дел. Мы с ним посчитаемся как нужно. Ганс, я запрещаю тебе брать деньги за ремонт этого прекрасного шлема.

– Не возьму ни пфеннига, – заверил кузнец.

Волкову было неудобно настаивать, теперь его желание заплатить выглядело бы невежливым.

– Я благодарен вам, барон, – поклонился он.

– Нет, это я благодарен вам, кавалер, за то, что вы проучили этих хамов из-за реки, на что никак не отваживался наш герцог. И не только я, все мы натерпелись от них обид. Я очень надеюсь, что вы примете мое приглашение на обед. Я и мои рыцари мечтаем услышать о вчерашнем деле во всех подробностях.

– Именно так, – поддержал сеньора кавалер Редль, – мы стоим и гадаем: чем вам пробили шлем?

– Никогда не отгадаете, господа! – Волков даже засмеялся.

– Так пробить можно было только клевцом, – предположил один из рыцарей. – Дыра совсем маленькая. Били справа, прицельно.

– Не угадали, – смеялся Волков. – Клевец я бы остановил рукой.

– Молот? Топор? Хотя нет, вмятина вышла бы больше, – гадали рыцари.

– Вы не поверите, господа, но это был моргенштерн, – улыбался кавалер.

– Неужели эти хамы еще ими пользуются? – удивился барон.

– Я тоже думал, что они в прошлом, – сказал Волков. – И не будь со мной моего второго оруженосца, так и умер бы, полагая, что это оружие уже ушло в прошлое. Уж очень ловким оказался этот горец.

Все засмеялись, а барон сказал:

– Все, собираемся, Эшбахт, прошу вас быть гостем в моем замке. Обещаю вам хороший обед и отличное вино.

Волков стал серьезен, хоть и изменилось его отношение к барону, хоть и нравились ему его рыцари, но он ответил:

– Господа, барон, не сочтите за невежливость, но я вынужден отказаться, обстоятельства требуют от меня быть все время дома. Да еще я хотел обязательно посетить отшельника на обратном пути.

– Вот как, – сказал барон с заметным разочарованием, – очень жаль.

– А святого человека вы хотите просить о чем-то? – поинтересовался Редль. – Я так всегда прошу его, чтобы молился за мою победу на турнирах.

Рыцари опять засмеялись.

Волков задумался на мгновение, но решил сказать. Эти господа могли оказаться даже полезны.

– Епископ Маленский просил меня о деле, он считает, что здешние места изводит оборотень. И хочу я того оборотня изловить.

– Оборотень? – спросил Редль удивленно. – Мы думали, это волки так расплодились в ваших пустошах, пока там не было хозяина.

– Думаю, что вы ошибаетесь, господа, – ответил Волков серьезно.

– Да ну, не может быть, – отмахнулся барон, ухмыляясь, – заведись у нас тут оборотень, так разогнали бы как раз скуку. Уж мы бы устроили на него хорошую охоту и нашли бы его.

– К сожалению, оборотень где-то рядом, вот господин Брюнхвальд так дважды с ним сталкивался. – Волков указал на Максимилиана.

Все с удивлением смотрели на юношу, и тот опять смутился.

– Вы видели зверя? – все с тем же удивлением спросил Редль.

– Кажется, да, – неуверенно отвечал юноша. – Два раза.

– Два раза? – Редль уже не скрывал улыбки. – Два раза видели вервольфа и все еще живы?

– Да, – опять неуверенно подтвердил Максимилиан.

– Но говорят, что такой зверь необыкновенно свиреп, – заговорил другой рыцарь. – Как же вам удалось уцелеть?

– Ну, в первый раз я залез на дерево, – рассказывал Максимилиан, – а во второй раз его сильно лягнул мой конь.

Тут рыцари и барон принялись откровенно смеяться. Они, кажется, не верили ни единому слову юноши.

– Значит, ваш конь лягнул оборотня? – успокоившись после смеха, поинтересовался барон. Он опять подошел к Максимилиану и положил руку ему на плечо. – Видно, это был какой-то слабый оборотень. Ну да и бог с ним, вы скажите, кавалер, а зачем вам к отшельнику?

– Я просил его помочь с поисками, он знает все окрестности и всех людей лучше кого бы то ни было. Он обещал подумать. Вчера, пока я был на реке, он приходил ко мне и передал, что разобрался с делом. Думаю, что он вызнал про зверя, вот и хочу с ним поговорить.

– Ну что ж, желаю вам удачи, прошу вас пообещать, что, как только вы соберетесь ловить зверя, позовете меня и моих рыцарей. Мы с удовольствием поохотимся, – сказал барон.

– Да, – вмешался Редль, как только барон закончил, – а еще я прошу вас звать нас обязательно, когда соберетесь бить горцев.

– Я обязательно позову вас, – поклонился Волков.

– Да-да-да! – поддержал барон своего рыцаря. – Всякие оборотни и лешие – это, конечно, интересно, но тут уж как получится, но вот если дело коснется горцев, настоятельно просим приглашать нас. Это не бахвальство, кавалер, мы действительно просим вас звать нас, если понадобимся. Мы сочтем за честь встать под ваше знамя.

– Я обязательно позову вас, господа, – пообещал Волков, – и вы будете драться под своим знаменем.

Они друг другу поклонились.

Когда поехали обратно, Сыч, который весь разговор с бароном и рыцарями молчал, заговорил:

– А ну, дай-ка, Максимилиан, твой меч глянуть.

Максимилиан молча протянул Сычу меч, ему было интересно, что Сыч с мечом делать станет, Волкову тоже было интересно. А Фриц Ламме ничего и не делал, осмотрел его, как барон осматривал, и вернул Максимилиану.

– Ну, и что ты там увидал? – спросил юноша.

– В том-то и дело, что ничего, – отвечал Сыч. – Пара мелких зазубрин. И все понять не могу, чего его барон нюхал.

– Нюхал? – удивился Максимилиан.

– Ну, рассматривал, – ответил Сыч, поморщившись от такого непонимания. – Вон у кавалера какой меч, сплошное золото, а фон Дениц твой взялся смотреть. К чему бы это?

– Что ты имеешь в виду? – Волков внимательно взглянул на Сыча.

– Да ничего, – отвечал Фриц Ламме. – Просто думаю.

– Думаешь… – Волков сделал паузу. – Думаешь, барон…

– Да нет… – Сыч сомневался. – Хотя всякое может быть. Если так, то все складывается. Но уж больно легко он про то говорил, не сильно его этот вопрос заинтересовал.

– О чем вы? – произнес Максимилиан. – Считаете, что барон и есть оборотень?

Волков не ответил, Сыч тоже молчал.

– Ну, Фриц, скажи, что ты думаешь? – не отставал Максимилиан.

Фриц вдруг оскалился с противным ехидством, так он скалился, когда что-то сальное сказать собирался:

– Думаю, что барон из этих.

– Из каких из этих? – не понял юноша.

– Из тех, что не любят бабьи передки, да любят мальчишечьи задки, – ответил Фриц Ламме и засмеялся.

– Чего? – не понял Максимилиан. Сначала не понял. Потом посмотрел на Сыча и сказал: – Да не может быть.

– А ты что, не увидал этого? Он едва тебя целовать не стал, – ехидничал Сыч.

– Кавалер! – Юноша обернулся к Волкову.

– Всякое случается, – серьезно ответил Волков, ему сейчас было не до того, он думал о том, может ли барон являться оборотнем.

А Сыч все скалился и цеплялся к Максимилиану:

– А ты, Максимилиан, скажи, тебе бабенки-то милы бывают? Я что-то не припомню, чтобы ты бабенок тискал, хотя возраст у тебя подходящий. Может, ты сам такой же, как барон?

Максимилиан покраснел, не много у него было опыта. Самый яркий случай произошел с ним в Ференбурге. Да, две девицы были очень хороши, их он вспоминал, особенно черноглазую, жаль, что они оказались ведьмами и обеих казнили. А про сумасшедшую Агнес и ее звериные ласки так вспоминать не хотелось. Ему нравилась и еще одна женщина, он о ней думал и даже мечтал о ней. Но она была много старше его, лет на десять, наверное. А еще она часто украдкой шепталась о чем-то с господином, когда думала, что их никто не видит. Он специально приходил в дом господина рано утром. Женщина спала внизу на лавках, иногда она еще не успевала одеться, пару раз Максимилиан видел ее в одной нижней рубахе.

Он садился на лавку к стене и делал вид, что не смотрит на нее, пока она быстро надевала платье. Иной раз успевал увидеть ее ключицы и большой ворот рубахи или даже темные пятна сосков или низа живота, что просвечивали через тонкую дорогую ткань.

Надев платье, она быстро и не без труда прятала под чепец свои пышные и непослушные волосы. И если ненароком ловила взгляд оруженосца, то едва заметно улыбалась ему. Он для этого и вставал ни свет ни заря. Мылся и чистил одежду в темноте, причесывался. Все только для того, чтобы увидеть ее в нижней сорочке и поймать улыбку на веснушчатом лице.

– Ну так что, Максимилиан? – не отставал от него Сыч. – Есть бабенки, что тебе нравятся? Или ты как этот барон?

– Дурак ты, Сыч, – беззлобно ответил юноша, он больше не собирался говорить на эту тему.

Кавалер никогда такие темы не обсуждал, значит, и ему не следует. Он во всем хотел походить на своего господина.

Сделали крюк, снова заехали к монаху, но дверь опять оказалась на замке. Сыч поглядел следы и сказал, что как они тут утром были, так больше здесь никто не появлялся. После поехали домой.

Как приехали, нога разболелась. Но к этому Волков уже привык. А вот то, что он к вечеру почувствовал озноб, хоть дома было даже жарко, так это монаха напугало. Брат Ипполит долго осматривал рану на шее, молчал, ничего не объяснял. Принес инструмент свой врачебный, достал специальный нож. Но, подумав, резать не стал. Дал Волкову настойку сонную и отправил спать. Госпожа Эшбахта была рада, что господин Эшбахта в тот вечер не искал ее благосклонности.

Утром чувствовал Волков себя все еще не слишком хорошо. Есть ему не очень хотелось, что было странно, едва заставил себя проглотить два вареных яйца да две ложки проса на молоке и меде. Тогда пришла госпожа Ланге со двора и сказала, что к нему прибыл гонец от графа.

Волкову и сургуч на письме ломать не требовалось, чтобы знать, о чем там писано. Конечно, граф в письме был зол и требовал его к себе в замок для объяснений. Конечно, никуда кавалер ехать не собирался. Отписал графу, что болен. А когда начал писать, так тут же брат Ипполит пришел опять осмотреть ему рану. И гонец это видел, поэтому графу подтвердит его хворь.

Монах опять был недоволен. Потрогал лоб кавалера, не горячий ли. Снова смешал в стакане снадобья, поставил кипятиться воду для отваров. А Волкову впервые, кажется, за многие дни не было нужды никуда ехать и ни о чем печалиться. Первоочередные заботы он разрешил, а те, что были еще не разрешены, не требовали немедленных действий. Где там еще гнев герцога, где злоба горцев? Пока можно обо всем этом не думать. Пока госпожа Эшбахта и ее подруга госпожа Ланге были на дворе и отчитывали дворовых девок за лень и нерадивость, он сидел за столом, маялся от скуки и неприятного озноба в теле. Всегда так: как нога не болит, так еще что-то прихватит. Вот озноб какой-то, неужто от раны в шее?

– Монах, – позвал он, запрокидывая голову, проверяя, не заболит ли, – а нет ли у нас каких книг?

Брат Ипполит в это время толок в чашке какой-то корень. Он даже остановился от удивления, так давно господин не говорил с ним о книгах.

– Так у меня только одна книга, что вам интересна, остальные все по медицине, – ответил он.

– Хочешь, поедем в Мален да купим книг каких, – предложил Волков.

– Каких книг? – сразу оживился брат Ипполит.

– Да каких хочешь. И мне какую-нибудь интересную.

– Нет, – чуть подумав, отвечал брат Ипполит. Конечно, книг ему очень хотелось, но здоровье господина поважнее будет. – Вам сейчас лучше в седло не садиться.

– А я карету жены возьму, – сказал Волков, – брошу туда перин, да поедем.

– Нет, завтра поедем, если лучше будет ваша шея, – твердо ответил молодой монах.

Пришел брат Семион, чуть послушав, о чем они говорят, сразу сказал:

– Завтра свадьба у ротмистра Рене, а вот послезавтра вы и отправляйтесь. Сейчас, если вы, кавалер, телегу мне дадите, я съезжу к епископу.

– Зачем это ты к нему поедешь? – спросил Волков, хотя и так знал, зачем хитрому монаху нужно к доброму епископу.

– Поговорить о церковной утвари, никак без нее невозможно службы справлять, – отвечал брат Семион смиренно. – Может, епископ даст мне что-нибудь, что ему в приходе его не нужно.

– Так епископ дал тебе, кажется, две тысячи двести талеров, – изобразил притворное удивление кавалер, – деньги большие, неужто ты даже церковной утвари не купил?

– Так все на стройку уходит, как в прорву: то кирпич, то балки… – начал монах.

– Ну да, ну да, – кивал ему Волков понимающе, – а то и печи, которые в храме не нужны, надобно дорогими изразцами отделать.

– Так вы, господин, телегу-то дадите мне? – решил закончить этот неприятный разговор настоятель недостроенного храма.

– Бери-бери, – дозволил кавалер, с удовлетворением понимая, что он еще на шаг ближе становится к неплохому дому, что уже почти построил поп. – Езжай к епископу, может, даст он тебе утварь.

Знал Волков, что помимо утвари хитрый поп попробует выклянчить у епископа еще денег. И надеялся, что епископ не даст.

И то ли от снадобий брата Ипполита, то ли от любопытства, но Волкову вдруг полегчало. Озноб прошел, и шея, кажется, престала гореть. Он позвал Максимилиана и пошел на улицу. Коней седлать не стали, идти было недалеко. Пошел он смотреть дом, что строил брат Семион. Дом, который Волков уже считал своим.

И дом, и двор, и все дворовые пристройки ему понравились. То ли монах был так сведущ, то ли молодой архитектор так искусен, в общем, строение показалось кавалеру весьма пристойным и уже почти готовым к проживанию. Волков понадеялся, что епископ денег брату Семиону больше не даст. А еще он, ходя с Максимилианом по красивому и светлому дому среди работников, уже заканчивающих дело, думал, что этот дом нельзя отдавать горцам. Никак нельзя. Больно он хорош.

К вечеру вернулся жар в шее, наверное, от кислого лица жены, что сиднем сидела за столом с рукоделием. А еще приехал брат Семион из города и привез старую утварь церковную. Но вид его был невесел. Это немного порадовало Волкова.

– Отчего же ты печален? – спросил он монаха, едва скрывая улыбку. – Тебе же епископ дал утварь.

Брат Семион только вздохнул в ответ.

– Утварь дал, а денег, видно, не дал, – смеялся кавалер.

– Не дал, – признался монах.

– Так на что будешь церковь строить? Твоих денег у меня осталось сто семьдесят талеров. Или, может, службы во дворце твоем служить будем?

– Авось Бог не выдаст, – вздохнул монах. – Как-нибудь да сложится.

– Ну-ну, – кивал Волков, он уже даже знал, как все сложится.

– А, чуть не забыл, – вспомнил брат Семион. – Епископ просил вас быть к воскресной мессе в Малене.

– К утренней? – удивился Волков.

– К утренней, к утренней, – говорил монах, – просил вас приехать под знаменем и при лучшем своем доспехе, с сотней лучших своих людей и офицерами. Быть всем у южных ворот. Говорил, что вам от этого польза большая выйдет.

– Это еще зачем? Какая еще польза? – продолжал удивляться Волков.

– Мне он не сказал. Велел, чтобы были обязательно.

– Ну хорошо, – медленно произнес кавалер, раздумывая о затее епископа. – Раз нужно, так буду.

Ах, как чудесна была эта книга! Даже название в ней было чудесным: «Метаморфозы». Его так и хотелось повторять и повторять. Метаморфозы. Прелесть. А уж от содержания так и вовсе нельзя было оторваться. И очень кстати книга эта Агнес пришлась, словно подарок того, кто угадал… или знал ее чаяния.

Она читала страницу за страницей, забывая поесть: да как же тут оторваться, если этот Корнелиус Крон словно про нее писал. Все ее чувства описывал и желания. И говорил, что делать дальше.

Он писал о том, что она совсем недавно сама в себе обнаружила, о том, как сама может менять себя. Писал о том, что она без красок, подкладок, румян и других женских ухищрений, а лишь волею своею может себя изменить до неузнаваемости. Лишь одним желанием неистовым своим поменять себя на другую – на такую, какой захочет себя видеть.

И с радостью узнавала Агнес, что менять она может и лицо, и руки, и ноги, и зад. И это не все! И рост, и ширину бедер, даже волосы! Волосы! Как можно изменить свои волосы? А этот великий чародей и магистр писал, что умному человеку или даровитой жене, что ощутили в себе дар, все подвластно. И коли дар их велик, а не скуден, то не только плоть грубую могут они менять, не только становиться выше и толще, но и глаза и волосы по желанию своему изменить. И цвет волос? И длину? И густоту? Ах, как захотелось ей знать, даровитая она жена или дар в ней слаб.

Агнес вскочила с постели.

– Ута! – закричала она, скидывая с себя дорогую нижнюю рубаху небрежно. – Ута, сюда иди!

Сама стала к зеркалу нагая и разглядывала себя. И все, что видела она, не нравилось ей. Ноги худы, дыра промеж них – кулак проходит, лобок едва порос редкими волосами, груди тверды и не висят, но малы, а еще ребра, а еще ключицы, а еще таза кости острые торчат, как у дохлой лошади, что лежит неделю в придорожной канаве.

Девушка хоть и молода была, а понимала: нет, не желанна она, чего же удивляться, что господин на нее не смотрел, когда рядом Брунхильда. У той-то силы и красоты как у кобылицы молодой. Все у этой дуры беззубой было: и зад, и грудь, и ноги красивые, и рост, и лицо, и лобок черен от волос.

– Ута! – заорала Агнес. – Бегом сюда беги, корова ты дебелая, иначе морду разобью!

– Госпожа, звали? Что, ужин подавать? – заглянула в дверь запыхавшаяся служанка. Видно, что бежала по лестнице.

– Свечи неси! – рявкнула Агнес.

– Сколько?

– Много. Дюжину неси!

Расставила свечи вокруг, зажгла их. Стала к зеркалу, постояла: да, теперь все хорошо видно. Взяла книгу, раскрыла на том месте, где остановилась. Стала опять читать, читала про себя, лишь губы от волнения шевелились.

– Волосы, волосы, волосы, – шептала она, подняв глаза от книги в зеркало. – «Не глупой силой рук, а лишь дерзновением души, все презирающей, и волей неуклонной», – повторила она последние строки абзаца. – «Дерзновением души».

Девушка смотрела и смотрела в зеркало, ничего не делая, не шевелилась. Едва дышала, стояла и просто смотрела на себя исподлобья, чуть наклонив вперед голову. Повторяя про себя: «Лишь дерзновением души. Лишь дерзновением души».

Свечи помалу оплывать стали, капать воском. За дверью ходила на цыпочках тяжелая Ута. Прислушивалась, что там у хозяйки. А она все смотрела и смотрела на себя в зеркало, пока ломить глаза не стало. Кажется… Кажется…

– Ута! – закричала она.

– Да, госпожа, – тут же отозвалась Ута, отворяя дверь.

– Сюда иди, – велела Агнес и наклонила голову, словно собиралась боднуть служанку. – Смотри!

– Куда? – с испугом спросила глупая служанка.

– На волосы смотри, дура!

– А что там? – подвывала Ута.

Агнес захотелось ее убить.

– Смотри, дура, потемнели ли волосы? – еле сдерживаясь, произнесла Агнес.

– Ах! Да! Потемнели, стали темны в корнях возле пробора!

– Потемнели или почернели?

– Ох, дайте разглядеть. Потемнели.

Ах, как ей стало хорошо, хоть и устала она отчего-то, словно целый день в карете ехала, но все равно хорошо ей было сейчас. Значит, не ошиблась она. И не соврал Корнелиус Корн. Девушка снова стала разглядывать себя в зеркале, разгребая волосы пальцами. Нет, не ошиблась, ее русые, сероватые волосы немного изменились. У корней волосы стали заметно темнее.

– Госпожа, да как вы так смогли? – бубнила Ута, все еще приглядываясь к ее волосам.

– Вон пошла! – сказала счастливая Агнес и поплелась к кровати. Упала на нее, прямо на перину. Так устала, что укрыться сил не было, все, что она смогла, так это крикнуть уходящей служанке: – Куда пошла? Свечи-то потуши, скудоумная.

Утром, когда еще темно на дворе было, она, не поев, не помывшись, не одевшись даже, опять к зеркалу, опять за книгу. Как была голая, стала перед зеркалом, даже служанку не позвала: сама лампы и свечи зажгла. И снова принялась читать книгу. Запоминать слова и делать то, что там писано. И теперь ей все легче давалось. Лицо как по взмаху руки меняла. Пока одно научилась быстро делать. Посмотрит на себя в зеркало и так, и эдак, и справа, и слева, а потом рукой перед глазами проведет – раз! И иная девица стоит в зеркале. Как это удивительно и прекрасно было. Перед ней другая, с лицом не таким, как у нее, с лицом красивым. И Агнес нипочем не узнать, разве что по глазу, который косит немного. Да, прекрасно, прекрасно, но этого мало. Она хотела плечи иные. Чтобы как у Брунхильды, чтобы ключицы не торчали. И грудь больше, и живот красивый, и бедра! Ну что у нее за бедра? Костлявые, угловатые. И ноги! Книга, конечно, книга ей поможет. Девушка снова раскрывала книгу, читала и читала. И тут же пыталась сделать, как сказано. Но не все получалось, как ей хотелось. Уже за окнами посветлело, уже за дверью шебуршала служанка, пахло из кухни завтраком давно, а она все пыталась так себя выгнуть изнутри, так растянуть, чтобы стать новой, саму себя удивить. Выгибалась, напрягалась, старалась, пока силы ее не покинули. Даже книга из рук выпала. Мало что сегодня получилось у нее, мало. Пошла Агнес и повалилась на кровать разочарованная.

В дверь поскреблась Ута:

– Госпожа, мыться желаете?

– Прочь! – крикнула она зло, хотя злиться на служанку глупо. Ну не она же в неудачах виновата. Да и можно ли сегодняшние старания считать неудачными? Кое-что у нее получалось.

Как была без одежды и простоволосая, так босиком пошла вниз к завтраку. Ее дурное расположение духа все сразу почувствовали.

Зельда Горбунья так от плиты не отворачивалась, жарила колбасу. Ута старательно чистила подолы ее нижних юбок, головы не поднимала. А Игнатий как увидал, что госпожа спустилась из спальни нагая, так уже уйти в людскую собирался от греха подальше, уже встал. Но Агнес не дала ему уйти, окрикнула:

– Стой, Игнатий. Ко мне иди.

Он замер поначалу, а потом пошел к госпоже неуклюже боком, и так шел, чтобы не дай бог глаз на нее не поднять.

А Агнес мостилась на твердом стуле: голой сидеть на нем неудобно. Тощим задом ерзала, да все без толку, и тогда крикнула:

– Ута, подушек мне принеси.

Служанка бегом кинулась, по голосу госпожи знала, что сейчас ее лучше не гневить.

Агнес же после подняла глаза на кучера своего:

– Расскажи мне, Игнатий, зачем ты баб убивал? К чему это? Другие мужики баб не убивают, пользуют их, и все. А ты зачем душегубствовал?

– Что? Баб? – растерялся конюх.

– Не думай врать мне! – взвизгнула Агнес. И так на него уставилась, что он щекой своею небритой, через бороду густую взгляд ее чувствовал. – Говори, зачем баб убивал?

– Ну так… Это от мужской немощи… – заговорил конюх явно нехотя и поглядывая при этом на Зельду, что стояла к нему спиной у плиты. – Ну… Там… Когда бабу я хотел… А у меня силы мужской не было… Пока я ее…

– Что? – продолжала за него Агнес, привставая со стула, чтобы Ута уложила на него подушки. – Душить не начинал? Или бить?

– И бить, и душить, – признался кучер, – в общем, пока она скулить не начнет.

– А дальше? – усевшись удобно, продолжала расспросы девушка.

– Ну а дальше… Ну, душил их или бил, пока они чувства не теряли.

– Зачем?

– Так по-другому разрешиться не мог, – бубнил здоровенный конюх. – А как она с синей мордой хрипеть начинала или кровью давиться, так у меня все и разрешалось. Только так и получалось.

– Да ты зверь, Игнатий, – засмеялась Агнес. – Скольких же ты баб убил вот так?

– Да не то чтобы много, обычно все без душегубства было, редко не сдержусь и распалюсь совсем… Тогда и выходило… А так обычно бабы сами еще… Уползали потихоньку живыми. Да и были почти все они гулящие.

– А что, и негулящих баб ты убивал?

– Ну, случалось пару раз… – отвечал Игнатий.

– А как же ты горбунью нашу берешь, если не душишь? – удивлялась Агнес.

– Сам не пойму, иной раз такой чес у меня, что горит все, как ее охота. Никогда с другими бабами такого не было, – искренне отвечал конюх.

Ну, эту тайну Агнес и сама могла раскрыть. Когда она была довольна Зельдой или ей просто становилось скучно, так она звала к себе горбунью, откапывала заветный ларец, брала нужную склянку с зельем, что мужей привлекает, мазала ей шею и за ушами. И тут же счастливая Зельда шла к конюху, ходила рядом или садилась с ним, и тут же Игнатий интерес к ней являл нешуточный, тащил горбунью в людскую. А та сразу становилась румяна и не сильно-то противилась грубым ласкам конюха. А за ними, чуть погодя, и сама Агнес шла поглазеть да посмеяться над уродами. И Ута тоже ходила постоять в уголке да позаглядывать.

Так что Агнес, как, впрочем, и Зельда, знала, почему Игнатий больше баб не бьет.

– А ну подойди ко мне! – велела девушка.

Он подошел к ней ближе, но все еще стоял боком, старался не смотреть на госпожу.

– Ближе, говорю, – продолжала Агнес.

Он подошел совсем близко, уже у стула ее стоял.

– Глянь-ка на меня, – говорит ему девушка.

Он послушно стал смотреть ей в лицо, стараясь не глядеть ниже, и наклонился даже, чтобы ей удобнее было его видеть.

– А может, ты и меня хочешь измордовать и убить? – спросила Агнес с опасной вкрадчивостью.

– Что вы, госпожа, что вы, – тряс головой конюх. – Даже в мыслях такого не было.

И девушка аж с наслаждением почувствовала, как могучее тело конюха наполняется страхом. Да, этот человек, чьи плечи были в два раза шире, чем ее, чьи руки напоминали могучие корни деревьев, боялся Агнес. Он стоял рядом и вонял лошадьми, чесноком и самым постыдным бабским страхом. Таким едким… что Агнес вдыхала его с удовольствием. Она видела его заросшее черной бородой лицо, его телячьи глаза, его дыру в щеке. В эту дыру она запустила палец и, не почувствовав и капли брезгливости, притянула его голову к себе еще ближе:

– А не думал ли ты, Игнатий, сбежать от меня?

– Госпожа, да куда же! Не было у меня такой сытной и спокойной жизни никогда, я с вами на веки вечные.

– Смотри мне! – произнесла Агнес, с удовлетворением отмечая, что он ей не врет. – Если вдруг бежать надумаешь, так имей в виду – отыщу. Найду и кожу по кускам срезать буду. – Она отпустила его и добавила громко: – Это всех касается.

И Ута, и Зельда обернулись и кивали.

Игнатий, кланяясь и все еще стараясь на нее не смотреть, отошел в сторону. А настроение у Агнес заметно улучшилось. Она чуть подумала и велела:

– Ута, мыться и одеваться. Зельда, завтрак подавай. Игнатий, карету запрягай.

– Как запрягать? На долгую езду? – спросил кучер.

– Нет, по городу поедем, с одним душегубом я сегодня уже поговорила, теперь хочу с другим побеседовать.

Теперь ублюдок Уддо Люббель с ней плохо говорить не осмеливался. У него до сих пор ляжки не зажили, и при виде Агнес едва снова кровотечение не открылось. Теперь он кланялся, лебезил, но девушка чувствовала, что этот человек опасен. Много он хуже и подлее, чем даже душегуб Игнатий. Для этого ей и выспрашивать у него что-либо не было нужды. Она видела его насквозь. Хитрый и коварный, лживый в каждом слове, он затаился и сейчас кланялся, но без размышлений или даже с наслаждением предал бы ее, отправил бы на костер, если бы смог. Агнес почти не сомневалась, что этот выродок узнавал насчет нее и кавалера Фолькофа у своих знакомых. И видно, услышал то, что ему не понравилось, поэтому затаился и кланялся ей, и кланялся на каждом шагу, хоть ноги Уддо Люббеля, замотанные грязными тряпками, слушались его еще плохо.

Агнес смотрела на него, разглядывала его улыбающийся беззубый рот, обветренные и облезлые губы. Наверное, детям было не только страшно, когда он их ловил, но еще и мерзко, когда он их трогал, целовал. Агнес заглядывала в холодные рыбьи глаза и думала о том, что этот человек ее ненавидит. И все-таки не хочет она ему брюхо резать, мерзко ей второй раз его вонючей кровью пачкаться. Когда он ей не нужен станет, так она велит Игнатию его убить. Самой противно.

Торговец освободил стул от всякого хлама, скинул все на пол и с поклоном предложил госпоже сесть. Стул был грязен, запылен, и Агнес сделала жест Уте, указала ей. Та сразу все поняла, быстро подошла и передником своим протерла сиденье. Только после этого девушка с гримасой брезгливости села.

– Я все вызнал для вас, – шепелявил Игнаас ван Боттерен, или Уддо Люббель. – Желаете заказать посуду аптекарскую, большой набор, со всеми колбами, ретортами и печами малыми, со всем, со всем, что может понадобиться, – это будет вам стоить пятьдесят два талера. – Он помолчал и добавил: – Это без моих услуг и доставки.

Агнес посмотрела на него, как на какое-то насекомое мерзкое, и заговорила не о деле, заговорила совсем о другом:

– Отчего у тебя так воняет на первом этаже? Такая там вонь, аж глаза разъедает. Ты что, подлец, не можешь горшок в окно выплеснуть, гадишь прямо в дому у себя? Я и сама теперь воняю, словно в нужнике побывала.

Девушка скорчила гримасу отвращения.

И Уддо Люббель скорчил гримасу, правда, не понять было, что он хотел выразить ею, то ли тоже отвращение, то ли веселости вопросу придать хотел. Он стоял и скалился, а потом с неловкостью продолжил:

– А еще я разослал письма всем известным мне букинистам насчет редких книг, что вам потребны.

Но девушка почти не слышала его, за его гримасой, за его тоном она разглядела то, что чувствовала в людях лучше всего. Мерзавец был не из робкого десятка, а тут как заговорили про нужник, что он устроил у себя на первом этаже, так в нем страх ожил. Да-да, это был именно страх. Хоть и глубоко Уддо его прятал, хоть и заговаривал он его словами, но страх в нем присутствовал. А чего же он боялся? Ну кроме нее, конечно. И чем больше Агнес на него смотрела пристально, тем сильнее его страх становился.

– Просил указать, какие редкие книги у них есть и сколько они за них хотят, – продолжал книготорговец. Он говорил и говорил, а она не сводила с него глаз. Ловила каждое движение, каждую его гримасу. – И когда они ответят, у вас, госпожа, будет возможность выбрать то, что вам нужно, и посмотреть… – Он не закончил, замолчал, съежился под ее взглядом.

Так и стоял, как смирившийся с участью осужденный на эшафоте перед палачом.

– У тебя что, мертвяк там? – спросила Агнес, не отводя от него глаз своих страшных.

От слов ее он и вовсе оцепенел и теперь смотрел на нее с ужасом, словно смерть свою видел. Точно так же и на эшафоте себя бы чувствовал.

– Ты и гадишь там потому, что завонял мертвяк у тебя, чтобы запах мертвечины перебить, – догадалась Агнес.

Девушка смотрела на старика, а тот на нее не глядел, взгляд отводил.

– Отчего же ты его не вынесешь? – медленно продолжала Агнес. – Убил опять ребенка? Так зачем ты его труп в доме держишь, недоумок ты старый?

В ее голосе показались нотки злости, от этого он, кажется, в себя пришел.

– Так два месяца назад… – начал, запинаясь, Уддо Люббель. – Два месяца, как я уже одного ребенка, мальчонку одного, в проулке выбросил. Так его нашли, родители буйствовали, коммуна местная тоже в ярости была, сержантам стражи велено за проулком смотреть, они так и рыскают по нему ночью. Боязно мне теперь выносить его. Случая удобного жду.

Теперь она смотрела на него, не скрывая злобы, так и горели ее глаза яростью. Ублюдок этот стал для нее опасность представлять, без всякого сомнения. Схватят его рано или поздно, а как палач начнет с него кожу сдирать на дыбе, так Уддо про нее обязательно вспомнит. Из подлости души своей поганой. Чтобы не одному на колесе лежать на площади.

– Не жди случая, – произнесла Агнес, голоса не повышая. Говорила она ровно, но от говора ее даже у Уты мурашки по спине побежали, не то что у книготорговца. – Не жди. Мертвяка порежь на куски сегодня же. Куски заворачивай в тряпки, камни туда клади. И начинай ночью выносить, все в ручьи и канавы с водой бросай, и не рядом с домом, подальше относи. Только без одежды, одежду и обувь сожги. Этаж первый вычисти, сам мой или баб каких найми, но чтобы вони в нем не было. Но прежде убедись, что бабы ничего страшного не найдут. На все тебе три дня даю. Не исполнишь, так лучше беги из города. Хотя куда ты от меня убежишь?

– Я все сделаю, госпожа, как вы велите, – промямлил книготорговец.

Только вот все это Агнес говорила ему, чтобы он не волновался. Она уже все решила. Она собиралась наведаться к нему сегодня же вечером. Или, вернее, ночью.

Она встала. Пошла к двери. Идя к торговцу, девушка хотела с ним поговорить о деле деликатном. О том, что ее волновало сильно, как молодую женщину. Хотела она говорить об отростке своем, что уже на два мизинца вырос из ее крестца и который уже никак было не спрятать, если снимать с себя одежду. Хотела девушка, чтобы Уддо помог ей от знака этого избавиться. Он вроде хвастался в прошлый раз, что такое уже делал. Но теперь, когда она думала, что этот грязный и вонючий выродок к ней хоть пальцем прикоснется, ее начинало тошнить.

– Госпожа! – окликнул Уддо Люббель. Она остановилась у двери, даже головы к нему не повернув. – Госпожа, я написал мастерам, что могут сделать хрустальный шар.

А вот тут она повернула к нему голову, это было ей очень, очень интересно. И книготорговец, видя ее интерес, сразу продолжил:

– Стеклодув Шварц, что известен своим мастерством среди алхимиков, отписался мне, что готов такой шар сделать.

– Говори.

– Сказал, что изготовит такой шар за неделю, просит за него всего сорок талеров.

– А хорошо ли ты его знаешь? – спросила девушка. – Поручишься ли ты за него? Сорок монет – деньги немалые.

– Нет-нет, госпожа, – отвечал Люббель, – я его знаю только понаслышке, ручаться за него не могу.

– Тогда отпиши ему, что денег вперед слать не будем, пусть товар привезет. Тогда я ему и пятьдесят дам. Только пусть наперед напишет, что везет то, что надобно.

– Так и напишу, госпожа, – кивал книготорговец, он даже вздохнул с облегчением, словно чувствовал что-то. – Так и напишу.

– А есть ли в Ланне хорошие хирурги? – спросила у него Агнес, словно вспомнила внезапно.

– Конечно, тут живет знаменитый хирург Отто Лейбус, я его книг продал немало.

– Где его можно найти?

– На улице Святой Магдалины. Прямо напротив околотка стражи, на котором изображение святой. Не перепутаете.

Агнес пошла на выход, но, остановившись у двери, сказала:

– Ты стеклодуву про стекло напиши, конечно, но не забывай: три дня у тебя. – Она показала ему три пальца. – Три дня.

– Я помню, госпожа. – Уддо Люббель низко поклонился ей. – Я все сделаю, как вы велели.

Отто Лейбус смотрел на посетительницу внимательно, взгляд его был хуже десятка вопросов, он ждал, что госпожа еще скажет.

– Агнес, – повторила она. – Я племянница кавалера Фолькофа. Может быть, вы о нем слыхали?

– Как же не слыхать? Конечно, я слыхал о нем, это он привез серебряную раку из Ференбурга, я даже знал его немного, он был как-то у меня перед поездкой в чумной город, – спокойно говорил знаменитый врачеватель, все еще внимательно разглядывая девушку.

Вот как? Старик хирург знал ее господина? Это все меняло, теперь Агнес уже расхотелось разговаривать с ним на ту тему, ради которой она к нему пришла. Она встала.

– Спасибо, что приняли, думаю, что зря вас побеспокоила. Интерес мой пустой был, пойду я.

– Стойте, – строго сказал он. – Вижу я, что вы взволнованы, думаю, что интерес ваш был не пустой.

Девушка остановилась в нерешительности. Кажется, врачеватель внушал ей доверие. Да и дом у него был интересен: большие окна, лампы красивые, стол со столешницей из белого камня, книги, книги, книги повсюду, исписанные бумаги, странные инструменты, человеческий скелет в углу.

– Коли вы пришли с тайной хворью, – продолжал Отто Лейбус, его явно заинтриговала эта умная девушка, – клянусь распятием, что тайна ваша останется тут.

– А если тайная хворь такова, что удивит вас и вы откажетесь мне помогать, так вы тоже тайну сохраните? – в нерешительности спросила Агнес.

– Клянусь, ваша тайна останется со мной. – Он улыбался. – Да и нет таких хворей, ни у мужей, ни у жен, что я еще не видал. Уж вы мне поверьте.

– Нет таких хворей? – переспросила Агнес.

– Все болезни людские, что описаны, все я видел, – не без гордости говорил хирург. – А те, что не описаны… Ну, таких я не знаю…

– Раз вы хирург, – сказала девушка, – то, видимо, удаляли…

– Что? Опухоли, родинки, бородавки, жировики, вросшие ногти, костные наросты?

– Ну… – Она не решалась ему сказать.

– Говорите, не стесняйтесь, – продолжал Отто Лейбус, – я делал разные операции. Если бы вы знали, сколько я отрезал рук и ног. Говорите, что вас беспокоит.

– Меня беспокоит одна вещь… Которой быть не должно.

– Покажите.

– Она в таком месте…

– Понимаю, в таком месте, которое видеть должно только мужу.

– Да, – вздохнула Агнес с каким-то даже облечением. – Именно.

– И доктору. Понимаю, для девицы перед замужеством очень важно, чтобы все было красиво, чтобы жених не отвернулся на брачном ложе от нее.

– Да, – согласилась девушка.

– Показывайте, я сейчас зажгу лампы, – велел он, вставая.

– Но это… В таком месте… – Агнес опять говорила нерешительно, даже стесняясь, что было совсем не в ее нраве.

– Ах, дитя мое, вряд ли вы меня чем-нибудь удивите, – отвечал старый хирург, зажигая необычные лампы одну за другой и ставя их на стол. – Я все уже видел и у мужей, и у жен тысячу раз. Где то, что надобно удалить?

– Тут… – Она вздохнула. – На крестце.

– Влезайте на стол, становитесь на колени, я взгляну и скажу, можно ли ее удалить. Прошу вас, вот скамеечка, вставайте и влезайте на стол.

Агнес делала то, что он велит. И очень при этом волновалась, она даже поискала глазами Уту, кажется, нуждаясь в поддержке, но служанку врачеватель не впустил. Наконец, девушка залезла на стол и встала на колени. А врач подошел к ней сзади и поставил рядом лампы.

– Давненько, давненько я не задирал девицам юбок, – сказал хирург, копаясь в ее одежде, – уж и забыл, как это делается.

Тон его был спокоен, а вот Агнес волновалась. Наконец, он поднял ее юбки и… застыл! Девушка вдруг улыбнулась, хоть ее поза и не располагала к улыбкам. Она не видела лица Отто Лейбуса, но буквально чувствовала растерянность. Девушка одернула юбки, слезла со стола, уставилась теперь уже в серьезное лицо старого врачевателя.

– Так что, доктор? Видали вы такое? Сможете мне помочь? – Агнес едва не смеялась, хотя смеяться ей не следовало бы. Дело-то не очень и смешное выйдет, донеси он на нее. – Ну, господин Лейбус, сможете?

Он молчал. Тогда Агнес полезла в кошель и достала из него маленький красивый флакончик:

– Коли поможете мне, расплачусь с вами вот этим.

– А что это? – растерянно спросил старик.

– Это снадобье. Если намазать его на шею женщины, то оно рождает в ближних к ней мужчинах страсть неуемную и придает им мужских сил. Впрочем, могу заплатить и серебром.

– Приходите завтра, госпожа, утром, пока света много и глаза мои еще видят, – сказал врачеватель, немного подумав. – С собой возьмите тряпок побольше.

– Так какую плату вы пожелаете? – спросила девушка, улыбаясь. – Снадобье или серебро?

– Хочу испытать снадобье. Хочу знать, неужели такое возможно.

Выходя от хирурга, Агнес думала о том, что все у нее, кажется, получилось. И можно было радоваться успехам сегодняшним, вот только поняла она, что денег у нее осталось мало. Сто талеров да один золотой! Что это? Этого ни на что не хватит. Ведь ей и посуда аптекарская, и шар хрустальный, и, может, услуги хирурга потребуются. И на все это деньги надобны. А жить еще, людишек своих содержать, лошадям корм, они жрут как не в себя, за дом платить, платьев новых хочется, книг. Всего. И на все деньги, деньги, деньги потребны. Серебро хотя бы. А лучше золото. Да, денег ей нужно много, очень много. Так и садилась она в карету с лицом задумчивым. И дума у нее была лишь одна.

Странным был брат Семион. Смотрел на него Волков и удивлялся: как будто два разных человека жили в этом немолодом, начинающем уже лысеть монахе тридцати с лишним лет. Иной раз так удивлял он кавалера умениями своими, знаниями и продуманностью. О чем бы ни шла речь – про все знал, а чего не знал, так про то и не заикался. Во всем продуманность чувствовалась, обо всем, кажется, уже размыслил наперед. Писание знал едва ли не наизусть. При таком бы уме ему епископом быть, но нет. В жадности своей пределов не знал, до глупости скатывался. Дом тому пример. Взял и почти все деньги, что епископ ему на церковь выделил, на дом для себя потратил. Да еще не ведая наперед, не придется ли отсюда бежать, бросив все под факелы горцев. Не дурак ли? А еще запойный он был. Как начинал вино пить, так одним стаканом не обходился – пил допьяна. Мог не пить месяц, а как пригубит, так его как прорывало. И еще одна беда у него была – даже трезвый не мог он мимо баб спокойно ходить. Всякую, что молодая и что старая, он желал причастить да исповедать. Да еще «в шутку», коли муж не видит, за грудь приласкать, а то и за зад ущипнуть. И это если трезв. А уж если пьян, то совсем дураком становился. Кабак едва-едва открылся в деревне, а кабатчик уже приходил жаловаться, что поп ходит часто. И ладно, если бы просто пил. Так он девок местных, стращая геенной огненной за блуд, тут же к блуду склоняет. И за дело их не давал им ничего, ни крейцера. Обещал только молиться за них и причащать их, исповедовать, грехи им отпускать.

Да и черт бы с ними, и с девками, и кабатчиком, но что это за поп, что за святой отец, если он по кабацким девкам ходит? В чем тогда святость его, если он в кабаке не пойми с кем якшается? Пришлось Волкову делать попу выговор.

Как всегда, брат Семион с легкостью дал ему обещание с непотребствами покончить, да вот только кавалер уже знал цену его обещаниям и пригрозил, что, если тот не образумится, попросит у епископа другого попа на приход Эшбахта. Тут уже монах призадумался. Знал, что кавалер слов на ветер не бросает.

Но, когда было нужно, дело свое брат Семион знал. Со свадьбой Рене он опростоволоситься не хотел и начал приготовления загодя. Так как церкви не было, он испросил разрешения провести церемонию во дворе господского дома. Двор-то немаленький, сколько бы людей ни пришло – все бы влезли. Господин Эшбахта хоть не рад оказался тому, да отказать не мог, никак сестра родная замуж выходит. Двор подмели, лишнее убрали, соорудили амвон, тряпкой накрыли, алтарь воздвигли. Все еще вечером было сделано. Волков сестре в приданое дал четыреста монет. Жалко, конечно, но не мог же он своей сестре выделить меньше. А еще отписал ей в приданое одну девку дворовую, самую визгливую и суматошную, что его вечно раздражала нытьем и препирательствами. И болван Рене, как о том узнал, пришел благодарить, пришел с Бертье. Старый дурак шляпу от неловкости мял, в глазах у него слезы стояли, говорил, что благодарит Бога, что встретил Волкова на склоне лет. А кавалер только раздражался от этого. Он и так не очень рад был тому, что отдает сестру за Рене.

– Будет вам, хватит, Арчибальдус, – морщился кавалер, отмахиваясь. – Прекратите вы это.

– Он просто благодарен вам, брат, – заступалась за жениха Тереза. – Он говорил мне, что я сама большая драгоценность, а тут еще и деньги вы за меня дали, и холопку. Вот он и расчувствовался.

– Вот так вот! – удивлялся Бертье, слушая это все. – Это же какой вы, оказывается, ловкач, Рене. Жену приятную себе отхватили, так еще и приданое с холопкой взяли. Ну, вы ловки как угорь, Рене.

– Да не ловкач я, о чем вы, друг мой? – отвечал ротмистр, прикладывая руку к сердцу. – Я только на сестру господина Эшбахта претендовал, а приданое он сам выписал. От щедрот своих.

– Как же вам повезло, Рене, – не успокаивался Бертье и тут же оживился: – Кавалер, а сколько лет вашей старшей племяннице? Может, вы за меня ее отдадите?

Говорил он это, кажется, серьезно, и притом обе племянницы стояли тут же и слушали разговоры взрослых.

– Идите вы к черту, Бертье! – зло сказал Волков, которого все сильнее раздражала эта ситуация.

– Господи, Гаэтан, – махала на Бертье рукой Тереза, мать девочки, – что вы, у нее еще и кровь не пошла.

– Ну, через год-другой пойдет, – беззаботно заявил Бертье, – пока же можно и обручиться, а я подожду, когда невеста станет для свадьбы пригодна.

– К черту, Бертье, – только и мог ответить Волков.

А Тереза так и вовсе не нашлась, что сказать веселому ротмистру, только смотрела на него ошарашенно.

– Мама, так я не поняла, дядя меня отдает замуж или нет? – спрашивала девочка у матери то ли со страхом, то ли с восторгом, как только офицеры покинули дом.

– Нет, – за мать отвечал ей Волков, – молода еще. Учи грамоту пока.

На том дело не кончилось. Когда вроде все успокоилось, так госпожа Эшбахта, кривя губы, стала господину Эшбахта выговаривать:

– Что это вы моих холопок раздаете?

Это все Тереза слышала, которой та девка в приданое полагалась. Волков ответил жене едва ли не грубо:

– Не ваша она. Всех холопов ваш отец дал за вами в приданое мне. – И добавил, подчеркивая: – Дал мне! Все холопы дворовые – мои. Хочу – отдаю, хочу – продаю. И вас о том спрашивать мне не надобно.

Госпожа Эшбахта не ответила, но осталась сидеть злая. Делала вид, будто рукоделием занимается. Волков же сидел за столом и слушал, как девочки с братом Ипполитом учат слова, которыми писана святая книга. И кажется, он опять ненавидел эту женщину.

Господский двор был велик, а все равно все желающие поглазеть на свадьбу ротмистра Рене и сестры господина Эшбахта во двор не влезали. Одних солдат из рот Рене и Бертье пришло человек сто пятьдесят. Волков велел вперед баб пускать. Прибыли местные бабы и те, которых силком из-за речки привезли. Многие уже пузатые. Женщины и дети стояли в первых рядах.

А самыми первыми теснились блудные девки из трактира, им-то своей свадьбы даже во снах не увидать было, так хоть чужую хотели посмотреть. Позавидовать. А еще народ шел, так как знал, что ротмистр заказал из города угощения, и их уже привезли. В общем, для всех получился праздник.

Перед алтарем поставили два кресла: для господина Эшбахта и для госпожи; еще был стул для Карла Брюнхвальда, тот еще не совсем окреп после ран. Все остальные стояли. Брату Семиону помогали, конечно же, брат Ипполит да еще двое мальчишек из местных, а также особо верующий солдат из людей Бертье.

Брат Семион был великолепен и торжественен, когда это требовалось, и остроумен, когда возможно. Невеста была прекрасна, румяна и свежа, как и положено невесте, несмотря на ее немолодые годы. И жених казался особенно торжественен и серьезен. И счастлив. И на невесту смотрел совсем как молодой.

Поп закончил дело быстро, всем не терпелось перейти к угощениям, кажется, и сам брат Семион был к этому расположен. А вот Волкова к концу церемонии стал опять бить озноб. И шея запылала, будь она неладна. Поэтому со всеми за столы он не пошел, напомнил офицерам, чтобы изрядно не пили, так как завтра им надобно быть к утренней службе в Малене в лучшем виде и с лучшими людьми. Их там ждут, поэтому придется выйти затемно. Офицеры пообещали прибыть вовремя, и тогда кавалер с братом Ипполитом пошел к себе в дом, где монах стал снова его лечить.

Уже рассвело, хмурые, наверное, от утренней прохлады, стражники с трудом разводили огромные скрипящие створки южных ворот в разные стороны, уже поехали в город первые телеги, на которых мужики везли всякие товары: от дров до гусей. Телеги начали было выстраиваться в очередь на въезд, мужики и купцы собачились из-за места поближе к воротам, грозились, хватались за кнуты. Но стражник, что стоял на башне, вдруг прокричал что-то. И сержант, который должен был осматривать телеги, заорал на мужиков и купчишек, чтобы они побыстрее дорогу освободили.

Люди думали, не граф ли едет, отчего спешка такая. И тут на южной дороге появились добрые люди. Шли они колонной по четыре, все в хорошем доспехе, все при добром железе, с пиками и алебардами, а последние двадцать при мушкетах на плечах. По краям колонны и впереди сержанты, их сразу видно, они с белыми лентами на локтях. А главный сержант, прапорщик, нес ротный баннер бело-голубой. Перед ними ехали офицеры. Их трое, все на хороших лошадях. Все тоже при железе, в шляпах, бело-голубые ленты поверх кирас. А уже перед офицерами два оруженосца, люди молодые и видные, один велик, другой красив. Тот, что красив, держал большой штандарт бело-голубой, а на нем черный ворон со злым глазом и факелом в лапах. А уже перед ними на коне-красавце ехал рыцарь. Сам он в доспехе, что покрыт узором диковинным, но доспеха не видно, только руки да ноги выглядывают, так как поверх доспеха надет бело-голубой халат, что зовется фальтрок. На голове у рыцаря берет черного бархата с пером белым. Сам он важен, строг. А пред ним на простой лошадке едет неприятного вида мужичок со злыми глазами, сам в хорошем платье, едет и орет, людей пугая:

– Прочь! Прочь с дороги! Кавалер Фолькоф едет! Кавалер, которого кличут Инквизитором.

– Кто таков? – спрашивали друг у друга мужики и купцы.

– Да как же, – отвечали им те, кто знает, – то Инквизитор, говорят, он в Хоккенхайме всех ведьм пожег. Вы что, не слыхали? Этой весной же случилось. Все о том говорили.

– Да нет, это тот, что на Марте горцев побил крепко, – говорили другие.

– Горцев? Из кантонов? Из-за реки? – не верили люди.

– Их, их.

– Да когда же такое было? – все сомневались мужики и купчишки. – Что-то не помнится такое.

– Да неделю как… – смеялись над теми, кто не знал эту новость. – Вы что же, не слыхали, все на рынке только о том и говорили всю неделю. Видно, вы из глуши приехали.

Дальше не успели люди поговорить.

Наверное, все, кто был на дороге и у ворот, вздрогнули, когда с башен вдруг резко и пронзительно завыли трубы. А потом глашатай хорошо поставленным голосом закричал сверху, чтобы всем было слышно:

– Город Мален, все коммуны его, святые отцы и епископ, консулат и нобили, гильдии и свободные мастера, торговцы и черный люд – все приветствуют славного кавалера Фолькофа и его людей, что побили еретиков, воров и собак из кантона Брегген, которые надумали вылезти на землю графства Мален!

– Вот. Ясно вам теперь, кто это? – говорили люди друг другу. – Тот самый рыцарь, что побил еретиков на Марте.

Ну, теперь-то всем было ясно.

Снова завыли трубы, а за воротами ударили барабаны. Когда Волков въехал в ворота, его встретили двенадцать барабанщиков и толпы народа. Тут же на ближайшей церкви ударили колокола. Барабанщики шли впереди, выбивая «походный шаг», который время от времени прерывался какими-то замысловатыми барабанными фокусами. Это было красиво, барабанщики дело свое знали. Били колокола, люди выходили к улице, по которой ехал Волков, все его приветствовали, а он всем кивал, но не очень уж милостиво. Только людям видным, что попадались по пути, кавалер кивал вежливо. А некоторым, лица которых помнил, даже махал рукой. Все это напоминало ему тот день, когда он привез раку в Ланн. Только вот Ланн раза в два больше Малена, поэтому доехал Волков до главного собора города в два раза быстрее.

Как в Ланне встречал его на ступенях собора архиепископ, так и в Малене на ступенях собора стоял епископ. Как и в Ланне, площадь окружало не менее тысячи зевак. Барабаны били, трубы ревели, колокола звонили, зеваки кричали кавалеру славу. Нечасто им в Малене доводилось встречать тех, кто побил злобных горцев. А Роха от озорства велел стрелкам зарядить мушкеты порохом, но без пуль, и дать залп в воздух. К шуму добавились еще и клубы серого дыма.

Волков спешился, подошел к епископу, встал перед ним на колено и, сняв берет, склонил голову. Старый епископ, отец Теодор, благословил его святым знамением, а потом поднял с колена, стал целовать троекратно и говорил при этом:

– Не знаю, выпадали ли мне дни радостнее, чем этот. Может, и случалось такое, да их я не помню уже. Пойдемте, пойдемте, сын мой, буду читать мессу я в честь вас, все лучшие люди города уже собрались, ждут.

Они так и вошли в храм рука об руку. Шли медленно и торжественно по проходу меж лавок. Волкову и епископу все кланялись. В храме черни не было, даже в последних рядах стояли люди достойные, с женами и детьми пришли. Епископ и Волков всем отвечали. А уж те, кто находился в первых рядах, у амвона, так то всё городские нобили. Были в соборе и те, что Волкову денег занимали, были и те, кто приезжал к нему заем обратно требовать. Всем, всем кавалер улыбался и кланялся. Ему отвели место прямо между бургомистром и имперским штатгальтером. За ними сразу сидел первый городской судья и казначей городской палаты консулов, а также другие важные люди, а во втором ряду разместился барон фон Фезенклевер. Рядом с ним другие земельные сеньоры, которых Волков видел на смотре и турнире у графа. Кавалер махал баронам и сеньорам рукой как старым знакомцам. Улыбался остальным.

Епископ был стар и мудр. Мессу затягивать не стал, ни к чему это было, говорил ярко и кратко – о тех, кто утратил веру, сошел с пути истинного, стал яриться и упрямиться в неверии своем. Епископ говорил о том, что тех, кто упорствует в ереси своей, настигнет кара Господня.

– Остерегайтесь в слепоте своей дерзостью своею гневить Господа нашего всемогущего, ибо всегда на дерзкого найдется кара. Всегда дотянется до всякого еретика длань Господня. И в то утро на реке Марте дланью Господа стал сей рыцарь Божий, – епископ указал на Волкова, – что сейчас сидит среди нас! Имя его Иероним Фолькоф фон Эшбахт. Он и есть Длань Господа, так пусть он и будет ею впредь. Аминь!

– Аминь! Аминь! Аминь! – неслось по рядам, люди вставали на колени, истово крестились.

Волков слышал похвалы не в первый раз, но сейчас все было иначе, гораздо проникновеннее. Слова епископа трогали суровое сердце кавалера. Он подумал, что нужно было сюда жену свою взять. Может, стала бы она уважать его больше после того, что о нем говорили. Не боли у него шея, так и вовсе ощущал бы счастье. Еще бы, епископ при всей знати графства звал его Дланью Господней. Было от чего возгордиться. Конечно, Волков не знал, чем все закончится, может, его убьют горцы, а может, герцог отправит в тюрьму, но ради таких минут стоило идти к реке, стоило драться в тумане на рассвете. Стоило рисковать жизнью.

Он был вместе со всеми знатными людьми графства Мален, стоял в первом ряду и молился с ними вместе. Только вот не болела бы шея, и все вообще стало бы прекрасно.

Когда епископ закончил и подошло время причащаться, первым к причастию был позван Волков. И никто не думал оспаривать этого, ни один из городских нобилей не посмел стать первый к вину и хлебу. Все признали его первенство, во всяком случае, в этот день.

– Не уезжайте сразу, – сказал епископ тихо, давая кавалеру «кровь и плоть» Господню. – Я велел приготовить обед, на него соберутся все достойные люди графства. Разве что графа самого не будет. Офицеры пусть с вами придут, и для людей всех ваших тоже накроют столы.

Это было бы прекрасно, да вот все та же шея не давала ему покоя.

– Да, я буду, – отвечал кавалер. – Если недуг не заставит меня искать уединения.

– Неужто так силен ваш недуг? – участливо спрашивал епископ.

– Рана совсем мелкая, а докучает словно большая, – отвечал Волков, разглаживая ноющую шею.

– Страдайте, страдайте, сын мой, в страдании сила ваша, как жар рождает хороший меч, так страдание рождает сильного человека, – сказал мудрый поп.

Волков взглянул на него нехорошо и едва не спросил, не хочет ли старик прийти и пострадать вместе с ним хоть немного, когда горцы опять переплывут реку, но промолчал, ума хватило, только вздохнул.

Пир был ранний и не такой богатый, как давали власти Хоккенхайма после сожжения ведьм. Но тоже проходил в городской ратуше и тоже был многолюдный. Волкова посадили между епископом и бургомистром. Все славили победителя горцев, поднимали за его здоровье кубки, негромко играла музыка, важные господа интересовались подробностями речного дела, внимательно слушали рассказ, хоть и был он немногословен. Все спрашивали про рану, желали выздоровления. Ближайшие госпожи, жены и дочери лучших людей Малена, дважды спрашивали, отчего кавалер без жены, может, беременна она. И когда узнавали, что нет, то желали ей скорейшего бремени, а ему здорового наследника. Он благодарил женщин вполне искренне: они желали ему как раз того, чего и он сам себе желал всем сердцем.

А тут после второй перемены блюд какая-то суета прошла в дверях ратуши, даже музыка прервалась на несколько секунд. Стало в огромном зале вдруг тихо, и полетели слова негромкие:

– Графиня.

– Там графиня?

А Волков суете значения не придавал, говорил он с важным господином, имени которого даже не помнил, о всякой ерунде, что касалась вооружения городской стражи. А епископ, похлопав его по руке, говорил:

– Вот так гости. Не к вам ли, кавалер?

Волков поднял глаза и увидел ее. Это была графиня. Брунхильда шла по залу среди столов и лавок в сопровождении двух молодых женщин. Шла уверенная в себе красавица, румяная, улыбающаяся, чуть располневшая, шагала бодро, чуть подбирая дорогущие юбки. Настоящая графиня фон Мален. Все мужи вставали, когда она проходила мимо, кланялись ей, а она кивала и милостиво улыбалась, а глазами искала его. Конечно, его. А увидав, направилась прямиком к кавалеру. Волков едва успел вылезти из-за стола, встать из кресла, как она, не стесняясь сотен глаз, кинулась ему на шею, обняла крепко, как умела, и как раз на рану пришлись объятия ее. Ох и крепки были ее руки, больно стало, но он терпел боль, только приговаривал негромко:

– Ну, довольно уже, хватит, весь город смотрит.

А сам так и стоял бы с ней и стоял.

Она оторвалась, наконец, от него и заговорила громко, словно тут никого не было, с укором:

– Опять вы за свое, братец? Опять войну затеяли? Граф просил вас с горцами мириться, а вы их опять били? Господи, немолоды ведь уже, другие господа, вон, охотой развлекаются, а у вас другой забавы, кроме войны, и нет.

– Да что ты, глупая, – улыбался Волков, не выпуская ее рук из своих и глядя ей в лицо, – порадовалась бы за меня, а ты упрекаешь! Победил же я!

– Хватит уже побед с вас, сколько можно? За славой своею гонитесь все, говорят, вас опять ранили, опять вы в самую свалку лезли. А ведь мало ли что на войне может приключиться! – Она взяла его руку и положила себе на живот. – И племянник своего дядю даже не увидит никогда.

Он стоял и боялся пошевелиться, чувствуя под рукой своею ее живот.

Все, кто слышал их разговор, улыбались и смеялись, так хорошо сестра отчитывала старшего и влиятельного брата, словно он ребенок был неразумный. И женщины, видя такую сестринскую любовь, тоже улыбались. Молодец графиня. Так его, пусть оправдывается.

– Так не я же к ним пришел, дорогая моя, они ко мне, – говорил Волков, не отводя руки от живота Брунхильды.

А тем временем епископ просил гостей пересесть на одно место от себя, чтобы освободить графине кресло. Лакеи стали переставлять тарелки и кубки, а гости беспрекословно просьбу епископа выполнили. Старый поп предложил свое место графине.

Снова зазвучала музыка, Брунхильда села подле «брата» и смотрела на него, взгляда не отрывая, говорила негромко:

– А граф на вас зол, и молодой граф зол, все думают, как быть с вами, давно бы уже вас к герцогу отправили, да все в графстве за вас: и сеньоры, и чернь, и купцы. Вот они и не решаются.

– Да черт с ними, – махнул рукой Волков, он и так об этом догадывался. – Ты скажи, как ты, как чрево твое?

– Повитухи говорят, что я крепка, как кобыла, чрево доброе, плод растет как надобно. Только плачу все время да тошнит часто.

– Плачешь? – удивился кавалер. – Отчего же графине плакать?

– Плачу, плачу. Все время глаза на мокром месте, – говорила она, и вдруг в голосе ее слезы послышались. – Как про вас услышу, так плачу. Слух пришел, что вы воевали, муж в злобе, я рыдаю, думаю, не убили бы вас.

– Глупая, – вздохнул кавалер. Ему захотелось успокоить ее, прикоснуться к щеке рукой, да люди вокруг. – Хорошо все со мной, рана небольшая. Ты, вон, меня сильнее, чем горцы, сейчас душила.

– Так отчего же не пишете мне? – заговорила Брунхильда, платок доставая и вытирая глаза. – От купчишки виноторговца узнала, что сегодня в Малене обед в честь вас давать будут.

– Буду писать, – обещал Волков.

– Пишите, – говорила она чуть не с мольбой, – а не то плохо мне в замке, оттого и рыдаю целыми днями, столько рыдала за месяц, сколько за всю жизнь не рыдала.

– Так отчего ты же рыдаешь? – не понимал Волков.

Она придвинулась совсем близко и заговорила:

– Живу во злобе, смотрят на меня все в замке и ненавидят.

– Да кто же?

– Да все! Все, кроме супруга. Сыновья его не любят меня, жены их гримасы корчат, особенно молодой граф не любит. Он говорит со мной как сквозь зубы цедит. Рыцари графа и двор его тоже, родственники-приживалы тоже, даже лакеи и холопы мне свое пренебрежение показывают. Перины мои мокры были, просила просушить, так бросили их в угол, весь день там пролежали, я видела, а к вечеру положили их в кровать, говорят – высохли. И морды заносчивые, с ухмылочками. Живу среди змей.

Волков от всех этих слов наливался злостью, темнел лицом на глазах. Уже не рад был, что отдал ее за графа.

– Семейку графа – терпи, зубы стисни и терпи, – произнес он уже тем тоном, которым всегда говорил, когда решения принимал, тоном тяжким и холодным, – а для холопов хлыст заведи, рука у тебя тяжелая, мало им не будет, не жалей скотов. Одного прикорми, который поразумнее, побалуй серебром, чтобы был у тебя человек хоть один верный. Но так дело веди, чтобы все остальные о том не знали. Деньги есть у тебя?

– Есть, есть, – говорила она, – у супруга денег столько, сколько и у вас не видала, мне ни в чем не отказывает. Любит. Он хороший человек, единственный хороший во всем доме.

– Так заведи себе друзей среди холопов, кроме мужа пусть еще друзья будут. И терпи, главное – роди наследника графу, и поместье Грюнефельде на века твоим станет. Ничьим больше, только твоим!

– Да, да, – говорила Брунхильда и кивала, – рожу, коли Бог даст. А завтра к герцогу уедем, зовет к себе в Вильбург. Хоть неделю этих родственников видеть не буду.

– К герцогу? – насторожился Волков. – А знаешь, зачем он графа зовет?

– Так все из-за вас, зачем же еще. Как в замке проведали, что вы горцев побили, так там суматоха два дня стояла. Не знали, что делать. Боялись, что война начнется. Герцог мужу каждый день письма присылает, спрашивает, не пришли ли люди от горцев войну объявлять, муж ему отвечает, что нет пока.

Волков полез в кошель, нащупал там маленький флакончик, достал и вложил его в руку красавицы:

– Это редкий эликсир, от него любой муж к жене, что им помазала шею, страстью воспылает.

– И где же вы взяли такое? – едко поинтересовалась графиня.

– Агнес сварила, – ответил кавалер.

– Ах, конечно, без этой ведьмищи не обойдется! – Брунхильда привычно поджала губы.

– Я тебя им мазал, когда к графу ездили.

– Да помню я, – отвечала графиня, тайком разглядывая флакон. – Вот отчего он на меня слюной-то исходил.

– Он бы и так изошел, это просто дело ускорило, – улыбнулся Волков. – Теперь поедешь к герцогу, так тоже помажься, околдуй и его, чтобы был помилостивее.

– Спать мне с ним? – удивилась Брунхильда. – С герцогом? Да вы рехнулись, братец. Меня тошнит все время и без мужчин старых.

Она поморщилась и отпила вина из кубка.

– Да не спать, очаруй его, ты же умеешь.

– Ладно, – кивнула она, пряча флакон за лиф платья, – лишь бы муженек мой от зелья этого не зверел. Я его от себя отвадила на время бремени, говорю, что тяжко и так, тошнит все время. А он все равно лезет, хоть раз за день, да под юбку полезет пощупать, как там все. Старый, а неугомонный.

Она говорила как будто специально, еще и улыбалась при этом, хотя по лицу кавалера видела, что не нравились ему такие слова. А ей нравились как будто.

– Ладно уж, возьмусь за герцога, – сказала графиня благосклонно.

Она была довольна, и он был доволен, кажется, встречей. Хотя оба немного грустили и под столом они держали друг друга за руки.

Долго Брунхильда просидеть не смогла, поела кое-чего поначалу с аппетитом, но вскоре ей стало душно, и она, поцеловав кавалера по-сестрински, откланялась. Господа снова вставали, когда она уходила. Уехала к себе в поместье. Завтра далеко им с мужем ехать.

То ли от радости видеть ее, то ли от вина шея у него прошла. Но настроение не улучшилось. А тут еще к нему пришли просители, причем такие, что сразу и не откажешь.

– Кавалер, не соблаговолите ли выслушать просьбу достойного человека? – шептал ему на ухо бургомистр.

Волков тут же понял, что просьба окажется обременительна, но разве скажешь «нет» бургомистру?

– Отчего же, конечно, выслушаю, – отвечал кавалер.

Бургомистр сделал кому-то знак и снова заговорил:

– Добрейший господин Фейлинг, важный горожанин, дважды был в консулате, вы его знаете, вот он идет, он будет просить вас о чести.

И действительно, к столу, за которым сидел кавалер, шел дородный и высокий господин, а с ним два молодых человека, явно не из простых. И да, Волков помнил этого господина, он был одним из тех, кто ссужал ему золото. Все трое, встав с другой стороны стола, поклонились кавалеру и бургомистру. Старший, тот, что занимал Волкову денег, заговорил после поклона:

– Славный рыцарь, смею ли я надеяться на высокую честь, что вы окажете моему четвертому и моему пятому сыну и возьмете их в обучение?

В зале стояла тишина, музыка смолкла, разговоры затихли, женщины тянули шеи, пытаясь расслышать слова, а некоторые из мужей так и вовсе вставали с мест и шли поближе к разговору.

Волков даже растерялся немного от такой неожиданной просьбы и ответил слегка удивленно:

– Друг мой, а какому же ремеслу я их обучу? Пекарь или гончар из меня никудышный.

По залу покатился смех, люди стали передавать его слова тем, кто не расслышал.

Господин Фейлинг тоже улыбался, он, как и все вокруг, ответ воспринял как шутку. И продолжал с улыбкой:

– Не пекарскому ремеслу прошу я учить моих сыновей, а искусству, которым вы владеете в совершенстве. Прошу учить их делу воинскому.

– Прямо так и в совершенстве? – поморщился кавалер. Он повнимательнее оглядел молодых людей, что стояли пред ним, и брать в услужение не захотел. – Отчего же вы так думаете? По делу одному обо мне судите. А может, то случай удачный был?

– Так мы про вас все узнали, – заверил его бургомистр. – Мы про ваши дела в Ференбурге вызнали. Вы и там еретиков крепко били, знаменитого рыцаря Ливенбаха убили, шатер его забрали. Будьте уверены, кавалер, господин Фейлинг кому попало своих чад в обучение не доверит.

Волков посмотрел на бургомистра, потом еще раз на молодых господ Фейлингов. Одному лет шестнадцать – стар уже учиться-то. Второму лет четырнадцать. Типичные городские барчуки. Бархат да кружева. Какое им дело воинское?

– Если думаете, что пойдут они к вам пустые и станут обузой, – продолжал господин Фейлинг-отец, поймав его взгляд, – то не думайте так, пойдут они к вам в полном доспехе и при полном оружии, на хороших конях. А при них еще и по два послуживца, тоже конные. Тоже при доспехе и оружии.

Шесть человек да шесть коней? И все на его счет? Нет уж, точно не хотел он брать никаких людей к себе в учение. В бою от этих юных господ, что всю жизнь жили в сытости и достатке, прока, скорее всего, не выйдет, а расходы на них ежедневные обязательны. Все в зале ждали его ответа.

– Живу я бедно, замка у меня нет, – наконец начал он после раздумий, – оруженосцы мои спят в людской, вместе с холопами. Ходят за моими лошадьми вместо конюхов, едят то же, что и холопы: и бобы, и горох, и даже просо. Не будет вам, юные господа, отдельных покоев и изысканных кушаний. И ласки от меня не ждите, люди мои меня добрым не считают, сами мне о том говорили.

– Дозвольте мне сказать, отец, – произнес негромко старший из сыновей.

Отец кивнул ему в ответ.

– Господин рыцарь, – заговорил юноша, – вы в наших краях человек новый и о том не знаете, что род Фейлингов уже три сотни лет служит городу и гербу Маленов. Среди наших предков были известные воины. Я, Эрнст Фейлинг, говорю вам: фамилию Фейлинг не напугают лишения и тяготы, для нас станет честью жить при вас там, где вы укажете.

– Друг мой, – зашептал в левое ухо кавалеру бургомистр, – не отказывайте Фейлингу, он человек влиятельный, да и в самом деле, нашему городу нужны толковые офицеры. Пусть молодежь у вас поживет, пусть среди ваших людей побудет, поучится, вам сие зачтется, зачтется, не сомневайтесь.

В словах бургомистра был смысл, кавалер задумался.

И тут же… Волков даже вздрогнул от неожиданности, когда за спинкой его стула появился брат Семион и зашептал ему настойчиво в ухо правое:

– Берите, берите их, господин. Берите всех, кто попросится. Чем больше у вас соберется знатных людей графства, тем тяжелее будет герцогу вас сгрызть. Поживут у вас до весны, авось прокормите, не пригодятся – так попросите до дома ехать, а если горцы опять сунутся, так шесть всадников лишними не станут. И горожан порадуете, что не брезговали ими.

С этим монахом спорить было невозможно, всегда продуманна речь его, всегда логична. Да, несомненно, кавалер прокормит шесть людей и шесть лошадей. И они окажутся полезны, когда… Когда придут горцы. И в другом монах опять прав: кавалеру нужно крепить узы с городом – кажется, в графстве по своему влиянию город был значительнее самого графа. Крепить узы…

– Господин Фейлинг, – заговорил Волков после паузы, – думаю, нет нужды говорить вам, что не берусь обещать, что сыновья ваши и живы, и здоровы будут при мне. Сами знаете, что смерть и увечья к воинскому ремеслу прилагаются.

– Знаю, кавалер, я-то знаю, – отвечал Фейлинг, оглядывая зал и обводя его рукой. – И про то все знают, что в деле у реки вы сами получили рану. О том все говорят, что шли вы в первом ряду людей своих. А раз вы сами получили рану, то и другие могут и рану получить, и смерть принять.

– Ну что ж, я предупредил вас, и коли с сыновьями вашими случится что, то ни от вас, ни от женщин рода вашего я укора не приму.

– Да будет так! – воскликнул Фейлинг-старший.

– А вы, вы, – Волков указал пальцем на самого молодого из Фейгелей, – не боитесь смерти? Не испугаетесь сражения?

– Не боюсь, кавалер, – отвечал юноша. – Совсем не боюсь.

– Молодость никогда не боится смерти, – с улыбкой заметил епископ и вздохнул. – Ах, молодость! Прекрасная пора.

Все стали улыбаться вместе со старым попом. А юноша вдруг опять заговорил – звонко, на весь зал, чтобы перекричать гул:

– Кавалер, если вы меня возьмете, то для меня это будет тройная честь, я клянусь, что не испугаюсь, будь против меня хоть дюжина горцев.

– Тройная? – улыбаясь, спросил бургомистр. – Расскажите же про три ваши чести.

Все притихли в зале, всем было интересно узнать.

– Первая честь – служить своему роду, – гордо начал юноша, – вторая – служить своему городу, а третья – встать под ваши знамена, кавалер.

Тут все начали ему аплодировать, хлопали и улыбались, кто-то поднимал бокал за здоровье юноши, а Волков смотрел на него серьезно и только качал головой, словно соглашался с кем-то.

– Как вас зовут, молодой человек? – спросил он, перекрикивая шум в зале.

– Меня зовут Курт Фейлинг, – отвечал юноша.

– Я беру вас и вашего брата в учение, – произнес кавалер.

И зал еще больше оживился. Виночерпиям и лакеям пришлось пошевелиться, все требовали вина.

У выхода столпились важные горожане, прохода кавалеру не давали, многие желали засвидетельствовать свое почтение. А кое-кто и нет. То были его кредиторы. Эти господа желали говорить о своих вложениях. Говорили, что деньги давали не на войны, а на строительство замка. И знай они, что кавалер затеет войну, так не дали бы. Но с ними Волков был лаконичен и на попытку их заговорить с ним о возврате золота отвечал так, как шептал ему брат Семион из-за спины:

– Все свершится так, как писано в договоре. Ждите свои проценты. По времени прописанному будет вам ваше золото.

– А пока молитесь, господа, за кавалера, и уповайте на Господа нашего, – смиренно говорил, закатывая глазки к небу, брат Семион.

Господа пытались еще что-то говорить, но кавалер больше их не слушал, шел к выходу, где его остановили другие важные горожане. Кредиторов оттеснили от него его офицеры: нахальный Бертье и мрачный Роха. К дьяволу кредиторов.

Тех, что подошли к нему, было семеро. Стали представляться, все из мастеровых гильдий, не купцы, не банкиры, но тоже люди не последние – из городского нобилитета. Все в золоте и мехах. Имен их Волков потом и не вспомнил бы, но все остальное про них запоминал хорошо. Когда-то купцы, а тем более банкиры на цеха мастеровых смотрели свысока, но не теперь, не в Малене. Теперь главы промышленных цехов и гильдий играли в городе едва ли скромную роль. И вот они стояли перед Волковым.

– Бейцель, – говорил один. – Цех литейщиков и рудников города Малена, шестьдесят два члена мастеров и подмастерий. С коммуной Литейной улицы даем городу шестнадцать добрых людей.

– Роппербах, – кланялся другой. – Цех оружейников Южных ворот, сорок два члена, даем городу двадцать восемь добрых людей.

– Биллен, – говорил третий. – Гильдия оружейников Малена и коммуна Нозельнауф, даем городу сорок добрых людей, шесть из которых конные.

Всего глав гильдий было семь.

– Кавалер Фолькоф, – скромно отвечал Волков каждому и жал руки.

– Рад, что познакомился с вами. – Кавалер пожал руку последнего – сухого господина в отличной шубе, что звался Шонер и занимался свинцом.

Затем Волков хотел было уже откланяться, но они, видно, не просто так его остановили.

– Господин фон Эшбахт, – заговорил оружейник Биллен, – купчишки наши болтали, что на реке вы ставили амбары и причал, так ли это?

– Да, ровно на восток от Эшбахта пришлось поставить амбары для зерна и небольшую пристань. Уж больно купцы нашего графства, что приезжают ко мне за зерном, скупы. Пришлые купцы пощедрее будут, – отвечал Волков.

– Нам, людям, что дело имеют с металлами, очень интересна ваша затея, – заговорил свинцовых дел мастер. – Я делаю пули и картечь, трубы и листы, а также прочую всячину из свинца. А возить все приходится в Хоккенхайм, четыре дня до Вильбурга, а потом еще четыре дня до Хоккенхайма. А товары мои, – он обвел рукой всех присутствующих, – да и у всех у нас, тяжелы. Подводы нужны крепкие, по две лошади в каждой, возницы за наш товар просят цену большую. Едут долго, еще и дорого. Нам накладно выходит.

Волков начал понимать, куда клонят господа цеховые головы. И этот разговор ему нравился:

– Что ж, я буду рад видеть ваши товары у себя на пристани.

– Да, но купцы говорят, что дороги у вас плохи, – заметил господин Бейцель. – Они уверяют, что по таким дорогам только телеги ломать да лошадей надрывать.

Они были правы: дороги от Эшбахта до амбаров почти не было. Тянулись две разъезжие колеи с холма на холм, с холма на холм да в овраг. Когда дожди пойдут, а они вот-вот пойдут уже, так никакая коняга по грязи телегу из оврага не вытянет, на холм не затащит.

– Не думали ли вы о том, господин фон Эшбахт, чтобы дорогу свою улучшить? – продолжал глава гильдии свинцовых дел Шонер.

И пока кавалер раздумывал над ответом, брат Семион был тут как тут, он все слышал, все понимал, всегда знал, что сказать:

– Господа, так дорога, что тянется от Эшбахта до реки, вдесятеро короче, чем та дорога, что тянется от Эшбахта до Малена. И дорога до Малена тоже нехороша. Какой в том резон, чтобы делать малую дорогу хорошей, когда большая дорога, что ведет к малой, плоха?

Речь монаха удивила господ промышленников, они стали переглядываться. Волков был доволен, что монах об этом вспомнил, он удовлетворенно глядел на господ, пока господин Бейцель не сказал:

– Мы как раз думали об этом. Полагаем, что до ваших владений можем проложить дорогу сами, а уж от границ ваших владений – то забота ваша, господин кавалер.

– Господа, видно, забыли, – смиренно продолжал монах, не давая Волкову рта раскрыть и этим уже, кажется, раздражая господ-промышленников, – что господин Эшбахта войну ведет с еретиками и что в средствах ограничен весьма. Думаю, справедливо было бы, чтобы до границ Эшбахта дорогу строил славный город Мален, город богат весьма, серебра у него в достатке, что для него дорогу построить! А уж от границ поместья и до самого Эшбахта могли бы взяться и вы, господа, а уже от Эшбахта до амбаров дорогу делал бы сам хозяин поместья. Так, мне кажется, вышло бы справедливо.

Ему кажется! Господа промышленники смотрели на монаха неодобрительно, не так они собирались строить беседу, не к таким выводам о справедливости должна она была привести.

Зато Волков остался доволен: монах правильно мыслил, он сам бы не вывернул дело так и взялся бы, наверное, все строить, только предложи ему это промышленники. А брат Семион продолжал, пока господа не опомнились:

– И думается мне, что те господа, что решат участвовать в строительстве дороги по поместью, будут за свои траты вознаграждены всяческими преференциями. Уж в этом пусть никто не сомневается, доброта и щедрость господина Эшбахта всем известны.

– Что ж, хорошо, что мы поговорили и все выяснили, – задумчиво произнес за всех глава гильдии свинцовых дел Шонер.

На том они и раскланялись. Как Волков и монах отошли, так господа принялись живо обсуждать предложения монаха. А Волков шел и косился на брата Семиона:

– Не откажутся ли?

– Куда им деться? – злорадно хмыкнул монах. – Придут с согласием, только поначалу торг затеют. Надобно будет все цены на подобные работы вызнать у архитектора.

– Думаешь, не откажутся?

– Нипочем не откажутся. Цена на извоз посуху раз в пять дороже извоза по воде, – заявил монах.

Да, тут он был прав.

Прямо на главной площади, не успел Волков сесть на коня, к нему подошли люди, среди них находился старый его знакомец землемер Куртц. Их было шестеро. Волков, увидав новых посетителей, на коня садиться не стал, подошел к ним. Те стали кавалера поздравлять. Принесли кубок из серебра, говорили, что это подарок от всей Южной роты имперских ландскнехтов земли Ребенрее. Волков брал приз и жал всем руки, говорил с ними, ласково называя каждого не иначе, как брат-солдат. А чуть подумав, сказал им: