Десант из прошлого

Глава I «ПОЧЕТНО И ПРИБЫЛЬНО»

Мучительно хотелось пить. И совсем не хотелось вставать. Бутылка с шипучкой стояла на столике, в двух шагах, но Мартин чувствовал, что лень, охватившая его, неодолима. Она превратила младшего наставника созидателей жилищ в безвольное существо.

— Черт знает что, — вяло прошептал Мартин О’Нейл. В эту минуту он искренне презирал себя.

Тоненький солнечный луч, пробившийся сквозь планки жалюзи, неторопливо подкрадывался к лицу О’Нейла. Лежа на боку, Мартин чуть приоткрыл глаз и наблюдал за ним. Чтобы как-то дисциплинировать себя, он твердо решил подняться с кровати, когда луч доползет по подушке до кончика носа. Но в глубине души О’Нейл вовсе не был уверен, что встанет.

Сегодня было много работы. Больше, чем когда бы то ни было. Пришлось заново штукатурить фасад Дома услуг. Сменный наставник Сэм Эрфилд вчера здорово напартачил — не миновать ему теперь СП — серьезного предупреждения. Могут приписать и антиматрию. «Вкладчиков» в республике хоть отбавляй, донесут — глазом моргнуть не успеешь.

Перед глазами О’Нейла неожиданно всплыло узкое, безбровое лицо штукатура Симмонса, мерзавца, каких мало. Этот тип способен на отца родного донести, лишь бы заполучить матрию. Хвастает, что у него их уже шесть, и мечтает попасть в матриоты второго класса. Соблазн велик: округлится счет в банке, два выходных, прогулка в Уголок Радостей.

И все же Мартин ему не завидует. Упаси бог. Стараться для Духовной Копилки он не станет. Если уж зарабатывать матрии, то не «взносами».

Раздражение, вызванное воспоминанием о Симмонсе, сыграло тонизирующую роль: О’Нейл почувствовал, что сейчас он, кажется, все-таки поднимется с кровати. Ага, вот и солнечный лучик подает сигнал. Ну-ка, р-раз!..

Мартин рывком поднялся на ноги. С хрустом потянулся. Подошел к столику, с наслаждением осушил стакан лимонада, закурил.

А дальше?.. Что делать дальше?.. Дома он не усидит. Признаться, за два года жизни в республике Фрой ему в печенки въелась эта стандартная комнатка с пластмассовой мебелью. «Простота против роскоши» — этот лозунг, выдвинутый президентом Карповским и даже вписанный в Декларацию Благоденствия, был по вкусу О’Нейлу. В принципе он был вполне солидарен с президентом, который считал, что вещи затеняют индивидуальность человека и что на стандартном фоне личность проявляется отчетливей и ярче. И все же в последнее время Мартин нет-нет да и ловил себя на мысли: он бы совсем не прочь иметь перед глазами хоть что-нибудь такое, что отличало бы его комнатку от сотен других.

Итак, О’Нейл, вперед, на волю! Маршрут известен: сначала в бар «Гражданское чувство», потом полчасика у игрального автомата, а затем, как всегда, на площадь Ликования, там есть чем поразвлечься.

Вынув из кармана комок смятых фролингов, О’Нейл меланхолично посмотрел на них, но пересчитывать не стал — сунул деньги обратно и шагнул к выходу.

Еще час назад территория Городка Умельцев выглядела почти пустынной. Только изредка с площади Гармонии с глуховатым рокотом лениво поднималось плоское серебристое тело рейсового вертолета, который держал курс на фабрику Опор и Оснований либо на Восточный пляж. Послеполуденный зной, плотным одеялом придавивший республику, заставил фроянцев попрятаться в свои пронумерованные домики-близнецы, С двух до четырех часов пополудни жизнь на острове замирала, наступал штиль. Но ровно в шестнадцать педантичный радиоинформарий, установленный во всех квартирах республики, сочным баритоном объявлял:

«Внимание! Внимание! Шестнадцать ноль-ноль. Выход на работу вечерней смены. Счастливого труда, свободные фроянцы!»

Потом очень громко звучал гимн Радости, и фроянцы, занятые во второй смене, чертыхаясь и обливаясь жарким потом, выползали из своих жилищ, похожих на маленькие доты.

Закрывая стеклянную дверь домика номер двести четырнадцать, Мартин О’Нейл услышал за спиной знакомое: «Внимание! Внимание!..» Его это напоминание не касалось — сегодня он уже отработал свое. Но соседи, негр Бостон из двести шестнадцатого и португалец Ферейра из двести семнадцатого, уже торопливо шагали по тропинке к площади Гармонии.

— Хэлло, Март! Ты тоже? Скорее!

Радостно осклабясь, негр помахал рукой. Симпатичный парень этот Бостон.

— Нет!.. — Мартин покачал головой. — Я с утра.

Негр завистливо закивал — да, мол, хорошо тебе, О’Нейл, — и прибавил шагу. Он очень спешил: видно, хотел успеть на первый вертолет. И все же не удержался, чтоб не похвастать:

— А я, Март, завтра выходной! Ведь здорово, а? Ох, и гульну же я — ой-ой!..

Последние слова он выкрикнул, уже скрывшись за ярко-сиреневым, густо разросшимся кустарником. Необычная окраска буйной растительности, кольцом опоясавшей обе площади — Гармонии и Ликования, — теперь уже не резала глаз О’Нейлу, как некогда. Он успел привыкнуть и к сиреневым кустам, и к светло-бирюзовым чащобам огромных папоротников. Сухопарый профессор-англичанин со своими помощниками придал этой части островной флоры фантастический причудливый вид. Мартин от кого-то слыхал, что примерно такая расцветка растительности должна быть на Марсе, если, конечно, там вообще что-либо растет.

Каждый раз, возвращаясь на рейсовом вертолете со строительной площадки и подлетая к городку Умельцев, он испытывал странное ощущение нереальности. Два четких, блестящих на солнце оранжевых круга в обрамлении мохнатых голубовато-фиолетовых кружев, серебристые диски «летающих тарелочек» — все это порождало иллюзию того самого «внеземного пейзажа», созданием которого был озабочен Высший совет республики. Это впечатление «инопланетности» усиливалось в минуты тревог, когда резкий вой сирен заставлял людей прятаться в домах и зарослях, а рейсовые вертолеты — немедленно опускаться на землю. И только кибернетическим «друзьям» не надо было в это время маскироваться. Напротив, вой сирены вызывал их активность. Множество темно-зеленых, отливающих металлом крабовидных существ, суетливо бегавших на своих длинных суставчатых ногах по оранжевым площадкам, — вот и все признаки жизни, какие мог бы заметить случайно или не случайно пролетавший над островом наблюдатель.

Такой маскировке, или «мимикрии», как называл ее в своих речах президент Карповский, здесь придавалось огромное значение. Спрятавшись под гримом «пришельцев», жители маленькой островной республики всеми силами и всеми средствами пытались хотя бы на время пресечь попытки остального мира вмешаться в ее жизнь. Конечно, ни одна тайна не может быть вечной — в свое время и существование республики Фрой перестанет быть секретом. В недалеком будущем перед глазами человечества предстанет образец самого демократического и подлинно свободного государства, подданные которого пользуются всеми благами жизни и чувствуют себя самыми счастливыми из смертных. Но сейчас это время еще не настало. Нельзя сбрасывать с республики ее маскарадный костюм до тех пор, пока на острове не завершены работы по его благоустройству, пока не принята Конституция, над созданием которой углубленно работает и Высший совет, и сам президент. Впрочем, большинство основных ее положений уже хорошо известно фроянцам: каждому выдана маленькая книжечка с выдержками из будущего Кодекса Свободы и Счастья. Кроме того, об этом же вещают красочные плакаты, развешанные в рабочих городках вдоль тропинок и между домами. Увидеть их с воздуха невозможно, зато взгляд прохожего неминуемо встречает их пламенные строки:

Последняя надпись встречалась особенно часто — в республике Фрой матриотические чувства ценились превыше всех других качеств. Получение матрии — особого жетона, вручаемого за заслуги перед республикой, сопровождалось некоторым округлением личного банковского счета и внеочередным выходным. Десять матрий давали право на звание матриота второго класса, то есть почетного республиканца с двумя нерабочими днями еженедельно. За особые, выдающиеся заслуги матриот второго класса мог быть переведен в первый класс, что давало ему право участвовать (без права решающего голоса) в работе Высшего совета республики.

У Мартина О’Нейла имелась лишь одна матрия, полученная в награду за умелую организацию работ на строительстве Административного корпуса. Но людей, подобных Мартину, заработавших свои матрии через сектор Добрых Дел, было на острове немного. Гораздо проще было отличиться внесением «взноса» в Духовную Копилку республики. Лозунг

был одним из популярнейших. В речах президента, на заседаниях совета, на народных собраниях — всюду звучал призыв пополнять Копилку, или, другими словами, составлять «коллективное досье» республики. Каждый матриотически настроенный фроянец обязан делать «взносы» — сообщать о малейших проявлениях антиреспубликанских настроений. Если его «взнос» представлял определенную ценность, наградой ему была матрия. Человек же, позволивший себе неодобрительно отозваться о республиканских порядках либо совершивший нематриотический поступок (например, недостаточно быстро спрятавшийся во время тревоги), получал СП — серьезное предупреждение. Вторичное нарушение матриотических норм республики каралось уже антиматрией, чреватой материальным и моральным ущербом — штрафом в размере двухнедельного жалованья и лишением права в течение месяца посещать Уголок Радостей. Высшей мерой наказания была высылка с острова. Так поступали, например, с теми, кто в нарушение главной заповеди республики пытался установить связь с «остальным» миром или хотел сообщить «туда» что-либо о себе. С них брали честное слово, что они не раскроют тайны острова, давали им небольшую сумму и… навсегда прощай, республика Фрой!.. Эта участь постигла некоторых друзей О’Нейла — например, Джима Хована — того самого долговязого угрюмого парня, который вместе с ним потел на идиотском экзамене. За попытку познакомиться с матросами танкера, привозившего на остров бензин, грузчик Джим Хован решением Высшего совета был приговорен к высылке. Контракт с ним был расторгнут, и однажды ночью (суда приходили и уходили, как правило, по ночам) Джим исчез.

Сейчас, наверное, он, как и два года назад, бродит по раскаленным мостовым — безработный и нищий. Кто заслужил матрию на костях Джима, осталось для О’Нейла тайной.

Мартин не одобрял как саму идею Духовной Копилки, так и людей, охочих делать в нее матриотические «взносы». Но свои соображения на этот счет он держал при себе: упаси бог, если кто узнает, что ты посягаешь — даже мысленно — на самый священный институт республики. Принцип «единой семьи без секретов» считался на острове одной из основ фроянской демократии, и замахиваться на него было не только опасно, но и бессмысленно.

А в целом младший наставник группы созидателей жилищ Мартин О’Нейл относился к общественно-политическому устройству республики Фрой вполне терпимо. На острове не существовало безработицы, все без исключения республиканцы получали высокую заработную плату — одинаковую как для президента, так и для последнего грузчика. Это равноправие льстило самолюбию, оно убедительно свидетельствовало о справедливости и подлинной демократии, царящих в республике. Каждый фроянец был волен распоряжаться своим заработком как ему заблагорассудится, но все до единого предпочитали брать на расходы примерно от одной десятой до одной двадцатой части заработанных денег. Остальные откладывали в банке. Это объяснялось, во-первых, тем, что фролинги почти не на что было тратить — пища, спиртное, одежда стоили до смешного дешево. Второй и, пожалуй, главной причиной любви к лицевому счету были неслыханные проценты, — 40 годовых! — начисляемые на капиталы вкладчиков. Таким образом, по истечении контракта каждого из фроянцев можно будет назвать маленьким капиталистом: такими внушительными станут накопления. И те, кто пожелает вернуться к себе на родину, будут в состоянии открыть там свое собственное дело.

Вполне естественно, что Мартин О’Нейл, в жизни которого постоянная нужда была понятием обыденным, не мог не одобрять финансовой политики, проводимой в республике. Как и все прочие, он с легким сердцем предоставлял банку право распоряжаться своими деньгами. В этом пункте государственные интересы республики и его личные устремления находились в полном согласии.

Подходя к площади Гармонии, Мартин обратил внимание на скрюченную фигуру в полосатой форме хранителей покоя. По прядям ярко-рыжих волос, торчащих из-под пробкового шлема, и по узкой, костлявой спине он узнал Патрика Маклейна, разбитного парня, одного из немногих хранителей, с кем О’Нейл был хорошо знаком. Патрик шарил в траве, нелепо взмахивал руками и вполголоса ругался. В двух шагах от него валялся увесистый жезл Миролюбия, напоминающий резиновую дубинку, насаженную на гибкий стальной прут. А поодаль, в кустах, поблескивал металлом «друг ОА-14», один из роботов-пауков, которые находились в ведении хранителей.

Маклейн обернулся к Мартину. Его лицо, красное от жары и злости, перекосила гримаса.

— А-а… Чтоб ее!..

Он выругался и, поднявшись с колен, сунул под нос О’Нейлу маленькую пластмассовую коробку с крышкой, усеянной разноцветными кнопками.

— Видишь, отскочила одна… Проклятая!..

В самом деле, подушечки одной из кнопок не хватало.

— Ты знаешь, какой у меня шеф? — раздраженно продолжал Патрик. — Сволочь! Он меня в гроб загонит. Как стал старшим ревнителем, так будто подменили. Был человек — теперь пес.

— Ну, ладно, ты… Давай вместе искать, — добродушно сказал О’Нейл, опускаясь на четвереньки.

Раздвигая руками траву, отбрасывая сухие ветки, Мартин время от времени косился на замершего «друга». Стальной цилиндр на длинных членистых лапах был неподвижен, и только слабое мерцание глаза говорило о том, что «друг ОА-14» включен.

— Есть! Держи!

Мартин торжественно поднес ладонь к носу взмокшего хранителя. На ладони отливала перламутром серенькая кнопка.

— Уфф!.. Спасибо, дружище, выручил… А то бы мне…

— Что, важная штучка? — Мартин с любопытством взглянул на коробочку.

Патрик загорячился.

— У! Еще бы. Это же… Как его там?.. Ну, коробка дистанционного управления вон этим чертом… Видел, как они шпарят на площадь, когда тревога? Нажму я красную кнопку — он и давай чесать на своих шести… А синяя кнопка — значит домой, назад. Понял?

— А эти вот, серенькие, рядом со стрелками… Они зачем?

— Тс-с! Помалкивай… — Патрик огляделся, не слышит ли его кто, и продолжал уже шепотом: — Нельзя говорить, понял? Тебе как другу скажу, коли уж выручил ты меня. Стрелки — они указывают направление действия, понял? А кнопки возле стрелок — в атаку, значит, круши, «друг», направо, прямо или налево — какую нажму.

— Кого это… круши? — удивленно переспросил Мартин.

— Кого, кого! — сердито зашипел Маклейн. — Людей, конечно, врагов. Вдруг заваруха начнется. Или нападет кто. Жезлы не помогут — «друзья» выручат… Ха! Он хохотнул и больно хлопнул Мартина по спине. О’Нейл поежился и кисло улыбнулся:

— Ну, я пойду. Выпить хочу маленько. А ты как?

— Что ты! Дежурство, понял? Ну, давай, давай, хлебни там за меня…

— Пока! — Мартин махнул веселому хранителю и вразвалку направился к бару «Гражданское чувство», который прятался под голубой паутиной лиан в нескольких метрах от кромки площади Гармонии.

— Старина!

Мартин поднял над головой палец и многозначительно взглянул на коренастого бармена. Тот понимающе кивнул:

— Сейчас, минутку.

Навалившись грудью на столик, Мартин, казалось, внимательно рассматривал на свет широкую рюмку из дешевого стекла. Сейчас ему нальют третью, но и она вряд ли поможет по-настоящему встряхнуться. Беспокойство, вызванное разговором с Патриком, не проходило. Он боялся представить себе картину, на которую намекнул рыжий хранитель: безжалостные стальные пауки вгрызаются в толпу, рвут тела на части. Нет, не может быть!

— Пожалуйста…

Смуглая рука протянулась откуда-то из-за спины, поставила перед ним рюмку коньяку и исчезла. О’Нейл, не оборачиваясь, кивнул.

Проклятые машины!.. Везде. А ты, козявка, прислуживай им, подлаживайся, угождай. Даже на этом островке они хозяева. Как и всюду. Тот же Объективный Анализатор. Ну, что он, в сущности, такое? Ящик, набитый лампами и проводами. А верят ему больше, чем самому Высшему совету. Он ведь «объективный», не то что люди. Вот и решает: одному — матрию, другого — как щенка, с острова. А теперь еще эти. Думал — безобидные паучки, для маскировки. А они, оказывается, тоже против людей. А зачем все это? На кой черт выдумывать себе новые беды?

— Свободно?

Мартин поднял глаза: перед ним стоял смуглый черноволосый человек лет сорока. Лицо его, нервное и злое, было знакомо Мартину.

— Да, свободно, — сказал он и сразу же вспомнил: этого человека зовут Ульман. Кажется, он ученый, какая-то шишка в мастерских, где делают «летающие тарелочки».

Ульман заказал коктейль и, вынув из нагрудного кармана блокнот, стал делать в нем торопливые, небрежные пометки. На О’Нейла он больше не взглянул.

«Вот он, пожалуйста… Аристократия мозга», — неприязненно подумал Мартин, искоса разглядывая Ульмана.

Вдруг ему пришла в голову неплохая идея: спросить у этого человека, что думает он, верный служитель науки и непосредственный создатель машин, о своем деле. До сих пор О’Нейлу не приходилось беседовать с учеными, а сейчас момент был как нельзя более удачный: где и поговорить, как не в баре? Правда, они не знакомы, но что за беда?

Мартин кашлянул и шевельнулся, однако Ульман не обратил на это внимания. Мартин кашлянул громче. Ульман поднял голову, мельком взглянул на него и снова углубился в блокнот.

— Простите, что помешал… — Мартин помедлил, но, видя, что его сосед наконец-то оторвался от своих заметок и выжидательно смотрит, решительно закончил: — Вы ученый, господин Ульман, я вас знаю. Меня зовут О’Нейл, я техник-строитель, то бишь, по-нашему, младший наставник… Хочу с вами поговорить кое о чем таком…

— Кое о чем или о чем-нибудь? — грубовато перебил его Ульман. — И непременно со мной?

Насмешка, прозвучавшая в его голосе, не могла не задеть О’Нейла. Но он решил не отступать.

— Да, непременно с вами. Потому что вы — один из них.

— Что это значит — один из них? — прищурился Ульман. — Кто это — они?

— Ученые, — злорадно пояснил О’Нейл, довольный, что задел его за живое. — Изобретатели и великие умы…

Они, то есть вы, — те самые люди, о которых трубят, как о благодетелях человечества. И которым на самом деле наплевать на людей.

В глазах Ульмана промелькнуло любопытство:

— Чем же они провинились перед вами, господин ходатай от человечества? — с интересом спросил он.

И тогда О’Нейл, торопясь, путаясь и повторяясь, изложил собеседнику мысли, которые сегодня не давали ему покоя.

Ульман слушал не перебивая. Лицо его не выражало ни одобрения, ни осуждения — оно было скучающе бесстрастным. Похоже было, что Ульман терпеливо ждет, когда его собеседник кончит свои бессвязные разглагольствования и оставит его в покое.

— Вот и все. Выложил, — уже досадуя на себя, закончил Мартин. — Нравится вам это или нет — неважно. Я так думаю — и точка…

Рывком подвинув к себе рюмку и расплескав при этом коньяк, он хотел было осушить ее, но удержался: накачаться он еще успеет. Надо послушать, что ответит ему этот человек.

Минуты три Ульман молчал, устремив неподвижный взгляд на дотлевающую в пепельнице сигарету. Потом медленно поднял голову и взглянул в лицо О’Нейлу. В его глазах не было и тени насмешки, которую Мартин ожидал увидеть.

— Маленькая правда, — сказал он задумчиво и серьезно. — Маленькая, очень человеческая и… убогая. Ей уже триста лет, не меньше. От луддизма до наших дней. Проклятия машинам и жалостливые стенания: «Ах, где вы, добрые старые времена!». Нет О’Нейл. Никуда не денешься, ничего не попишешь. Человек не может не мыслить, не искать, не придумывать. Наука неуправляема. Она, как поток, как стихия. Она ворочает историей, именно она — наука, а вовсе не политика. Все социальные идеи — это щепки и мусор, который болтается на поверхности. Впрочем… — Ульман на мгновение задумался, нервно куснул губу и продолжал: — Точнее так: металлорежущему станку все равно, в какой цвет он окрашен — в красный или голубой. Краска облезет, а станку хоть бы что. Он режет металл — и все тут. Наука — разогнавшийся экспресс, который несет нас в будущее. И что там, в будущем, — свет или мрак — мы, О’Нейл, не можем знать: наше дело подбрасывать в топку уголь…

Мартин озадаченно смотрел на ученого: такой поворот разговора оказался неожиданным. То, что говорил Ульман, было и красиво и как будто убедительно, но…

— Нет, господин Ульман, — произнес он, и в голосе его прозвучала обиженная нотка. — Выходит, мы, люди, ни больше ни меньше, как прислужники у дьявола, как вы его там ни зовите, наукой ли, прогрессом или еще чем. Однако же с ядерным оружием совладали. Выходит, мы не только кочегары, но иногда и машинисты на вашем экспрессе, так?

— Видите ли… — Ульман скептически усмехнулся, но в этот момент, заглушая пьяную разноголосицу бара, раздались бравурные звуки фроянского гимна, и на стене, прямо над головой бармена, засветился голубоватый овал телеэкрана.

— Приветствую вас, дорогие мальчики, — обворожительно улыбнулась с экрана Жаклин, самая миловидная дикторша фроянской телестудии. — Помолчите, друзья, минутку, слышите? С вами будет говорить наш славный парень, наш президент!.. Тс-с!..

Жаклин сделала большие глаза, кокетливо приложила тонкий пальчик к губам и исчезла. Ее место на экране занял крупный моложавый человек с безукоризненным блестящим пробором.

— Хэлло, друзья мои, — бодро начал он, улыбаясь во весь рот. — Я рад встрече с вами, свободные фроянцы, рад и счастлив, что сумел выкроить кусочек времени для откровенной беседы. Думаю, что вы не заскучаете и не уснете….

В баре раздался одобрительный смех. Все смотрели на экран, разговоры стихли.

— Вы знаете, друзья мои, что очень скоро мы с вами примем нашу Конституцию, — уже серьезно продолжал Карповский. — Свод законов нашей свободной республики Фрой. Каждый фроянец вправе считать себя ее соавтором — ведь правила нашей жизни создаем мы все, весь наш маленький счастливый народ. Сегодня я хочу побеседовать с вами об одной из наших главных заповедей…

Ульман отвернулся от экрана.

— Господи, опять его понесло, — желчно пробормотал он.

— Мне и самому надоело все это, негромко сказал Мартин, кивнув в сторону телеэкрана. — Трижды в неделю. Осточертеет.

Ульман утвердительно качнул головой.

— …Напомнить еще раз отличные стихи Паоло Пирелли, победителя июньского конкурса фроянских поэтов, — энергично продолжал Карповский. — Вот они…

На несколько секунд на экране ярко вспыхнули мерцающие слова:

— Да, именно «суставы единого тела», — горячо подхватил президент, вновь появляясь в кадре. У нас нет безработицы, у нас не может быть лишних и ненужных, организм республики так же гармоничен и целесообразен, как гармонично и целесообразно самое прекрасное создание природы — человек. Каждый знает свое место, свою работу, свою задачу, и разве что только безумный и беспутный может хотеть чего-либо другого. Глазам — смотреть, ушам — слушать, сердцу — гнать по телу кровь… Так распорядилась мудрая природа, и если бы кто-либо из вас вдруг пожелал слушать музыку, как кузнечик, ногами, вряд ли бы из этого что-либо получилось…

Краснолицый белесый блондин, сидевший через два столика от Мартина и Ульмана, визгливо захохотал.

— Вот шпарит! Умница! — воскликнул он и обвел бар ликующим взором. Он был заметно пьян.

А президент говорил все энергичнее:

— И мы, не только Высший совет и я как президент, а все мы, матриоты-фроянцы, должны стремиться к сохранению трудовой гармонии в нашей республике. Это ничуть не ущемляет свободу личности. Но если уж ты осознаешь себя частицей единого организма, то…

Карповский сделал эффектную паузу, и на экране снова вспыхнула надпись:

Дальше ни О’Нейл, ни Ульман не слушали президента. Инженеру все больше нравился скуластый, с перебитым носом ирландец. Сначала он показался недалеким работягой, подцепившим несколько примитивных идиллических идеек. Мало-помалу Ульман убеждался, что О’Нейл далеко не глуп.

И только когда под круглыми сводами бара опять грянули звуки гимна, Ульман и О’Нейл вздрогнули и, будто сговорившись, разом оглянулись на потухший экран.

— Ах, какая жалость, — протянул Ульман. — Как много мы потеряли…

Мартин шутку не подхватил. Он настороженно смотрел на широкоплечего верзилу, который медленно приближался к их столику. На плоском лице верзилы рдели пятна, маленькие голубые глазки глядели вызывающе.

Остановившись за спиной Ульмана, он сжал его плечо шерстистой лапой:

— Ты смеялся… Смеялся над нашим президентом, гнида… Я видел!..

Резким движением плеч Ульман хотел было сбросить руку белобрысого, но тот вцепился крепко.

— Убери руку! — бледнея от гнева, негромко произнес Ульман. Глаза его недобро сузились, пальцы сжались в кулак.

О’Нейл понял, что скандала не миновать. Из-за соседних столиков на них уже пялились, кое-кто даже привстал, чтобы лучше видеть.

— Ты смеялся над президентом, — упрямо повторил верзила. — И я, Бенджамен Хилл, заставлю тебя, собака, пожалеть об этом, слышишь?

Медлить было нельзя: еще секунда — Ульман ударит наглеца, и тогда начнется черт знает что. Поднявшись с места, Мартин перегнулся через стол и ловко, как кот лапой, хлестнул верзилу ладонью по щеке. Тот оторопело отшатнулся, выпустив плечо Ульмана.

— Убирайся, подонок, — угрожающе прошипел О’Нейл. — Считаю до трех, и если не исчезнешь…

— Ах ты, коротышка, — задохнулся от ярости верзила. — Да я тебя…

Сцена, которая разыгралась в следующую минуту, напоминала финальный момент корриды. Нагнув голову, как разъяренный бык, Хилл кинулся на своего обидчика. Но бывший боксер О’Нейл оказался отличным торреро: молниеносно отскочив в сторону, он пропустил противника мимо себя, а затем, когда тот снова кинулся в атаку, скользнул на мгновение ему навстречу и тотчас же отпрыгнул. Никто в баре толком не понял, что произошло, все лишь увидели, как верзила, нелепо всплеснув руками, медленно упал, сначала — на колени, а потом — ничком, глухо стукнувшись головой о пластмассовый пол.

— Браво!

— Чистый нокаут!

— Аи да малыш!

— Молодчина, Март!

Мартина поздравляли, хлопали по спине, трясли за плечи. Рассеянно кивая и не глядя пожимая чьи-то руки, О’Нейл подошел к Ульману.

— Вот и все, — просто сказал он. — Пожалуй, вам надо уйти, господин Ульман. А я взгляну, что с этим типом…

Он дружески улыбнулся Ульману, направился к поверженному противнику и, озабоченно склонившись над ним, стал приводить его в чувство.

Глава II В ПУТИ

…Огромные, полные затаенной скорби глаза смотрели на Ингу Горчакову. Удивительные глаза… Казалось, они молили о свободе и в то же время в них светилось сознание безысходности и отчаяние. Инге почудился в них горький укор — ей, одному из двуногих чудовищ, посягающих на свободу мирных и добропорядочных обитателей океанских глубин.

Порыв ветра шевельнул короткую прическу девушки. Инга подняла руку, поправляя волосы. Ее движение было оценено пленником как начало агрессивных действий. Чтобы напугать врага, маленький осьминог надулся, его зеленоватая кожа посерела, потом почернела и вдруг заиграла красными, оранжевыми, розовыми переливами.

— Ребята, скорее сюда! — восторженно крикнула Инга.

Никто не отозвался: кроме двух матросов, склонившихся над шахматной доской, на юте никого не было. Но шахматисты сидели с наветренной стороны и не могли услышать Ингу.

Пожав плечами, она опять склонилась над аквариумом. Забившийся в угол спрут уже прекратил радужную игру. И вообще он уже порядочно надоел ей — сколько же можно, в конце концов, таращиться на обыкновенного моллюска? Инга сунула ноги в тапочки, встала, взяла с палубы аквариум и понесла его в кают-компанию. Поставив стеклянную банку на столик у иллюминатора, Инга хотела было вернуться наверх, но передумала.

— Костю проведать, что ли? — произнесла она, ни к кому не обращаясь.

Не обнаружив Феличина в его каюте, Инга прошла в конец кубрика и постучалась в дверь, украшенную табличкой «Лаборатория».

— Разумеется, да! — послышался мрачноватый голос Кости.

Войдя, Инга увидела его сидящим на корточках перед ворохом бумажных лент. Рядом, на полу, стоял пузырек с клеем.

— Все клеишь? — с иронией спросила Инга.

— Все клею, — с деланным оптимизмом отозвался Костя. — Такова уж наша ассистентская доля, ханум. Шеф страшно боится, чтоб нас с тобой безделье не испортило. А то вдруг эволюция вспять пойдет. Труд же — он облагораживает. Даже мартышкин труд… Ему, видишь ли, так удобнее анализировать…

— Ну, ну, ты не очень, — лениво сказала Инга, подходя к столику, заваленному эхограммами. — Конечно, ничего интересного, да? А ты сядь к самописцу, смени Степу Хрищенко. Глядишь, и наткнешься на впадину.

Феличин саркастически хмыкнул.

— Боюсь, что все они еще в порядке… образования. Ты, Инга, извини, я не сомневаюсь, конечно, в гениальности нашего шефа, но пора бы кое-что уже и найти. А? Ваше просвещенное мнение, товарищ ассистент?

Девушка не ответила. Разочарованно перебирая бумажные ленты с ровными — увы, до омерзения ровными! — эхограммами, она ловила себя на мысли, что Костя прав. По расчетам Андреева выходило, что где-то здесь, под днищем «Иртыша», должны пролегать новообразовавшиеся трещины в ложе океана. Но показания бесстрастного прибора говорили другое: дно ровное, как тарелка.

— А наш эхолот, он не того?.. — спросила Инга, заранее зная, какой последует ответ.

Феличин сделал большие глаза.

— Что ты, родная, что ты! Он же новейший, он же сверхвысокочастотный, он же Сан Михалычем усовершенствованный!.. Упаси бог, при нем такое брякнешь. На берег спишет. Утопит!

— Вибратор мог засориться, — заикнулась было Инга, но тут же махнула рукой:

— А, ладно… Увидим. Включи «Спидолу», что ли…

— Слушаю и повинуюсь, ханум! — Костя с наслаждением разогнул спину, взял с тумбочки транзистор и протянул его девушке.

— Весь мир к вашим услугам.

Инга прошлась по шкале, и в маленьком помещении стало тесно от какофонии шумов и звуков.

— Поджазовей найди, успокаивает, — посоветовал Костя, вытирая ладонью потный лоб.

Девушка не отозвалась: металлический голос диктора, рассказывавшего по-английски о каких-то «летающих блюдцах», привлек ее внимание.

— О чем это, Инга-ханум? — поинтересовался Феличин. — На высоких скоростях шпарит, не уловлю.

— Помолчи, — шёпотом оборвала его Инга, морща лоб.

Минуты через три, когда голос в приемнике сменился джазовой мелодией, Инга убавила звук.

— Чепуха, — равнодушно сказала она и поставила «Спидолу» на стол. — Но забавная: будто бы над Гавайями и еще в двух местах замечены «летающие тарелки». Еще о каких-то странных радиосигналах, сверхмощных, на волне 21 сантиметр…

— Что-о? — На широкоскулом, большеротом лице Константина Феличина отразилось веселое любопытство. — 21 сантиметр? Это же космическая волна! И откуда же эти великолепные сигналы? Оттуда?

Он показал пальцем в потолок и подмигнул Инге.

— Нет… как будто, — неуверенно пробормотала Инга. — А впрочем… Нет, врать не буду — не разобрала… Поймала только хвост передачи. А чего ради ты так развеселился? Чушь!

— Не ска-жи-те! — многозначительно хмуря мохнатые брови, произнес Костя. — А вдруг? Знаешь, ханум, я бы руку дал себе отрезать, чтоб дорогих братцев по разуму посмотреть. Хоть одним глазком. В общем, ты думай как хочешь, а я возьму и поверю: так интереснее. Тарелочки летают, космические сигнальчики, всякое такое… Прелесть! Трам-та-ра-рам-пам-пам!..

— А ну тебя! Со скуки шалеешь, что ли? Смотри, клей уронил. Эх!..

Пренебрежительно махнув рукой, Инга вышла из лаборатории.

Моторист Геннадий Коршунов служил в торговом флоте четвертый год, и еще не было случая, чтобы он лишал себя удовольствия поспать подольше после ночной вахты. Однако нынешний рейс заставил его изменить своей привычке спал теперь моторист на удивление мало. И причиной, тому было присутствие на «Иртыше» светловолосой и большеглазой научной сотрудницы.

Геннадий Коршунов был влюбчив. Правда, никто на «Иртыше», кроме сигнальщика Ивана Чепрасова, его закадычного друга, не догадывался об этом. Напротив, все считали его хладнокровным увальнем, для которого все женщины на одно лицо — будь то Марина Влади или рябая Тося — буфетчица из владивостокского «Якоря». И только Иван знал, что этот увалень непременно влюбляется чуть ли не в каждом порту. Впрочем, Иван знал и то, что сердечные раны у друга заживают быстро.

Услышав накануне отплытия о том, что среди трех научных сотрудников есть женщина, Геннадий пропустил это мимо ушей. По его представлениям, женщина-ученый могла быть не иначе как пожилой засушенной особой в очках и темном одеянии. Вот почему он сразу потерялся, когда столкнулся на палубе нос к носу с высокой привлекательной девушкой, которая, мило улыбнувшись, о чем-то его спросила. О чем, он так и не понял: ее живое, чуть скуластое лицо, ее низкий певучий голос повергли Геннадия в состояние кратковременного шока.

С тех пор прошло около двух недель плавания, и для Коршунова этого оказалось более чем достаточно. Ивану Чепрасову пришлось теперь в полной мере испить чашу друга — исповедника и советчика.

Сама Инга нимало не догадывалась о сердечных томлениях рыжего, широкоплечего моториста. Ей казалось естественным, что он готов часами просиживать в лаборатории. Коршунов неплохо знал радиоаппаратуру и не раз говорил Инге о своей любви к науке и особенно к морской геологии. Ей нравилось, что Геннадий близко к сердцу принимает интересы экспедиции, и она не могла взять в толк одного: почему Коршунов недолюбливает веселого и добродушного Костю Феличина.

Когда Инга, слегка раздраженная приевшимся кривлянием Кости, вышла из лаборатории и поднялась по трапу на верхнюю палубу, моторист, застенчиво улыбаясь, поспешил к ней навстречу.

— Привет, Гена, — дружелюбно сказала Инга, протягивая ему узкую ладонь. — Экий вы франт сегодня… Не жарко?

Коршунов смущенно одернул наглаженную форменку и только потом осторожно пожал руку девушке.

— Как у вас там… с эхограммами? — проговорил он, слегка запинаясь. — Нет еще показаний?

— Все то же, — уныло сказала Инга. — И вчера, и сегодня. А пора бы… Посидим, что ли?

Они уселись на бухту каната и несколько минут молчали, глядя на зеленоватый безмятежный океан. Потом Коршунов спросил:

— Я вот подумал сейчас… Может, ошибка у Александра Михайловича вышла? Океан — вон он какой громадный, немудрено и просчитаться. Из кабинета всего не ухватишь.

Инга сердито взглянула на моториста.

— Чудак вы, право! «Из кабинета»… Астрономы на бумаге планеты открывают — и не ошибаются. Если б вы, Гена, знали Андреева получше, не мололи бы ерунды. Он тысячи сейсмограмм изучил, прежде чем свою гипотезу выдвинуть. Тысячи! Говорят, что дно океана сейчас изучено только процентов на десять-пятнадцать. Немного, правда? А на деле это «немного» — десятки толстенных томов с описаниями, и все они Андрееву знакомы так, как нам с вами собственные паспорта. Да он еще пять лет назад мог публикацию с выводами сделать, а не поторопился: все проверял и перепроверял… Нет уж, ошибки быть не может. Другое дело — вся теория в целом…

Инга оборвала себя на полуслове. Коршунов, заметив, что этот разговор неприятен девушке, поспешил слегка изменить тему.

— А когда найдем всю эту… серию впадин, что дальше?

— Гена, вы повторяетесь, — скучным голосом сказала Инга. — Точно такой вопрос вы мне задавали вчера. Найдем — занесем на карту, потом сделаем сейсмический анализ слоев дна радиоакустическими буями. Помните, я вам рассказывала? Серия взрывов, регистрация преломленных волн и тэ пэ…

Коршунов кивнул. Опять наступила долгая пауза, Наконец моторист задумчиво произнес:

— Упорный он, ваш Андреев. Как носорог, смотри-ка…

— Знаете, Гена, — тихо отозвалась Инга, и ее большие темные глаза остановились на обветренном лице Коршунова. — Года четыре назад, когда я была еще студенткой, Андреев на лекции произнес между прочим фразу, которая запала в память. Он сказал, что грош цена человеку, если этот человек не сделал сегодня все возможное, что в силах был сделать. В этой фразе — весь Андреев, и я не знаю случая, чтобы он…

— Горчакова! Инга! Ур-ра-а! Нашли! Глуповато-радостная физиономия Феличина, чертом выскочившего на палубу, бумажная лента в его руке и сияние в глазах Степана Хрищенко — матроса, который нес сегодня вахту у самописца эхолота, были настолько красноречивы, что Горчакову и Коршунова будто ветром сдуло с канатов.

— Неужели? Костенька! Умница! — взвизгнула Инга и, бросившись к Феличину, с размаху влепила ему в загорелый нос поцелуй.

Геннадий вздрогнул и рассмеялся. Он ведь тоже был рад, ужасно рад за Ингу, за Андреева, за всех…

Глава III ДЕЛА ГОСУДАРСТВЕННЫЕ

Ульман вышел из бара в самом скверном настроении. Скандал подействовал на него угнетающе, хотя за время, проведенное на острове, можно было уже привыкнуть и не к таким пустякам. Если уж ты плюхнулся в эту кашу, хочешь не хочешь, а изволь расхлебывать. Читай перед сном, как молитву, цитатник господина Карповского, лови каждое слово «великого фроянского вождя», усердно делай «взносы» и — помалкивай.

События последних дней выбили его из колеи. Чрезвычайное положение, объявленное на острове в связи с началом «космической кампании», запуск «тарелочек», подозрительная вспышка «матриотической» истерии — все это привело Курта в смятение.

Хуже всего, что его мучила совесть. Ведь он знал о готовящемся блефе с «пришельцами». И не только знал. Пресловутые «летающие тарелочки», вызвавшие панику в мире, были не чем иным, как его экспериментальными ионолетами. Как ни уверял он себя в том, что затея Карповского и Гейнца его не касается и что он только выполнял контракт и не мог предвидеть, чем обернется его командировка, сомнения одолевали. И теперь он все чаще возвращался к мысли: что-то он сделал не так.

Когда после короткого и в общем-то бесцельного пребывания в Англии и в Турции Курта привезли на остров, он сообразил, что основная его работа начнется именно здесь. Так и оказалось. Хотя создавать на голом месте крупные мастерские по сборке вертолетов — задача непростая, особых трудностей он не встретил. Необходимое оборудование было уже доставлено, его оставалось только смонтировать. Да и детали вертолетов изготовлять на месте почти не пришлось: все важнейшие узлы, выверенные и испытанные, имелись в избытке. Его, конечно, озадачила идея, размещения авиационного предприятия на необитаемом островке. Но это его не касалось, и он принялся за дело. Требование Вальтера заключить вертолет внутрь серебристого, диска показалось ему странным, но и только. Тем более что выполнить его было несложно.

Словом, у Курта нашлось достаточно времени, чтобы часть его посвятить прерванной работе — проблеме создания сверхскоростного ионолета.

Вот тогда-то его и поймал в мышеловку Гейнц, правая рука президента. Он вызвал Ульмана к себе и неожиданно предложил изготовить несколько десятков малогабаритных ионолетов, управляемых по радио и имеющих форму диска. Курт изумился: зачем понадобились его воздушные лилипуты? И тогда Гейнцг нимало не смущаясь, будничным тоном разъяснил: их миссия — одурачить людей, имитировать «летающие тарелочки».

Курт отказался. Гейнц хладнокровно выложил на стол контракт. Через минуту Ульман убедился, насколько искусно тот состряпан: практически он был обязан делать любые машины, в которых будет нуждаться авиакомпания. Курт попытался ухватиться за соломинку, сославшись на то, что патент на его ионолет приобретен «Гамбургер Альгемайне Люфтсистем». Вместо ответа Гейнц положил перед ним еще один документ. Ульман прочитал и вытаращил глаза: патент перекуплен международной авиакомпанией «Лозанна». И все-таки он еще некоторое время колебался, готовый впервые в жизни не выполнить контракт, нарушить слово. Но Гейнц тем же ровным тоном напомнил, что Ульман обязался не вникать в политические мотивы деятельности компании и его отказ равносилен разрыву контракта. Отсюда следует, что фирма Транке должна заплатить неустойку в сумме… Гейнц заглянул в контракт, быстро сделал подсчет на листке и протянул Ульману. Увидев цифру, Курт понял, что западня захлопнулась.

Ульман подчинился, успокоив себя тем, что независимо от целей авторов лжекосмического фарса он-то занимается настоящим делом — создает ионолеты. И все-таки в душе поселилось тоскливое ожидание чего-то мерзостного. Неистовая шумиха последних дней только усилила это предчувствие.

Сейчас, подходя к своему двухместному вертолету, стоявшему в центре площади, Ульман ощутил нестерпимое желание взять и улететь отсюда куда угодно, только бы совсем. Но на камуфлированных фроянских вертолетах внутреннего употребления дальше острова не улетишь. И он сам приложил к этому руку.

Подняв машину в воздух, Курт взял курс в сторону мастерских.

— Кто вам разрешил сократить обкатку? Я, кажется, вас спрашиваю… Потрудитесь отвечать, господин инженер!

На сменного инженера жалко было смотреть. Он стоял почти навытяжку, красный, потный, не решаясь сказать ни слова. Это еще больше злило Ульмана. Он не любил бессловесных.

— Какого черта вы молчите, Петерс? И до каких пор я буду прощать вам техническую бездарность? Нет, мое терпение лопнуло…

— Успокойтесь, Курт, — раздался сзади веселый голос. — Это я разрешил сократить обкатку.

Ульман обернулся. Лавируя между решетчатыми скелетами ионолетов, по мастерской шел господин Вальтер. Вот уж на кого не действовал тропический климат. Пухлое холеное лицо Вальтера было безукоризненно белым, словно выстиранное с содой.

— Вы? — Брови Ульмана возмущенно поползли вверх.

— Я. А что? Двигатель обкатан раньше. А контрольная обкатка — это же формальность. И потом… — Вальтер хитро подмигнул. — Мы с Петерсом больше не будем, даем слово!

Поймав на себе более чем красноречивый взгляд инженера, Вальтер едва заметно усмехнулся.

Ульман зло тряхнул головой и молча пошел на испытательную площадку. Вальтер не спеша двинулся за ним. У выхода Курт задержался, и Вальтер догнал его.

Ульман встретил его недобрым взглядом.

— У вас есть ко мне дело?

— Да, конечно. Собственно, я приехал за вами. Вы знаете, что сегодня собирается Высший совет республики? Будут обсуждаться итоги конкурса поэтов.

— Я ничего в поэзии не понимаю.

— Это не столь важно. Важно, что вы член совета республики и редко бываете на его заседаниях.

— А испытания?

— Пусть их проведет старший инженер.

Ульман внимательно посмотрел на Вальтера и понял: спорить бесполезно.

«С ума они посходили, что ли? — подумал он. — Бросить испытания ради… Ну и балаган…»

Если бы эти слова мог услышать господин президент, он бы, несомненно, глубоко огорчился. Демократичность государственного строя республики Фрой была для Сержа Карповского предметом особой гордости. В самом деле, где на земле найдешь государство, которым управляют представители высшей касты человеческого интеллекта — ученые и поэты? Больше того, все семь членов совета — три ученых, три поэта и сам президент — в любой момент могли быть свергнуты с республиканского Олимпа по первому же требованию рядовых фроянцев. Каждый житель республики был вправе претендовать на президентское кресло: для этого ему стоило лишь собрать в свою пользу 70 процентов голосов жителей острова. А чтобы заменить собою любого из членов совета, требовался совсем пустяк: нужно было всего лишь доказать, что в науке или в поэзии ты более компетентен, чем тот, на чье место притязаешь.

Такой прецедент в жизни республики был лишь однажды: Паоло Пирелли, остроглазый нахальный итальянец с Разгрузочной Площадки, добился своего, публично бросив вызов и затем побив в поэтическом турнире «самого» Стефана Арниста, которого считали на острове мэтром. На места ученых пока что никто не посягал.

Вот уже полтора года «большая семерка» вершила в республике законодательную власть. Правда, обязанности ее не были чересчур обременительными: члены Высшего совета никогда не принимали законченных решений. Они ограничивались, как правило, тем, что вносили предложения. Истинную ценность их определял Объективный Анализатор — большая логико-информационная вычислительная машина, электронная память которой была начинена всевозможными сведениями о правилах и принципах жизни республики. Злые языки поговаривали, что этот Анализатор не столь уж и объективный, ибо его решения подозрительно часто совпадают с мнением господина президента. Но злые языки — это всего лишь злые языки.

Занимаясь поистине высокими материями — разработкой философских и идейных концепций республики, подготовкой и проведением конкурсов, определением степени матриотичности фроянцев, — члены «большой семерки» на своих заседаниях почти не касались прозаических, будничных проблем жизни острова. Ими ведали помощники президента — господин Вальтер — координатор по науке, и господин Гейнц — координатор по работам. Этим двум, а также красивой японке мисс Судзико Окато, личной секретарше Карповского, позволялось присутствовать на заседаниях Высшего совета. Гейнц почти не пользовался привилегией: ему, человеку, который непосредственно руководил и строительством, и портом, и финансами, и, наконец, Когортой хранителей, не часто удавалось выкроить время для участия в обсуждений важнейших государственных проблем. Вальтера члены совета видели гораздо чаще, хотя островная «мимикрия», за которую он отвечал, доставляла ему немало каждодневных хлопот. Молодая японка — «моя неэлектронная память», как однажды пошутил Карповский, бывала на заседаниях совета всегда. Она вела протоколы.

Участие в работе Высшего совета отнимало у Курта Ульмана немного времени: «большая семерка» собиралась крайне редко. Тем не менее, даже редкие заседания он переносил с трудом и весь остаток дня ходил с противным ощущением, будто он искупался в помойной яме. Особенно претили ему поэты. Даже Алека Ольпинга, полупьяного, крикливого, бесцеремонного, он мог стерпеть: все-таки Ольпинг был в науке незаурядной величиной, талантливым и смелым кибернетиком-экспериментатором. Но Янчес!.. Выживший из ума мистик, старый истеричный рифмоплет… Или этот нагловатый примитив Пирелли — типичный потребитель, который всегда чует носом жареное: в сковороде ли, в поэзии — такому все равно. А бездарный болтун Хансен?..

Да, только Брэгг, один лишь Джонатан Брэгг… Конечно, и он не без греха — излишне общителен, для своих лет несколько легкомыслен. И все-таки седовласый биолог достоин уважения. Настоящий ученый.

Проклятье! Неужели и сегодня придется проторчать здесь три часа?

Задрав голову, Гейнц стоял у раскрытого окна и смотрел, как на площадь плавно опускается небольшой вертолет. Увидев вышедших из него Вальтера и Ульмана, Гейнц подошел к двери.

— Пригласи ко мне господина Вальтера, — сказал он скучающему у окна охраннику.

Вскоре за дверью послышались неторопливые шаги.

— Скажите, Вальтер, — произнес Гейнц, с видимым неудовольствием поглядывая на вошедшего в кабинет координатора, — чего ради Ульман притащился сюда?

— Простите, Гейнц… По-моему, вы знаете, — удивленно изогнув бровь, спокойно ответил Вальтер. — Сегодня Высший совет. Заседание назначено давно, и не было причины его отменить. Надо же соблюсти, так сказать…

Щека Гейнца дернулась. Он прищурил бесцветные глаза.

— Пожалуй, теперь уже не надо…

Глава IV КАПИТАН «ИРТЫША»

Капитан «Иртыша» Николай Иванович Щербатов безгранично уважал ученых, науку и все к ним относящееся. Не претендуя на серьезные труды, он покупал все подряд популярные книги и брошюры, дававшие ему не слишком глубокие, но зато весьма разнообразные познания. И потому к известию о том, что его «Иртыш» арендован для научного поиска в Тихом океане, он отнесся, как к благосклонному дару судьбы.

Все нравилось в этой экспедиции Николаю Ивановичу. Нравился маршрут — по «глухомани» океана, в стороне от проторенных путей. Приводила в восторг цель — практическое подтверждение смелой гипотезы о распространении трещин в дне океана. Пришлись по сердцу люди — думающие, эрудированные и в то же время веселые и простые. Особенно понравился ему начальник научной группы Андреев. Они сразу сблизились во время совместных хлопот по подготовке корабля к плаванию. «Иртыш» не был приспособлен для той роли, которая ему предназначалась. Пришлось устанавливать новый, необычайно мощный и чувствительный эхолот, оборудовать радиорубку для сейсмической разведки, получать и размещать гидрофоны. Андреевская напористость и его организаторский талант произвели на капитана впечатление: сам Щербатов в глубине души чуть-чуть робел перед людьми. Он не раз корил себя за мягкость характера, пытался быть круче, но безуспешно. И не удивительно, что Андреев показался ему незаурядной личностью.

Ничто за десять дней плавания не омрачило безоблачного настроения Николая Ивановича Щербатова. Шли хорошим ходом, ни разу не штормило. Заход и краткая стоянка на Гавайях прошли без сучка и задоринки. Оставалось найти предсказанные Андреевым трещины — и тогда Николай Иванович почувствовал бы себя совсем счастливым. Несмотря на то что поиск проходил пока безрезультатно, он был глубоко убежден в правильности гипотезы Александра Михайловича. Видя, как нервничает Андреев, он волновался за него и как мог старался успокоить ученого, приводя многочисленные аналогии из книг о людях науки.

И вот сегодня в полдень произошло, наконец, долгожданное: эхолот показал глубокий провал в ложе океана. Сразу же были застопорены машины, а после обеда началось первое радиосейсмическое исследование впадины. Андреев потребовал многократного повторения анализа грунтовых слоев, чтобы избежать малейших неточностей. С этим провозились почти дотемна.

Вечером в кают-компании было шумно. Пили шампанское, произносили тосты, острили. Феличин включил приемник и стал ловить музыку: решили устроить бал и танцевать с Ингой по очереди. Случайно он наткнулся на станцию, которая на английском комментировала чью-то статью о возможности высадки на Землю обитателей других миров с «летающих тарелочек», якобы замеченных над многими островами Океании. Научный обозреватель радиостанции беспощадно громил статью и издевался над любителями «космических бумов».

Минуты три Горчакова и Андреев были переводчиками, но потом, по общему требованию, Костя переключил приемник на другую волну, и в кают-компании начались танцы. Шумиха с «тарелочками» и зловещие заклинания насчет «вторжения инопланетных сил» всем уже порядком наскучили: целый день эфир засорен этой чепухой. Охладел к ним даже Феличин. Окончательно дискредитировал «тарелочки» боцман Шабанов. Он рассказал, как, наслушавшись в 1949 году таких вот передач, чуть ли не три часа гонялся на катере по Охотскому морю за севшим на воду «серебристым диском», который оказался солнечным бликом, пробившим тучи.

Разошлись по каютам за полночь. Перед сном Николай Иванович проглотил таблетку: врачи запретили ему даже шампанское. В последнее время почки работали нормально, но профилактика, решил капитан, не помешает.

Глава V ЗАХВАТ

Андреев поднял Горчакову и Феличина спозаранок и сразу же усадил за работу: ночью были обнаружены еще две впадины. Гипотеза Андреева подтверждалась. Александр Михайлович не скрывал нетерпения: хотелось как можно быстрее обследовать весь район, обозначенный на его картах. К двум часам дня Инга и Феличин измучились настолько, что за них пришлось вступиться капитану. Скрепя сердце Андреев скомандовал отбой, забрал кипы эхограмм и ушел.

Придя к себе в каюту, Инга легла на койку и попыталась уснуть. Но уже через несколько минут кто-то громко постучал.

— Инга Сергеевна, — протиснулся в каюту взволнованный Коршунов. — Где ваш приемник? Слушайте!

Девушка протянула ему транзистор. Геннадий схватил его, покрутил колесико настройки.

— Слушайте, Инга, позывные!.. Повторяют!.. Инга разочарованно наморщила нос: обозреватель Би-Би-Си на русском языке пережевывал надоевшую басню о «пришельцах из космоса». Но потом насторожилась, услышав, что на завтра намечается заседание комитета ООН, созванного, чтобы обсудить «тревожную ситуацию, сложившуюся на Тихом океане, в районе расположения источника сигналов неизвестного происхождения».

Это было уже нечто серьезное. Инга спросила, знают ли об этой передаче Андреев и Щербатов. Геннадий ответил, что, видимо, знают.

Когда Коршунов ушел, Инга еще с четверть часа крутила приемник, слушая обрывки передач на английском о таинственных «пришельцах». Ее не на шутку озадачила заключительная фраза одного американского обозревателя: «Сотни миллионов человек своими глазами видели сегодня пришельцев. И никогда еще человечеству не приходилось решать таких необыкновенных проблем, какие предстоит ему разрешить в эти тревожные дни».

«Что значит — «видели своими глазами?» — терялась она в догадках. — Неужели опять «тарелочки?» Но о том, что они всюду летают, болтали и раньше. А вдруг сейчас на планете происходит «борьба миров», как в романе Уэллса?.. Интересно, что скажет Саня?»— думала она, ворочаясь с боку на бок.

Тем временем в капитанской каюте разговор приобретал все более острые формы. Всклокоченный, красный, Андреев сидел на диване рядом с капитаном и, нетерпеливо постукивая кулаком по колену, ждал, когда тот кончит говорить. Но так и не дождавшись, сердито перебил:

— Ну и пусть — десять миль. Что вы меня пугаете, к чему это? Вы, Николай Иванович, не хуже меня понимаете, что все это только болтовня и что на островке не может быть ни космических кораблей, ни «тарелок». Да и в конце-то концов разве я вас высадиться подбиваю? Ну на что он мне, этот остров? Пройдем еще миль семь-восемь — и пожалуйста, поворачивайте. Вы станьте на мое место: я должен зафиксировать четвертую впадину, ведь она у нас под носом… Иначе зачем же я ехал сюда, а, капитан?

Николай Иванович сокрушенно вздохнул. Взял со столика карандаш, покрутил, положил обратно. Он был огорчен и расстроен: спорить с Андреевым было трудно, да и не хотелось. Полчаса назад он получил из Владивостока радиограмму: ему рекомендовалось вплоть до прояснения обстановки выйти из района загадочных радиосигналов. Прямого приказа о возвращении не было, поэтому капитан, прежде чем распорядиться о перемене курса, решил посоветоваться с Андреевым. И вот…

— Александр Михайлович, дорогой, — заговорил Щербатов, стараясь не смотреть в глаза Андрееву. — Поймите и вы меня: не имею я права рисковать экипажем и судном. И вами лично, Александр Михайлович. За чистую монету эту шумиху с островом я, конечно, не принимаю, но на всякий случай давайте повернем… Переждем немножко. А потом, глядишь, еще и вернемся сюда. К вашей четвертой… Идет?

— Ффу!.. — Андреев в сердцах откинулся на спинку дивана, скрестил на груди руки. — На колу мочало…

Капитан обидчиво пожал плечами, но смолчал. Свирепо посапывая, Андреев о чем-то думал. Потом вдруг улыбнулся добродушно и просто.

— Послушайте, Николай Иванович. — Его маленькие голубые глазки смотрели хитровато и благожелательно. — Вы не учли весьма важное обстоятельство. Если бы «Иртышу» грозила опасность, ваше начальство не стало бы в позу осторожного советчика — вам бы приказали немедленно повернуть. Это раз. Во-вторых, я не настаиваю, чтобы нам полным ходом идти к острову. Давайте поползем на самых малых оборотах. А, паче чаяния, заметим неладное или приказ получим — полный назад. Неужели вы, бывший военный, советский капитан, пойдете на поводу у каких-то мистификаторов? Ей-ей, не верю. Ну, по рукам?

— Сегодня по курсу вахтенные заметили в небе какую-то штуку вроде «тарелочки», — вместо ответа угрюмо произнес Щербатов, упорно глядя в сторону. — Пытались рассмотреть в бинокли, но против солнца невозможно…

— «Тарелочка?» — Андреев откровенно расхохотался, обнял капитана за плечи, насильно заглянул в глаза. — Значит, и вы поддались? Не поверю, ни за что не поверю, что вы это серьезно. И все-таки — по рукам?..

— Ладно. — Щербатов невесело пожал огромную андреевскую ладонь. — Но имейте в виду: ближе чем на три мили не подойдем, и при первой же…

— Так мы же договорились! — весело гаркнул Андреев, вставая. — А признайтесь, любопытно было бы и на островок заглянуть? Шучу, шучу…

Простившись с капитаном, Александр Михайлович сразу же направился в свою каюту с твердым намерением поработать. Однако уже на полдороге передумал, поднялся на палубу и довольно долго стоял у фальдшборта, вглядываясь в утомленный зноем, сверкающий миллиардами солнечных блесток океан.

Конечно, вряд ли что случится — до впадины всего миль… пожалуй, теперь уже не больше восьми, совсем чепуха. Можно будет на худой конец и без промеров обойтись, обозначить — и назад. Риск небольшой, зато дело не пострадает. Это главное. И все же…

Андреев с хрустом потянулся и отправился к себе в каюту. Почему-то он не испытывал большой радости от победы над осторожным Щербатовым.

— Вызываю «Центр»! Вызываю «Центр»! Я «Рочер-шесть». Я «Рочер-шесть». Передаю сводку. Прием.

— «Центр» слушает. Прием.

— Я «Рочер-шесть». Наблюдение веду с высоты семи миль. Объект продолжает движение. Курс — квадрат зет-четыре. Скорость девять-десять узлов. Прием.

— Продолжайте наблюдение. Обратите внимание, есть ли на объекте оптические приборы. Периодичность сводок — две минуты.

— «Найт-один»! «Найт-один»! Говорит «Центр», Сообщите готовность к вылету.

— Заканчиваем посадку на второй вертолет. Готовность номер один обеспечим через две-три минуты. Доложил Честер.

— Пошевеливайтесь там!..

— Слушаюсь, господин координатор!

— Вызываю «Центр!» Я «Рочер-шесть», я «Рочер-шесть». Передаю сводку. Прием.

— «Рочер-шесть»! «Рочер-шесть»! «Центр» слушает.

— Объект вступил в квадрат зет-четыре. Наблюдаю с высоты четырех миль. На палубе аппаратура неизвестного назначения. Скорость объекта — девять узлов. Прием.

— Продолжайте!.. Вызываю «Найт-один»! «Центр» вызывает «Найт-один». Через минуту — старт. Сообщите готовность.

— Я «Найт-один». К вылету готовы.

— «Центр»! «Центр»! Я «Рочер-шесть». Объект вошел в зону! Объект вошел в зону!

— «Найт-один»! Я «Центр». Старт!

Поработать Александру Михайловичу не удалось. Прошло не более получаса, как Андреева сильно качнуло и повлекло к правой стенке каюты. Это могло означать лишь одно: «Иртыш» резко поворачивал, меняя курс.

«Все-таки струсил», — с озлоблением подумал Андреев о Щербатове, швырнул эхограммы на стол и метнулся к двери.

Николая Ивановича он нашел на капитанском мостике. Плоское, темное от загара лицо Щербатова было как всегда спокойно, но во взгляде, который он бросил на поднимавшегося по трапу ученого, сквозили тревога и озабоченность.

— Вот так-то, — негромко, но веско сказал Николай Иванович, протягивая Андрееву смятый листок бумаги. — Радиограмма. Приказано немедленно назад. Без всяких разговоров.

Андреев машинально пробежал взглядом по листку с радиограммой. «С получением…» «немедленно…» «базироваться…» Дальше можно было не читать.

— Делайте как приказано, — хмуро сказал он.

— Да, — вздохнул капитан, — и так уже повернули… Вы, Александр Михайлович, не расстраивайтесь, скоро вернемся. Я думаю…

— Вижу на зюйде вертолеты! — раздался тревожный голос вахтенного.

Капитан стремительно повернулся всем телом, вскинул бинокль. Андреев медленно, точно нехотя взглянул через плечо.

Вертолеты быстро росли в размерах. Это были две крупные транспортные машины, несколько похожие на советские МИ-18. Только покороче и побрюхастей.

— Странно, — пробормотал капитан, не отрывая бинокля от глаз. — Без опознавательных знаков… Гм… Странно.

— Чепрасов! — крикнул он вахтенному. Передай радисту, чтоб немедленно сообщил Владивостоку… Держать постоянную связь, ясно?!

Андрееву сначала показалось, что вертолеты намерены пролететь в стороне от «Иртыша» — западнее метров на триста. Но когда головная машина, чуть заметно качнувшись, неожиданно повернула прямо к их кораблю, Александр Михайлович ощутил смутное беспокойство. С палубы доносились возбужденные голоса: больше половины экипажа высыпало наверх. Задрав головы, прикрывая ладонями глаза от солнца, матросы следили за полетом загадочных вертолетов.

Но вот одна из гигантских стрекоз, сделав размашистый круг, повисла на высоте около ста метров прямо над «Иртышом». Разговоры сразу же смолкли. Все напряженно ждали, что будет дальше. Другой вертолет резко взмыл вверх и, также подравняв скорость со скоростью судна, казалось, остановился в воздухе. Тем временем первый стал снижаться. Сильный поток воздуха ударил по надраенной палубе «Иртыша».

— Что они, рехнулись? — Щербатов скрипнул зубами. — Сигнальщик! Запрети посадку!

Но те, кто находился в вертолете, не обратили на мелькание флажков ни малейшего внимания. А когда до палубы осталось около пяти метров, а серебристом брюхе машины открылись три квадратных отверстия, из которых, разматываясь на лету, на палубу «Иртыша» гулко шлепнулись концы эластичных канатов. Еще через секунду во всех трех дверях появились вооруженные автоматами люди в черно-желтых рубахах и брезентовых круглых шлемах.

«Десант!» — мелькнула у Щербатова обжигающая, молниеносная догадка.

— Полундра! — прорвался сквозь оглушительный рокот моторов зычный голос Чепрасова. Сшибая друг друга, матросы — все, кто был в этот момент на палубе, ринулись на корму — к спущенным с вертолета канатам. И тотчас:

— Та-та-та-та…

Будто свирепые осы впились в палубу «Иртыша»: это из иллюминаторов вертолета хлестнули короткие предупредительные автоматные очереди, перекрестив корму цепочками дымящихся точек. Воспользовавшись тем, что часть экипажа «Иртыша» под пулями залегла, а часть откатилась от кормы, первая тройка солдат в полосатых рубахах скользнула по канатам вниз. Коснувшись ногами палубы, они мгновенно вскинули автоматы на изготовку.

Стиснув кулаки, матросы угрюмо наблюдали, как на корму ловко спускаются все новые тройки черно-желтых рубах. Не хотелось верить, что происходит нечто подобное захвату танкера «Туапсе» — мысль об этом казалась дикой. Скорее всего, какое-нибудь недоразумение.

Капитан понял: наступил критический момент. Сейчас может произойти все что угодно.

— Внимание! — крикнул он. — Это провокация! Всем оставаться на местах!

И тотчас же прозвучала другая команда. Ее отдал узкоплечий, длиннолицый офицер. Держа на изготовку автоматы, несколько солдат быстро двинулись вдоль левого борта. Они шли прямо на моряков.

— Повторяю: не поддаваться на провокацию! — снова раздался голос Щербатова.

Провожаемые недобрыми взглядами, черно-желтые поднялись по трапу и направились к радиорубке.

Капитан не мигая смотрел на приближавшегося к нему офицера.

— Я требую объяснений! — гневно крикнул он по-английски. — Вы ответите за это, слышите?!

Офицер приложил руку к козырьку, поджал бесцветные губы.

— Вы вошли в запретную зону, — сухо произнес он. — Все объяснения получите на берегу. При малейшем сопротивлении будем стрелять.

— Мы не знаем ни о каком запрете, — резко возразил Щербатов.

— На берегу вам объяснят, — бесстрастно повторил офицер. — Предупреждаю еще раз: будем стрелять!

Давая понять, что разговор окончен, он повернулся к Щербатову спиной.

Николай Иванович стиснул зубы. Ничего, ничего. Наверняка радист уже поставил в известность Владивосток. Такая наглость даром не пройдет.

— Товарищ капитан!

Отталкивая направленные ему в грудь стволы, радист Алик Федоровский старался пробиться к Щербатову. Три низкорослых солдата с трудом сдерживали его натиск.

Щербатов сделал шаг к офицеру. Тот, поймав его взгляд, торопливо сказал что-то солдатам, и те расступились.

— Товарищ капитан! — Лицо Алика было бледным. — Товарищ капитан, связи нет… Эфир забит. Сверхмощная радиостанция где-то рядом… Весь диапазон, будто нарочно…

— То есть как это — нет связи? — Щербатов почувствовал, как кровь прилила к голове. На мгновение он растерялся. — Ты не… не передал?..

Щербатов не видел, как иронически скривились губы тощего офицера, искоса наблюдавшего эту красноречивую сцену, Капитан смотрел на рубку штурвального, где место Байкова заняли два вооруженных солдата.

«Иртыш» поворачивал к острову.

Глава VI ФЛАГ НА ГОРИЗОНТЕ

Экскурсия подходила к концу: впереди, метрах в десяти, уже проглядывала шахматная облицовка задней стены оранжереи.

Сузи была рада, что через минуту-две она, наконец, покинет подводное царство Брэгга — странный мир уродливых, гипертрофированных водорослей. За полчаса, проведенные в оранжерее, Сузи успела не раз пожалеть, что согласилась на подводную прогулку. Если бы не данное Брэггу обещание познакомиться с его бассейном, Сузи вынырнула бы и покинула оранжерею в первые минуты — сразу после того, как к горлу подступила тошнота.

В чем дело? Почему так угнетающе, так неприятно действуют на ее психику подводные джунгли? Этого девушка никак не могла понять. Необъяснимое отвращение овладело ею при виде химерических форм, какие приняли здесь плоские ленты ламинарий, тонкие пленки морского салата, бурые, широколистые и пузырчатые туры. Знакомые с детства. Наверное, в этом и дело… Когда-то маленькая девочка Судзико любила играть выброшенными на берег водорослями. Еще в Японии… В забытой-перезабытой, совсем нереальной и, пожалуй, теперь уже совсем чужой.

Сузи не любила воспоминаний. То есть не самих воспоминаний, а их неизбежного следствия: размагниченного состояния духа, сентиментальной жалости к себе. Раз и навсегда она выбрала манеру поведения: сдержанность, спокойствие, уравновешенность. Покой и воля — прочитала она у какого-то поэта. Сузи считала, что давно уже обрела покой и обладает волей, достаточно сильной, чтобы этот покой сохранить. Тревожащие эмоции, непрошенные волнения — их она старалась гнать от себя. Покой и воля.

И сегодня Сузи решила устроить маленькое испытание своей воли. Девушка храбро погрузилась в призрачный мир водяных уродов. Она выдержала испытание, но… хорошо, что оно уже кончается.

Сильно оттолкнувшись ластами, Сузи брезгливо обогнула большой круглый куст, похожий на клубок бесцветных спрутов. Ей оставалось сделать до стены бассейна всего несколько гребков, когда что-то заставило ее посмотреть на дно. Взглянув, девушка оцепенела от ужаса: безжизненные щупальца вдруг ожили и, извиваясь как змеи, тянулись к ней. Холодным ожогом тронуло ногу.

Рванувшись, она отчаянно заработала ластами и выскочила на поверхность. Стенка бассейна была в двух шагах. Наверху, облокотившись на поручни лесенки, стоял Курт Ульман.

Девушка изо всех сил вцепилась в его протянутую руку.

— А я жду вас, Сузи, — сказал Ульман, помогая ей снять акваланг. — Брэгг сказал, что вы осматриваете его болото. Да что с вами? — Он изумленно смотрел на ее дрожащие пальцы. Девушка никак не могла расстегнуть ремешок.

— Ничего. Я сейчас. Подождите, Курт, — отрывисто сказала Сузи и, сорвав маску, направилась в кабинку.

Выйдя из оранжереи, они устроились в шезлонгах.

— Дайте мне сигарету, — попросила Сузи.

Она неумело закурила. С тревогой глядя на девушку, Курт ждал, когда та заговорит.

— Какая мерзость, — сказала Сузи дрогнувшим голосом. — Как в кошмаре… Безжизненные плети, наросты, противные, скользкие, гадкие… Знаете, Курт, я по-настоящему струсила.

Она коротко рассказала Ульману о том, что пережила под водой. Курт улыбнулся.

— А-а… Это вы познакомились с одним из любимых произведений Брэгга. Кстати, оно так и называется: спрут. Очень тонкая, чувствительная водоросль. Все естественно. Находилась в состоянии покоя. Вы проплыли мимо, вызвали движение воды. Стебли расплелись, потянулись за вами. Только и всего. Пугаться необязательно.

Заметив, что его слова не производят никакого впечатления, Курт умолк.

— К такому не привыкнешь. — Маленький рот Сузи брезгливо сжался. — Да и ни к чему это — привыкать…

Некоторое время они молчали. Японка лежала в шезлонге полузакрыв глаза, ее неподвижное, словно кукольное лицо было бледнее обычного.

— Давайте, Сузи, лучше о другом, — сказал Ульман. — Помните, вы не досказали, как оказались в США?

Сузи на мгновение приоткрыла глаза, благодарно взглянула на Курта. Влажные, по-детски припухлые губы девушки тронула едва заметная улыбка.

— Из Нагасаки меня увезла семья Иокашима, отец перед смертью просил позаботиться обо мне, ну, они и взяли меня с собой. Кацуко Иокашима был не только его компаньоном, но и другом… Так что родину я помню смутно, как-никак с семи лет в Калифорнии. Признаться, я больше знаю о Японии по рассказам.

Веки Сузи дрогнули. По рассказам… Как просто все уместилось в этих двух словах. Не высыхавшие слезы матери о Кано, старшем брате Сузи, которого она так и не видела. Горячечный шепот отца, умиравшего от белокровия. Постоянный томительный страх, поселившийся в семье за семь лет до рождения Судзико. Но зачем кому-либо знать то, что принадлежит ей одной?

Не меняя тона, все так же бесстрастно она принялась рассказывать о своей жизни в США. О том, как старики Иокашима на своей вилле близ Окленда создали уголок Японии. В саду росли цветы и деревья ее родины, слуги и учителя были японцами, японскими были мебель, кухня, книги, картины и даже одежда. Опекуны не жалели денег, им хотелось, чтобы девочка росла японкой и как можно меньше общалась с внешним миром. Вначале Сузи воспринимала свою жизнь в «искусственной Японии» как нечто само собой разумеющееся. Но годам к четырнадцати она стала тяготиться ролью любимой игрушки двух стариков. Ей стало казаться, что супруги Иокашима тешатся умилительным спектаклем — и только.

— И тогда я, — с улыбкой закончила Сузи, — дала себе слово удрать. Как только исполнилось восемнадцать, я навсегда простилась с опекунами. Деньги они дали. Сразу поступила в Калифорнийский университет и в два счета стала самой что ни есть стопроцентной американкой.

Сузи небрежным щелчком отшвырнула сигарету.

Курт слушал девушку и смотрел на океан, который тяжело плескался под самой верандой. Наблюдая, как старательные волны облизывают берег, Курт думал о том, что прибрежная полоса, наверное, самое чистое место в мире. Хорошо бы вот так же помыть всю землю, которая не мылась со времен всемирного потопа.

Он был рад, что к Сузи вернулось ее обычное настроение, хотя и понимал, что она вновь отодвинулась от него на ощутимую дистанцию. Но такую Сузи он знал давно, с такой ему было легко и просто.

— Ну, и как вы себя чувствуете в новой роли? — иронически спросил он. — Я имею в виду стопроцентную американку.

— Великолепно! — Сузи засмеялась… — В полном соответствии со стандартом. Женщина первой страны мира должна быть счастлива — и я счастлива. Кстати, теперь, поскольку мы живем в республике всеобщего счастья, я счастлива уже в квадрате. Женщина первой страны мира должна уметь тратить деньги — я научилась, истратив все, что у меня было. Зубы у меня — не придерешься, прическа — ультра си, вот, собственно, и все. Остальное — мелочь.

— Счастье, счастлив, счастлива, — проворчал Курт, поудобнее устраиваясь в шезлонге. — Ну до чего мы любим эти слова! Вот вы иронизируете, а, видимо, совсем не прочь отведать какого-то другого счастья. Такого, которое вы считаете настоящим. А по мне, в этом слове вообще нет смысла. Слово есть, а никакого понятия под ним нет.

— Ого! — Сузи вопросительно подняла брови. — Кажется, на моих глазах будет сокрушен главный идеал человечества. Подвиг, достойный Геракла, Ну-ну…

— А вы не смейтесь. Лучше попробуйте вообразить себя счастливой…

— Зачем же воображать? Я вам сказала, что счастлива. Вот и берите меня за образец.

Ульман махнул рукой.

— Я говорю серьезно. Вот вы произнесли сакраментальную фразу: идеал человечества. Ну, представьте, что вы достигли этого идеала, каким бы он ни был. Дальше что? Стремлений нет, желаний нет, тревог и волнений — тоже. Все. Ваш жизненный путь окончен. Так, что ли? Тогда чем же счастье отличается от смерти?

— Занятно! — Сузи повернула к нему голову. — Кстати, в литературе встречается и такое: счастье — это смерть. Вернее, наоборот: смерть — счастье. Впрочем, я точно не помню.

— Неважно. Это совсем другое. Я говорю о том, что счастье — призрачный, ложный идеал. По крайней мере, до тех пор, пока люди останутся людьми. Я считаю, что чувствовать себя счастливым — противоестественно и вредно. Минутная острая радость — да! Чувство удовлетворения сделанным — да! Все это я сам ощущал и готов признать право человека на подобные эмоции. Но постоянная блаженная одурь либо достаток еды и зрелищ, которые зовутся счастьем, — унизительны…

— Вы не правы, Курт, — негромко сказала Сузи, и на этот раз Курт не уловил в ее голосе ни иронии, ни спокойствия. — Наверное, все не так просто. Я не буду возражать, я прочту вам маленькое старинное стихотворение поэта моей родины, можно?

И, глядя в глаза Курта, Сузи тихо произнесла:

Ульман снисходительно фыркнул.

— «Синяя птица», которая не дается в руки… Звучит красиво. Но только и всего.

Сузи не отозвалась. Приложив ко лбу ладонь, она с интересом смотрела в сторону моря. Там, огибая остров, медленно шло небольшое судно.

— Чей это флаг, Курт?..

— Любопытно, — пробормотал Ульман, — что-то незнакомое. Не разберешь…

Сузи встала и сняла со стены бинокль.

— Попробуйте так, — сказала она, протягивая его Курту. Поднеся бинокль к глазам, Ульман присвистнул.

— Вот так штука — озадаченно произнес он. — Флаг-то советский!..

Глава VII СТРАННЫЙ ПЛЕН

Через десять минут прямо по курсу «Иртыша» показалась темная полоска земли.

Хотя фигуры солдат с автоматами были достаточно красноречивы, хотя за штурвалом стоял чужой человек в черно-желтой одежде, Андреев в глубине души еще надеялся, что все обойдется. Надо только не терять выдержки. Кто бы ни были эти наглецы, им придется считаться, что над кораблем флаг Советского Союза.

— Александр Михайлович, — тихонько сказал Щербатов. — Попробуйте пройти к команде. Надо бы успокоить людей. Меня вряд ли пропустят.

Андреев хотел спуститься с капитанского мостика, но дорогу ему преградил солдат.

— Go back! — холодно приказал он.

— Что значит «назад?» — возмутился Андреев. — Я начальник экспедиции.

— Go back! — уже с угрозой повторил солдат и тряхнул автоматом.

Андрееву ничего не оставалось, как вернуться.

Берег приближался. Уже можно было различить угрюмые, нависшие над водой скалы, густо-зеленую пелену тропических зарослей. Остров казался диким и зловещим.

Андреев тронул Щербатова за рукав:

— Как вы думаете, кто это такие?

— Пираты.

— ??

— Вы читали о мадам Вонг? Я думаю, что мы имеем дело с чем-нибудь подобным.

Андреев немного подумал.

— Но… Вы все-таки пояснее. Почему вы так считаете? Может быть, таможенный досмотр?

Капитан отрицательно покачал головой… — Нет, нет, Александр Михайлович!.. Мы были в открытом море — при чем тут досмотр? И еще: вы обратили внимание, что на вертолете не было опознавательных знаков? А стрельба, а их бесцеремонность, словно они совсем не заботятся о последствиях? Нет, Александр Михайлович, это захват.

— Что же делать? — мрачно спросил Андреев.

Капитан промолчал.

Корабль подходил к берегу. Вблизи остров казался еще более насупившимся и негостеприимным, чем издали, он подплыл окруженный тишиной, как тайной. Вдруг «Иртыш» резко повернул к берегу, словно собираясь врезаться в выступающий утес. Минута — и корабль оказался в небольшой уютной бухте, глубоко упрятанной среди скал.

— Вот вам еще доказательство, — сквозь зубы процедил капитан. — Конечно, пираты. Мимо такой бухты, в двух шагах пройдешь — не заметишь. М-да… Найти нас теперь будет сложно.

«Иртыш», управляемый умелой рукой, медленно входил под своды просторного грота. В глубине каменистой ниши виднелся причал. На нем суетились люди. Около полусотни солдат в желто-черных рубахах выстроились вдоль пирса.

Едва «Иртыш» пришвартовался, на его борт поднялся высокий сухопарый человек в белой рубашке и защитного цвета шортах. На вид ему было лет пятьдесят.

Человек легко взошел на капитанский мостик. Оттуда ему был виден весь корабль, и его видели все.

— Господа! — произнес он по-английски. — Вы задержаны пограничной службой республики Фрой. Причина — вторжение в ее воды. После выяснения обстоятельств, связанных с этим печальным инцидентом, вам будет предоставлена возможность продолжать плавание. Но пока прошу покинуть корабль и последовать в приготовленную вам гостиницу.

Английский на «Иртыше» знали многие. Сразу же поднялись возмущенные голоса:

— Вы сошли с ума!

— Не имеете права!

— Что он там лопочет?

— Вы за это ответите!

— Товарищ капитан, объясните ему!

— Это произвол, — резко сказал капитан. — Мы протестуем! Наш корабль находился в нейтральных водах. И мы не знаем никакой республики Фрой.

Сухопарый человек усмехнулся.

— Не станем пререкаться, господа. Я уже сказал, что будет проведено расследование. Тогда все и выясним.

— У нас нет ни времени, ни желания участвовать в ваших расследованиях, — твердо возразил Щербатов. — За нами нет нарушений.

Лицо незнакомца поскучнело.

— Ваши возражения ни к чему не приведут. Я вынужден приказывать: постройте команду и организованно сведите на берег. Иначе применим силу.

Андреев и Щербатов переглянулись. Моряки, сгрудившись на палубе, не сводили с них напряженных глаз. Андреев заметил, что кое-кто отстегнул пояс с тяжелой пряжкой и обмотал им руку.

— Скажите, — Николай Иванович все еще не терял хладнокровия, — вы отдаете себе отчет в происходящем? В последствиях?

— Да! — отрезал незнакомец.

Капитан окинул взглядом корабль, оценивая обстановку. Картина была неутешительной. С трех сторон моряков обступили автоматчики. Принимать бой бессмысленно: перестреляют. Может, они этого и добиваются — вызвать столкновение и расправиться с командой? Видимо, так же думал и Андреев. Поймав взгляд капитана, он еле заметно пожал плечами.

А экипаж ждал. Щербатов видел, как подобрались и посерьезнели люди. И понял: отдай он сейчас приказ, никакие автоматы не испугают.

Он шагнул вперед, взялся за поручень. Сказал как можно спокойнее:

— Товарищи! Похоже, это провокация. Больше выдержки. Помните, что бояться нечего, мы граждане СССР.

Краем глаза он увидел, что незнакомец наблюдает за ним. «Видимо, знает русский, — подумал Щербатов. — Ну, и черт с ним…»

Он не ошибся: Гейнц достаточно знал русский язык, чтобы понять, о чем говорит капитан. Первым желанием его было прервать Щербатова. Но, секунду подумав, он переменил решение. Гейнцу было ясно: капитан на эксцессы не пойдет.

Конечно, проще всего было уничтожить корабль вместе с командой. Но это самое простое было для него неприемлемым. Если какая-нибудь случайность заставит бить отбой, тогда ему крышка. Ответственность за политическую авантюру — это одно. А за убийство десятков советских граждан… Гейнц гнал от себя эту мысль. И все же он точно знал: если команда не подчинится, он пойдет на все… Но лучше бы до крайностей не дошло.

Всего этого не знал и не мог знать капитан Щербатов. Но благоразумие подсказало ему: сейчас главное — выиграть время, сдержать страсти, не допустить столкновения. Как только на Родине узнают об их судьбе, наглым молодчикам не поздоровится.

И он уверенно повторил:

— Не поддавайтесь на провокации, товарищи!

Да, конечно, выдержка и дисциплина… Но сам Щербатов вскоре убедился, что призывать значительно легче, чем следовать призыву. Когда здоровенные парни с автоматами двинулись сквозь толпу моряков, расчленяя ее на группы, а затем стали сгонять их на берег, капитан с тоской подумал: а вдруг он ошибся?

А когда к нему подошел один из молодчиков и стал деловито ощупывать карманы, Щербатов почувствовал, как кровь бросилась в лицо.

— Спокойно, Николай Иванович, — Андреев, внимательно следивший за капитаном, взял его за руку. Невесело улыбнулся. — Снявши голову, по волосам не плачут.

Капитан молча отвернулся.

…Их вели около часа, и на протяжении всего пути они ничего не увидели, кроме однообразных тропических зарослей, сдавивших с обеих сторон травянистую ленту дороги.

Впереди, сзади, по бокам шагали автоматчики. Маленький чернявый офицер с голубыми нашивками в виде двух перекрещенных оливковых ветвей суетливо бегал вдоль колонны.

Моряки шли молча. Все отчетливо сознавали, что положение скверное, и, возможно, надо готовиться к худшему. Впрочем, в самом начале пути произошел эпизод, который вселял кое-какие надежды…

А случилось вот что. После того как они покинули территорию порта, колонну погнали ускоренным шагом. Охранники обступили ее почти вплотную и, чуть что, не стесняясь, тыкали в спины людей автоматами. Неизвестно, в самом ли деле у Коршунова развязался ботинок или он все обдумал заранее, но, так или иначе, Геннадий, шагавший рядом с Ингой, вдруг отстал, присел на корточки и принялся возиться со шнурками.

К нему тотчас подскочил один из конвойных, плотный, длинноволосый парень, и что-то злобно выкрикнул. Коршунов пожал плечами и показал на ботинок. Длинноволосый ткнул его стволом, и Коршунов упал на дорогу. Он тут же встал и, не говоря ни слова, с размаху двинул солдата по уху. Тот выронил автомат и свалился. А Геннадий, даже не взглянув на упавшего, как ни в чем не бывало снова склонился над ботинком.

На мгновение все оцепенели. Офицер срывающимся голосом что-то скомандовал, и солдаты вскинули автоматы. Замерли и моряки, готовые немедленно броситься на помощь мотористу. Андреев быстро взглянул на Щербатова, и ему показалось, что тот обрадовался наступлению развязки. Да и у самого Андреева метнулась мысль: будь что будет.

Но ничего не случилось. Ни один из желто-черных не подошел к Геннадию. А тот, неторопливо зашнуровав ботинок, выпрямился, флегматично взглянул на ощетинившуюся шеренгу солдат и, перешагнув через лежащий на пути автомат, подошел к своим. Моряки сразу расступились, пропуская его в середину.

— Молодец, Генка, — взволнованно шепнула Инга.

Колонна двинулась дальше. Однако теперь конвоиры держались от моряков на почтительном расстоянии.

— Проволока! Смотрите, колючая проволока! — вдруг закричал Костя Феличин, шедший в первой шеренге. — Товарищи, это концлагерь!

Строй как по команде остановился, загудел. Взметнулись злые голоса…

— Ну вот, притопали!

— Хороша гостиница!

— Концлагерь на сто процентов.

Чепрасов, обернувшись, крикнул:

— Товарищи! Нас обманули. Не пойдем в лагерь!

— Не пойдем!

Щербатов и Андреев вышли из толпы и направились к офицеру.

— Куда вы нас привели? — в упор спросил Андреев. — Нам было сказано, что экипаж проведет несколько дней в гостинице. Это вы называете гостиницей? — Он кивнул на запрятанные среди каменных глыб постройки, похожие на длинные бараки.

— И как понимать колючую проволоку? — добавил капитан Щербатов.

Офицер усмехнулся:

— А чем не гостиница? Не понимаю вас, господа…

— Не кривляйтесь, — отрезал Андреев. — Мы в лагерь не пойдем. Требуем возвращения на корабль.

Офицер пожал плечами.

— Не имею права.

— В таком случае мы возвращаемся сами!

Офицер встревоженно переводил взгляд с одного на другого.

— Но поймите, господа, — почти выкрикнул он. — Я не имею права нарушить приказ!

— В чем дело, Крафт? — раздался повелительный голос.

Из проходной вышел пожилой седоватый человек в белом, спортивного типа костюме, с усиками, словно приклеенными к губе. — Что вы торгуетесь? Почему люди не на месте?

— Протестуют, господин координатор! Требуют возвращения на корабль, — вытянувшись, отрапортовал офицер.

— Вот как! На корабль! — Человек с усиками насмешливо оглядел моряков. — Требуют!..

Он повернулся к Андрееву и Щербатову.

— Мне кажется, господа, вы не понимаете своего положения. Вы ничего не можете требовать, ваши протесты ничего не изменят. Вы нарушили территориальные воды республики Фрой. До тех пор, пока не будет определено, почему вы это сделали, будете находиться здесь.

Андреев открыл было рот, но тот, не дав ему заговорить, махнул рукой.

— Все! Все! — И офицеру: — Ведите! Не подчинятся — стреляйте! Без предупреждения!

Ни на кого больше не взглянув, человек с усиками скрылся в проходной.

Андреев и Щербатов вернулись к морякам. Инга схватила за руку Андреева.

— Александр Михайлович! Что же будет?

— Не волнуйся, Инга. Ты только помни, кто мы и откуда. Все кончится хорошо, я уверен.

— Мы-то помним, — мрачно сказал Феличин. — А вот помнят ли они… Вот что неясно.

— Не беспокойся, парень! — подал кто-то голос. — Помнят. Наглость-то, она бывает и со страху.

В лагерь пропускали по одному. Два солдата тщательно обыскивали моряков. Офицер придирчиво рассматривал каждую вещь, будь то зажигалка или расческа.

Глава VIII РЕЧЬ ПРЕЗИДЕНТА

Как ни интересно было Тому, слушать, что говорит президент, но еще интереснее было смотреть на хозяина. Впервые он видит, что Джонатан Брэгг ходит перед телевизором, уткнувшись взглядом в экран. Пусть скажет теперь, что Том зря оторвал eго от дел.

— Итак, дорогие фроянцы, в нашей республике появились гости. И хотя жить они будут пока в отдельном помещении, их появление среди нас — вопрос времени. Выражаясь образно, это что-то вроде барокамеры для водолазов. Дадим нашим гостям немного привыкнуть, освоиться — и милости просим в нашу республику Фрой. — Президент радушно улыбнулся и развел руками, словно желая обнять всех гостей сразу.

Брэгг неожиданно встал, взволнованно заходил по комнате. Его тонкие губы что-то шептали, пальцы нервно теребили край мягкой куртки. Потом он остановился, ожесточенно потер лоб, подумал. Поднял трубку телефона.

— Доктора Ольпинга… Да-да, немедленно… Все равно… Я говорю вам — не-мед-лен-но!

И через полминуты:

— Добрый вечер, сэр… Брэгг… Спасибо, но я… Вы слушаете Карповского, Алек? Чудовищно! Как ерунда? Мм… Но я, в конце концов, не об этом — если надо, то… Минутку, Ольпинг, но среди них Андреев, ученый. Я знаком с ним по Марсельскому конгрессу. Да, океанограф, видный. С ним так нельзя. Ну, хорошо, хорошо, не будем спорить, Алек. Я прошу вас об одном — поговорите с Вальтером. Считайте, что это моя просьба, большая просьба Ольпинг… Что, заставите? Ну, захотите, прошу вас… Меня коробит, когда с учеными обращаются, как бог знает с кем. Алло, Ольпинг! Куда вы пропали?

— А сейчас наш долг, дорогие фроянцы, не мешать гостям привыкать. Не устраивать вокруг их прибытия ажиотажа, не толпиться вокруг их коттеджа, словно у зверинца. Вы же сами отлично понимаете, что это не может им понравиться и создаст превратное мнение о гражданах нашей республики. Поэтому и только поэтому Высший совет республики вынужден запретить с сегодняшнего дня появляться в районе расположения наших гостей. Не будем назойливы, друзья мои… — В голосе президента послышались интимные нотки.

Ульман с сомнением посмотрел на экран. «Только поэтому». Странное дело: все запрещения, существующие в республике, преследуют исключительно благородные цели. Волны благородства захлестывают остров. Эдак и захлебнуться недолго.

Вот и еще одна волна. И снова благородство высшего сорта.

А в целом — темное дело. Они что, эти русские, пожелали остаться в гостях на острове? Что-то непохоже на русских. А если не пожелали, то уж будьте покойны, господин президент, — неприятностей не оберетесь.

Ульман задумчиво постучал по столу зажигалкой.

Где же зарыта собака? Неужели они до того зарвались, что считают возможным увлечь своими идеями целый экипаж иностранного корабля? Невероятно. А может быть, силой захватили? И это вряд ли. Даже Карповский не решится пойти на конфликт с Советским Союзом.

Но тогда что же? Как ни крути, а логики никакой.

О’Нейлу надо было спешить на смену, но президент все еще продолжал говорить. А событие было не из таких, чтобы не дослушать до конца. Однако, слава богу, Карповский, кажется, начал закругляться.

— И не забывайте, друзья, что гости прибыли из цитадели коммунистического мира. Наверное, им может понадобиться некоторое время, чтобы безболезненно окунуться в атмосферу полной личной свободы. Вы помните, что даже многих из нас, явившихся из стран свободного мира, который мы, фроянцы, конечно, тоже не считаем свободным, но который все-таки предоставляет чуть больше прав человеку, — даже многим из нас понадобился определенный период для выпрямления личности, согнутой насилием и нуждой.

О’Нейл задумался. Чего ради приперлись сюда эти русские? У них и дома работы хватает. Неужели из-за идей? Забавно. Может, в самом деле у нас распрекрасная республика? Вон, целыми пароходами начинают являться.

Впрочем, ничего хорошего нет. Сегодня пароход, завтра — два, потом десять. Так ведь скоро и работы не хватит. Остров маленький. Нет, не нравится ему это, не нравится…

— …Итак, друзья, я кончаю. Повторяю, никто не собирается силой задерживать наших гостей. Поживут, осмотрятся — и если не примут нашей республики, тотчас отправятся домой. Но повторяю: мы еще не можем отпускать их сейчас, пока республика не окрепла и нуждается в конспирации. Скоро, очень скоро мы смело взглянем миру в глаза, покажем ему образец подлинной свободы человека — и тогда отпадет надобность в камфуляже, в нашей «мимикрии». Мы сами убедительно и горячо попросим русских гостей рассказать миру обо всем, что они у нас видели, с чем познакомились, что сумели понять.

Президент закончил. Он ласково попрощался — и уже через секунду его место на экране заняла улыбчивая Жаклин. Подмигнув, она щелкнула пальцами:

— Ну, что вы скажете, мальчики? Я думаю, что эту новость следует вспрыснуть. А потом мы с вами потанцуем…

— Все в порядке, Фред. Русские в лагере, особых эксцессов не было. Правда, пришлось слегка припугнуть. — Вальтер сдержанно улыбнулся. — Вот судовые документы.

Он положил на стол пачку бумаг.

— Смотрели? — спросил Гейнц.

— Ничего интересного.

— Да, Фред… — Лицо Вальтера приняло озабоченное выражение. — Думаю, нужно освободить из лагеря ученого. Звонил Ольпинг, закатил дикий скандал. Этот доктор Андреев, оказывается приятель Брэгга…

— М-да… — Гейнц нахмурился. — Ни к чему это. Может, убедить Ольпинга? С Брэггом проще.

— Убедить? — Вальтер иронически поглядел на Гейнца. — Вы возьметесь убеждать Ольпинга? Я — нет!

Веко Гейнца дернулось. Он подумал. Потом нехотя сказал:

— Неприятно. Но ничего не поделаешь. Ссориться с Ольпингом сейчас очень некстати…