Девушка и смерть

— Раз, два, три, раз, два, три! Плавнее, плавнее, так! — балетмейстер-репетитор Клаудио Соланос обернулся к нам. — Аманда, колено прямее, тяните носок! Изабелла, руки мягче! Мария, держите спину… Так, хорошо.

Он прошёлся вдоль строя старательно выделывающих танцевальные па девушек, на мгновение задержался около меня, но ничего не сказал и снова вернулся к ряду наших корифеек[1]. Я испытала парадоксальную смесь облегчения и обиды. Потому что не понимала: то ли Соланос не нашёл, к чему придраться, то ли счёл, что никакими придирками и замечаниями меня не исправишь.

Я вздохнула. Ну не считала я балет своим призванием. Нельзя сказать, что я его не любила, нет, любила, просто обожала… смотреть на него, а вот танцевать самой… Когда-то в детстве, лет в шесть, впервые попав в Оперу на «Франческо и Джильду», я прямо-таки заболела балетом и сама просила отдать меня в училище, мечтая стать балериной. Вот, стала, сбылась мечта идиотки. В балетной иерархии я занимала самую низшую ступень, танцуя в последнем ряду кордебалета, куда ставили самых бездарных и неопытных. Впрочем, я ещё должна благодарить судьбу за то, что вообще попала в Королевскую оперу. Видимо, директор училища решил помочь мне в память о моей матери, с которой его некогда связывала самая искренняя дружба.

Моя мать была танцовщицей в этом самом театре и дослужилась до солистки, но потом вышла замуж по искренней любви и оставила сцену. Отец был чиновником средней руки, но при этом медленно, но верно продвигался по службе, так что наша семья была вполне обеспечена. Когда я начала одолевать родителей просьбами сделать из меня балерину, отец быстро пресёк мои поползновения, сказав, что девушке из хорошей семьи на сцене делать нечего, что это неприлично, что моя мама — счастливое исключение из правила, а потому поскорее забыть об этих мечтаниях будет лучше для меня же самой. Из какого именно правила являлась исключением мама, он не сказал, а я не спросила, напуганная его суровым тоном. А мама добавила, что профессия танцовщицы тяжёлый труд, это только со стороны всё кажется лёгким и красивым, и привела массу примеров из своего личного опыта.

Через какое-то время мой энтузиазм угас, и в мире балета я так бы и осталась исключительно зрительницей, если бы четыре года спустя не скончался мой отец. Всё произошло внезапно. В то лето мы жили на даче, куда выбирались каждый год. Я обожала эти месяцы свободы. Мама жила со мной постоянно, отец выбирался к нам в отпуск и на выходные. В то время я была сорванцом, постоянно где-то бегала, лазила, плавала в местном пруду. С благонравными девочками мне было скучно, и я водила компанию с мальчишками. В то лето у меня как раз появился новый приятель. Семья маркиза ди Ногара почему-то не поехала в своё поместье в провинции, а сняла на лето роскошный особняк неподалёку от столицы, рядом с посёлком, где мы отдыхали, и их сын Андрес выходил погулять в парк и по окрестностям. Среди местных детей он держался особняком, ведь его семья занимала несравненно более высокое положение, чем у любого из нас. Но мне всё же удалось с ним подружиться. Инициатором знакомства выступила я; однажды, увидев у пруда незнакомого мальчика, года на три старше меня, я без смущения подошла к нему и спросила, как его зовут. Слово за слово, мы разговорились. Мне он показался славным, но излишне благовоспитанным, но зато он умел замечательно рассказывать всякие занятные истории. Остальным мальчишкам они были неинтересны, и они прозвали его занудой и неженкой, а вот во мне он нашёл благодарную слушательницу. Как-то раз я даже подбила его залезть в чужой сад, и, хотя мы с ним были пойманы и наказаны, это общее наказание, как ни странно, сблизило нас ещё больше. Друзья дразнили меня — за то, что я вожу компанию с этим задавакой, я же то бросалась защищать Андреса, то пропускала насмешки мимо ушей.

Моё последнее счастливое лето… Какой же беззаботной я тогда была. И кто же мог знать, что ещё до нашего возвращения в город отца скрутит приступ аппендицита, и всё будет кончено за какие-то сутки. Так мы с мамой остались вдвоём.

От отца нам остались дом, пенсия и то, что он успел скопить за годы службы. Не так уж и мало, окажись эти средства в чьих-то других руках. Но трудно было найти менее практичного человека, чем моя мать. Сколько себя помню, она всегда относилась к деньгам так, словно они росли на деревьях. Пока семейными финансами заведовал её трезвый и рассудительный муж, беда была невелика, хоть и тогда она то и дело ухитрялась выйти за пределы нашего бюджета. Теперь же не прошло и года, как от скопленного не осталось и следа. Помыкавшись некоторое время на одну пенсию, мама решила, чтобы хоть как-то облегчить нашу жизнь, задействовать свои связи. Но после замужества новых полезных связей она, по беспечности своей, не завела, а старые имела лишь в Королевском оперном театре. Туда-то она и обратилась. Уж не знаю, кого она там просила, кому плакалась, но меня взяли в балетное училище на полный пансион.

Училище я тут же про себя окрестила каторгой. Мои родители всегда любили и баловали меня, быть может, даже излишне баловали, а тут я вдруг оказалась в новом мире, где никто не собирался делать мне поблажек. Вставать приходилось рано утром (а я «сова»), обливаться холодной водой (чего я терпеть не могу), питаться весьма скудно — и из-за необходимости соблюдать диету, и, как я подозреваю, из-за того, что интенданты приворовывали часть денег, отпускаемых на наше содержание. Многочасовые занятия оказались тяжёлыми и монотонными (права была когда-то мама), а учителя и воспитатели — строгими и требовательными. К тому же я тяжело переживала первую длительную разлуку с матерью и всеми знакомыми. Компании, к которой я привыкла с самого раннего детства, рядом больше не было, а среди чужих девочек я оказалась неожиданно застенчивой и скованной. Усугублялось это ещё и тем, что я попала в училище довольно поздно, и мне приходилось заниматься в одном классе с девочками лет семи-восьми, в то время как мои ровесницы уже ушли далеко вперёд. Пришлось навёрстывать упущенное, а значит, мне приходилось куда трудней, чем всем остальным.

В общем, любви к танцу у меня так и не возникло. А потому я никогда особо и не старалась, делая только то, чего от меня требовали учителя, и ни граном больше. На своё пребывание в училище я всегда смотрела как на вынужденную меру, считая годы и месяцы до того дня, когда я наконец окончу его, и забуду всё это, как страшный сон. В первое время я ещё надеялась, что, может быть, удастся уговорить маму забрать меня обратно. Во время редких встреч я плакала и просилась домой, а мама тоже плакала и говорила, что не может меня взять. После моего переезда в училище она сдала мою комнату в мансарде, а затем и весь дом и перебралась в маленькую квартирку в предместье, но денег всё равно не хватало. В конце концов я смирилась.

Удовольствие от танцев я получала только тогда, когда мы собирались зале училища в свободное время и на каникулах, сами играли на стоявшем там рояле, сами импровизировали танцы, даже сочиняли и ставили целые небольшие спектакли. Однажды преподавательница классического танца сеньора Вилладжо заглянула на один такой спектакль, посмотрела, как я с двумя соученицами танцую только что сочинённое па де труа[2] цветочка с мотыльками, подошла ко мне и остановилась, глядя мне в глаза. Все испуганно притихли.

— Ведь можешь же, когда хочешь, — с какой-то даже горечью произнесла она, мгновенно отравив мне всё удовольствие от импровизированного спектакля. — Почему же в классе так не делаешь?

Люди привыкают ко всему, постепенно привыкла к своей жизни и я. Наладились отношения с моими соученицами, более-менее оставались довольны мной и учителя. До выпуска оставался всего год, когда на меня обрушилось новое несчастье: умерла моя мама. По нелепой случайности, попав под дождь и схватив воспаление лёгких. На хорошего врача денег у неё, как водится, не нашлось… И я осталась круглой сиротой.

После этого я окончательно замкнулась в себе. Однокашницы какое-то время ещё пытались меня растормошить, но потом махнули рукой. К концу учёбы подруг у меня не было. Но вот подошёл к концу последний год обучения, прошёл выпускной концерт… и я обнаружила, что деваться-то мне и некуда. Денег, вырученных за дом, едва хватило, чтобы заплатить долги, пенсия полагалась вдове, но никак не дочери. И, чтобы просто прожить, я начала заниматься тем, чему худо-бедно, но всё же выучилась — танцами. В число нескольких выпускниц, взятых в главный оперный театр нашего королевства, неожиданно попала и я. И оказалась «у воды» (поскольку на заднике нередко изображается водоём — река, озеро, море — то про танцующих в последнем ряду кордебалета говорят, что они танцуют «у воды»).

После вечернего спектакля — а давали сегодня «Источник слёз» — я возвращалась домой кратчайшим путём — через парк. Сзади призывно мерцала огнями Райская площадь, Опера была расположена в самом центре города. Лучшие магазины и лавки, самые богатые дома, театры, кабаре, рестораны, собрания… Другая жизнь, проходившая мимо меня. Не сказать, что я была такой уж поклонницей развлечений, да и сил на них всё равно оставалось немного, но порой на меня накатывала тоска по тому, что могло бы быть, но не было. Денег вечно не хватало, нам платили ровно столько, чтобы можно было свести концы с концами, счастье ещё, что я не унаследовала маминой страсти к мотовству. Друзей тоже почти нет, хоть в глубине души я не могла не признавать, что это моя вина. Перспектив никаких, с моими талантами и застенчивостью далеко не продвинешься. Покровительство маминых знакомых закончилось с устройством меня на работу, это и так было больше, чем я могла рассчитывать.

Пансион, в котором жили танцовщицы кордебалета, находился в глубине квартала, в двух шагах от театра. Ужинать в общей столовой мне не хотелось, и я сразу поднялась на второй этаж, в свою комнату, решив перекусить у себя. Готовить в комнатах хозяйка нам не разрешала, но я приспособилась греть воду для чая и кофе на газовом рожке. Жуя несладкую булку и запивая её чаем, я оглядывала комнату, в которой жила уже полгода. Голые, выкрашенные тусклой краской стены, облупившаяся мебель — комод, стол, два стула, табурет в углу, на нём таз и кувшин с отбитым носиком. Железная кровать с продавленным матрасом, дощатый крашеный пол, краска уже начала вытираться, побелка на потолке тоже облупилась из-за вечной сырости — под окном росли раскидистые деревья, так что солнечный свет попадал в дом только осенью и зимой, когда облетают листья. Сейчас как раз была осень, но солнце в последний раз выглядывало на той неделе, а потом зарядили мелкие нудные дожди. В самый раз для навевания тоски, которая и так накатывает при одном взгляде на моё жилище. Этот пансион, даром что в центре столицы, годился только для временного проживания, пока не найдёшь что-то получше, но с моими финансовыми возможностями ничего лучшего найти было невозможно.

Накатившая жалость к себе была такой острой, что из глаз сами собой потекли слёзы. Вот так и просижу всю оставшуюся жизнь в этой дыре, днями и вечерами выделывая на сцене все эти батманы[3] и глиссады[4] на радость мышиным жеребчикам из первых рядов… Впрочем, в последней шеренге танцовщиц и они меня не разглядят. Ну почему судьба так несправедлива?

Мрачно дожевав ужин, я наскоро ополоснулась и легла спать. Хочешь не хочешь, а встать завтра нужно рано, чтоб не пропустить очередную репетицию. Хорошо, что я, хотя и с трудом просыпаюсь, но быстро прихожу в себя, а то есть у нас ещё одна бедолага, тоже из «сов», так она ещё часа два после раннего пробуждения ходит как варёная. К ней по утрам уже и не придираются, как и ко мне. Понимают, что это бесполезно.

На следующее утро я проснулась не в таком траурном настроении, в каком заснула накануне, видимо потому, что на переживания у меня просто не было времени. Я, как обычно, встала в самый последний момент, так что еле-еле успела одеться, причесаться, что-то прожевать и быстрым шагом, переходящим в бег, добраться до служебного входа. Пришла я, тем не менее, вовремя. Теперь можно было не спеша переодеться в трико и пачку, обернуть вокруг лодыжек ленты пуантов[5], потоптаться в ящике с канифолью и приступить к разминке.

— Сегодня у нас репетиция на сцене, сеньориты, — объявил сеньор Соланос. — Так что после разминки не задерживайтесь, проходите за кулисы.

Я тут же принялась лихорадочно вспоминать, не забыла ли я впопыхах кофту и гетры, которые надевала, чтобы не остывали суставы. Нет, слава богу, не забыла. Это тоже была моя вечная беда — я всё время норовила забыть что-то нужное. Стоило чуть-чуть отвлечься — и готово дело. Но на этот раз всё было в порядке.

За кулисами громоздились составленные у стен декорации, которые выставят в вечернем спектакле. Пыльные занавеси глушили шаги и рассеивали и без того тусклый свет. Интересно, стирают ли их когда-нибудь? На моей памяти этого не случалось ни разу.

— БУ-У! — крикнул вдруг кто-то страшным голосом за моей спиной.

Невольно дёрнувшись, я обернулась.

— Что, испугалась? — довольно спросила Паола Рокка, выходя из тёмного угла. Я недовольно поморщилась. Я не любила Паолу и пользовалась полной взаимностью, но если моя неприязнь выражалась в том, что я старалась её избегать, то Паола вела себя куда более агрессивно. Она привязалась ко мне в первый же день. Начав разговор с довольно невинных вопросов о моей семье, она неожиданно спросила:

— А любовник у тебя есть?

— Нет, — ответила я, несколько растерявшись.

— Ну чего ж ты так?

— А что?

— Что так плохо?

— А что плохого?

Паола улыбнулась, явно наслаждаясь моим замешательством.

— А тебе кто-то нравится?

— Нет, — буркнула я, начиная понимать, что надо мной издеваются.

— Признайся. Ведь наверняка нравится.

— Да никто мне не нравится.

— Ты что, не хочешь отвечать на вопросы?

— Почему же? Ничего не имею против вопросов, если они умные.

— Ясно. Она нас всех считает дурами, — громко объявила Паола, обращаясь к остальным девушкам.

Ей доставляло откровенное удовольствие меня изводить нескромными вопросами, провокационными замечаниями, а я не умела дать ей отпор, достойные ответы приходили в голову уже после того, как она уходила. Её подружки быстро присоединились к ней, и вместе они доходили уже до откровенного хулиганства. То дёргали меня за волосы, становясь рядом во время репетиций и отлично зная, что я не начну ответную потасовку, то толкали на меня чем-то не угодившую им девушку, словно прикосновение ко мне могло её запачкать, то садились рядом в столовой, а потом демонстративно морщили носы и отодвигали свой стул подальше, как будто от меня плохо пахло. Единственный способ защиты, который я смогла выработать — это по возможности не замечать их, но спасал он далеко не всегда.

Настроение, слегка исправившееся с утра, снова испортилось. Я присела на небольшую лавочку за кулисами, ожидая, пока на сцене кончится уборка, и мы приступим к репетиции. Мимо проходили люди, а потом кто-то бесцеремонно плюхнулся на скамейку рядом со мной. Подняв глаза, я увидела Энрике Корбуччи, ведущего солиста, танцевавшего в ставящейся «Рождественской сказке» Принца.

— Сидим? — спросил он, наклонившись вперёд и опершись локтями о колени.

Вопрос показался мне риторическим, и я в ответ лишь неопределённо пожала плечами. Энрике повернулся ко мне:

— Вы почему такая кислая? Что-то случилось?

— Ничего, — ответила я. Терпеть не могу, когда ко мне лезут с участливыми расспросами. Но Корбуччи, видимо, пришла охота поговорить.

— Не берите в голову. Всё пройдёт, всё перемелется. Вас как зовут?

— Анжела… Анжела Баррозо, — неохотно сказала я, недоумевая, с чего бы это знаменитому танцовщику расспрашивать неприметную девчонку из кордебалета.

— Давно в театре?

— С весны.

— Да вы совсем новенькая! Ещё не привыкли, небось? Мне вот понадобилось около года, чтобы привыкнуть. Ничего, теперь танцую помаленьку. Кстати, это мой второй Принц, в «Сказке», я имею в виду. Я уже танцевал его в Раворской Опере. Моя первая главная партия, а начинал я тоже в кордебалете, с одиннадцатой мыши. Так понемногу и дотанцевался до Принца, — Энрике улыбнулся и подмигнул мне. — Держите хвост морковкой, сеньорита, всё образуется.

Он поднялся и пошёл к сцене. Я проводила его взглядом. Вряд ли Корбуччи сам предполагал, насколько меня подбодрили его слова. Говорят, что если ты попал в водоворот, есть шансы выплыть из него, если позволить утащить себя на самое дно и оттолкнуться от него ногами. Таким дном стал для меня вчерашний вечер, а теперь я начала подниматься к свету и воздуху.

А с чего я собственно взяла, что я такая бедная и несчастная? Потому что начинаю с самого низа? Но ведь все так начинают. Все выпускники балетных училищ сначала попадают в кордебалет и так, шаг за шагом, проходят все ступеньки, насколько труда и таланта хватит. Не боги горшки обжигают, слава и почести ни на кого с неба не валятся. Если я забьюсь в угол и буду там дуться на весь белый свет, то и впрямь просижу в этом углу всю оставшуюся жизнь. А если я хочу чего-то добиться, то надо работать. И начинать прямо сейчас!

— На сцену! Все на сцену! — донёсся до меня голос Соланоса.

На сцену, так на сцену. Сегодня солисты репетировали вместе с кордебалетом, поэтому с нами сегодня был не только Корбуччи, но и Марсела Мачадо, прима-балерина, танцевавшая Софию, и ещё несколько солистов.

— Начинаем с менуэта, — объявил Соланос. — Выстраиваемся… Подальше, тут будут танцевать дети. Начали!

Концертмейстер заиграл на рояле вступление, я подала руку своему партнёру в танце. Раз уж решила начать новую жизнь, то пора менять своё отношение к происходящему. Вспомнилось училище, когда я танцевала в наших концертах или даже в больших спектаклях, там, где есть выходы для учеников, и меня все хором уговаривали при этом улыбаться. Растягивать губы, когда тебе вовсе не весело, всегда казалось мне глупым, но сейчас я, вспомнив советы преподавателей и соучениц, улыбнулась танцевавшему со мной Хорхе.

— Что с вами случилось? — удивился он. — Чего это вы такая весёлая?

Решив, что ежедневных экзерсисов[6], недостаточно, я начала заниматься дополнительно. Говоря по чести, всё это надо было бы начать делать раньше, ещё в процессе учёбы, но, как говорится, пока жареный петух в темя не клюнет… Простые упражнения можно было делать и в комнате пансиона, но мне хотелось, раз уж я взялась танцевать всерьёз, попробовать и что-то посложнее. Почему бы не потанцевать для себя ведущие партии? Конечно, партнёра для них мне взять неоткуда, но то, что можно станцевать в одиночестве, я вполне осилю… Ну, по крайней мере, попробую. В конце концов, я делаю это для души. Мои честолюбивые мечты пока не шли дальше того, чтобы выбиться в корифейки, разучить же сольные партии я решила ради собственного удовольствия, и чтобы немного помечтать о несбыточном. Однако для этого требовалось соответствующее помещение, и я, преодолевая свою робость, стала в свободное время просить у администратора ключи от пустующих классов и репетиционных залов, а иногда, грешным делом, и утаскивать не спросясь. Из-за моей застенчивости мне было легче взять тайком, чем попросить.

Сначала я решила протанцевать для себя все женские партии из «Рождественской сказки», но долго не утерпела и вскоре уже пыталась изобразить и «Зачарованный лес», и «Источник слёз», и «Сеньора Мигеля». К тому же я повадилась в те вечера, когда была не занята на сцене, ходить смотреть, как танцуют другие. Натыкаясь на меня за кулисами, знакомые постоянно спрашивали, не танцую ли я сегодня, и, узнав, что нет, удивлялись, что же я тогда здесь делаю.

Однажды вечером я так увлеклась своим танцем, что забыла о времени. Взглянув в один прекрасный момент на часы, я увидела, что уже половина одиннадцатого, хотя я договорилась принести ключ до десяти. Я спешно кинулась переодеваться и уже через десять минут сбежала вниз, к администраторскому столу.

— Я уж думал, не случилось ли с вами чего, — сказал сеньор Империоли. Он был строгим, и я его побаивалась, но сегодня он, против обыкновения, был настроен добродушно. — Ещё немного, и пошёл бы смотреть, живы ли вы.

— Простите, пожалуйста.

— А что вы, кстати, всё время занимаетесь? Готовитесь к чему-то?

— Да нет… — смутилась я. — Так просто…

Выйдя на улицу, на довольно резкий ветер, я обнаружила, что на мне нет шарфа. А ведь было же чувство, что что-то забыла. Хлопнув себя по лбу, я нырнула обратно в здание. К счастью, Империоли ещё не успел запереть доску с ключами. Объяснив в чём дело, я взяла ключ, быстро взбежала на третий этаж, открыла дверь и забрала шарф.

Сегодня вечером спектакля не было, и Опера была пуста. Свет в коридорах уже погасили, но осенняя ночь против обыкновения была ясной, и свет почти полной луны вливался в окна, позволяя чувствовать себя достаточно уверенно. Быстро, но уже не бегом, я пошла по коридору, когда мне вдруг показалось, что здесь, кроме меня, есть кто-то ещё. Я оглянулась, но никого не увидела. Пошла дальше — и вновь услышала что-то вроде эха, словно кто-то шёл след в след за мной, так что стук моих каблуков глушил его шаги. Я остановилась — тишина. Послышалось, решила я, но всё же опять оглянулась. Прямоугольники лунного света ложились на пол, дальний конец коридора терялся во тьме. И у меня появилось чёткое ощущение, что оттуда на меня кто-то смотрит.

По спине пробежал холодок. Я быстро пошла к лестнице, но ощущение чужого тяжёлого взгляда не отпускало. Вот так и начнешь верить в привидения. Здание Королевской оперы было очень старым, оно несколько раз перестраивалось, но многие стены помнили ещё самые первые спектакли, а до того здесь стоял дворец некоего вельможи, казнённого за государственную измену. Неистощимая людская фантазия населила Оперу множеством призраков, и я с удовольствием слушала байки о них. Но одно дело — слушать страшные истории в общей спальне училища, где, кроме тебя, живёт ещё три десятка девушек, а совсем другое — идти по освещённому лишь луной зданию и гадать, не выплывет ли из-за угла призрак Белой Дамы, не выйдет ли из темноты окровавленный рабочий, по слухам, убитый своими же товарищами при постройке театра и замурованный ими в фундамент. И не притаился ли за дверью на лестничную клетку бесприютный дух композитора Файа, утаскивающего души людей, чтобы откупиться ими от Владыки Преисподней…

Не без душевного трепета я дёрнула дверь, но на лестнице было пусто. Я сбежала в освещённый холл и там облегчённо перевела дух.

Выйдя на улицу, я даже смогла немного посмеяться над собой. Перепугалась, как малый ребёнок, навоображала себе всяких ужасов. Призрак Леонардо Файа, надо же! Если я, в принципе, ещё могла поверить в покойную примадонну, продолжающую и за гробом ревновать к более молодым соперницам, и в рабочего, возненавидевшего весь род людской за то, что с ним сделали, то допустить, что Файа, написавший такие шедевры, как «Зачарованный лес», «Рождественская сказка», «Замок снов» и много другой, не менее замечательной музыки, мог продать душу дьяволу, у меня никак не получалось. А тем более в то, что он регулярно отправляет кого-то в ад вместо себя. Да достаточно послушать нежные, торжественные, грозные или радостные, но неизменно прекрасные мелодии, чтобы понять, что и душа, в которой они родились, тоже была прекрасна.

Впереди показался слабо освещённый подъезд нашего пансиона. Я думала, что никого не встречу внутри — его хозяйка не одобряла поздних прогулок, — но, войдя в холл, наткнулась на Паолу и её подруг.

— Что так поздно? — немедленно спросила Паола.

— Гуляла, — лаконично ответила я, не желая вдаваться в подробности.

— Где гуляла?

— По улицам, — сказала я, едва удержавшись, что не добавить: «А какое вообще твоё собачье дело?»

— В такой ветер?

Я пожала плечами.

— Тогда, может, и с нами погуляешь? — вмешалась Фернанда. — Мы идём в «Дориоль», давай вместе!

— Не хочу, — отрезала я. Ясно, с кем они пойдут в знаменитое богемное кафе. Что Паола, что Фернанда всегда пользовались успехом у мужчин, возможно, из-за полного отсутствия стыда. Я не была ханжой, но вот так порхать, как мотылёк, с цветка на цветок, а потом во всеуслышание хвастаться своими похождениями казалось мне неприличным.

— Давай, Анжела, — призвала Паола, — не отрывайся от коллектива.

— Нет.

— Почему?

— Я же сказала, не хочу.

— А почему не хочешь?

— Потому.

— Нет, ну скажи!

— Не хочу, и всё! — я повернулась и направилась к лестнице.

— Мне же обидно, когда ты ко мне спиной поворачиваешься! — донеслось мне в след. Не отвечая, я поднялась в свою комнату. Обидно ей… Ничего, потерпит.

И снова — уроки, репетиции, спектакли… Танцы в балетах, участие в танцевальных сценах в операх… Премьера «Рождественской сказки» была на носу, уже были готовы костюмы, и мы репетировали в них. Солисты заказывали себе наряды для выступлений сами, но кордебалету их шили за счёт театра, поэтому нередко перешивали из старых. Я выступала в опере всего ничего, но и мне пачку Снежинки взяли из «Зачарованного леса», просто нашив на неё блёсток. А вот костюм для танца Цветов пришлось шить новый.

После пережитого страха я старалась не оставаться в Опере допоздна, но в конце осени и в начале зимы темнеет рано, так что вскоре передо мной встал выбор: отказаться от дополнительных занятий или продолжать их после заката. Я выбрала второе, решительно сказав себе, что нельзя быть такой суеверной. Тем более что сама я никаких призраков или ещё чего-то подобного никогда не видела, хоть и ходили по театру слухи о разных необъяснимых происшествиях.

В тот раз я тоже занималась при свете рожка. За окном стемнело, рожок я зажгла только один, но полумрак делал репетиционную удивительно уютной. Еле слышно напевая, я проделывала танцевальные па, представляя, будто выступаю перед большой аудиторией, когда из-за стены донеслись приглушённые звуки рояля.

Я приостановилась, прислушиваясь. Похоже, кто-то ещё решил порепетировать попозже вечером, когда никто не мешает. Забавное совпадение, но играл он именно то, что я только что танцевала — адажио[7] из «Зачарованного леса». И играл, кстати сказать, весьма неплохо. Улыбнувшись, я начала двигаться в такт музыке, но оказалось, что неожиданный аккомпанемент может не только помогать, но и мешать. Подгоняемая им, я не имела возможности исправить неудавшееся движение и через некоторое время сбилась. С досадой остановившись, я подумала, что теперь придётся дожидаться, пока музыкант кончит играть, ведь танцевать под музыку, звучащую не в такт, довольно сложно. Но тут рояль взял неверную ноту и умолк. Помолчал несколько секунд, медленно повторил неудавшийся кусок и заиграл дальше, дав мне возможность продолжить танец с того места, на котором я остановилась. Я и продолжила, почувствовав что-то вроде азарта. Смогу ли я танцевать с музыкальным сопровождением, как на сцене, или мне лучше и не пробовать?

Это оказалось трудным делом. Окончив, я почувствовала недовольство собой, но, к счастью, рояль тут же заиграл адажио с начала. Видимо, пианист тоже был недоволен, ведь и он несколько раз сбивался в процессе исполнения. Я танцевала, он играл, и продолжалось это довольно долго. Музыка словно сопровождала меня, как будто невидимый музыкант специально подстраивался под мой танец: приостанавливался, когда у меня что-то не получалось, повторялся, если я могла сразу за ним угнаться, играл ровно и без запинок, когда всё было в порядке.

Наконец музыкант устал. Я тоже решила, что на сегодня хватит и начала собираться, прислушиваясь, не стукнет ли дверь в коридоре. Мне было интересно, кто же мне подыгрывал весь вечер, но я так ничего и не услышала. Переодевшись, я вышла и слегка задержалась перед соседней дверью, но заглянуть внутрь так и не решилась. Хотя, скорее всего, пианист уже ушёл, просто тихо, вот я и не услышала.

Адажио из «Зачарованного леса»… Самое прекрасное место во всем балете, одна из вершин всей мировой классической музыки. Где-то я читала, что первоначально Файа писал его как оперный дуэт, но опера так и осталась недописанной, а мелодия, превращённая в дуэт скрипки и виолончели, вошла в балет.

На следующий день я стояла за кулисами, во все глаза глядя на па де де[8] Принца и Девы-Птицы. Корбуччи был прекрасным танцовщиком, и его умение проявлялось ещё и в том, что он, когда нужно, словно приглушал себя, подавая в самом выгодном свете свою партнёршу. Его в этом танце было и не видно, словно он — не более чем аккомпанемент для Мачадо.

— Привет, — раздался рядом удивлённый голос. — Ты что здесь делаешь?

Голос принадлежал Бьянке Арана, моей соученице по училищу.

— Смотрю, — ответила я. А ведь не первый раз я прихожу за кулисы. Уже могли бы и привыкнуть.

Вообще-то Бьянка была неплохой девушкой, и, в отличие от той же Паолы, я, как правило, была рада её видеть. Но сейчас она отвлекала от того, что происходило на сцене, поэтому я почувствовала досаду.

— Ты что, во время выступлений не насмотрелась? — удивилась Бьянка.

— На выступлениях — это совсем другое.

— Чудачка ты, — хмыкнула Бьянка.

Я не ответила, полностью захваченная танцем. Пели скрипка и виолончель, Птица робко и доверчиво тянулась к своему возлюбленному, уже покорившись его нежной настойчивости. Красота музыки подчёркивала красоту и выразительность танца, и всё вместе это вызывало на глазах невольные слёзы восхищения.

— Ты что, плачешь? — удивилась Бьянка.

Я кивнула, чувствуя, как по щекам бегут тёплые капли.

— Если бы когда-нибудь я смогла так танцевать…

— Ты сможешь.

Я недоумённо посмотрела на Бьянку.

— Что?

— Что «что»?

— Что ты сказала?

— Я ничего не говорила.

— Но ведь я же слышала!

— Что ты слышала?

— Ты сказала: «ты сможешь».

— Я вообще ничего не говорила, — Бьянка пожала плечами. — Тебе послышалось.

Я захлопала глазами, ведь я была готова поклясться, что явственно слышала эти слова. Однако зачем Бьянке меня обманывать?

Мы с Бьянкой распрощались, она пошла готовиться к сцене бала, а я осталась досматривать балет. До конца я, впрочем, не досмотрела: странное происшествие почему-то сбило меня с романтического настроя, в котором я всегда смотрела «Зачарованный лес», заставив вспомнить, что завтра рано вставать. К тому же завтра давали оперу «Доктор магии», в балетном акте которой, «Вакханалии», танцевала и я, так что надо было отдохнуть как следует.

С Бьянкой мы встретились на следующий день в классе.

— И часто ты так смотришь балеты? — спросила она меня, когда мы встали у станка.

— Да частенько.

Она хмыкнула.

— По-моему, они должны нам уже надоесть хуже горькой редьки. Мне, по крайней мере, надоели.

«Зачем же ты пошла танцевать, если не любишь танца?» — хотела спросить я, но не спросила. Кто знает, может, её тоже отдали в училище, не спросив её согласия. Её родители имели какое-то отношение к театру, как и у большинства из нас.

— А что-нибудь другое любишь? Оперу, например?

— Вообще-то я иногда хожу в театр Милани, — призналась Бьянка. — А музыки я уже накушалась выше горла.

— Сеньориты, не отвлекайтесь, — призвала нас балетмейстер. Сегодня мы занимались с сеньорой Вийера, которой побаивалась не только вся балетная труппа, но и оркестр, и даже дирекция. — Ну-ка, выходите на середину. Раз вы позволяете себе болтать во время экзерсиса, следовательно, он у вас безупречен. Вот и покажите нам, на что вы способны.

Делать нечего, пришлось выходить и показывать на глазах у остальных девушек. Синьора Вийера отпустила несколько ядовитых замечаний, кто-то весьма выразительно фыркнул у меня за спиной. Наконец экзекуция закончилась.

— Старая ведьма, — прошипела Бьянка, выходя из класса.

— В чём-то она права.

— Ну да, конечно. Посвяти всю жизнь балету, и станешь великой и знаменитой. Да кому интересно, как мы танцуем? Та же Мачадо — прима, потому что спит с герцогом ди Соуза.

— Не скажи. Она действительно прекрасно танцует.

— Ты можешь танцевать хоть гениально, но если у тебя нет протекции, так и останешься в массовке.

— Значит, осталось обзавестись протекцией. Вот влюбится в нас какой-нибудь герцог… — я улыбнулась.

— Как же, жди, — фыркнула Бьянка. Помолчала и мечтательно добавила: — А вообще-то, неплохо бы. Дом, карета, драгоценности, куча денег…

— До тех пор, пока ты ему не надоешь. Нет уж, слуга покорная.

— Что, не хочешь много денег?

— Смотря, как считать. Миллион в год не хочу. И даже десять тысяч не хочу. А вот тысячу-другую, чтобы снять нормальную квартиру, немножко приодеться, летом пожить за городом… Вот от этого я бы не отказалась.

— Какие-то у тебя скромные мечты.

— Уж какие есть. Дай мне кучу денег, и я не буду знать, что с ними делать. Но это даже и не мечты. Так, рассуждения на тему.

— Но о чём-нибудь ты мечтаешь?

— О реальном. О том, что может осуществиться.

— Например?

— Например, я уже несколько дней мечтаю съесть сладкий апельсин. Люблю апельсины.

— Так за чем дело стало, возьми да купи.

— Денег нет. У меня сейчас всё до последнего гроша расписано, я в начале месяца потратила больше, чем рассчитывала. Вот выдадут нам жалованье в следующем месяце, куплю.

Вечером, за час до спектакля, я, как и положено, была в нашей гримёрной. Переодевшись, я села на своё место за длинным столом с зеркалами, сама свернула волосы в узел на затылке и, не дожидаясь сбивающейся с ног гримёрши, принялась краситься. Я вообще предпочитала всё делать сама, прибегая к чужой помощи только тогда, когда без неё нельзя было обойтись. В «Вакханалии» же я выступала не в первый раз, так что уже успела изучить и причёску, и грим. За соседним столом девушки обсуждали чей-то скоропалительный брак, я прислушалась и, не глядя, сунула руку в ящик стола. Пальцы наткнулись на что-то упругое и прохладное, я опустила глаза и увидела лежащий в углу ящика, прямо на коробке с пудрой, большой оранжевый апельсин.

Здравствуйте, пожалуйста! Откуда он здесь взялся? Сама я его туда не клала, это я помнила совершенно точно. Но не сам же по себе он тут возник. Забыл кто-то другой? Но ящики у нас индивидуальные, хоть и не запираются. Я заглянула поглубже внутрь, но никаких следов того, что кто-то перепутал мой ящик со своим, не было. О моей же апельсиновой мечте не знал никто, кроме Бьянки.

— Бьянка, — окликнула я подругу, — это не твой апельсин?

— Нет, не мой.

— Странно. Представляешь, нашла в ящике стола, — я подняла фрукт повыше и громко спросила: — Девочки, чей апельсин?

Владелец не нашёлся. На меня оглянулись, пожали плечами и вновь вернулись к прерванным делам.

— Похоже, ничей, — растерянно сказала я.

— Ну и съешь его, — посоветовала Бьянка. — Тебе же вроде как хотелось?

Я ещё немного повертела в руках ярко-оранжевый шар и вонзила ноготь в плотную кожицу.

Проснувшись на следующее утро, я довольно долго лежала, не торопясь вставать и ловя последние обрывки сна. Сегодня был мой законный выходной, а потому я могла никуда не торопиться и всласть поваляться в постели. Но счастливой я чувствовала себя не поэтому. Мне приснился чудесный сон, и единственное, что немного омрачало моё счастье, было сожаление о том, что он уже закончился.

Мне снился танец. Танец, по сравнению с которым то, что исполняла Марсела Мачадо, казалось лишь жалким подражанием настоящему искусству. Я кружилась, как подхваченный бурей листок, но я управляла этим полётом, полностью контролируя каждое своё движение и чувствуя искреннее наслаждение от того, как ловко и послушно моё тело. Я не знала, кто сочинил музыку, которую я слышала во сне, кто придумал движения, которые я исполняла, но они были прекрасны. Пытаясь вспомнить, где я была во сне, и не было ли там кого-то ещё, я поняла, что не видела и не слышала ничего вокруг. Даже если там что-то и было. Танец заполнил всё, танец и музыка, страстный огонь и чёткий ритм, которые я пыталась выразить в движении, не знаю, удачно или нет…

Ладно, пора вставать. Я откинула одеяло и поднялась, мышцы ног и живота откликнулись слабой тянущей болью; похоже, вчера я устала сильнее, чем думала. Я потянулась, оделась, заправила постель и встала к подоконнику, чтобы проделать обычный экзерсис.

После первого же движения боль усилилась и не прекращалась всё время, пока я проделывала первое упражнение. Да что это со мной такое? Закусив губу, я заставила себя довести дело до конца, повернулась, опираясь по подоконник вместо станка, и принялась проделывать упражнения другой ногой. Болели не только ноги, но и пресс, и спина, и даже руки, словно я вчера не оттанцевала одну сцену в спектакле, а целый день таскала тяжести по лестнице. Закончить экзерсис удалось с большим трудом, хотя под конец стало немножко полегче. Наконец я плюхнулась на стул, чувствуя себя совершенно измочаленной. Мысль о том, чтобы встать и куда-то пойти, вызывала искреннее отвращение. Чёрт знает что. Неужели я перетрудилась со своими дополнительными занятиями? Если я буду так себя чувствовать после каждого балета, то скоро вообще танцевать не смогу.

Наконец я всё же встала и занялась завтраком, хотя есть особо не хотелось. Но пара бутербродов и чашка кофе меня взбодрили, так что я почувствовала, что, пожалуй, всё же в силах дойти до ближайшей булочной и купить свежего хлеба на сегодня и завтра. Достав зеркало, я распустила заплетённые на ночь в косичку волосы и принялась их расчёсывать. Забавно, многие девушки завидовали тому, что волосы у меня вьются от природы, в то время как я сама предпочла бы, чтоб они были хоть немного попрямее и не напоминали так сильно овечью шерсть.

В дверь постучали, я крикнула «Войдите», и ко мне заглянула Луселия, жившая в соседней комнате.

— Привет, — сказала она. — У тебя спичек не найдётся? А то у меня кончились.

— Найдётся, — я открыла комод и достала коробок. Луселия взяла из него несколько штук, но не ушла, а присела на второй стул.

— Красивая у тебя заколка, — сказала она.

— Это мамина.

— Да, — кивнула Луселия, явно имея ввиду что-то своё. — А ты слышала, что Джина Риас съезжает?

— Куда?

— На отдельную квартиру. Нашла себе покровителя. Везёт же некоторым! — в её голосе слышалась откровенная зависть. — Теперь будет жить, как королева.

Не отвечая, я стала натягивать ботинки.

— Ты куда-то идёшь? — спросила Луселия.

— Да, за хлебом.

— Давай вместе.

Мы неторопливо прогулялись до булочной, болтая о том, о сём, и там расстались. Она пошла дальше по лавкам, я же отправилась обратно. Боль в теле уменьшилась, и я надеялась, что к завтрашнему дню она пройдёт. Что же всё-таки со мной случилось? Вроде нигде меня не продувало, и растяжений я не получала… Чудеса, да и только.

Около крыльца пансиона стояла хозяйка, бурно выяснявшая отношения с молочником. Я вежливо поздоровалась, проходя мимо, но ответом меня не удостоили. Да, девушке, сподобившейся уехать отсюда, можно только позавидовать. Я попыталась представить себе, каково это — иметь покровителя, который везде будет платить за тебя. Но ведь это означает, что придётся сообщать ему обо всех своих тратах. Или он просто будет давать Джине деньги, которые она сможет расходовать по своему усмотрению? Так удобнее, но всё равно зависимость слишком велика. Окажись я в таком положении, и я бы постоянно чувствовала неуверенность в завтрашнем дне, не говоря уж о том, что, продавая себя, лишаешься свободы поступать, как сочтёшь нужным. Но, может, у них любовь, и он не ставит Джине условий? Так значит, начнёт ставить потом. Быть может, я и похожа на ту лису, что сетовала на незрелость винограда, но сама я, по зрелом размышлении, на такое бы не согласилась.

С Луселией я встретилась на следующий день. День был особенным — состоялась генеральная репетиция «Рождественской сказки», и прошла вполне удовлетворительно. Не без накладок, конечно, но накладки во время прогона — вещь почти неизбежная. Более того, среди персонала нашей Оперы бытует поверье, что если генеральная прошла без сучка, без задоринки, то премьера, скорее всего, провалится.

С Луселией мы были соседками не только по комнате, но и по столу в гримёрной, поэтому, переодеваясь и разгримировываясь, я постоянно слышала её щебетание, обращённое, правда, по большей части не ко мне. Я причесалась и принялась закалывать волосы, когда Луселия снова обратила на меня внимание.

— Да у тебя их две! — сказала она, глядя на мои заколки.

— Да, парные.

— Слушай, отдай одну мне, а?

— Отдать тебе? У тебя разве своих нет?

— Таких — нет. Я о такой давно мечтала.

— Они же парные.

— Тем более. Значит, у тебя одна останется.

Я вытащила заколку из волос, подержала в руке. Отдавать было жалко, отказывать — неловко. Придумать же достойную причину для отказа я с ходу не могла.

— Ну дай, а? — просила Луселия. — Что тебе стоит? А я тебе свою шляпку дам поносить. Помнишь, с листьями, ведь она тебе понравилась?

Я вздохнула и протянула заколку приятельнице, твёрдо сказав себе, что не в вещах счастье. И ещё неизвестно, что хуже — мучиться сожалением о потерянной заколке, или чувством вины, оттого что из жадности отказала в пустяковой услуге.

— Спасибо! — обрадовалась Луселия. — А шляпку когда захочешь возьмёшь, хорошо?

Я махнула рукой, вдела в волосы вторую заколку и пошла к выходу.

Премьера должна была состояться два дня спустя. Чувствовала я себя вполне прилично, а потому решила свои занятия всё же не прерывать. Если я снова почувствую себя такой же усталой, то, конечно, придётся снизить нагрузку. А сейчас я опять пришла в пустующий класс и, запершись там, повторила вариацию[9] Софии. Вроде бы получалось неплохо. Невольно вспомнился недавний сон и чувство полёта, которое я тогда испытала. Жаль, что нельзя повторить это наяву, ведь даже сумей я вспомнить тот свой танец в подробностях, теперь я не была такой невесомой, как в своём сне. Как же там было? Вроде бы там начиналось с балансе[10], потом шло несколько прыжков… Я попыталась изобразить своё тогдашнее движение. Да, вот так. Потом па де буре[11] и пируэт. Я начала напевать про себя, хотя музыка вспоминалась ещё хуже, чем танцевальные па. Но совсем без неё было скучно и неудобно.

Танцевала я сначала медленно и неуверенно, не столько вспоминая, сколько импровизируя, но постепенно увлеклась. Мои движения становились всё изящнее и увереннее, танец разворачивался и развивался. Словно кто-то подсказывал мне, что делать дальше, и музыка, которую я слышала в своём воображении, становилась всё явственней и громче. Я пыталась воплотить в своём танце воспоминания о полёте и счастье, пережитых во сне.

Нога внезапно неловко подвернулась, и лодыжку пронзила острая боль. Я остановилась, с трудом удержав равновесие, и замерла, прислушиваясь к себе. Боль потихоньку уходила. Я осторожно наступила на пострадавшую ногу, встала на пальцы, сделала пируэт, но всё было в порядке. Нога слушалась и больше не болела. Ух, а то я уже испугалась…

Впервые оглянувшись по сторонам, я наконец-то заметила, что за окнами уже совсем темно. Это сколько же я так протанцевала? Не меньше часа, ведь начинала я в сумерках. Как бы опять не перетрудиться. Было тихо, даже как-то слишком тихо, как бывает, когда только что был шум, и вдруг прекратился. Ничего удивительного, ведь музыка была такой реальной, что впору поверить, будто я и впрямь танцевала под аккомпанемент оркестра.

Перенапряжение на следующий день дало о себе знать, так что Соланос обратил внимание, что я танцую, что называется, в полноги. Мне оставалось лишь порадоваться, что в этот раз с нами занималась не сеньора Вийера. Тогда бы я не отделалась замечаниями и призывами собраться и быть повнимательнее.

Я переобувалась после урока, когда ко мне подошла Луселия.

— Анжела, ты не брала заколку?

— Какую?

— Которую ты дала мне недавно.

— Нет, а что?

— Она пропала, и я нигде не могу её найти!

— Может, она у тебя дома лежит?

— Искала я дома, нет её там!

— Ну, тогда не знаю, — я развела руками.

Луселия отошла и, что-то ворча себе под нос, принялась перетряхивать свой ящик. Подошла Бьянка и предложила пойти погулять вместе с ней и ещё несколькими девочками, но я отказалась, решив как следует отдохнуть перед завтрашней премьерой.

Премьера! Первая за всё время моей работы в театре. Ради такого случая я даже изменила своей привычке являться в последний момент и пришла одной из первых. Конечно, если подумать, спектакль как спектакль, но у меня в жизни было слишком мало праздников, чтобы упускать даже самый пустяковый из них. Хотя и ответственность большая — от того, как мы все сегодня станцуем, зависит, быть или не быть всему балету. Но если всё пройдёт удачно, нас ждёт угощение и поздравления, пусть не от публики, которая, конечно, не снизойдёт до танцовщиц кордебалета, но от дирекции и наших балетмейстеров.

Войдя в непривычно пустую комнату, я бросила на стул сумку, поздоровалась с теми, кто пришёл ещё раньше меня (таковых оказалось всего двое) и подошла к ряду манекенов с нашими костюмами. Сегодня можно было не торопиться, поэтому я лишь посмотрела, нет ли на моих платьях пятен или иных дефектов. Конечно, костюмеры всё тщательно проверяют, но я немного волновалась и хотела убедиться во всем сама. Длинное платье для бала, пачки Снежинки и Цветка были в полном порядке. Я вернулась к столу, глянула в зеркало, опустила глаза и увидела лежащую на столешнице заколку.

Я взяла её в руки. Заколка была та самая, подаренная мной Луселии, а потом ею потерянная. Странно, я ведь только что подходила к столу и была готова поклясться, что на нём ничего не было. Я оглянулась на вполголоса беседующих товарок. Да нет, не похоже, чтобы кто-то из них положил её, когда я отворачивалась. Значит, я сама была невнимательна. Наверно, кто-то из уборщиков нашёл вещицу и, зная, что она принадлежала мне, оставил у меня на столе. И что теперь делать? Снова отдать Луселии? Но мне так не хотелось с ней расставаться, а Луселия уже, наверное, смирилась с пропажей… Слаб человек — я ещё раз оглянулась на девушек и спрятала заколку поглубже в свой ящик.

Спектакль прошёл хорошо. Публика осталась довольна и поаплодировала даже нам, особенно после танца Цветов. Дотанцовывая финальный вальс и склоняясь в общем поклоне, я уже не сомневалась, что всё удалось и праздник нам обеспечен. Занавес пополз вниз, девушки стайкой направились за кулисы, освобождая сцену для выхода исполнителей главных партий, которых будут вызывать персонально. Я пошла вместе со всеми, но сразу за кулисами отстала. Сейчас у нас в гримёрной будет толкотня и давка, которых я терпеть не могла. Лучше немного подождать и прийти, когда там будет чуть посвободнее.

— Эй! — раздался окрик за моей спиной. — Это ты — Анжела Баррозо?

Обернувшись, я увидела одного из помощников режиссёра, в чьи обязанности входило давать звонки на выход, следить за очерёдностью этих выходов, а также разносить записки, посылки артистам и делать прочую мелкую работу. В руках у него был роскошный букет из белых лилий и диковинной, никогда раньше мной не виданной, разновидности ирисов.

— Да, это я.

— Тогда держи, — и помощник вручил мне букет. — Это тебе!

Я взяла пучок обернутых белой кружевной бумагой цветов, пребывая в состоянии полнейшей растерянности. Мне никогда не дарили букетов, и я совершенно не представляла, кому это могло понадобиться.

— От кого это?

— Не знаю, — помощник пожал плечами. — От кого-то из зрителей.

Он подмигнул мне и вразвалочку затопал прочь. Я проводила его взглядом. Идти с этим букетом в гримёрную не хотелось, ведь он наверняка вызовет шквал вопросов, на которые я не знаю, как отвечать. Но стоять на месте было глупо, тем более что вокруг уже собирались поклонники, готовившиеся лично выразить своё восхищение солистам.

И всё же этот подарок мне польстил. Хоть моя неуверенность в себе и заставила заподозрить в нём розыгрыш, но, подумав, я решила, что такие цветы, редкие и дорогие, особенно среди зимы, в насмешку дарить не станут. Нет, кто-то таким образом высказал восхищение, одобрение или просто дружеские чувства. Вот только почему он не подошёл ко мне сам?

Праздник прошёл прекрасно, я постаралась забыть обо всех огорчениях и держаться подальше от Паолы и иже с ней. Она на меня тоже не обращала внимания, что меня вполне устраивало. Мы поели, выпили, посмеялись, поболтали, даже потанцевали немного, несмотря на усталость, и разошлись. Большинству из нас назавтра, как обычно, предстоял ранний подъём.

— Плавнее, плавнее, сеньориты, следите за носком. Лукреция, будьте внимательней! Теперь манеж[12]! Легко и плавно! Бежим, бежим! Так! Теперь выстраиваемся! Лукреция, вы забыли, где ваше место? Да что это с вами сегодня такое?

По-моему, несчастная Лукреция просто-напросто мучилась от похмелья, ибо вчера выпила явно больше, чем нужно. Но говорить такое балетмейстеру было себе дороже, поэтому девушка, скорчив мученическую гримасу, встала там, где было указано.

Рояль заиграл следующую часть танца, я повторила привычные движения вместе со всеми. Стоя в заднем ряду, можно особо не стараться, и я поначалу не старалась, но, вспомнив своё решение танцевать каждый раз, как солистка на публике, постаралась собраться и показать всё, на что была способна. На меня никто не смотрел, но это, как ни странно, лишь добавляло мне решительности. Когда мне приходилось танцевать на глазах у всех, я стеснялась, а вот будучи этакой невидимкой…

— Лукреция, почему вы опять не готовы к репетиции? Ведь не в первый раз!

Я глянула на опять чем-то проштрафившуюся товарку. С одной стороны, я ей сочувствовала, но с другой — она сама виновата. Все ведь знали, что завтра обычный день, и остальные девушки находятся во вполне пристойном состоянии.

— Стоп! — Соланос решительно хлопнул в ладоши, и рояль послушно умолк. Мы все замерли. Клаудио решительно прошёл сквозь строй танцовщиц: — Лукреция, встаньте вот сюда, — и он ткнул пальцем в меня. — А вы, Анжела, становитесь на её место. И отныне всегда будет так, я не желаю, чтобы неумёхи портили мне всю картину. И запомните, Лукреция, если вы не возьмёте себя в руки и не научитесь работать, надолго вы в Королевской Опере не задержитесь.

Я перешла на новое место. Вот оно, долгожданное повышение, первый шажок к будущим успехам. Но особой радости зримому подтверждению роста своего мастерства я, как ни странно, не испытала. Скорее неловкость перед Лукрецией, ведь мой успех был одновременно её унижением. До сих пор мы никак друг к другу не относились, практически не общаясь, но вряд ли она сейчас испытывает ко мне добрые чувства.

Тем вечером у меня не было спектакля, и я сидела с книжкой в своей комнате. Все книги моих родителей, как и другое их имущество, пошли с молотка после маминой смерти, но мне иногда удавалось выкроить монетку-другую, чтобы приобрести дешёвое издание, и меня уже приметили несколько букинистов. Вот и теперь я полностью погрузилась в описание путешествия героев приключенческого романа, когда раздался громкий, уверенный стук в дверь. Так стучала хозяйка, и я, отложив книгу, пошла открывать.

— Просили передать вам, — тоном судьи, зачитывающего приговор преступнику-рецидивисту, сказала сеньора Софиантини, протягивая мне букет из белых, причудливо выгнувших лепестки роз.

— Спасибо, — сказала я.

Хозяйка окинула меня взглядом, полным молчаливого презрения, и уже повернулась, когда я спросила:

— Скажите, сеньора Софиантини, вам не сказали, от кого эти цветы?

— Я не интересуюсь вашими… поклонниками, — надменно ответила сеньора и уплыла прочь по коридору. Я закрыла дверь, повертела букет в руках и поставила его в кувшин, за неимением вазы. Предыдущий уже успел завять, иначе не знаю, куда бы я его дела. Что-то странное творится, в который раз подумала я.

На следующий день в комнату, где мы переодевались после репетиции, вбежала Бьянка.

— Девочки, там Пабло приехал! — с порога крикнула она.

Эта новость вызвала радостное оживление. Пабло был разъездным торговцем, иногда приходившим прямо в театр и предлагавшим по недорогим ценам всякую галантерею и бижутерию. Многие тут же сорвались с мест и пошли смотреть, что нам привезли на этот раз, я закончила одеваться и пошла следом за ними. Из чистого любопытства, покупать что-либо я не собиралась.

Выбор товара, разложенного на скамейках и прямо на полу, и впрямь был неплох. Шёлковые ленты и шарфы, перчатки, кружева, несколько шляпок, побрякушки на любой вкус: браслеты, кольца, цепочки, серьги, бусы… Тут же стояли в ряд флакончики духов, коробочки с помадами и румянами, пудреницы, маникюрные наборы. Луселия уже отчаянно торговалась за вышитую сумочку, остальные перебирали выложенные перед ними сокровища, иногда что-то откладывая. Вокруг толпились девушки не только из кордебалета, но и из хора, и из обслуживающего персонала. Сам Пабло и его помощник успевали и продавать, и перешучиваться с покупательницами, и приглядывать за сохранностью товара.

Протиснувшись к одной из скамей, я с интересом разглядывала шляпки с перьями и искусственными цветами, а потом загляделась на стоящую рядом с ними пару туфель. Из белой вырезной кожи, на довольно высоком каблуке, без пряжек и украшений, они были простыми, но очень изящными. И выглядели дорого, словно сшитые на заказ, хотя, может они и были сшиты кому-то на заказ, просто не подошли.

— Желаете? — оказывается, помощник торговца заметил мой интерес.

Я с сожалением покачала головой. Лишних денег у меня не было.

— Примерьте! — помощник с обаятельной улыбкой протянул мне правую туфлю. — Просто примерьте. Не понравится — не берите.

Отказывать было неловко, я неопределённо пожала плечами, сняла свою туфлю, надела предложенную и встала на предусмотрительно подложенную картонку. Туфля была как на меня сшита. Не трёт, не жмёт, нога не болтается и выглядит отлично… Не утерпев, я надела и вторую и повертелась на месте, приподняв юбку. Ах, хороши! А как бы они пошли к моему светло-серому платью, да, впрочем, белое ко всему пойдёт…

— Сколько?

Торговец назвал цену. Я только вздохнула. Я не смогла бы их купить, даже будь я посвободнее в средствах. Это было бы слишком расточительно.

Не слушая уговоров и предложения «скинуть пяток монет», я вылезла из несостоявшейся обновки и пошла прочь. Перед глазами всё ещё стояли вожделенные туфельки. Может, плюнуть и всё-таки купить? Могу я раз в жизни сделать глупость? Ну, посижу на хлебе и воде, та же Луселия, вон, в долги залезает на недели вперёд, и ничего, до сих пор жива…

По пустому коридору пронёсся холодный ветер, заставив меня поёжиться. Сквозняк подхватил какой-то мелкий сор, среди него закружилась довольно большая цветная бумажка. Потом где-то хлопнуло невидимое отсюда окно, и ветер стих. Бумажка скользнула по полу и замерла у моей ноги. Я наклонилась и подняла её. Это была довольно крупная денежная купюра.

Я оглянулась, но вокруг не было никого, кто мог бы её обронить. Я заглянула за поворот, но и там было пусто. И что теперь делать? Побежать по театру, спрашивая у всех встречных: «Это не вы ли деньги потеряли?» Глупо. И вообще, по всем законам, что ты нашёл, то твоё. А тут как раз хватит, чтобы заплатить за туфли… И даже ещё немножко останется. И, без особого труда подавив внутренний голосок, шептавший, что хорошие девочки так не поступают, я решительно направилась обратно к торговцу. И пять минут спустя уже выходила из театра, прижимая к груди заветную коробку.

Первое моё выступление во втором ряду состоялось в «Герцоге Витольде». Эта опера содержала большой балетный акт, где кордебалету выпало изображать хазарских невольниц, поэтому на этот раз на мне была не пачка, а лёгкие шароварчики, начинавшиеся значительно ниже талии, и подобие короткой блузки, только-только прикрывавшей грудь. Наше выступление закончилось, я шла переодеваться, когда меня неожиданно окликнул какой-то господин.

— Сеньорита, вы были божественны. Я хочу выразить своё восхищение вашим талантом. Вы мне позволите?

Я удивлённо оглянулась:

— Это вы мне?

— Ну разумеется вам! Как у вас могли возникнуть какие-либо сомнения?

Я остановилась, разглядывая своего нежданного собеседника повнимательней. Он бы невысоким для мужчины, хоть и повыше меня, и пожилым. Вышитый жилет туго обтягивал выпирающий животик, круглую голову венчал шёлковый цилиндр, между маленьких глазок выдавался солидных размеров нос, под которым топорщились толстые, загнутые вверх усы. В руках он держал большой букет белых пионов, который тут же протянул мне со словами:

— Возьмите это в знак моего сердечного восхищения.

— Спасибо, — сказала я, принимая цветы. Его короткие, толстые пальцы тут же сделали попытку погладить моё запястье, и я поспешно отдёрнула руку, почувствовав, что его прикосновение мне неприятно. Маленькие глазки прошлись по мне сверху донизу, и я тут же ощутила неловкость, вспомнив, в каком я виде. Будь на мне пачка, я бы чувствовала себя уверенней, к открытым ногам я привыкла, а вот к голому животу…

Господин расплылся в сладкой улыбке:

— Позвольте представиться, сеньорита. Луиджи Коменчини.

— Очень приятно, — пробормотала я. — Анжела Баррозо.

— Великолепное имя. Оно достойно вашей красоты. Дорогая сеньорита Баррозо, я приглашаю вас отметить ваше замечательное выступление. Вам доводилось бывать в «Золотом цветке»? Прекрасное заведение, отменная кухня…

— Нет, благодарю вас.

— Но вы даже не знаете, от чего отказываетесь.

— Извините, я устала.

— Надеюсь, — улыбка сеньора Коменчини стала ещё слаще, — причина вашего отказа — не юный красавец, поджидающий вас у дверей театра?

Я не ответила, ограничившись выразительным взглядом.

— Ну, что ж, — толстячок поднял короткопалые ладони. — Я подожду. Надеюсь вскоре увидеть вас вновь, сеньорита.

Я наклонила голову, решив, что приседать в штанах будет глупо, и пошла своей дорогой. Этот господин мне не понравился, и я испытала разочарование от того, что история с таинственными цветами разрешилась таким образом. Поистине, прекрасный принц мне не светит. Если я и привлекаю чьё-то внимание, то разве вот такого сеньора Коменчини с кошачьей улыбкой и масляным взглядом.

Конечно, наивно было с моей стороны думать, что стоит отказать ему один раз, как он тут же оставит меня в покое. После следующего спектакля я получила букет из розовых орхидей, к которому прилагалась маленькая коробочка. Открыв её, я увидела серьги с крупными каплевидными жемчужинами.

— Подождите! — крикнула я, кинувшись за уже уходившим посыльным. — Постойте! Вот, — я протянула ему коробочку. — Верните это тому, кто вас послал, — я глянула на цветы и решительно сунула их в руки посыльного: — И это верните тоже!

Из служебного входа театра мы обычно выходили толпой, но очень скоро эта толпа рассеивалась. Кто-то шёл медленнее, кто-то быстрее, кого-то поджидали поклонники-любовники, кто-то сбивался в стайки, отправляясь на поиски развлечений по собственному почину. Я в одиночестве шагала по пустой мостовой, когда меня обогнал экипаж. Под фонарём он остановился, дверца открылась, и из неё появился сеньор Коменчини собственной персоной.

— Сеньорита Баррозо, какая встреча! — он развёл руками, улыбаясь своей кошачьей улыбкой. — Поистине, это перст судьбы!

— Здравствуйте, — сухо сказала я.

— Ох, сеньорита, что ж вы так неприветливы, — укоризненно покачал головой сеньор Коменчини. — Юной красавице это не к лицу. Сегодня холодная ночь. Не желаете прокатиться в моём экипаже?

— Нет, благодарю вас.

— Уверяю вас, меня это ни капли не затруднит, напротив, доставит искреннее удовольствие.

«Кто бы сомневался», — подумала я, уворачиваясь от пухлой руки, примеривавшейся взять меня за локоть. И чего он ко мне прицепился? В театре полным-полно девушек куда красивее меня — нет, подавай ему сеньориту Баррозо.

— Ну же, сеньорита, прошу вас.

— Нет, сеньор, не стоит утруждаться.

— Сеньорита! — сеньор Коменчини погрозил пальцем. — Предупреждаю вас, я не привык к подобному обращению. Вы уже обидели меня, отказавшись от моего подарка. Не усугубляйте же своей вины.

— Я не знаю, к чему вы привыкли, сеньор, но в своём поведении я никакой вины не вижу. Всего хорошего, — и я быстро пошла прочь. Но от него оказалось не так-то просто отвязаться. Сзади опять послышался стук нагонявшего меня экипажа, потом он проехал вперёд и перегородил мне дорогу.

— Вы не очень-то вежливы, сеньорита, — уже без улыбки сказал сеньор Коменчини. На этот раз он не стал вылезать из экипажа, только открыл дверцу.

— А вам не кажется, что навязывать своё общество даме, которая этого не желает, тоже не слишком вежливо?

— И когда же у дамы появится желание?

— Никогда.

— Ну, это вряд ли. Я не привык отступать. До скорой встречи, сеньорита, — дверца захлопнулась, и экипаж наконец уехал.

Назавтра, вернувшись в пансион, я обнаружила в своей комнате очередные цветы в новой фарфоровой вазе, рядом с которой лежала записка: «Сеньорита, будьте же благоразумны! Ваш Л. Коменчини». Ключ от комнаты, кроме меня, был ещё только у хозяйки, постоянно демонстрировавшей всем своим видом, как неприятно добродетельной женщине иметь дело с такими безнравственными особами, как мы. Однако ж помогать настырному поклоннику одной из безнравственных особ, видимо за вознаграждение, её добродетель не помешала. Отогнав мысль, что этак я в один прекрасный день рискую застать в своей комнате самого сеньора Коменчини, я отнесла хозяйке вазу вместе с цветами, сказав, что это не моя вещь, и я не имею представления, как она ко мне попала.

Продолжение не заставило себя ждать. После следующего спектакля на выходе из гримёрной меня поджидала уже целая компания, в составе сеньора Коменчини, ещё какого-то господина и одной из наших солисток, Жоаны Сантос. Все они тут же окликнули меня, хором предлагая принять участие в ночном катании по улицам и паркам.

— В Северном парке прекрасный ресторан с танцевальным залом! — добавила Жоана. — Нас угостят, верно, дорогой?

— Разумеется, моё солнце, — подтвердил её кавалер.

— Благодарю, но я не могу, мне завтра рано вставать.

— Так давайте я договорюсь с вашим балетмейстером, и он отменит утренний урок, — предложил Коменчини. — Кто у вас завтра проводит занятия?

— Сеньора Вийера, — мстительно сказала я. Хотела бы я послушать, что старая ведьма ответит ему на попытку «договориться». Жоана, как видно, тоже представила это в красках, так как тут же поморщилась, но сеньор Коменчини с сеньорой Вийера явно знаком не был.

— Что ж, утром я с ней поговорю, а сейчас прошу вас, сеньорита…

— Нет, — я решительно покачала головой, — пока сеньора Вийера сама мне не скажет, что разрешает пропустить репетицию, я этого не сделаю. Я своим местом в театре пока ещё дорожу. Спросите у сеньориты Сантос, если не верите мне.

— Разумеется, я вам верю, сеньорита, — тут же заверил меня Коменчини. — Что ж, если вы не хотите устраивать большое гуляние, то можно просто немного покататься.

— Нет.

— Но почему? — вопросил Коменчини, живо напомнив мне Паолу.

— Потому что не хочу.

— Анжела, дорогая… — вкрадчиво начал сеньор, беря меня за руку. Проходившие мимо люди с интересом оглядывались на нас. Я выдернула ладонь:

— Я вам не Анжела и не дорогая.

— Ну зачем ты так, — укоризненно произнесла Жоана. Я с раздражением посмотрела на неё. Тоже мне, подруга выискалась! До сих пор мы даже не здоровались.

— Я устала и иду домой.

Как выяснилось, я не зря опасалась проходивших мимо. Сплетни по Опере разносились со скоростью лесного пожара, и уже на следующий день, войдя в класс, я заметила, что компания Паолы с улыбками поглядывает на меня, о чём-то перешёптываясь. Потом от неё отделилась сама Паола и, явно с трудом сдерживая хихиканье, направилась ко мне:

— А он вчера правда тебя катал?

— Кто «он»? — спросила я, хотя отлично поняла о ком идёт речь.

— Ну, этот толстый. Он тебе подарит что-нибудь?

— Нет.

— Ну что ж так плохо, — укорила меня Паола. — Тебе бы платье надо, или хоть шаль… Давай, лови момент, ну хоть колечко с него стряси! А каков он… в любви?

— Не знаю! — рявкнула я.

— Нет, ты скажи! Ему того, брюхо не мешает?

Я едва сдержалась, что не зарычать, понимая, что от этого будет только хуже. К счастью, в этот момент в класс вошла сеньора Вийера, и разговор прервался. Но после репетиции меня ждала ещё одна беседа. В нашу гримёрную из гримёрной солисток соблаговолила явиться сеньорита Сантос.

— Можно? — вежливо спросила она, присаживаясь рядом со мной на место уже ушедшей Луселии. Я пожала плечами и нагнулась зашнуровать ботинки.

— Зачем ты вчера обидела сеньора Коменчини? — спросила Жоана.

— Я не просила его ко мне приходить.

— Анжела, — покачала головой Жоана, — разумеется, ты его не просила, он сам к тебе пришёл, и тебе очень повезло, что он пришёл именно к тебе.

— Повезло?!

— Конечно. Многие начинающие танцовщицы довольствуются торговцами и чиновниками, в лучшем случае — офицерами. А сеньор Коменчини… Ты хоть знаешь, какое у него состояние?

— Не знаю и знать не хочу.

— И совершенно зря. Он может снять тебе квартиру, а то и дом, подарить экипаж, нарядить как куколку, увешать драгоценностями… И всё это, заметь, не залезая в долги и не закладывая собственное имущество, так что ты можешь не бояться, что в один прекрасный день к тебе явится судебный пристав и конфискует всё подаренное. Вот, посмотри, какое на мне платье, — она поднялась и медленно повернулась кругом, давая мне возможность во всех подробностях рассмотреть действительно дорогой, элегантный и отлично сшитый наряд. — Неужели тебе не хочется иметь такое же?

— Нет, — изрядно покривив душой, сказала я.

— Анжела, — Жоана вздохнула. — Ты хотя бы понимаешь, что второго шанса тебе может и не представиться? Чего ты ждёшь? Прекрасного принца на белом коне? Или герцога ди Соуза? Кто ты такая? Всего лишь танцовщица кордебалета. У тебя нет ни денег, ни связей, ни покровителя, ни, давай уж начистоту, какого-то выдающегося таланта, чтобы ты могла рассчитывать на что-то большее. Неужели ты хочешь всю жизнь прозябать в своём пансионе, считать гроши, выслушивать попрёки этой грымзы Вийера? Кстати, сеньор Коменчини может продвинуть тебя и в театре. У него тут друзей хватает.

Я промолчала, делая вид, что занята лентами шляпки.

— Что скажешь?

— А тебе какое дело, где я живу и какие гроши считаю? — спросила я, глядя ей в глаза.

— Да никакого, — пожала плечами Жоана. — Просто жалко тебя.

— В кордебалете ещё полсотни девушек. Пожалей любую из них, а меня не надо.

Вскоре я убедилась, что сеньор Коменчини и в самом деле не привык отступать. Он буквально преследовал меня, подкарауливая и у театра, и у пансиона. Однажды мне лишь с большим трудом удалось отвязаться от него по дороге на моё очередное внеплановое занятие, отовравшись, что меня ждёт педагог. Я начала прятаться, опасаясь лишний раз выходить на улицу, но полностью запереться в четырёх стенах было, разумеется, невозможно. Кроме того, на меня неиссякающим дождём сыпались цветы, подарки и записки. Цветы и подарки я неизменно возвращала, записки либо тоже отправляла обратно, либо выкидывала в ближайшую мусорную корзину. К этому ещё прибавлялись постоянные приставания Паолы, да и другие девушки, включая Бьянку, с интересом следили за перипетиями этого состязания, гадая, кто кого переупрямит. Похоже было, что полоса моего необычного везения кончилась, началась полоса неудач.

Мне пришлось изменить даже своей привычке стоять за кулисами, досматривая любимые сцены из балетов. Но пропустить финал «Франческо и Джильды» я не могла. Затаив дыхание, я смотрела, как Энрике Корбуччи поднимает на руки бездыханное тело возлюбленной перед тем, как выпить яд. И, хотя я видела этот балет уже множество раз, мне так и хотелось крикнуть ему: «Да повремени ты чуть-чуть! Она ведь сейчас очнётся!» Но спектакль шёл своим чередом, и вот уже воскресшая Марсела Мачадо заломила руки над трупом Франческо. Вот-вот должны были вбежать люди, Марсела протянула руку к поясу Энрике… Музыка играла дальше, а Марсела всё шарила по бархатному колету в поисках кинжала, которым должна была заколоться. Наконец, с заметным опозданием, она вскинула вверх по-прежнему пустую руку и, пропустив несколько движений, на которые у неё уже не оставалось времени, возила воображаемый кинжал себе в грудь.

Я посторонилась, пропуская траурную процессию, уносившую со сцены бездыханные тела. За кулисами обоих поставили на ноги, Марсела несколько секунд постояла, бессмысленно оправляя на себе платье, а потом шагнула вперёд и со всей силы залепила Корбуччи пощёчину.

— Ах ты, свинья! — её пронзительный вопль заставил меня вздрогнуть. — Колода дубинноголовая! Сволочь! Последние мозги пропил?! Идиоткой меня выставить хотел?! — она попыталась ударить его ещё раз, но Энрике успел поймать её руку. — Да я тебя со свету сживу! Посмей только ещё раз так, я сама тебя убью,…мать твою!

Мимо меня, кудахча: «Только не здесь, сеньорита, только не здесь!» пронёсся помощник режиссёра, вокруг начали собираться любопытные. Сеньорита Мачадо продолжала вопить, не обращая внимания на все попытки её утихомирить, и я бы не удивилась, если б оказалось, что и в зале её отлично слышно. Наконец её сумели оттащить от Корбуччи, и чуть ли не подталкивая в спину, повели на сцену, где уже слышались аплодисменты, а к Энрике тотчас подскочила одна из гримёрш и принялась запудривать красный отпечаток на щеке. Первый поклон прошёл без него, но на второй Корбуччи всё же вышел, стараясь, правда, держаться подальше от разъярённой примы.

Откланявшись, Марсела, не взглянув больше на него, ушла к себе. Энрике чуть задержался. Он остановился рядом со мной, осторожно тронул пострадавшую щёку, в то время как его вторая рука машинально скользнула по поясу.

— Чёрт! — сказал он. — Я ведь был уверен, что повесил этот проклятый кинжал!

Вряд ли его слова были адресованы мне, но мне захотелось немного его утешить. Я ведь отлично знала, каково это, когда забываешь что-нибудь нужное и из-за этого попадаешь в неприятное положение.

— Ладно, — сочувственно сказала я. — С кем не бывает.

Корбуччи посмотрел на меня.

— Лично со мной это в первый раз. Но… — он не договорил, махнул рукой и ушёл.

В нашу гримёрную я явилась позже всех, и когда закончила переодеваться, все остальные уже разошлись. Не торопясь, я надела плащ, шляпку, открыла дверь… и растерянно остановилась под аккомпанемент многоголосого восторженного «О-о!». За дверью столпились не меньше двух десятков человек, в основном мужчин, хотя было и несколько балерин, в числе которых находилась и Жоана. Рядом с ней стоял неизбежный синьор Коменчини, улыбаясь своей кошачьей улыбкой.

— Ну наконец-то! — воскликнул кто-то. — А мы уж боялись, что упустили вас, сеньорита.

— Приглашаем вас на увлекательную прогулку! — подхватил другой. — Нашу встречу грех не отпраздновать!

— Нет, господа, прошу вас… — запротестовала я.

— Возражения не принимаются!

— Неужели вы хотите так скоро лишить нас своего общества?

— Сеньорита, мы все вас просим! Не будьте же столь жестоки!

— Поехали, Анжела! — позвала Жоана. — Просто немного развеемся.

Не хватало только Паолы с её вечным «не отрывайся от коллектива». Меня попытались взять за локоть, я отступила, насколько позволяли окружившие меня люди, и оглянулась на дверь гримёрной, от которой меня успешно оттеснили.

— Сеньоры, я устала.

— Все устали! — весело откликнулась одна из корифеек.

— Поедем! Будет весело!

— Море шампанского!

— А вы нам станцуете! Вы очаровательно танцуете, сеньорита!

— Ну, не ломайтесь же, — вкрадчиво посоветовал Коменчини. — Вам же самой это надоело. Вот увидите, как всё будет хорошо.

Он протянул мне руку, я попятилась и тут же наткнулась спиной на стоявшего позади человека. Жоана ухватила меня за локоть, стоявший сзади начал мягко, но настойчиво подталкивать меня в спину. Я успела в красках представить, как меня сейчас проволокут по коридорам, запихнут в карету и увезут неведомо куда… И тут в происходящее вмешалось ещё одно действующее лицо.

— Прошу прощения, сеньоры и сеньориты! — громко произнёс уже переодетый в обычный костюм Энрике Корбуччи, решительно проталкиваясь ко мне. — Сеньорита Баррозо, можно вас на пару слов?

— Что вам от неё нужно? — холодно спросил сеньор Коменчини.

— Не мне, — ослепительно улыбнулся Корбуччи, ненавязчиво оттесняя от меня того, кто был сзади. — Сеньоре Вийера. Она хочет обсудить с сеньоритой её сегодняшний танец. Прошу, — и он в свою очередь протянул мне руку. Я вцепилась в неё, как утопающий в верёвку.

— Сеньора Вийера может и подождать, — сказал один из мужчин.

— Вы ошибаетесь, сеньор, — качнул головой Энрике. — Подождать в этом театре могут все, включая господина директора, но только не сеньора Вийера. Те, кто об этом забывает, здесь надолго не задерживаются. Всего хорошего, господа.

Он повёл меня прочь.

— Не забудьте, сеньорита, мы вас ждём! — крикнул кто-то нам вслед.

— А чего хочет сеньора Вийера? — осторожно спросила я, когда мы отошли достаточно далеко.

— Да ничего она не хочет. Идите с богом домой, Анжела.

— Я… Спасибо!

— Не за что, — улыбнулся Корбуччи.

Я долго думала, что сделают все эти люди, когда поймут, что их примитивно надули, но прошло несколько дней, а никаких санкций не последовало. Я совсем было успокоилась, когда неприятность всё-таки случилась. Давали «Рождественскую сказку», я в числе прочих вышла на сцену в танце Снежинок, и почти сразу услышала странный шум. Обычно этот танец принимали благосклонно, но сейчас явно партеру что-то не нравилось. Сидевшие в нём шумели, свистели, и долго гадать, кто или что вызвало их недовольство, мне не пришлось.

— Баррозо на мыло! — отчётливо выкрикнул кто-то.

— Правильно! — подхватило сразу несколько голосов.

— Коровам на сцене не место!

— Долой!

Я продолжала выделывать положенные па, а что мне ещё оставалось? Не знаю, хватило ли бы у меня сил продолжать, будь я одна, но выскочить из общего танца я не могла.

— Баррозо, убирайся! — вопил кто-то особо голосистый. — Убир… кхек-кхек!

Внезапно крикун поперхнулся и зашёлся в приступе кашля. И не он один. В зале было полутемно, но я отчётливо видела, как в самом центре партера вдруг вспучился густой клуб дыма. Видимо, он был на редкость едким, так как попавшие в него люди немедленно заходились кашлем и вскакивали с кресел, стремясь отбежать подальше. А дым прибывал, всё больше густея, он клубился, расползаясь в разные стороны, но не торопясь подниматься к высокому потолку.

— Пожар! — закричали сразу с нескольких сторон.

Завизжала какая-то женщина. Сквозь дымовую завесу было видно, как люди торопливо бегут к выходам, спасаясь от нежданной напасти. Зал стремительно пустел. Оркестр смолк, мы остановились в растерянности. На мой взгляд, на пожар это не походило, слишком много было этого странного дыма, а вот огня что-то не видно. Удивительно, но в нашу сторону он совсем не шёл, так что те, кто были на сцене и в оркестровой яме, не пострадали.

Пожарный занавес пополз вниз, не дожидаясь, пока опустится обычный, и отрезал нас от дыма железной стеной. Луселия опомнилась первой и пошла к кулисам, остальные потянулись следом. За кулисами стоял кто-то из пожарных.

— Быстрее, быстрее! — приговаривал он, когда мы проходили мимо.

— Что это было? — громко спросила Лукреция. Ей никто не ответил. Мы столпились у нашей гримёрной, глядя друг на друга. Что делать дальше, было непонятно.

— Может, и впрямь пожар? — предположила одна из девушек.

Я прислушалась. В здании царила суета, но не паника, да и к нам никто не бежал с приказом немедленно очистить помещение. А ведь при пожаре, по идее, первое, что должны сделать, это обеспечить эвакуацию.

Бесцельно торчать в коридоре мне быстро надоело, я решительно вошла в гримёрную и начала переодеваться. Как бы то ни было, ясно одно — сегодня продолжения спектакля не будет. Вскоре ко мне присоединилась Бьянка и ещё несколько девушек. Остальные так и стояли в коридоре, ожидая прояснения ситуации. Я успела полностью сменить одежду, но ничего так и не прояснилось. Любопытство мучило меня так же, как и всех остальных, поэтому я не ушла сразу, а направилась за кулисы, в надежде узнать хоть что-то. За кулисами я обнаружила самого сеньора Эстевели, директора Королевской Оперы, перед ним стоял бригадир пожарных.

— Что это такое, я вас спрашиваю? — вопрошал директор. — Вы можете сказать хоть что-то внятное?

Бригадир развёл руками:

— Увы, сеньор. Больше всего это похоже на дымовую шашку, но мы её пока не нашли.

— Шашка? — усы сеньора Эстевели грозно встопорщились. — Как вы могли допустить это безобразие?

— Прошу прощения, сеньор директор, но мы не можем проверять карманы всех входящих в зал.

— А вы что здесь делаете? — вдруг спросил директор, заметив моё присутствие.

— Ничего, сеньор.

— А раз ничего, то идите отсюда.

На следующий день в утреннем выпуске «Столичных новостей» я прочла заметку, повествующую о сорванном в результате чей-то хулиганской выходки спектакле в Королевской Опере. К моему облегчению, о предшествующих криках не говорилось ни словом. Позже выяснилось, что никакой шашки в зале так и не нашли, но другого объяснения происшедшему не было. И мне очень хотелось знать, случайно ли шашка сработала именно в тот момент, и если нет, то чего хотел человек, приведший её в действие. Было ли это частью направленного против меня скандала и поджегший шашку ошибся, не успев бросить её на сцену, или ко мне это не имело отношения, просто кто-то решил усугубить сумятицу? Но я испытывала некоторое злорадство от того, что крикуны первыми попали под действие дыма, хотя и жаль, что вместе с ними пострадало и много других, совершенно непричастных людей.

После этого происшествия на некоторое время притих даже сеньор Коменчини, и я от души надеялась, что он отравился дымом. Может, так оно и было, но через некоторое время он благополучно поправился и решимости своей не утратил. В один прекрасный день прямо в класс на разминку заглянул секретарь.

— Баррозо к главному режиссёру, — сказал он в пространство и вышел.

Против такого вызова не могла возразить даже сеньора Вийера. Сопровождаемая удивлёнными взглядами, я вышла из класса и на слегка подгибающихся ногах пошла к начальственному кабинету. Не иначе, как режиссёр прослышал о криках во время сорванного спектакля. Во всяком случае, другого объяснения этому вызову я не находила.

Дверь была закрыта. Я робко постучала, услышала «Входите!», открыла дверь и вошла. Сеньор Росси, наш режиссёр, стоял у стола, на котором красовался макет сцены, и задумчиво передвигал крошечные фигурки танцоров. Я постояла, ожидая, пока меня соизволят заметить, потом сеньор Росси поднял голову.

— А, сеньорита Баррозо, — неприветливо сказал он. — Подойдите. До меня, сеньорита, дошли слухи о вашем безобразном поведении. Что вы можете сказать в своё оправдание?

— Простите… — растерялась я. — О каком поведении идёт речь?

— Не стройте из себя оскорблённую невинность, сеньорита. Мне доподлинно известно, что вы оскорбительно повели себя с сеньором Коменчини. Будете отрицать?

— Но я никогда ничем не…

— Не извольте лгать, сеньорита! Сеньор Коменчини принёс мне жалобу. Прикажете заподозрить во лжи его? Да будет вам известно, что сеньор Коменчини один из самых уважаемых людей в столице и личный друг сеньора Эстевели. Ваше поведение бросает тень на всю Оперу, и я не желаю, чтобы особы, подобные вам, портили репутацию нашего театра. И либо вы, сеньорита, сегодня же — сегодня же! — принесёте сеньору Коменчини свои извинения, либо мы более не нуждаемся в ваших услугах. Можете предложить их любому другому театру, хотя я сомневаюсь, что кто-то захочет иметь дело со столь строптивой особой. Идите, сеньорита, и подумайте над моими словами.

Весь день я провела в самом похоронном настроении. Ведь действительно выгонят. Чтобы другим неповадно было. И в другие театры дадут знать, что сеньорита Баррозо отпугивает своей «строптивостью» уважаемых людей. И куда мне тогда податься? Чтобы куда-то уехать, нужны деньги, а все мои сбережения, как не пыталась я экономить, умещались в тощем кошельке в глубине шкафа. Их хватит, чтобы прожить в лучшем случае неделю, а дальше хоть побирайся.

Может, плюнуть на всё и уступить? Не съест же меня этот сеньор Коменчини. Как там Жоана говорила — оденет как куклу, снимет дом… Чем плохо такое будущее? Я живо представила себе своего ухажёра — выпирающий живот, короткие пальцы, закрученные усы — и передёрнулась. Я не считала себя добродетельней других и была в принципе не против того, чтобы пойти по той дорожке, по которой шло большинство актрис, но лишь при условии, что мужчина будет мне нравиться. Или хотя бы не будет вызывать отвращения. А этот… Конечно, люди ко всему привыкают, но насиловать себя не хотелось до колик. Я попала в тупик, и выхода из него не видела.

Как же не хотелось мне идти на вечерний спектакль, на котором наверняка будет сеньор Коменчини, и придётся либо «извиняться», либо окончательно послать его к чёрту и распроститься с Оперой. Но делать было нечего. Я боялась, что он перехватит меня ещё перед спектаклем, как порой делал раньше, но, к своему облегчению, мне удалось добраться до гримёрной, не встретившись с ним.

У двери в гримёрную меня окликнула Бьянка.

— Что это ты такая бледная? — спросила она.

— Ничего.

— Ты не заболела часом?

— Да нет.

Мы вошли внутрь, и Бьянка тут же сказала «О!» И было из-за чего — на моей половине гримёрного столика красовался букет красных и белых пионов. Мне отчаянно захотелось запустить им в стену, желательно — вместе с вазой, но я сдержалась. Этак меня, чего доброго, ещё заставят возмещать её стоимость. Я переставила букет за зеркало, чтобы не мозолил глаза, и начала переодеваться.

Танцевала я в тот день, надо полагать, прескверно. Ещё на утреннем занятии мне изрядно досталось за несобранность и рассеянность, а сейчас призвать меня к порядку было некому. Спектакль казался бесконечным, но когда он всё же кончился, я искренне о том пожалела. К гримёрной я прибежала одной из первых, как раз вовремя, чтобы увидеть направлявшегося к ней сеньора Коменчини. Я успела проскочить в комнату раньше, чем он меня окликнул, но можно было не сомневаться, что настырный сеньор терпеливо ждёт за дверью.

Я села на свой стул, медленно и тщательно стёрла грим и застыла, глядя в зеркало. Нужно было вставать и переодеться. Переодеться, выйти в коридор и что-то решить, окончательно и бесповоротно. Я не могу навечно поселиться в этой комнате, как бы мне этого не хотелось. Может, сказаться больной? Но даже если и поверят, это только отсрочка.

Я тяжело, как старуха, поднялась, и тут дверь гримёрной распахнулась с такой силой, что стукнулась о стену. Девушки застыли на разных стадиях раздевания, кто-то взвизгнул, спешно прикрывшись платьем. А на пороге возник сеньор Росси в таком виде, в каком я его ни разу не видела, и никто другой в театре, готова пари держать — тоже. Волосы дыбом, глаза выпучены, рот приоткрыт, сам бледен и трясётся, как в лихорадке. Обведя гримёрную диким взглядом, он кинулся ко мне… и бухнулся передо мной на колени.

Я застыла в полном обалдении. Сеньор Росси открывал и закрывал рот, словно силясь что-то сказать, подбородок у него трясся, тряслись и руки, которыми он вцепился в мою юбку. В гримёрной висела гробовая тишина.

— С-сеньорита… — неестественно писклявым голосом выдавил режиссёр. — Я… Простите… Я…

— Что это с ним? — опомнилась Луселия.

Я могла лишь беспомощно развести руками. Девушки зашевелились, подходя поближе. В так и оставшуюся открытой дверь кто-то заглянул. Сеньор Росси трясущимися губами пытался выговорить ещё что-то, глядя на меня с таким ужасом, словно у меня, по меньшей мере, выросли рога, но голос ему опять изменил. Одна из девушек, Джованина, тронула его за плечо:

— Сеньор, что с вами? Сеньор!

Никакой реакции. Джованина затрясла его сильнее, потом повернулась к остальным.

— По-моему, ему нужен врач.

В дверях уже толпилось не менее десятка человек. Сквозь них решительно протолкались секретарь и помощник.

— Сеньор, вставайте, — они мягко, но настойчиво оторвали скрюченные пальцы от моей юбки и, подхватив Росси под руки, подняли его с пола. — Вставайте, вам надо отдохнуть. Сейчас пойдёте в кабинет, полежите, выпьете чего-нибудь… Пойдёмте, сеньор Росси, пойдёмте…

Понукаемый ими сеньор Росси попятился, по-прежнему глядя на меня полными страха глазами; его вывели за дверь, у которой немедленно столпились все девушки. Из-за двери донеслись взволнованные голоса, дававшие разного рода советы. Я села на стул и принялась быстро переобуваться.

Через несколько минут вернулась выходившая Бьянка.

— Уже послали за врачом, — сообщила она. — Росси уложили в кабинете.

— Он что-нибудь говорит?

— Нет. Только молчит и трясётся. Чего он от тебя хотел?

— Господи, да откуда же я могу знать?

Переполох вышел знатный. Выглянув за дверь, я увидела пустой коридор; все, кто в нём были, сейчас толпились у режиссёрского кабинета. Благословляя про себя нежданный подарок судьбы, я накинула плащ, сгребла в охапку платье и, не тратя времени на переодевание, выскользнула из Оперы.

Назавтра стало известно, что у сеньора Росси нервная горячка, предположительно вызванная сильным испугом. Что именно его напугало, он говорить упорно отказывался, и доктор прописал ему полный покой на ближайшую неделю. Я продолжала служить в театре, без особого труда избегая сеньора Коменчини, который, видимо, решил отложить новый натиск до выздоровления сеньора Росси. Но в этом он здорово просчитался. Когда режиссёр вернулся на работу, мне довелось случайно встретиться с ним в коридоре. Росси покосился на меня, ускорил шаг и молча прошёл мимо.

И, что характерно, вопрос о моём увольнении больше никогда не поднимался.

Балет «Сильвана» по праву считается одним из шедевров этого вида искусства и идёт с неизменным успехом, даром, что ему добрых две сотни лет. Собственно, он стал одним из первых балетов как таковых, не спектаклем с танцами, а именно балетом. Хореография менялась в соответствии с новыми веяниями, но общая схема танцев оставалась неизменной. В лесной сцене я оказывалась рядом с Паолой, но это не испортило мне радужного настроения, в котором я пребывала с тех пор, как окончательно убедилась, что меня не выгонят. Тем более, что на сцене её можно было не опасаться, ведь вздумай кто-то болтать во время представления, и этому кому-то не поздоровилось бы. Так что я, с искренним удовольствием оттанцевав своё, переоделась и вышла из гримёрной, предвкушая заслуженный отдых. И тут же наткнулась на сеньора Коменчини.

— Сеньорита, — на круглой физиономии Коменчини расплылась обычная приторная улыбочка, — вы, по своему обыкновению, были великолепны. Я всегда получаю искреннее удовольствие, когда вижу вас на сцене. Позвольте заметить, что вы достойны большего, чем танцы в кордебалете.

— Спасибо, сеньор, — сухо сказала я. Встреча была мне неприятна, но прежнего страха перед ним я уже не испытывала.

— Не дуйтесь, сеньорита, — укоризненно сказал сеньор Коменчини. — Все недоразумения в прошлом, не так ли? Я просто выражаю свою благодарность за доставленное наслаждение. Вы прекрасная танцовщица, — и он взял меня за руку.

Я попыталась высвободиться, но Коменчини держал крепко и даже притянул меня поближе. Несколько человек, стоявших в коридоре в ожидании других девушек, оглянусь на нас.

— Ах, сеньорита, что ж вы так неблагодарны, — тихо, почти шёпотом сказал сеньор Коменчини. — Ведь я так много готов сделать для вас. Вы могли бы стать моей королевой, а предпочитаете своё убожество. Ну будьте же, будьте благоразумны!

— Пустите, сеньор!

— Вы так молоды и прелестны, вы сами себя губите, — Коменчини словно и не услышал, только крепче сжал мою кисть. — Сеньорита… Анжела, у вас есть последний шанс. Я приглашаю вас поехать со мной, и вы сильно пожалеете, если упустите эту возможность.

— Мне больно, — процедила я сквозь зубы.

— Что ж, — и Коменчини наконец отпустил меня, — как угодно.

Я быстро пошла прочь, чувствуя, что от моего хорошего настроения не осталось и следа. И словно для того, чтобы окончательно его испортить, у стола администратора внизу торчала Паола, как видно, решившая вознаградить себя за вынужденное молчание на сцене.

— А, Анжела! Хорошо сегодня станцевали, правда?

Я кивнула и вознамерилась пройти мимо, но Паола загородила мне дорогу.

— Слушай, я спросить хотела… Тебе двоих не много будет?

— Ты о чём?

— Коменчини этот, а теперь и сеньор Росси… Чего он, кстати, так перепугался? Ты его с кем-то другим застала?

— Ты что думаешь, что я… с Росси?!

— А разве нет? Что-то я не видела, чтобы он перед кем другим на колени падал.

— Да это полная чушь!

— А почему тебя тогда во второй ряд переставили? Ты танцуешь, как корова на лугу, с чего бы такая милость?

— На себя посмотри! — не выдержала я.

— Меня, по крайней мере, на мыло не посылали! — парировала Паола.

Крыть было нечем. Сверху спустились несколько человек, дождавшихся своих дам, и Паоле волей-неволей пришлось посторониться, пропуская их. Я вознамерилась проскочить следом, но тут меня окликнули.

— Сеньорита Баррозо, — по лестнице спускался сеньор Коменчини, и улыбки на его лице больше не было, — можно вас на пару слов? И вас, сеньор Империоли. Мне нужен свидетель.

Начало было многообещающим. Проходившие мимо люди остановились и с интересом прислушались.

— Дело вот в чём, сеньорита, — сказал сеньор Коменчини, вытаскивая свои часы и демонстрируя их всем присутствующим. — Как видите, на цепочке моих часов висит несколько брелоков. И вот только что я с изумлением обнаружил пропажу одного из них. Совсем недавно, после окончания балета, я доставал часы, и все они были на месте, сейчас же одного недостаёт. За всё это время только вы подходили ко мне близко, сеньорита. Как вы можете это объяснить?

— Никак, сеньор. Я не брала вашего брелока. Я не карманница и не смогла бы незаметно снять его, даже если бы захотела.

— В самом деле, сеньор, — сказал Империоли, — быть может, у вас просто ослабло одно из звеньев, и он упал сам? С трудом верится, что сеньорита Баррозо способна на такое.

— Быть может, я и ошибаюсь, — пожал плечами сеньор Коменчини. — Но это легко проверить. Если сеньорита позволит осмотреть её карманы, то мы сразу узнаем, у неё моя вещь или нет.

— Вы позволите, сеньорита? — спросил администратор. Я в свою очередь пожала плечами:

— Смотрите.

Сеньор Империоли подошёл ко мне, запустил руки в передние карманы моего плаща… и сразу вытащил из правого кармана крошечную золотую фигурку летящей птицы, украшенную несколькими бриллиантиками.

— Ну вот, — с довольным видом сказал сеньор Коменчини. — Что и требовалось доказать. Поистине достойно сожаления, что администрация театра берёт на работу подобных особ.

— Я не брала его, — сказала я.

— Не отягощайте себя ещё одной ложью, сеньорита.

— Я не брала! Разве я позволила бы осмотреть себя, если бы знала, что он у меня в кармане?

— Хватит, сеньорита. Объяснения вы будете давать не мне, — и Коменчини повернулся к явно растерянному администратору. — Пошлите кого-нибудь за полицией. А её, я думаю, стоит пока где-нибудь запереть, чтобы не сбежала.

— Побойтесь Бога, сеньор! Да вы же сами ей его положили!

Все присутствующие оглянулись на высокого седого человека, которого держала под руку одна из наших солисток. Человек гневно смотрел на сеньора Коменчини, его ноздри раздувались.

— Что? — спросил сеньор Коменчини.

— Я свидетельствую, — повторил седой, — что вы сами положили этот брелок в карман сеньориты. Я стоял в коридоре рядом с вами и отлично видел, как вы, держа её за руку, левой рукой что-то сунули в карман её плаща. Я тогда решил, что вы хотите сделать ей подарок, и промолчал, но сейчас вижу, что это было моей ошибкой.

— То есть, — переспросил побледневший Коменчини, — вы обвиняете меня во лжи?

— Во лжи и преднамеренной клевете, сеньор Коменчини! До сих пор я считал вас порядочным человеком, но теперь вижу, что ошибался.

— Да как вы смеете! — лицо Коменчини из бледного стремительно становилось багровым. — Мало ли что я ей туда положил! Она — воровка!

— Если бы вы положили ей что-то ещё, это «что-то» сейчас бы нашли. Но ведь в кармане был только брелок, не правда ли, сеньор Империоли?

Администратор кивнул.

— Вы с ума сошли! — взвизгнул Коменчини. — Да вы… Что вы себе позволяете?! Зачем мне лгать, объясните, сделайте милость!

— Уж это вам виднее, зачем.

— Возьмите ваш брелок, — Империоли протянул вещицу хозяину. — Я думаю, что мы не будем беспокоить полицию по этому поводу.

Сеньор Коменчини схватил брелок, обвёл присутствующих злобным взглядом и пулей вылетел вон. Люди ещё некоторое время постояли, глядя ему вслед, потом зашевелились и начали расходиться.

— Спасибо, сеньор! — сказала я седому.

— Не за что, сеньорита. Рад был оказаться полезным.

Не иначе, я обзавелась персональным ангелом-хранителем, исправно вытаскивающим меня из неприятностей, думала я, шагая через парк. Не вступись за меня этот незнакомый сеньор, доказать что-либо мне вряд ли бы удалось. Брелок-то вот он, у меня в кармане, и извлечён оттуда при свидетелях. Нет нужды гадать, кому бы скорее поверила полиция: солидному, уважаемому человеку, или никому не известной актрисёнке. И, кстати, интересно, Паола задержала меня по собственной инициативе или по просьбе сеньора Коменчини? Второе вероятнее, ведь уйди я сразу, и ему пришлось бы либо догонять меня на улице, либо являться в пансион, рискуя, что я успею обнаружить подброшенную вещь и избавиться от неё.

Парк уже почти закончился. Я миновала площадку, где сходилось несколько аллей, и свернула на тёмную дорожку, ведущую к боковому выходу. Фонари остались за спиной, из темноты выплывали стволы деревьев, кусты принимали самые фантастические очертания, и моё воображение услужливо населяло их вымышленными чудовищами и вполне реальными опасностями, вроде грабителей и убийц. В этом месте я всегда невольно ускоряла шаг, несмотря на то, что в Центральном парке на моей памяти никогда не происходило ничего страшного. Но не бывает правил без исключений. Колыхнулись кусты, удивительно проворная для своих габаритов тёмная фигура метнулась мне навстречу, в мгновение ока одной рукой зажав мне рот, а второй, как клещами, вцепившись в локоть.

От испуга и неожиданности я в первый момент не сопротивлялась вовсе. Человек втащил меня в заросли и прижал спиной к древесному стволу, навалившись на меня выпирающим брюхом; запах мужского пота перебивал запах дорогого одеколона.

— Ты что думаешь, сука, со мной можно играть? — зашипел он мне в лицо, брызгая слюной и обдавая горячим дыханием. Изо рта у него пахло ещё отвратительнее, чем от тела. — Что будешь корчить из себя недотрогу, ты,…!

Сеньор Коменчини, узнала я. Нужно было кусаться, царапаться, звать на помощь, но страх лишил меня сил и разума, я могла лишь уворачиваться от мокрых толстых губ и пытаться отпихнуть притиснувшее меня к стволу упругое брюхо. С таким же успехом я могла бы толкать мешок с песком, а потом кричать не осталось никакой возможности, потому что растопыренная пятерня схватила меня за лицо, не давая отвернуться, и чужие губы таки накрыли мои, лишая воздуха и вызывая позывы к тошноте. Что-то треснуло, отскочила пуговица на платье, в распахнувшуюся горловину хлынул холодный воздух, а вслед за ним туда влезла чужая лапа, зашарившая за пазухой. Я задёргалась ещё отчаяннее, но по-прежнему безуспешно, паника накатила и накрыла меня с головой, а потом ночь за плечом Коменчини словно бы стала темнее, он дёрнулся, навалившись на меня ещё сильней, запрокинул голову и издал оглушительный вопль. Я невольно присела, а Коменчини вдруг резко подался назад, как будто его дёрнули, и у меня над ухом прозвучал чей-то голос, отчётливо произнёсший:

— Беги!

Приказ стегнул меня как кнутом, я вывернулась из ослабевших рук, выскочила на дорожку и со всех ног помчалась прочь, зажимая руками разорванное платье. А вслед мне нёсся уже даже не вопль, а утробный вой, в котором не осталось абсолютно ничего человеческого.

Весь оставшийся путь до пансиона я проделала бегом и остановилась только на внутренней лестнице, когда единым духом взлетела на первую площадку и поняла, что задыхаюсь. На лестнице было тихо и пусто, тускло светил прикрученный рожок. Во рту всё ещё стоял мерзкий привкус, я вспомнила мокрые губы и несколько раз сплюнула прямо на ступеньки, тыльной стороной ладони вытерев рот. Немного отдышавшись, я взбежала на второй этаж, схватилась за ручку двери и только тут вспомнила, что ключ остался в сумочке, которая как выпала у меня из рук в момент нападения, так и осталась лежать в парке. Запасной должен быть у хозяйки… Я представила себе, как вваливаюсь к ней растрёпанная, запыхавшаяся, в разорванном платье, и что она мне при этом скажет. Но выбора не было, разве что вернуться в парк, а при одной мысли об этом я содрогнулась. Хозяйка определённо была меньшим из зол, и я потащилась к ней.

Сеньора Софиантини и в самом деле оглядела меня без восторга, но от комментариев воздержалась. Выслушав мой сбивчивый лепет о том, что я потеряла сумку с ключами, она достала запасной и швырнула мне.

— Закажете копию за свой счёт, — выплюнула она. — А этот завтра же верните мне.

Я вежливо поблагодарила и откланялась. Войдя в свою комнату, я тут же заперла за собой дверь и только тогда вздохнула с облегчением. Сумки, кошелька, ключей и платья было жаль, но нельзя не признать, что я ещё дёшево отделалась. Мой ангел-хранитель снова вмешался в последний момент, предотвратив непоправимое. Впрочем, осмотрев платье, я поняла, что оно почти не пострадало, нужно только пришить пару пуговиц. Раздевшись, я села перед зеркалом и принялась расчёсывать волосы, постепенно успокаиваясь, хотя руки всё ещё подрагивали.

В дверь постучали. Я испуганно глянула на неё, но тут же успокоила себя мыслью, что это сеньора Софиантини. Однако, открыв дверь, я увидела, что за ней никого нет. Коридор был пуст и тёмен. Дверь зацепилась за что-то, лежащее на полу, я наклонилась и увидела свою сумочку, в целости и сохранности, лишь немного влажную после лежания на мокрой дорожке. Я подняла её и открыла. Все вещи были на месте.

Следующее утро выдалось солнечным, и парк отнюдь не казался тёмным и зловещим, но я всё равно пошла в обход. Дорога заняла больше времени, чем обычно, а я ещё к тому же немного проспала, потому что провела бессонную ночь, задремав лишь под утро. И всё же я успела вовремя, хотя и в самую последнюю минуту. Сеньор Соланос на время уехал, так что все занятия и репетиции с нами проводила сеньора Вийера. Я из последних сил сдерживала зевоту, опасаясь, как бы она не заметила моей сонливости.

Экзерсис как раз был закончен, когда дверь открылась, и в класс заглянул секретарь самого сеньора Эстевели.

— Сеньорита Баррозо, вас срочно к директору, — сказал он.

— Да что же это такое! — рассердилась балетмейстер. — Баррозо, что вы опять натворили? Неужели нельзя подождать пару часов, пока мы не закончим?

— Вообще-то её хочет видеть следователь из полиции, — сообщил секретарь. — Он сейчас у директора, так что поторопитесь.

Делать нечего, я отправилась в кабинет сеньора Эстевели, теряясь в догадках, что могло понадобиться от меня полиции. Ведь вчерашняя история с якобы кражей благополучно разрешилась! Или нет? А может быть, Коменчини придумал что-то ещё, с него станется.

Директорская приёмная была открыта, и по ней прохаживался сеньор Эстевели собственной персоной. Не рядовой, стало быть, следователь прибыл в театр, раз выставил директора из его собственного кабинета.

— Проходите скорей, — сказал мне директор, кивнув на дверь. Я открыла её и вошла.

— А, сеньорита Баррозо! — приветливо улыбнулся мне невысокий седоватый господин в штатском, восседавший за большим письменным столом. — Ведь это вы? Меня зовут Фабио Мартини. Проходите, садитесь.

Я села на стул напротив, выпрямившись и благовоспитанно сложив руки на коленях.

— Итак, сеньорита, я позвал вас сюда, чтобы побеседовать с вами в неофициальной обстановке. Вы не против? Тогда начнём. Скажите, вы знаете сеньора Луиджи Коменчини?

— Знаю.

— Как давно?

— Ну… Месяца полтора-два.

— Вы близко с ним знакомы? Меня не интересуют подробности вашей личной жизни, но я должен знать, были ли вы вхожи в круг его друзей.

— Нет, сеньор Мартини. Я не была его близким другом, и никого из его друзей я не знаю.

— Не были близким другом? Но мне сказали, что все это время он за вами ухаживал.

— Да, это так, но я никогда не принимала его ухаживаний.

Мартини наклонил голову набок и пристально посмотрел на меня.

— Скажите, сеньор Коменчини когда-нибудь говорил вам о своих врагах, недоброжелателях?

— Нет, никогда.

— А вы сами что-нибудь о них знаете?

— Нет.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Вчера вечером. Простите, сеньор Мартини, могу я узнать, что случилось?

— А вы не знаете? Сеньор Коменчини был сегодня утром найдет в парке мёртвым.

— Найден… мёртвым?!

Следователь кивнул.

— Убийство совершено с особой жестокостью. Труп с трудом удалось опознать.

Я ошарашено молчала.

— Расскажите о вашей последней встрече.

— О встрече? — тупо переспросила я.

— Да. И, если можно, поподробнее.

Я помолчала, собираясь с мыслями. Потом начала рассказывать. Сеньор Мартини постоянно что-то переспрашивал и уточнял, особенно его заинтересовала история «кражи». Он попросил меня перечислить имена всех свидетелей этой сцены, при том, что у меня создалось впечатление, что он и без меня отлично всё знает. Его взгляд, цепкий и пристальный, не отрывался от моего лица, заставляя меня чувствовать себя неуютно.

— И больше вы его не видели?

— Нет.

— Скажите, сеньорита Баррозо, вы ведь ходите домой мимо парка или через него?

— Да, обычно через парк.

— Скажите, вчера вы не заметили в нём чего-то необычного, подозрительного?

— Н-нет… — уже начав говорить, я вдруг представила себе, что этот въедливый господин вполне может придти к сеньоре Софиантини и спросить, не заметила ли она за мной какой-нибудь странности. А в том, что хозяйка пансиона заметила разорванное платье, сомневаться не приходилось.

— Что-то не так? — спросил Мартини, мгновенно уловив мою неуверенность.

— Я не уверена, имеет ли это отношение к убийству…

— Расскажите, сеньорита. Имеет это отношение, или не имеет, я решу сам.

— Вчера в парке на меня напали.

— Так, так, очень интересно. Кто это был?

— Было темно, я его не разглядела. Могу только сказать, что это был мужчина.

— Высокий, низкий? Толстый, тонкий?

— Выше меня. Не толстый… Но и не тощий. Обычного телосложения.

— Он хотел вас ограбить? Или…

— Нет, не ограбить. Мне показалось, что он хотел… Ну, вы понимаете… — я почувствовала, что отчаянно краснею. — Мне удалось вырваться и убежать.

— Похоже, мы имеем дело с маньяком-убийцей, сеньорита, — сказал следователь. — И если вы вчера встретились именно с ним, то вам несказанно повезло. Где это было?

— У выхода на Триумфальную. Там тёмная дорожка, без фонарей.

— Да, именно там и нашли труп, — кивнул Мартини. — Вам следует быть осторожней, сеньорита, и не ходить вечерами в одиночку, особенно через парк. А теперь возьмите лист бумаги, выйдите в секретарскую и запишите всё, что сейчас рассказали мне, ничего не упуская. А секретарю скажите, чтобы он позвал сеньориту Рокка.

Я честно передала, чтобы позвали Паолу, взяла бумагу и принялась писать. Паола пробыла у следователя меньше, чем я, во всяком случае, я ещё не успела закончить своё сочинение, когда она вышла, уселась рядом со мной и тоже принялась писать, в то время как секретарь отправился за следующей свидетельницей.

Следователь дотошно опросил всех, видевших вчера сеньора Коменчини, и ушёл, на прощание передав мне и ещё нескольким людям приглашение зайти завтра днём в полицию. Меня и Паолу тут же атаковали вопросами, но я по большей части отмалчивалась, предоставив Паоле в красках расписывать допрос по поводу смерти моего незадачливого поклонника. Я же была слишком подавлена. Жалко сеньора Коменчини мне не было, но сама мысль о жестоком убийстве вызывала дрожь. Кто это сделал? Я вспоминала вчерашнее нападение, тень, мелькнувшую за спиной насильника, и голос, крикнувший «беги». Неужели Коменчини убил мой нежданный заступник? И чего он хотел, вмешавшись, — убить его или спасти меня? Человек, просто вступившийся за подвергшуюся нападению женщину, не станет убивать нападающего, тем более так, чтобы труп с трудом поддавался опознанию. Может, это и впрямь был сумасшедший маньяк, набросившийся на первого, кого увидел, а голос мне просто померещился? Или сеньора Коменчини всё же убил кто-то другой?

Весь театр был взбудоражен, на меня только что не показывали пальцами, по многу раз обмусоливая и историю с брелоком, и само убийство. Когда ко мне в очередной раз подкатили якобы сочувствующие любопытные, я взорвалась и закричала, что меня и так уже тошнит от допросов в полиции, что если они хотят узнать подробности, то пусть туда и обращаются, а ещё и здесь я отчитываться не обязана. В ответ мне весьма выразительно покрутили пальцем у виска и посоветовали подлечить нервы, но всё-таки отстали. Тем более что я сказала правду — в полицию меня вызывали неоднократно.

Следующий допрос вёл другой полицейский, оказавшийся весьма бесцеремонным. Его, в отличие от сеньора Мартини, весьма даже интересовали подробности моей личной жизни, и он раз за разом выспрашивал, где я бывала с сеньором Коменчини, с кем из его друзей проводила время, какие подарки от него получала, и всё прочее в том же духе. Моим утверждениям, что нигде я не бывала, подарков не принимала, а друзей и в глаза не видела, он, похоже, не верил. Меня же так и подмывало спросить, нужны ли ему эти сведения для дела, или он просто удовлетворяет за счёт службы извращённое любопытство, но я не решилась. Потом у меня начали выспрашивать, были ли у меня другие поклонники, присылал ли мне подарки кто-то ещё, не получала ли я любовных писем. Тот брелок Коменчини мне подбросил, застав меня с кем-то другим? Нет? А зачем тогда? Ах, потому, что я отказалась ответить ему взаимностью… А в парке на меня точно кто-то напал, или я там встречалась со своим другом? А сеньор Коменчини застал нас вместе, и… А знаю ли я, что лжесвидетельство и укрывательство преступников — дело уголовно наказуемое?

Нет, нет, нет, твердила я. Никого я не покрываю, ни с кем я не встречалась, с сеньором Коменчини у меня ничего не было. Всё было именно так, как я сказала, и больше мне нечего добавить. Наконец меня отпустили, с наказом немедленно обращаться, если вспомню что-то ещё. А через пару дней вызвали снова. Так продолжалось больше двух недель, допросы следовали один за другим, и у сеньора Мартини, и у других следователей, так что немудрено, что к концу этого срока я постоянно была на взводе. А тут ещё и мои «доброжелатели» среди коллег так и норовили подлить масла в огонь. Ничего удивительного, что дело кончилось новым скандалом, и причиной его, разумеется, стала Паола.

Сначала, впрочем, ничто этого не предвещало, и обратилась она ко мне, как обычно, поначалу довольно дружелюбно:

— Что-то вид у тебя не очень здоровый. Замучили полицейские?

Я неопределённо повела плечами.

— Тебе надо развеяться, — не отставала Паола. — Давай все вместе в воскресенье съездим за город. Там у нас пикник намечается, будет весело.

«Все вместе» означало, что будут она и её подруги, а также, вероятно, друзья. Оказаться в этой компании мне, естественно, не хотелось.

— Не хочу.

— Почему?

— Потому.

— Давай съездим, что ты всё в городе сидишь? Я тебя кое с кем познакомлю.

— Не надо.

— А ты ему, между прочим, нравишься! С твоим Коменчини жизнь ведь не кончилась. Поехали, он очень хочет тебя видеть.

— Пожалуйста, я на сцене почти каждый вечер.

— Скажешь тоже! В общем, в воскресенье в десять часов мы тебя ждём у входа.

— Я не приду.

— И не забудь одеться понаряднее.

Паола могла быть настырной не хуже сеньора Коменчини. Все оставшиеся до воскресенья дни она напоминала мне о предстоящей поездке, говоря о ней, как о деле решённом, и пропуская мимо ушей мои возражения. С неё бы сталось вломиться ко мне в комнату, поэтому в воскресенье я, сделав над собой усилие, встала пораньше и ушла, никем не замеченная. Прогуляв по городу большую часть дня, я вернулась в пансион после полудня, когда вся компания уже благополучно укатила.

В понедельник в плане стоял большой прогон «Сеньора Мигеля», на сцене, с декорациями и оркестром. С самого утра, с разминки, Паола злобно поглядывала на меня, и я не сомневалась, что она только и ждёт случая, чтобы высказать мне всё, что думает по поводу моего самовольного прогула затеянного ею пикника. При этом я всё же полагала, что она отложит ссору до окончания репетиции, но ошиблась. Пока на сцене танцевали солисты, у кордебалета был небольшой перерыв, и я устроилась в уголке с прихваченной книгой. Рядом стояли ещё несколько человек, негромко беседовавших между собой, но я не обращала на них внимания, только прислушивалась краем уха к доносившейся из зала музыке. Подошедшую Паолу я заметила только тогда, когда она внезапно выхватила книгу у меня из рук.