Диверсант из рода Нетшиных

Глава 2

ГЛАВА 2

в которой некто Пелюша поначалу просыпается с похмелья, а в конце концов именуется не просто «паном», а целым «герцогом литовским»

— Господин! Господин! Да чтоб Лайма* от тебя совсем отвернулась и отпрыгнула!

Голос во сне казался Пелюше знакомым, но чересчур далеким и тоскливым. Нынешняя ночь выдалась, пожалуй, чересчур бурной даже для знатного здоровья мелкого литовского князька, к множеству которых прямым образом принадлежал вышепоименованный. Пелюша попытался освободиться от непривычно тяжкого и какого-то откровенно муторного сновидения, в котором его зачем-то оседлал некто донельзя страшный, своею препротивной личиной напоминавший... Велняс его знает, кого он напоминал, может, и самого Велняса?!

Несмотря на свою достаточно бурную жизнь, лично повидаться с Велнясом Пелюше доселе не доводилось — а может быть, и к лучшему, что так. По крайней мере, князьку этого никоим образом не хотелось, и свидания такого рода он никогда не добивался. Доставало на его не такой уж длинный пока век разнообразных прелестниц, не хватало еще особами пола мужеского увлечься — спаси от такого греха Перкунас! Вот и вчера подцепил Пелюша, кажется, в одном из трактиров славного города Новогрудка молоденькую дочку бортника. Как там ее звали забавно? А, Юманте, что значит «проницательная»!

И впрямь, молодая женщина как-то подозрительно быстро поняла, что деньги у Пелюши есть, и что со значительной частью их он предстоящим и явно переходящим в ночь вечером с легкостью готов расстаться. Потому и начала пить с князьком крепкое темное пиво, сваренное из растущего в соседней, поближе к Неману долине ячменя, задолго до объявления часа ночной стражи. Причем пить с Пелюшей наравне, чему тот изумился куда больше, так как помнил за собой приятную особенность не пьянеть дольше собутыльников. Но вчера, похоже, Юманте его и в этом обошла. Да. А деньги-то, деньги?

Резким рывком Пелюша попытался сесть на кровати, но его голова внезапно наткнулась на какую-то неодолимо твердую преграду, и князек с долгим протяжным стоном рухнул обратно. Минуты через полторы Пелюша с трудом разомкнул правый глаз и сквозь обморочно-багровый блик увидел прямо перед собой лицо Янека, прислуживавшего литовцу последние две недели. Именно с ним лоб в лоб и встретился Пелюша, когда вознамерился сесть. Бледно-серые навыкате глаза Янека были тревожны.

— Ах, господин! Вы совсем себя не бережете... — прошептал служка совсем уже замогильным голосом. — Только посмотрите на себя...

Пелюша огляделся, с трудом поворачивая голову, тотчас же налившуюся тяжестью, как полное воды ведро на коромысле. Посмотреть было и впрямь на что. Комната, которую предусмотрительный князек нанял в том же трактире сразу по приезду в стольный ныне град Новогрудок, выглядела так, словно до самой побудки Пелюши в ней резвилось стадо каких-то загулявших каукасов. Обозрев одним глазом форменный разор, сотворенный непонятно кем, князек удосужился все же открыть и левый глаз.

— А-а-гр-кх-м... Тьфу! — Пелюша наконец-то скатал во рту и выплюнул вместе со сгустком какой-то провонявшей кошками желчи первое за утро более-менее внятное слово. — Что? Где? Кто? По какому праву?

— Так это... Вы сами, господин. Полночи внизу с этой Юманте куролесили. А потом сюда поднялись весь белый от злости и... — Янек с таким видом повел по комнате глазами, словно приглашал в свидетели непотребному поведению своего недавнего хозяина обоих братцев-близнецев Ашвьяняй вместе с мрачноликой Дейве Валдитоей. Да, разор и разгром царили в комнате действительно, как родные братья.

И тут Пелюша вспомнил все. Словно сорвали с окон закрывавшую их пыльную тяжелую драпировку, и в комнату хлынул ярко божественный свет Сауле. Князек вздрогнул и словно окаменел, как застигнутый врасплох дух озер, которыми так кичилась Жемайтия, Ежеринис. Плохо. Очень плохо. Хуже и быть не могло! А все эта клятая Юманте — так завела своим поведением Пелюшу. А ведь приехал-то он в Новогрудок по действительно важной надобности...

Второй год Пелюша пытался добиться перехода под свою руку одной захудалой деревеньки, вполне искренне считая, что ею много лет до того владели его предки из славного рода Рамонтасов. Правда, каким боком он сам относился к Рамонтасам, Пелюша Сквайбутис вспомнить или объяснить не мог, по крайней мере, письменных свидетельств родства с Рамонтасами ни у него самого, ни у кого из многочисленных домочадчев не было и в помине.

И в Новогрудок князек поехал ради того, чтоб предстать перед владетелем Литовского края Миндовгом и умолить того подтвердить наследственные права Пелюши и его прямую родственную связь с угасшим ныне, но знатным ранее родом. Надеялся Сквайбутис, что найдут в своих бумагах хронисты князя запись, что троюродная прабабка Пелюши то ли когда-то с век назад вышла замуж за кого-то из младшей ветви Рамонтасов, то ли просто с ним хотя бы путалась.

И вот надо ж было такому случиться, что все как-то сложилось удачно почти сразу по приезду в город! С тем поздоровался на улице, с этим перебросился парой вроде как не значащих ничего слов, тому сунул тощий на вид кошелек с серебром, потом польстил близкому к Миндовгу человечку... И вот, когда Пелюша заканчивал обедать, явился со двора владетеля богато (много богаче самого Пелюши!) разодетый слуга, да и сообщил громко и при всех, что Миндовг изволит принять просителя по делу послезавтра, задержав на день намеченную ранее загонную охоту. Как возликовало в тот миг сердце князька!

Оттого и несколько позже, чуть оправившись в своей комнате от столь удачного пока течения дела, вернулся Пелюша вниз в общую залу таверны и приказал хозяину подать самого лучшего и крепкого земгальского темного пива из ячменя последнего урожая. И тут откуда-то появилась эта... А, Юманте! И понеслось, и закрутилось.

Часа через три бурного застолья в таверну заглянули двое незнакомцев. Что-то им в поведении Пелюши сильно не понравилось, слово за слово, да поначалу кулаком по столу, а потом и не по столу, а прямо Пелюше между глаз. Сквайбутис тут же начал царапать у бедра татарскую саблю, да забыл, что перед пьяным застольем намеренно оставил ее наверху в комнате, чтоб не бряцала лишний раз попусту, да не портила заплесневелой изнутри перевязью кожу под изрядной дырой в кафтане на левом боку.

Короче, бит был Пелюша, крепко бит. И что самое противное в этой истории, бит незнамо кем. Надо бы как-нибудь повыспрашивать осторожно у хозяина, кто таковы были, подумал уже вполне осмысленно князек, но тут в комнату тихонько поскреблись. Пелюша кивнул Янеку, и тот бросился к двери, прочно запертой изнутри на задвижку. «Ага! Значит, Юманте хоть сюда не добралась!» — только успел злорадно подумать Сквайбутис, как услышал позади себя мучительный стон.

Медленно, очень медленно, опасаясь расплескать переполнявшую голову похмельную боль-тоску, Пелюша обернулся. На него смотрели ярко-синие, с солнечной поволокой, так зацепившей его вчера, глаза Юманте. Выглядела бортникова дочка куда хуже Пелюши, чем тот немедленно возгордился — уж больно крепкой на выпитое даже ближе к вечеру показалась ему намедни эта вздорная, но симпатичная девица.

— Дай ей воды, Янек. Холодной, — проскрипел Сквайбутис и так же медленно и осторожно вернулся в прежнее положение лицом к двери. А от нее уже шествовал хозяин таверны — «Как его? А, Сунгайла!» — вспомнил Пелюша. Сунгайла именно шествовал и ничем не напоминал самого себя вчерашнего, забитого и заискивающего перед сорящим серебром заезжим загулявшим постояльцем, себя, не желающего упускать очевидной выгоды торговца — видимо, не часто такие «дорогие гости» у него случались, благо, имелись в поднимающемся нагора Новогрудке трактиры и постоялые дворы побогаче.

— В чем дело, господин Сунгайла? — голос Пелюши постепенно начинал возвращаться в норму, хотя глотать то, что почему-то все еще оставалось во рту, было донельзя противно, а подать хозяину корчагу той же холодной воды клятая тварь Янек так и не удосужился. Позади литвина раздался подозрительно хрусткий шорох женской верхней юбки — похоже, не только в рот лилось накануне пиво — и тихий бранный шепот Юманте. Сквайбутис попытался принять горделивую позу, но вдруг поймал взгляд хозяина таверны и понял, что все, что случилось с ним с момента въезда в новогрудские ворота — это так, чистой воды детские забавы и шалости.

— Владетельный князь Миндовг прислал объявить господину Пелюше, — в любой другой ситуации постоялец решил бы, что речь Сунгайлы звучит даже велеречиво и торжественно, — что он отказывает ему в приеме, так как его загонщики подняли небывалой величины кабана, и охота началась уже сегодня на рассвете, — трактирщик попытался заглянуть гостю за спину, но Сквайбутис умудрился как-то преувеличенно манерно повести плечами, и хозяин даже сделал шаг назад, но продолжил свою вполне погребальную для гостя речь:

— Еще владетельный князь Миндовг прислал объявить просителю, — по слогам произнес последнее слово Сунгайла, и точно явным замогильным злорадством повеяло на Пелюшу от этого «про-си-те-лю», отчеканенного бесцветным жестким голосом, — что сможет принять его не ранее последнего дня зимы. А до того владетельный князь Миндовг, — Сунгайла, казалось, искренне упивается титулованием хозяина края, — настоятельно рекомендовал просителю (вновь по слогам!) в срочном порядке покинуть город Новогрудок и до дня приема в нем не появляться!

Вот так и оказался Пелюша к полудню одвуконь на нешироком тракте к северу от Новогрудка. На заводном коне восседала, бесстыдно пристроив прямо на широком седле полные икры, давешняя Юманте, каким-то чудом умудрившаяся привести себя почти в полный порядок. С тяжелой тоской размышлял Сквайбутис, куда ехать, и кому теперь жаловаться. В ровный цокот копыт и мерный звук шагов вышагивавшего у левого стремени князькова коня Янека диссонансом ворвался чуть визгливый девичий голос:

— Ну что мы так плетемся, пане Пелюша! За удачей надо поспешать на крыльях, как стремится Ауштарас вернуться к своей сестре Аустре!

«Ну что вот за баба! — с раздражением подумал Сквайбутис. — Нет бы сидела тихо, голову не морочила. Впрочем... Какая-то мысль ведь мелькнула, а? А что у нас на северо-востоке, где и должен стоять Ауштарас? Правильно, Кенигсберг! А кто в Кенигсберге? Немцы. Орден. Вот к ним, к немцам за судом, так сказать, праведным — в том числе и против Миндовга, будь он трижды клят, — мы и отправимся, говорят, не сильно жалуют там ныне владетеля. Только как же представиться мне — не паном же Пелюшей из захудалого рода! Что-то нужно такое, чтобы комтур Орденский сразу внимание на меня обратил... Эх, была-не была, рискнем: как, звучит — Пелюша, герцог литовский?!»

Внезапная тишина несказанно изумила Сквайбутиса. Он завертел головой, обнаружил замерших позади себя шагах в пяти и практически онемевших от неожиданности Янека с Юманте. И только тут осознал, что последние пять слов из своего глубокомысленного рассуждения на самом деле он выкрикнул в полный голос.

__________________________

*Перечень упоминающихся в книге литовских богов и мифических персонажей приведен в справочном материале после основного текста.в которой княжич Федор берет в жены Вайву по жмудскому обряду, но на великой свадебной ярмарке так и не появляется долгожданный ТовтивилОбряд пострига был завершен вовремя, да и Лукоте вполне успел обернуться со своими надобностями. Никому, правда, не сказал жрец-швальгон ни слова о том, что его тревожило. А тревога эта совсем не казалась напрасной: священный неугасимый огонь в местном Зиниче, святилище бога Перкунаса, в последнюю неделю начал вести себя странно — то вдруг внезапно и по непонятной причине резко на две-три секунды резко вспыхивал, то начинал часами медленно, казалось бы, умирать. Ничего подобного за сорок с большим гаком лет свой жизни Лукоте, считавшийся опытным зинисом, не наблюдал ни разу.

О случившемся надо было бы срочно донести до сведения Верховного судьи судей Жемайтии Криве-Кривейто и генерального старосты Лиздейки, но отправиться сам к нему долженствующий отправлять свадьбу швальгон не мог никак, а кому иному такие сведения доверить? Нельзя, чтобы хоть слово о происходящем просочилось за пределы жреческого круга; нельзя возбудить в простом народе не то чтобы любопытство, но даже допустить, чтоб сомнение мелкое возникло в том, что все правильно и вовремя делают и Эварт-криве, и нижестоящие по иерархии судьи, давно заменившие жрецов.

А народ меж тем продолжал прибывать на ярмарку. К свадебному торжеству (пусть для русичей, да и для ближней невестиной родни это была только первая и во многом далеко не самая важная его часть) съезжались и жители соседних деревень, и местные князьки, общее число которых ожидалось за сотню, да и просто любопытные, желающие разнести молву о событиях везде, где согласны будут послушать новости и угостить прилично за них.

К составленным еще накануне посередь летнего стана длинным приземистым столам катили бочки с пивом и несли сготовленное угощение — на княжеский верх получше, для простецов — то, чем и никштукас не побрезгует. Впрочем, стряпухи не спали уже вторые сутки, и свадьба должна была запомниться на долгие годы хотя бы этим как бы и небывалым доселе в тех краях пиром.

По толпам собравшихся прокатился легкий шорох, и все стихло. Сотни глаз внимательно следили за тем, как швальгон Лукоте, тяжко опираясь на посох, шествовал к дому, где должна была вершиться свадьба. Вся ближняя родня молодых уже находилась внутри.

Войдя в горницу, Валимантайтис взял в руки большую чашу пива и протянул ее Федору и Вайве. Они отпили по очереди по три глотка из полного до краев сосуда. Затем Лукоте усадил княжича за стол, а невесту три раза обвел противусолонь вокруг жаровни, в которой намедни ночью подружки сохранили привезенную боярином Данилой головню. Огонь пылал ровно и ярко.

Швальгон принял от посаженной матери странной формы темного стекла флакон, в который самолично набрал поутру в Зиниче священную воду, откупорил туго притертую крышку и окропил Вайву, Федора и приготовленное им на вечер брачное ложе. После того Лукоте полез в висящую обочь объемистую суму, достал оттуда цветной платок, крепко завязал невесте глаза. Губы Вайве Валимантайтис намазал лесным медом, что уготовили как раз под свадьбу дикие пчелы, взятым также поутру из борти возле Зиниче.

Одновременно с этим Лукоте вполне разборчивой и понятной собравшейся в горнице ближней родне молодых скороговоркой произносил недлинное наставление о том, что два несноснейших порока в жене — это любопытство и болтливость, потому она должна воспринимать все поступки мужа с закрытыми глазами, особенно те, что совсем до нее не касаются. А речи она должна говорить короткие, как жизнь пчелы, и сладкие, как мед.

Со все еще завязанными глазами швальгон не спеша провел Вайву через все двери дома, поминутно осыпая ее мелкими зернами и маком:

— Наши боги благословят тебя на все и всем, если ты будешь хранить веру, в которой ранее скончались твои предки, и если ты заботливо и рачительно будешь смотреть за общим теперь с твоим мужем хозяйством...

Русичи особо не возражали против этой части старинного родового обряда жемайтов, несмотря на его откровенно языческий уклон и как бы упор на сохранение прежней веры, потому что после принятия святого крещения в Полоцке с княжичем Федором венчалась уже не дочь жмудского старейшины Вайва Кейсгалуне, а владетельная княжна Варвара Ивановна. Наконец процессия вернулась в горницу, откуда и начинала свой путь.

Лукоте развязал невесте глаза и вновь поднес молодым чашу с пивом. Те вновь отпили по три глотка, швальгон отобрал у них посудину и со всего размаха швырнул ее на пол. Пока Федор с Вайвой тщательно растаптывали осколки на самые мелкие частички, Валимантайтис приговаривал:

— Вот такова она, жертва любви преступной! Пусть же уделом вашим будет любовь крепкая, постоянная, верная, истинная и взаимная!

Следом за жрецом эти слова повторяли громко все присутствовавшие в горнице гости. Наконец, Лукоте произнес последнюю по обряду молитву литовским богам, разменял новобрачным кольца и... Собственно сама процедура совершения жемайтского брака была закончена, но настоящая свадьба только начиналась.

Теперь уже полноценными мужем и женою, обрученными по жмудскому обычаю, Федор с Вайвою вышли наружу, толпы жемайтов загомонили и притиснулись поначалу поближе. Таким счастьем были полны новобрачные, такой тихой радостью светились их лица, что каждый старался коснуться молодоженов хоть кончиком пальца, чтобы частица этого счастья перекочевала и к нему. Перешли к застолью, понеслись здравицы, зашумело, зареготало море людское полной мерой.

Наконец, день неумолимо начал падать к вечеру. Федор и Вайва отошли от стола, рядом с которым живописными группками уже валялись вусмерть упившиеся счастливцы, которые назавтра же будут по всем углам за ковш пива врать неизбывное про невиданную никем другим доселе свадебную ярмарку. Сегодня они впервые находились на пиру по-семейному, как муж и жена.

Справа от Вайвы за столом стояли мужнины родители, чтобы прикрыть и оборонить новообретенную дочь в случае явной надобности или же скрытой тревоги. Слева от Федора расположились родители жены, и он готов был и мог защитить их в случае нужды. И пусть не положены были за свадебным пиршеством ни кольчуги, ни мечи, даже ножи для лесной свежатины подавали затупленные — руками порвут мясо, не дети малые! — но присутствовала в двадцатилетнем княжиче постоянная сторожкость, обретенная за годы воинского воспитания и приграничных походов, что не убоялся бы в тот миг он никакого злого ворога.

Больше того — увеличь тот же (как его?) Перкунас кольца, обменялись которыми он с Вайвой во время жмудского обряда, и вставь их в небо и землю — так схватился бы сейчас же Федор за те кольца, да и поменял бы местами небо и землю, такую силушку в ту минуту он в себе чувствовал.

Снова направились к дому. Перед ним подружки в последний раз окружили Вайву. Песен уже не пели, молча и быстро остригли сожженные посаженными отцом и матерью кончики локонов — негоже, чтобы в первую общую ночь в постели пахло паленой шерстью, сняли с них кольца, заново расчесали волосы и надели на голову теперь уже мужней жене обглей (у русичей он именовался завой), своеобразный род чепчика — привыкай, Вайва, больше не ходить тебе простоволосой!

В горнице на столе стояло большое деревянное блюдо с жареными куропатками, павшими еще одной жертвой старинного обычая. В тех краях куропатка — самая плодовитая птица, вот и полагалось новобрачным перед тем, как впервые вместе взойти на общее ложе отведать их мяса, чтобы в новосозданной семье родилось как можно больше детей, особенно сыновей, что будут родителям в старости опорой и подмогой.

Гости в дом в этот раз уже не заходили — на то нужно было от теперь пусть и временных, но хозяев его особое приглашение, которого следовало ждать только наутро, перед отъездом в Полоцк. Князь же Константин намеревался отправиться в путь-дорогу в ночь, чтобы прибыть на место второй части свадьбы загодя и проверить, все ли там приуготовлено по уже русичским правилам и обычаям.

С Безруким отправлялась бóльшая часть малой княжеской дружины, приехавшей вместе с ним и сыном на ярмарку. С Федором и Вайвой оставались только доверенный боярин и друг с детства Данило Терентьевич и трое воев. Как считал князь, для безопасности в пути этого было вполне достаточно. Ни с кем войны об эту пору из соседей не было, вот-вот сенокос начнется — это раз. Да и сопровождать молодых в Полоцк намеревалась едва ли не четверть тех, кто собрался в полевом стане — это два.

Не все, конечно, удостоятся и там приглашения за богатый княжий стол на повторное пиршество, что должно было ничем не уступить, а то и превзойти жмудское. Но попутешествовать по прекрасной летней погоде, когда не наступила еще изнуряющая июльская жара с немилосердно жалящими и лошадей, и людей оводами, пока не настала пора отправляться вдругорядь в поля — кому за травами, а кому и первый ранний урожай брать, так чего же себе в том отказывать!

Выйдя из сеней и аккуратно притворив за собой дверь, князь поманил к себе дружинника Игната:

— Ну что, как там?

— Пьет жмудь, как не в себя, — усмехнулся воин.

— А наши что?

— Наши порядок помнят. В начале пира по чаше пива, по две, не больше. Потом поменял из-за стола людей на послухов, что по разным местам за станом сторожу блюли. Все тихо там, княже. Послухи тоже перед молодыми отметились, да пошли сбрую да лошадей проверять. Можем хоть сейчас отправиться.

— Товтивила или его воев?

— Нет. Никто не видел.

— Хорошо, собирай людей, через восточную сторону выедем.

И князь двинулся в начинающем темнеть воздухе к своему коню, размышляя, почему на сговоренную им же свадьбу не приехал Товтивил. Что (или кто) ему помешало?

....На восточной же стороне от полевого стана на краю небольшой рощицы лежали в высокой траве двое и молча наблюдали за тем, как разворачивалась перед ними картинка пышного праздненства.

— Ну что там? Не пора? — нетерпеливо спросил мужской голос.

— Нет, русичи еще не выехали. Или ты и с ними хочешь заодно поссориться и здоровьем помериться? — ответил ему слегка визгливый женский.

— С этими клятыми оружными дружинниками? Нет уж, Юманте, не в тех мы сейчас силах, — пробормотал Пелюша.

Да, это были именно они, Сквайбутис и бортникова дочка из славного города Новогрудка. К знакомой уже нам парочке бесшумно приблизилась из рощицы третья фигура в высоком черном кожаном панцире.

— Русичи вот-вот отправятся, — с легким иностранным акцентом произнес незнакомец. — И почти сразу упадут сумерки. Через час можно будет спокойно начать, через два — кончить.

— Так и сделаем, Конрад. Так и сделаем...