Детективное агентство ''Альтернатива''

38. ГУРМАН В ТЮРЬМЕ

Если вы считаете, что во Франции плохие отели, то вам стоит испытать их тюрьмы. Наконец мне дали одиночную камеру. Я испытывал больше, чем легкую тревогу, когда стражник вел меня по коридору с узорно выложенным камнями полом, где вдоль одной стороны злобно выглядывали из камер и свистели заключенные. Французские тюрьмы очень старые. Их строили и перестраивали еще в те времена, когда в Северной Америке жили только индейцы. В старых европейских тюрьмах есть что-то мистическое. Сотни лет террора и страданий проникли в поры камней моей камеры. Согласитесь, что в местах, которые так долго предназначались для заточения людей против их воли, есть своя аура. Нахождение в старой тюрьме, наверно, отравляет хуже, чем любой другой яд, потому что это духовное отравление. Ядовитые испарения сломленного духа лишают воли даже самого храброго заключенного.

А я уж точно не самый храбрый. По-моему, я уже объяснял, что к мачо, великолепным усатым мужчинам, не имею никакого отношения. И я не привык, чтобы перед рассветом меня вытаскивали из постели трое мрачнолицых полицейских из Парижских сил специального назначения, которые выглядели так, будто готовы отвоевывать назад Алжир, лишь бы раздобыть мое тело.

Они дали мне время, чтобы поспешно сходить в туалет, но ни минуты, чтобы застегнуть «молнию» на брюках и завязать шнурки. Двое стояли у меня по бокам, третий открывал двери. Так мы промаршировали по отелю. В холле стояли процветающие буржуа с их жеманными девочками в сверхтесных платьях и провожали меня неодобрительными взглядами. А меня полунесли – наполовину я касался ногами пола – в раннее парижское утро. Не сомневаюсь, что в сознании зрителей я выглядел виновным, иначе зачем бы меня уводила полиция? Разве жандармы вытаскивают невинных людей из постели? Вспоминая синевато-серые лица с выгравированным на них осуждением, я испытываю страстное желание окунуть их в грязь. В тот момент я мечтал о революции пролетариата с такими острыми зубами, каких мир еще никогда не видел.

Они втолкнули меня в зловещий синий фургон «Ситроен» с высокой крышей, который всегда появляется во время студенческих демонстраций. Двое из них сели со мной, глазами предупреждая – никаких жалоб или протестов, потому что любое движение или жест оправдывал бы их «вбивание в меня немного здравого смысла». Я сидел молча, понурив голову, приняв позу, которую любой опытный физиономист, каким себя считают все французы, определил бы как «положение тела», доказывающее виновность.

Мы подъехали к внешним воротам «Ла Санте», большой тюрьмы в центре Парижа. Полицейские часовые отсалютовали и потянули вовнутрь железные ворота с извилистой позолотой наверху. Мы въехали и остановились во внутреннем дворе. Меня потащили в битком набитую и пахшую потом комнату, полную полицейских. У сержанта за столом возник короткий спор с моим стражником. По-моему, на корсиканском, потому что я различил только одно слово «Ecco!», сказанное сержантом, когда он взметнул в воздух руки. А тем временем мои стражники крутили, толкали и вытягивали наружу все мое нутро.

И поэтому я сижу здесь, одинокий, бледный, торчу без дела, будто осока, вырванная из почвы, и никаких адвокатов, чтобы позвонить. Извините, это была истерика. Но я и правда хотел видеть адвоката. Я хотел французского адвоката, который бы защитил меня, если французская юриспруденция вместо habeas corpus, неприкосновенности моей личности, решила выдворить меня отсюда, выдворить меня отсюда, выдворить меня отсюда…

Простите, это снова истерика. Она находит на меня даже здесь, в относительно безопасном месте, где я пишу эти воспоминания и вновь переживаю те дни. Моя камера примерно четыре фута в длину и ширину, толстые каменные стены, маленькое зарешеченное окно на высоте футов двенадцать, грязное ведро (позже я узнал, что в этом квартале часто отказывает канализация). И еще маленькая скамейка, которая выглядела так, будто ее сделали шимпанзе в начале времен. И больше ничего, кроме нескольких посланий, нацарапанных на стене. Я сумел разобрать только одно из них, самое простое: «МУЖАЙСЯ!». Подпись – Франческо Иссазага. Наверно, баскская фамилия. Но какое это имеет значение?

С высокого потолка на длинном потрепанном шнуре свисала единственная лампочка в проволочной сетке. Я уставился на нее, но никаких идей она мне не подкинула. Больше всего раздражало, что нечего было читать. Забавно, что это одна из первых потребностей, о которой думает человек, оказавшийся в тюрьме. У меня на этот счет есть своя теория. Вкус к чтению развивается в некоторых из нас наравне и в таких же масштабах, как истинный аппетит к еде, ко сну, внебрачным отношениям, как сиденье на скамейке и смакование жалости к себе. Большинство из нас никогда не страдает реальной потерей способности к чтению. Даже если мы не активные читатели, мы осознаем изобилие материала для чтения, которое окружает нас со всех сторон – газеты, журналы, книги, доски объявлений, меню, визитные карточки, надписи на телефонных столбах и тому подобное. Ежедневно мы купаемся в море напечатанных слов и стараемся обеспечить себя чтивом, когда отправляемся в воздушные, железнодорожные или автобусные путешествия или когда нам приходится проводить много времени в очередях в специальных агентствах, где ставят штамп визы в паспорта. Тюрьма – это тоже форма путешествия, вероятно, что-то вроде репетиции Великой Комнаты Ожидания перед грядущим путешествием на Небо, которое, можно сказать, давно уже предназначено большинству из нас. Да, это мрачные мысли, но que voulez-vous? Чего вы хотите? Я в тюрьме, я не обязан быть веселым.

Делать мне было нечего, только сидеть и приводить мысли в порядок. По-моему, еще Паскаль[32] заметил, что большинством ошибок человек обязан своей неспособности долгое время спокойно сидеть в комнате. Теперь у меня появился шанс попытаться разрешить мировые проблемы, по крайней мере в микрокосмосе.

Для начала я привел в порядок туфли и одежду, снял пиджак, сложил его, положил на скамейку и сел сверху. Но не успел я этого сделать, как тяжелый старомодный замок с наружной стороны двери скрипуче щелкнул, и дверь распахнулась. Я вскочил с излишней поспешностью, потому что ужасная мысль мелькнула у меня в голове. Во французской литературе и фильмах есть знаменитая сцена, которая рисует преступника в камере, ждущего решения, будет ли он казнен или помилован. Он ждет, глаза застыли на двери. Вдруг она распахивается. Врывается полицейский, хватает его и, несмотря на вопли и сопротивление, тянет к гильотине. Прощение отменено!

Да, во Франции они еще пользуются гильотиной. Не то чтобы мне немедленно грозила эта опасность. Обычно здесь довольно долго тянется сложный процесс, прежде чем эта штуковина входит в игру. Но я об этом забыл. Вернее, я как раз размышлял об этом, и у меня появилась мысль, а вдруг ОНИ забыли.

Итак, я приготовился действовать так же, как и мои предшественники, все осужденные, все равно, виновные или невинные, которых хватают и тянут под сводами коридоров, чтобы они встретили свой конец путем одной из самых стильных в мире казней, еще и сегодня существующей на нашей планете. Но, естественно, то, что случилось, не имело ничего общего с моими предположениями.

Мой визитер оказался стражником, одетым, как и все другие, но с одним исключением. Вместо круглой полицейской фуражки на нем был высокий, безукоризненно белый, щегольски заломленный набок колпак шеф-повара.

– Добрый день, мсье, – сказал он. – Я Анри, представитель Обязательного питания кухни «Ла Санте». Я могу сейчас, мсье, принять у вас заказ на обед.

– Что вы порекомендуете? – Я хотя и был ошарашен, но ухитрился сохранить sang froid.[33] Французские и английские слова смешались у меня в голове.

– Пища у нас простая, но мы выиграли награду «L'Incarceration»,[34] международного журнала тюрем. Для начала парижский суп и к нему порция паштета из гусиной печенки с трюфелями, затем задняя ножка ягненка с гарниром из свежей спаржи, смешанной с мелкопорезанным красным перцем, и сверху все украшено сверкающим раввином из тончайшего оливкового масла. Конечно, мсье, если вы предпочитаете домашнюю птицу, то сегодня у нас есть прославленная утка в утонченном соусе из вишен Монморанси.

– Вот это я возьму. Я имею в виду утку. Если вас не затруднит, – бормотал я. – Хотя ничего не имею против бараньей ножки. Я понимаю, вы упомянули ее первой. Так что если вы предпо…

Я старался быть осторожным, не привередничать. Я совершенно не представлял, что означает поведение шеф-стражника. В конце концов, Франция – чудная страна, особенно если вам приходится иметь дело с французами.

– Выбор полностью предоставлен вам, – перебил меня Анри. – Могу ли я предложить вам малоизвестный «Строительный мусор-82», который мы сумели сохранить с прошлой недели?

– Что-нибудь среднее, – кивнул я. – Но скажите мне… если я могу задать вопрос.

– Конечно, мсье, – ответил Анри.

– Что все это значит?

– Мсье? – явно озадаченный, спросил Анри.

– Куда я попал? – произнес я свой вопрос. – Заключенные не должны выбирать пищу гурманов с помощью стражника в колпаке, шеф-повара с винным меню в кармане. Я всегда знал, что Франция суперцивилизованная страна, но это уже слишком!

– Нам нравится, мсье, думать о себе как о цивилизованных людях, – признался Анри. – Но могу уверить вас, что такое не каждый день случается в системе парижских тюрем. Дело в том, что в настоящее время мы празднуем Год Заключенного. Нет-нет, я не имею в виду, что это последний год. Я просто немного пошутил, мсье. Фактически я не свободен открыть вам, откуда поступает эта превосходная пища. Тюремная еда удовлетворит и императора. В течение курса очищения все будет раскрыто, не бойтесь, мсье.

Улыбаясь и кланяясь, Анри оставил мою камеру, не забыв запереть за собой дверь. Я снова сел на скамью и позволил себе расслабиться только на крошечную долю градуса. Трудно объяснить, почему я почувствовал облегчение. Но я попытаюсь, потому что оно прямо связано со странными событиями, ждавшими меня впереди.

Мое убеждение, или, давайте скажем, моя теория, что тут, в тюрьме, действуют люди, которые с большого расстояния управляют Духом Места. Что я имею в виду под «Духом Места»? Я говорю об особенностях, которые придают индивидуальность определенным географическим районам. Другими словами, Дух Места – это сочетание ассоциаций и взаимосвязей, объединяющих прошлое и будущее района. Очертания его границ определяют поведение граждан и даже дают окраску приключениям, которые переживают посетившие данный район.

Посмотрим на это еще проще: в Венеции случаются венецианские приключения, в Хабокене – хабокенские, и можно держать пари, что среди каменистых горных пейзажей Чирикахуа случаются приключения апачей.

Так же и с Парижем, городом, который быстро втягивает приехавшего в дух переживаемого времени. Конечно, у Парижа не один аспект. Многообразный и многослойный, он представляет множество лиц, возможностей и настроений. Все зависит от того, в какой Париж вы приехали. Или, точнее, какой Париж проходит через вас. Париж Жана Вальжана, Виктора Гюго, или Париж Осмена, или Париж Дантона, или Париж Комеди Франсез? Возможностей много, но любой выбор будет французским, а все вместе представят коллективную судьбу галльской сущности, по-прежнему развивающейся совокупности тенденций, что и есть Франция.

И пока я думал, мне пришло в голову, что после того как Анри, шеф-коп-повар, кланяясь, оставил меня, появилась серьезная возможность, чтобы реальные правила моей ситуации стали меняться. Мы оставили зыбкий мир разоблачений и вошли в новое царство фарса, французского фарса, глупей которого ничего нет. По крайней мере, так я думал.

39. ФОМОН

– Иветт! – воскликнул я. Только что я думал о ней, и вот она стоит передо мной. Со СВОЕЙ улыбкой на лице. С соответствующей улыбкой. Знаете, что я имею в виду? Улыбка, которая говорит вам, что вы приняты в игру. – Привет, бэби, – хрипло проговорил я. – Мне приятно думать, что это ты.

– Правда? – так же хрипло произнесла Иветт.

– Vraiment,[35] – ответил я. – Правда, что это ты, та самая одна-единственная, давным-давно обещанная мне в другой стране?

– Больше не ищи, – посоветовала Иветт. – Я здесь, вечная женственность, поселившаяся в невечной женщине.

– Я люблю слушать, как ты говоришь, – признался я. – Где ты научилась этому?

– В Барбизонской школе метафизической чепухи.

– Лэндсмен! – воскликнул я.

– Ваймеранер, – ответила она.

Я подошел ближе и коснулся ее лица. Почувствовал щетину. Открыл глаза. Узрел инспектора Фошона, терпеливо улыбавшегося, выпятив нижнюю губу, и с похвальным милосердием ждавшего, пока я полностью проснусь и приду в себя.

– С вами все нормально? – спросил он.

– О, конечно, прекрасно, – ответил я. – Приговор уже утвержден? Куда собираются меня выслать? На остров Дьявола? В Новую Каледонию? Если у меня есть выбор, мне бы приятнее было отбывать срок в замке Иф. Знаете, я большой почитатель Дюма.

– Возьмите себя в руки, – с отеческой строгостью проговорил Фошон. – Пойдемте со мной в офис. Произошла нелепая ошибка.

Мы зашагали по коридорам, сделанным не по меркам человека, поднялись на второй этаж в офис, куда не заглядывало солнце, в мрачное чистилище галлов, где меня лишили свободы. Фошон предложил мне поудобнее устроиться в большом кресле, которое он держит только для уважаемых посетителей, и послал за кофе с молоком и круассанами.

– Очень любезно с вашей стороны, – поблагодарил я. – А как там обед гурмана, который я раньше заказал Анри, шеф-стражнику?

Фошон озадаченно уставился на меня, потом с явным удовольствием разулыбался.

– А, вы шутите! Прекрасно! У вас, наверно, была галлюцинация. Простите, но у нас нет службы изысканных обедов для заключенных. Однако я бы с удовольствием сегодня вечером пригласил вас в первоклассный ресторан, чтобы отчасти искупить глупейшую ошибку моих подчиненных. Понимаете, я сказал Жаку Лефевру, младшему офицеру, если это правильно звучит по-английски, заглянуть по пути в отель и попросить вас прийти и встретиться со мной. Жаку самому этого сделать не удалось, и он, уходя, оставил поручение, которое по странным обстоятельствам попало на рю Морг. Его ординарец, не знаю, правильное ли это слово, и помощники поняли так, что им поручено доставить вас. И они, считая, что вы обычный преступник, использовали обычные методы: грубо ворвались в ваш номер в отеле. Еще раз повторю, je suis dé solé[36] и прошу прощения.

– Ничего страшного не случилось, – пробормотал я, пожимая протянутую руку Фошона. У меня мелькнула мысль, что вся эта история, арест и потом извинения, могла быть полностью инсценирована для того, чтобы я оценил преимущества сотрудничества.

– Для чего вы хотели меня видеть? – спросил я.

– Моя новость доставит вам большое удовольствие. Мы все узнали о вашем друге Алексе Синклере. Неплохая работа парижских топтунов, а?

– Нет, – согласился я. – Вернее, да, и вправду очень хорошая. Когда я смогу его увидеть?

Фошон поднес зажигалку к «галуазке». С сигаретой в середине выцветшего рта «бантиком», сощурив французские голубые глаза от табачного дыма, он наклонился вперед, ближе ко мне, и сказал:

– Ах! Что касается встречи, то боюсь, там есть трудности.

40. АРНЕ; АЛЕКС НАШЕЛСЯ

В «Ле Пер Транкиль», как обычно, толпился народ. В кафе под открытым небом в защищающих от солнца очках сидели поклонники парижских улиц. Я заказал омлет и бутылку оранжада и ждал, глядя на мир пожелтевшими увядшими глазами. В этот момент вслед за Гамлетом я мог сказать: нет ни мужчин, восхищающих меня, ни женщин.

Появился мим Арне, с набеленным лицом и накрашенным «бантиком» клоунским ртом. На нем были черные мешковатые штаны и клетчатая куртка с надписью: «W.C. Fields». Он некоторое время показывал свой номер, а потом подошел к моему столу и сел.

– Как жизнь? – спросил он.

Я сделал итальянский жест, означающий ничего нового.

– Плохо, как всегда? – сказал Арне.

– Недавние приключения с твоим другом Эстебаном не сделали ее лучше. – Я коротко пересказал ему события предыдущей ночи в Булонском лесу.

– Я никогда не говорил, что он мой друг, – внес поправку Арне. – Впрочем, может, он шутил. Эти южноамериканцы великие шутники.

– Я это заметил.

– Не беспокойся, – проговорил он. – Скоро что-то произойдет.

– Именно этого я и боюсь.

Арне вернулся к своему представлению и оставил в темноте незнания меня и мир. Я сидел и пытался вычислить, в какой момент в игру вошли южноамериканцы и какой смысл заключался в том, что рассказал мне Фошон. В таком настроении и нашел меня Найджел, когда прогулочным шагом, поигрывая ротанговой[37] тростью и геройски выпятив вперед подбородок, подошел к столику. Он был в безукоризненно белом летнем костюме и франтовато надвинутой на один глаз панаме.

– Скучаешь? – приветствовал меня Найджел, воплощение отвратительного добродушия.

– Твое «скучаешь» пачкает меня, – буркнул я.

– Ах, сегодня в полдень мы немного сварливы, так? – Найджел сел и с легкостью поймал взгляд официанта, еще одно неприятное открытие: мне это никогда не удавалось. Он заказал джин с тоником.

– Ладно, какие новости?

– Немного, – ответил я. – Если не считать, что Алекс нашелся.

– Значит, дело закончено?

– Не совсем. Я еще должен увидеть его и отдать деньги, которые привезла Ракель.

– Ну это просто деталь, – заметил Найджел. – Почему бы нам сейчас не пойти и не встретиться с ним?

– Потому, я цитирую инспектора Фошона, там есть трудности.

– Минуточку. – Найджел долго потягивал свой джин с тоником, нашел в серебряной узорной коробке начатую манильскую сигару и прикурил. Потом откинулся на спинку стула и скрестил ноги. – О'кей. Я готов ко всему.

– Инспектор Фошон сказал, что он знает, где Алекс. А трудность в том, что он пообещал Клови никому об этом не говорить, пока Клови не закончит съемку фильма.

Найджел заворчал и сделал еще один долгий глоток джина с тоником.

– К этому я не готов. Почему он дал Клови такое обещание?

– Алекс нужен Клови в фильме. Алекс две недели участвовал в дорогостоящих съемках. Снимать все заново будет еще дороже. Но еще хуже то, что Клови на это не пойдет. Ты же знаешь его репутацию. Или он снимает фильм с начала до конца, или отказывается от него.

– Однако какое это имеет отношение к Алексу? То есть почему люди не могут его увидеть?

– Фошон сказал, что Клови озабочен, потому что Алекс уже дважды исчезал и срывал расписание съемок. Задержки в работе стоили больших денег и поставили под вопрос весь проект. Теперь, когда Алекс снова появился, Клови держит его затворником, пока не будут сняты финальные кадры фильма.

– Затворником где?

– В этом и заключается обещание Фошона: он никому не должен говорить где. Во всяком случае, до тех пор, пока не будут закончены съемки.

– Но почему Фошон оказывает Клови такую любезность?

– Это требует некоторого разъяснения. Ты же знаешь, что французское правительство путем различных гарантий и льгот вкладывает средства в большинство отечественной кинопродукции. Фильм Клови уже стоил около десяти миллионов долларов. Расходы окупятся, когда он выйдет на экраны, если, конечно, с Клови все будет в порядке и он закончит работу. Министр культуры хочет видеть этот фильм завершенным. И, кстати, его дочь участвует в производстве.

– Иветт? – спросил Найджел.

– Конечно, Иветт. Вот так обстоит дело. Важные персоны хотят, чтобы Клови закончил свой фильм. Алекс необходим Клови. За Алексом не числится никаких преступлений. И поэтому Фошон рассуждает так: если американец хочет покинуть родину, то нет закона, запрещающего ему это сделать.

– Но он сказал тебе, что с Алексом все в порядке?

– Именно так и сказал. «Целый и невредимый» – его точные слова. У французской полиции нет причины брать на себя заботу, если разыгрывается какая-то дурацкая интрига. Если человек хочет отгородиться от мира и не отвечает на телефонные звонки, хорошо, это его дело. Ведь полиция не арестовала американского миллионера Говарда Хьюза, который несколько лет сидел запершись, правда? Это пример Фошона, не мой.

– Так какой у нас следующий шаг?

– Я вот что думаю, – ответил я. – Ты и Жан-Клод похитите Клови и будете угрожать ему кошмарными пытками, пока он не откроет, где прячет Алекса.

– Для этого нам понадобится машина, – задумчиво протянул Найджел. – И стоить это будет немало.

– Забудь об этом, – оборвал я его. – Это только гипотеза, и притом недействующая.

– Хорошо. Но что мы должны делать?

– Я немедленно пойду позвоню Клови и потребую от него объяснений, – объявил я.

– Да, – согласился Найджел, – по-моему, ты должен это сделать.

– Увидимся позже, – бросил я и пошел внутрь кафе, чтобы воспользоваться телефоном.

Я подошел к столу размена и попросил жетон, маленькую круглую железку, которая приводит в действие аппараты, запрограммированные на жетоны. Привлечь внимание девушки, сидевшей за кассой, оказалось довольно трудно. Она была увлечена спором с одним из официантов, маленьким парнем с глупым лицом и длинными поэтическими волосами, некий местный вариант циника-нигилиста. Разговор они вели такой скучный, что его не стоило переводить. Наконец мне удалось вытребовать жетон, и я направился вниз. Там в подвале находятся туалеты, телефонные будки и неизбежная консьержка.

У этой туалетной сторожихи были глаза василиска, нос гарпии, плоские седые волосы и бескровные губы. Я бочком пробирался к телефонной будке, как немедленно раздалось угрожающее: «Мсье?» Она протягивала мне маленькое полотенце для рук. Я тут же понял, что она решила, будто я иду в туалет. Конечно, я мог бы объяснить, что всего лишь хочу воспользоваться телефоном. Но эта публика не любит объяснений, им нужны только деньги. Поэтому я взял полотенце, дал ей десять франков и вошел в телефонную будку.

Я видел, как она следит за мной через цветное стекло, и опять начал чувствовать, что меня окружают некие таинственные силы. Часы, проведенные в камере «Ла Санте», и правда не очень полезны для душевного равновесия. А у меня оно и в хорошие времена довольно шаткое.

– Да, алло, кто говорит?

Меня озадачил неожиданно зазвучавший возле уха голос Клови. Хотя ответ донесся из трубки после того, как я набрал номер.

– Клови? Это Хоб.

– Кто?

– Об!

– А, почему вы сразу не сказали? Где вы? Почему не держите со мной связь? Вы пропустили вчерашнюю съемку. Вы знаете об этом?

Я было собирался устроить ему черт-те что за то, что он скрывает от меня Алекса, но, подумав, решил, что сначала лучше объяснить причину моего отсутствия.

– Я хотел позвонить вам сегодня утром, но пришли полицейские и вытащили меня из постели…

– Стойте, – прервал меня Клови.

– Пардон?

– Я хочу, чтобы вы сберегли эту историю. На следующей съемке вы расскажете ее перед камерой.

– Простите, Клови, но, кажется, я не совсем вас понимаю.

– Сегодня вечером мы снимаем ключевую сцену, – стал объяснять Клови. – Во время съемки вам надо что-то говорить. Что вы скажете, не имеет значения, мы потом сделаем дубляж в нашей собственной манере. Продублируем после того, как поймем, о чем, собственно, получилась сцена. До вас доходит?

– Нет. Простите, я хотел сказать «да».

– Будьте в десять ноль-ноль. Без опоздания. Присутствует вся труппа. Это большое дело, мальчик. Мы рассчитываем на вас.

– Ох, не беспокойтесь, – заверил его я (что было глупо, как я теперь понимаю).

– Кстати, Алекс шлет привет, он не дождется встречи с вами. Так в десять!

Он повесил трубку. Я сидел в телефонной будке, держал трубку в руках и с отвисшей челюстью смотрел на свое отражение в стекле. С минуту я сомневался в реальности происходящего, но потом взял себя в руки. Да, он это сказал. Алекс! Сегодня в десять!

Раздался злой стук в дверь. Консьержка. Я встал и вышел.

– Мадам? – спросил я.

– Полотенце, – буркнула она, вырывая его из моих рук. – Никто не берет полотенце в телефонную будку.

Я подумал, надо бы попытаться объяснить ей, но это было слишком трудно. Легче сунуть еще десять франков и ускользнуть по лестнице вверх.

«Подожди, пока об этом услышит Найджел», – подумал я, и скромное торжество нарастало у меня в груди.

Потом я остановился на полшаге и хлопнул себя по лбу ладонью правой руки. Я не удосужился спросить у Клови адрес, где будет съемка.