Дева гор

6

Осенью, в сезон свадеб, староста выдал свою внучку Харбасан за Ничила, и Эйки старалась без крайней надобности не ходить в селение, а однажды, выйдя за порог, почувствовала: Ничил здесь, неподалеку. Он ничем не выдал своего присутствия, но Эйки знала — он здесь, а после того, как выпал первый снег, и отец узнал — по следам. Позже время от времени они находили у себя во дворе то заячьи тушки, то куропаток. Нетрудно было догадаться, чьи это дары, хотя на глаза хозяевам дома Ничил не показывался. Так продолжалось до весны.

А весной к побережью Доргоя волны стали прибивать лодки с мертвецами. По городам и весям разнеслось пророчество: боги разгневаны, и кара за грехи будет страшной. В храмах трех стран люди молили об одном — смилуйтесь над нами, отведите беду, но мольбы их не были услышаны: за десять дней до Йалнана на доргойский берег обрушились чужие корабли, с носов которых щерились волчьи морды. Дороги заполонили беженцы, говорившие на разных языках, — речь иных могли понять только мужчины, уходившие на заработки в далекие края, — они рассказывали о рослых воинах, шедших в бой, подражая голосу волка, и так же, как волки, не ведавших ни жалости, ни пощады. Первым под ударами свирепых пришельцев пал Доргой, вслед за ним — Гинкаран. Затем настал черед Анлама…

Войско правителя, выступив навстречу захватчикам, терпело поражение за поражением, и будто мало было этой беды: на иссушенной небывалым зноем земле заполыхали пожары — черный дым стелился над страной, в раскаленном воздухе стоял неистребимый запах гари, небо заволокла густая пелена дыма, а багровое солнце, едва проглядывавшее сквозь нее, казалось налитым кровью…

Приказ о сборе ополчения привез в Дэкир молодой, но уже седой воин с серым от усталости лицом. Остановившись у колодца, он тяжело сполз с седла. Кто-то из женщин протянул ему кувшин с водой, однако гонец утолил жажду после того, как напоил коня. Пока он пил, никто из сгрудившихся поодаль людей не проронил ни слова. Все молча следили за судорожными движениями его кадыка и струйками воды, льющимися на когда-то нарядный, а теперь грязный и изорванный плащ. Обведя взглядом толпу, он хрипло спросил:

— Сколько у вас мужчин?

Вперед выступил староста:

— Со мной — шестьдесят четыре.

Губы гонца скривились в горькой усмешке:

— Оружие есть?

У селян были ножи, мотыги и охотничьи луки. Кузнец сказал, что может приделать к мотыгам железные наконечники.

Воин кивнул:

— Давай. Сколько успеешь. В полдень выступаем.

Первой забилась в рыданиях молодая мачеха Ничила: живая проклинала свою участь, завидуя мертвой, вовремя успевшей покинуть этот мир. Следом завыли и остальные, цепляясь за мужей и причитая по ним, как по покойникам. Зазвучавший вскоре звон кузнечного молота по наковальне поплыл над селением, как погребальная песнь…

Одному Йару все было нипочем: узрев гонца, он из кожи вон лез, чтобы подобраться поближе, и Эйки стоило немалых трудов увести его к своему дому. Плач и крики женщин не долетали сюда, и он, постепенно успокоившись, всецело отдался ловле кузнечиков. Наказав ему никуда не уходить, Эйки принялась собирать отца в дорогу. За хлопотами не сразу заметила, как Мэкчир вернулся со схода и под радостные крики Йару принялся рубить дрова. Тюк-тюк, тюк-тюк. Привычные с детства звуки. Завтра утром она проснется и не услышит их. Тюк-тюк, тюк-тюк. Но не поленья надвое раскалывалась, а сама жизнь…

Издалека донесся высокий резкий звук, в ответ тоненько завизжал Йару, и Эйки поняла: гонец трубит в рог. Тревожный звук летел ввысь, растворяясь в ясном и чистом небе. Пора…

Какое-то время отец сидел на крыльце, молча поглаживая Одноглазого. Потом набросил ему на шею веревку, чего раньше никогда не делал, привязал к стволу нулура, негромко сказав: «Охраняй…» — и, будто не замечая щемящей тоски в ответном взгляде пса, пошел в дом. Обвел взглядом сложенные некогда собственными руками стены, поклонился очагу. Эйки несмело подошла к нему, хотела обнять, но он отстранил ее и вскинул на плечо котомку. Щуплый, сгорбленный, рано постаревший, он казался самым маленьким среди уходящих на защиту Белого города мужчин. Мотыги с железным наконечником ему не досталось, охотничьего лука он отродясь не имел, и единственным его оружием был висевший на поясе нож в потертых кожаных ножнах. Сухими глазами смотрела ему вслед Эйки, а сердце разрывалось от боли: до последнего мгновения она надеялась, что отец все же обнимет ее на прощанье. Нет, не обнял… Как тогда, в детстве, когда за ней пришли жрицы.

Гонец вскочил в седло, отчаянно закричали женщины, строй неуклюже колыхнулся, над дорогой столбом взметнулась пыль… Крепко держа за руку Йару, рвавшегося к всаднику, Эйки шла, стараясь не терять из виду отцовскую спину, и вдруг увидела лицо Ничила. Рыдающая Харбасан с ребенком на руках не могла идти быстро и отстала, но он смотрел не на жену — полный отчаяния взгляд был устремлен на Эйки. Зачем он обернулся, зачем! Сколько им твердили в детстве: уходя, не оборачивайся, не гляди на тех, кого оставляешь, а то никогда к ним не вернешься…

В первую ночь после ухода отца Эйки не сомкнула глаз, прижимая к груди его рубаху, хранящую родной запах. Дом без хозяина сразу стал пустым и холодным, словно душа его покинула…

Кое-как дождавшись утра и даже не разведя огонь в очаге, она вышла во двор и, как ни напрягала слух, не услышала ни звука со стороны селения. Обычно в это время там уже бурлила жизнь — пастух гнал стадо за околицу, перекрикивались женщины, собаки затевали шумные ссоры. Сейчас было тихо… Но немного погодя ветерок донес заунывное пение. Йару!

Обрадованная, она выбежала ему навстречу:

— Йару, как хорошо, что ты пришел! Сейчас я нам поесть приготовлю!

Пламя весело загудело, и Йару счастливыми глазами смотрел, как Эйки наливала в котел воду, сыпала туда муку. И на мгновение ей показалось, что отец с ними… Где-то он теперь?

Об ушедших не было ни слуху ни духу. Бесконечные душные дни тянулись медленно. Зной стоял невыносимый. Растрескавшаяся земля жаждала дождя, а его все не было. В ночь, когда, наконец, разразилась гроза, Эйки, уставшая от бессонных бдений, спала, как убитая, но едва темное небо раскололи молнии, она вскочила в ужасе: сердце рвалось из груди, однако не раскаты грома были тому виной, а увиденная во сне голая выжженная степь, где жухлая трава побурела от крови, и на этой истерзанной земле, насколько хватало глаз, лежали груды тел, на которых пировали стервятники.

Душа испуганной птицей метнулась прочь от страшного места и внезапно замерла, зашлась в безмолвном крике, увидев под хищными когтями падальщика обращенное к небу лицо с выклеванными глазами. Неловко вывернута рука, под ногтями засохли кровь и грязь. На этой ладони белел когда-то сорванный для нее йалнур. Этой рукой он гладил темноволосую головку первенца…

Широко раскрытыми глазами смотрела Эйки в кромешную тьму ночи, пронзаемую вспышками молний: чем ослепительнее вспышка, тем чернее наступающий вслед за ней мрак. А со двора доносился рвущий душу вой Одноглазого…

Вскоре пришла весть о гибели Белого города. Когда правитель пал в бою, враг ворвался в столицу, предав ее огню: долго бесновалось пламя, унося в небытие башни и храмы, дворцы и дома. Не смогли Белоликая и Златокудрый защитить своих детей… Тех, кто не успел уйти, вырезали или увели в полон, а последняя дочь правителя, еще не выданная замуж, бросилась вниз с дворцовой стены, дабы избежать поругания. Однако не о них скорбели в селении: все помыслы были об ушедших на войну мужчинах, — теперь оставшиеся в живых ополченцы могли вернуться домой.

Не вернулся никто.

Эйки перестала появляться в селении. С утра уходила на Сторожевой утес, откуда вся округа была видна, как на ладони. Йару же ничто не могло заставить просиживать целыми днями на семи ветрах, он всегда тянулся к людям, даже если они гнали его от себя и обижали, а Эйки лишь здесь могла на время забыться: подходила к самому краю, сорвав с головы угрюмый темный платок, и отросшие волосы бились за спиной, как крылья вольной птицы, летящей ввысь, к солнцу…

С этого-то утеса и увидела Эйки — внизу по дороге полз черный поток — медленно, неотвратимо. Они идут! Волки идут…

Низко пригнувшись, будто кто-то мог ее увидеть, бросилась она к затаившемуся в ожидании селению.

Неподалеку от Сторожевого утеса паслись козы с овцами, а пастуха не было видно.

— Чагалга!

Хриплым срывающимся голосом она напугала мальчишку: за кустами мелькнула на мгновение его шапчонка и сразу пропала.

— Не бойся! Это я, Эйки!

Узнал, высунулся из своего убежища. В руках — обкусанная до половины лепешка.

— Чагалга, ОНИ идут.

Глаза мальчика, и без того круглые, округлились еще больше. Выронил лепешку, подобрал, но уже в следующее мгновение бросился собирать скот, а Эйки побежала к селению.

У колодца, как всегда, толпились женщины. И тетка Харанач здесь — где ж ей быть:

— Ты откуда такая растрепанная? Отца Штормов повстречала?

Дался ей этот Отец Штормов! Однако язвительная улыбка сошла с лица Харанач, едва Эйки сказала о том, что увидела со Сторожевого утеса. В мгновение ока все пришло в движение, матери заполошными голосами звали детей. ОНИ идут! Смерть идет…

Мачеха Ничила, Дараппан, в сбившемся набок платке металась взад-вперед, прижав к груди отчаянно ревущего сына:

— Бэттэ пропал! Его нигде нет!

Увидев Эйки, умоляюще вцепилась в ее платье:

— Ты его отыщешь?

Эйки уже не слушала, рванувшись к дому Нэкэ. Дараппан крикнула вслед:

— Нет его там, я уже все обыскала!

Двор был пуст, дверь распахнута. Потемневшая от времени ручка из дубленой кожи помнила тепло рук Нэкэ. Но все ушло безвозвратно. Прежней жизни не вернуть. И ушедших тоже… Пока она стояла так, из чана для воды высунулась взъерошенная головенка. Бэттэ! Вытащив его оттуда, Эйки прижала мальчонку к себе. Как же он похож на своего старшего брата! Брата, которого никогда не увидит. А подрастет — вспомнит ли? Нет, слишком мал. Не вспомнит он ни Нэкэ, ни Ничила.

Однако предаваться раздумьям было некогда. Эйки припустила бегом, взвалив дитя на закорки. Но долог путь к убежищу, тяжело карабкаться с ношей по узким каменистым тропкам, перебираться через холодные ручьи. Мокрый подол тяжело лип к ногам, лицо заливал пот. Обессилев, валилась Эйки на землю, а малыш, обхватив ее за шею, молча сопел, не плакал. Отдышавшись, она заставляла себя вставать и идти дальше, но ноги уже не держали ее, когда заросли кустов впереди раздвинулись, и оттуда выскочила Дараппан:

— Хвала Белоликой, ты его нашла! А где Йару?

Она остановилась, задохнувшись. Йару! Йару остался там один…

Кто-то подбежал, подхватил малыша:

— Эйки, не стой, пошли!

Сил хватило на то, чтобы помотать головой. Она должна вернуться назад. Должна найти Йару.

Сколько времени прошло, Эйки не знала. Замерев, прислушивалась к доносившимся из покинутого селения звукам, но слышала лишь стук своего сердца, пойманной птицей бившегося в горле.

То, что она так отчаянно хотела и боялась услышать — крик Йару — донесся со стороны колодца. Рванулась туда и увидела их: полуголые, бегали они, обливая друг друга водой, как проказливые мальчишки. Один внимательно изучал колодезную кладку, водя по ней пальцем. Трое вразвалку шли со двора Харанач, таща задушенных кур. Остальные валялись поодаль на земле, подставив солнцу сильные загорелые тела. Доспехи и оружие лежали в стороне. Они никого и ничего тут не боялись. Да и кого им было бояться…

Чуть левее колодца четверо воинов окружили Йару: он пытался вырваться, но весело гогочущие чужаки стояли стеной. Йару попробовал боднуть одного лбом, — тот, рассмеявшись еще громче, отшвырнул его от себя. Йару упал. Не помня себя, Эйки ринулась к нему. От собственного крика звенело в ушах…

Беготня у колодца прекратилась. Лежащие приподняли головы. Грубые обветренные лица — молодые и не очень. Глаза, шарящие по ее телу. Внутри все сжалось от страха. Сейчас они кинутся на нее, как волки на отбившуюся от стада овцу…

И тут с негодующим воплем: «Зя!» — вскочил на ноги возившийся в пыли Йару. Волосы всклокочены, одежда изорвана, нос запачкан чем-то темным… Кровь! Метнулся к оружию, схватил тяжелое копье и, неловко держа его, двинулся на чужаков. Алчущий крови наконечник, выкованный за морем, тускло блеснул на солнце. Словно сверкнули клыки ощеренной волчьей пасти…

— Йару! Брось его, брось!

Кто-то схватил ее сзади, — горячее дыхание мужчины, лица которого она не видела, обожгло шею, а Йару, упрямо нагнув встрепанную голову, шел на врага, и впервые не было улыбки на его лице.

Не успел замереть ее крик, как один из волков молниеносным движением вырвал у неуклюжего Йару копье. То, что произошло в следующее мгновение, она не увидела, а услышала — чавканье металла, пронзающего живую плоть…

Во взгляде Йару не было ни боли, ни ужаса, только удивление. Точно так же он смотрел, получая от мальчишек тычки, — и молча упал, едва волк выдернул копье из его груди. Удерживавшие ее руки разжались, и она бросилась к беспомощно распростертому телу. Бросилась и напоролась на удар, — рослый воин бил вполсилы: зачем убивать девчонку, когда с ней можно вдоволь натешиться, а то где найдешь в этом диком краю баб? Распаленный взор, хриплое от вожделения дыхание — вот-вот шагнет к ней, сорвет платье…

Внезапно он замер. Все замерли.

— Гэрг! — вырвалось одновременно из множества глоток. — Гэрг…

Огромными прыжками к ним мчался Одноглазый, а волки заворожено смотрели на него и не трогались с места.

Молча, стремительно бросился он на убийцу Йару, и, сцепившись в смертельном объятии, рухнули оба на землю. Хрип из оскаленного рта и хрип из оскаленной пасти… Пес, в чьих жилах текла волчья кровь, метил в горло, в ходящий ходуном кадык, но противник выставил вперед защищенное наручами предплечье. Челюсти Одноглазого сжались, однако вдавленный им в землю двуногий зверь изловчился выдернуть из ножен на поясе кинжал. В мертвой тишине снова раздался чавкающий звук входящего в живую плоть железа, и могучий пес в агонии заскреб лапами по залитой кровью земле…

Вдруг лик солнца заслонили тучи, небо почернело, и яростная вспышка молнии разорвала его в клочья, сопровождаемая гневным раскатом грома. Больно ударил в уши крик — пронзительный крик невесть откуда взявшейся белой птицы. Чужаки сбились в кучу, а когда очередная вспышка молнии вновь вспорола мрак, и гром грянул с удвоенной силой, они, как поджавшие хвосты переярки, попятились и побежали прочь.

Держа голову Йару на коленях, сидела Эйки на земле. Ливень смыл с мертвого лица кровь и грязь, но оно по-прежнему хранило удивленное выражение. Разбитые губы будто спрашивали: за что?

За что? Нэкэ, отец, Йару… Никого у нее не осталось. Одна на белом свете. Но сейчас рядом кто-то был: она спиной ощутила это и, похолодев, обернулась… Волк! Что он делает здесь? Почему не убежал со всеми? Эйки впилась взглядом в недвижную фигуру. И сжалось, перестало биться сердце. Это лицо… Она уже видела его. В первую ночь в мадане. В ту самую ночь, когда, обернувшись птицей, летала над чужим берегом, где у края утеса стоял юный воин и смотрел вдаль. Сейчас его взгляд был устремлен на нее. Взгляд бездонный, как море…

Волк шагнул к ней, протянул руку — на широкой ладони блеснули раскинутые крылья морской птицы.

Молча взяла Эйки свой амулет. Этих крыльев коснулся чужак. Память о матери осквернена… Пусть не его клинок нанес Йару гибельный удар, но он тоже пришел из-за моря на парусах смерти. Опустила глаза, не желая глядеть на него, а он не уходил. Сказал что-то — будто камешки во рту перекатывал — и показал рукой в сторону, где скрылись его соплеменники, потом — на доспехи с оружием. Ну, конечно… Они вернутся за ними.

Надо было уходить. Но Йару тяжелый, одна она его не утащит. К тому же убитого не примут Пещеры предков — тело его должно быть предано матери-земле, и лишь мужчина может отверзнуть ее лоно. А в Дэкире сделать это некому, остались старики да мальчишки… В голове мелькнула мысль, от которой она в первое мгновение пришла в ужас: позволить отродью племени убийц дотронуться до несчастного Йару? Душа, не успевшая отлететь далеко, может испугаться…

Но выбора не было. Волк чужак, но он мужчина. Мужчина, могущий отверзнуть земное лоно. И все же решиться было трудно, пока он не подошел к распростертому на земле мертвому псу — поднял голову к небу, и Эйки услышала леденящий сердце вой — так выл Одноглазый, почуяв гибель хозяина. Теперь этот вой провожал его самого. Волк распознал волчью кровь. Затем наломал в придорожных кустах веток и забросал его. Укрыл мертвого от живых…

Сомнений не осталось. Как только он обернулся, показала на Йару: «Помоги». Волк взвалил тяжелое тело на плечи, и Эйки скользнула вперед, показывая ему путь.

В выморочной тишине шли они по покинутому селению. Пустые дома смотрели слепыми глазницами окон, настежь распахнутые в спешке двери — как безвольно открытые рты покойников… При виде отцовского дома и старого нулура над ним вспыхнуло воспоминание о взлетающей в небо корзине, и Эйки явственно услышала давно забытый смех — смех матери и увидела счастливые глаза отца… Дрова, что он нарубил перед уходом, так и лежали горкой у стены. Бросилась в глаза привязанная к нулуру веревка Одноглазого…

Двигаясь, как лунатик, переступила она через порог. Тьма и мрак. В потухшем очаге — мертвая зола, и душа ее — как этот погасший очаг. Стук крышки сундука о стену в гнетущей тишине был слишком громким. Достав старую, латаную-перелатаную рубаху отца, Эйки уткнулась в нее лицом. Все, что осталось от него. Где, в каких краях скитается его бесприютная, расставшаяся с непогребенным телом, а потому обреченная на долгие муки душа?

В памяти всплыли слова заупокойной молитвы, что читали старухи над Нэкэ: «Смываю с тебя все земные заботы и беды… Смываю с тебя память о прошлом…» Для последнего обряда нужны бурдюки — набрать по дороге воды; горшок с широким горлом, в котором надо будет растворить сначала соль, потом растолченный сладкий корень. И заступ, чтобы вырыть могилу. Из хлебного ларя она выгребла все лепешки. Есть не хотелось, но ведь был еще Волк — наверняка он проголодается, пока выроет яму…

Мешок получился довольно тяжелым. Тем лучше. Тяжелых мыслей будет меньше.

Пройти им пришлось порядочно: близко от деревни хоронить нельзя — мертвым не следует быть рядом с живыми, но и далеко с такой ношей не уйдешь… А солнце после грозы припекало вовсю. Едва Эйки остановилась, Волк, весь взмокший, с видимым облегчением опустил свою ношу на землю. Переведя дыхание, отошел на несколько шагов, снял ремень с висевшим на нем в ножнах коротким мечом и пристегнутым с другой стороны шлемом, но освободиться от доспехов было не так-то просто. Он нерешительно посмотрел на нее. Эйки взялась руками за застежку, мгновенно почувствовав жар молодого разгоряченного тела. Словно боясь обжечься, расстегнула ремешок… второй… третий… Он стоял, затаив дыхание, лишь ноздри его чутко подрагивали.

Все время, что Эйки искала место для могилы, Волк, лежа в траве, следил за каждым ее движением. Взгляд — как у коршуна, что высматривает добычу, паря в поднебесье. Вернее, уже высмотрел и сейчас прянет камнем вниз, выпустив острые когти… Резко обернувшись, пронзила его ответным взглядом и ощутила свирепую радость, когда Волк отвернулся — впрочем, ненадолго: через какое-то время он опять смотрел на нее. А в Дэкире люди всегда старались отвести взгляд от ведьминого отродья. И волки кинулись прочь, побросав оружие. Но в этих глазах не было страха…

Найдя место, Эйки показала: тут. Волк подошел, и ее вновь обдало жаром. Отвернувшись, сунула ему заступ, а он, отмерив три шага, наметил место будущей ямы, затем поднял голову к небу и, что-то беззвучно прошептав, ступил за очерченную им самим границу мира живых и мира мертвых, Эйки же, взяв бурдюки, направилась к роднику, который журчал, укрытый за гибкими стволами молодых деревьев, не ведая о людских напастях и бедах.

Забыться бы здесь сном… Заснуть и не проснуться. Но она отогнала от себя эти мысли. Надо набрать воды, чтобы провести обряд. И напоить Волка.

Вернувшись, Эйки увидела, что он успел углубиться в землю, хотя ему приходилось нелегко: пот заливал багровое от натуги лицо, маслянисто блестел на широкой груди. Она поспешила к нему. Подожди немного, Йару. Живому вода нужнее…

Придерживая бурдюк, кивнула: пей отсюда, и он жадно припал к нему, как ягненок к материнскому вымени. Мокрые завитки на затылке — как ягнячья шерстка… Утолив жажду, показал рукой, чтобы она вылила на него остатки. Струйки прозрачной родниковой воды побежали по загорелому телу, и он, отфыркиваясь, тряхнул головой, улыбнулся благодарно, но, не дождавшись ответной улыбки, нахмурился и вернулся к работе, вонзив заступ в неподатливую каменистую почву, а она вернулась к Йару.

Разрезая старым отцовским ножом ветхую рубаху, Эйки поежилась от пробежавшего по спине холодка и с содроганием увидела рану, через которую душа покинула тело…

Мир был неласков к тебе, Йару. Но твоя исстрадавшаяся в земной юдоли душа уже на пути к Небесным лугам, где ждет тебя мать, и при вашей встрече она не огорчится тому, что ее дитя не проводили из этого мира, как подобает. Я омою твои раны, расчешу спутанные волосы, и ты забудешь земные беды, возродившись для вечной жизни…

Волк опустил тело в яму, положил рядом торбочку с сокровищами Йару — обломком материнского гребня, ложкой, что вырезал для него Бахи, палочками от леденцов, — и земля с тихим шорохом навсегда укрыла его от глаз.

Обряд прощания был закончен, но за ним следовало провести другой. Поймет ли Волк ее намерения? Отойдя от могилы, он надевал рубаху. Эйки подождала: может, у пришельцев из-за моря есть свой обряд очищения? Но он, похоже, никаких обрядов проводить не собирался, и она начала собирать хворост, чтобы развести костер. Волк, с азартом бросившись помогать, поднял охапку сухих веток над головой, приглашая к состязанию. Вдруг наклонился, подобрал что-то. Интересно, что? Хотя какое ей дело…

Когда они набрали достаточно хвороста, Эйки, взяв в руки кремень и огниво, принялась за дело: искры брызнули, сухие ветки задымились, и разгорающееся пламя костра отразилось в устремленных на нее глазах Волка. Обошла вокруг огня три раза, прислушиваясь: не затрещит ли? Пламя было ровное, спокойное. Жестом показала: «Сними одежду». Глядя на нее, он скинул рубаху. За рубахой последовали штаны, под которыми обнаружились подштанники красного цвета, похожие на те, что у них в селении надевали на не отлученных от груди сосунков. Волк заметил усмешку, насупился. На лоб упала прядь волос, он недовольно отбросил ее назад и, сняв злополучные подштанники, отшвырнул их в сторону, а потом выпрямился, совершенно нагой. На мускулистой груди — старый шрам. Не от раны — от ожога. Но как же он был прекрасен! Юный бог, сошедший на грешную землю…

С трудом оторвав от него взгляд, Эйки взяла тлеющую ветвь и, обернув лицо к солнцу, троекратно взмахнула ею над головой Волка со словами: «Огонь, прогоняющий тьму, за помощью к тебе обращаюсь я…» Обошла вокруг него — раз, другой, третий. Легкий дымок уносился к небу. Волк, скосив глаза, наблюдал за ней. Эйки бросила ветку в костер. Теперь следовало очиститься и самой, но не при нем же это делать…

Он стоял, не шелохнувшись. В глазах — разочарование и одновременно ожидание. Так же на нее смотрел Йару, съев отмеренную ему порцию сладостей: что, разве ничего больше не будет? Эйки показала ему на одежду, стараясь не смотреть в сторону красневших в траве подштанников.

Волк, нехотя натянув на себя штаны и рубаху, поглядывал на нее все с тем же разочарованно-выжидающим выражением. Надо бы дать ему поесть. Хотя одними лепешками он сыт не будет — вон какой высокий и здоровый, быка ударом свалит… Достав из мешка завернутые в тряпицу лепешки, кивнула Волку: «Пойдем».

Легко ступая, шла она по знакомой с детства тропинке. Он — за ней, след в след, совершенно беззвучно. Точно хищник, выслеживающий добычу. Вот уж действительно волк! Дыхания и то не слышно. И ведь еще вчера она не знала его. Хотя нет. Знала. С той первой ночи в мадане. Или раньше? У Эйки возникло странное ощущение, что он всегда был с ней. Всегда.

У родника Волк, сгорая от жажды, подставил лицо под прохладные струи, ловя их ртом, и в памяти возникли увиденные в давнем сне скалы, осыпаемые прозрачными брызгами. Он тогда показался ей таким же каменно-твердым, как эти утесы. Но нет, не каменный он, совсем не каменный. Горячая кровь струится по его жилам, под прокаленной солнцем кожей упруго перекатываются крепкие мускулы. Однако не здесь и не сейчас любоваться бы им. Не здесь и не сейчас…

Когда Волк напился, Эйки протянула ему лепешку. Он взял, разломил пополам — половину себе, половину ей. Она показала: вон их сколько. Обрадовался. Голодный же… Очень скоро он съел свою часть, оставшиеся Эйки завернула в тряпицу и, всучив ему, махнула рукой: «Иди». Волк смотрел непонимающе. Махнула опять: «Здесь расходятся наши дороги». На этот раз он ее понял. Постояв немного, поднял вверх сжатую в кулак руку, коснулся ею лба, повернулся и исчез — бесшумно и быстро, как зверь…