Диалог с лунным человеком

Птенцы археоптерикса

— Это ты? Не спишь?

— Не сплю.

Голоса прозвучали странно. Язык был четок и лаконичен; на нем вполне могли изъясняться люди, но сами голоса не казались человеческими. Им не хватало гармонии и свободы. Что-то натужное, принужденное угадывалось в их звучании.

Только что взошла Луна. Стал виднее угловатый дом, похожий на льдину с острыми неравными углами. Его косые стены отбрасывали тень на вымощенный пластмассой дворик. Вокруг стояла тишина, то есть то, что можно назвать тишиной при заунывном шуме ветра, бормотанье воды и сухом треске моторов.

Погода с вечера оставалась ясной. Но по ночам редко было видно небо со звездами: то клубились густые искусственные облака, то зажигалось нужное какой-нибудь отрасли промышленности плазменное свечение, то, наконец, испытывались новые лучи — прямые и невесомые, как дорога в антимир. А еще чаще просто колесили спутники, сменяя друг друга. Они сделались еженощной частью ландшафта; службой для одних, привычкой для всех. Вот и сегодня небо вырядилось богато: на соседнем меридиане включили новую энергетическую систему, ее оранжевый отблеск соперничал со взошедшей луной. А к далекой звезде Омикрон третью неделю стремился сигнальный луч. Его зеленое лезвие тонко разрезало небосвод; оно было кривое, как у старинного ятагана.

Волны света непрерывно двигались и пульсировали; мелькали глобальные ракеты, грузовые и пассажирские; иногда небо казалось даже более населенным, чем земля.

Существа со странными голосами хоронились в тени второго здания, плоского, как коробка. Именно оттуда доносился сухой треск счетчиков, равномерное жужжание включенных машин. Окна были затянуты пленкой; они слепо мерцали, и существа печально прислушивались к безликому шуму изнутри.

— Третью ночь он держится на энергетических душах. Ни минуты сна, — сказал первый голос, более отрывистый и грубый.

Если очень присмотреться, то можно было различить, что голос этот принадлежит существу со смутно знакомым контуром собаки. А его собеседник напоминал лошадь. Но они только напоминали этих давно изменившихся животных, так же как и Земля была к этому времени населена уже не Гомо Сапиенсами Людьми Разумными, а просто Сапиенсами — Разумными, и этот новый человеческий род был и не был похож на людей в такой же мере, как и люди в свое время походили на неандертальцев или отличались от них. Ничего волшебного не произошло, просто эволюция, ускоренная усилиями интеллекта, продвинулась далеко вперед. Но вместе с развитием доминирующего вида-человека (то есть скорее — бывшего человека) — при постоянных и кропотливых усилиях Сапиенсов развивались и другие млекопитающие; они тоже проходили ступень за ступенью лестницу эволюции. (Впрочем, кто знает, какова эта лестница на самом деле? Даже Сапиенсы были лишь ее ступенью. Разумеется, очень высокой ступенью! Сравнительно.)

Что касается бывших лошадей и бывших собак, бывших дельфинов и бывших слонов, то они теперь обладали членораздельной речью и посильно помогали Сапиенсам: производили несложные вычисления на счетных машинах, следили за порядком в домах, принимали сигналы, включали и выключали рычаги. Они взяли на себя те остатки физического труда, которые могли еще отвлекать Сапиенсов.

— Жу сегодня был очень бледен, — сказал Бывший Лошадь, прислонясь рыжим крупом к стенке.

— Ему не нравится, когда мы его называем Жу, — одернул товарища Бывший Пес — Сапиенс — и все. Клички приучают к сентиментальности. Это отнимает время.

— И все-таки он Жу, — упрямо повторил первый. — Он не может нам этого запретить.

Пес передернул шкурой.

— Разве он что-нибудь запрещает? Он наблюдает.

— Ты думаешь, он может нас отправить в Большой Круг и заменить другими? Бывший Лошадь ушел глубже в тень.

— Ну, что ты? К чему ему это? На нас вполне можно положиться. Ведь так?

— О, да!

Они помолчали, ежась от ночной сырости. Дом стоял одиноко, в горах. На сотни линейных единиц вокруг не было другого жилья. Зато поблизости шумел поток с чистой и первозданной водой, как и миллионы лет назад! Звери пили ее украдкой, пили до одурения, как алкоголь. Сапиенс, конечно, ничего этого не знал. Он многого не знал о них.

— Интересно, чем он сейчас занят? — опять проговорил Бывший Лошадь. Специально закрасил окна, чтобы мы не смотрели!

— Едва ли он думал о нас. Просто не хотел отвлекаться: к прозрачному стеклу липнет столько ночных бабочек!

— Сегодня бабочек нет.

— Холодно.

— И все-таки: что у него за работа? Слишком он бледен, наш Жу. Я все боюсь: а вдруг с ним что-нибудь случится и мы узнаем об этом только утром?

— Глупости, — Бывший Пес говорил рассудительно. — Ты бы шея лучше спать. Жу не любит, когда мы нарушаем распорядок.

— Не пойду.

Пес вздохнул.

— Ну, тогда взгляни на него разок и успокойся. Утром, убирая лабораторию, я слизнул часть пленки. Нагнись.

Бывший Лошадь нагнулся.

Он увидел Сапиенса, который стоял перед светящейся доской, слегка опустив лоб, тяжелый, как кирпич, — все лицо казалось сплющенным от этой тяжести! А глаза у него были маленькие, ушедшие глубоко под карниз лба, и рот незаметный, легко очерченный, никак не выражающий внутреннюю жизнь, с тех пор как она перестала быть чувственной. Прямая короткая шея с железными мускулами, чтобы поддерживать небесную сферу — череп, вместилище разума. И видящие пальцы, которые вывели Сапиенса за границу глазного диапазона.

Жу поднял руку и коснулся доски. Это было скользящее точное движение. Все, что связано с физической работой и утяжеляет тело, ушло. Ведь люди долго не умели обращаться с собственными членами, лишь у Сапиенсов механизм движения стал совершенным: они никогда ни за что не зацепятся, поднимут и опустят руку, как надо — самым экономным, а потому и самым красивым движением…

Бывший Лошадь со вздохом выпрямился.

— Работает. Значит, до утра.

— В старину по утрам Сапиенсы говорили "Здравствуй!", — неожиданно выпалил Пес. — Они желали друг другу быть здоровыми.

— А что значит быть здоровым? — пробормотал рассеянно Лошадь.

— Это когда лапа не ушиблена и голова не устает от счетной машины.

— А-а, — Лошадь задумчиво потерся боком о стенку.

Пес остановил его:

— Не делай этого. Ты ведь знаешь: Жу сердится. Он думает, что мы забываем принять антисептический душ.

— Мне нравится, когда он сердится, — отозвался с вызовом Лошадь. — Тогда можно вообразить, что он нас хотя бы немного любит.

— Эмоции отвлекают. Сапиенсы должны думать.

— Если б он думал и о нас!

— Иногда думает. Я-то знаю.

— Да. С тобой он говорит чаще…

Они помолчали. Бывший Пес собирался с мыслями.

— Как это удивительно, как странно! — воскликнул он с увлечением. — Мне кажется, порой что-то брезжит в моем сознании, словно вот-вот ухвачусь за путеводную нить — и стану уже не тем, что я есть.

— Ты организован сложнее меня, — грустно согласился Бывший Лошадь. — Мне страшно подумать, что твое развитие уйдет так далеко, и мы станем воспринимать все по-разному. Тогда я буду совсем один.

— Что ты, милый! Ведь развитие вида — дело целой цепи поколений! Даже наш Жу не может заставить перескочить эволюцию больше чем на один порядок сразу.

— "Милый"! Как ты это сказал! Какое славное слово… Как думаешь, если попросить Жу, чтоб он произнес его только один раз, просто так, в пространство — звук ведь можно записать? А погодя как-нибудь схитрить еще; сделать, что он повторит на той же модуляции твое и мое имя, все это смонтировать — и вот он нам будет говорить своим собственным голосом: "Милый Пес! Милый Лошадь!" Говорить столько раз, сколько мы захотим. Вот славно-то!

Бывший Пес смущенно потупился.

— Нет, нехорошо, — честно возразил он. — Мы возьмем то, что нам не принадлежит.

— Что значит "принадлежит"? — снова с досадой спросил Бывший Лошадь, Почему ты так много стал употреблять непонятных слов?

— Я читаю старые книги, — ответил Пес.

Но его товарищ только помотал головой.

— Книги!.. Кому это нужно теперь? Лучше прокрутить через стенку.

— Над книгой думаешь. Она не скользит так быстро, как стенка. На каждой строчке можно остановиться, когда захочешь. Даже Жу все чаще стал брать старые книги из хранилища.

— Вот я и говорю, что ты становишься похож на Жу. Просто ужасно!

— Разве ты его не любишь?

— Ты очень хорошо знаешь, что я люблю его больше всего на свете. А ты?

— Я тоже.

Они замолкли. Вокруг стало сереть. Сами собой потухли осветительные дуги над главным фасадом. Молодая трава, которая при луне казалась политой молоком, сейчас сделалась черной, словно свернувшаяся кровь. Но в кустах уже чирикнула первая птичка, голосом неуверенным и как бы вопрошающим: что это? Взаправду утро или еще какой-нибудь оптический фокус?

— Как ты думаешь, — спросил опять, несколько погодя, Бывший Лошадь, почему Сапиенсы не трогают птиц? Ничего в них не изменяют?

— Жу мне говорил, что их оставили как контрольную ветвь эволюции.

— А! Он с тобой и про это говорит?

— Так, между делом.

— Ты уже научился во всем его понимать?

— Что ты! Этого не смогли бы даже и люди!

— А почему на земле не осталось людей? Зачем Сапиенсы их всех переделали?

— Сапиенсы их не переделывали. Люди сами переделались в Сапиенсов. Какие-то клетки усиленно развивались, а другие притормаживались, и вот понемногу все люди стали Сапиенсами.

— Неужели никто из них не захотел остаться просто человеком?

— Ах, глупый! Но ведь это происходило помимо их воли, как бы само собой.

— Послушай! — вскрикнул вдруг Бывший Лошадь в сильном возбуждении. — Наш Жу действительно может все-все?

— Не знаю. Он говорит, что нет, а я думаю, что да. Но зачем тебе?

— Если его попросить… Нет! Если заинтересовать, подтолкнуть на эксперимент… Только не вперед, а назад, чтоб он растормозил свои те, старые клетки? А. новые затормозил… Ведь он снова станет человеком?!

Бывший Пес долго и усиленно думал. Между его широко расставленными глазами кожа сошлась в напряженную складку.

— Это плохо кончится для него, — наконец медленно проговорил он. — Жу очутится один среди Сапиенсов. Подумай — совсем один!…

— А мы? — вскричал Бывший Лошадь, обуреваемый любовью и преданностью. Если Сапиенсы не захотят его, мы уйдем с ним в лес и построим новый дом. Или взберемся на высокую гору, и все, что останется внизу, будет видеться таким маленьким, что перестанет нас касаться.

Но Бывший Пес только шумно вздохнул.

— Магнитный луч достанет повсюду.

— А зачем им нас трогать? Мы не сделаем ничего плохого; уйдем и только. Раз Сапиенсам Жу не нужен. А нам нужен!

— Значит, ты все время думаешь только о себе? — возмутился Бывший Пес, стукнув хвостом о землю.

— Мне хочется, чтоб он назвал меня "Милый", — прошептал его товарищ, покаянно опуская ушастую голову.

Быстро светало. Стала видна вся его понурая фигура, покрытая рыжей шерстью, и длинная морда с круглым огненно-черным печальным глазом.

— Брось. Не надо расстраиваться, — сказал Бывший Пес. — Уже утро, раскрылись цветы шиповника, скоро проснутся маки.

— Жу все еще не ложился! Посмотрим-ка, что он делает сейчас?

Они снова подошли к стеклянному проему, за которым — уже бледнее виднелся отсвет мелочно-розовых и молочно-голубых ламп. Бывший Лошадь пригнулся, припав к глазку.

— Ну, что? — спросил его Пес.

— Наверное, опыт идет к концу. Горят только двенадцать сигнальных огоньков. Остальные потушены.

— Дай-ка, посмотрю тоже.

Пес встал на задние лапы и приложился к глазку. Он увидел знакомую комнату, очень большую, но казавшуюся тесной, словно она была лишь хорошо пригнанным футляром, полную стрекочущих, щелкающих механизмов, упрятанных в закрытые шкафы. Он, конечно, не слышал звуков сквозь тугое пластическое окно, но легко представлял их себе.

Огромный лоб Сапиенса был стянут обручем, соединенным с Главной Машиной. К ней подключались и все шкафы, стенды, все медленно вращающиеся колеса с пробирками.

— Говорят, что это очень опасные опыты, — проронил за его спиной Лошадь. Поэтому мы здесь одни с Жу.

— Да, у него нет разрешения. Он делает все на свой страх и риск.

— Что такое "страх и риск"? Опять из старинной книги? Но если ему опасно, я стукну копытом по окну!

— Ничего не выйдет. Оно не разобьется. Знаешь, — с воодушевлением воскликнул Пес, оборачиваясь, — больше всего я удивляюсь его внутренней силе! Не думай, что и остальные Сапиенсы таковы. Наш Жу — это нечто космическое! Редкое, как сверхновая звезда. Я готов полностью раствориться в его замыслах!

— Не знаю, не знаю… — пробормотал Бывший Лошадь, в забывчивости жуя крупными зубами травинку. — Недавно мы ездили с ним в Большой Круг, платформа шла довольно быстро, свет падал с одной стороны, — ты ведь знаешь этот бледный подземный свет, подкатывающий и убывающий как бы волнами? Лицо Жу стало тоже бледным, струящимся, подобно воде… Словно он нуждался в помощи…

— Ты слишком часто предаешься мечтам. Жу любит повторять: "То, что мешает работе мысли, — тропа, влекущая вниз!" В конце концов все мы вылупились однажды из яйца археоптерикса. Треск скорлупы прозвучал, как взрыв. Но это было давно. Теперь разумное существо должно оттачивать мышление. Его главное назначение — расширять в Галактике сферу разума, чтобы поскорее вырваться на просторы Метагалактики! Только там находится рычаг управления Вселенной, оттуда льются бесконечные потоки нейтрино, невидимый дождь, который омывает нас днем и ночью — и вся толща Земли не может заслонить от него. Но Сапиенсы в конце концов положат на рычаг свою руку. Я верю.

— Жу не доживет.

— Ну и что же? Это сделают другие.

Бывший Лошадь скосил черный выпуклый глаз на молочно светящуюся стену лаборатории: как в ловушке, там были заключены внеземные, галактические силы. Звездами мигали семицветные огоньки на пультах.

— Зачем мне другие, — прошептал он, опуская голову.

Горячее чувство переполнило верное сердце Пса.

— Ах! — воскликнул он восторженно. — Если б можно было умереть ради него! Пусть бы он даже не знал.

— Неужели мы навсегда останемся разъединены? — пробормотал Лошадь после мучительного размышления. — Как же нам очутиться рядом?

Сапиенс медленно водил своими видящими руками по блестящей ровной ленте; диапазон, не воспринимаемый глазами, стал доступен другому органу зрения пальцам. Какие цвета разворачивались веером перед ним сейчас?! Аскетическое лицо одержимого жаждой знаний склонялось над медленно ползущей серой лентой, похожей на мягкий металл. Как велик был перед ним мир! И как он жаждал большего.

Жу был охвачен мечтами в гораздо более обширных пределах, чем его четвероногие друзья. Пес и Лошадь переживали время душевного пробуждения: потребность чувствовать граничила у них еще с инстинктом. В переливчатых лучах весеннего солнца дали терялись, и они видели лишь ближние предметы. Но Сапиенс находился в иной поре: он был дальнозорок и спокойно отстранял привязанности, грозившие нарушить внутреннее равновесие. Жу упрямо продолжал скитания между небом и землей. На родной планете он искал лишь опоры для своих замыслов, стремился быстрее дать форму идеям.

С тех пор, как вслед за первыми попытками человечества проникнуть в солнечную систему были созданы очаги жизни на Луне и планетах, Сапиенсы вышли, наконец, в Большой Космос. Там их встретило много неожиданностей. За пределами планеты человечество бурно расширяло сферу обитания; оно уже деятельно вмешивалось в космические процессы Галактики. Проблемы продолжали вставать одна за другой, похожие на древние бастионы с их башнями и подземельями, замкнутыми на ржавые замки.

Одна из удивительных идей неожиданно осенила Жу в его одиноких бдениях. Это было как молния; он даже прикрыл на мгновенье лицо сгибом локтя. Беспредельность угрюмого кипящего космоса с раскаленными газовыми шарами, потоки лучей с провалами в темную пыль, светящиеся электронные облака, неравномерно закрученные раковины галактик вдруг явили ему другой лик. Микро- и макромиры, которые Сапиенсы рассматривали как свою рабочую площадку, наполнились для Жу еще не найденной, но угадываемой им другой жизнью, ее трепетом, болью, ее грозной силой и трогательной слабостью. Предчувствие иных миров витало вокруг него, как неоткрытые лучи. Нет, он совсем не имел в виду себе подобных; и не жителей системы Омикрон, куда нетерпеливо стремился сигнальный луч Земли! Мечты увели далеко вперед, за пределы человеческого мира.

Среди вечных категорий — вечной материи и вечного движения — есть и дискретная, прерывающаяся бесконечность: это жизнь. Она может возникнуть или нет в любом месте пространства-времени…

Он вспомнил воззрения древних о едином звездном теле вселенной, где шарик-Земля не более, чем кровяная капля, текущая извечным путем гигантского кроветока. Или невообразимо богатый мир атома — разве нет в нем места микроскопически живому? Что, если живое так же плотно и бесконечно, словно это единая материя, и надо лишь найти дверь, чтобы в нее достучаться?

"Чем изощреннее становится наука, — думал Жу, — тем внимательнее должна относиться она к первобытным сказкам и верованиям — в них часто оказывались крупицы истины!"

Наивное одушевление дикарем воды, небесных светил и камней — не было ли предчувствием гнездящейся в них жизни?

В какой-то момент Сапиенсом овладело ощущение пустоты, словно центр тяжести переместился. Вокруг теснились горы, небо было пустынно. Но Сапиенс стоял, не смея ступить: что, если его подошва обрушится на миры, трудолюбивые, невидимые, где целая жизнь с ее длинным путем умещается в долю секунды жизни Сапиенсов? Он почувствовал себя словно впаянным в некий монолит.

И вторично ощущение бездны наполнило его дурнотой: он увидел над собой безоблачное пространство. Но увидел его не таким, как знал ежедневно: небо помутнело, принимая зловещий фиолетовый оттенок. Каждой клеткой он ощутил свою малость, малость своей планеты и чрезмерно ничтожные размеры всего вокруг солнечного эллипса…

Он поднял голову и на секунду уставился в серую пленку окна сосредоточенным, почти невидящим взглядом. Да, эксперимент был ему запрещен, он проводил его сам, на свой страх и риск. Ему пришлось уйти из Большого Круга, никого не убедив. Он шел тогда медленными шагами, и почти неуловимая усмешка трогала губы, словно мысли его были уже далеко. Перед этой бесстрашной, спрятанной внутрь улыбкой все невольно расступились озадаченные, в молчании. И все-таки никто не захотел последовать за ним.

Грустная жалость шевельнулась в сердце Жу. Он смотрел на бледнеющее окно, как на скорлупу. Все человечество представлялось ему сейчас не более чем птенцом: едва высунув голову, он воображает, что раздвинул мир бесконечно!

Жу не смог заставить Большой Круг приостановить наступление на космос, пока не будет точно известно, что земляне не разрушают, не топчут чьи-то чужие миры, существующие, может быть, в другом времени и ином измерении. Но он продолжал сам искать их следы в пролетевшем нейтрино, ловить странные сигналы, которых до него никто не замечал. Вот-вот, казалось, в его руках появится нечто осязаемое… Тогда он пошлет разумному миру бесконечно малых и бесконечно больших величин первую весть, возглас землянина, снедаемого раскаянием и восторгом: "Мы все-таки начали путь познания, хотя он перед нами огромен, — скажет он им. — Имейте снисхождение к дикости Сапиенсов".

Дом плавал в тумане, стены проглядывали неясно. В этой серой предутренней дымке, — полусливаясь с нею, продолжая ее, — встала отвесная стена гор. Серый расплывающийся мираж, слегка позолоченный низкой луной. В уступах лежал поздний снег, тоже призрачный. Небо слегка зеленело в разрывах. Понемногу горный пик как бы освобождался от едкой пелены, и только ущелья по-прежнему дымились, словно там, на дне, кто-то все еще жег можжевеловые костры. Свист пичуг с колокольчиковыми голосами и карканье ворон наполняли безветренный воздух.

— А все-таки хорошо, что мы здесь совсем одни, — проговорил Бывший Пес, следя за тяжело снявшейся птицей. — В этом уголке среди гор никогда ничего не меняется, как остается неизменным птичье яйцо. Они все одинаковы до сих пор, что у археоптерикса, что у этой вороны!

— У вороны яйцо запрограммировано иначе, — возразил Лошадь. — Сложнее.

— Ну, не знаю, — глубокомысленно отозвался Пес. — Создать из рыбьей чешуи перья тоже было непросто. А ведь эволюция быстро совершилась! Жу не захочет этим заняться, но в вороньем яйце, может быть, и до сего дня живет крошечный археоптерикс? Сапиенсы убеждены, что они все знают. А для меня чем больше что-нибудь знаешь, тем сильнее хотелось бы это понять.

пробормотал вдруг он.

— Что это? — спросил Лошадь.

— Какая-то старая песня.

— Теперь давно нет асфальтовых дорог.

— Я знаю.

— Послушай, ты уже совсем разучился лаять? Только говоришь и говоришь?

— Нет, еще могу.

И в подтверждение Пес поднял морду к бледному небу, где давно потухли искусственные луны и стал невидим зеленый игольчатый луч. Только старая Луна, совсем опустившись к горизонту, сияла все тем же теплым тихим светом.

Раздался высокий надрывный звук волчьего воя. Что-то сжалось внутри Бывшего Пса; он пытался возродить в себе ощущение бесконечно далекого… Время остановилось.

Внезапно обоих словно ударило током: у дверей лаборатории стоял Сапиенс.

— В чем дело? — спросил он утомленно. — Разве изменен режим суток? Почему вы здесь?

Первым опомнился Бывший Пес. Он деланно зевнул и потянулся.

— Видишь ли, Сапиенс, — небрежно сказал он. — Сегодня полнолуние, и я захотел проверить, сохранился ли у меня атавистический инстинкт.

— Ну, и?..

— Есть, но уже приходится снимать внутренние тормоза, чтоб полаять. Архаический способ передачи информации!

Сапиенс бледно усмехнулся…,

— Опыты надо согласовывать со мной, — сказал он, уже оборачиваясь к другому. — А ты?

— Я?!… Рыжая шерсть взмокла от напряжения.

— Что такое? — протянул Сапиенс, зорко и холодно глядя на него. — Почему ты так волнуешься? Опять неразумная трата эмоций на сущие пустяки?

Он протянул руку, и гибкие, чуткие, бесконечно сдержанные и абсолютно бесстрастные пальцы прикоснулись к задрожавшей шкуре.

— Ты стал слишком нервным. Может быть, тебе не на пользу тишина здешнего места? Что ты скажешь, если я отошлю тебя на время в Большой Круг?

— Это ни к чему, Сапиенс, — поспешно вмешался Пес, с тревогой и жалостью глядя на своего товарища. — Думаешь, ты выглядишь лучше, когда по утрам выходишь из своей лаборатории? У Лошади такое же право напрягать нервную энергию во имя поставленной цели.

— Цели? Это любопытно, — пробормотал Сапиенс. На мгновенье зрачки его вспыхнули, но утомление пересилило, веки опустились на глаза.

— Я пойду лягу, — сказал он вяло. — Принимайте сигналы и следите за натяжением плазмы в аппарате Ф-18. Напомните мне об этом разговоре. Может быть, произошел перескок сразу на два порядка? Мы поговорим.

Бывший Лошадь смотрел ему вслед: узкая спина, легкая скользящая походка…

— Если бы с ним можно было говорить, — прошептал он. Ах, если б только с ним можно было говорить! Пойди, проследи, выпьет ли он хоть свой стакан перед сном?

Бывший Пес, свесив голову, молча двинулся за Сапиенсом. Лошадь остался посреди двора один.

Всходило солнце. Хотя в горах еще витала призрачная пелена, но сквозь нее уже проступало желтоватое тело камня. На пластиковой тропинке исчезали следы ушедших. А по обе стороны воскресающая молодая трава светилась весенней зеленью.

пробормотал Бывший Лошадь. Дальше вспомнить он уже ничего не мог.

Диалог с лунным человеком

Человек проснулся в тени айсберга.

Айсберг, похожий на закрученную раковину, весь в синих и черно-лиловых трещинах, — которые тоже как бы повторяли складки улиточьего дома, — поднимался высоко. Густая опояска тьмы шла по его вершине; солнце осталось позади.

Человек продрог и в растерянности провел рукой по твердому насту. Несколько секунд глаза его бессмысленно блуждали по сторонам — вокруг было бело и пустынно.

Наконец взгляд наткнулся на горлышко бутылки, и Кеша Торицын вспомнил все.

Он не был полярным жителем, нет! Его собственный дом находился далеко отсюда в уютном, утопающем в сиренях районном центре, где Кеша занимал должность счетовода в местной заготконторе. Быстродействующие электронные машины еще не дошли до районного центра; подспорьем Кеше по-прежнему служили счеты с пластмассовыми костяшками. А между тем Кеша желал идти в ногу с веком! По вечерам, возвращаясь с танцплощадки, он любил разглагольствовать посреди стайки примолкших горожанок о пользе и необходимости туризма для современного человека.

Но путевки, которые приходили в районный центр, не устраивали его. Это были слишком банальные поездки по цивилизованным местам, а Кеше хотелось чего-нибудь необжитого, первозданного, достойного мужчины, черт возьми!

Поэтому, когда районный совет по туризму добыл каким-то чудом одну-единственную путевку по Чукотскому побережью, где передвижение предполагалось на оленях и собачьих упряжках, путевку эту торжественно вручили Кеше. Все равно других желающих не нашлось.

Чукотка встретила его снегом и морозами. Но в гостинице были горячая вода и телевизор; умелый парикмахер подравнял Кешину шевелюру и освежил его импортным одеколоном; а ресторан предоставил богатый выбор напитков. Кеша стал надеяться уже на благополучный исход путешествия, как вдруг по радио объявили, что на рассвете следующего дня туристской группе надлежит погрузиться на специально зафрахтованные аэросани и следовать по маршруту…

Начиналось неведомое.

Не будем описывать, как бледный, а затем и несколько обожженный полярным солнцем Торицын мчался на оленях, цепляясь за каюра, и как ездовые собаки неистово лаяли на его охотничью тужурку.

Туристская группа расположилась на отдых в пушной фактории, и, в то время как остальные путники совершали вдоль берега океана лыжные прогулки, Кеша, ссылаясь на то, что он родом южанин и лыжи в глаза не видывал, — что было абсолютной неправдой, ибо видеть-то он их видел! — проводил время в задней каморке сторожа, играя в дурачка.

Сторож, помня строгий запрет, ни под каким видом не желал продать Кеше спиртное, припрятанное у него с прошлой навигации.

К исходу дня, когда полярное солнце все так же высоко стояло на небосклоне, сторож сдался и со многими предосторожностями вручил Торицыну "белую головку" с непременным напутствием "употребить" ее вне ограды фактории. А так как тотчас за оградой начинался берег океана, то Кеша и пошел туда, огибая заструги и торосы.

Он расположился за ледяной стеной айсберга, который удачно заслонял его от фактории. Однако то, что айсберг никак не может помещаться на суше и, следовательно, Кеша вступил на ледяной панцирь океана, как-то не пришло ему в голову. Подшитые кожей валенки одинаково бодро ступали и по заснеженному берегу и по твердой спине морской пучины.

А между тем Кеша выбрал не самое лучшее время для столь рискованной экспедиции: шла весенняя передвижка ледяных полей. И пока он уютно посиживал на снежной подушке, благожелательно обводя взглядом великое полярное пространство — такое безобидно-дремотное и неизменяющееся! — берег, скрытый от Кеши искрящимися гранями ледяной цитадели, начал медленно и бесшумно отдаляться…

Это фантасмагорическое зрелище не суждено было наблюдать Торицыну. Он осушил бутылку и задремал, полный приятных мыслей о своем героическом возвращении в райцентр.

Когда он очнулся, в воздухе разливались какие-то странные сумерки, хотя красное светило не покидало неба. Оно двигалось медленно; диск претерпевал ежеминутные изменения: то его бороздили складки, то исчезала макушка, то появлялись рога или вся поверхность шла пятнами.

— Куда я попал?! — воскликнул Кеша, силясь проснуться.

Он смутно припомнил что-то о кривизне вселенной, и его зазнобило. Относительность времени и пространства развлекают только тогда, когда не имеет к нам ни малейшего отношения. Гораздо прочнее, чем любопытство к новому, в человеке держится привязанность к плоской земле.

Кеша Торицын не составлял исключения среди остальных братьев по человечеству, хотя он как нельзя более прилежно выписывал в течение двух лет журнал "Земля и вселенная", будучи подкован для такого чтения школьным курсом астрономии. Вначале он, читатель-новичок, вступил лишь в обширную переднюю этого глубокомысленного издания, где его ожидала короткая и занимательная информация, например, о том, можно ли взвесить метеорный рой. Оказывается, можно. Взвешивая пылинки одинаковой плотности при помощи крошечных золотых капелек-гирь, ученым удалось установить, что Гриады тяжелее Гиад. Узнав об этом, Кеша с довольной усмешкой покрутил головой, чувствуя себя причастным к тонкому эксперименту.

Именно тогда его с головой захлестнула волна фантастической литературы. Ах, как далеко летали уже все мы на гравитолетах и мыслелетах!..

Но каждая медаль имеет две стороны. Расцвет фантастической литературы можно оценить оптимистически, как порыв современников к энергичному раскрытию тайн природы, но и, напротив, как леность мысли. Будущее оказывается таким удобным и простым: включил аппарат межгалактического перевода — и все тебе друзья; нажал кнопку аннигиляционных двигателей — и миллион лет как корова языком слизала, а ты сам по-прежнему свеж и молод!

Боюсь, что именно вторая сторона стала ближе и желаннее Кешиной натуре.

Впрочем, всемогущий Случай подготовил проснувшемуся Кеше удивительный сюрприз, и еще неизвестно, как он его воспримет.

Если в самом деле мир набит возможностями, а хаос пляшущих пылинок по теории вероятностей может совершенно случайно "выписать" любую математическую формулу, то Вселенная перенасыщена планетными системами, где постоянно возникает и развивается жизнь, — если всему этому поверить, то и происшествие с Кешей Торицыным не покажется чересчур фантастичным.

Когда Кеша обошел айсберг и убедился, что за ледяной горой вовсе не скрывается длинное бревенчатое здание фактории, где его ожидает ужин, а, напротив, он со всех сторон окружен открытой водой, первым его ощущением был не страх, а безмерное удивление.

Он видел море, которое на береговой отмели становилось желтым, как пиво, позволяя ветру слизывать пену, оно без устали вышибало днища у все новых и новых бочонков. Волны, наподобие бочонков, катились по наклонному настилу от самого горизонта. Шуршание днищ и кованых обручей сливалось в протяжный, заунывный гул.

Кеша стоял, раскрыв рот, осмысливая этот образ, но уже через минуту море показалось ему похожим на огромную лиловую книгу, где ветер перелистывал волны, будто страницы. Иногда острие солнечного карандаша касалось гребня — и возникал яркий зигзаг — знак неудовольствия или восторга.

— Во дает! — прошептал Кеша, еще нисколько не отдавая себе отчета в опасности положения.

А море на его глазах переживало новые метаморфозы. Теперь оно уже казалось многоцветным витражом. Желтый, зеленый, голубой, алый и лиловый цвета, будто матовые стекла, защищали земной шар от прямого потока солнечных корпускул. Эти круглые окна Земли, ее сплошные водяные стены, упругие и колышущиеся, наверно, поставили бы в тупик обитателя иных миров, если б он озирал нашу планету с ближней орбиты. "Кто хозяин сего дивного храма?" — подумал бы далекий гость, ловя телескопом игру света и совершенно не уделяя внимания беспорядочной толкотне неких инфузорий вокруг муравьиных кучек городов.

Конечно, Кеша никак не мог предположить, что его беглой мысли о космическом пришельце в самые ближайшие секунды будет дано отчасти подтверждение, а отчасти опровержение. Во-первых, внеземное существо опустилось все-таки в океане. А во-вторых, Земля не показалась ему столь заманчиво многоцветной.

Вид Земли с далекой орбиты напоминал скорее рентгеновский снимок. Сквозь легкую накидку сегодняшних материков проступал слепок древнейших формаций, когда планета до странности походила на Луну — гигантские овалы кратеров, кольцевые структуры, дуги, разломы. Все это с течением миллионолетий опустилось намного глубже и лишь просвечивает сквозь внешние слои земной коры. Конечно, если смотреть из космоса!

Но и вблизи внеземное существо и не могло увидеть Землю такою, какой ее видят люди, ибо такой Земли… не существует!

"Как?! — воскликнул бы тут Кеша Торицын, подобно любому из нас. — Бросьте эти штучки! Мы поверили, что Земля круглая и вертится. Поверили не вам, ученые-теоретики, а глазам Магеллана и Юрия Гагарина. Пусть так. Круглая. Вертится. Но как вы смеете утверждать, будто нашей зеленой планеты и вовсе нет, если мы все живем на ней, и каждый миг ощущаем ее запахи, трогаем ее вещи, видим ее краски, слышим ее звуки?.."

И все-таки такой Земли не существует. Есть гигантское сборище атомов, сцепление молекул, кристаллическая решетка веществ, сбитая в единый ком центростремительными и центробежными силами. Есть планета, разогретая изнутри энергией чудовищных реакций и окутанная защитным полем магнитных токов. Такою она появилась из космической купели, из того пылевого обломочного облака, которое было всего лишь мусором избыточных электронов при создании Солнца, — и такой пребудет после того, когда прикроет глаза последнее теплокровное, последняя муха с ее соцветием зрачков, — потому что и муха создает для себя чувственный, а не физический облик мира! Существо с иным диапазоном восприятия видит мир совсем другим. "А куда же денется наш мир?" — мог бы взмолиться загнанный в тупик Кеша Торицын. Увы, туда же, где и поныне находятся еще не увиденные глазами человека Марс и Венера. Они существуют — и не существуют. Такова странная диалектика Вселенной.

Да разве мало еще чудес в запасе у природы! Можем ли мы, к примеру, постигнуть, что такой время? Ведь это не пронзающая вся и всех с одинаковым равнодушием "стрела времени". Всякий раз оно представлено человеком, или звездой, или камнем. Все они — человек, камень, звезда — являются и результатом прошлого, и фундаментом будущего. Время не живет иначе, как воплотившись в сущем.

На Земле, на которой сегодня стоит каш дом, некогда бродили трагантириевы слоны, предки мамонтов, а затем трубили в рога ловчие Московской Руси. От наложения друг на друга этих несхожих, но существовавших и породивших нас реальностей возникнут впоследствии города-шары в тридцать два миллиона жителей. Мы им предшествовали, они — наш результат.

А нельзя ли предположить, что все это сосуществует одновременно? На первый взгляд, — конечно, нет! После некоторого размышления: возможно, что да.

Возьмем три произвольные системы отсчета: жизнь частицы мю, протяженность пищеварения теплокровных и эпоху горообразования. Все они протекают одновременно, как бы вкладываясь друг в друга, громоздясь друг над другом, составляя друг друга.

Для частицы мю жизнь человека растягивается до бесконечности: в секунду умещается сто поколений первоначальной частицы. А с точки зрения горных кряжей время, применительно к людям, вообще не движется!

Однако пора вернуться на плывущий айсберг. Кеша Торицын, вдоволь налюбовавшись океаном, стал обходить свое владение. Он еще никогда не изображал из себя Робинзона Крузо. Теперь ему представилась такая возможность.

И все-таки, избалованный комфортом и относительной безопасностью современной жизни, он медлил пугаться по-настоящему. Вообразить себя одиноким, а следовательно беспомощным и погибающим, он просто не мог, будучи глубоко убежденным, что человеческая жизнь представляет неизмеримую ценность для мира и мир уж позаботится, чтоб не дать ей пропасть!

Огибая айсберг, Кеша обратил внимание, что низкое красное солнце поднялось выше и потеряло зловещие оттенки: наступило обыкновенное веселое утро.

Так, похрустывая снегом и ощущая смутное желание позавтракать, Кеша вышел на ровную поверхность кочующего ледяного поля, когда внезапно, в десяти шагах от себя, увидел странный предмет, не имевший никаких аналогий с тем, что он встречал в своей прежней жизни или о чем писали в журнале "Земля и вселенная".

Перед Кешей находилось — ростом с пятилетнего ребенка — несомненно подвижное Нечто. Ажурная тень от его членов — или конструкций? — косо ложилась на снег.

— Что за штуковина? — адресуясь к себе, произнес вслух Кеша. Радиоаппарат? Опознавательный зонд? А может, лунный человечек?

Он старательно рассматривал необыкновенное явление.

— Существо предо мною или вещество? — прострекотало странное устройство, разговаривая также само с собой.

Оно испускало звуковые волны порядка трех ангстрем, и Кеша, разумеется, ничего не услышал.

В свою очередь, и его голос не дошел до слуховых органов лунного человека.

"Какой он черный на ровном белом снегу. И мельтешит, как блоха", — подумал Кеша.

"Жалко, что я не могу разглядеть эту крупную амебу почетче. У здешней звезды такой ограниченный спектр! — посетовал пришелец. — Тело, по-моему, состоит из пустот. Ужасно расточительная планета: везде вода и вода".

"Странно, — снова подумал Кеша, — в какой абсолютной тишине он опустился. Если б не его дурацкий вид, я бы подумал, что это привидение. Хотя привидений не существует".

"В таком нестерпимом грохоте могло безмятежно спать только самое низкоорганизованное существо. Интересно, есть ли у него хотя бы зачатки нервной системы? И где она может помещаться?"

Они продолжали внимательнейшим образом с чувством превосходства рассматривать друг друга. И оба были не правы.

Если б мы знали этапы движения от нуля к единице, то могли бы говорить о поступательном развитии. Но ни нуля, ни единицы не существует в действительности; мы проводим воображаемую прямую от несуществующего к несуществующему. Поскольку неизвестно в масштабе вселенной, что такое регресс, то и понятие "прогресс" теряет всякий смысл.

Ни Кеше, ни лунному человечку нечем было гордиться друг перед другом.

Отдадим, однако, должное интуиции: с первого мгновения оба безошибочно ощутили, что имеют дело с представителем живой и организованной материи. Но было бы преждевременным утверждать, будто они понравились друг другу. По крайней мере, Кеша не ощутил прилива братской приязни.

Живое и разумное мыслится нами лишь в одной-единственной форме человеческого варианта. Признавая множественность миров, мы, однако, психологически едва ли готовы воспринять их посланцев, коль скоро те будут проявлять себя иначе, чем мы этого ожидаем.

Человеческий эгоизм не вышел пока из стадии первобытного любования самим собой. Наши руки и ноги, наши глаза, посаженные на параллельной прямой под лобным куполом, — вот она, бесспорная вершина эволюции и мирозданья!

И разумная деятельность представляется нам только в форме подчинения своим нуждам окружающей природы. Раз мы готовы топтать ее тело, ломать руки деревьям, иссушать прохладную кровь рек, как же можно вообразить, будто существует другой путь, когда, скажем, организмы сами станут изменяться, вписываясь в планету и гибко следуя ее бурным метаморфозам?

Нам досталось умиротворенное, благожелательное небесное тело; на нем нетрудно ужиться. А если воздух жжет, подобно сухому пламени, и давление большее, чем в самых мрачных глубинах земного океана?! Неужели существа, обосновавшиеся там, не разумны только потому, что они менее терпеливы, чем мы, и предпочли существование саламандры долгой дреме в первичных зародышах прасуществ, безвольно и покорно, в виде комочка слизи, дожидавшихся наступления более удобных эр на Земле?!. Впрочем, ничего подобного Кеша в ту минуту не думал. Ход его размышлений был предельно прост.

"Экая сопля! — сплюнул он. — Одним пальцем можно перешибить пополам".

Кеша хоть и был ленив, но гордился своими бицепсами. Поиграв ими, он снисходительно поглядел на диковинное существо.

"Так, — деловито подумало, в свою очередь, это последнее. — Частота альфа-ритмов биотоков его мозга около семи герц. Достаточно издать инфразвук с такой частотой и — конец. Или, проще простого, остановить пульсирующий в нем энергетический комочек".

"А впрочем, зачем мне желать ему зла? — добродушно подумал Кеша. Живи, козявка!"

"Стоит ли вмешиваться в эволюцию, даже уродливую? Однако, далеко зашла энтропия на этом сфероиде, — с сожалением продолжал несколько смягчившийся пришелец. — Так называемая кислородная жизнь — это же полное вырождение материи!"

"А почему не представить, что такими фитюльками населен где-нибудь целый мир? — раздумывал в свою очередь Кеша. — Вот разнесчастная планетка! У этого типа и мозгов-то, наверно, нет".

— Слушай, парень, — сказал он вслух. — Ты что, с Луны свалился? Или, может, с Сатурна?

Кеша говорил очень громко и раздельно, как с глухим.

"Диапазон в одну тысячную звучащей волны, — отметил пришелец. — Но можно ли назвать это осмысленной речью? Едва ли. Попробую спросить его о чем-нибудь примитивном".

И с наивозможнейшей четкостью произнес:

— Является ли магнитное поле постоянным на данном сфероиде?

Кеша не столько услыхал, сколько отгадал стрекотанье собеседника, но ответить, естественна, ничего не смог.

Некоторое время они беспомощно стояли друг перед другом.

— Ась? Ты что? — пробормотал Кеша. — Нет, все-таки так нельзя! — вскричал наконец он, делая решительный шаг вперед. — Разумные мы существа или нет? Я должен найти с ним контакт! Иначе меня в райцентре засмеют.

Но тут случилось незначительное происшествие. Кеша ступил на круглое оконце голого льда, его подошва заскользила, и он растянулся во весь рост.

В тот же самый момент лунный человек, который сделал естественное и вполне земное движение ему на помощь, тоже угодил на ледяное блюдце. Его подпорки, возможно металлоидные, подобно остро отточенному коньку проехались по скользкой поверхности, увлекая на снег.

Поза каждого при падении была весьма забавна. Кеша первым громко расхохотался. Но и лунный человечек оказался не лишенным юмора. Так они сидели в снегу друг против друга и сотрясались от смеха.

— Ты знаешь на кого сейчас похож? — со стоном выдавил Кеша. — На рассыпанный коробок спичек, ей-право! Того гляди самовозгоришься.

— Говорящая протоплазма! — стрекотал в ответ лунный человек. — Так и разлилась, так и разлилась по поверхности! Тебе же самого себя не собрать, растечешься!

И оба опять зашлись в хохоте.

— А ты ничего парень. Стоящий, — похвалил Кеша, отирая глаза.

— Низшие формы, зато сколько эмоций! — оправдал сам себя лунный человек; он чувствовал, что какая-то преграда рухнула, его безукоризненный мозг посетили неведомые ощущения.

"Баланс удовольствий интеллекта, видимо, более разнообразен, чем я знал до сих пор", — с некоторой приятной растерянностью подумал он.

Они уже готовы были сделать последний шаг друг к другу — и неизвестно, как бы тогда сложилась вся последующая история земного шара, если б в это время механический звук мотора не раздался с пустого неба.

Кеша быстро вскинул голову, а лунный человек чуть-чуть изменил наклон локаторно-анализирующего устройства.

Вертолет кружил подобно стрекозе, высматривая среди льдов добычу.

Кеша вскочил и, сорвав с головы шапку, неистово завертел ею в воздухе.

— Здесь, здесь я! — вопил он, блаженно глядя вверх.

"Ну, вот и выполнена моя миссия, — подумал между тем лунный человек, деловито ощупывая вертолет анализаторами и запечатлевая его на микроскопических памятных кристаллах. — Принцип коммуникационной связи на этом сфероиде предельно примитивен. Здесь пока неизвестен закон единого поля и материи. Завязывать связи было бы преждевременно. Итак, удаляюсь".

Короткое потепление, которое было коснулось его существа, так же незаметно испарилось. Может быть, лишь затем, чтобы воскреснуть в памяти в самый неподходящий момент? Как знать. Будущее неизвестно.

Он прощально обволок прыгающего по льдине Кешу токами манипуляторов, зарегистрировал изменение химической формулы Кешиной крови, что, возможно, отражало радостное возбуждение, и, немного помедлив, включил в самом себе мощнейший распылитель материальных частиц.

Все произошло бесшумно и невидимо. Через долю секунды он, в виде сгустка космической энергии, уже пересекал галактику по диагонали.

Когда вертолетчики спустились на льдину, они нашли Кешу в совершенной растерянности.

— Только что он стоял здесь, — твердил наш робинзон, озираясь по сторонам. И приходил в отчаяние, видя, что его решительно не понимают. — Ну говорят же вам, — сердился он, — это мой приятель. Лунный человечек или что-то в этом роде. Не могу я без него улетать, как вы не понимаете! Он маленький, железный на вид. Фигурой похож на пирамидку из спичек. Он ведь мог провалиться между льдинами. Надо искать!

Спасатели потоптались для на гладком снегу, не обратив ни малейшего внимания на отпечаток — как им показалось — птичьих лап. Находят только тогда, когда знают, что ищут!

Неведомое бродит вокруг нас, протягивает к нам руки, но мы не умеем еще коснуться этой руки. Человеческое рукопожатие подобно мельничному жернову: оно способно раздавить, как хрупкие раковинки, то, что грядущее могло бы положить нам на ладонь.

Расстроенного Кешу с трудом усадили в вертолет.

Вечерние сказки на Водолее

Из созвездия Водолея небо кажется совсем иным, чем из Солнечной системы. Звездное шитье складывается в узоры, неведомые землянам, а от одного края горизонта к другому движется чужеродное светило. Посади там в шлюпку и отправь по морю самого опытного морехода-землянина — на планетах Водолея тоже есть моря, — как бывалый кормчий сразу собьется с курса. Он повернет в одну сторону, думая, что увидел Полярную звезду, нашел ориентир, но звезда задрожит, замигает и быстро-быстро засеменит мохнатыми ножками по небосклону. Так и будет моряк носиться за обманчивыми небесными огнями наподобие гончей, потерявшей нюх, пока его не разобьет о берег или не захлестнет волной. Впрочем, лучше всегда надеяться на счастливый конец!

Именно так, слово в слово, если перевести с водолейского, говорил дедушка Данулеф своему маленькому внуку, когда однажды вечером они сидели на морском берегу. Море было масленисто, ровно, лишь у самой кромки лениво колыхались бугорки пены; внук бросал в них камнями.

Каждый вечер старый Данулеф рассказывал своему внуку разные истории. Он придерживался старинных взглядов и считал, что гармоничного развития ребенка можно достичь лишь путем живого общения, а не под действием микроучебников и макролекций. К тому же старик любил малыша, и ему нравилось забавлять его. Старый и малый, как известно, легко находят общий язык. Даже на Водолее. Данулеф присел на перевернутую раковину и усадил рядом мальчика, заботливо надышав над ним прозрачный полог от комаров или от других жалящих тварей. Затем набил пучком водорослей свою алмазную трубочку, которая служила ему уже третье столетие, — хотя алмаз на Водолее не так прочен, как на Земле, — и сказал, поглядывая на сиреневый воздух, сквозь который уже проступали первые звездочки:

— Знаешь ли ты, малыш, что хотя Вселенная очень велика, в ней все и всегда оканчивается хорошо?

— Догадываюсь, что она велика, — уклончиво ответил умный ребенок. — Вчера после обеда мы потихоньку поднялись в стратосферу и сами видели, что небо почернело. Значит, ему наступал конец. Но добраться до края у нас не хватило времени.

— О, нет, — улыбнулся дедушка, пока откладывая выговор за самовольство, — вы ошиблись. Это был не конец. Это было только начало. Вселенная как раз и начинается за нашей орбитой. Все пространство, занимаемое Водолеем, не более чем тесный дом, с дверцей на Главную улицу Мироздания.

Так как на планете водолейцев не существовало ни улиц, ни домов — ее жители ночевали в воздушных пузырях, которые воздвигали собственным дыханием всякий раз заново, — то неизвестно, понял ли дедушку мальчик. Он промолчал. Хитрец знал: лучше деда не прерывать, тогда тот еще долго не вспомнит, что пора спать.

Истории, рассказанные Данулефом, касались какой-то неизвестной, а может быть, и выдуманной планеты, название которой внук выговаривал как "Си-ми-ля". Эти истории были собраны в очень старой книге с разрозненными страницами так, что если на одной странице история начиналась, то ее продолжение оставалось неузнанным, а если существовало окончание — недоставало начала. Взрослые давно потеряли интерес к этой книге, разуверившись в ее достоверности. Полной манящих тайн она оставалась только для детей. В тот вечер Данулеф прочел вот что.

"К одному физику постучался человек.

— Добрый вечер, — сказал он.

— Да, конечно, — пробормотал ученый муж, который только что позавтракал и собирался отправиться на службу. — Вы хотели сказать "доброе утро"?

Человек не обратил внимания на его слова. Он сел посреди комнаты и начал говорить:

— Можно исцелиться от любви, но как утолить желание проникнуть за границу искривленного пространства? Как умереть, не дописав уравнения сверхсветовой скорости? Только это — реальные заботы, достойные нашего века! Смешно думать, что назначение людей замыкается на них самих. Человек — это форма борьбы с энтропией. Его задача собирать рассеянную в хаосе энергию, воссоздавать солнца…

— Если вы имеете в виду прогресс техники… — начал хозяин, выразительно обращая взгляд в сторону портфеля и шляпы.

Незнакомец усмехнулся.

— Можно создать машину какой угодно сложности, способную решить любую математическую проблему, но передоверить ей мир нельзя. Машина будет творить свое дело столь точно, что в поле ее зрения не смогут попасть такие расплывчатые понятия, как добро и зло. А это как раз то самое, что движет людьми и останавливает их в последний момент, когда от пропасти не более чем полшага. Машина рухнет в пропасть, человек— нет. Но ведь можно запрограммировать машину, близкую к идеалу? С учетом всего, даже пропасти.

— Едва ли. Я убежден, что человек мыслит не только серым веществом мозга, но всем телом. Даже более: в какие-то критические минуты, когда ему это очень надо, он может подключать свое сознание к космическим силам. Скажем, к полям.

— Мы не знаем, что такое поля! — Хозяин начинал раздражаться.

— Вот именно. Не знаем. Следовательно, все "за" столь же правомерны, как и "против". Мы не знаем слишком многого. Например, не знаем, что такое огонь. Я спросил знакомого химика: вы можете заключить огонь в пробирку и исследовать его? Не процесс, не результат горения, а целостность? Он сначала рассмеялся, а потом задумался.

Человек провел ладонью по лбу. Он был бледен, на лбу блестел пот.

— Вы задумывались над составом горючего звезд? Над источником их энергии? Вы скажете: всем известно, что звезды — это невообразимо огромные ядерные котлы? Так нет же! Тон задают отнюдь не термоядерные реакции! Мы просто не понимали до сих пор логику природы. Я наблюдал и размышлял… у меня есть точная формула… Время! Оно и направлено всегда в одну сторону. У Вселенной нет ни верха, ни низа, но есть правизна и левизна. Почему? Направленность времени не умозрительна, она создает энергию. Вот чем живо Мироздание: Временем!

Физик слушал уже гораздо внимательнее.

— Все это любопытно и ново, — сказал он. — Но только ведь вы не держитесь на ногах. Вы больны или просто не в своем уме!

Человек засмеялся. Встал со стула и направился к двери. От порога обернулся.

— Спокойной ночи, — очень вежливо сказал он.

— Как вас зовут?! — закричал физик, хватаясь за голову.

— Иванов, Петров, Ньютон, Эйнштейн, Любищев, — бросил тот через плечо. — Какой толк называть имя, которого вы не знаете? А когда оно станет знаменито, у вас отпадет охота задавать глупые вопросы. Я иду спать. Я не спал четверо суток, понимаете? И провалитесь вы со своей тупостью!"

Дедушка никогда не читал больше одной истории зараз. Было время поразмышлять и пофантазировать вволю.

Следующий вечер выдался не таким безмятежным. Вся громада воды, зелено-черная, а под солнцем серая, как морщинистый древесный ствол, стала дика и угрюма. От фиолетовой полосы на горизонте двигалось факельное шествие: волны шли строем, неся на гребнях белые огни. Над берегом, вместе с грохотом прибоя, витал водяной туман брызг.

Дедушка-водолеец развернул книгу и начал читать, по обыкновению, с полуслова.

"— Покажите мне ваши растения, — приказал вооруженный человек, врываясь в дом Садовода. — Говорят, они могут родить в тысячу раз обильнее, чем наши обычные? Это не вранье?

— Нет, — ответил Садовод. — Но вы пьяны, и я не могу отвести вас к моим растениям. Я готовлю свой дар для трезвого мира. Мои растения воспитаны так, что они скорее умрут, чем станут переносить запах алкоголя.

— Какая чепуха, — пробормотал вооруженный, однако благоразумно удалился. Пьяные тоже ощущают голод, а так как производят мало, им зачастую нечем его утолить.

Слухи крепли: в теплице живут растения, которые могли бы без труда накормить всех! По городу слонялись хмельные толпы. Они осаждали дом ученого. Его защищали трезвые. Но ведь трезвым надо работать, они не могли нести охрану круглосуточно. И в некий поздний час между полуночью и рассветом нападающие вышибли дверь.

…Садовод остался лежать у порога. Они перескочили через него и бежали по лестницам, через внутренний дворик, по которому протекал искусственный ручей, поивший теплицу.

Наконец она открылась перед ними во всей красе. Где обычно висит один плод, там их зрела тысяча! Где рос одиночный колос — поднимался дружный сноп.

Вбежавшие протянули руки, чтобы сорвать плоды и колосья. Но запах алкоголя достиг листьев и по сосудам стеблей проник в корни. Гордые растения не могли бежать или защищаться. Они предпочли погибнуть. Так воспитал их ученый.

Они завяли все разом, и волшебный сад исчез навсегда".

— Как жаль! — огорченно воскликнул внук.

— Да, очень, — согласился старый водолеец. — Беда в том, что те люди слишком многое могли, например убивать, и так мало знали! Учиться надо очень прилежно. Помни об этом всегда, малыш.

Внук с готовностью кивнул. Дед продолжал наставительно:

— Существа с планеты Си-ми-ля ошибались. Считали себя высшим проявлением материи, а были, напротив, ее упрощением. Сыновья звезд, чьи плазменные тела свободно передвигаются в космосе, в примитивной механике человеческого мозга увидели бы лишь вырожденные материи — так невелик диапазон их ощущений! Нам с тобой остается радоваться, что звезд во Вселенной больше, чем людей, — пошутил дед.

И все-таки оба водолейца с безотчетной тревогой взглянули наверх. В густом небе, расплываясь, горело неяркое одиночное светило — черный диск в платиновой короне. Отходящее ко сну море мирно шелестело в пасмурном вечере. Звезд светилось великое множество, а людей не было совсем.

Ночью поднялся сильный ветер. Косой, он шел поперек волн, срывая их верхушки. Из темноты, словно ниоткуда, круша камни, взлетала шипящая громада, пена вспыхивала белыми факелами.

При свете дня тоже шло соревнование волн: кто дальше заползет белым языком по песку? Запах моря походил на запах надкушенного плода, в нем ощущалась свежесть живых тканей. Мокрые камни блестели ярче воды.

— Интересно, — задумчиво проронил внук, видя, что дедушка приготовился читать дальше. — Существовала Земля на самом деле?

— Вот уж не могу тебе сказать. Скорее всего название выдумано. Какое-то допотопное слово! Впрочем… Ну, слушай же!

"Завлаб скосил глаза в сторону. Он отчаянно завидовал. За окном, которое начиналось низко, у его колен, видна была знакомая до мельчайших подробностей институтская площадь. Зеленая, с кисейными ветками фонтанов. С таким обилием и разнообразием дорожек, что за его бытность заведующим лабораторией — а еще раньше научным сотрудником, как до того студентом и практикантом, — не протоптали ни одной лишней тропы. Не возникало надобности: все возможные спрямления были предусмотрены архитектором.

Нетронутый лес подступал к институту вплотную. Из него, подобно пловцам из пучины, выглядывали ажурные антенны, башня с квантовыми часами, которые идут с отставанием на одну минуту в тысячу лет. А выпуклые округлые крыши были похожи на грибные шляпки. Домов и светящихся вечерами окон было много, но они не мельтешили. Редкие пешеходы пересекали площадь.

Завлаб давил в себе зависть; она все шипела и шипела по-змеиному. Мир стал слишком просторен! А ему хотелось вокруг себя толкотни потных тел, зычных окриков, беззлобной брани, раскатистого хохота. Хотелось работы до изнурения, до блаженной тупости, когда голова словно промыта насквозь, а мускулы подобны камню. Хотелось копать землю лопатой, дерево рубить топором, долбить скалу киркою. Словом, всего того, что ему недоступно, увы, и что ожидает десятерых счастливчиков в течение шестидесяти отпускных дней.

Бригада комплектовалась в родном институте Пространственных движений, но была неподотчетна руководству института. На строго добровольных началах ее командиром неизменно избирался Алик Сомов. Не доктор наук, даже не аспирант. И тут уж ничего не попишешь: лаборант Сомов обладал деловой сметкой, которая помогала ему вырвать буквально из-под носа у других жаждущих дефицитные наряды. Благодаря Алику Сомову, и никому другому, уже четвертый год осчастливленные его выбором сотрудники отправлялись дружной артелью то на юг, то на север, к торосам Антарктики, или на болота в джунгли. Туда, где пасовали механизмы и требовались руки.

Усилием воли подавив вздох, завлаб перевел взгляд на лаборанта. Тот сидел за пультом в неприступной позе. Завлаб видел, что один из счетчиков ошибается на пикосекунду, но промолчал. Одна триллионная — вполне допустимая мера точности, к тому же не время делать выговоры, раз приходится выступать просителем.

— Алик, я же не за себя хлопочу, — в который раз проникновенно начинал завлаб. — Мне вы можете отказать…

— И откажу, — буркнул лаборант, не поднимая головы.

— … но Железнову, надежде всего института… да что там! Мировой науки. Завтрашнему академику, хотя он почти ваш ровесник…

— Не давите мне на самолюбие, — огрызнулся Сомов.

— …разностороннему эрудиту… а не вам говорить, как важно хорошее образование при физической работе!.. Отличному спортсмену, вулканологу-любителю… нет, вы, сознайтесь, полезли бы в жерло вулкана? А он спускался. Заметьте, дважды!

— Нет вакансий, — скучно отозвался лаборант, переключая тумблер. — Бригада собрана полгода назад. Думаете, мне было легко пробить именно нашу бригаду на эти распрекрасные раскопки в Каменной пустыне? Да я, как древний китаец, извивался в коварстве и любезностях…

Лаборант смотрел на своего начальника узкими от обиды глазами.

— Обещал я ему, Алик. Поймите меня.

— Не пойму, Рамзес Петрович. Не рассыпайте легкомысленных обещаний в следующий раз.

Замигал зеленый огонек внутренней связи.

— Ну? — рявкнул сердитый Алик в пустоту. Пустота отозвалась с виноватым покашливанием.

— Такая незадача… Ленана Юрьевна, плазмоинженер, повредила ногу… Охромела… Повариха наша. Каталась в обеденный перерыв с горы, подвернула лыжу, ну и… Отвезли в больницу.

Завлаб рассеянно взглянул на летнее марево в разъеме окна и тотчас представил невидную за деревьями, хрустально отполированную гору искусственного льда. "Хорошо бы нарзану сейчас", — подумал он.

— Та-а-ак… — зловеще прошипел Алик. — Вычеркиваю Ленану Юрьевну из списка.

— Вместо нее можно Анечку или Светлану из молекулярной фонотеки, давно просятся… — зачастил сладкий голос.

Но Алик уже надавил кнопку и оборвал его, словно нитку перегрыз свирепыми, блестящими от белизны зубами.

Завлаб, меланхолично склонив редеющую макушку, все еще отстраненно размышлял о нарзане.

— Повезло вам, Рамзес Петрович, — вдруг услышал он неправдоподобно прекрасные слова. — Беру вашего академика. Поварихой. Пусть проштудирует рецепты полевой кухни. Горючее — костер. Усваивать лучше методом гипнотического сна. Ленту дам.

— Алик, как говорится, по гроб жизни не забуду!

Завлаб с лучезарной улыбкой выкатился за дверь.

Свирепый Алик подумал: "Шефа бы с собою взять. Пусть бы попотел, попрыгал. Взбодрился. Где это видано, человеку не больше восьмидесяти, а он уже лысеет"".

Четвертая история оказалась еще более причудливой. Она имела к тому же историческое вступление.

"Тридцать первый век принес системе звезды Бернарда, ближайшей небесной соседке Земли, неожиданные затруднения. Удобно расположившись на своем рукаве галактики, обитатели Главной планеты никак не могли предположить, что с течением времени их колонии на астероидах и дальних планетах захотят обособиться. А случилось именно так.

Главная вынуждена была наблюдать с некоторой растерянностью, что забытые понятия возникают снова то здесь, то там. Общепланетный язык в короткий срок подвергся заметной трансформации. Все равно как если бы жители Калипсо еще могли объясниться с марсианами, но многие обороты речи и выражения уже вызывали бы обоюдные насмешки. Достигнутое с такими мучительными усилиями взаимопонимание на глазах давало трещину. На планету Ино-26, признанную зачинщицей, была снаряжена экспедиция.

Заметим сразу, что это произошло уже после того, как была открыта структура эмоций и выведен баланс горя и радости. Было установлено, что нормальный бернардинец за жизнь получает от внешнего мира семьдесят процентов радостных ощущений и тридцать процентов печальных. Иногда горести шли, как говорится, сплошняком, утешало лишь сознание, что на будущее их останется меньше. С другой стороны, долгое безоблачное счастье почему-то ни у кого не вызывало беспокойства…

Вторжение на Ино-26 имело целью предотвратить изгибы истории молодой планеты: сегодняшняя психология инонян была такова, что убедить их могло лишь превосходство силы. Ни логика, ни чудеса науки их не трогали. Нужен был добрый старый мордобой, нечто вроде лихих рыцарских турниров, когда правоту утверждают бицепсы и бойцовская отвага.

Высокоумные бернардяне с Главной набрали контингент добровольцев. Их обучение проходило на вольном воздухе: осваивались приемы бокса, борьбы, фехтования, боя на дубинках.

Передовой десант уже высадился, и задерживалось лишь прибытие главнокомандующего, который спешно проходил курс всех военных наук. Это был молодой, упитанный, жизнерадостный мужчина небольшого росточка.

Не переставая подшучивать над собой и другими, он погрузился в личную межпланетную ракету и отбыл на Ино-26.

Во время перелета, даже в состоянии невесомости, он с азартом отрабатывал мускульные упражнения и штудировал конспекты.

Все вокруг казалось ему удивительно симпатичным: уютная пустота космоса, сиреневые звездочки в дальних созвездиях.

"Нет, — думал командующий, бодро направляясь к ожидавшей его у полосы приземления группе генералов, — отличная все-таки штука — семьдесят процентов радости. Допускаю, что когда-нибудь доживу и до своих тридцати процентов. Да это еще когда будет!"

Он споро шагал по выжженному полю и даже подпрыгивал от нетерпения.

Первое, что ему бросилось в глаза, была унылая физиономия генерала, который заплетающимся языком отдал ему рапорт.

— Здорово, друзья! — рявкнул командующий в ответ. — Ну-ка, покажите мне последнюю сводку боевых действий.

Бледный, поминутно вздыхающий адъютант подал листок сначала своему грустному генералу, а тот вялым движением протянул его командующему.

Судя по сводке, дела шли неплохо.

Аборигены затаились среди камней и. безмолвно наблюдали за высадкой десанта.

— Великолепно, — объявил маленький командарм. — Всем благодарность, и да здравствует победа!

— Ура, — прошелестело по рядам.

— Ура, — вздохнул генерал.

— Да что такое? — удивился командующий. — Вы недовольны моим назначением?

— Нет, ваше командирство, — ответил генерал. — Мне очень жаль, но со вчерашнего дня я вступил в тридцатипроцентный цикл. Боюсь, что я уже не способен к несению службы. Настало мое время, ох-ох-хо…

— А вы, адъютант?

— Разрешите доложить? Я также с семи ноль-ноль по местному времени беспрерывно печалюсь.

— А… остальные?

— Не могу вас утешить. Вся десантная армия находится в состоянии крайнего уныния. Ничего не поделаешь, таков закон природы.

— Однако, престранное совпадение. Оно может случиться не чаще чем один раз в миллион лет.

— Так точно. Исключительное событие.

— Мрачная картина, — пробормотал командующий, видя, как генерал украдкой смахивает слезу. — Ха-ха! — испуганно захохотал он. — Как же мы будем побеждать?

Генерал поспешно отвернулся, плечи его затряслись.

— Немедленно назначаю общий сбор частей! — вскричал командующий. — Неужели я не наберу сотню парней с нормальными семьюдесятью процентами восприятия?! Черт бы побрал этот ваш закон природы!

Из-за камней слышалось хихиканье аборигенов".

— А что, — спросил внук, — у них правда был такой закон?

— Возможно, и был, — осторожно отозвался дед. — По крайней мере, он считался непреложным, так сказать, железным. Но все металлы, — запомни, внучек, — подлежат обязательной проверке на излом.

Про себя он подумал со стариковской снисходительностью: "Молодо-зелено. Пусть поразмыслит до следующего вечера. Если существует предел насыщения информацией, как предел скорости света, то малышу до этого ой как далеко!"

— Дедушка, а откуда взялась эта книга? — спросил маленький водолеец, когда старик закрыл последнюю страницу.

— Трудный вопрос. Ходит множество легенд. Например, что некий космический корабль вылетел в сторону квазара, летел, летел, а когда достиг его, оказалось, что это уже давно не квазар, а обыкновенная звезда с остывшими планетами. Даже с разумной жизнью на одной.

— Это были мы? — догадался внук.

— Вот именно. Куда делся корабль потом, никто не помнит. А книга сохранилась. Конечно, в копиях. Все это случилось задолго до твоего рождения.

— Я вырасту и еще подумаю над этими историями, — пообещал внук. — Хорошо бы узнать, откуда все-таки прилетел корабль?

— Что ж, подумай, — согласился дед. — Мысль водолейцев — прекраснейший цветок Вселенной.

И он закурил алмазную трубочку.