9

Сгущавшийся туман делал лунный свет похожим на молоко. Миновав позорный столб на лужайке, я сказал себе: «Я поимел ее дважды, первый раз на кровати, а второй — у стены». Во мне жило такое удивление, как будто не только я, но и никто в целом мире никогда не спал с женщиной. Правда, тихий звук собственного голоса испугал меня, и я двинулся по улице более осторожно, точно кошка, возвращающаяся с маслобойни с добычей в зубах. Однако все еще чувствовал гордость и незнакомое чувство милосердия по отношению ко всему этому жирному миру, за исключением, возможно, лишь отца Клэнса.

Проходя мимо медвежьей ямы, я услышал рык медведя, который вскоре будет убит на Весеннем Фестивале — странно, как часто человеческие существа празднуют наступление хорошей погоды, причиняя вред другим существам. Я ничем не мог помочь медведю, зато он хоть чуть-чуть помог мне, умерив немного мою всеобъемлющую любовь к людям, которые, если бы им удалось поймать меня, прикончили бы меня столь же основательно, как вскоре прикончат его. И я пошел дальше, опять настороженный, к черной аллее, которая должна была вывести меня к стене неподалеку от того места, где я оставил лежать мертвого стражника.

В душе моей открывались незримые ворота в неведомые дали. Но я тут же споткнулся о какую-то дохлятину. Собака, поросенок, кошка — что бы это ни было, едва оно начнет раздражать полицейских, за него тут же возьмется Гильдия Мусорщиков. Несколькими годами позднее, когда мы с Ники жили в Олд-Сити, где даже беднейшие улицы содержатся в чистоте, это привело бы меня в бешенство. Но я родился и провел детство в Скоаре: в Мога люди, не принадлежащие к классу аристократии, испытывали чувство нищенской гордости за то, как они живут, заявляя, что грязь и упадок уменьшают налоги — хотя я не думаю, что найдется сборщик налогов, который бы не смог разглядеть сладкий блеск спрятанного дайма[13] даже сквозь шестифутовую мусорную кучу. Поэтому поскользнувшись, я просто пробормотал:

— Пора звать плакальщиков!

В Скоаре такое замечание столь обыденно, что едва ли потянет на шутку. Гильдия плакальщиков — это достопримечательность Скоара, артель профессиональных певцов и причитальщиков, которые являются в семью, где родился мут, и устраивают священный плач. Рабыня, с которой было приказано жить старому Джадду, родила мута, пятнистого безглазого урода — я видел, как его уносили прочь, завернутого в рогожу. Кошачий концерт, установленный законом, продолжался два дня. Для семьи свободного человека он длился бы пять дней, а для высшей знати — от восьми до десяти, и никто, независимо от того, насколько голубой была его кровь, не мог удрать с торжественного мероприятия на время большее, чем требуется, чтобы сбегать в уборную и обратно. Цель этого мероприятия — усмирить дух мута после того, как священник уничтожил его тело, и напомнить оставшимся, что мы все — лишь презренные грешники, порочные перед лицом Господа. Это называется запланированным благоговением.

Можно нанять членов Гильдии и на обычные похороны, но за это они запросят обычную цену. При погребении же мута семья обязана выложить номинальную плату в одну седьмую годового заработка плюс примерно такую же сумму за гроб, который соседи сочли бы подобающим. Для рабов, вроде Джадда, оплату услуг Гильдии и изготовление липового ящика брал на себя город, списывая их на добрую волю общественности. Это было одно из деяний, которые заставляли граждан Мога раздуваться от гордости…

В конце аллеи, у стены, я увидел свет факела, искаженный туманом, и услышал голоса. Мертвеца уже обнаружили.

Полицейские тихонько переговаривались друг с другом. Я предположил, что они нашли и мой амулет — вот черт! Я потихонечку пошел в другую сторону, пока изгиб улицы не закрыл свет их факела; тогда я подошел к стене и перебрался через нее. С этой частью ограды я знаком не был и сразу угодил в затрещавшие кусты. Собаки услышали бы шум, но на мое счастье собак у полицейских в эту ночь с собой не было.

Рогатый филин в лесу на склоне горы издавал крик смерти и голода. В болоте, раскинувшемся на несколько акров к востоку от города, слышался рев аллигатора — он, как и медведь, принес мне пользу, напомнив, что будет разумно, если я пройду по воде. Так можно сбить с толку полицейских собак. Днем их наверняка выведут за ограду вблизи того места, где погиб стражник, и они вполне могут привести полицейских прямо к моей пещере. Мне придется забрать горн и уйти намного раньше, чем они наткнутся на пещеру.

Между Скоаром и пещерой тек один ручеек, узкий и мелкий. По пути в город я просто перешагнул через него. Чтобы обмануть собак, мне придется с утра отыскать что-нибудь получше, уже уйдя от пещеры. Но и ночью ручеек мог немного помочь мне. Он протекал под изгородью недалеко от того места, где я был сейчас. Так что я мог бы пройти с милю вверх по ручью до ивы, которую, я был уверен, смогу узнать даже в темноте.

Я вылез из кустов и перебрался через поросшую травой лужайку. Туман навязывал мне ужасную медлительность; десять минут тянулись, точно тысячелетие, и я услышал монотонное журчание воды, когда уже почти утратил всякую надежду найти его. Большая лягушка прыгнула из темноты в темноту — я так и не увидел ее.

Пробираясь вверх по течению, я представлял, как меня окружают жуткие опасности. В мелком ручье не могло быть аллигаторов, но зато могли водиться мокасиновые змеи. Я вполне мог оступиться и разбить себе голову. А если черный волк почувствует мой запах, он нападет на меня прежде, чем я успею выхватить свой нож…

Однако напал на меня рой москитов.

К этому времени филин перестал ухать, а аллигатор в болоте, должно быть, догнал свою жертву, поскольку я больше не слышал его. Когда наконец пропал молочный свет луны в тумане надо мной, я понял, что нахожусь под покровом леса. Туман был все еще плотным; я ощущал его сырость собственной плотью. Пальцы выставленной вперед руки целую вечность искали опору и наконец наткнулись на листья ивы. Я ощупывал маленькие ветки, потом нашел толстые и через еще одну вечность натолкнулся на ту, форму которой помнил. Это было то самое, знакомое мне дерево-друг, и я забрался на него. Наверху я снял набедренную повязку, привязал себя за талию к стволу, и черт с ним, с удобством. Коричневый тигр слишком тяжел, чтобы забраться сюда.

Я видел его в своей жизни всего лишь несколько минут, но в любой момент, закрыв глаза, могу восстановить облик этого зверя — его огромное темно-желтое тело, покрытое полосами темного золота, пятнадцати футов от носа до кончика хвоста; лапы, широкие, точно сиденья от стула; и глаза, отражающие огонь, — не зеленые, а красные…

В Книге Джона Барта упоминается один странный чудак, который, когда вот-вот была готова разразиться последняя война Былого Времени, ходил в зоопарки нескольких городов и по ночам освобождал зверей, выбирая только самых опасных: кобр, американских буйволов, маньчжурских тигров. Иногда он убивал ночного сторожа или другого служителя, чтобы украсть ключи, и в конце концов был убит сам — гориллой, которую в ту ночь выпускал. Должно быть, он полагал, что платит человеческой расе за свои обиды. Да-а-а, наверное, не существовало такого животного в мире, которое ненавидело бы нас столь же горячо, как некоторые члены нашего собственного племени…

Люди ненавидят и презирают черного волка, который, несмотря на свою устрашающую силу и ум, склонен к подлости и коварству. Я никогда не слышал, чтобы говорили, что ненавидят или презирают коричневого тигра; наоборот, когда я был с Бродягами Рамли, я слышал о тайном культе, адепты которого обожествляют этого зверя. Папаша Рамли представил меня в Кони-куте одному из таких, дружелюбному шарлатану, который позволил мне подслушать их службу. Они увлекаются алхимией, явно не имеют ничего общего с колдовством и варят что-то вроде любовного зелья для своих оргий, которое, говорят, весьма действенно, хотя я лично никогда не видел его действия.

«Могуч он (так они начинали свои заклинания) — кто бродит, точно мгла в ночи, воистину могуч золотой и благонамеренный, милостивый и всепрощающий Глаз Огня!»

Было чертовски впечатляюще — слышать, как люди молятся созданию, существующему наяву: я наслаждался этим и был склонен закрыть глаза на некоторые выражения, которые, как я чувствовал, немножко не соответствовали действительности…

На моей иве москиты обглодали меня до костей…

Не возражаете, если я еще немножко поцарапаю вам мозги? Мысль о москитах только что пробудила у меня воспоминания о жарком золотом деньке, когда мы с Ники поспорили. Это было в сосновом парке возле Олд-Сити. Ники говорила, что москиты очень смелые, иначе бы они не стали возвращаться из-за глотка крови, рискуя быть прихлопнутыми. Я отвечал, что они просто глупы, ибо разве это смелость — задержаться из-за глотка для того, чтобы сделаться слишком плоским, когда придет время насладиться им. Они задерживаются, чтобы рискнуть ради славы, — утверждала она. Ну и глупо, утверждал я, вот если бы они носили броню поверх мягких мест, как жуки, но они брони не носят, и, чтобы показать Ники, что именно я имею в виду под мягкими местами, я кое-где покусал ее. Толкнув меня на сосновые иглы, она спросила, не имею ли я в виду, что эти москиты совсем развратные и голые? Я опрокинул ее на землю. А ты погляди на них, сказал я. Тогда она решила, что я должен снять с нее одежду со строго воспитательной целью: показать москитам, как ужасно быть голым. А я предложил ей сделать то же самое со мной, если мы не хотим, чтобы она была ужасной в одиночестве. Она тут же принялась хлопать тех, которые кусали меня, когда я помогал ей быть ужасной, а я делал то же самое в отношении ее, что уже само по себе было интересно. Дальше мы решили подсчитывать шлепки, чтобы определить, кого из нас насекомые считают более вкусным. Мы рассеянно гонялись друг за другом между деревьев и камней, хохоча во все горло, и процесс этот занял немало времени, так что мы успели забыть, с чего начался наш спор, но решили, что вопрос: «Кто из нас вкусннее?» — был ничем не хуже первоначального. Мы лежали лицом друг к другу и усиленно готовили друг друга к известному занятию, и тут я вспомнил предмет нашего спора, и то, что случилось дальше, доказало, что москиты действительно глупы: они поняли, что наступило благоприятное время, когда можно безнаканно нас кусать, и само по себе это было достаточно здравым рассуждением, но они забыли, что у каждого из нас была свободна рука, и ею мы могли не менее безнаказанно шлепать их.

Разумеется, Ники совершенно невозможно победить в любой высоколобой дискуссии. Эта маленькая плутовка заявила, что москиты умирают, героически жертвуя собой, ибо видят, какое удовольствие нам доставляет шлепать друг друга, и это с их стороны стопроцентный альтруизм. Подобное проявление доброй воли, сказала она, это знак безграничного мужества, оно сопутствует только очень незаурядному интеллекту. Взгляни на Шарлеманя, сказала она, или на какое-нибудь из этих девяностодневных чудес Былого Времени, вроде Святого Георгия и его вечно любящего вишневого деревца, или бедного Юлия Цезаря, разделившего свою желчь на три части, чтобы не обидеть друзей, римлян, земляков и так далее…

Прежде чем я заснул на той иве, мой разум встрепенулся от еще одной мысли, как встрепенулся бы он, увидь я отблеск огня на далеком облаке. Война!.. Теперь, когда я мог отдохнуть в относительной безопасности, в мою голову вторглась мысль о том, что война с Катскилом стала реальностью, вещью мрачной и действительно происходящей.

Люди говорят, что войны будут всегда; не говорят только — почему. Разумеется, ребенком я размышлял, как здорово было бы погибнуть со славой, первым бросившись рубить головы и выпускать кишки плохим парням, которым случилось оказаться врагами. Армия в том виде, в каком она была представлена солдатами скоарского гарнизона, выглядела не совсем славной, что и поселило во мне некоторые ранние сомнения. Солдат отпускали в увольнение небольшими группами; даже священники из приюта, со всей стоящей за ними силой и властью Церкви, бывало, морщились и вздрагивали, когда по улице шла кучка вояк, мертвецки пьяных, ведущих сальные разговоры, мочившихся там, где им заблагорассудится, насилующих женщин и задиравших мужчин. Полицейские старались управляться с ними одним путем — как можно быстрее заманивали их в дешевые бары и бордели, а затем возвращали назад, в казармы. Мне приходилось слышать подобное и о моряках, но я ни разу не видел ничего, что могло бы запятнать их честь. Зато я слышал о флотилии кораблей, вооруженных палубными арбалетами и огнеметами и предводимых капитанами, которые имели обыкновение храбро умирать на палубах со словами о долге. На эти флотилии легла основная тяжесть войны, предпринятой шестьдесят лет назад, когда, как утверждали наши учителя-жрецы, Мога неохотно признала независимость Леваннона. Неохотно признала, ну надо же! У Мога отобрали святую гнойную рану, и зависеть от Леваннона было все равно что слону советоваться с шавкой…

Тогда это было выше моего понимания; теперь я понимаю, как тяжело и терпеливо Святая Мурканская Церковь работала во время войны третейским судьей. Поддерживая политику любви и добра (в пределах разумного, разумеется), Церковь не принимала участия в войне, за исключением поставки капелланов в вооруженные силы и создания благоприятных условий для богослужений на поле боя — что временами накладывает некоторую нагрузку на монотеизм. За кулисами, однако, церковное начальство будет ждать подходящего момента, когда обе стороны достаточно вымотаются, чтобы можно было начать переговоры. Когда придет такое время, Церковь будет следить за переговорами, изучать любое предложенное соглашение и одобрит его, если оно не окажется чересчур эгоистичным. Ибо государства, в конце концов, не просто великие демократии, а Мурканские демократии — а это означает, что они едины если не в политике, то хотя бы в вере. Церковь очень любит называть себя Матерью-Церковью, наслаждаясь ролью тайного арбитра в грязных кровавых ссорах своих детей (которых она никогда не рождала, но это не имеет никакого значения), и, полагаю, она может справедливо заявить, что является спасительницей и защитницей современной цивилизации в том виде, в каком она существует[14].

С того дня я очень многому научился — у мамочки Лоры из Бродяг, подружившей меня с чтением и письмом, а прежде всего у Ники и у тех лет, когда мы с Ники были помощниками Диона, а он, будучи Регентом Нуина, пытался привнести немного просвещения в интеллектуальный мрак времени. Я узнал так много, что мне стало нелегко выделять из общего объема знаний ту их частичку, что я получил в детстве. Еще мальчишкой я слышал, как один старый путешественник описывал разграбление леваннонской Нассы, города, известного своей греховностью и бывшего колыбелью ереси, в войне, которую Леваннон вел против Бершера вскоре после завоевания независимости от Мога.

Бершерские горцы пятьдесят дней вели осаду города. Если верить рассказчику, это был случай, когда Церковь почти открыто встала на одну сторону, побуждая благочестивых прихожан в других странах оказывать Бершеру материальную поддержку. Это вызвало кое-где яростные волнения еретиков. Когда Насса наконец сдалась, выживших затравили, точно сурков или крыс, а затем весь город запылал, будто огромный факел, — «во славу Господа», как заявил командующий бершерцев. Его высказывание было очень непопулярно, особенно в Нижних Землях, где помощь Бершеру вылилась в повышение налогов. Церковные сановники были шокированы этим «неверным истолкованием» священной точки зрения, и Принцу-Кардиналу Ломеды пришлось выйти на ступени Собора и пережить несколько неприятных минут, прежде чем ропщущая толпа успокоилась и разошлась.

Когда война закончилась, в мирном соглашении было оговорено, что Насса никогда не будет восстановлена, и Леваннону пришлось согласиться с этим. Так и случилось. Наш путешественник не смог вспомнить, в каком году была война, но сказал, что сосны на том месте, где стояла Насса, выросли более двадцати футов высотой. Еще он сказал, что город Нью-Насса, расположенный в нескольких милях от выросших на пепелище сосен, стал более сильным городом как в военном, так и в экономическом смысле… Шутя, разумеется, Старина Джон спросил его: — А не были ли вы, сэр, одним из еретиков Нассы? Путешественник смерил его слишком долгим, немигающим взглядом, точно старая черепаха, а затем засмеялся — из вежливости. Но на вопрос не ответил…

В Скоар направлялся полк, чтобы защищать его, — так сказала Эмия. Они пойдут по Северо-Западной дороге — из остальных недоступна лишь Западная, но она должна быть уже занята, раз у Сенеки были бои.

Мне это было все равно, поскольку я так или иначе собирался держаться подальше от дорог, пока не отойду от Скоара на приличное расстояние. Моя тревога, за недостатком пищи для нее, улеглась, и я погрузился в подобие сна.

Проснулся я в рассветных сумерках, оторванный от теплой возни с девушкой, которая была чуточку крупнее и старше Кэрон. Я не могу вспомнить о ней почти ничего, кроме красного цветка в черных волосах, который щекотал мой нос. Она пела, а я шептал, что лучше бы ей замолчать. И лучше бы нам вообще не делать ничего, до тех пор, пока отец Мильсом не исчезнет за частоколом… Я проснулся, и то, что сжимали мои бедра, оказать всего лишь простым суком. Я тосковал, зная, что никогда не увижу ее снова. Они не возвращаются. Дион говорит, что это как паз и хорошо, ибо надейся мы отыскать свои неоконченные сны, то спали бы вечно, и кто бы тогда приготовил завтрак?..

Когда я проснулся, Скоар, бывший, по сути, всем в моей жизни (и давший мне Кэрон с сестрой Карнейшн), уже превратился в некую смесь звуков далеко-далеко позади, и мне оставалось лишь двигаться вперед и вперед.

Туман превратился в серые водовороты, сменяющие мрак; я стал различать очертания ивовых ветвей. Я спустился вниз в молочно-тихий хаос и поспешил в гору, голодный, не слишком отдохнувший, но с прояснившейся головой. Полицейским тоже не понравится туман, так что я упрямо шагал и шагал, хотя туман и замедлял мое продвижение. Я добрался до своей пещеры через полчаса, совершенно оголодавший. У меня не было времени, чтобы поохотиться. Туман уже расползался под напором невидимого солнца.

Сначала я выкопал деньги — в общей сложности пятнадцать долларов; они мне помогут, как только я приду в какое-либо место, где деньги имеют ценность. В тот миг, когда солнечный луч пробился сквозь туман и разлился по листьям влажным дрожащим золотом, я держал на ладони доллар, который дала мне Эмия: сейчас он казался не таким уж и ярким. Бросив доллар к другим монетам, я едва смог отличить его от остальных. Потом я достал котомку с золотым горном — и своим амулетом, разумеется. А может быть, я все это время знал, что он был здесь, но мне нужна была какая-то побуждающая причина, чтобы сбежать?.. Сбежать от Эмии?.. Или из Скоара?.. Или и вовсе от своей мальчишеской сути, потому что я не хотел ладить с нею?

Глупая дикая курица в поисках насекомых бродила в десяти ярдах от меня. Моя стрела отделила ее голову от шеи — она никогда уже не обнаружит пропажу. У меня не было времени развести костер и пожарить добычу, но я выпил кровь, ощипал ее и съел сердце, печень и желудок сырыми, завернув остатки в листья лопуха — на обед. Помню, что в тот раз я не особенно полагался на свой амулет, хотя во многих смыслах был еще довольно-таки религиозным.

Ближайший водный поток начинался на северо-восточном склоне горы за моей пещерой. Это был звонкий ручеек, чьи берега заросли ольхой и ежевикой. Я знал, что он течет около двух миль по лесу, через Северо-Восточную дорогу, а потом впадает в небольшую речушку. Я мог бы пройти по нему почти до дороги, а потом использовать ее как ориентир, двигаясь на восток, к Леваннону.

Ручей тек по дну каменистого желоба, узенького зеленого ада. Принимая во внимание полицейских собак, у меня не оставалось другого пути. Я снова затолкал свои мокасины в котомку, чтобы не намочить. Босые ноги пошли мурашками при одной мысли о водяной змее, но выхода у них не было.

Конечно, когда собаки теряют след, смекалистые люди идут с собаками по обеим берегам ручья. Увидев просвет, где ежевика уступала место обычным сорнякам, я выбрался из воды и пошел прочь, как будто передумал и отправился назад, в Скоар. Я прошел поблизости от большого дуба, но двинулся дальше, в чащу, где немного потоптался и помочился на листья, чтобы ввести собак в заблуждение. Потом я вернулся по своим следам к дубу и забрался на него, стараясь не ломать веток. Тут я сделал рискованный прыжок, перебравшись с дуба на другое дерево, и так, прыгая с ветки на ветку, проделал весь путь обратно, до ручья.

По меньшей мере, они потеряют время, ломая головы над этими маневрами; решат, к примеру, что я — демон, ждущий, когда придет священник и поможет им справиться с убийцей. Тем не менее я прошел по ручью еще полмили, а когда покинул русло ручья, то снова воспользовался деревьями, добравшись по веткам до еще одного огромного дуба. Тут я забрался на самую вершину и осмотрел окрестности.

Облака темной кучей плыли на восток, наползая на солнце. Погода становилась хмурой, резкий ветер с неприличной настойчивостью трепал дубовую листву. Впрочем, весенняя гроза вполне может быть мне на руку…

Дорога оказалась ближе, чем я думал. Я увидел красную расселину среди зелени меньше чем в половине мили к востоку. Это могла быть только красная глина в том месте, где дорога пересекала возвышенность. Хотя дорога была пустынна, до меня донесся смутный и тревожащий звук, который явно не был частью лесного шума. Повернув голову, я обнаружил сквозь просвет в ветвях низинку с опять же красной глиной и гравием, совсем рядом с моим дубом — не больше чем в пятидесяти футах. Похоже, это был другой отрезок той же самой дороги. Подтверждая это, переменчивый ветерок донес до меня запах конского навоза. Не свежего — эта ближняя часть дороги была столь же пустынна, как и дальняя, но мне это не понравилось, и я быстренько спустился чуть ниже и пристроился на более толстой ветке с более густыми листьями. Что бы ни значил этот звук, он был довольно отдаленным, этакий сухой шелест, не похожий ни на людские голоса, ни на журчание воды.

Я отрезал кусок от своей набедренной повязки и повязал им голову. Ничего не имею против своих рыжих волос, но они не слишком помогают быть похожим на кусок коры. Пока я занимался маскировкой, на дороге между мной и тревожным небом появилась точка.

Даже издалека человека трудно спутать с любым другим живым существом. В Пенне, с Бродягами, я видел вислоухих обезьян, которых там называют шимпами, шимпанзе из Былого Времени. Я всегда мог отличить любую из них от человека, если не был пьян. Человек, которого я увидел на красной дороге, был слишком далеко, чтобы я мог быть уверенным в чем-нибудь, кроме его принадлежности к человеческому роду — разве не узнаешь эту надменную, но изящную позу, при помощи которой даже дурак может с намеком на великолепие противостоять молнии?.. А помимо этого, присутствовали в позе еще и настороженность вкупе с внимательным, профессиональным спокойствием.

Загрузка...