Девушка из Пантикапея

4.

Проходит два месяца. Теперь я уже могу немного говорить по латыни, а Корнелия так же может сказать самое необходимое по-русски. Понятно, я всё ещё часто ошибаюсь, составляя латинские фразы, и Корнелия мило смеётся над моими ошибками. Она иногда тоже загнёт по-русски что-нибудь такое, что хоть стой, хоть падай. Но она не обижается, когда я смеюсь. Она вообще необидчивая.

Витька тоже понемногу зубрит латынь и уже может изъясняться на ней примерно в тех пределах, в каких изъяснялся я, когда Корнелия появилась у нашего костра.

Мы давно вернулись домой из отпуска и живём в городе, в который нас с Витькой, заядлых москвичей, забросила шальная судьба молодых специалистов.

Корнелия живёт с нами. Вернее, не с нами, а со мной, потому что у моей квартирной хозяйки нашлась ещё одна свободная комнатка. Витька же живёт в маленькой комнатушке в коммунальной квартире, и устраивать Корнелию у него, понятно, было невозможно.

Если говорить откровенно, я очень рад, что так получилось. Рад, потому что люблю Корнелию и давно уже не скрываю этого ни от себя, ни от неё, ни от Витьки.

Наверно, это плохо, что я не скрываю. Наверно, именно поэтому Корнелия так сдержанна и порой строга со мной. Пока она не была уверена в моей любви, она была совсем другой. Она была мягче и нежнее. Она глядела на меня порой такими глазами, какими можно глядеть только на близкого, дорогого человека. А с тех пор, как я сказал ей злосчастное это «amo» — люблю, — она совершенно изменилась.

Она становится теперь прежней только при Витьке. Вначале я не обращал на это внимания. Потом заметил и стал думать. Высокий, стройный, спортивный Витька, конечно, гораздо привлекательнее меня. Я на полголовы ниже его, и толще, и уже начинаю лысеть, а у Витьки такая пышная каштановая шевелюра, что и в небольшие морозы он может спокойно ходить без шапки. Я уж не говорю о том, что Витька — по-настоящему хороший парень, что он талантливый инженер. Наверно, будь я на месте Корнелии, я, не задумываясь, предпочёл бы Витьку.

Однако вскоре эти мысли я отбрасываю, потому что понимаю их нелепость. Не в том дело, любит или не любит Корнелия Витьку, а в том, что он не сковал её своим «amo» (даже если тоже любит её), а я — сковал. Всегда легче и проще только с другом, чем с другом, претендующим на большее.

И поэтому я твёрдо решаю не напоминать ей о своей любви. Ни разу. Не напоминать — чтобы и со мной она снова почувствовала себя свободно и просто. Не напоминать до тех пор, пока она сама не вспомнит об этом.

А если не вспомнит?.. Ну что ж... Значит, ей и ни к чему об этом вспоминать...

Мы с Витькой до сих пор ещё не успели купить Корнелии всего, что положено иметь девушке, хотя уже спустили все свои невеликие сбережения. Когда мы покупали ей зимнее пальто, мохнатую шапку и меховые ботинки, она удивлялась:

— На земле всё ещё пользуются такими тяжёлыми вещами?.. Я уже давно отвыкла от них.

Когда мы покупали ей осеннее пальто, она спрашивала; зачем два? Когда мы покупали ей боты и тяжёлые осенние туфли она тоже удивлялась: зачем столько? Она вообще не понимала, зачем современному человеку столько вещей. Она считала, что обилие вещей делает жизнь человека неудобной, скованной. Она помнила, что когда-то страшно давно, когда она была маленькой девочкой, её отец возил за собой несколько повозок разного добра. И это было очень неудобно. На корабле открывателей звёзд она поняла, что вещей у человека должно быть совсем немного — только самое необходимое. Но зато вещи должны быть универсальными.

Она очень удивилась, когда, ещё в Керчи, во время дождя, мы натянули свои плащи и заставляли надеть плащ и её. Она попросила нас выйти из машины, переоделась там и вылезла под дождь в своём серебристом костюме и ботинках без застёжек. Оказалось, что и костюм и ботинки не промокают. Она очень удивилась тому, что у нас с Витькой нет лёгких непромокаемых костюмов. Это ведь так удобно!

Её серебристый костюм оказался не только непромокаемым, Он оказался и согревающим. В конце сентября, когда мы с Витькой мёрзли в плащах и свитерах и собирались со дня на день надеть осенние пальто, Корнелия спокойно ходила по улицам в своём костюме и надевать пальто отказывалась. Она объяснила нам, что её костюм не только согревает в холодную погоду, но и охлаждает тело в жару. К тому же он не рвётся. И очень легко чистится. В таком костюме можно ходить до тех пор, пока он окончательно не надоест человеку.

Однако у нас на Земле не умеют пока что делать такую одежду, и поэтому нам приходилось покупать Корнелии всё новые и новые вещи. Удивляло Корнелию ещё и то, что на Земле сохранилось до сих пор деление одежды на будничную и парадную.

— Именно поэтому в ваших домах так много шкафов, — сказала как-то Корнелия. — Из-за шкафов в комнатах тесно, а в них висит одежда, которую носят редко.

Она рассказала, что на космическом корабле Гао, так же как и на его родине, никто не делит одежду на парадную и повседневную. Обычная одежда там настолько проста, удобна и красива, что людям не нужно искать для отдыха какую-то другую, ещё более красивую одежду. И поэтому одежды у людей там намного меньше, чем у нас, и никто не испытывает каких-то неудобств.

Моей квартирной хозяйке мы сказали, что Корнелия — итальянка, моя дальняя родственница по матери, что она приехала к нам на несколько месяцев погостить. Объяснять хозяйке настоящую историю Корнелии было бессмысленно — она бы ничего не поняла, не поверила и ещё, чего доброго, отказалась бы сдать комнату. Она тёмная старуха, моя квартирная хозяйка. Она с трудом читает и расписывается. Она только деньги умеет быстро считать.

Мы не могли сказать хозяйке ничего другого, потому что у Корнелии всё ещё нет паспорта и, естественно, нет прописки. И это последнее очень беспокоило мою хозяйку. Она боялась штрафа. Она успокоилась только тогда, когда мы с Витькой клятвенно заверили её, что любой штраф уплатим сами.

Конечно, паспорт Корнелии нужно было добывать. И мы с Витькой ходили к начальнику городской милиции и рассказывали ему всю эту необычную историю. Он слушал нас внимательно, не перебивая, а затем спросил:

— Зачем вы всё это выдумали, ребята? Чего вы этим хотите добиться? Я никак не пойму...

Он не верил нам. Мы ушли, ничего не добившись. Он даже не хотел разговаривать с Корнелией, потому что не верил в её существование.

— Но мы можем привести её сюда! — в почти полном отчаянии сказал я.

— Зачем? — Начальник милиции пожал плечами. — Вы же говорите, она не знает русского. А я не знаю латыни. Значит, разговаривать с ней мы всё равно не сможем. А с вами я уже поговорил... Обучите её русскому, потом приводите.

Подгонять Корнелию с изучением русского было не нужно. Она занималась почти целыми днями. Она понимала, что от этого зависит всё остальное. Как-то Корнелия сказала мне:

— Наверно, я уже достаточно знаю ваш язык, чтобы получить какую-нибудь работу. Как ты думаешь?

Я замялся. Я знал, что поступить на работу без паспорта невозможно,

— Любая работа у нас требует образования, — ответил я. Нашего образования. Поэтому тебе надо будет учиться в нашей школе.

— Я могу поступить в школу сейчас?

Я отрицательно покачал головой.

— Сейчас рано. Ты ещё плохо говоришь по-русски. Ты ещё только учишься писать. Тебе нужно долго готовиться к школе. Кстати, ты учила когда-нибудь математику?

— Да. И в детстве, и на корабле Гао. Только по-разному. Я все годы училась на корабле Гао... И вот теперь надо снова...

К сожалению, я сам почти забыл математику. Я мог предложить Корнелии только простейшие арифметические и алгебраические уравнения, простейшие теоремы.

Вначале я по привычке записал их арабскими цифрами. Потом мне показалось, что арабские Корнелия всё ещё знает нетвёрдо, и я выстроил рядом столбик — перевод арабских цифр в римские. Этот столбик Корнелия перечеркнула — перевод ей уже был не нужен. Но на уравнения и теоремы она сперва глядела непонимающими глазами. У неё даже слёзы выступили от огорчения.

— Наверно, ваша математика слишком сложна, — сказала она. — Я не могу её постичь... А Гао говорил, что у меня есть математические способности...

Мне стало невыносимо жалко её.

— Давай разберёмся, — сказал я. — Здесь же всё очень просто...

Я стал объяснять ей значение «иксов», «игреков», «зетов», «альф», «бет» и «пи».

По мере того как я говорил, её лицо прояснялось.

— Оказывается, всё дело в буквах! — наконец обрадованно сказала она.. — Это же на самом деле очень просто! Это для детей...

Она поставила над греческими буквами и над арабскими цифрами какие-то непонятные мне знаки и стала решать уравнения одно за другим — как семечки щёлкала. Она писала ответы этими знаками и тут же переводила их на понятные мне буквы и цифры. Всё было решено точно. И теоремы она знала, только привыкла к другим обозначениям. Я не мог продолжить этот необычный экзамен. Я совсем забыл тригонометрию и никогда не изучал высшей математики. Но вечером этот экзамен продолжил Витька. И пришёл в восторг от знаний Корнелии.

— Ей нужно только привыкнуть к нашим знакам, — сказал он. — И тогда она сдаст институтский курс играючи.

Корнелия решила привыкать. И среди других учебников в её комнате стали появляться учебники математики — от арифметики для пятого класса и алгебры для шестого до аналитики и интегрального исчисления. Она умудрялась читать это всё как-то вместе.

Через несколько дней она снова заговорила о работе.

— Когда я была девочкой, я любила выращивать цветы. Я их выращивала и на корабле Гао... Наверно, я могла бы выращивать их и в вашем городе... Вряд ли для этого требуется знать больше, чем я знаю...

Я обещал выяснить это.

И вот мы с Витькой сидим у директора городской оранжереи и рассказываем снова всю необычную историю Корнелии, и просим дать ей какую-нибудь работу, хотя у неё нет паспорта. Директор — женщина. Немолодая, когда-то, видимо, очень красивая. У неё усталые глаза. У неё седеющие каштановые волосы и немало морщин на лице. Она, в общем, приятная женщина, хотя и явно не верит нам.

Но она не хочет нас обижать. Она не говорит, что не верит. Она говорит другое:

— Я с удовольствием помогла бы вам... Но у нас сейчас нет ни одного свободного места... При всём желании... Может, позже? Может, кто-нибудь уйдёт?..

— А как мы узнаем это? — спрашивает Витька.

— Если вы оставите свои адреса и телефоны...

Она улыбается.

Витька мнётся. Я понимаю его.

— Мой товарищ скоро уедет в командировку, — говорю я. Надолго. Поэтому запишите, пожалуйста, мой адрес и мой рабочий телефон.

Она записывает, и мы прощаемся. И выходим с Витькой на улицу.

— Можно было бы, конечно, походить по паркам и скверам, говорит Витька. — Но, по-моему, там до весны дело мёртвое... Я согласен — не стоит терять время. Вечером мы сказали Корнелии, что с цветами придётся ждать до весны. Впереди зима, и холодная, и никто поэтому не собирается сажать цветы.

— Жаль, — ответила она. — Я никак не могу придумать другую работу, которую я могла бы делать уже сейчас.

Мы тоже не могли придумать такую работу.

— Ты учись, — сказал я. — Сейчас тебе нужнее всего учиться. А работы потом будет хоть отбавляй!

— Открыватели звёзд приучили меня каждый день работать, призналась Корнелия. — У них нет выходных, как у вас... Они не представляют себе дня без работы. Это был бы пропавший день... Вот мне и непривычно...

Мы с Витькой беспомощно развели руками.

— Ничего, — утешил её Витька. — Весной что-нибудь придумаем. А пока что твоя работа — учиться.

На другой день Витька позвонил мне в адвокатскую коллегию.

— Надо встретиться без Корнелии, — сказал он. — Есть разговор.

Я пришёл к нему вечером с юридических курсов, на которых вёл занятия.

Витька вытащил из стенного шкафа начатую бутылку коньяка, разлил.

— Пей, — сказал он. — Мне сейчас нужно будет тебя уламывать. А пьяных уламывать легче.

— В чём дело? Зачем меня надо уламывать?

— Понимаешь, Мишка... Мне всё больше кажется, что мы с тобой совершаем преступление... Что мы прячем от людей то, что не имеем права прятать.

— Ты имеешь в виду Корнелию?

— Дело не в Корнелии. Дело в её знаниях. Она наверняка знает то, чего не знаем мы. Что-нибудь такое, над чем мы бьёмся. По крайней мере, её знания по математике поразили меня. А есть ведь ещё физика и химия... Я плохой физик и никакой химик. Я не могу разобраться в том, что она знает.

— Что же ты предлагаешь?

Я уже понимал, что придётся сдаться. Я уже готовился к худшему. Витька говорил правду. Пока мы считали Корнелию всего лишь дикаркой, побывавшей в космосе, — это одно дело. Но она оказалась совсем не дикаркой...

— Что я предлагаю? — повторил Витька. — Я пока ничего не предлагаю. Я просто думаю. Важно решить это в принципе.

— В принципе ты прав. И, чтобы понять это, совсем необязательно пить коньяк.

— Давай всё-таки выпьем, старик! Хотя бы за то, что мы это, наконец, поняли!

Витька подмигнул и поднял свою рюмку.

— Если сделать такую штуку, — вновь заговорил он спустя две-три минуты. — Написать в Президиум Академии наук. Объяснить всё. В том числе и всё человеческое... Ну, что Корнелия к нам привыкла... Что мы, в общем, тоже к ней... Попросить, чтобы не увозили её от нас, чтоб не поднимали шума в печати. Это ведь не так сложно... Люди же там — поймут! В конце концов она и сама вряд ли захочет уехать от нас... Так, кажется, если я хоть что-то понимаю?

— Не знаю, — мрачно сказал я. — Не уверен.

— Ну, ты ещё с детства всегда рассчитывал на худшее. Тебе, наверно, поэтому было легко жить. Не всегда ведь получалось худшее...

Я усмехнулся.

— Не будем сравнивать, старик, кому было легче жить. Это тёмное дело. У каждого характера есть свои минусы.

— Может, ты и прав... Так вот, я подумаю над таким письмом. А потом мы его вместе почистим.

— Думай!

...Витька написал хорошее письмо. Там почти нечего было чистить. Такое письмо можно было посылать совершенно спокойно. И всё-таки, когда мы его посылали, у меня на душе кошки скребли. И было такое ощущение, будто я своими руками отрываю от себя Корнелию. Но не послать это письмо я уже не мог. Не имел права не послать.

...Человек привыкает ко всему. В том числе и к той постоянной боли, которую сам себе причинил.

Мы продолжали жить так же, как жили раньше. Несколько раз мы ходили с Корнелией в театр и на концерты, каждую неделю бывали в кино. Она ничему не удивлялась и вела себя так, как будто уже не раз до этого бывала и в кино, и в театрах, и на концертах. Все её вопросы касались только быта и истории, то есть содержания того, что она видела, но никак не техники исполнения. Она не удивлялась ни электричеству, ни радио, ни телевидению, ни многому другому, чего не было ни в древнем Риме, ни в древнем Пантикапее. Должно быть, всё это стало для неё привычным ещё на корабле Гао. И, может быть, именно потому, что она не удивлялась никакой технике, нас поразила её реакция на проигрыватель, обыкновенный электрический проигрыватель, который принёс в Витькину комнату его сосед, чтобы послушать новенькие пластинки Робертино Лоретти.

Корнелия не отводила взгляда от крутящегося чёрного диска. Она жадно ловила каждый звук, каждое слово певца. Я вначале подумал, что её, как ребёнка, занимает сам процесс движения пластинки.

Но вскоре я понял, что её занимала не только пластинка. Она услышала знакомые, понятные слова. Пусть эти слова были, с её точки зрения, искажены, пусть она плохо понимала смысл песни, но что-то она понимала — это было бесспорно.

— Qui cantat?[17] — спросила она.

— Puellus, — ответил я. — Мальчик.

— Ubi cantat? — снова спросила она. — Где?

— In Roma, — ответил я. — In Italia.

— Vehere fas illuo? Ехать можно?

— Нет, — сказал я и покачал головой. — Пока нет.

Она не стала спрашивать, почему нельзя. Она знала уже, что не понимает многих сложностей нынешней жизни. И знала, что не поймёт их, пока не изучит язык настолько, чтобы свободно читать и разговаривать.

Она ничего не сказала мне. Она только слушала песни, которые пел Робертино Лоретти, ловила знакомые и в то же время уже незнакомые слова, не отрываясь смотрела на чёрный крутящийся диск.

И вдруг я увидел на её глазах слёзы. Их становилось всё больше, этих слёз, больше, и вот уже две мокрые дорожки побежали по её щекам. Она не всхлипывала, не шевелилась. Она только слушала итальянскую песню «Вернись в Сорренто» и плакала — молча, беззвучно,

О чём думала она в эти минуты? Что вспоминала? Из-за чего плакала? Может, она вспоминала какого-нибудь римского мальчишку, с которым играла шестнадцать веков назад? Были же у неё в детстве друзья! Страшно так оторваться от своего времени! Наверно, это самое страшное, самое трагическое, что может случиться с человеком.

Я подумал о космонавтах будущего. О наших, земных космонавтах, с которыми это тоже когда-нибудь случится, О тех, что почти со скоростью света помчатся на фотонных ракетах к далёким звёздным системам. Они увидят то, чего не видел никто на Земле. Но они заплатят за это такой ценой, какой ещё не знает наша планета.

Я, конечно, очень хотел бы повидать другие миры и хоть одним глазком заглянуть в наше будущее. Так же, как и любой человек. Но, даже заглянув в будущее, я всё-таки хотел бы остаться в настоящем, каким бы прекрасным ни было будущее и каким. бы сложным и трудным ни было наше время. И не только потому, что я вообще не люблю приходить на готовенькое. Просто я сын своего века и люблю этот век со всеми его бедами и радостями.

А космонавты, улетевшие на фотонных ракетах, уже не смогут вернуться в свой век. Возврата в прошлое нет. Время необратимо. Этих космонавтов ждут после возвращения не только почести и всеобщее уважение. Их ждёт ещё и неизбежное душевное одиночество, и неизбывная тоска по родным и близким, затерявшимся в туманной дали веков. И если прекрасную девушку далёкого прошлого ещё могли полюбить парни будущего, то парней прошлого девушки будущего вряд ли полюбят, какими бы совершенными эти парни ни были. Я не представляю себе, чтобы наши современные девчонки могли влюбиться даже в самого просвещённого гражданина древнего Рима.

И, кто знает, может быть, сдержанность Корнелии по отношению ко мне объясняется именно тем, что она пришла к нам не только из прошлого, но, в какой-то степени, и из будущего. И я и Витька не знаем очень многого из того, что знает и видела она. И, если в мелочах быта она ребёнок по сравнению с нами, то в чём-то неизмеримо большом мы оба дети по сравнению с ней. И это мешает ей полюбить кого-нибудь из нас, так же, как это будет мешать девушкам будущего полюбить вернувшихся из далёкого путешествия космонавтов. Трудно придётся этим парням после возвращения... Что смогут делать они в том обществе, куда попадут? Писать мемуары на уже мёртвом языке? А потом?.. Выращивать цветы? А ведь что-то же им надо будет делать! Не из-за куска хлеба. А просто для того, чтобы считать себя людьми.

Наверняка многие из них захотят снова улететь. Но им могут не позволить даже этого. Потому что нелепо посылать в космос людей, безнадёжно отставших от жизни.

Отправляясь к далёким звёздам, космонавты будут очень хорошо знать всё, что ожидает их после возвращения. Но они всё-таки полетят! И это самое удивительное и самое прекрасное! Потому что нет таких преград, которые могли бы остановить движение человеческого познания. Потому что нет, наверно, такой цены, которую поскупилось бы уплатить человечество даже за самые малые крупицы новых знаний.

И я не верю сейчас тому, что люди далёкой и несчастной планеты — родины Гао — навсегда отказались от космических полётов. Может, там многие и думали, что навсегда. Может, для многих поколений это и на самом деле было «навсегда». Но не для человечества! Какой бы тяжёлой болезнью оно ни было поражено там — оно преодолеет её. И двинется дальше. И неизбежно потянется через бездны космоса к другим людям. На то ведь оно и человечество!..

Мне очень хочется верить, что всё там будет именно так, а не иначе. Люди той планеты слишком дорого уплатили за безрассудство кого-то из своих древних вождей, чтобы допускать новое безрассудство. Если они не погибли все, — значит, они нашли в себе силы и мужество прекратить безумные взрывы в самом начале. И поэтому я верю в них. Верю в то, что они победят и одну из самых страшных человеческих болезней — равнодушие к познанию нового.

...Мы медленно идём с Корнелией домой в этот вечер. Блестит под ногами мокрый асфальт. Падают на землю последние коричневые листья. Корнелия старается переступать через них, обходить. Ей почему-то жалко топтать упавшие листья.

Я ни о чём не спрашиваю её. Я понимаю, что она вспоминает, и не хочу мешать ей. Что вспоминает — детство на древней Земле или юность в космосе, — откуда мне знать это? Корнелия ничего не рассказывала нам о своей душевной жизни. Она рассказала нам однажды только события, но ничего не сказала о чувствах и мыслях. Может, потому, что нас почти всё время много — не меньше, чем трое. Втроём трудно говорить о том, о чём принято говорить вдвоём, А может, и потому, что беден пока наш общий язык. Корнелии ещё трудно говорить о своих чувствах на русском, и она боится, что я не пойму такой разговор на латинском. Не через переводчика же говорить об этом!..

Вообще-то, я давно жду этого разговора, Я знаю, что без него не может быть настоящей духовной близости между людьми. Взаимная любовь начинается не с поцелуя. Она начинается с доверия, с откровенности.

Я давно жду этой откровенности... И почему-то мне кажется, что сегодня такой разговор может начаться. Если уж сегодня он не начнётся — значит, плохи мои дела!

Но я ни о чём не спрашиваю Корнелию. Не надо торопить такие события...

Мы молча идём по вечерней осенней улице. Я думаю о Корнелии, и о себе, и о том, чем может кончиться вся эта история, и ещё о том, что будут в конце концов писать в паспорте Корнелии. Я давно уже высчитал по учебникам древней истории год её рождения. Корнелия родилась в 323 году нашей эры. Ей сейчас 1640 лет. Она неплохо сохранилась для такого почтенного возраста. Вряд ли кто-нибудь даст ей больше двадцати. Но в паспорте-то год рождения нужно указывать точно!

Я так поглощён своими мыслями, что даже не замечаю, как Корнелия начинает говорить. Она говорит тихо, на странной смеси латинского и русского языков — той смеси, которая существует, наверно, впервые в истории, которую изобрели мы с ней и в которой всё больше и больше становится слов русских.

Она говорит о том, что ещё с детства мечтала о сильном и мужественном человеке, которого полюбит, который станет её мужем. Она была уверена, что её муж может быть только воином. Она не уважала профессию отца, требовавшую не столько мужества, сколько изворотливости и умения подлаживаться. Она довольна, что хоть погиб её отец как мужчина, как воин, защищая свой дом и свою семью.

Ей не повезло — она так и не встретила своего воина. И уже, наверно, никогда не встретит его. Потому что сейчас в том мире, в который она попала, люди воюют не мечом, и поэтому воин ничем не отличается от невоина. По крайней мере, она не видела до сих пор ни одного человека, который был бы похож на воина.

Что ж, в каждом мире — свои законы. Она это понимает и принимает. Она не претендует на то, чтобы создавать свои законы на Земле. На это претендует Гао, открыватель звёзд. Но Гао — мудрый человек, и он может создавать законы.

Она знает, что я её люблю, и дорожит этим. Она понимает, что многим обязана мне и Виктору. И она знает, что рано или поздно ей придётся принимать решение, от которого будет зависеть и её и моя судьба. Но она просит не торопить с этим решением. Ещё отец предостерегал её от поспешных решений. И Гао — самый мудрый человек, который встретился ей в жизни, тоже нетороплив в решениях. И ей он советовал быть такой же. И поэтому для того, чтобы решить, где и с кем жить, он дал ей очень большой срок — целый год. Он сказал, что меньше чем за год она не разберётся по-настоящему в жизни нынешних обитателей Земли. И через десять месяцев она должна ответить Гао, остаётся она на Земле или возвращается на корабль открывателей звёзд, чтобы разделить их трудную и необычную судьбу и стать женой Гао и родоначальницей новых людей на новой планете.

Я удивлённо и испуганно гляжу на Корнелию. Только теперь я начинаю догадываться об истинной причине её сдержанности.

Она замечает мой взгляд. Она говорит, что я правильно понял её. Гао её любит. Так же, как я. И, вероятно, даже сильнее, потому что Гао старше и дольше знает её и потому что ему некого больше любить, а я могу полюбить любую женщину на своей земле.

Как и у всех открывателей звёзд, у Гао была жена. Но она была очень смелая и очень неосторожная женщина и поэтому погибла в самом начале полёта. Товарищи предлагали Гао вернуться и взять на своей родине другую жену. Многие женщины их планеты согласились бы стать женой Гао, потому что он был героем и уводил в небо самый большой корабль. Но Гао не хотел иметь женой лишь бы какую-нибудь женщину. Он хотел сначала полюбить. А полюбить быстро другую женщину он не мог.

Когда открыватели звёзд в своих чёрных шарах спускались на нашу Землю, они видели много красивых женщин и хотели, чтобы Гао нашёл себе жену среди них. Но Гао не мог разговаривать с этими женщинами. Он не понимал их языка, а они считали его богом, падали перед ним ниц и приносили ему в жертву животных. Он мог увезти с собой любую из них. Но он не хотел жену-невольницу, жену-пленницу. Он и Корнелию взял в свой корабль только потому, что понял, какая жалкая участь ожидает её на Земле. Девочку, которую везут связанной, не может ожидать ничего хорошего. Это ясно всем и сразу. И только поэтому он решился посадить Корнелию в свой шар, спасая её от рабства. Он знал уже, что на Земле существует рабство.

Меньше всего Гао думал тогда о том, что Корнелия может со временем стать его женой. Он мечтал тогда о возвращении и о счастливой жизни на своей планете. Но когда он и его спутники оказались совсем чужими на своей родине, когда ни с одной женщиной своей земли Гао не смог разговаривать свободно и естественно, когда он узнал, что любая из них, даже самая красивая и здоровая, может родить урода или идиота или вообще не родить никого, он невольно стал думать о Корнелии не только как о своей воспитаннице. По существу, и он и она были тогда одинаково одиноки в безднах космоса. И Корнелия понимала это не хуже него, и до сих пор она не знает, почему заколебалась, когда он предложил ей стать его женой. Но она заколебалась, и он не настаивал и сам предложил отвезти её обратно на её землю, чтобы Корнелия могла свободно и со знанием дела определить свою судьбу. И за всю долгую дорогу от той земли до этой Гао ни разу не напомнил ей о своих чувствах и относился к ней так же, как и раньше — как к своей воспитаннице, которую надо учить и беречь. И только тогда, когда он прощался с ней перёд тем, как она вошла в шар, доставивший её на Землю, Гао сказал, чтобы она помнила: высоко в небе есть человек, который любит и ждёт её, который в любое место Земли пришлёт за ней шар, если Корнелия захочет вернуться.

— Почему же он отправил тебя беззащитной? — спросил я, Ведь на Земле много злых людей. Он не мог не понимать этого. Да, кроме злых людей, есть ведь ещё и звери...

— Я не беззащитна, — ответила Корнелия и снисходительно, как младшему, улыбнулась мне. — Я сильнее любого из вас. У меня есть хорошее оружие.

— Какое?

— Усыпляющие лучи. Они мгновенно усыпляют кого угодно на столько времени, сколько продолжаются день и ночь на планете Гао. Это раза в полтора больше, чем у нас на Земле.

— Я никогда не видел их у тебя...

— В этом не было необходимости. Первые два дня я носила их в кармане. Но потом увидела, что в вашей стране люди ходят без оружия. Даже без ножей. И это очень понравилось мне. Я поняла: значит, люди чувствуют себя в безопасности. И я стала ходить такой же безоружной, как и все вы.

8 каждой стране нужно жить по её законам. А тем более, когда законы нравятся... Гао научил меня ценить мир и спокойствие. Девочкой я любила войну... Мы идём по засыпающему вечернему городу. У нас под ногами блестит асфальт, и на него падают мокрые коричневые листья. Я думаю о далёком Гао, который кружит где-то около Солнца и терпеливо ждёт решения Корнелии. Может быть, тогда, в тот вечер, когда она приземлилась, над нами с Витькой пролетел не земной спутник, а корабль Гао? Корабль, ждущий возвращения пустого шара... Кто знает, что мы тогда видели?.. Раскроется ли когда-нибудь эта загадка? Наверно, нет. Вдруг ещё один вопрос приходит мне в голову.

— А почему он отпустил тебя без пищи? — спрашиваю я. Хотя бы на первое время... На что Гао рассчитывал?

— У меня была с собой пища, — отвечает Корнелия. — У меня были в кармане крошечные кубики, которые заменяют тяжёлые земные обеды. Но я выкинула их на другой же день. Я поняла, что в вашей стране люди не позволят мне голодать. И потом я очень соскучилась по земной пище. Она вкуснее, чем пища открывателей звёзд. Земная пища доставляет удовольствие. А Гао и его спутники не получают удовольствия от пищи. Они относятся к ней просто как к необходимости и стараются не тратить на еду времени. Поэтому они и придумали кубики, которые глотают на ходу. Когда открыватели звёзд опускались в своих шарах на Землю, они поражались тому, как много времени люди тратят на еду, на всякие пиры. Они говорили, что это будет замедлять развитие человечества Земли... Однако я всё-таки не любила их кубики... — Корнелия грустно улыбается. — Пусть я буду развиваться медленно, но я хочу есть с удовольствием...

— Зря ты выкинула эти кубики, — вслух подумал я.

— Почему?

— Нам было бы полезно исследовать их.

— Прости... Я не подумала об этом... Мне казалось, нынешние люди Земли знают столько, что какие-то невкусные кубики им неинтересны.

Мы медленно идём по мокрому асфальту. Я знаю, что Корнелия думает сейчас о Гао. И я тоже думаю о нём. Мне очень жаль, что он не доверился нашей Земле. По крайней мере, в нашей стране для него и его товарищей нашлось бы и место и дело.

— Слушай, Корнелия, — говорю я. — А если ты позовёшь Гао сюда? Мы встретим его, как брата! Ему будет хорошо в нашей стране. И он и его товарищи будут жить свободно и счастливо. Позови их сюда, Корнелия!

Она усмехается. Она коротко и жёстко говорит:

— Нет. Это невозможно.

— Но почему? — горячо возражаю я. — Ведь Гао можно убедить!

— Гао не верит словам.

— Даже твоим?

Она смотрит на меня обиженно. Она негромко говорит:

— Не надо так... У вас часто говорят такие вещи, и мне это не нравится. Открыватели звёзд не пользуются такими приёмами... Гао знает, что я неопытна. Я могу решать только свою судьбу, но не судьбу товарищей Гао... Он говорил мне, что каждый правитель называет своё государство самым свободным и счастливым. И многие вслед за правителем повторяют это... Так было на планете Гао. И так было в Риме. Я помню... И поэтому Гао не верит ничьим словам. Он прилетит сюда только тогда, когда у него не будет иного выхода. А это определится не скоро. На Земле пройдут века, пока это определится. Гао не изменит своего решения, Он долго думал, прежде чем принял его.

...На мокрый асфальт падают последние тяжёлые коричневые листья. Корнелия старательно обходит их. Она не хочет давить их подошвами. Мы медленно идём по улице к своему дому и думаем. Мы думаем о Гао...