День Дьявола

Эндландс

Я всегда знал, что Старик умрет внезапно. Так перегорает электрическая лампочка и в ней внезапно темнеет стекло. Тем не менее, когда Отец позвонил ночью, чтобы сообщить мне эту печальную весть, я не мог не почувствовать, что уход Старика меня потряс. И сразу же ощутил, как далек теперь от фермы.

Я тогда жил в Саффолке, недавно женился и преподавал в школе для мальчиков, той, что рядом с болотами. В Эндландс мне удавалось выбраться не чаще двух-трех раз в год, и обычно я отправлялся туда подышать навозом в то время, когда на ферме больше всего нужны руки: на окот овец в Пасху, к сбору урожая летом или осенью, когда овец пригоняют с пастбищ. Собственно, мы с Кэт уже начали собираться – пора было ехать помогать с овцами, – когда за несколько дней до начала осенних каникул позвонил Отец. Загонять овец мне все равно придется, но уже после похорон.

Кэт, несмотря на грустные обстоятельства, с нетерпением предвкушала поездку. С ее работой – она работала в детском саду, где в период каникул всегда не хватало персонала, – ей никак не удавалось съездить со мной в Эндландс, и с Дайерами и Бисли, соседями-фермерами, она познакомилась только в день нашей свадьбы в июне. По большому счету, она и Отца-то едва знала. После помолвки мы пару раз ездили повидать его в Дербишир, куда он приезжал на ярмарку со своими четырехлетками, но это были короткие встречи за чашкой чая и сэндвичами между аукционами, и их с Кэт знакомство не шло дальше общих разговоров о ферме или об ее семье.

Он никак не отзывался о ней, ни хорошо, ни плохо, но чувствовалось, что она ему нравится. Не то чтобы я просил его благословения или нуждался в нем. С тех пор как я уехал из Эндландс, на ком бы я ни женился, по большому счету для фермы это не имело никакого значения. И все-таки он хотя бы предпринял усилия, чтобы познакомиться с Кэт.

А Старик, конечно, с ним не приезжал, так что впервые Кэт увидела его только в день нашего бракосочетания. И тем не менее, когда я сообщил ей о его смерти, она расстроилась, как и все в Долине, и в поезде беспрерывно задавала мне вопросы, огорченная, что ей уже никогда не доведется узнать его поближе.

– Прости, что не давала тебе покоя, – сказала она, когда мы расплачивались, выходя на последней остановке. – Мне просто хотелось узнать о нем побольше.

– Ладно, только Отца ни о чем не спрашивай, – отозвался я. – Он не станет говорить о Старике. Ему бы только поскорее покончить со всем этим.

– Знаю, – сказала Кэт. – Я уже сталкивалась с этим.

– Тут другое, – возразил я.

– Отрицание потери часто встречается, Джон, – заметила она, когда мы спустились на перрон. – Малышка Эмма Картер говорила о своем отце так, будто он жив, хотя прошло уже полгода.

Год назад у одной из девочек в детском саду умер отец, и Кэт взяла на себя заботу о семье. Она помогала с организацией похорон, от лица миссис Картер писала письма в страховую и банк и полностью погрузилась в домашние дела убитого горем семейства: следила, чтобы в доме было прибрано и все хорошо питались, выносила мусорное ведро и кормила кошек. Она пригласила Картеров на свадьбу, но для социальных мероприятий они тогда были явно не готовы, поэтому просто послали нам открытку. Это была самодельная картинка, которую почтальон доставил нам лично. Меня изобразили в виде человечка в цилиндре, а у Кэт были крылышки и нимб.

Каждый день, приходя с работы, она приносила с собой пару-тройку подарков от детей: проволочные поделки с блестками и отклеившимися в дороге кусочками свадебной фаты. Все они были более или менее одинаковыми: церковь, колокола, большое желтое солнце, – хотя в одном случае присутствовала еще плачущая девочка, а мы с Кэт держались за руки.

– Что такое? – поинтересовался я.

– О господи, это Оливия Браун, – сказала Кэт, поднимая глаза от доски, на которой она крошила лук. – Я сегодня утром полчаса убеждала ее, что ты не собираешься увезти меня от них.

Дети, особенно девочки, хотели обладать ею всецело, их притягивали ее миловидность и та сестринская привязанность, которую она проявляла к ним. У нее на коленях они плакали, об ее рукава вытирали сопливые носы, ее волосы они заплетали цепкими пальчиками в косы, в ее ладони вцеплялись, когда наступало время идти домой.

Дети чисто по наитию сразу же делали ее главной в их жизни. Вот и Грейс, хотя она была намного старше подопечных Кэт, повела себя так же на нашей свадьбе. Единственная дочь Лиз и Джеффа Дайеров и единственный ребенок в Эндландс, она немедленно цеплялась за каждого, кто проявлял к ней хотя бы чуточку внимания. Весь вечер она тенью ходила за Кэт. Они вместе танцевали и подкидывали воздушные шары, сидели рядышком, опустив соломинки в один стакан с лимонадом, а если музыка становилась слишком громкой, говорили что-то друг другу на ухо. Когда Кэт, устав от туфель, сбросила их и ее очаровательные босые ножки замелькали то там, то сям, Грейс надела туфли и ходила в них весь вечер, пока нам не пришло время отправляться в отель рядом с аэропортом, где мы остановились. И когда все вышли из «Кинг Армс» на улицу проводить нас, Грейс дольше всех махала вслед отъезжавшему такси.

– Надеюсь, она не будет слишком грустить, – заметила Кэт. – Я старалась не слишком разочаровывать ее.

– По поводу чего? – спросил я.

– Не знаю, с чего она это взяла, – сказала Кэт, – но бедняжке почему-то кажется, что теперь, когда мы поженились, мы переселимся на ферму твоего отца.

– И что ты ей сказала? – поинтересовался я.

– Что мы приедем навестить ее, как только сможем, – ответила Кэт. – А что еще я могла сказать?

– Она тебе напомнит, ты же понимаешь?

– Да я не против, – отозвалась Кэт. – Ей одиноко.

– Насколько мне известно, она не стремится что-нибудь менять, – сказал я. – И быстро расстается с друзьями.

– Она говорила мне, что ее дразнят, – возразила Кэт.

– Все так говорят.

– Она думала, что я должна родить ребенка.

– Она и сейчас так думает?

– Двоих-троих, вообще-то, – сказала Кэт.

Такси заворачивало за угол, и Кэт напоследок помахала рукой.

– Она такая лапочка, – сказала Кэт. – Я буду скучать по ней.

И действительно, она скучала по Грейс.

Из Испании Кэт отправила ей открытку, а во время долгой автобусной поездки по жаре в Гранаду она решила, что когда в следующий раз встретится с Грейс, то подарит ей медальон, который надевала на свадьбу, – тот старинный, подарок матери.

Но теперь она везла с собой в Эндландс нечто лучшее и с нетерпением ожидала, когда встретится с Грейс, чтобы рассказать новость именно ей.

Родители Кэт были в полном восторге, особенно Барбара, но я предупредил, чтобы она не ждала такой же реакции от Отца. Он не станет придумывать имя ребенку или предлагать украсить свободную комнату рисунками диких зверей.

Здесь, на конечной станции железной дороги, облака низко нависали над холмами, окружавшими ряды домов и магазинчиков, дул холодный ветер, выстуживая улицы. Провинциальный городок Клисроу находился ближе всех к долине, и летом сюда приезжало немало народу поглазеть на замок или прогуляться вдоль реки, но в это время года шумные фургончики с мороженым уже исчезли, а рождественские огни еще не зажглись, и в местечке царил мрак, пропитывавший, как сырость, все вокруг.

Кэт села на скамейку, поставив свой дорожный чемоданчик на землю между ног, и подобрала лежавшую тут же рядом газету. Из заголовка на первой странице следовало, что на двоих детей в муниципальном районе Бернли напали собаки. Младшему из детей был только год. Все первую страницу газеты заполняла фотография происшествия. Как я понял, полиция предполагала, что собаки были натравлены на детей.

Не говоря ни слова, Кэт сложила газету и положила на прежнее место. Она обвела взглядом улицу и коснулась живота. Изменения понемногу становились заметны. В шесть недель он – а Кэт не сомневалась, что это будет мальчик, – был размером с горошину, но у него уже сформировались глаза, позвоночник и пухлые выросты, которым предстояло превратиться в ножки и ручки. Уже скоро она ощутит внутри легкое шевеление, а месяца через два младенец начнет заявлять о себе при помощи пяток и кулачков.

Привокзальные часы показывали, что мы прождали полчаса, и я уже был готов прогуляться до автобусной остановки, чтобы посмотреть, ходит ли еще что-нибудь до долины, но тут послышался шум мотора, и на дороге показался отцовский «Лэнд Ровер».

Блеснули фары, и машина пристроилась позади стоявших шеренгой такси. Мотор ее продолжал сотрясаться под капотом. Отец ездил на этой машине много лет, а возраст «Лэнд Ровера» превышал мой собственный. Машина выработала свой ресурс до последней капли, как те бедные ослики в Испании, отвозившие тучных туристов к Альгамбре. Треснувшая фара была заклеена скотчем, синяя краска, напоминавшая мне канцелярские шкафы, вспучилась по краям. Бережливость – суровая госпожа, и Отец, до тех пор пока ему удается чинить свою колымагу при помощи запчастей от Эббота, не станет покупать новую машину.

– Прошу прощения, – произнес он, когда я открыл заднюю дверь. – Заезжал к Хейлвуду. Ты же знаешь, что он за тип. Приходишь за чем-то одним, а он тут же пытается всучить тебе кучу всякого барахла. Места хватает?

– В самый раз, – ответил я, пристраивая свою сумку и чемоданчик Кэт посреди рассохшихся ящиков с инструментами, всяческих сапог и перчаток, пустых мешков из-под корма, цепей, канатов и прочего хлама.

И тут же всегдашняя вонь, характерная для фермы, где всегда пахло соломой и дерьмом, как непрошеный спутник, заявила о своем присутствии, но Кэт сделала вид, что не замечает ее, когда втиснулась рядом со мной, захлопнув дверь с третьего раза.

– Как поживаете, Том? – сказала она, наклоняясь вперед, чтобы пожать Отцу руку. Кэт уже разобралась в нем, хотя внешне ничем это не обнаруживала, и понимала, что он бы смутился, если бы она обняла его.

Вот такая она, Кэт. Умеет обращаться с людьми и знает, как сделать так, чтобы они не напрягались.

– Все будет нормально, если баран выздоровеет, – ответил он.

– Так он все еще болеет? – спросил я.

– Вроде бы идет на поправку, – сказал Отец. – Но пока трудно сказать. Лейт говорит, надо приглядывать за ним.

Зная Отца, я не сомневался, что он будет проверять состояние барана ежечасно.

– Мама и папа кланяются, – сказала Кэт. – Они очень огорчились, узнав о кончине Старика. На свадьбе им было так приятно с ним познакомиться и поговорить.

По правде говоря, он тогда выпил одну за другой несколько пинт и только тогда перестал дуться. А потом его уже было не остановить. Это с его подачи все распевали в два часа ночи, когда официанты уже убирали помещение. Не человек, а кремень, говорил народ. Про такого второпях не забудешь.

– Люди уходят, когда наступает их черед, – отозвался Отец. – Что тут сделаешь.

Он глянул в зеркало, и машина тронулась. Кэт посмотрела на меня. Отец повел себя точно так, как мы оба ожидали, и, должен признаться, я был этому рад. Если бы он лил слезы и был многословен, я бы растерялся.

Проехав по мосту Эдисфорд над Риббл, мы выехали на длинную прямую дорогу к долине. Осень была в самом разгаре, и на сенокосных лугах, готовых к вспашке, паслись стаи ворон. С платанов и буков с каждым порывом ветра облетало все больше листьев, стоячая вода покрылась рябью. Пашни были убраны до следующего пахотного сезона, и волнистая поверхность открытых полей[1] простиралась до самых изгородей и опушки леса.

Об этих полях я думал, когда стоял в глубине классной комнаты в Черчмидс, мечтая о каникулах. Я ощущал некое беспокойство еще до того, как узнал о Старике. Не то чтобы я был как-то особенно несчастлив, занимаясь своей работой – мальчики в целом вели себя хорошо, им нравилось учиться, – но я постоянно ловил себя на том, что думаю об Эндландс чаще, чем раньше. С фермы я уехал, когда был едва ли старше моих выпускников, и, слушая во дворе их хвастовство по поводу воображаемых успехов у девушек из колледжа «Квин Мэри» или глядя, как они ковыряют свои прыщи на собрании в клубе, я начинал понимать, что принял когда-то решение, ничего толком не зная о жизни. Как и все подростки, я жаждал уехать из дому при первой же возможности, и мне вовсе не приходило в голову, что у этого поступка может быть своя цена. Но ведь у молодого человека должны быть свои привилегии, не так ли? Эгоизм. Невежество. Слепота…

Если у Кэт и было когда-то похожее желание прокладывать в жизни свой собственный путь, она его подавила, в отличие от меня. Она пустила корни в Саффолке, на своем небольшом клочке земли. Она не была уроженкой Саффолка, нет, она родилась в Хэрроу, где Его преподобие выполнял обязанности викария в церкви Святой Троицы, но в Дунвике она жила с тех пор, как ей исполнилось одиннадцать, и считала своим домом обширные поля и облака, так вдохновлявшие Констэбля[2]. Как она говорила, ей нравится смотреть вокруг. Так много Англии втиснули сюда, ради собственного блага нации, разумеется.

Ясность обзора измерялась зданиями церквей, которые мы могли видеть из окна спальни. Когда шел дождь, дальше места работы Преподобного на другом конце деревни уже ничего нельзя было разглядеть, но в ясные дни взгляд достигал кремниевой башни церкви Святого Хуберта и скользил дальше, до серого горизонта, где плоская земля становилась морем.

– Если случится потоп, – предупреждал я, – мы будем брошены на произвол судьбы.

Но она уже придумала, говорила она. Надо поднять дом на сваи. Это не поможет, убеждал я. Когда арктические льды растают, говорил я ей, вся страна начнет накреняться вдоль оси где-то в районе Дерби. Север поднимется, юг уйдет под воду. Еще пара-тройка десятилетий, и я буду добираться до работы на веслах, говорил я. Лучше уехать отсюда при первой возможности.

Она могла бы заметить, что шутки подобны крышкам на глубоких колодцах, хотя никогда не спрашивала, счастлив ли я. Вероятно, потому что знала, каков будет ответ.

Всякий раз, когда мы говорили с Кэт об Эндландс, она представляла мою прежнюю жизнь на ферме так, будто все это осталось навсегда в прошлом. Да, здесь мило и симпатично, ведь прошлое не может быть другим, правда? Но она сама здесь будет играть роль гостьи, и не более того. И ферма – никоим образом не то место, где она могла бы жить. Но когда она увидит Эндландс, она изменит свое мнение. Она почувствует, как бесценно это место. Так же бесценно, как дитя, которому предстоит появиться на свет к следующему сбору урожая.

На проселочной дороге Отец выжал газ и ударил обручальным кольцом по рулю.

– Глянь-ка, Джон, нет ли там моей зажигалки, – сказал он, и я, копаясь среди старых чеков и пластиковых пакетов, валявшихся на приборной доске, наткнулся на коробку разрывных пуль, купленных им у Хейлвуда.

– Господи, Отец, на кого ты собираешься охотиться с ними?

– Я видел оленей в пустошах, – ответил он.

– Оленей? – переспросил я. – Ты уверен? Я думал, они давно уже ушли отсюда.

Сам я не видел оленей в этих местах с тех пор, как закончил школу.

– Что плохого в том, что на пастбищах есть олени? – спросила Кэт. – Я не понимаю.

– Мы не можем допустить, чтобы они приближались к овцам, милая, – ответил Отец. – Они разносят заразу. У меня уже есть больное животное, и я не хочу, чтобы заболели другие.

– И что вы будете с ними делать? – продолжала спрашивать Кэт. – Отгоните их?

Отец взял у меня зажигалку, которую я нашел под пачкой старых эвкалиптовых леденцов от кашля.

– Боюсь, это будет нечто более окончательное, милая, – ответил он.

– Вы хотите сказать, что убьете их? – уточнила Кэт.

– Угу, – ответил Отец. – Так будет лучше всего.

– Разве они ничьи?

– Ничьи или чьи-то, – отозвался Отец, – от них придется избавиться.

Он переключил скорость и, закашлявшись, стукнул кулаком по груди. Стало быть, легкие снова дают о себе знать. Каждый год в это время кашель возвращался, как исландские гуси на Брайардейльские топи, пока снег не погонит их дальше на юг.

– Ты что, с таким кашлем отправишься в пустоши? – с недоверием спросил я.

– Правда, Том, кашель нехороший, – поддержала меня Кэт.

– Бывало и похуже, и ничего, выжил, – отмахнулся Отец.

– Пусть так, – настаивал я. – Но все-таки сходи к врачу. Наверняка ты сможешь записаться на завтра наутро, перед похоронами.

– У меня слишком много дел, – ответил он.

– А почему бы Джону не позвонить? – сказала Кэт. – Он договорится, чтобы доктор приехал к вам.

Он кинул на нее взгляд и слегка качнул головой. Врачей он не любил. Так было всегда. Единственный врач, посетивший ферму за последнее время, был тот, что объявил о смерти Старика.

– Со мной все в порядке, – заявил он, доставая из-за уха самокрутку и закуривая.

Лицо и волосы у него всегда пахли табаком. А еще соломой и сладковатой смесью отсыревшего дождевика и пота. Этот крепко настоявшийся дух так глубоко въелся в него, что, даже после того как он долго тер руки и лицо куском карболового мыла в раковине на кухне, его кожа почти сразу же снова начинала источать все ту же смесь запахов, и я не сомневался, что и в переполненном людьми помещении смог унюхать бы его через минуту.

По салону поплыл табачный дым. Отец зашелся в грубом кашле и только тогда опустил стекло. Он всегда слишком много курил, но в это время года, похоже, самокрутка постоянно была при нем. В октябре начинается очередной цикл воспроизводства овец, будущее стада зависит от очень многих вещей, и большинство из них он не мог контролировать. Овцы должны пережить весну и лето, не утонуть в топях и не подцепить болезнь, сено в амбаре должно хорошо дозреть, баран должен рваться покрыть овцу, а овца – быть готовой к спариванию. Но те проблемы, которые были ему подвластны, как, например, олени, решались быстро.

Он снова закашлялся, и Кэт слегка толкнула меня локтем. Но уговаривать его показаться врачу было бесполезно. Жизнь в долине делала незлобивых людей упрямыми, а пожилых превращала в стариков. Особенно осенью.

Я по себе это вижу. Заметил за последние несколько лет на День Дьявола и при Загоне. Адам смеется над моей согбенной спиной и называет меня дедушкой. Не дают покоя суставы, и я вчитываюсь в этикетки на тюбиках с разными снадобьями в надежде, что они принесут обещанное облегчение. Болит то в одном месте, то в другом, боли возвращаются, как будто им от меня что-то нужно. Старик об этом всегда говорил.

Вспоминаю, когда я был маленьким и холод и сырость сковывали его ноги так, что ему приходилось оставаться в постели, меня посылали к нему наверх с чашкой горячего чая, куда он в качестве лекарственного средства не забывал плеснуть виски из бутылки, всегда хранившейся у него под подушкой.

– Дай-ка ручонку, Джонни-паренек, – говорил он, зажав окурок в углу рта и вытаскивая рубашку из штанов.

Он замечал, что я хочу понять, где у него болит.

– Слышишь? – продолжал он, прижимая мои пальцы к бедру. Когда он перемещал ногу, головка кости и суставная сумка терлись друг о друга, издавая сухой треск, как будто в суставе сыпался песок.

– Что это? – спросил я.

– Баран разбил, – сказал он, и окурок дернулся у него во рту. – Череп у него – что тебе хренова шар-баба. Смотри, Джонни-паренек, никогда не забывай, что с барана нельзя глаз сводить.

Со Стариком всяких бед случалось больше, чем с кем бы то ни было в долине, и не обязательно по его бесшабашности, хотя пару шрамов он получил во время бурных ночей в «Пастушьем посохе», а потому, что он принадлежал к поколению, которому свойственно было работать руками, а не применять машины. Он топором рубил деревья в ясеневой роще. И овец он стриг вручную, как это делал его отец, Джо Пентекост, теми же самыми ножницами, не потерявшими за сотню лет упругости пружины. А вскоре после свадьбы ему пришлось надеть обручальное кольцо на правую руку, после того как разъяренная свинья, принадлежавшая Бисли, отгрызла почти целиком его «священный палец» (как он сам его называл). В ходе естественных процессов кольцо (раз уж не сам палец) в конце концов вернулось к нему, и Старик, промыв его под краном во дворе, снова надел его.

– Вот ужас! – поразился я.

– Твоя бабуля сотворила бы со мной нечто похуже, чем эта свинья, если бы я не нашел кольцо, – изрек Старик.

Я не знал Бабушку Элис – она умерла задолго до моего рождения, но из того, что я слышал о ней, только она одна и не оставляла попытки держать Старика на коротком поводке. Она была настоящая горянка, с характером твердым, как кремень.

– Когда-то и у тебя будут такие руки, Джонни-паренек, – говорил Старик. – Посмотришь на них и скажешь сам себе, что вкалывал всю жизнь.

Именно этого я хотел больше всего в жизни. Хотел, чтобы руки у меня не были такими, как у детей в деревне. И чтобы пальцы у меня были без ногтей, и шрамы во всю грудь. Хотел, чтобы большой палец щелкал, как затвор пистолета, всякий раз, когда я пошевелю им, а каждая кость в теле пела свою песню. Когда бы мне ни случалось порезаться, я растравливал рану, как только она начинала затягиваться, так что к тому времени, как я пошел в старшие классы школы, у меня на теле красовалось целых три основательных шрама: один на правой руке, между большим и указательным пальцами, другой над бровью, от удара кулака Ленни Штурзакера, и третий на локте, его я мог видеть только в зеркало.

Кэт взяла меня за руку и выглянула в окно, одновременно проводя большим пальцем по мозолистой ладони. Ей нравились мои руки. Помню, мы только познакомились, и она осмотрела их дюйм за дюймом, как гадалка, выискивая что-то в линиях и рубцах – что-то, что уверит ее в счастливом будущем.

Думаю, по сегодняшним стандартам мы поженились довольно быстро: прошло менее полутора лет между той нашей первой хмельной вечеринкой на тридцатилетии Аманды Стьюарт и тем днем, когда мы обменялись кольцами. Но ощущения поспешности вовсе не было, и если кому-то из наших друзей так показалось, они ничего нам об этом не говорили. Как-то не было причины ждать дольше. Еще год или два не сделали бы нас увереннее в своем решении. Но за последние пару месяцев, однако, я начал замечать, как менялась Кэт каждый раз, когда нам приходилось проходить мимо свадебной церемонии. У нее появлялось то же самое выражение, что и сейчас, когда мы проезжали через хутор Уайтхолл, и она смотрела, как кто-то сметает конфетти и листья с кладбищенских ворот у церкви.

– Как красиво, – заметила она.

В ее голосе прозвучала нотка сожаления, позаимствованная ею у матери. Барбара во время нашего бракосочетания все силилась улыбаться, явно думая при этом, что ее Кэт, дочери викария, Господи, пристало идти по приделу церкви Святого Леонарда под звуки органа, эхом разносимые до самого купола, а не вручать себя мне в здании муниципалитета рядом с супермаркетом.

Разумеется, она считала этот выбор результатом моего растлевающего влияния на дочь и не могла – или не хотела – видеть, что, возможно, сама приложила к этому руку. Когда мы объявили о помолвке, Барбара немедленно взяла на себя руководство свадебными приготовлениями, и, чтобы отвоевать обратно контроль за ситуацией, Кэт в один прекрасный день за обедом сообщила, что матери не нужно больше волноваться о псалмах и проповедях, что мы уже вошли в контакт с Бюро регистраций города и зарезервировали место в очереди на пятое июня. В очереди?! Слово застряло у Барбары в горле. Зарезервировали? Звучало так, будто мы собрались на тренировку к инструктору по горным лыжам, а не сочетаться браком.

Она проплакала все время, пока пекла клафути, задуманное ею на десерт, и потом плакала с небольшими перерывами все шесть месяцев, пока к ее дому не подъехало такси, чтобы отвезти ее и преподобного отца в Бюро регистрации браков. Кэт, со своей стороны, выглядела так, будто мероприятие полностью ее устраивало, но, пока мы сидели на кожаной банкетке, дожидаясь своей очереди, я видел, что она жалеет, что настояла на своем. Честно говоря, я думаю, она все бы отдала, чтобы бракосочетание прошло в церкви, с кружевами, колоколами, певцами в рюшах и прочим.

– Вы с миссис Пентекост венчались в церкви, верно? – спросила она у Отца.

– Угу, милая, – отозвался он.

– В деревне?

– Ага, у Святого Михаила, – сказал Отец.

– Джон показывал мне фотографии его мамы, – продолжала Кэт. – Она была такой красивой.

На самом деле не была. В том смысле, как это обычно понимается. Но Отец слегка улыбнулся в ответ и перевел взгляд на дорогу.

Кэт начала что-то говорить, но умолкла, когда мы выехали из-под деревьев и с левой стороны нашим глазам открылось ущелье. Лишь хлипкое проволочное ограждение, обвешанное клочками шерсти, не давало автомобилю соскользнуть в пенящийся внизу поток, но Отец ездил по этой дороге в любое время года, днем и ночью, и теперь невозмутимо закладывал один вираж за другим.

Ветер крепчал по мере того, как мы поднимались все выше, и Кэт стиснула мою руку. Когда мы добрались до Сайк Хаус, особняка грязно-коричневого цвета, стоявшего в отдалении от дороги под сенью каштанов, ветер перерос в шторм, и листья и ветви деревьев разметало вдоль всей Просеки, как называлась дальше наша дорога.

Приблизительно три мили дорога вилась через холмы на север, а далее, у Вайрсдейла, она спускалась вниз к торговым городкам, от которых отходили боковые дороги к портовым поселкам на побережье. На протяжении многих веков по этому пути, мрачному, болотистому, через холмы шли караваны вьючных лошадей.

– Люди, они ж как вода, Джонни-паренек, – говорил Старик, – всегда найдут лазейку, на что бы там ни наступали их ноги.

Состояние дороги всегда зависело от прихотей погоды, и Старик помнил Просеку, когда она еще была не более чем грязной тропкой, осенью превращавшейся в полужидкое месиво. А летом поднятая пыль густым рыжим маревом следовала всем ее поворотам. После даже короткой грозы верхний слой земли стекал в бурных потоках воды, так что лошади должны были брести миля за милей по колено в воде, таща за собой телеги, как сани. В самые суровые зимы долина бывала отрезана от остального мира по несколько дней. А тогда, после Бури, пробраться в долину или выбраться из нее смогли только спустя несколько недель. К тому времени все, что произошло, все, что натворил там Дьявол, уже стало преданием.

И по сей день не существует в долине указателей деревни Андерклаф или нескольких домов хутора Эндландс. Всякий, кому нужно в долину Брайардейл, знают, где они находятся, а если чужак попросит объяснить, как туда добраться, ему скажут, что повернуть надо между скотобойней и буковым лесом.

Сорока футов высотой, слоноподобные, искривленные, буки, как рассказывал Старик, достигли почтенного возраста уже во времена Джо Пентекоста. И каждое дерево он тогда назвал по-своему.

– Теперь, Джонни-паренек, я запрятал у тебя в головке их имена, а ты смотри не выпускай их снова на волю. Деревья, они чудные на этот счет.

И я сдержал слово. Я никому о них не рассказывал: ни Отцу, ни Кэт. Я даже Адаму ничего не говорил. А ведь он, такой любознательный и пытливый в свои десять лет, был бы в восторге, узнав, что у деревьев есть имена, и они могли бы помочь создать в его воображении их образы. Как, по его мнению, выглядят деревья? Как он представляет себе их высоту? Я поднимал его и сажал на ветку, а он слушал, как ветер шуршит листьями в верхушках деревьев, но он знает только, что ствол, до которого он дотрагивается, может расти вечно, как рос в сказке бобовый росток.

В самой долине поначалу и смотреть-то нечего. Несколько полуразрушенных стен, брошенный деревянный вагончик гниет здесь уже годами. Тишина такая, что куница без спешки может прогуляться через дорогу. Затем мили две с половиной вдоль реки тянется насыщенный влагой и заросший папоротником лес, и только потом появляется Андерклаф. Кэт смотрела из окна, как облако наползало на утесы, будто пороховой дым на поле боя, оно окутывало и снова открывало заросли остролиста и рябин, что росли в расщелинах скал. Полил дождь как из ведра, потом как из десятка ведер, и Отец включил щетки на лобовом стекле на максимум, так что глазам они представлялись какой-то вибрирующей аркой.

Дорога спустилась ближе к реке Брайар, несущей свои разлившиеся бурливые воды, и далее так и шла вдоль берега до самойдеревни.

Когда показались первые дома, я сразу же понял, что Кэт разочарована. Думаю, она ожидала увидеть Андерклаф, уютно расположившуюся в долине, а не зажатую посреди скал и плохо освещенную, как будто ее забыли на дне темного мешка. Она не представляла, что деревня так разрослась, что так силен в ней шум от реки и что высящиеся вокруг холмы окажутся слишком крутыми, чтобы дома и деревья здесь могли отбрасывать длинные тени.

– А здесь симпатично, правда? – произнесла она, хотя не было никакой необходимости льстить Отцу.

Он первый согласился бы, что место выглядело запущенным: дорога представляла собой сплошные выбоины и заросла травой, стоявшая по другую сторону реки старая суконная фабрика – Арнклиф, как ее называли все в долине, – была заброшена еще в те времена, когда сам он был мальчишкой. Сначала это было скромное кустарное производство, и хотя открытые впоследствии ткацкие цеха и достроенный следующими поколениями дополнительный этаж сделал здание самым крупным в Андерклаф, оно, тем не менее, выглядело крошечным на фоне холмов.

– Как жалко, – произнесла Кэт, глядя на противоположный берег реки. – Интересно было бы посмотреть, как она работает.

Она опоздала лет на пятьдесят. Во время войны цеха километрами производили саржевую ткани цвета хаки и одеяла для военных госпиталей. В дальнейшем, когда оказалось, что половина работавших на фабрике ткачей погибли на фронте, а страны Содружества с их дешевой рабочей силой и станками зажили самостоятельно, собственники компании, некоторое время побарахтавшись, передали фабрику под внешнее управление. В пятидесятые годы рухнула крыша, а цоколь с выгравированным на нем именем «Арн-клифф» разбился, и его осколки так и остались валяться на земле.

Насколько мне известно, фабрика пару раз меняла хозяев, и у них были планы выровнять площадку и построить на ней дома. Позднее, когда в моду вошло селиться в руинах индустриальных зданий, возникла идея сделать в существующих зданиях квартиры. Но годы шли, ничего так и не было сделано, и здания все больше ветшали. Сейчас окна забиты металлическими пластинами, но в тот год, когда умер Старик, они были настежь открыты непогоде, разбитые одно за другим деревенскими мальчишками.

Вода в реке под неясно вырисовывающимся силуэтом фабрики была цвета виски, мутная у берегов, как всегда летом заросших крапивой и борщевиком, так что проток под фабрикой оказался полностью скрыт от глаз. Кирпичное сооружение в пятнах мха, крошащего тут и там кладку, когда-то прокачивало воду, создавая перепад, который и заставлял вращаться фабричное колесо. Время никак не повредило колесо, хоть оно теперь и собирало плывущие по реке куски дерева и всякий мусор – результат жизнедеятельности деревенских. За десятки лет в результате заиливания дна уровень воды поднялся, так что ступени фабрики исчезли в стоячей воде, колеблемой время от времени ветками и листьями, пивными банками да пакетами из-под чипсов. Я всегда старался держаться подальше от реки в этом месте, рядом с Арнклифф. Упадешь – и попробуй выберись. На покрытом слизью кирпиче ни рукам, ни ногам не за что зацепиться. И вместе с последним вздохом ты проглотишь горсть окурков и куски плавающего дерьма.

Я не говорил Кэт – зачем ей это знать? – что в то лето, когда я закончил начальную школу, именно там, у фабрики, среди покачивающегося на волнах мусора и нашли тело Ленни Штурзакера.

Как и многие другие мои одноклассники, он жил на Нью Роу, улице из восемнадцати домов на этой стороне реки. Дома, как и все остальные постройки в долине, были сложены из темного, будто закопченного кирпича, который сырой воздух сделал еще темнее. Надо сказать, им была не чужда предусмотрительность, этим Арнклиффам: каждому дому был отведен небольшой участок земли, чтобы рабочие могли выращивать собственные овощи и сажать фруктовые деревья. Некоторые действительно так и использовались, но в основном огороды дичали и зарастали сорняками или же были вымощены плиткой с единственной, кажется, целью – хранить там заржавленные мопеды и сломанные микроволновки.

На улицах постоянно пахло дымом; из угольных каминов дым поднимался по трубам вверх и попадал под дождь, так что деревья окутывала рыжая мгла. В такие дни уличные фонари включали рано, и народ сидел по домам, оставив деревню в распоряжение галок, всегда гнездившимся там в огромных количествах, и их крики перекрывали даже шум от реки.

Вот и сейчас, когда Отец подъехал к деревне, целая орава их поднялась с моста и, хлопая крыльями, устремилась на крышу дома Бекфутов. Сам дом не слишком изменился с тех пор, как мальчишкой я приходил к ним вместе со Стариком, когда у него были фазаны или бекасы на продажу. Не сказать, чтобы он много имел с них, так, чуть-чуть, чтобы сыграть в субботу вечером в пабе несколько партий в джин-рамми. Но дичь служила ему хорошим предлогом выведать у Алана Бекфута последние деревенские новости, слухи о которых доходили до Эндландс. Кто что сделал. Кого видели в «Пастушьем Посохе». Кто уже стоит одной ногой в могиле. Кто из женщин выглядит на все сто всякий раз, когда муж уходит работать в ночную смену. Если во время разговора они переводили глаза на меня, это значило, что разговор не предназначался для моих ушей, и я переходил на другой конец прилавка посмотреть, как отделенные от зала потертыми панелями из пластика братья Бекфут режут и крошат еду. Их движения были настолько молниеносными, что невозможно было уследить, как они умудряются даже одну минуту проработать, не порезав себе что-нибудь жизненно важное. И, тем не менее, я ни разу не видел, чтобы кто-то из семьи Бекфутов поранился до крови или ходил в бинтах. А если посмотреть на руки Алана, то никогда и в голову не придет, что они могут держать мясницкий топор или пилу для костей. Руки у него были, как у женщины: белые, безволосые, с тонкими пальцами. Такие пальцы можно увидеть у пианистов. Их идеальное состояние вызывало удивление, особенно если учесть «ленивый глаз»[3]Алана. Но, в конце концов, неловкий мясник недолго останется мясником, и, возможно, именно благодаря слабому зрению он проявлял особую осторожность, когда работал с ножом.

– Он ведь заказывал барашка на День Дьявола? – спросил я, увидев, что Бекфут переворачивает табличку с положения «Открыто» на положение «Закрыто».

Отец кивнул.

– Угу, – ответил он. – Старик забрал его неделю назад.

– Я никогда раньше не слышала о Дне Дьявола, пока не познакомилась с Джоном, – заметила Кэт, обращаясь к Отцу.

– Ну да, откуда ж тебе знать, – отозвался Отец.

– А Билл, я слышала, играет на скрипке? – с улыбкой поинтересовалась Кэт. – Не представляю, как это у него получается.

– Предполагается, что мы все будем выступать, – сказал я.

– Даже я? – спросила Кэт.

– Ты можешь что-нибудь спеть, – заявил я. – Я же слышал, как ты поешь.

– Я не знаю ни одной песни из тех, что здесь поют, – возразила она.

– Ну, выучишь что-нибудь по-быстрому, – ответил я.

– Старик, наверно, веселился в этот день, – сказала Кэт.

– Ну, это ж праздник для детей, – ответил Отец, – так что да, осмелюсь сказать, что он радовался, когда этот день наступал.

– Ну ладно, Отец, – сказал я, – не помню, чтобы ты когда-нибудь жаловался по поводу вечеринки.

– Да все это полная чушь, – сказал он. – Не понимаю, зачем мы продолжаем эту бодягу с праздником. Только зря загубим еще одно хорошее животное.

На День Дьявола мясное блюдо всегда готовилось из барашка, появившегося на свет первым по весне, неважно какого пола. Как только новорожденный ягненок соскальзывал на соломенную подстилку, ему тут же на ухо прикрепляли красную бирку, чтобы, когда подойдет время, его легко можно было найти среди овец стада. Барашка отводили к Бекфуту, там ему перерезали горло и оставляли висеть неделю, после чего разделывали.

Кострец нарезали кубиками – эта часть туши шла для тушения в котелке. Бекфут получал ногу и все то, что оставалось, после того как тушу разрезали на три части, чтобы разложить по морозилкам на каждой ферме. Мяса хватало на несколько обедов в зимнее время.

– Это то самое место, про которое ты мне рассказывал? – спросила Кэт, протирая запотевшее стекло, чтобы разглядеть следующую дверь – деревенского магазинчика. – Господи, ты прав, он точно такой же, как у бабушки с дедушкой.

Магазин Вигтона относился к числу тех местных торговых точек, которые в других местах давно уже прекратили свое существование. Витрины были затянуты пленкой, чтобы выставленные в них товары не выцветали от солнца, хотя полезнее было бы сосредоточиться на том, чтобы они не выцветали от старости. Сама витрина выглядела так же, как всегда: игрушечные корабли, рыболовные сети, бульварные романы из жизни Дикого Запада на вращающейся стойке, которая больше не вращалась; многочисленные картинки-пазлы, предлагающие складывать из кусочков картона замки, морские гавани или размытые изображения котят; а также груды коробок с игрушечными железными дорогами Хорнби[4], с мостами разнообразных конструкций и тепловозами всех видов. Такого богатства хватило бы, чтобы развернуть масштабную игру добичинговой[5] эпохи.

С сыном Вигтонов, Дейви, я учился в одном классе. Неизменно краснощекий и потный, он потом нанялся уборщиком на скотобойне и каждый день выгребал оттуда внутренности забитых животных и нагружал тележки овечьими головами. По словам Старика, Дейви остался таким же затюканным, каким был в одиннадцать лет, и его третировали все те же Сэм Штурзакер, Джейсон Ирби и Майк Муркрофт, наши бывшие одноклассники, которые, как и он, после окончания школы пошли работать на скотобойню. Как только его не дразнили – Свинка Винтон, Грязнуля, – бросали ему в чай овечий глаз, засовывали копыто в карман куртки, впихивали свиное ухо в сэндвич, приготовленный его матушкой на ланч. Свинка Вигтон. Пачкун. Мамочкин Свиненыш.

Но больше им нечего было сказать, поскольку они тоже по-прежнему жили с родителями. Штурзакеры и Ирби были соседями по Нью Роуд. Муркрофты жили во втором из девяти домов, как раз между Вигто-нами и школой. Это были самые старые дома в деревне, и воображение отказывалось представить их чем-то иным, нежели облупленными развалюхами, смиренными, как богадельни. Крошечные наделы отделялись друг от друга заборами разной высоты, и сделаны они были из самых разных материалов. Заметно было, что при необходимости их латали тем, что оказывалось под рукой. Садики перед домами заросли травой, и детские велосипеды и пластмассовые игрушки оказались полностью скрыты под длинными стеблями сорняков. Из-за этого два последних дома выглядели на их фоне совершенно неуместными с их свежепокрашенными фасадами и подстриженными газонами. У залитых дождем входов стояли два старикана – Лоренс Дьюхерст и Клайв Вард. Они переговаривались, пили чай и курили. Когда мы проезжали мимо, оба перевели взгляд на машину и приветственно покивали, смутившись при виде Кэт в «Лэнд Ровере» Пентекостов, как смутило бы их любое отклонение от нормального хода вещей.

В Андерклаф ничего не менялось. Ничего по-настоящему не происходило. Из заголовков «Ланкашир Газетт», что висела на уличном стенде рядом с домом Вигтонов, всегда следовало, что где-то в других местах постоянно происходили самые ужасные вещи. Взять хотя бы двух малышей в Барнли, растерзанных собаками.

Мы ехали через деревню, и Кэт улыбалась. Она впервые увидела то, что я описывал ей много раз с тех пор, как мы познакомились. Вот моя школа, она же Отцова школа, в ней же учился и Старик. Казарма темно-коричневого цвета. Наверху, на крыше, висел колокол, рядом вертелся флюгер-петушок. Школу закрыли на осенние каникулы. На окнах были намалеваны осенние листья, тыквы, силуэты крадущихся кошек и ведьм верхом на метлах. До Хэллоуина оставалось совсем немного, скоро детишки начнут обходить дома и выпрашивать сладости. По Нью Роуд пойдут младшие, подростки будут взрывать петарды на кладбище. В Эндландс мы никогда не праздновали Хэллоуин. Мы справляли День Дьявола.

Кэт с улыбкой повернулась ко мне. Ее явно забавляло представлять меня мальчишкой, разве что чуть постарше ее воспитанников в детском саду.

– Какая прелесть, – сказала она. – Все здесь такое крошечное.

Это верно. Всякий раз, возвращаясь сюда, я удивлялся, как мы все вообще помещались здесь, в школьном дворе, во время перемен. А спортивная площадка была когда-то, несомненно, достаточно велика, чтобы мы могли демонстрировать атлетическое совершенство – или недостаточное физическое развитие.

Именно из-за того, что я с большим отрывом обогнал Ленни Штурзакера в забеге, он после школы схватил меня за шкирку и дал кулаком в глаз, чтобы отомстить за свой позор. Он бы мне и второй фонарь поставил, но я вырвался из его железной хватки и бросился наутек через кладбище церкви Святого Архангела Михаила. Вслед мне неслись угрозы и разнообразные обещания, но я мгновенно перемахнул через ограду за церковью и бросился бежать по Задку Архангела, заросшему травой бетонному проезду, отделявшему церковный сад от Салломского леса.

Это было место, куда всегда приходили и до сих пор приходят деревенские ребята постарше – курить, распивать алкогольные напитки и заниматься друг с другом вещами, описывать которые тягостно. Очевидно, в попытках уговорить молодое поколение этого не делать в школе нас периодически предупреждали о том, что Задок Архангела принадлежит церкви и, если мы будем туда ходить, это будет означать посягательство на чужую собственность, и тогда придется вызвать полицию и все такое прочее. На эти предостережения внимания никто не обращал, и представители властей туда никогда не являлись. Трудно был предположить, что кого-то вообще интересовал Святой Михаил. Когда Отец был молодым, люди сочетались там браком, деревенские опускали младенцев в купель, но в мое время здесь собирались только отпевать покойников.

Когда мы проезжали мимо церкви, я заметил, что по сравнению с тем, что я видел весной, она еще сильнее обветшала. Шифер на крыше позеленел из-за нападавших мокрых, гниющих листьев, фартуки вокруг водосточных труб были наполовину оторваны ворами – видимо, злоумышленники были либо плохо оборудованы, либо их что-то напугало и они не успели отодрать полностью свинцовые пластины. Можно было бы усмотреть тут достойный всяческой похвалывызов, последний рубеж обороны: церковь все еще стояла, все еще была готова бороться с заклятым врагом – «Пастушьим посохом», – как это делала во все времена. Но в этой войне на истощение бар был явно в выигрышном положении, чему, очевидно, не приходится удивляться, и висящие у входа корзинки с папоротником[6] чествовали победу над заросшим сорной травой двором с могильными плитами, где завтра утром ожидается пополнение.

И все-таки невозможно поверить, что Старик умер. Что, когда мы доберемся до фермы, его там уже не будет. Что он ушел, чтобы присоединиться к другим почившим Пентекостам – его отцу, Джо и брату Филиппу, чье имя на памятнике погибшим воинам покрылось лишайником вместе с десятком других. Казалось справедливым, что имя Пентекоста было высечено на камне как напоминание о том, что дальше все, что там, за каменным крестом, принадлежит фермерам… Здесь начинаются Эндландс, и дорога уходит дальше, вглубь Салломского леса.

В это время года тишина здесь стоит почти полная. В канавах неспешно гниют листья и отсыревшие ветки, и по этому запаху разложения Адам узнает, что осень подходит к концу. По запаху, а еще по стуку топора, раздающемуся во дворе, когда я колю дрова. По запаху и вкусу ежевичного варенья, которое мы под зиму тоннами закладываем в погреб. И я рассказываю ему, что в это время осенний лес переходит во владение Старого Абрахама, борова Бисли. Этот грубый, но трудолюбивый садовник разроет своим пятачком корни папоротников и сжует все орляки, так что по весне деревца в молодой ясеневой рощице получат нужное им для роста пространство и свет. Не скажу, чтобы мы часто видели его за этим занятием. По мере того как сезон подходил к концу, он уходил все глубже в лес, выискивая желуди и грибы, пока наконец в декабре Анжела не приходила за ним и забирала его домой.

Мы ехали примерно полчаса, когда Отец затормозил и остановился: в этом месте со стороны деревьев вился дымок. И тогда он объяснил, в чем была настоящая причина его кашля.

– У нас вчера был пожар, – объявил он. – Дальше вглубь леса и до самой реки.

– Господи, Отец, почему же ты не сказал мне?

– А что толку? – отозвался он. – Тебя же не было, правильно? В любом случае, сейчас уже все кончено.

– Не уверен, – возразил я, глядя, как дым поднимается между стволами.

– Это остатки тлеют, – сказал он.

– Страшный был пожар? – спросила Кэт.

– Ну, наверно, симпатичных пожаров не бывает, – заметил Отец.

– В смысле, много сгорело? – уточнила Кэт.

– Достаточно, – ответил Отец, глядя в окно. – Мы целый день тушили.

– Вы сами сбивали огонь? – удивилась Кэт. – Пожарных не вызывали?

– Милая, да пока бы они сюда добирались, тут все сгорело бы дотла, – отозвался Отец.

– Как это случилось? – спросил я.

– Билл уверен, что это малец Штурзакеров устроил, – ответил Отец.

– Который? Винни? Ну, я бы не удивился, – заметил я.

Я встречал Винни Штурзакера всякий раз, когда приезжал в Долину. Парень болтался на Нью Роуд с огромным дедовым мастиффом, которого он выводил на реку погадить. Винни было только десять, но он уже умел бросать по сторонам презрительно-насмешливые взгляды, как это свойственно всем подросткам, прогуливающимся на Задке Архангела. Кроме того, он был большой специалист тащить все, что плохо лежит, и каждый раз, когда он являлся в деревенский магазин, миссис Вигтон глаз не сводила с прилавка, в то время как мистер Вигтон расправлял журналы и проводил рукой по рядам туалетных сумочек и всему остальному, вокруг чего отирался Винни, притворяясь, что просто смотрит.

– Ребенок не может это сделать, – возразила Кэт. – Дети не способны на такое.

– Ну, если Винни Штурзакер пошел в отца, – сказал я, – он, не задумываясь, бросит горящую спичку в сушняк.

– Ты говоришь, как Билл, – заметил Отец.

– А кто еще это может быть?

– Не знаю, – отозвался Отец. – Может, и вообще никто.

– А в деревне ничего не видели?

– Бетти Вард утверждает, что видела, как Винни направлялся в лес, – сказал Отец. – Но ее послушать, так она вообще много чего видит.

– Может быть, она говорит правду, – сказал я.

– Бог его знает, – отозвался Отец. – Как бы то ни было, сейчас уже все кончено. Что толку зря время терять. Меня овцы ждут.

От порыва ветра по крыше «Ленд Ровера» застучали капли дождя, яростно забарабанили падающие с буков желуди, и машина тронулась с места. Кэт взяла меня за руку и не отпускала, пока мы не выехали из-под деревьев.

Когда мы проезжали мимо фермы Дайеров, из-под длинной крыши скотного двора до нас донеслось гоготание гусей и мычание айрширов[7]. А дальше дорога шла через пересеченную открытую местность. Отец сказал, что всю неделю почти без перерывов шли дожди, шторм иногда продолжался целый день. В Эндландс все, казалось, было пропитано водой. Побуревший папоротник у обочины склонился до земли, заросли тростника всплыли, а дальше разливалась шумливая Брайар, подбираясь к бетонному мосту, ведущему к ферме Бисли. Река уже затопила поле, где они раньше держали лошадей – трех состарившихся жеребцов, которых у них рука не поднималась отдать на удобрения или на клей. Жеребцы принадлежали Джиму, а не Анжеле, как и другие одряхлевшие живые твари, которых он приютил у себя на ферме. Пока он был жив, сколько я себя помню, ферма Бисли служила убежищем для хромых собак и ослепших осликов, безухих кошек и в какой-то момент даже шелудивого павлина, оглашавшего своими воплями долину.

Ферма Пентекостов была последней из трех дворов. Дом кремового цвета, загон для ягнения, туалет и амбар с сеном сгруппировались вокруг овчарни, используемой для кормления овец перед случкой и самой случки. И все здесь казалось игрушечным на фоне окружавших долину гор.

Поколение за поколением Пентекосты выращивали овец, Дайеры разводили гусей и молочных коров, а на другой стороне реки рыжие тамвортские свиньи, испокон веков ковырявшиеся в грязи на склоне перед фермой Бисли, дали название этому склону, который в их честь стал называться Свиной Холм.

Дорога шла дальше мимо фермы Отца, минуя два небольших сенокоса, и заканчивалась у металлических ворот, за которыми до самого Фиенсдейльского ущелья расстилались Брайардейльские топи – полоса болот и тростника шириной в милю, через которую шла тропа на вересковые пастбища.

Такой была Долина.

Отец свернул с дороги и подъехал к ферме.

– Давайте-ка, откройте ворота, – сказал он, и мы с Кэт вылезли из машины прямо в дождь.

Обе отцовские собаки с лаем выскочили навстречу и протиснулись сквозь решетку, оскалив зубы, но никого не пугая, как это всегда делают колли. Мушкет служил Отцу уже давно – отличный пес, умный, послушный, он всегда понимал, когда нужно наказать молоденькую Муху, которую Старик приобрел этим летом на замену старому Табсу. «Но она совсем еще зеленая, – рассказывал мне Отец по телефону неделю назад. – Больше дурака валяет, чем работает». В трубке послышался голос Старика – он не соглашался с мнением Отца о Мухе. Это был последний раз, когда я слышал его. Через два дня Старика не стало.

Муха подбежала и принялась обнюхивать нам щиколотки. Кэт, отпрянув, прижала руку к стене, будто собралась вскарабкаться на крышу. Она боялась собак. В детстве ее покусала овчарка, собака ее тети, в Клубе юных апостолов, и шрамы, похожие на рисовые зернышки, все еще были видны высоко на внутренней стороне бедра. Выглядело это очень эротично.

Кэт терпеть не могла К. Ю.А. (как о нем по-прежнему оповещают в афишах на церковной доске объявлений), но выбора у нее не было: она должна была ходить туда по средам вечером. Клуб был любимым детищем Барбары, она посвящала себя работе в нем, пока преподобный отец проводил заседания комитета по ремонту крыши. Еще она руководила группой «Раздели заботы», которую создала вместе со своей старшей сестрой Эллен, дважды побывавшей замужем, теперь одиночкой. Эллен была страшно привязана к своей хворой собаке, которую таскала с собой повсюду. Мать троих неуправляемых сыновей, она молилась, чтобы Господь либо умиротворил отпрысков, либо испепелил их ударом молнии, причем оба варианта были одинаково хороши. Таким образом, в дом к священнику каждую неделю являлось больше десятка детей, и как только они заканчивали петь псалмы или разыгрывать сцены из Библии, их отправляли в сад погулять, а само мероприятие уже сводилось к ламентациям Барбары по поводу причуд ее дочери. Упоминалась, в частности, коллекция мертвых мух в пластмассовой коробке или дикарская прическа, которую Кэт сделала себе на Рождественский утренник (но тут она хотя бы представляла пастуха, а не ангела, так что весь этот бритый ужас был спрятан под кухонным полотенцем, накинутым ей на голову). А еще у Кэт была привычка включать Малера – записи, принадлежавшей преподобному отцу, – на полную мощность всякий раз, когда в гости к ним приходила какая-нибудь важная персона.

И в один из таких вечеров, когда Кэт должна была вместе с другими детьми ходить по саду в поисках первых признаков весны (и любви Господа к земле), она в одних трусиках уселась в оранжерее, пытаясь нарядить собаку тети Эллен в папин галстук, чтобы играть в свадьбу. Не удивительно, что собака ее покусала.

Разумеется, Барбару расстраивали не сами по себе эти странности – в конце концов, все дети чудят, – но то, как умело Кэт ими пользовалась. Преподобный отец, по его словам, время от времени предупреждал жену, что чем больше шума она поднимает, тем сильнее будет враждебная реакция со стороны Кэт. Но Барбаре от этого было только хуже. Она не могла понять, чем заслужила неприязнь своей маленькой дочки. Почему Кэт специально придумывает, именно придумывает, как поставить ее в неловкое положение перед другими? И как такое возможно, чтобы она с радостью была готова, назло матери, отморозить себе уши – или наполовину обритую голову?

– Знаете, я думаю, Барбара была потрясена, – сказал мне однажды преподобный, когда после обеда я помогал ему пропалывать участок, – что Кэтрин выросла.

Они в основном-то уживались друг с другом, Кэт и Барбара, но у них часто доходило до спора, и нередко оставалось совсем немного, чтобы они поругались. В тот день, когда мы узнали о смерти Старика, Кэт-позвонила ей, чтобы сообщить об этом, и дело кончилось скандалом по телефону. С грохотом захлопнулась дверь гостиной, и когда Кэт, громко топая, стала подниматься по лестнице, я сразу же понял, что лучше ни о чем ее сейчас не спрашивать. Я подождал, пока она приняла ванну, как всегда делала, чтобы успокоиться, и тогда, вытирая голову полотенцем, она пришла ко мне в кабинет, где я проверял сочинения по пьесе Шекспира.

– Мамочка не хочет, чтобы я ехала на ферму, – заявила она.

– Почему? – спросил я.

– А ты как думаешь? – сказал она, опуская взгляд на живот.

– Неужели потому, что ты беременна? – догадался я.

– Ну смех же, согласись, – возмущалась Кэт. – Господи, что, по ее мнению, может случиться?

– Она просто беспокоится о тебе, – предположил я. – Первый внук и все такое.

– Не защищай ее, Джон, – сказала Кэт. – Она вообще на карантин бы меня посадила до самых родов, будь ее воля.

– Да ладно тебе, – возразил я. – Не такая уж она плохая.

– Я вовсе не преувеличиваю, – сказала Кэт, растирая досуха грудь. – Я волнуюсь за нее, что она все время такой шум поднимает. А вдруг у нее какое-нибудь душевное расстройство? Я серьезно.

Судя по всему, Барбара представляла себе дом Отца окутанным ядовитыми испарениями, и если Кэт их вдохнет, то этого хватит, чтобы зародыш растворился, как посыпанный солью слизняк. Думаю, такое впечатление у нее сложилось после того, как она посидела рядом с Отцом на свадебном обеде. Она не заметила, что я наблюдал за ней, но всякий раз, когда Отец отвечал на ее вопросы о ферме, взгляд ее падал на его руки. Их картофельный цвет очень интересовал ее, как и тот факт, что он без каких-либо стеснений брал еду руками. Но они были абсолютно чистыми. Навоз-то давно пропитал кожу насквозь.

Мушкет тыкался носом в руки Кэт, Муха лаяла и вертелась на месте, возбужденная чужим запахом.

– А ну, иди отсюда, – сказала Кэт, отталкивая ее коленом, – давай-давай.

Отец высунул голову из окна и прикрикнул на обеих собак, чтобы отправлялись в свою конуру. Кэт отступила назад, я толкнул ворота, и со скрипом и скрежетом они начали открываться, пока не уперлись в старый фордовский трактор Старика, теперь уже, по сути, груду ржавого железа, а не машину.

Если присмотреться, все здесь подвергалось разрушительному натиску природы. С водосточных желобов свисала пышная растительность. Одна из водосточных труб разорвала державшую ее проволоку и завалилась. Пристройка, которую Отец со Стариком соорудили как-то летом, сгнила до полной непригодности. И то же самое происходило у Дайеров и Бисли. Жизнь на ферме – это непрерывный процесс починки и поддержания в исправном состоянии всего, что есть. Невозможно закончить ремонт. Ничего нельзя обустроить до конца. Ничего. Люди здесь умирали в процессе устранения очередной неисправности. Изнурительный труд и борьба с разрушительной силой природы передавались по наследству.

Кэт смотрела, как Отец въезжает в открытые ворота и ставит машину у дома. Он выключил двигатель, и теперь до слуха доносилось только журчание воды, птичьи трели, свист ветра да шум дождя. Я закрыл ворота, и мы направились во двор. Ливень еще больше усилился, так что уже не видно было ни долины, через которую мы только что проехали, ни окружающих ее гор. Между булыжниками текли коричневые струи воды вперемешку с глиной и соломой. Вода капала с подоконников, выливалась из водосточных труб, переполняла канализационные стоки, а над землей висела вонявшая навозом морось. Дальше, за фермой, среди холмов ущелье, оправдывая свое название Сливное, обрушивало в реку за домом потоки воды.

Кэт, зажав нос рукой, торопливо обходила лужи, Отец вышел из машины, и все трое мы зашли на крыльцо, и Отец закрыл дверь, преграждая дорогу дождю. Вода стекала с нас ручьями.

– Заходите, – сказал он. – Открыто.

В Эндландс не запирали дверей.

Старик ушел всего несколько дней назад, но в доме ощущалось его незримое присутствие. Прихожая пропиталась смесью запахов его одеколона, которым он орошал свою щетину, перед тем как отправиться в бар, и табака его излюбленной марки, обычно «Старого Холборна», а иногда и того, что у подростков на Задке Архангела всегда есть с собой.

– Не стоит вешать здесь одежду, милая, – сказал Отец, кивая на вешалку рядом с телефоном. – Пропахнет здешними запахами.

Кэт забрала свою джинсовую куртку и озадаченно посмотрела на меня, пытаясь понять, куда ее пристроить, а потом последовала за ним на кухню.

– Смотри под ноги, – сказал он ей, указывая на лужу, вытекавшую из-под раковины. – Я думал, что все починил, но вижу, что вода еще подтекает.

Он положил коробку с пулями на буфет и бросил на пол пару кухонных полотенец, чтобы они впитали воду. Кэт улыбнулась, одновременно оглядывая кухню, облупившуюся штукатурку на стенах и пыльные побрякушки. От одежды, развешанной на сушилке, шел пар. Повсюду валялись груды барахла. Кэт явно думала о женской руке в доме, видел я. О Маме.

– Ну что, я уже постелил постель вам обоим, – объявил Отец. – Отнесите вещи наверх. Остальные скоро подойдут.

Когда на ферме кто-то умирал, накануне похорон все собирались в доме умершего. Отец, разумеется, не собирался им препятствовать, но он терпеть не мог, когда вокруг него поднимали шум, и как только народ стал подходить – первыми пришли Дайеры, – он удалился под предлогом, что ему надо проведать барана.

Послышались голоса – это Билл и Лорел препирались в прихожей, но когда они появились на кухне, их лица озаряли широкие улыбки. Держа в руке пакет из оберточной бумаги, Лорел придержала дверь, чтобы ее муж мог войти с большим подносом, на котором возлежал жареный гусь. Оба оделись во все самое лучшее: она была в платье, усеянном бутончиками роз, он – в зеленом шерстяном костюме, том самом, в котором он щеголял на нашей с Кэт свадьбе.

Сколько бы я ни отсутствовал в Эндландс, приезжая, я всегда обнаруживал, что Билл нисколько не изменился: все такой же бородатый и похожий на медведя. И зубы все такие же коричневые от курева.

– Ну что, Джон, – сказал он и, поставив гуся на буфет, пожал мне руку. – Не поверить ведь, что старый хрыч скончался, а?

– Да, – согласился я.

– Однако восемьдесят шесть – это кое-что, – продолжал он.

– Для здешних мест просто чудо, – отозвался я.

– И ушел-то ведь прямо во время работы, – сказал Билл. – Как и хотел, я так думаю.

– Ты наверняка прав, Билл, – сказал я.

Покончив с положенным в отношении умершего обменом репликами, он приступил к сути интересующей его темы:

– Отец говорил тебе о пожаре, я так понимаю?

– Он сказал, что ты считаешь, будто это Винни Штурзакер устроил, – отозвался я.

– Я не считаю, – сказал Билл. – Я знаю, что пожар устроил этот мелкотравчатый ублюдок.

– И что ты собираешься делать? – поинтересовался я. – Пойдешь проведать его?

– Если твой старикан спустит меня с цепи, пойду, ага, – сказал он, подмигивая Кэт.

– Как поживаете, Билл? – сказала она.

Он вытер пальцы о пиджак – гусиный жир с блюда проходит со мной, но не с ней – и запечатлел поцелуй на ее щеке.

– Хорошо выглядишь, милая, – сказал он и приобнял ее за плечи, и так и держал, пока Лорел не сказала ему, чтобы он принес из тележки картошку.

– Скажи ему, чтобы держал руки при себе, Кэтрин, милая, – заявила она. – Ты как, Джон?

– Держусь, – ответил я. – Странно тут без него.

Она взяла меня за руки повыше локтей и заулыбалась. С тех пор как ее Джеффа выпустили, Отец говорил, что давно ее не видел такой счастливой, но годы тревог сделали свое дело – она выглядела измученной и костлявой, намного старше своих лет. К тому же она стала плохо видеть, и из-за толстых линз очков, которые ей приходилось носить, бородавка на веке сильно стала отчетливо видна, а мешки под глазами казались огромными.

– Не хватает тут на ферме Старика, – сказала она. – Как будто у нас что-то отняли.

– Его смерть, наверно, стала для вас потрясением, – отозвалась Кэт. – Хоть он и был уже в годах.

– Верно, милая, стала, – сказала Лорел. – Но, по крайней мере, он теперь обрел покой.

Она улыбнулась Кэт и поднесла к губам маленькое распятие, висевшее у нее на шее.

Лорел была поразительным исключением в Эндландс: кроме нее, никто здесь верой не интересовался. Хотя дети из всех трех семей и посещали католическую начальную школу в Андерклаф, раз уж она была построена, и проходили три положенных обряда – исповедь, причастие и миропомазание, – но только потому, что ребятишек проще было отводить туда, чем везти за много миль в другую школу. Точно так же похороны по христианскому обряду были спектаклем, необходимым, чтобы ушедший близкий человек не покидал Долину.

Но мне пришлось напомнить себе, что перемена произошла с Лорел совсем недавно. Еще год назад она была такой же безбожницей, как и все остальные в Эндландс. Озарение снизошло на Лорел, когда Бетти Вард затащила ее на организованную городской администрацией встречу с бывшим заключенным. Он вступил на стезю добродетели и благих дел, после того как в камере ему было видение, и уже пожертвовал почку нуждающемуся в Блэкбурне, а теперь участвовал в марафонском забеге, чтобы собрать средства для голодающих в Сомали.

Молитва, заявил он, помогла ему измениться. Весь христианский мир возносил мольбы о спасении таких людей, как он, и вот дух Падре Пио[8] явился в Стрейн-джвейз[9]. Молитва помогает, утверждал этот заключенный, и он сам тому доказательство. Как минимум, Лорел уверовала, что у ее Джеффа есть надежда.

Ее новообретенная вера убедила Отца, что на Лорел можно возложить ответственность за организацию похорон Старика, что он с удовольствием и сделал. Она выбрала тему чтений и псалмы и распечатала порядок службы, который обязательно хотела показать Кэт, чтобы та как дочь священника подтвердила правильность выбора.

– Я подумала, что сначала мы споем «Пребудь со мной», – сказала Лорел, разглаживая мятый лист бумаги, – потом «Господь – пастырь мой», после чтения из Иоанна. Ты наверняка знаешь это псалом «В доме отца моего много обителей».

– Да, я знаю его, – сказала Кэт.

– А приглашения к молитве я сама написала, – объявила Лорел. – Как они, по-твоему?

Она напрашивалась на комплименты, и Кэт поддалась.

– Красивые, – сказала она, – идут от самого сердца.

Лорел заулыбалась и перекрестила ее, после чего принялась расхваливать внешность Кэт, а потом ее с улицы позвал Билл, который хотел, чтобы она открыла ему дверь.

– Он скулит там, как безмозглый щенок, – сказал он.

– Ну, ты же хотел его привести, – ответила Лорел и обернулась к Кэт. – Это наш Дуглас, – сказала она, помогая Биллу поставить блюда с едой на стол. – Мы не хотели оставлять его дома одного.

Дуглас, злобный старый ротвейлер, вечно скалил зубы за воротами Дайеров на всякого, кто проходил мимо их фермы, неважно, друг или враг. Он был вполне способен позаботиться о самом себе, так что я не понял, почему они хотели привести его с собой.

– С ним все в порядке? – поинтересовался я. – Он ведь не болеет?

– Нет, он в порядке, – ответила Лорел. – Просто этот вчерашний пожар… Тут уж никак не переосто-рожничаешь.

– Твой Отец лучше бы проверил, что все двери заперты, – сказал Билл. – Я уже говорил ему. Кто угодно может зайти в ворота.

– Кто угодно? – переспросил я.

– Я имею в виду Штурзакеров, – сказал Билл.

– Ты ведь не о маленьком Винни беспокоишься?

– Не видел ты, что он устроил с лесом, – отозвался Билл.

– Нужно быть поосторожней, – вставила Лорел, – пока не выяснится, что произошло.

Дайеры оба направились в подсобку: Лорел, чтобы принести оттуда ежевичное вино, а Билл – чтобы попытаться оттащить Отца от барана. И тут же они снова начали препираться. Никогда эти супруги не соглашались друг с другом даже в мелочах, а кротость Лорел, появившаяся после ее обращения, донимала Билла все больше и больше. В жизни не подумаешь, что это жена фермера, хотя живет в Долине уже тридцать лет.

То ли дело Анжела Бисли. Она вошла в дом, одетая в обтягивающий оранжевый джемпер с высоким воротом. Это была крупная, грудастая женщина, из тех, кого называют наседками. После смерти Джима, ее мужа, она с каждым годом становилась все толще и толще.

– Ну, наконец-то прибыл, – заявила она, большими пальцами рук разглаживая мне кожу под глазами в поисках доказательства ухудшения моего здоровья и, как всегда, находя множество его признаков. – Господи, да она вообще тебя кормит? – вопрошала она, кивая в сторону Кэт. – От тебя половина осталась.

– Она отлично обо мне заботится, – сказал я. – Правда, Кэт?

– Делаю все, что в моих силах, – отозвалась Кэт.

– Вас обоих надо как следует откормить, – убежденно высказалась Анжела. – Особенно тебя, дамочка.

– Так мы за этим и приехали, – сказала Кэт. – Свежий воздух улучшает аппетит.

– Как и усердная работа, я так надеюсь, – сказала Анжела.

– Конечно, – подтвердила Кэт.

Анжела взяла ее ладони в свои и взглянула на пальцы Кэт, тонкие и белые, как корешки растения.

– Годятся? – осведомилась Кэт.

– Она сильнее, чем кажется на первый взгляд, – заметил я.

– Так и быть, – сказала Анжела, отступая назад и вглядываясь в Кэт. – Но вот что, Джон, схожу-ка я за какой-нибудь одежкой. Посмотрю у моей Лиз. Твоей красавице надо переодеться.

– Да все нормально, я теперь редко надеваю его, – возразила Кэт, теребя ткань своего лимонножелтого платья. – Не страшно, если оно запачкается.

– Я не об этом беспокоюсь, – сказала Анжела. – Пачкайся, сколько твоей душе угодно. Только вот, если ты тут замерзнешь до смерти, проку-то от тебя будет чуть.

– У меня есть с собой свитера, – сообщила Кэт.

– Хорошие вещи оставь в чемодане, – посоветовала Анжела. – Они тебе тут не понадобятся.

В прихожей послышались голоса, и на пороге появилась Грейс.

– Привет, – поздоровалась Кэт и чмокнула девочку в щеку. – Рада снова тебя видеть. Как твои дела? У тебя красивая помада.

Грейс ничего не ответила. Просто стояла, держа руки по швам, и Кэт нахмурилась. Она ожидала, что девочка будет более оживленной, и снова заговорила с ней.

– Ты выросла, – сказала она, приставив ладонь к макушке Грейс. – Еще несколько месяцев – и перерастешь меня.

Грейс одарила ее беглой улыбкой и принялась расковыривать ногтем большой палец.

С каждым своим приездом в Долину я отмечал, что, несмотря на первые попытки краситься, она все больше начинала походить на Анжелу. Расплывчатые черты лица и волосы медного оттенка, минуя поколение, передались внучке целиком и полностью. Шел ее последний год в деревенской школе, и она была счастлива, что покидает ее. Грейс никогда не умела ладить с другими детьми, а с Винни Штурзакером – особенно. Я не говорил Кэт, но вскоре после того, как она познакомилась с Грейс у нас на свадьбе, в драке на школьном дворе он выкрутил ей руку так, что едва не вывихнул девчонке плечо.

– Давай, Грейс, шевелись. – Лиз подтолкнула ее вперед.

Мельком обернувшись через плечо на мать, Грейс послушно прошла вперед и с мрачным видом уселась на стул, сложив руки на груди. Кэт улыбнулась, как бы желая приободрить ее и дать понять, что она догадалась о том, что происходит. Если Грейс не хочется разговаривать, пусть так и будет.

Первый настоящий опыт встречи со смертью, конечно, выбил ее из колеи. Грейс обожала Старика, и он души в ней не чаял. Собственно, он трепетно относился ко всем детям, появившимся на свет в Энд-ландс. В них он видел гарантию, что, когда он покинет этот мир, будет кому позаботиться о фермах. Но дело было не только в смепти Стали ка. По тому, как Лиз смотрела на нее, я понял, что с Грейс какая-то проблема.

– Ну что, всыпали тебе сегодня? – поинтересовался я.

Она отвернулась.

– Не обращай на нее внимания, – вмешалась Лиз, перекладывая большой пакет с плющом из одной руки в другую, чтобы поцеловать меня. – Ты уже знаешь про пожар? – спросила она.

– Я так понял, вам пришлось изрядно поработать, – ответил я.

– Мы хоть рядом с рекой были. Вода была под рукой, и мы могли заливать огонь, – сказала Лиз. – Иначе не знаю, что бы мы делали. Вам так не холодно, миссис Пентекост?

Кэт опустила глаза на свое платье.

– Нормально, – ответила она.

– Вы еще больше похудели? – поинтересовалась Лиз.

– Нет, не думаю, – ответила Кэт, положив руки на живот, куда был устремлен взгляд Лиз, и с улыбкой предвкушая, как она всем расскажет, что скоро это место станет более выпуклым.

– Вам уже не нужно больше морить себя голодом, – продолжала Лиз, бросая плющ на буфет. – Вы теперь замужем. Вы заполучили его.

– Уж это точно, – послышался голос Лорел, вернувшейся из подсобки. Она похлопала меня по плечу. – Ты смотри, береги его. Пентекосты, они хорошие люди.

– Я знаю, – ответила Кэт.

– Свадьба у вас вышла на славу, – продолжала Лорел. – И ты шикарно провела время, а, Грейс? Танцевала весь вечер.

Грейс бросила на нее взгляд и снова принялась ковырять кожу на большом пальце.

– Ну-ка, мисс, займись полезным делом, – обратилась к ней Анжела, разворачивая большой плед прямоугольной формы, служивший скатертью, когда все вместе собирались за столом.

Грейс встала и, по-прежнему не произнося ни слова, стала расстилать ткань.

Анжела положила ей руки на плечи и пропела:

– Как Старик красиво пел эти старинные песенки, – сказала Лорел.

– Что правда, то правда, – отозвалась Лиз. – Пел он чисто.

Анжела показала ей язык и пропела еще один куплет:

Адам знает, о чем эта песня. Мы рассказываем эту историю каждый год на День Дьявола. Нельзя забывать, почему мы делаем то, что делаем, говорю я ему. Важно знать, что завещали нам деды.

После Бури, после того как похоронили умерших и жизнь начала входить в обычное русло, все решили, что Дьявол, должно быть, убрался обратно в пустоши.

И, таким образом, фермеры несколько лет держали овец при себе в Эндландс, вне досягаемости Окаянного.

Но земли для выпаса овец было столько, сколько было, и не больше. Топи были опасны из-за своих трясин, а на лугах и в полях у Салломского леса овцы так вытоптали почву, что там больше ничего не росло. Так что через несколько лет фермерам ничего другого не оставалось, как снова отправить овец с ягнятами на высокие пастбища, оставив поля в долине отдыхать и восстанавливаться.

Но что делать? Споры между фермерами не прекращались. Следует ли пастухам оставаться на пустошах все лето на тот случай, если Дьявол попытается украсть овец? А если он попытается, что они смогут с этим сделать? В Долине умерли тринадцать человек. Если Дьявол на что-то решился, нужно быть очень смелым человеком, чтобы встать у него на пути. А если Окаянный и будет спать, как они могут быть уверены, что он не проснется и не затаится в стаде, нарядившись овцой, как в тот раз?

Старик рассказывал, что именно Джо Пентекост предложил им самим разбудить Дьявола. Идею поначалу встретили насмешками. Однако Джо объяснил, что, несмотря на все свое коварство, Дьявол обнаружил свои пагубные пристрастия, когда явился в долину, и вот тут они и расставят ему ловушку.

Поэтому осенью, перед тем как загнать овец на зиму, они приготовили приманки, чтобы выманить Дьявола с пустошей. Запах тушеного мяса и ежевичного вина, звуки песен и мельтешение скрипки завлекли его в дом, как змею, зачарованную звуками флейты факира. Они продержали его там всю ночь, до тех пор, пока он, опьянев и наевшись до отвала, не заснул, свернувшись клубком, в очаге.

На следующее утро, как только овец благополучно загнали в овчарню, Дьявола вытащили с его тлеющего ложа, и собаки погнали его по дороге. Он улизнул через топи и понесся дальше вверх по крутым-каменным ступеням Фиенсдейл Клаф, где, перепрыгивая с камня на камень, исчез в пустошах. Остаток осени он провел, кляня фермеров, но еще больше – свое легковерие. Когда пришла зима и начались снегопады, он слез вниз и спрятался в норе под торфяными залежами, где и проспал до следующего года, когда фермеры Эндландс своим пением снова разбудили его, слишком ослабевшего от голода, чтобы размышлять, не заманивают ли его снова в ловушку.

Грейс расправила наконец скатерть, и Анжела поблагодарила ее, потрепав по щеке.

– Ну-ка, улыбнись. Что это за кислое личико? – сказала она. – Все уже забыто, так, Лиз?

Лиз мотнула головой в сторону подсобки.

– Давай-ка сходи к дедушке Тому, – сказала она. – Отнеси ему плющ.

Грейс посмотрела на пакет и покачала головой.

– Ты же собрала его, – вмешалась Анжела. – Ты и отнеси.

Срезать плющ для венка, которым украсят барана, было всегда обязанностью детей. И это непременно должен был быть плющ, потому что Дьявол терпеть не мог вечнозеленые растения.

– Давай, – сказала Лиз. – Думаю, после сегодняшней выходки будет лучше, если ты сделаешь, как тебе говорят.

Анжела вручила пакет Грейс и поцеловала ее в лоб.

– Давай, солнышко, отнеси пакет, – сказала она. – Сделай это ради мамы.

– Когда помогаешь, настроение всегда поднимается, – заметила Кэт. Грейс вскинула на нее глаза и скрутила пакет:

– Хочу, чтобы папа приехал.

– Он приедет на День Дьявола, – сказала Анжела. – Он же обещал.

– Это еще когда будет, – отозвалась Грейс.

– Через три дня, – поправила ее Анжела. – А могло быть и хуже.

– Почему он не может сегодня вечером быть дома? – упрямилась Грейс.

– Он очень занят, – ответила Лиз.

– А что он делает?

– Развозит товары, – ответила Лиз. – Ты же знаешь, какая у папы работа. Что ты меня донимаешь?

– Через три дня приедет, – повторила Анжела. – Не заметишь, как время пройдет.

Когда Грейс вышла, Лиз сказала:

– Господи, я бы ее сейчас задушила.

– Делаешь из мухи слона, – заметила Анжела.

– Ну да, не ты же целый час собирала осколки битого стекла с ковра, будь он проклят, – огрызнулась Лиз. – Увидев мое лицо, она сказала: – Мам, расскажи ему. – И занялась свечами для стола.

Анжела объяснила, что Грейс сегодня утром вытащила из стоявшего под раковиной ящика с инструментами молоток и расколотила зеркало в своей комнате.

– Грейс это сделала? – удивилась Кэт.

– Вас это поражает? – сказал Лиз, зажигая спичку. – Подождите, еще не то увидите.

– Это возраст, – вмешалась Лорел. – Просто переходный возраст. У них постоянно настроение меняется, особенно у девочек.

– Возраст тут ни при чем, – возразила Лиз. – Она вела себя как дрянь.

– Она взбудоражена из-за смерти Старика, – сказала Лорел.

– К тому же она скучает по Джеффу, – добавила Анжела.

– Ага, а то я не знаю. Говорю тебе, еще раз она меня спросит, когда он вернется, и я ей врежу.

– Не заводи детей, если тебе неохота отвечать на их вопросы, – одернула ее Анжела. – Ты в этом возрасте постоянно доставала меня.

– Это же каждый день, мам.

– Она же всего лишь маленькая девчушка и хочет знать, где отец, – сказала Анжела. – Разве можно ругать ее за это?

Это случилось в том году месяца за два до начала сезона ягнения. Джеффа вместе с Сэмом Штурзаке-ром отправили в тюрьму за то, что они вдвоем очистили сейф местного зала игральных автоматов. Украли они немного (по слухам, им только-только хватило, чтобы покрыть расходы на бензин туда и обратно), но, несмотря на то что воровство, по сути, было мелким, судья оказался недоброжелательно настроен из-за того, что оно было совершено по предварительному сговору. Джеффу он присудил год тюрьмы, а Сэм, который украл сначала ключи от зала, получил полтора года. Таким образом, оказалось, что Грейс и Винни есть о чем поговорить.

Джеффу довольно быстро заменили тюрьму условным сроком, и какой-то друг друга друга сумел устроить его шофером при пивном заводе. Работа заключалась в том, чтобы развозить пиво по торговым точкам. Это означало, что он работал много часов и постоянно отсутствовал дома. Но все-таки он, по крайней мере, работал, поскольку безделье, как известно, ни к чему хорошему не приводит, и посылал Лиз с дочерью какие-то деньги. Жаль, конечно, говорила Лорел, что его не будет на похоронах Старика, но это та жертва, которую работающему мужчине приходится иногда приносить. Это нормально. Они теперь нормальная семья.

Как бы там ни было, Лиз и Джефф дружили с детства, и они были ближе друг к другу, чем я был к ним обоим. Лиз, со своей стороны, очень старалась втянуть меня в их игры, но Джефф всегда умел дать мне понять, что я третий лишний. Нас с ним связывал тот факт, что мы оба были из Эндландс, но и только.

Мне кажется, все, и особенно Лорел и Лиз, казнили себя за то, что не старались наставить Джеффа на верный путь, когда он был еще маленьким. Но я, по правде говоря, не могу отрицать, что радовался, когда он попадал в какую-нибудь историю в школе или дома. Я ликовал, замечая выражение лица Лиз, когда он пытался произвести на нее впечатление карманами, набитыми сладостями, которые он стащил у Вигтонов. Упивался торжеством, видя, как она ловко отталкивала его, когда в игре он наваливался на нее и прижимал к полу, чтобы поцеловать. Смутившись, он не видел другого выхода, кроме как прибегнуть к жестокости, и начинал щипать ее, щелкал по лбу и дразнил, что она больше похожа на мальчишку, чем он. Но, что бы он ни делал, все равно через пять минут он смешил ее, и она смеялась так, как никогда не смеялась со мной. Джефф есть Джефф. Грешил и каялся одновременно, даже теперь.

– А мог бы ты в конце концов остаться с ней, если бы не уехал из Долины? – спросила меня Кэт в первую ночь нашего медового месяца.

Вопрос был задан не всерьез, а просто ради развлечения. Если я выбрал ее, значит, Лиз явно не в моем вкусе. Приземистая, сутулая, с большими руками.

– С Лиз? – переспросил я. – Нет.

– Так она тебе не нравилась?

Даже если и нравилась, это не имело никакого значения. В один из последних летних дней, перед отъездом в университет, гуляя вдоль берега реки в Салломском лесу, я наткнулся на Джеффа и Лиз. Вокруг лодыжки у нее завернулись трусики, а Джефф, навалившись сверху, работал, как отбойный молоток.

Билл сходил за Отцом в хлев, где находился баран, и вместе они зашли в дом через подсобку, а сзади плелась Грейс, засунув руки в карманы джинсов и цепляясь кроссовками за оторванные куски линолеума.

– Давай, милая, – сказал Билл, подталкивая ее к кухне. – Сядь и посиди. Давайте начнем прямо сейчас, пока я еще могу удержать Тома, иначе он через пять минут снова удерет к своему распроклятому барану.

– Ну, слава Богу, – сказала Анжела, наливая Отцу стакан пива. – Ты уже, наверно, осточертел своему барану.

– Лейт сказал, что я должен постоянно приглядывать за ним, – сказал Отец. – Я просто следую указаниям ветеринара.

– Да ты уж скоро спать будешь вместе с ним на соломе, – заметила Анжела.

– Том не виноват, – возразила Лорел. – Был бы Старик жив, они бы дежурили по очереди, правда? Эх, нелегко тебе придется одному, милый мой Том.

– Ладно, – прервал ее Билл, – не нужно лишний раз напоминать об этом.

– Он не один, – сказала Анжела. – С каких это пор здесь кто-то остается один?

– Ты понимаешь, о чем я, – сказала Лорел. – Это не одно и то же.

– Справлюсь я, – сказал Отец.

– Чтобы загонять овец, я так думаю, у тебя есть две пары лишних рук, – заметила Лорел и улыбнулась нам с Кэт, вынимая из ящика столовые приборы.

– Угу, а миссис Пентекост готова запачкать ручки? – поинтересовалась Лиз. – Вот в чем вопрос.

– Я не против, – сказала Кэт. – У нас дома был огород.

– Огород? – переспросила Лиз, с улыбкой оглядывая стол. – Что ж, тогда все в порядке.

И забрала у Лорел нож и вилку.

– Справишься, милая? – сказал Билл.

– Если мы тебя немножко покормим, – заметила Анжела, снимая крышки с овощей.

Отец загасил окурок в пепельнице и хрипло закашлялся.

– Ох, Том, ты хоть слышишь, как ты кашляешь? – сказала Лорел. – Это же ужасно.

– Со мной все в порядке, – отрезал Отец.

– Вовсе не в порядке, – возразила Лорел. – Тебе нужно показаться врачу. Билл отвезет тебя утром, правда, Билл?

– Ради Бога, отстань ты от него, – сказал Билл. – Мы завтра хороним его отца. Где у него время таскаться по врачам?

– Но как же ты понесешь Старика завтра, Том? – продолжала Лорел, положив руку ему на плечо, как только он сел. – Из-за вируса ты ослабеешь, как котенок.

– Мы будем есть или что? – сказал Отец. – Я думал, вся компания тут от голода умирает.

Лорел сняла крышку, и мы увидели гуся, сочного и дымящегося.

– На вид хорош, Билл, – сказала Анжела.

– Жирел все лето, паршивец, – отозвался Билл, вставая, чтобы поточить нож.

Рука Кэт под столом коснулась моей руки.

– Кэт не кладите, – сказал я.

– Не любишь гусиное мясо, милая? – спросила Лорел.

– Я вообще не ем мяса, – ответила Кэт. – Вы разве не заметили на приеме? Грейс, ты же пробовала вегетарианскую еду, помнишь?

Грейс подняла глаза и кивнула, окуная кусок хлеба в соус.

– Что, даже рыбу? – поинтересовался Билл.

– Ничего из того, что было живым, – сказала Кэт.

– Господи, Джон, только не говори ей, куда твой Отец поведет ягнят через месяц, – сказала Лиз.

– И давно ты так, милая? – спросила Лорел. Лицо ее выражало настоящую тревогу.

– Уже несколько лет, – ответила Кэт. – Не беспокойтесь, я поем овощей, и все будет прекрасно.

– Теперь понятно, почему ты вся кожа да кости, милая леди, – высказалась Анжела.

– Давай я приготовлю тебе что-нибудь другое, – предложила Лорел, поднимаясь со стула. – Наверняка у Тома в кладовке найдется что-нибудь съедобное для тебя, правда, Том?

– Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне, – сказала Кэт.

– Как я могу не беспокоиться? – возразила Лорел. – Я не могу допустить, чтобы ты осталась голодной.

– Но я не голодная, – сказала Кэт. – Я ела в поезде.

– Оставь ее в покое, – вмешался Билл. – Она сама знает, чего хочет. Правда, милая?

Он улыбнулся и налил ей бокал ежевичного вина, причем заметно больше, чем всем остальным.

– Ой, нет, мне не надо, – сказала Кэт, и я почувствовал, что она уже собирается объявить новость.

Но Билл только подмигнул и продолжал разливать вино, а Лорел заговорила на другую тему.

– Что думаешь делать с лесом, Том? – обратилась она к Отцу. – Придется ведь спилить немало деревьев?

– Давайте не будем об этом сегодня, – сказала Анжела. – Мы же вроде по поводу Старика собрались.

– Я просто спросила, – отозвалась Лорел. – Мы не можем оставить все как есть.

– Ничего не делаем, пока не услышим Винни Штурзакера, – заявил Билл.

– У меня есть дела поважнее, чем гоняться за деревенской мелкотой, – сказал Отец. – К тому же я не могу обвинять кого-то, если у меня нет доказательств.

– Правильно, – согласилась Анжела. – Ты не можешь знать, Винни это сделал или нет, Билл.

– Бетти клянется, что видела, как он вчера направлялся в Салломский лес, – сказала Лорел.

– Бетти вечно что-нибудь видит, – заметила Анжела.

– Послушайте, всем известно, что дети Штурзаке-ров не знают, что хорошо, а что плохо, – заявил Билл. – Их этому никогда не учили.

– Джеки делает, что может, – возразила Лорел.

– Джеки? – переспросил Билл. – Да эта баба такая же безмозглая, как и ее треклятый муженек!

– Ладно тебе, ей очень нелегко приходится, – сказал Лорел.

– Это школа во всем виновата, – высказалась Лиз. – Винни никогда ничего не бывало. Вспомните, как они старались свалить вину на Грейс, когда он почти сломал ей руку, черт бы его побрал.

Грейс вскинула глаза. Она явно не хотела, чтобы ей напоминали об этой истории.

– Когда это было? – спросила Кэт, трогая Грейс за руку. – Что случилось?

– Да ничего особенного, – сказала Анжела.

– Мам, она целую неделю с трудом могла шевелить рукой, – возразила Лиз.

– Оба были хороши тогда, и она, и Винни, – сказала Анжела, бросая взгляд на Грейс, прежде чем та могла что-то возразить.

– Так эти в школе и заявили, – отрезала Лиз.

– Они делают все, что в их силах, я абсолютно уверена в этом, – сказала Лорел, поворачиваясь ко мне. – Учителя в наше время не могут наказывать детей так, как раньше, правда, Джон?

– Ты видела школу, где он работает? – возразила Лиз. – Ему не приходится их наказывать.

– И у нас есть свои негодяи, – сказал я. – Можешь мне поверить.

– Хотел бы я отдать Винни Штурзакерана выучку мистеру Роузу, – сказал Билл, отрезая первый кусок гусиной грудки. – Помните его?

– Из чего была сделана его трость? – спросил Отец.

– Не из бамбука, это я могу тебе точно сказать, – отозвалась Анжела, показывая Грейс шрам на ладони.

– То, что я скажу, возможно, прозвучит жестоко, – добавила Лорел, снимая крышку с картошки, – но я считаю, что детям бывает иногда полезно чего-то бояться.

Они говорили, а Кэт переводила взгляд с одного на другого, собираясь возразить. Она часто говорила, что и в детском саду есть свои проблемы и что они вовсе не всегда там распевают песенки и рисуют радугу на небе. По ее глубокому убеждению, дети невинны и только, как попугаи, повторяют недостатки своих родителей. Никто не рождается на свет злым и порочным.

Что сказать? Она не знает, что делал со мной Ленни Штурзакер.

Нет, некоторые дети – как свиньи: способны унюхать слабости других, как трюфели в дубовой роще.

Мои слабости он унюхал, должно быть, еще в самом раннем возрасте, потому что я не помню времени, когда бы Ленни не преследовал меня на переменах или после школы. Соперничество между деревенскими детьми и нами, фермерскими из Эндландс, конечно, существовало с давних пор, еще в пору детства Старика и даже раньше, но Ленни ведь никогда не задирал Джеффа или Лиз. В основном потому, что Джефф своими дурачествами добился неприкосновенности, а Лиз была девчонка, и даже если бы она набрасывалась на него с кулаками, он не смог бы ударить ее в ответ.

Я же, со своей стороны, был легкой добычей. Слюнтяй. Пидор. Жопошник. Когда после занятий наступало время игр, он перегораживал мне дорогу рукой, прижимал к стене и, вздернув подбородок, начинал:

– Ну как, Пансикок?[10] Спорим, ты сейчас у меня заплачешь?

Иногда он пробовал – в ход пускалось колено или костяшки пальцев. А иногда подбегала Лиз и отталкивала его, но что же получалось?

– Эй, Пантикост-неженка, тебя девчонка защищает?

Иногда являлся его братец Сэм и звал Ленни поиграть с Майком Муркрофтом и Джейсоном Ирби. Им было непонятно, чем я так его притягивал, когда для подобных забав у них всегда был под рукой Дейви Вигтон, готовый, казалось, немедленно зарыдать, стоило им только посмотреть в его сторону. Тогда как я-то вел себя по-другому.

Может быть, именно поэтому Ленни не оставлял меня в покое. А возможно, я был ему нужен, чтобы самоутвердиться перед Сэмом, который называл его Барабан, Пузырь, а еще полным именем Леонард. Сэм вытаскивал полы рубашки у Ленни из штанов, чтобы все могли увидеть складки жира у него на животе. Иногда Сэм выскакивал из-за мусорных ящиков, и все вокруг покатывались со смеху, когда он принимался искать у Ленни в голове, подстриженной чуть ли не наголо, поскольку у того часто заводились вши. Бывало, они усаживались побороться на руках на глазах у девочек, а иногда затевали драку на школьном дворе, и Сэм всегда побеждал, а Ленни, перегнувшись пополам и задыхаясь, хватал воздух открытым ртом. Это были счастливые дни, когда Сэм выставлял униженного братца на всеобщее обозрение. Но не всегда это шло мне на пользу.

Как-то раз, за неделю до начала летних каникул, в обеденное время я оказался в ситуации, когда Сэм вытолкнул меня и Ленни на спортивную площадку, а сзади вся школа орала:

– Давай наперегонки! До церкви и обратно.

Я взял темп с расчетом произвести впечатление, будто я изо всех сил стараюсь бежать быстро, но при этом дать Ленни возможность прийти первым. Но даже так он не смог обогнать меня, и когда я коснулся стены церкви и повернул обратно, он едва одолел половину пути. Добежав до конца, он свалился прямо в подстриженную траву. Все вокруг веселились.

Как тут мне было не насладиться триумфом, слыша одобрительные возгласы, ощущая, как ерошат волосы дружеские руки. Как не почувствовать удовлетворения, увидев сидящего к нам спиной Ленни. Поджав ноги, он обрывал головки у ромашек.

После школы он подстерег меня, спрятавшись в глубине прохода на кладбище, накинулся на меня сзади, обхватив за шею толстой белой ручищей, и, как я ни царапался, мне не удалось остановить его кулак. Ленни был толстый, и в этом заключалась его сила. В голове у меня зазвенело от удара по черепу. Он дернул меня за бровь, и кожа над глазом мгновенно треснула. Не ожидая, что будет столько крови, он немного ослабил хватку, и я вывернулся из его рук и бросился бегом между могилами. У стены я перемахнул через решетку, едва не проткнув себе яйца чугунными зубцами, и прыжком одолел последние несколько футов бетона у Задка Архангела. Ленни появился сзади, высматривая меня. Тогда я перелез через забор и бросился в Салломский лес, а он, сопя и кашляя, остался на церковном дворе.

Жить ему тогда оставалось всего несколько недель. Эта странная мысль не раз возникала у меня в голове, и я задавался вопросом, что бы он сделал, если бы знал об этом.

Кухонное окно запотело от дымящейся на столе пищи и жарких споров. Толковали о лесе и деревенских. А еще о ценах на еду – баранину, свинину, на все вообще. Такого рода разговоры редко можно услышать за пределами Долины, а сами его участники почти никогда не выезжают в другие места, и Кэт с трудом следила за темой разговора, перелетавшего от одного конца стола к другому.

Грейс тоже в основном молчала, открыв рот только пару раз, чтобы сказать «спасибо» по требованию Лиз, высказанному таким тоном, что Кэт почувствовала жалость к девочке.

– Ну-ка, посмотри, – сказала она Грейс, погладив ее по руке. – У меня есть кое-что для тебя.

Она сунула руку в карман кардигана и вытащила медальон. И, подняв его на цепочке, показала его Грейс.

Дискуссия о ценах на дизельное топливо стихла. Лорел надела очки и сказала:

– Какой красивый!

Она немного подержала его в руке, разглядывая украшение.

– Повезло тебе, Грейс, а?

– Помнишь, на свадьбе ты сказала, что он тебе очень нравится, – сказала Кэт, поднимаясь, чтобы застегнуть застежку сзади на шее девочки. – Я хочу, чтобы он был у тебя.

– Не нужно ничего ей дарить, – высказалась Лиз.

– О, это пустяки, – отозвалась Кэт. – Я не собиралась больше его носить. Пусть кому-то будет приятно.

– Что нужно сказать? – скомандовала Лиз.

– Спасибо, – сказала Грейс.

– Не слишком-то ты заслуживаешь этого, – не унималась Лиз, но Анжела одернула ее.

– Он пустой, – сказала Кэт, когда Грейс раскрыла медальон. – Так что ты можешь положить внутрь что-нибудь особенное.

– Тетя Кэтрин просто прелесть, а? – сказала Лорел.

Не отрывая глаз от подарка, Грейс, кивнула.

– Ты могла бы получше выразить свою благодарность, – продолжала цепляться к дочери Лиз.

– Она же сказала «спасибо», правильно? – сказала Анжела.

– Ты посмотри на ее физиономию, – огрызнулась Лиз. – Самая настоящая мегера.

– У меня и для вас есть кое-что, Том, – торопливо продолжала Кэт, пока спор не перешел в горячую фазу. – От мамы и папы.

Отец положил самокрутку в пепельницу и взял у нее открытку.

– Боюсь, там либо голуби, либо закат, либо – в данном случае – и то и другое, – сказала Кэт.

– О, с их стороны очень любезно прислать открытку, милая, – сказал Отец.

– Дай посмотреть, – попросила Лорел.

Отец передал открытку, и она прочитала текст, написанный преподобным отцом.

– Там очень красивые строчки, – сказала Лорел, передавая открытку Лиз. – «Возведу я очи горе». Именно так, как подобает случаю!

– Тут говорится, что они рады будут принять те-бяв любое время у себя дома, Том, – сказал Лиз. – Побрившись, ты заслужишь обед. У вас это ведь принято обедать днем, правда, миссис Пентекост, пока все мы вкалываем?

– Брось, – вмешался Билл. – Она не задирает нос, ведь так, милая? Джон не женился бы на ней, если бы было по-другому.

– Я точно помню, что ты изучал латынь в школе, – съехидничала Лиз.

– Он изучал латынь потому, что у него есть мозги, – возразила Анжела, – а не потому, что он выпендривался.

– Ага, а ты видела, где он работает? – продолжала гнуть свою линию Лиз. – Мистер Пентекост теперь вращается в высоких кругах.

– У твоего отца большой дом? – задала вопрос Анжела.

– Нет, не очень, – ответила Кэт, хотя на самом деле дом был большой. Массивное строение в викторианском стиле, отделенное от церкви длинной стриженой полосой газона, где летними вечерами в ивах истошно орали дрозды.

– У вас с ним все нормально? – поинтересовалась Лорел. – Вы же не венчались в церкви.

– Да, что ваш папа говорит на этот счет? – присоединилась Лиз.

О, папа Кэт был современный человек. Это святая Барбара-страдалица считала, что христианский мир рухнет, оттого что Кэт произнесла свои обеты перед государственным служащим. А преподобный отец знал, что в этом мире для молодежи уготовано множество приманок. Знал, что ходить в церковь теперь совсем не модно, что каждое новое поколение со все большей вероятностью приходит к Иисусу, плутая по лабиринту проблем, а не поднимаясь по лестнице жизни наверх. Не стоило волноваться о том, что думала Барбара. Она не может понять всей сложности духовного пути так глубоко, как он. Опыт пяти лет работы с подростками вечерами по пятницам кое-чего стоит, сами понимаете.

Все это он поведал мне однажды в летнем домике, сразу после того, как мы с Кэт поженились. Он слегка коснулся моей руки, когда Барбара направилась к нам через газон с подносом, на котором стояли напитки. За ней, копируя ее осторожные шаги, шли Кэт и ее младший брат Рик.

Оказавшись дома, Кэт снова превращалась в маленькую девочку. Она не возражала, когда мать выговаривала ей и критиковала ее поведение, и с удовольствием играла в криптокроссворды с Риком. Братец называл ее Кит-Кэт и походил скорее на мужчину средних лет в миниатюре, хотя еще учился в школе. Ему предстояло в группе таких же, как он, старшеклассников получить аттестат о полном среднем образовании, после чего для продолжения учебы он должен был выбрать один из старейших университетов Соединенного Королевства. Рик принадлежал к числу тех ребят, которые поглощают информацию так же легко, как дышат. Всякий раз, когда преподобный отец за обедом переводил разговор с домашних драм увеличившейся семьи к литературе – ради меня, – Рик, как выяснялось, уже читал то, что мы обсуждали. Джойс его не цеплял. Чехова он знал. Донн[11] был придурок.

– Я раньше верил в Бога, – однажды сказал он мне, срисовывая портрет Короля Джона в Раннимеде[12]. – Но потом я прочитал «Бесплодную землю» и увидел, как он умер[13].

– Умер? – сказала Кэт. – Мне три очка.

– Вовсе нет, – заметил Рик, не поднимая глаз. – Если бы я взял слово «распался», тогда может быть.

– Жульничаешь.

– Жульничаю? Вот теперь три очка.

– Не может такого быть.

– Боюсь, может, Кит-Кэт.

И вот так они и продолжали играть, как дети.

Каждый раз, когда мы приходили к ним в гости, сразу становилось ясно, что Кэт никогда не захочет отдалиться от них, пусть ее мать и делает ей замечания на каждом шагу. Но, так часто ощущая на своем плече руку преподобного, ту самую руку, которой он предал земле отца маленькой Эммы Картер, я понимал, что меня удостоили чести. Чести выполнить долг и отнять Кэт у тихих, обитых полосатой тканью комнат, и у Барбары тоже. Дьяконица, как он называл свою жену, желала дочери только добра, но с ней вовсе незачем было советоваться (даже мысленно) по поводу какого бы то ни было решения, принимаемого Кэтрин. Побыть друг от друга на расстоянии пойдет обеим на пользу.

А потом выяснилось, что Кэт беременна. Вот так. И ее мать немедленно начала строить планы, что да как будет, когда мы приедем к ним вместе с бэби, и уже выбрала для будущего ребенка несколько имен.

Почти сразу после еды же из ящика, стоявшего под комодом, достали фотоальбомы. Анжела смеялась, разглядывая старые фотографии Лиз, а Лиз смеялась над моими старыми фотографиями: зубы, уши и растрепанные волосы, а больше ничего. Хотя в то время я еще учился в старших классах школы, темно-каштановых кудрей, к сожалению, у меня уже не было. В подростковом возрасте гены Джо Пенте-коста стали проявляться у меня ярче, и в результате я обзавелся выраженным адамовым яблоком, двойной макушкой и шевелюрой мышастой масти, а также парой жилистых ног.

Перед тем как перевернуть страницу, Лорел поцеловала кончики пальцев и коснулась фото Джеффа, приклеенной рядом с моей, того Джеффа, который для нее оставался невинным розовощеким существом пяти лет от роду.

– Такой был красавчик, – сказала она.

– Ага, а посмотри, во что он превратился, – отозвалась Лиз.

– Он и остался хорош собой, – возразила Лорел. – Мы все замужем за красавцами, правда, Анжела? Твой Джим был красивый парень. Ты знаешь, Грейс, что у тебя его глаза?

Лорел перевернула страницу, чтобы Грейс посмотрела на своего деда по материнской линии. На фото он выглядел напуганным яркой вспышкой камеры, когда его снимали на следующий день после Рождества. Нос у него был красный от выпитого бренди. Коренастый мужчина с густыми, песочного цвета волосами, высокими скулами – предметом зависти всех актеров – и кроткими серыми глазами, которые, как сказала Лорел, и унаследовала Грейс.

– Бедняга, – сказала Лорел, сжимая руку Анжеле. – Здесь он выглядит таким счастливым, правда?

Задумал ли он уже тогда совершить то, что совершил, задавался я вопросом. Когда он сидел там и молча ел свинину, приготовленную из мяса тех самых свиней, что они с Анжелой выкармливали все лето, знал он уже, что собирается сделать?

– Посмотри-ка, Кэтрин, ты, наверно, не видела этих фото мамы Джона, так ведь? – сказала Лорел, открывая другой альбом.

Маму сняли за работой, когда она стояла во дворе, окруженная овцами со всех сторон – дело было в период загона. Руками она крепко схватила за рога четырехлетку, предназначенного для продажи на рынке. Они тогда были женаты полгода, мама и отец, так же, как мы. И мама была беременна, как Кэт сейчас.

Она была не столько красивой, сколько, как тогда говорили люди, статной: оживленное лицо квадратной формы, упругая копна волос, на голове панама, которую она, кажется, носила постоянно. У нее были гибкие сильные руки, и под свитером грубой вязки и рабочими брюками угадывалось крепкое тело. На всех фотографиях она улыбалась, и особенно широко на той, где она держит на руках меня, завернутого в пленки.

Кэт наклонилась поближе, представляя себя на фотографиях, которые скоро появятся, и ту радость, которую она будет чувствовать. Завершенность…

Мне приходилось напоминать себе, что мама была очень молодой, когда родила меня. Ей исполнилось всего девятнадцать. Кэт всегда поражалась этому.

И что, это было запланировано? – не единожды спрашивала она меня.

Да, конечно.

Эндландс только так и могли выжить – благодаря планированию всего и вся. Жизнь на ферме и так полна сюрпризов, чтобы устраивать их себе собственными руками.

Мама, должно быть, только-только закончила школу, но на фотографиях она вовсе не выглядела незрелой. На тех, где она была со мной, в выражении счастья на ее лице была некая определенность. У нее была собственная жизнь, она хотела жить только здесь и делать только то, что она делала, хотя фермерская кровь не текла в ее жилах. Когда Отец познако-милея с ней, она стояла за стойкой в баре рядом с рынком, где торговали скотом в Гарстенге. Если она смогла прижиться здесь, почему Кэт не сможет? Какая между ними разница? Про бабушку Элис тоже едва ли можно было сказать, что она выросла на ферме. Она жила в деревне и немало лет проработала на ткацкой фабрике, прежде чем вышла замуж за Старика. И, тем не менее, она привыкла к жизни в Эндландс, как и все остальные, а может быть, даже больше.

Первое время Кэт будет, конечно, трудно, тут не приходится сомневаться, но в конце концов ферма станет ей домом. А когда родится ребенок, она поймет, как это важно, когда помощь рядом.

Лорел разделила две последние страницы, склеившийся целлофан треснул, и мы увидели фото: я с мамой, мне тут года три. В шерстяном пальтишке, ощетинившемся клыками-застежками, и резиновых сапожках, я сидел у нее на коленях, помогая кормить из соски новорожденного ягненка, а она широко улыбалась в камеру. Большие глаза, гладкая кожа, ровные белые зубы… Она осталась молодой, когда Отец и все остальные состарились.

Я почувствовал, что Кэт под столом взяла меня за руку. Она была так близка с матерью, что почувствовала печаль, оттого что я не знал своей. Она не понимала, почему для меня так мало значит ее отсутствие. Но как можно тосковать по чему-то, чего не помнишь?

– А, ну вот и он, – сказала Анжела, поддерживая открытый альбом так, чтобы всем была видна фотография Старика.

Он был снят пару лет назад в разгар ягнения. На фото он внимательно изучал новорожденных ягнят. На нем был пиджак, который он всегда носил на ферме. В нем он когда-то женился. Ткань на локтях протерлась до дыр, а спина и плечи залоснились так, что переливались всеми цветами радуги, как перья у скворца.

Худощавый, небольшого роста, с костлявым лицом, подбородок из-за седой щетины кажется обсыпанным железными опилками. Сквозь мочку правого уха было продето тонкое кольцо, почти заросшее кожей. Самое подходящее, что удалось найти, чтобы было похоже на нимб, говорил он мне. Но все отступало на задний план по сравнению с глазами. Сколько бы он ни старел, глаза оставались такими же голубыми, цвета лазури почти неестественной яркости.

– Хорош гусь, а? – сказала Анжела.

– Ага, думаешь, он этого не знал? – высказался Билл.

– Что ты хочешь этим сказать? – встрепенулась Лорел.

Она напустила на себя невинный вид из-за Кэт – ей не хотелось, чтобы та плохо подумала о человеке, которого больше нет, – но, как и все мы, как все в Долине, она прекрасно знала, что немало женщин сохли по этим глазам во времена молодости Старика.

И они по-прежнему любили его, этого грубоватого старого пьяницу. По субботам в «Пастушьем посохе» он сначала играл в карты, а потом женщины со скотобойни просили его исполнить песни Эндландс и бросали монетки в музыкальный ящик и танцевали с ним. Старик был их менестрелем, их комедиантом.

– Он был предан Алисе, – заявила Лорел. – Они были женаты тридцать лет.

– Он ее боялся, – поправил ее Билл. – Это вовсе не одно и то же.

– Они через многое прошли вместе, – сказала Лорел. – Ты знаешь, Кэтрин, что они оба потеряли свои семьи во время Бури?

– Да, Джон рассказывал мне, – ответила Кэт, незаметно стрельнув глазами в мою сторону. Я говорил ей, что у людей здесь долгая память, и то, что произошло вчера всегда связано с тем, что происходит сегодня. Сколько бы десятилетий ни прошло, призрак Бури по-прежнему бродит по Долине, особенно по Эндландс, особенно по ферме Пентекостов.

Дело в том, рассказывал мне Старик, что, поскольку Дьявол прятался среди овец, мы первые заметили неладное. Ягнята хорошо подросли за лето, набрали вес на болотных травах, а потом вдруг стали умирать без всякой причины. Собаки слепли, в глазах у них кишели белые черви. Или, например, грибы, которые фермерские семьи всегда собирали в лесу, той осенью вызвали судороги у тех, кто их ел, а сестра Старика, Эмили, новобрачная, громче всех смеявшаяся, когда ее отец пролил портвейн, упала в припадке на пол и проглотила собственный язык.

Ее труп первым показали молодому священнику, когда он явился в Эндландс на дребезжащем велосипеде со всем необходимым снаряжением, сложенным в корзинку под рулем.

Священник надел епитрахиль и провел соборование. Он присоединился к общему мнению насчет Дьявола, хотя ему было совершенно ясно, что в таком месте, как Эндландс, объяснение подобных происшествий основано на суеверии, а не на здравом смысле. Ягнята попросту подцепили какую-то болезнь в пустошах, а от них заразились собаки. Что касается грибов, то люди, без сомнения, перепутали один вид с другим – такое часто происходит, это известно – и по ошибке поджарили на сковороде ядовитые шляпки и ножки.

А потом загорелся семейный амбар с сеном и сгорел дотла, хотя шел дождь. И еще он увидел, как за одну ночь опустели бутылки с ежевичным вином. Он увидел, как мясо в кладовой исчезло прямо у него на глазах, а кости оказались испещрены отметинами, будто от собачьих зубов. Все эти дни священник на шаг отставал от Дьявола, когда тот перескакивал с одного на другое. Пока у Дайеров он окроплял святой водой исходившего слюной бычка, Окаянный уже усеял наростами барана Пентекостов; а когда святой отец приложил распятие к бараньему лбу, Дьявол переместился к Кервенам и устроил так, что их новорожденный сынок вместо молока сосал кровь.

Младенец умер, и мужество оставило священника. Он сел на свой разболтанный «Триумф»[14] при приближении Бури и уехал. Станки в ткацких цехах замолчали, закрылись двери фабрики, и рабочих отправили по домам. Но верхние этажи в них скоро настолько промерзли, что семьи вынуждены были ютиться все вместе в гостиных. Огонь в очагах мгновенно пожирал дрова, и тепло уходило так быстро, как будто кто-то на крыше высасывал его через трубу, и вскоре в домах стали сжигать все, что попадалось под руку. Бабушка Алиса, рассказывал мне Старик, видела, как ее отец и братья разбивают всю подряд мебель, даже кровать, на которой умерла ее мать, заходясь в кашле. Вся ее подушка была запятнана тогда сгустками крови.

Когда с фотографиями было покончено и альбомы убрали, Кэт уже совсем было собралась объявить о грядущем появлении на свет младенца Пентекостов, но возможность была упущена, когда Лорел, поставив на стол сумку, которую она принесла с собой, зашуршала бумагой.

– Ты первый, Том, – произнесла она. – По-моему, это правильно. Давно мы не ели кулич[15], с тех самых пор, как ушел бедняга Джим.

Она сочувственно улыбнулась Анжеле. Отец положил кубик сдобы на тарелку. Кулич был совсем простой, чуть подгоревший. От него сильно пахло яйцами. Отец отщипнул кусочек и передал тарелку Анжеле, которая сделала то же самое и повернулась к Грейс. Девочка положила медальон и отломила уголок, подставив снизу ладонь, чтобы поймать крошки. Хватило всем, включая Кэт, последовавшую примеру остальных. Она взяла себе кусочек и растерянно посмотрела по сторонам.